НЕЗВАНЫЙ ПРИМИРИТЕЛЬ: УИЛЬЯМ ТОМАС СТЭД В РОССИИ (СЕНТЯБРЬ 1905 ГОДА)

 

Первоначальная публикация: Славяно-германские исследоывания. От имен к фактам (ред. А. Гугнин, А.Циммерлинг) Спб, 2008, стр. 288-344. Очерк был написан в 2000 году для "Русского инсторического журнала" (РГГУ),позднее были добавлены только несколько референций.

 

Предварительное замечание: "тема" общественной жизни и общественная "проблема"Этот исторический этюд состоит из двух частей. Сначала мы реконструируемодин эпизод российской политической жизни по материалам, извлеченным из русской прессы. Причем материалы эти используются не как следы какой-то другой фактуры, а как сама фактура. Предмет нашего внимания на этот раз - полемика в российской прессе разгоревшаяся во время визита знаменитого английского политического и общественного деятеля, журналиста и издателя Уильяма Томаса Стэда в Россию в сентябре 1905 г. Затем мы предпримем попытку "тематизации" этого эпизода. Сразу же назовем"темы", релевантные в данном случае. Это: а) совместимость русской монархии и представительной демократии [монархия и демократия, монархия и дума]; б) роль Запада в политической истории России [Россия и Запад]; в) роль рессентимента в политической жизни России [рессеннтимент]; г) типология или социальная характерология российской политической элиты [политическая элита].

"Темы" общественной жизни есть отражение"общественных" проблем. Не любая проблема зафиксирована как"тема" общественной жизни. Тематизация некоторых проблем существенно запаздывает, что, вероятно, является одним из источников общественных кризисов.Ведь если "проблема" не оформляется как "тема", значит она не осознана. Вероятно, есть проблемы, которые вообще не поддаются тематизации в рамках обыденной общественной рефлексии. Их осознание остается прерогативой внешнего наблюдателя, чаще всего удаленного во времени. На современном научном жаргоне можно сказать, что они обнаруживаются только в ходе "когнитивного дискурса".

Проблема совмещения монархии с представительной демократией в России - одна из главных тем диалога между У.Т.Стэдом и российской общественностью, как и вообще всей общественной жизни России в то время. Эта проблема вполне осознавалась современниками. Она была предметом усиленной общественной рефлексии. Это была конституционная проблема. Российская политическая жизнь, собственно,исторически начиналась с осознания и обсуждения этой проблемы. Она разделяла тогдашние общественные движения и зарождавшиеся на их основе политические партии. Ею занималась и наука того времени - историческая наука, правоведение. Эта"проблема" определенно была "темой" российской общественной жизни.

Другая тема - роль Запада в истории России тоже была постоянным элементом российской культурно-умственной жизни. Пожалуй, значение этой "темы" в русской общественной жизни было даже непропорционально велико в сравнении с действительной проблематичностью реальной "роли Запада" в жизни России. В то же время, вероятно, эта "проблема"сильно искажалась в ходе "тематизации". В нашем эпизоде проблема"Россия-Запад" отразилась особенно ярко из-за того, что центральной фигурой этого эпизода был англичанин, дававший российской общественности советы и опиравшийся при этом на опыт своей страны.

К этим двум темам добавляется (третья) тема рессентимента, характерного для отношений между разными сословными,профессиональными, функциональными, идейно-солидарными и статусными группами в российском обществе. Если в отношении первых двух тем участники нашего эпизода- историки и социологи, то в отношении третьей темы этого сказать нельзя. Она не сформулирована эксплицитно в тематике общественной жизни того времени и обнаруживается только в ходе комментирования. Сам рессентимент есть элемент общественной обстановки (атмосферы). Его следы в изобилии содержатся в художественной литературе, которая, собственно, есть особого рода "тематизация"общественной жизни. Но для эксплицитной тематизации проблемы сама художественная литература еще должна быть подвергнута анализу.

И наконец последняя (четвертая) тема - типология(характерология) политического и умственного лидерства в Российском обществе. Она появляется после восхождения еще на одну ступень рефлексии и требует радикального "остранения" наблюдателя.

В этом этюде мы намерены только выйти на обозначенные темы и лишь наметить возможности их дальнейшей разработки. Пути такой разработки разнообразны - детализация, углубление или расширение (сравнительные исследования).

***

Уильям Томас Стэд (1849-1912) [1] был заметной фигурой в английской журналистике и политической жизни на рубеже двух веков в поздне-викторианскую и эдвардианскую эпоху. Карьера его началась очень рано. Всего22 лет от роду (1871) он уже был редактором провинциальной газеты "Northern Echo",которую сумел сделать влиятельной, а десять лет спустя редактировал в Лондоне"Pall Mall Gazette" (в наши дни она называется "Evening Standard"). Еще десять лет спустя Стэд создал ежемесячник "Review of Reviews". Это была уникальная инициатива высококачественной журналистики.

Стэд был не просто крупным профессионалом-новатором и в сущности одним из отцов современной журналистики. Он был политический campaigner - агитатор,активист с очень сильным моралистическим оттенком. Стэд выдвинул идею"власти журналистики" и всю жизнь боролся за независимость прессы как важного элемента системы социального контроля. По убеждениям он был радикальным либералом и, как мы сказали бы теперь, борцом за "права человека". Он также исповедовал гуманистический пацифизм, был увлеченным прогрессистом. Ему был свойствен специфический англосаксонский "либерал-империализм" (теперь мы сказали бы "глобализм"), поскольку он видел в Англии и Америке "паровоз" мирового прогресса. Такие убеждения в комбинации со скромным происхождением не давали возможности Стэду заниматься парламентской политикой в Англии того времени. Несомненно журналистика для него была ареной,где он реализовал свой политический темперамент и страсть к социальному проектированию (недоброжелатели сказали бы "прожектерству"). Политологии тогда не было, но если реконструировать ее предысторию, то У.Т.Стэд должен быть назван среди тех, кто закладывал ее основы.

Стэд возглавил несколько важных морально-политических кампаний еще в XIX в. В 1876г. он привлек внимание к турецким зверствам на Балканах. Тогда же он стал на сторону ирландской автономии (гомруль). В 80-е годы Стэд выступал против торговли женщинами. Чтобы доказать, что подобное существует, он решился на провокацию:купил девочку, пошел за это под суд и в тюрьму. Этот эпизод, пожалуй, лучше всего демонстрирует темперамент и профессиональную одержимость Стэда. Еще позднее Стэд оказывается горячим противником англо-бурской войны, а затем становится одним из первых активных "борцов за мир".

Обеспокоенный возрастающим напряжением в Европе, Стэд пытался наладить взаимопонимание между английской и немецкой общественностью,занимаясь, как сказали бы теперь, "народной дипломатией". Смерть застала его в разгар этой деятельности. Всегда норовивший быть в центре событий и всеобщего внимания, Стэд оказался на борту "Титаника" во время его рокового рейса в 1912 г. и погиб вместе с ним.

Был Стэд замешан и в российские дела. Все началось с того, что еще подростком он попал на службу к российскому консулу (в Ньюкасле). Затем свел близкое знакомство с Ольгой Алексеевной Новиковой (урожденной Киреевой), державшей влиятельный салон в Лондоне. Новикова была настойчивым проводником панславистского дела в Европе и увлекла своим патетическим русофильством совсем еще молодого Стэда [2].

Во время Балканского кризиса 1876 г., о чем мы уже упомянули, Стэд был среди тех, кто старался привлечь внимание к турецким зверствам в Сербии и повлиять на ситуацию на Балканах, где Дизраэли проводил антирусскую политику. Его соперник лидер либералов Гладстон изменил эту ориентацию, что произошло не в последнюю очередь благодаря уговорам Ольги Новиковой и шумной кампании в прессе, оркестрованной Стэдом.

Удостаивался Стэд и аудиенции у Александра III. Тут также не обошлось без Новиковой; она была крестницей Императора Николая I. Затем Стэд помогал Николаю II в организации Гаагской конференции. Он несколько раз встречался с Николаем и адресовал ему ряд писем [3]. С тех пор он чувствовал себя конфидентом и чуть ли не ментором царя. Почти тогда же Стэд затеял оживленную дискуссию с Плеве по поводу финляндской автономии [4]. Его письмо по этому поводу было перепечатано по всей Европе, кроме России. И,наконец, Стэд оказался в центре российской политики в самый критический момент российской истории, в сентябре 1905 г., в канун первой русской революции.

Это было время общественного возбуждения, острых политических дискуссий и спазматических законодательных инициатив, радикально изменивших конституционное устройство русского общества. 6 августа [5] был опубликован Манифест, учреждавший государственную Думу. Был предложен и избирательный проект, так называемый "булыгинский". Как известно, он не удовлетворил просвещенную российскую публику. Особенно критически были настроены лево-либеральные, по преимуществу интеллигентские круги. Проект не предусматривал всеобщего избирательного права, на чем так настаивали либералы из земских кругов. Также еще не был провозглашен Habeas Сorpus и не были гарантированы основные гражданские права - собраний, объединений, печати. Их провозгласил несколько позже Манифест 17 октября.

У.Т.Стэд посетил Петербург, Москву и несколько провинциальных городов (Нижний Новгород, Киев, Самару, Саратов, Одессу, Пермь,Орел) в сентябре 1905 г. - между двумя Манифестами [6]. В это время в российских столицах было много иностранных журналистов все более обострявшийся кризис привлек общее внимание. Понятно, что такой заинтересованный русофил как Стэд не мог остаться в стороне. Несколько позже, выступая перед российским либеральным истеблишментом он ясно определил свои профессиональные мотивы: "Для людей, изучающих политическую эволюцию,Россия в настоящий момент самая интересная страна в мире" [7].

Стэд сравнивал Манифест 6 августа со знаменитой английской "Magna Carta". Он напоминал, что фундамент английских учреждений (политических институтов или гражданского общества. - А.К.) был заложен 600 лет назад "во время кровавой междоусобной войны", а в России он теперь "заложен по воле Царя". Это, по выражению Стэда, проект в области экспериментальной политики. Он считал этот проект большой исторической новинкой ("это явление столь ново" [8]) и полагал, что перед Россией открываются невиданные перспективы: "Здесь в Петербурге в муках рождается новое Государство, и его грядущая слава затмит Империю, которой оно наследует" [9]. Но, как мы увидим, Стэда привел в Россию не только профессиональный инстинкт журналиста и самоучки-политолога.

Несколько неожиданно его визит оказался одним из центральных событий осени 1905 г. Во всяком случае, пресса уделяла Стэду поразительно много места. В дюжине российских серьезных газет и еженедельников помещались сообщения о его встречах с влиятельными государственными фигурами(включая самого Николая II), его выступления в разных собраниях перед представителями общественности, его собственные статьи и статьи о нем видных политических журналистов. Он включился в местную политическую жизнь как пропагандист определенных взглядов на политическое устройство России и, согласно упорным слухам, которым он давал много пищи, в роли посредника между монархией и либералами. На месяц Стэд оказался самой заметной фигурой на общественной сцене обеих столиц. Вот как об этом писала газета "Слово": "Мистеру Стэду наши газеты отводят не меньше места, чем Государственной Думе или университетскому вопросу. Печать разделилась на партии: одни - за Стэда, другие - против. Почтенный английский публицист перепутал все направления. Князь Мещерский его ругает, г-н Грингмут хвалит, "Сын отечества" оказался о одном лагере с"Гражданином", а "Новости" берут на себя защиту"доброго странного малого". Словом, ничего понять невозможно" [10].

Почему такой шум и неразбериха? В самом деле, зачем Стэд приехал в Россию? Чего он добивался? Являлся ли он, как сам настаивал, борцом за эмансипацию и "англификацию" России и ее политической системы? Или он просто был гиперактивным невротиком? Был ли Стэд игрушкой в руках циничных манипуляторов из верхних эшелонов российского административного истеблишмента? Или он сам напросился выполнять поручение политических сил, близких ко Двору? Несколько журналистов и видных политиков (Кузьмин-Караваев или Амфитеатров, например) открыто обвиняли его в том,что он помогает силам политической реакции тормозить процесс либерализации в России. Российские газеты, ссылаясь на английские, сообщали, что у Стэда была миссия помочь власти провести в жизнь булыгинский проект избирательного закона[11]. Лидер российских либералов Милюков назвал Стэда "парламентер официальных русских сфер" [12].

Кажется неправдоподобным, что Стэд действовал по сговору с властями и их инструкциям. Им могли манипулировать; это вовсе не исключено,хотя вряд ли и манипуляторы действовали вполне сознательно и по какому-то заготовленному заранее рациональному плану [13].

Однако предоставим слово самому Стэду. Вот что он говорил о своих намерениях: "Я увидел, к моему сожалению и изумлению, что многие русские либералы, боязливые и подозрительные после столь многих разочарований,расположены были оказать очень недружелюбный прием тому, что казалось им началом нового режима свободы и прогресса. И я услышал с еще большей тревогой и горем, что по истечении всего нескольких дней после провозглашения Думы либеральные вожаки, принявшие Думу как первый шаг к лучшему будущему, были произвольно арестованы полицией во время общественного собрания в частном доме и брошены в тюрьму без суда. Я сейчас же почувствовал, что где-то было жестокое недоразумение, которое не будучи удалено, могло бы причинить непоправимый вред новорожденной надежде на русскую свободу... Таким образом, мне пришло на мысль- мысль эта, может быть, самонадеянна, но она вызвана искренней преданностью делу гуманности, что я, несмотря на мое иностранное происхождение и неспособность говорить по-русски, мог бы послужить скромным средством удаления этого недоразумения" [14].

"Удалить" это недоразумение Стэд рассчитывал обращаясь к обеим сторонам назревавшего (или даже уже назревшего) конфликта. "Куда бы я ни являлся, с кем бы ни говорил, во всех газетах, в которых я писал, -везде и всегда я высказывал с полнейшей откровенностью английский либеральный взгляд. Этот взгляд, что страшная нелепость и полнейшее противоречие -призывать нацию к избранию Думы и в то же самое время упорствовать в старой системе произвольных арестов, рассеивания собраний, запрещения газет и т п.Учреждение Думы, по английскому взгляду, несет с собой как необходимый начальный элемент утверждение четырех основных свобод, без которых не могут происходить никакие свободные выборы. Эти четыре свободы, на которых должна покоиться Дума, суть: свобода общественных собраний, свобода съездов, свобода печати и свобода от произвольного ареста" [15].

Что касается "свобод", Стэд рассчитывал, что будет услышан властями. А либералов он надеялся убедить, что они должны быть более сговорчивы и терпеливы, а также больше доверять властям. У него сложилось впечатление, что вслед за учреждением Думы предстоят и другие политические реформы.

Центральными эпизодами пребывания Стэда в Петербурге и Москве были его встреча с Николаем II, визит к генералу Трепову и выступление перед общественностью, приуроченное к сентябрьскому съезду земских и городских лидеров в Москве.

О чем Стэд говорил с Николаем, в русских газетах не сообщалось. В записях Николая об этом говорится буквально двумя словами: "После чая принял старого знакомого У.Стэда" [16]. На самом деле это была весьма продолжительная беседа [17]. Сам Стэд утверждал, что всячески уговаривал Николая даровать России гражданские свободы и конституцию. Стэд также рассказывал англичанам, что Николай отнесся доброжелательно к его намерению разъяснять русской общественности английскую систему управления [18].Стэду объяснили, что поощрение царя ничего не стоит без разрешения администрации, и Стэд отправился к "всесильному" Трепову.

Генерал Д.Ф.Трепов был в тот момент товарищем министра внутренних дел и шефом полиции. Встреча Стэда с Треповым определила атмосферу всего его последующего пребывания в России [19]. А произошло вот что. Как раз в это время либеральный лагерь был крайне недоволен арестом Милюкова за критические замечания в адрес власти. Общественность требовала его освобождения, и тут на сцене как deux ex machina появился Стэд и заявил, что Трепов лично пообещал ему, Стэду, освободить Милюкова. Стэд также рассказал, что Трепов разъяснил ему основы своей политической стратегии. По мнению Стэда, Трепов был почти либералом, искренне хотел реформировать российское общество и гарантировать все гражданские свободы. Общество лишь должно проявить терпение, и в конце концов оно получит все, чего требует. Стэд: "...Я имею его разрешение объявить, что он не только не будет противодействовать моим попыткам изложить английскую точку зрения перед русскими слушателями, но считает это с моей стороны очень дружественным действием, а если бы я пожелал устроить митинги повсюду в России, он лично приказал бы местным властям оказать мне всякое содействие к этому. Я ответил на это, что я с радостью воспользовался бы этим позволением, но не ранее как тогда, когда профессор Милюков был бы освобожден из тюрьмы или представлен на суд присяжных" [20].

Большое выступление Стэда в газете "Слово"кончается эффектной и драматической припиской: "11 сентября в 6 часов 15 минут вечера генерал Трепов послал мне сказать, что профессор Милюков освобожден. Это сообщение снимает тяжелый гнет с моего сердца. Я принимаю его как свидетельство о том, что Дума будет свободно избрана и что правительство искренне намеревается обратиться спиною к старым произвольным незаконным способам, на которые оно так долго опиралось" [21]. Итак, Стэд не просто приписал освобождение Милюкова своему ходатайству, но и принял это за свидетельство либерального плана правительства.

Не вполне ясно, что произошло во время встречи Стэда с Треповым. Трепов отрицал, что Милюков был освобожден по требованию Стэда. По словам Трепова, "на самом деле профессор Милюков был освобожден тогда - не раньше и не позже - когда это оказалось возможным. Никакой роли в этом деле ходатайство Стэда не играло и не могло играть, и он находится в заблуждении,когда думает, что такие меры, как задержание по политическому делу или освобождение из-под стражи, являются актами чисто административными и что ход дела, находящегося в рассмотрении, может быть изменяем по причинам, лежащим вне этого дела, например, в зависимости от того, ходатайствуют или нет за находящееся под стражей лицо" [22].

Трепов всячески подчеркивает, что в России есть законы,и, хотя они и отличаются от английских, это все же законы, которые даже он, сам всесильный Трепов, нарушать не может. Россияне лучше, чем Стэд, знали российскую практику, и не верили, что Трепов оказал Стэду такую любезность.

Милюков тоже отрицал, что Стэд играл какую-то роль в его освобождении: "Я отсидел, как было положено, месяц и даже мне продлили на неделю, хотя всю ее я не отсидел. Потом: со мной было еще несколько человек:одних освободили даже раньше..." [23].

Реакционный "Гражданин" даже не допускал мысли,что Трепов мог что-то обещать или уступить Стэду: "Генерал Трепов не мог освободить ни г.Милюкова, ни кого бы то ни было по требованию (выделено"Гражданином". - А.К.) г.Стэда. Генерал Трепов не мог разрешить г.Стэду быть публичным проводником английской точки зрения на либеральную политику в России и приказать русским властям в Империи содействовать г.Стэду делать пропаганду свободы собраний, свободы союзов, свободы печати и т.д., ибо все эти вольности Манифестом 6-го августа не были дарованы, и мы еще не дошли до той революции, которая дает право каждому требовать от правительства той вольности, которой ему вздумается" [24]. "Гражданин" был убежден, что все это - чистое недоразумение, и объяснял это тем, что Стэд"...имел плохого переводчика или же в понимании перевода увлекся своим воображением". В крайнем случае, Трепов мог сделать вид, что уступает Стэду - это "Гражданин" допускал. Стэду в таком случае было бы лучше помалкивать, брюзжал "Гражданин", а он раструбил об этом на весь город [25].

Разумеется, совсем не обязательно принимать на веру слова Трепова. И все же, более правдоподобно, что между Стэдом и Треповым действительно произошло недоразумение. Вероятно, Стэд принял желаемое за действительное. Стэд сказал Трепову, что готов выступить перед российской аудиторией, если Милюков будет освобожден. Милюков вышел из заключения через несколько дней. Вероятнее всего, это было совпадение. Стэд же предпочел поверить, что это - результат его настойчивости.

Таким образом, Стэд скорее всего заблуждался относительно своей роли в эпизоде с Милюковым. Несколько сложнее обстояло дело с разрешением Стэду выступать перед русской аудиторией. На самом деле ему разрешили прочесть несколько лекций в России. Совершенно точно известно, что прочел он по меньшей мере две - в Москве и Саратове. Не совсем ясно, как эта идея возникла. Просил ли Стэд предоставить ему такую возможность? Или сам Николай, а затем и Трепов предложили ему это, потому что полагали, что лекции Стэда об английском политическом опыте могут быть полезны для общества и для властей при данных обстоятельствах? Но в любом случае и, скорее всего эта идея возникла в разговорах Стэда с Николаем, а не до того [26]

Как мы видели, "Гражданин" считал такое разрешение немыслимым. Но, по словам самого Трепова он сообщил Стэду, что"...никому не возбраняется устраивать на общих основаниях и с разрешения надлежащих властей, какие угодно собрания, публичные лекции и так далее, если такие собрания не имеют противоправительственных целей" [27]. Трепов,таким образом, не просто делает поправку к сообщению Стэда. Он извлекает из этого политическую выгоду для себя, напоминая всем, что Россия вовсе не такая уж дикая и бесправная страна,как уверяют воинствующие либералы. Но так или иначе, а Стэду никто не препятствовал выступать перед русской общественностью.

Будучи уверен, что он освободил Милюкова, и усматривая в этом указание на искренние намерения правительства, Стэд, вероятно, пребывал в некоторой эйфории и совершенно не ожидал, что российская общественность воспримет его выступления столь враждебно и раздраженно. Особенно критически к нему отнеслась либеральная газета "Русь". Вот что она писала 15сентября: "Если господин Стэд будет иметь право устраивать для русского общества митинги, в то время как оно само для себя эти митинги устраивать права до сих пор не имеет, то на митинги г.Стэда никто не пойдет, и г.Стэд, конечно,вполне напрасно будет устраивать эти митинги. Если же русское общество получит,наконец, возможность устраивать эти митинги для себя, то митинги г.Стэда окажутся и в этом случае не нужны... Россия управится со всеми своими делами сама собой..." [28].

В том же духе и в той же газете писал видный земский деятель, а позднее парламентарий В.Д.Кузьмин-Караваев: "Мистер Стэд согласен, что русскому человеку дорога личная неприкосновенность, что ему нужна свобода мысли, слова, собраний. "Вы это и получите", утешает он... Приводятся рассказы, как любезно и внимательно принимали г.Стэда высокие особы, как предусмотрительно давались ему разные разрешения и исполнялись его просьбы. Так и слышится: "вы все получите, потому что мне, Стэду, это обещано" [29].

Появлялись грубые нападки на Стэда. "Новости и Биржевая газета" поместила корреспонденцию из Лондона С.И.Рапопорта,объяснявшего русским читателям, что Стэд вовсе не тот, за кого они его принимают. Здесь в Лондоне, писал Рапопорт, его никто не принимает всерьез. Английская публика, по словам Рапопорта, устала от Стэда. Он всего лишь истерический сенсационалист, не знающий узды. Хотя его нельзя назвать подхалимом, он -патологически восторжен. Когда-то Стэд был радикальным либералом, но это давно в прошлом. За последние годы он успел выступить в роли восторженного почитателя германского Императора, Сесила Родса, трансваальского лидера Крюгера, Бальфура.Стэд примкнул ко всеобщему увлечению спиритизмом и довел его до полного абсурда. Это клоун, деревенский сумасшедший. Он ни на что не способен сам и может загубить любое предприятие. Стэд пытается сыграть в России роль Анахарсиса Клоотса и претендует по его образцу на своего рода honneur de la seance, но это попросту смешно [30].

Заметка С.И.Рапопорта - образец недобросовестной и необъективной журналистики. У Стэда, конечно, было много врагов, как среди английских тори, так и среди радикалов, и они говорили про Стэда много чего и похлеще. Так что С.И.Рапопорту ничего не пришлось придумывать. Все нелестные замечания по поводу Стэда он почерпнул в английской прессе. Но он выдал нападки его врагов за общественное мнение, и это классическая подтасовка с целью дезавуировать Стэда.

Местные авторы не отставали. В газетах было опубликовано несколько фельетонов, написанных в резко саркастическом и издевательском тоне, намного более развязном, чем даже весьма критические статьи таких известных публицистов как В.Д.Кузьмин-Караваев и Ф.Тусенин. Самый именитый из фельетонистов, Амфитеатров [31], сопоставляет Стэда со всей галереей комических ничтожеств из русского литературного бестиария: - Хлестаков, Ноздрев, Репетилов, Расплюев, а также европейскими карикатурными персонажами: Джингль, Мюнхгаузен, Тартарен.

Раздраженные либералы не замечали противоречий в своем отношении к Стэду и его инициативе. Ведь они одновременно уверяли, что а)власти не могли послушаться Стэда; б) что его обманули и в) что послушались именно его, тогда как "своим" уступок не делают. Однако, что-нибудь одно из трех или хотя бы из двух.

С какой же стати английскому доброхоту устроили такую бурную обструкцию? У общественности, в особенности либеральной, сложилось впечатление, что правительство обращается с иностранной знаменитостью иначе,чем с российской публикой. И это было гораздо важнее существа дела потому, что именно обращение властей с просвещенной публикой было "злобой дня" и накаляло атмосферу.

Образованные русские чувствовали себя униженными высокомерным и тираническим поведением бюрократии, действовавшей от имени самодержавной монархии или вместе с ней. Им казалось, что все политические права и гражданские свободы, которых русские были лишены, были предоставлены привилегированному иностранцу. Администрация, демонстративно презиравшая своих подданных, расшаркалась перед иностранцем, в чьей репутации она не сомневалась.Либеральные газеты были этим оскорблены и ревновали знаменитого англичанина,который, сознательно или нет, создал впечатление, что он может повлиять на власть и добиться для русских того, чего они, как им казалось, не могут добиться сами.

Либеральная газета "Новости" выразила это настроение раздражения и ревности: "В каком государстве иностранец, ничем особенным себя не зарекомендовавший, может разъезжать по стране, освобождать заключенных, предоставлять свободу органам печати в том или другом вопросе,принимать участие в предвыборной агитации?" И далее: "Стэдовская эпопея лучше всяких доводов свидетельствует о том, что на нас в цивилизованном мире смотрят как на какой-нибудь Китай или Турцию или даже Марокко" [32].

В том же духе высказывается и газета "Русь": "М-р Стэд и загадочное политическое агентство Кука, выпустившее его в русское обращение, не без наивности помышляли о просветительном вояже как бы на острова Фиджи или в Базутоленд, в ореоле доброго гения, помогающего освобождению невинно заключенных европейцев" [33].

Консервативный "Гражданин" выразил свое недовольство Стэдом следующим образом: "Русские - варвары и холопы перед всяким иностранцем, сказал себе г Стэд, и явился барином к своим холопам".С некоторым светски-морализующим оттенком "Гражданин" продолжает: "Всякий здравомыслящий русский вправе был ожидать от г-на Стэда, что в качестве иностранца вообще и англичанина в частности, он в роли наблюдателя и исследователя не изменит самым строгим требованиям такта и не напомнит собой тех англичан путешественников, которые, входя в купе вагона, начинают с того,что выбрасывают из него чужие вещи и садятся ногами кверху". К сожалению,продолжает автор "Гражданина", "Стэд всецело, по-видимому,очутился под влиянием умственной атмосферы сумасшедшего дома... и от роли исследователя перешел к роли действующего агитатора". Автор"Гражданина" считает нужным "протестовать от имени многих и либеральных и нелиберальных русских порядочных людей против тех крупных проявлений бестактности, которые позволяет себе г-н Стэд, не щадя ни преданий гостеприимства, ни достоинства и самолюбия русского человека [34].

Вот еще характерный пример недовольства возможным (хотя и не подтвержденным) вмешательством Стэда в отношения между администрацией и общественностью. Это - реакция на слухи, будто материалы земского съезда публикуются в печати без цензуры по ходатайству Стэда: "Последнее телефонное сообщение из Москвы уже положительно невероятно: неужели при открытии съезда (сентябрьский земский съезд в Москве, на котором присутствовал Стэд. - А.К.) не могли заранее твердо установить, какой цензуре и сокращениям подвергать его отчеты? Заступничеством г-на Стэда, а не в силу собственных гражданских прав наши общественные деятели получают разрешение мыслить вслух перед лицом России!!! Разве это не кошмар?" Итак, пишет газета, "съезд получит разрешение публиковать свои материалы в печати и Милюков выходит на свободу - все благодаря Стэду? Обиднее такого оповещения ничто не может быть для сознания русского гражданина" [35].

Наконец, и сам Милюков чувствовал себя оскорбленным патриотом: "Моему патриотизму было бы однако очень тяжело предположить,что представители русской государственной власти могут допустить изъятие из"действующих правил" исключительно из любезности к иностранному журналисту". Милюков не хочет, чтобы его освобождение приписывали Стэду и тем более делали бы на этом основании какие-то далекие политические выводы: "...В беседах газетных репортеров с г-ном Стэдом мое освобождение получило какой-то символический характер, совершенно не соответствующий существу дела. По-видимому,и сам г-н Стэд основывает на факте моего освобождения самые оптимистические расчеты на ближайшее будущее и строит на нем самые радужные перспективы… Если бы ценой моего освобождения было куплено хотя бы малейшее ослабление активного настроения в русском обществе, я тысячу раз предпочел бы снова прекратить свою общественную деятельность и променять ее на неопределенный срок на тихое пристанище на Выборгской стороне, нежели принять мое освобождение из рук английского журналиста, решившегося взять на себя неблагодарную роль парламентера русских официальных сфер" [36].

Вот еще характерная деталь. После собрания общественности в доме Долгорукова, где Стэд выступил с докладом. Он предложил отправить правительству резолюцию с требованием предоставить обществу гражданские свободы. По предложению Милюкова эта резолюция была отвергнута, потому что"на собрании, разрешенном специально для англичанина, никакие резолюции неуместны" [37].

Итак, все что угодно, только не участие иностранца в наших делах. Стэд, бывший сам либералом, верил, что русские либералы будут больше доверять ему, если он докажет, что может разговаривать с правительством от их имени. Это был грубый просчет. Его упражнения по части пиара (public ralations)окончились катастрофой. Их результат был прямо противоположным тому, на что он рассчитывал.

Стэд сделал еще одну ошибку. Он отозвался с симпатией о Николае II: "Я видел его три раза, и каждый раз он беседовал со мной не как Государь с журналистом, а как человек с человеком. Во время этих последовательных свиданий я почувствовал величайшее уважение к живому сочувствию, острому пониманию и широкой человечности вашего Государя. И ничто не могло бы поколебать моего абсолютного убеждения в Его прозрачной искренности и Его патриотической преданности благосостоянию Его подданных" [38].

Такой отзыв мог только насторожить интеллигентного русского или даже шокировать и настроить враждебно: репутация Николая уже была плохой и становилась все хуже. Сейчас накопились многочисленные свидетельства того, что последний русский царь был весьма далек от идеализированного образа,нарисованного Стэдом. Как мог Стэд допустить подобную ошибку? Может быть,все-таки были правы те, кто называли его "паталогически восторженным"?

Нет. Истоки этой "ошибки" были гораздо глубже. Такой отзыв о Николае не был случайной оговоркой или неправильно рассчитанным ходом. Стэд на самом деле относился к Николаю очень серьезно, был о нем высокого мнения и возлагал на него большие надежды. Если он и ошибался в оценке личных качеств Николая, то не из-за своей близорукости, а из-за того, что у него в голове была своя концепция трансформации российской монархии, и ему нужен был персонаж, которому в этой концепции отводилась важная роль. Стэд убеждал себя в том, что Николай с этой ролью справится. Даже слабость характера последнего интерпретировалась Стэдом в его пользу. В английской прессе он часто и настойчиво высказывался об этом. Приведем пару характерных цитат из огромной статьи Стэда в "The Times",опубликованной в самый разгар визита в Россию. "Николай II - человек острого ума и возвышенных идеалов, но его держат в клетке". Или: "Император вполне искренен, но мертвый груз административной машины слишком тяжел для него" [39].

Даже в самой Англии его похвалы в адрес царя вызывали скептическое отношение и даже возмущение. Тем более Стэд рисковал с образованной российской публикой и, похоже, не почувствовал, насколько его поведение рискованно. Все это отнюдь не помогло ему добиться доверия русских либералов, что, судя по всему, было главной целью.

Стэд пытался также завоевать доверие русских, напоминая им, что он был другом России на протяжении тридцати лет. Он писал: "Мой первый опыт политической агитации относится к 1876 г., когда, будучи помощником Гладстона на севере Англии, я организовал массовый протест против турецких зверств в Болгарии. Меня объявили предателем, потому что я защищал освободительную войну России в Болгарии. Меня угрожали убить как "русского агента " [40].

Стэд не сомневался, что уж это напоминание завоюет ему друзей. Однако - снова просчет. Вот типичный ответ ему. Опять его непреклонный критик Кузьмин-Караваев: "Вы гордитесь услугами, оказанными России. Вы,говорят, двадцать лет назад своим талантом и влиянием закрыли от глаз Европы ужасы разгоравшейся у нас реакции. Если правда, спасибо вам за то, что вы поддержали реакцию и, замедливши естественный ход прогресса, обострили наш нынешний кризис. В настоящую минуту вам это не удастся" [41].

Итак, в целом русская либеральная пресса встретила Стэда враждебно. В либеральных кругах ему, так сказать, "отказали от дома"и объяснили, что его место среди реакционеров: "Лучше всего было бы, если г.Стэд горит непременно уже жаждой спасать Россию, искать себе братьев только среди соратников г.Грингмута. В этом лагере рады всякому союзнику" [42].

Любопытно, что при всей своей ориентации на либералов,Стэд и сам охотно пользовался услугами консервативных газет. Так, Стэд отправил статью в "Московские ведомости". Ее редактором был как раз В.Грингмут, не случайно упомянутый в цитате выше; это была одна из самых одиозных фигур на крайне правом фланге российской политики. То, что Стэд обратился в "Московские ведомости", можно объяснить только полным непониманием расстановки сил в российской политике. Впрочем, его флирт с"Московскими ведомостями" имел предысторию. В свое время все та же Ольга Новикова познакомила его с тогдашним редактором "Ведомостей"Катковым. Стэд и Катков встречались в 1880-е годы. Стэд чрезвычайно уважал Каткова как профессионала и называл его "князем русской журналистики" [43]. Когда Стэд снова появился в России, он возобновил контакты с газетой,вероятно, не отдавая себе отчета в том, что под редактированием Грингмута газета стала еще более реакционной.

Готовность Стэда сотрудничать со всеми без разбору не ускользнула от внимания полемиста: "В сущности, сам мистер Стэд не такой интересный собеседник, ибо, что может толкового сказать прогрессивным русским людям господин, который приехал принять участие в "русском освободительном движении", две недели общался с господами Милюковыми и Стаховичами и пр. и все-таки не раскусил, что такое Грингмут и "Московские ведомости" [44].

Понятно, что появление Стэда на страницах консервативной прессы только еще более ожесточило против него либералов. Но и на правом фланге российской политики он не приобрел друзей. То, что Стэд спровоцировал враждебную реакцию, как со стороны либералов, так и со стороны консерваторов,указывает на то, что его политические взгляды и его представления о том, каким путем должно теперь изменяться российское политическое устройство, не обязательно имели значение в этом эпизоде. Конфликт был бы возможен и без разногласий по существу. Этот был конфликт престижей, или, в переводе на более обыденный язык конфликт самолюбий. Прежде всего, это была реакция на снисходительное или якобы снисходительное отношение Стэда к российскому общественному мнению.

***

До сих пор мы занимались провалами в публичном поведении(Public relations - пиар) Стэда. Мы даже допустили, что конфликт вырос не из политических разногласий. Однако нельзя сказать, что разногласий Стэда с русскими либералами и консервативными монархистами по существу не было. Они были. Конкретно речь идет о его взглядах на русское самодержавие и на его оценку проекта избирательного закона и Думы (булыгинской).

Конечно же, Стэд не был поклонником авторитарного самодержавия, как хотели бы думать его русские недоброжелатели в либеральном лагере и некоторые английские радикалы. Но он в самом деле часто занимал прорусскую позицию в ситуациях, когда британское правительство проводило антирусскую политику. В его "Apologia pro vita mea" есть одно важное место, которое критики предпочли не замечать: "Одним из самых действенных способов возбуждения народной антипатии к России был, да и есть еще, обычай изображать русское правительство черным как сам черт. Меня возмущало больше всего то обстоятельство, что те, которые рассказывали самые скверные вещи насчет русского правительства, были часто ториями, защищавшими на родине реакционные начала, против которых русские либералы всегда протестовали" [45]. Итак, прорусские выступления Стэда были ориентированы на английский политический контекст. Получалось же, что выступая против собственной "реакции", Стэд выглядел как защитник реакционной силы в другой стране. Нельзя сказать, что он не чувствовал неловкости этой коллизии. Он искал выход из нее. Он идеализировал русскую монархию. Но это не была идеализация самодержавия в духе Мещерского и Грингмута. Стэд не был апологетом самодержавия. Дело было в другом: он усматривал в российской монархии потенциал конституционности.

Стэд хотел, чтобы в России был парламент: "Я помню,что 30 лет назад я писал и ратовал за восстановление древнего исторического Земского собора, который дал России теперешнюю династию, и которая в течение почти столетия выражала чувства и мечтания народа. И вот, наконец, я с радостью вижу в учреждении Думы запоздалое и частичное осуществление этого идеала" [46].

Стэд думал, что монархия сможет найти (утраченный) общий язык с народом и Думой. Он полагал также, что российская общественность должна на первых порах удовлетвориться тем проектом избирательного права и Думы, который ей был предложен. В русской прессе он развивал свои идеи в статьях, посвященных конституционной эволюции в Англии и политическому статусу английской монархии во времена Виктории и Эдуарда VII, в ряде статей о проекте думы и, наконец, выступая перед участниками сентябрьского земско-городского съезда в Москве. В английской прессе наиболее ярко его представления о перспективах российской монархии изложены в уже упомянутой статье в "The Times".

Вот его главный политический тезис: "Мне,англичанину, кажется протест против самодержавия политической ошибкой первого разряда, так как у Думы без самодержавия нет сил для выполнения народной воли" [47].

А вот его главный теоретический тезис: "Он(Император. - А.К.) еще не имел возможности исполнить свое подлинное назначение в роли Царя. Трибун народа, оказавшийся с самого начала своего царствования пленником административной машины, он должен был довольствоваться, malgre lui,положением верховного чиновника (Стэд пишет "Tchinovnik". - А.К.),тогда как предполагается, что его роль - царствовать. Из этой вынужденного рабства(servitude) его спасет Дума" [48].

Что же касается Думы, то Стэд, разумеется, разделял всеобщее мнение, что булыгинский проект далек от либерально-демократического идеала, но настойчиво советовал принять этот проект как первый шаг к настоящей конституции. Он твердо верил, что впереди - гораздо более совершенное конституционное устройство.

Если этот проект Думы окончательный, то "он,конечно, должен быть подвергнут гораздо более строгой критике" - так писал Стэд и добавлял, что в самом Манифесте "нынешнее устройство Думы категорически признается неокончательным". Думе многого не хватает, но во всяком случае депутаты имеют право делать запросы, критиковать правительство, а происходящее в Думе будет предаваться гласности. Как считал Стэд, "при наличии такого громадного нового факта мне представляется отчасти неблагодарным и злобным критиковать и придираться к деталям". Стэд выражал сожаление,что "энергия, могущая быть приложена к делу развития проекта,... тратится на критику и жалобы, что проект не достиг теоретического совершенства" [49].

Стэд полагал, что подлинно либеральная конституция не может быть введена в один момент и считал,что это долгий исторический процесс. Стэд ссылался на английский опыт,указывая, что английский парламент тоже вовсе не был совершенством с самого начала. Конечно, русский "проект полон анахронизмов и непоследовательностей, но англичанам уже 600 лет не удается избавиться от тех же недостатков".

Вообще, Стэд полагал, что критическое отношение русских либералов к проекту Думы во многом объясняется их "неполным знанием ограничений в других странах" [50]. Например, русские либералы критиковали булыгинскую Думу в частности за то, что избирательный закон не предусматривал всеобщего избирательного права. Стэд напоминал, что женщины, как правило, все еще не голосуют в Соединенных Штатах. И что в Британии избирательные права были расширены всего 30-40 лет назад, а всеобщего избирательного права там до сих пор нет. Он перечислял недостатки английского парламента, пытаясь убедить русскую публику, что их Дума будет вполне удовлетворительным учреждением, во многих отношениях даже лучшим, чем английский парламент. К примеру, в Думе предполагалось представительство 140 народов (как правило бесписьменных) из азиатских районов Империи. В британском парламенте не было даже намека на представительство колоний и т.п. Но аудитория не желала принимать к сведению никакие его аргументы и предложения.

Прежде всего оппоненты объясняли Стэду, почему они не хотят ждать. Эти настроения выразила газета "Новости": "Неужели если бы русские крестьяне обратились к г.Стэду с просьбой устроить для них железную дорогу и телеграф, он стал бы им подавать советы вроде нижеследующих:не торопитесь господа, разъезжайте пока на телегах...". И далее: "Зачем нам обзаводиться весьма несовершенной Государственной Думой, когда у нас перед глазами есть прекрасные образцы парламентов в странах, наиболее сильных и наиболее преуспевающих: Англии и Северо-американских Штатах.." [51].

На самом деле каждый понимал Стэда как хотел. Мы видели например, как либералам казалось, что Стэд уговаривает их ждать, напоминая о том, что "английская свобода" строилась столетиями. А консерваторы со своей стороны бросали ему прямо противоположный упрек: "Стэд ни разу не подумал, что английская точка зрения на меру свободы в России уже потому не применима, что Англия свои права свободы в ее нынешних размерах приобрела постепенно..." [52].

Впрочем, газетная полемика со Стэдом содержательно не была слишком глубока. Более интересны прения по его докладу в доме Долгорукова,где Стэду возражали серьезные оппоненты - М.М.Ковалевский, В.Д.Набоков,Ф.Ф.Кокошкин, А.М.Александров, Е.В. де Роберти, А.М.Колюбакин. Отчеты о ходе дискуссии поместили несколько изданий - "Русь", "Русские ведомости", "Новое время".

М.Ковалевский замечает, что Стэд не учитывает: а)господство Государственного совета; б) право министра игнорировать Думу, если он заручится поддержкой государя; в) ограничение интерполляциии вопросами о нарушении закона; г) ограниченную законодательную инициативу Думы; д)назначение министров не из числа депутатов Думы; е) присутствие полиции на выборах [53].

На самом деле Стэд был не так уж не осведомлен обо всем этом. Он уже напоминал, например, что во многих странах представительный орган ограничен в своих действиях: в Британии, например, палатой лордов, а в США -Верховным судом. Что же касается присутствия полиции на выборах, то Стэд даже не видел в этом ничего плохого - полиция обеспечивает порядок. Разговор Стэда с Ковалевским был бы похож на разговор двух глухих, если бы не одно обстоятельство: Стэд имеет в виду английскую палату лордов, американский Верховный суд и английскую полицию, а Ковалевский - русский Государственный совет и русскую полицию. Дело, стало быть, не в самих ограничениях, а в том,кто выполняет ограничительную роль. По мнению русского оппонента Стэда, в России нельзя мириться с тем, с чем можно мириться в цивилизованной Британии.

Эту сторону дела подчеркивает В.Набоков. Он обращает внимание Стэда на то, что свободная атмосфера корректирует недостатки представительных учреждений в других странах. Стэд восхваляет Думу как арену,где может быть представлено мнение общественности и высказаны критические взгляды. В.Д.Набоков отвечает на это, что свое мнение народ мог бы высказывать и в прессе и ему следует предоставить именно эту возможность. А Дума, дескать,предназначена не для того.

Ф.Кокошкин делает характерную ссылку на английский опыт: "Русское сознание усвоило себе мысль Б.Н.Чичерина, как известно,поклонника английских порядков, что учреждение критикующее, если оно не может действовать, никуда не годится и скорее вредно и опасно. Незачем собирать 500человек, чтобы упражняться в критике правительства" [54]. Кокошкин далее скептически замечает, что и критические возможности Думы ограничены. На самом деле Дума (булыгинская) может критиковать действия властей только с позиций их формальной законности.

В этой полемике вполне прослеживается разногласие по существу, но к концу своего выступления Кокошкин припас совершенно неожиданный пассаж: "Все положения Стэда вытекают из такого мнения западных людей, что конституция и представительство хороши только для Запада и не годятся для народов вроде русского" [55].

Еще сильнее эту тему развивает де Роберти: "За исключением крайних партий, начинающих понимать наши отношения, вся остальная либеральная Европа смотрит на Россию как на глубоко варварскую страну, народ которой должен иметь права, какие он заслуживает" [56].

Наконец, А.М.Колюбакин выражает общее отношение к градуализму Стэда: "Мы слишком много выстрадали за это время, чтобы быть довольными тем, что нам дают и обещают. Мы смотрим вдаль, где уже загорается заря. Миссия мирных посредников вроде г-на Стэда обречена быть безуспешной. Мы говорим на разных языках. Мы не можем ждать еще 500 лет" [57].

Следует заметить, что вся эта полемика теперь (задним числом) выглядит весьма надуманно. Ведь либералы после некоторых колебаний отказались от бойкота Думы, в сущности согласились на диалог с правительством и таким образом сделали то, что им советовал Стэд: они намеревались бороться за улучшение Думы и дальнейшую конституционализацию монархии в самой Думе. С другой стороны, как мы видели, Стэд вовсе не был апологетом булыгинской Думы и столь же определенно настаивал, что Дума без гражданских свобод - нонсенс. Одновременно Стэд выражал уверенность, что эти свободы будут получены (дарованы). Его собственные слова: "Нельзя сомневаться в честности намерений, если не доказано противное... Я не могу верить, чтобы государственные люди имели намерение дать представительное собрание и не дать необходимых четырех свобод" [58].

Однако у русских либералов было другое настроение. Они не уставали повторять, что не доверяют правительству. Это глубокое недоверие выразил на собрании в доме Долгорукова священник Григорий Петров. Он сказал в прениях по выступлению Стэда: "Г.Стэд утешает нас не тем, что есть хорошего и лучшего в Англии и Америке, а что есть худшего. Но это плохое утешение. Я нынче летом был в Турции, Малой Азии и Египте, и я нашел там для нас еще более утешительного... Я верю г.Стэду, убежден, что он честный человек и верно передает обещанное и услышанное. Но... мы устали, измучились, утратили веру в слова и просим половину этих слов дать на деле и сейчас" [59].

Еще короче и яснее эту разницу в настроении обозначил (на том же собрании) А.М.Александров: "В данном случае Стэд является оптимистом, но мы не можем за ним следовать. У нас нет веры" [60].

Поразительно, что все это говорили люди, только что по существу принявшие (или сделавшие вид, что приняли) стратегию, рекомендованную Стэдом.Как пишет Р.Ганелин, съезд "...хотя и принял резолюцию против булыгинской Думы, но высказался за участие в ней" [61].

Стэд не устраивал либералов своим типично английским градуализмом и лояльностью к монархии. То же самое, казалось бы, могло ему обеспечить симпатии консерваторов. Но так не произошло. На первый взгляд это кажется странным, особенно если судить по его статье в право-консервативной газете "Московские новости". Вот несколько цитат из нее.

·"Россия это великая пограничная твердыня христианства против неверных" -заявление, которое тогда (как и теперь) могло только возбудить русские мессианские настроения.

·"Россия теперь возвращается к своей прежней вере, столь наглядно выраженной в формуле"Бог и Царь" - идея, вызывавшая в то время сочувствие только у самых упорных славянофилов.

·Стэд также был готов признать "глубокий, природный.религиозно-искренний характер русского народа. " и его "духовно-религиозное стремление к осуществлению Божественного идеала".

·Стэд усмотрел в русских "пробуждение древней веры в сущность принципа самодержавия". Он тут же и объясняет это пробуждение весьма рациональным образом. Годы анархии, пишет Стэд породили "веру в Царя как убеждение в необходимости единого авторитета".

Все это должно было понравиться консерваторам. Но далее следовала своего рода "англизированная" интерпретация самодержавия [английская монархия]: "Согласно древней несокрушимой вере русскаго народа Царь был не только сосредоточием всякого авторитета, он был также трибуном своего народа,защитником прав и свободы своих подданных. Словом, Царь был русскою палатой общин. Но так же как английская палата общин утратила в 1830 г. соприкосновение с народом, для восстановления которого потребовался известный Акт Реформы, так и Дума является теперь этою реформой, которая имеет целью возвратить Царю его историческое положение защитника беззащитных, восстановителя нарушенной правды,заступника бедных и угнетенных. Дума... возобновит на прочных и незыблемых основаниях... законное объединение обоюдных услуг между Царем и его народом" [62].

Эта комбинация апологии самодержавия с панегириком парламенту (Думе) оказалась неприемлемой для реакционного лагеря. Подобно тому как либералы не верили в царя,реакционеры не верили в Думу. Они живо подхватывали замечание Стэда, что годы анархии укрепили веру в царя, но сотрудничество царя с Думой казалось им совершенно невозможным.

Реакционеры резко критиковали оптимистические представления Стэда о Думе и сотрудничестве Думы с царем ко всеобщему благу. Русские реакционеры считали либералов врагами общества. Постоянный автор Москвич писал в "Московских ведомостях", что Стэд ошибается, когда думает, что Россия возвращается к своей традиционной вере, выраженной в формуле "Бог и Царь". Уже полным ходом идет революция, писал Москвич, и мало надежды, что в Думу попадут действительно достойные: "Но в то время как м-р Стэд глубоко уверен, что в государственную Думу попадут только русские патриоты...мы далеко не уверены, что в Думу не проберутся, пользуясь, конечно, опять-таки смутой, а не доверием русского народа, люди земско-еврейской партии, у которой на уме, как всем известно, не возвеличение, а унижение России" [63]. Москвич смеялся над убеждением Стэда, что в России все хотят сохранить ее единство. Либералы- не настоящие патриоты. Стэд напрасно им доверяет. Москвич убежден, что англичанин может быть одновременно оппозиционером и патриотом, а в России эти два качества несовместимы. В примечании к письму Стэда (16 сентября) автор примечания (скорее всего тот же Москвич) пишет: "Весь оптимизм почтенного г.Стэда основан на предположении, что государственная Дума будет представлять собой истинный (здесь и далее выделено газетой. - А.К.) русский народ, глубоко преданный Вере и своему Самодержавному Царю. В противоположном случае надежды г.Стэда не осуществятся, и Дума, враждебная Богу и Царю, не соединит Царя с его народом, а навсегда разъединит их" [64]. Говоря образно, Стэду кажется,что зал наполовину полон, а по мнению Москвича, зал наполовину пуст.

***

Итак, Стэд умудрился оскорбить всю русскую общественность. Он также вызвал несогласие обеих сторон по принципиальным вопросам русской политики. Критика в адрес Стэда казалась всеобщей. И все же было одно интересное исключение. К Стэду отнесся с симпатией видный политический активист и публицист "Нового времени" М.О.Меньшиков[65]. Он вступил в дебаты довольно поздно, уже после "кульминации" визита Стэда. Большая статья Меньшикова появилась в "Новом времени" 9 октября, когда Стэд покинул столицы и отправился в провинцию. Меньшиков ссылался уже на его выступление в Саратове.

Меньшиков тоже высказывает ряд серьезных критических замечаний в адрес Стэда, но в целом он пишет о его идеях с симпатией и пониманием. Меньшиков соглашается со Стэдом в самом главном: гражданские свободы это не то же самое, что телеграф и электричество; они - результат долгой социальной эволюции. Английские свободы сперва были привилегией дворянства и лишь много позднее их даровали и простолюдинам. Словами Меньшикова: "В первоисточнике своем английская свобода аристократична и консервативна, как сам король: она вышла из рук пэров, прежде чем сделаться достоянием общин" [66]. Мы, русские, пишет Мельшиков, все еще ждем своей Magna Carta. И еще неизвестно, сумеет ли наша страна пройти эту стадию. Стэд пытается объяснить русским, что нашей стране нужна цивилизованная оппозиция вместо конфронтации и политического саботажа. "Он хочет дикую, нелепую слепую бойню, что надвигается на нас предупредить честной и лояльной тяжбой" [67].

Меньшиков так же разделяет надежды Стэда на то, что власть готова сделать дальнейшие шаги в сторону общественности. Он даже видит в самом эпизоде со Стэдом свидетельство этого: "Уже то, что английскому радикалу разрешили ездить по всей России и проповедовать парламентскую точку зрения - факт крайне знаменательный" [68]. Меньшиков не утверждает, подобно Трепову, что это разрешение в порядке вещей, а в отличие от либералов он не видит в нем демагогии и обмана. Меньшиков рассматривает это как "сигнал" намерений правительства, т.е. так же как и Стэд [69].

Меньшиков полагает, что вместо того чтобы освистывать англичанина, надо было бы внимательно послушать, что тот говорит. "Показалась страшной бестактностью его претензия мирить наши недовольные элементы с властью, но вряд ли он добивается этого. Он просто высказывается как англичанин, как политик древне-либеральной страны, как радикал того уголка земного шара, где с давних времен вместе с хорошим сукном вырабатывается хорошая свобода. Послушать его отнюдь не зазорно" [70].

Почему же ему устроили такую обструкцию? "Из зависти, что Стэду были все двери открыты". Это - во-первых. Во-вторых,российским либералам осталась непонятной "его английская лояльность в отношении короны." [71].

общественности. В заключение своей встречи в Москве с земско-городской общественностью, Стэд высказался следующим образом: "Если я обратился к вам, то только потому,что на моем сердце лежит черное предчувствие того, что может быть в вашей стране. Я слышу подземный грохот по всей России, я предвижу возможность анархии, которой еще не знал мир" [72]. Так, пишет Меньшиков, Стэд предостерегал: Россия движется к слепой абсурдной резне. Он верил, что русский народ (общественность) предпочтет жить в мире и что совершенно достаточно его предостеречь, поскольку он просто не замечает, что играет с огнем. Стэд полагает, что обращается к русским людям, страстно желающим предотвратить ужасы кровавой распри и добиться счастья для народа, лояльного своему суверену, т.е.мирного и законопослушного народа. Увы, замечает Меньшиков, это предположение необоснованно. Русская публика, или, во всяком случае, та ее часть, к которой Стэд обращался, просто не имеет "страстного желания" избежать революции. Иностранцам этого не понять. Они погрязли в обывательском самодовольстве, забыли о временах тирании, голода и отчаяния. Они привыкли к политике, более похожей на игру в теннис.

Тон и лексика оппонентов Стэда как будто подтверждают диагноз Меньшикова. Вот образцовый пассаж из статьи сурового критика Стэда Кузьмина-Караваева - не большевика, не левого эсера и не анархиста, а влиятельного земца и умеренного либерала: "Не на мир идет общество в Думу,а на трудную тяжелую борьбу...." [73]. Самым характерным образом этот пассаж не имеет определенной модальности. Он представляет собой синкретизм констатации факта, пророчества и призыва к конфронтации.

Кузьмин-Караваев как законник все же называет конфронтацию "борьбой" и предполагает вести ее в Думе. Ф.Тусенин пользуется другими выражениями: "Под огнем не ведут мирных переговоров... Когда кредит окончательно подорван, нечего уже маклеровать со своими долготерпеливыми кредиторами. Обещаниями ничего не вымаклеруешь: цена им известна... Что если бы миссию м-ра Стэда взял на себя какой-нибудь из наших отечественных старичков...Разве с ним стали бы в Москве разговаривать? Так почему же британскому старичку иная мерка? Да потому, что он человек со стороны, надо полагать,незаинтересованный,.. но… на войне есть враги и союзники, а сторонних людей нету и быть не может" [74].

Военным духом веет от слов еще одного автора газеты"Русь". Бодрая отповедь Стэду в русской печати, по его мнению, -"поучительный урок для будущих англичан, которые, быть может, приедут вслед за Стэдом, и для тех русских, которые, созидая партию "центра",мечтают объять необъятное и согласить несогласимое" [75]. Автор "Руси" употребляет в этой связи ироническое выражение "и меньшиковисто и стэдно", давая ясно понять, кого он имеет в виду под "теми русскими". Это - М.О.Меньшиков и другие умеренные либералы, инициировавшие чуть позднее партию "октябристов".

Ажиотаж вокруг визита Уильяма Томаса Стэда в Россию приходится на короткий промежуток времени между двумя Манифестами. Едва Стэд покинул Россию, был обнародован Манифест 17 октября. Он установил в России конституцию, о которой так горячо спорили Стэд и его оппоненты. Конечно, было сомнительно, что правительство будет эту конституцию соблюдать. Оно ее и не соблюдало, во всяком случае не соблюдало достаточно последовательно [76]. И все же это была уступка просвещенному общественному мнению - своего рода оливковая ветвь. Вряд ли масштабы этой уступки вообще поддаются объективной оценке; во всяком случае в те времена объективность в таком деле была совершенно невозможна. Но - столетие спустя -уместно и справедливо заметить, что произошло именно то самое, что, как уверял Стэд, было ему Стэду обещано. Разумеется, гражданские свободы были дарованы русскому обществу не потому, что на этом настаивал Стэд. Но так произошло, и уверенность Стэда, что это произойдет оказалась обоснованной.

Итак, англичанин при всех своих несколько фантастических представлениях о России и ее институциональной традиции оказался лучшим провидцем, чем российская общественность. Ведь российская общественность не была готова к Манифесту 17 октября. Как писал позднее Милюков, "этой беспримерной сенсации не ожидал никто из нас - никто к ней не готовился" [77]. Так вот, когда мы читаем подобные признания, естественно спросить: а разве Стэд не предупреждал? Стэд ведь пересказывал содержание своего разговора с Треповым, и тот затем говорил, что Стэд вобщем правильно передал его программные взгляды. Вот как они выглядят в изложении "Биржевых ведомостей". "Ближайшая политическая программа сводится к созыву Государственной Думы, на которую вообще возлагаются большие надежды. Смотря по ходу дел, возможно, что в организации ее состава и функций потребуются с течением времени изменения и улучшения. Деятельность Думы будет иметь следствием перенесения на нее тяжести законодательной работы, подобно тому, как на судебные учреждения возложена обязанность творить правосудие. Но учреждение Государственной Думы предполагает дополнение его рядом законов, обеспечивающих свободу. Что касается свободы собраний и союзов, необходимых в ближайшем будущем для выборной агитации, то по этому поводу уже работает комиссия, и соответствующий законопроект будет на днях готов. По вопросу о свободе печати много работала комиссия Кобеко; она и представит доклад" [78].

Отдельно Трепов обсуждал со Стэдом проблему Habeas Corpus и вот как выглядят взгляды Трепова со слов Стэда: "В правительственных сферах этот вид свободы признается идеалом, к осуществлению которого надо стремиться, но который пока еще не может быть осуществлен. Тем не менее и в этом отношении предполагается кое-что сделать. Так, например, в продолжение предвыборной агитации мера лишения свободы должна применяться лишь в особенно важных случаях. По всей вероятности, в непродолжительном времени последует амнистия по большей части политических дел. Впрочем, и в настоящее время лишение свободы по политическим поводам производится не по произволу полицейских властей, а на основании определенных улик и по распоряжению начальствующих лиц" [79]. Habeas Corpus был,конечно, камнем преткновения для правительства, вынужденного одной рукой вводить конституцию, а другой рукой поддерживать порядок в обстановке обостренного конфликта и повседневных политических волнений и забастовок. Обещания Трепова в этом отношении выглядят весьма скромно, но и тут правительство по меньшей мере подает положительные сигналы.

При взгляде на этот "информационный материал",невольно думаешь, что Трепов воспользовался Стэдом для организации того, что теперь журналисты называют "утечкой" (leak, по-английски). Этот метод, кстати, практикуется с давних времен во взаимоотношениях между английским парламентом и правительством, с одной стороны, и около парламентским корреспондентским корпусом - с другой. Такая же техника практиковалась и в России с той разницей,что в Англии от корреспондентов, использовавшихся для таких "утечек",не требовалось особой лояльности в отношении к правительству, а в России это считалось скорее привилегией верноподданных журналистов. Правда им не особенно верили. А когда среди них оказался англичанин Стэд, не поверили и ему.

Несмотря на то, что правительство само способствовало таким утечкам, а у общественности было много "шпионов" в коридорах власти, русское общество все же в то время было очень "непрозрачным",что, конечно, порождало как слухи, так и рутинное недоверие к ним и постоянное опасение провокаций. Атмосфера в обществе была более благоприятна скорее для деятелей типа Азефа, чем для деятелей типа Стэда.

Так выглядит в общих чертах сам эпизод. Теперь мы перейдем к его "тематизации", хотя, конечно, в ходе рассказа о происшедшем нам уже приходилось намекать на главные "темы".

Монархия и Дума

100 лет спустя формула Стэда о союзе Императора и Думы выглядит наивно-прожектерской и исторически обреченной, но ей нельзя отказать в рациональности и известной доктринальной силе. В сущности в ней соединяются английская политическая ментальность Стэда и утопия русского самодержавия. Поразительно,но мы находим нечто похожее у Макса Вебера [Макс Веьер и Россия], тоже склонявшегося к тому, что успех конституционной реформы в России возможен при условии единства Короны и Думы. Вебер, впрочем, был, в отличие от Стэда, очень низкого мнения о Династии(и ее последнем представителе). Однако он полагал, что в результате политических интриг 1905 г. в России установилась система (он именовал ее"псевдоконституционной", Scheinkonstitutionalismus), в которой корона лишилась функции, вместо того, чтобы ее обрести: "Монарх оказывается беззащитным против бюрократии, хотя в отдельных случаях он может вмешаться и принять какое-либо азартное решение в разрез с Советом, что в конечном счете может даже иметь серьезные политические последствия. Но в принципе Царь исключен из служебной процедуры, и, по самому ее существу, его вмешательство было обречено на бессистемность. С другой стороны, и при таком порядке "машина продолжает работать, не уставая". В то же время война между департаментскими сатрапиями благоприятна для вмешательства Царя. Но и тут его возможности ограничены лишь правом вето в делах, входивших в компетенцию Совета.В тех же случаях, когда Царь создавал свое личное "параллельное"правительство (это бывает как будто бы и сейчас) из Великих князей или других приближенных, его воздействие на большую политику оказывается опосредованно интересами разных клик или случайными обстоятельствами. Но при системе псевдоконституционализма монопольное положение Совета укрепляется неимоверно:министры могут вертеть как хотят призрачным парламентом, созданным их же машиной управления и лишенным того влияния, которое он мог бы иметь, если бы был обеспечен правом. Совершенно иначе обстояло бы дело, как ни странно это может показаться, при юридически полном осуществлении"конституционной" системы. Именно в этом случае монарху было бы обеспечено фактическое господство над бюрократией. Потому что в таких условиях бюрократия - в определенных случаях - зависела бы от монарха в его противостоянии парламенту и имела бы с ним общность интересов.

Такое положение вещей, когда все "находится в движении", трудно уложить в общую формулу. Но именно благодаря"подвижности" этой трудно определимой системы, позиции строго конституционного монарха при ней часто оказываются сильнее (Пруссия, Баден). Да,чисто парламентарное "царство влияния" (Kingdom of influence) может вследствие своей самоограниченности обеспечить определенную меру позитивной систематической работы на пользу стране, чего не удается достигнуть в"царстве прерогативы" (Kingdom of prerogative). Правовое же признание прерогатив короны, наоборот, поощряет суетливое тщеславие или неумеренное самомнение монарха, его амбиции. А реальность современной жизни не допускает дилетантизма властителя, столь характерного, например, для эпохи Ренессанса" [80].

Вебер снова возвращается к этой идее в 1917 году., откликаясь уже на падение российской династии: "Парламентская власть с помощью простого отбора обрекает - и в этом её самая важная положительная функция-политически бездарного правителя и только его на бездействие. Но политически одарённому монарху она она оставляет возможность значительного влияния, чем и пользовался, например, Эдуард VII - больше чем какой-либо другой монарх новейшего времени. Царю надо было выбирать: или та реальная власть, оставляющая каждому монарху возможность благодаря своему уму и самообладанию влиять на государственные дела, или - суетная романтика и патетика внешней видимости власти, затягивающая его в театральное и громогласное вмешательство в ответственные политические решения с пагубными последствиями для политики и, возможно, для самой короны." [там же сс.112-113]

Это весьма созвучно рассуждениям Стэда (подчеркнем, что созвучно, а не тождественно). Стэд и Вебер затронули самое существо конституционной проблемы в России. Проблемы, по поводу которой велись разговоры и интриги в правящих кругах и существовало резкое противостояние в общественном мнении. Взгляды Стэда и Вебера на этот счет напоминают взгляды так называемого"шиповского меньшинства". Они высказывались и в правительственно-дворцовых кругах. Например, А.Д.Оболенский требовал, чтобы самодержавие нашло "корректив против бюрократического абсолютизма" [81]. А.А.Киреев "предупреждал царя об опасности умаления самодержавной власти, тогда как "в данную минуту желательно совершенно обратное" [82]. А.Г.Булыгин и его сотрудники объясняли царю, что участие выборных в законодательстве традиционно для русского образа правления [83]. Отчасти демагогические, отчасти убежденные попытки доказать возможность и необходимость комбинации самодержавия с народной волей были часты и настойчивы в стадии конституционного проектирования. Продолжались они и после учреждения Думы и Манифеста 17 октября, когда уже нужно было давать оценку реформе и как-то определить возникший государственный строй. [84]

В аргументации Стэда важную роль играет отсылка к опыту английской монархии и не просто к ее общему историческому опыту, а к той трансформации, которую она претерпела в XIX в. О том же думали и некоторые русские реформаторы, например, сам Витте. Вот сообщение корреспондента "Таймс" в Петербурге. В частной беседе с Гессеном и Кузминым-Караваевым Витте будто бы сказал, что "...Царь больше всего хотел бы стать конституционным сувереном; что образец для него - Эдуард VII. Этот монарх правит своими любящими и верными подданными, не неся при этом тяжкой ответственности,возлагаемой на монарха самодержавием (autocratic regime). Царь не решается пока дать конституцию лишь потому, что не уверен, что этого хочет народ (nation)" [85].

Примечательно, что как раз во время визита Стэда некоторые правые русские газеты стали писать о возрождении монархии в Англии. Например,газета "Московские ведомости", ссылаясь на "Дэйли Мэйл" (от28 августа 1905 г.), писала, что английский народ смотрит с надеждой на независимые решения короля Эдуарда VII, который в создавшихся обстоятельствах оказался самым удачным министром иностранных дел,какого страна могла бы иметь. Мы, писала газета, могли бы многому научиться у англичан, которые "созрели теперь для того, чтобы избавиться от парламентских лохмотьев". Газета приходит к заключению, что"английский политический разум, испытав действия парламентаризма и бюрократизма, начинает одинаково забраковывать обе системы управления и возвращается с надеждами к "прирожденному государю". Что такое"возвращение" может означать в политических терминах подробно не разъясняется, но со ссылкой на "Систему правления Англией" Сиднея Лоу(может быть, Сидней Ли. - А.К.) говорится, что "почти все готовы приветствовать увеличение влияния (курсив мой. - А.К.) короля" [86].

Был этот пассаж (и подобные другие) чистой пропагандой или авторы в самом деле предпочитали так думать, трудно сказать, но это и неважно - реальная важность подобных высказываний не зависит от степени искренности тех, кто их делает. Для нас интересно то, что Стэд внес вклад в эту аргументацию. Еще в самом начале сентября он опубликовал в "Русских ведомостях" статью об английской монархии. В ней он писал о реабилитации английской монархии и росте ее влияния и добавлял, что "монарх это острый меч английской нации для защиты ее свободы против реакционной олигархии" [87].

Замечания Стэда о влиянии английской монархии не были беспочвенны, поскольку именно в конце царствования Виктории и затем царствования Эдуарда VII монархия действительно вернула себе репутацию, а сильное некогда республиканское движение совсем пришло в упадок. Похоже на то, что Стэд невольно (или умышленно) преувеличивал значение этих перемен, поскольку думал, когда писал это, о России, надеясь сделать английский пример привлекательным для российского общества и - это важно подчеркнуть - для самой российской монархии.Стэду определенно казалось, что Россия переживает аналогичную трансформацию. Но Е. де Роберти напомнил ему (смешивая, впрочем, два разных сюжета): "Нельзя не коснуться проводимой им (Стэдом. - А.Д.) параллели между Государственной Думой и английским Парламентом 30-х годов. Ведь не мы живем для Парламента, а Парламент для нас. Нам нужны свободы и вольности, составляющие содержание всякой цивилизации. Сравнивать можно вещи однородные. Нельзя рекомендовать одно и то же лекарство для насморка и гангрены. Для тяжкой и опасной болезни требуются и более радикальные средства. И от Государственной Думы, как она предложена, пользы не будет" [88].

Английский опыт адаптации монархии к демократии,происшедшей при Виктории и Эдуарде VII,разумеется, был России полезен. Как мы уже отмечали, на Эдуарда с надеждой смотрели русские консерваторы. Им казалось, что в Англии идет возрождение монархии, и они рассчитывали использовать это как аргумент в пользу сохранения авторитарно-монархического режима, что было заблуждением или демагогией. Эдуард был всегда на виду, благодаря светской и дипломатической активности. Он играл некоторую роль в международных делах, поскольку в иностранной политике был известный "надпартийный элемент", а король являлся наиболее удобной фигурой для последовательной ее реализации. Кроме того, в конце XIX в. произошел перелом в общественном сознании; выдохся английский республиканизм,представлявший собой в 60-е и 70-е годы грозную силу. Но ни о каком возвращении монарха к реальной власти не было и речи [89].

На самом же деле опыт эдвардианской Англии должен бы был больше интересовать либералов. В эдвардианские времена в самой Англии у либералов отношения с монархом были лучше, чем у консерваторов. Стэд, кстати говоря,был ярким примером такого промонархического либерала. Более подробный анализ аргументации Стэда покажет, что его либеральная версия конституционной монархии не была простым компромиссом между традицией и прогрессом [90]. В контексте английской политики это выглядело тогда вполне естественно. Но увлеченность либералов монархией объяснялась как раз ее трансформацией в сторону совместимости с демократией. Популярность монархии росла параллельно расширению избирательного права (в 1832, в 1867 и в1884 гг.) и нарастанию национально-имперского духа. Но при этом по формуле известного авторитета Дж.М.Янга "жестко определенная, но хрупкая прерогатива была заменена весьма нечеткой сферой влияния, но зато сильного (potent) влияния." [91]. (см. выше Kingdom of InfluenceВебера). А позднейший историк формулирует это еще более недвусмысленно: "Важные символические функции монархии возникали как раз по мере того как реальная политическая ее власть сходила на нет" [92].

Проект Стэда ближе к формуле Дж.М.Янга. Более того,инстинкт подсказывает ему, что русская традиция предполагает гораздо больше реального содержания в самом понятии "влияние", но все же он имеет в виду именно влияние, а не самодержавную власть одного царя (без Думы). Этот проект не осуществился вероятно потому, что рессентиментные (к чему мы немного позже обратимся) настроения помешали его созреванию и воплощению в какую-либо политическую программу.

Сразу же после Октябрьского манифеста возник целый рой политических партий. И среди них была партия, программа которой в общих чертах совпадала со взглядами, изложенными в "Новом времени" М.О.Меньшиковым и, между прочим, Уильямом Томасом Стэдом в его выступлениях. Это были октябристы [93]. Они приняли Манифест всерьез и пытались защитить его как от посягательств бюрократии, так и от революционных сил. Их определяют теперь как своего рода правых либералов, либерал-консерваторов, право-центристскую партию,лояльно настроенную по отношению к конституции и монархии. Это была наиболее"англизированная" российская политическая партия того времени. А,может быть, и вообще первая в России настоящая политическая партия, пытавшаяся встать выше "дополитического рессентимента". Такая ее характеристика,возможно, даже более важна, чем ее социальная и политическая программы сами по себе.

Ориентация на иностранный опыт

Эпизод со Стэдом заставляет нас вспомнить представление о российском обществе как "догоняющем" [догоняющее развитие]. Насколько эволюцию российского общества можно считать типологически "догоняющим развитием", вопрос не решенный. Дебаты до сих пор ведутся и, вероятно, переживут еще не один всплеск. Но то, что в российской политической жизни с конца XIX в. была заметная склонность к имитации или ориентации на западный образец (точнее, образцы),совершенно несомненно. За порядком, как говорил поэт, регулярно "ездили в Амстердам". Насколько такая ориентация была исторически и типологически уместна, вопрос особый и до сих пор актуальный в умственной жизни российского общества. Однако помимо этого вопроса (его разрешимость, кстати, очень сомнительна), существует другой. А именно, насколько адекватны были представления политически активных российских кругов о тех образцах, на которые они ориентировались?

Мы видели, что именно по этому поводу разгорелись дебаты после выступления Стэда в доме Долгорукова в Москве перед земско-городским активом. Конечно, М.М.Ковалевский понимал теоретически западные политические структуры не хуже, а, может быть, лучше Стэда. Но даже он, вероятно, не отдавал себе отчета в том, каковы были реальные формы общественной жизни на Западе в то время. А русская общественность в целом вообще имела очень смутные, а иногда и фантастические представления о западных "либеральных" обществах. В двух словах, российская общественность определенно представляла себе западные общества как более демократичные и либеральные, чем они были на самом деле[94].

Стэд проницательно уловил этот элемент российской атмосферы и пытался внести в него коррективы. Но именно эта сторона его публичной активности встретила наибольшее сопротивление. За исключением двух-трех очень просвещенных оппонентов на собрании в доме Долгорукова,разъяснения Стэда по поводу западных политических систем не были замечены вообще. Во всяком случае, судя по прессе.

Иностранец

Русское общественное мнение издавна склонно приписывать"иностранцам" большое влияние на русские дела. Эта тенденция имеет глубокие исторические корни. В правящей элите всегда было много наемников,главным образом немцев, но не только. А к концу XIX в. к ним добавились еще и разного рода "советчики", среди которых были и русские, прожившие долгое время в Европе.

Власти же попросту включали влияние иностранцев в свои политические расчеты. У них на самом деле были на Западе "агенты влияния", возможно, не слишком надежные. Власти могли ошибаться,рассчитывая на авторитеты западного политического салона - вспомним хотя бы скандал с де Кюстином. Но так или иначе расчет на них был важным элементом в российской внешней и внутренней политике. Полагая, что Стэд учит русских тому же самому, что и правительственная пропаганда, высокопоставленные функционеры вроде Трепова, по-видимому, решили, что он может быть им полезен. Однако они не были достаточно проницательны, чтобы предвидеть, какую реакцию вызовут его выступления у русской просвещенной публики. То высокомерное отношение к русским, которое "Гражданин" приписывал (основательно или нет) Стэду,на самом деле было вполне характерно для отношения самих высших российских чиновников к своим подданным. Посылая (или поощряя) Стэда (или просто не мешая ему) проповедовать от имени монархии некий "конституционный компромисс", власти, видимо, надеялись, что российская оппозиция, не доверявшая своим властям, прислушается к голосу авторитетного англичанина,который может преподать российской общественности некоторые уроки политического здравого смысла, опираясь на историю собственной страны, чей конституционный авторитет считался несомненным. Знаменитый англичанин, могли надеяться власти,как подлинное воплощение английской политической культуры, будет учить бунтовщиков осторожности, благоразумию и терпению, а они примут его уроки серьезно и уважительно. Близорукий просчет! Это только скомпрометировало Стэда и не помогло никому.

Как мы видели Кузьмин-Караваев нашел возможным упрекнуть Стэда в том, что тот приукрашал деспотическое русское самодержавие в глазах Запада и тем самым чуть ли не продлевал век самодержавия. Интересно, что эта вера продолжалась и в эпоху советской власти. Среди русской интеллигенции(особенно в эмиграции) было распространено мнение, что так называемые"друзья СССР" (от Дж.Б.Шоу и супругов Уэбб до Жан-Поля Сартра) были чуть ли не виноваты в том, что советская власть длилась так долго. Эти изготовители общественного мнения, якобы, убедили Запад в том, что Советский Союз - нормальное общество и что с ним вполне возможно иметь нормальные отношения. Ну что ж, было ли в силах Запада на самом деле стабилизировать(дестабилизировать) или помочь трансформировать российское самодержавие, а потом советскую власть, не совсем праздный вопрос [95]. В любом случае несомненно, что многие русские интеллектуалы верили в реальную исторически-волевую (манипулятивную) причастность Запада к русской истории[96].

Вырисовывается типичная для российской публичной жизни картина. Одни русские слепо и робко или цинично (как власти) апеллируют к авторитету иностранца (Запада). Другие - в пику им - этого же иностранца(Запад) оплевывают.

Рессентимент

Эпизод со Стэдом ярко иллюстрирует чрезвычайно важную сторону социального конфликта в России, совершенно упущенную из виду в те времена, когда в центре внимания исследователей находилась "классовая борьба эксплуатируемых с эксплуататорами". Это - рессентимент, т.е.,согласно словарям, чувство зависти-ревности, жажда мщения. Эти чувства возникают по разным поводам, в частности, по поводу статуса, прав-привилегий и участия в государственной и общественной жизни. Конкуренция за"роли", исход этой конкуренции, и даже в большей степени неравные возможности участия в ней порождают эмоциональный дискомфорт и рессентимент у проигравшей или заранее обреченной стороны.

Разумеется, простая констатация ревности-зависти побежденных к победителям, слабых к сильным, "лишенцев" к"владельцам" достаточно тривиальна [97]. Ревность-зависть вполне заметна и обыденному сознанию. Более того, обыденное сознание в высшей степени склонно педалировать эту тривию и придавать ей исключительное значение,объясняя мотивы поведения "других". Менее тривиальны некоторые вторичные представления. Например, о коллективном рессентименте. Или представление об обоюдном рессентименте. Согласно ему, не только"лишенцы" могут иметь рессентимент к "владельцам", но и наоборот (успокоение "больной совести"). Особенно если"лишенцы" будут культурно активны и сумеют развить такую компенсаторную мифологию, которая внушит "владельцам" комплекс неполноценности (мало отличимый, впрочем, от комплекса превосходства). У русской аристократии и бюрократии был такой "вторичный" рессентимент по отношению к интеллигенции. В общем случае: практически у всех могут найтись основания для рессентимента ко всем. Отношения в обществе могут быть в принципе интерпретированы как "клубок" кругового рессентимента [98].

Еще менее тривиальны попытки Макса Шелера обнаружить рессентиментные корни важных ценностных установок [99]. Легко заподозрить (и обыденное сознание вполне с этим справляется), что рессентимент энергетически питает идеологические конфронтации. Он активизирует (амплифицирует) конфликты, имеющие иные корни, например, имущественное расслоение. Но Шелер идет еще дальше и настаивает на том, что рессентимент может даже определять содержание идеологий.

В эпизоде со Стэдом очень ярко обнаруживается рессентимент либеральной общественности, аристократически-интеллигентской по составу, главным образом к короне, А также и к "иностранцам", в данном случае в лице самого У.Т.Стэда. О препирательствах русских либералов со Стэдом мы уже рассказали. Теперь обратим внимание еще на один аспект"рессентиментных отношений", особенно живописно обозначившийся именно в данном случае.

Рессентимент, как мы уже заметили, амплифицирует конфронтацию и (согласно нетривиальной теории Шелера) определяет ее содержание.Но кроме того, он еще ведет к надуманной конфронтации. В ней стороны не вырабатывают специфическую идеологию как орудие борьбы с "другими", а извращают образ, поведение и высказывания объекта своего рессентимента,приписывая ему свойства, поступки и высказывания, которые затем легко осуждать.

Это объясняет многочисленные случаи "взаимного непонимания" - оно на самом деле умышленно, хотя часто и подсознательно. В этом смысле взаимное непонимание между Стэдом и русскими либералами может считаться образцовым. Раз за разом Стэд повторяет, что по его мнению власть должна гарантировать обществу гражданские (политические) свободы, и раз за разом его упрекают в том, что он этих свобод для русских не хочет. Раз за разом Стэд выражает свою веру в способность русского народа разумно пользоваться свободами, и раз за разом его упрекают в том, что он считает русских варварами,не достойными свободы и т.п.

Рессентимент русских либералов к Стэду очень силен. Они не останавливаются перед распространением порочащих слухов и злых насмешек. В данном случае рессентимент фактически артикулируется без обиняков(эксплицитно), благодаря чему этот случай можно считать лабораторным. Так получилось, потому что Стэд - иностранец, и это главное, что отличает его от русских умеренных либералов. Рессентимент остается скрытым (имплицитным) во множестве других случаев, когда сходства (различия) между сторонами рессентиментной пары менее очевидны и более перемешаны. Но роль рессентимента в атмосфере российского общества огромна и нарастает к началу ХХ в.[100].

На поверхности заметнее личный рессентимент. На него неоднократно обращали внимание. Например в паре Витте - Столыпин, или Витте -Трепов. Была заражена рессентиментом и династия. Этим "династическим тщеславием" был в высшей степени заражен сам Николай II, что, между прочим, ускользнуло от внимания Стэда. Вебер придавал большое значение "династическому тщеславию короны" как фактору дестабилизации российского общества: "Кодификация псевдоконституционализма - это унизительная дань, которую автократия платит конституционализму. Идея конституционализма от этого не пострадает, а авторитету Короны наносится ущерб. Корона на глазах у всех согласилась пойти на уступки системе, оскорбляющей ее достоинство и честолюбие. Лучше бы она честно и открыто попробовала бы настоящей конституции. Если бы эта "проба"действительно (как нам угрожают) привела бы общество в царство болтовни,упущенных возможностей и прикрытого псевдопарламентом господства клик, то Корона, сохранившая несмотря ни на что в сознании масс ореол святости и имевшая на своей стороне, помимо штыков, могущество "идеальных" сил (пусть и иллюзорное), могла бы перешагнуть через право и объявить "пробу"неудавшейся. В этом случае ее престиж вырос бы за счет престижа ее противников.Теперь же, когда парламент опутан колючей проволокой юридических ухищрений,дело обстоит совершенно иначе. Теперь уже парламент имеет возможность внушать массам, что попытка править вместе с Короной "не удается" [101].

А вот еще одна характерная вариация на ту же тему: "Надо заметить, что почти роковая,возможно вынужденная склонность современных династических режимов оберегать свой "престиж" и "сохранять лицо" привела к тому, что они не дают своевременно то, что должны дать, а когда уступки вырываются у них одна за другой, они пытаются вернуть себе потерянный престиж безжалостным полицейским произволом. Сознание того, что жертвы приносятся тщеславию,парализует те партии, которые пытаются остаться верными парламентарному решению проблемы; поэтому дикая форма, в которой левые партии поносят министров, не встречает со стороны этих партий решительного отпора. Пока не видно, на базе,каких уступок со стороны правительства, приведшего своим поведением избирателей в крайнее бешенство, Дума могла бы выработать программу для сотрудничества с правительством" [102].

Но интереснее и социально важнее, разумеется,коллективный рессентимент. Межсословный и внутрисословный, цеховой (со стороны бюрократии и придворной клики) рессентимент в российском обществе был не менее важным, если не более важным элементом предреволюционной атмосферы, чем марксова "классовая борьба". Он парализовал "центр" (пользуясь термином Ш.Эйзенштадта) российского общества и сделал его легкой добычей "периферии".

Если даже считать, что революционная ситуация сложилась главным образом внизу, то управление этой ситуацией оказалось невозможно из-то того что верх был расколот и парализован рессентиментом. Эта тема российской социальной, культурной и политической истории еще ждет своей разработки [103].

Решающим для зарождения и артикуляции рессентимента является то, в каких отношениях друг с другом находятся люди, группы людей и общественные слои. А функциональное значение (или политические последствия)рессентимента тем сильнее, чем менее "прозрачно" общество [104].

Характерология

Участники эпизода со Стэдом вызывают у нас интерес в плане характерологии. Когда мы говорим о чьем-то характере, мы чаще всего интересуемся личными качествами человека (например, жесткий или мягкий характер) или убеждениями (либерал или консерватор). Это, конечно, важно и интересно, в особенности потому, что советские историки совершенно определенно допускали в этом отношении много умышленных искажений, поскольку нужно было уложить всех персонажей в схему классовой борьбы, включая этические оценки(имплицитно содержащиеся в этой схеме) персонажей и их поведения. Многие биографии и портреты могут и должны быть переписаны. Однако на мой взгляд в российской обстановке начала ХХ в. намного более релевантен вопрос: в какой мере разные участники этой коллизии были способны к выполнению тех политических ролей, которые выпали на их долю. Иными словами, предстоит оценить участников политического процесса в России с точки зрения их культурно-профессиональной адекватности. Для этого нужно будет вернуться к социально обусловленным и устойчивым элементам их характеров, не впадая в примитивные стереотипы старой"классовой" теории.

Известно, хотя и не осознано во всей многозначительности,что российское общество к концу XIX в.испытывало серьезный дефицит политической культуры и соответственно профессиональных политиков. Политической школы в России еще не было. В этих условиях интересно было бы теперь выяснить, какие люди и как именно создавали прецеденты политического поведения. В этом плане должны быть проанализированы особенно ведущие "лидеры" и "бюрократы" - как Витте или Столыпин. В эпизоде же со Стэдом наше внимание привлекают прежде всего фигуры Трепова, Милюкова и Меньшикова.

Генерал Дмитрий Федорович Трепов традиционно рассматривается как тупой солдафон и самый крайний реакционер, особенно упорно сопротивлявшийся любым изменениям политической системы в России. Во всяком случае так его рисуют советские учебники. Эта упрощенная характерология Трепова была в свое время задана знаменитой фразой Ленина по его поводу. Но из некоторых источников (даже из воспоминаний неблагожелательного к нему Витте) и раньше было видно, что характер Трепова был существенно сложнее. А недавние работы российских историков уже вносят в образ Трепова интересные коррективы105. Эти коррективы касаются исключительно некоторых фактов, еще не очень решительны и, прежде всего,аналитически никак не обозначены. Их можно истолковывать в разных планах. Можно,например, думать, что Трепов был не столь консервативен и вовсе не чужд некоторых либеральных взглядов (в плане мировоззрения). Можно думать, что Трепов был скорее хитер и лицемерен, чем груб и авторитарен (в плане характера-личности). Однако я склонен заинтересоваться поведением Трепова в плане культур-социальной характерологии. Тогда существенно было бы подчеркнуть,что в его поведении прослеживаются элементы тактики профессионального политика.Во всяком случае, в эпизоде со Стэдом Трепов выглядит больше политиком, чем Милюков. Но, пожалуй, наиболее "политическим животным" оказывается М.О.Меньшиков, которого журналисты-конкуренты называли "иудушкой головлевым" (?) - еще одно явное выражение сильного рессентимента.

***

Нетрудно заметить, что выделенные нами темы ветвятся на глазах. Некоторые из них могут быть основой компаративных исследований как в синхроническом, так и в диахроническом плане. Обогатить тематический репертуар истории русской революции и было главной задачей этого очерка. По ходу дела нам пришлось сделать некоторые теоретические наброски, и они тоже могут быть развиты в более "правильные" (compehеnsive) и детально разработанные конструкции.

Примечания и референция

[1] Есть несколько биографий У.Т.Стэда. Наиболее полная: Whyte F. The Life of W.T.Stead (2 vol 1.). L., 1925. Самая поздняя: Jones V.P. Saint or Sensationalist. L., 1988.

[2] Стэд всю жизнь оставался ее поклонником и даже написал о ней книгу: "M.P. for Russia". L., 1890 (есть русский перевод"Депутат от России". СПб., 1909). Другая большая книга Стэда о России"Truth about Russia". L., 1888. Стэд также написал сотни статей на русские темы в газетах "Pall Mall Gazette", "Daily News", "The Times" и в журнале "Review of Reviews". Вероятно, никто на рубеже XIX-ХХ вв. не писал в западной прессе о России так много и так заинтересованно как Уильям Томас Стэд.

[3] Девять из них приводит Fr.Whyte. Op. cit. P. 155-166; первое письмо как будто бы утеряно.

[4] Stead W.T. An open letter to His Excellency M. de Plehve // Review of Reviews. № 28. P. 142-145.

[5] Даты, включая все ссылки на русские газеты даются по старому стилю. Ссылки на английские газеты даются по новому стилю.

[6] Наиболее подробное описание этого визита содержится в работе J.O.Baylen. W.T. Stead and the Russian Revolution of 1905 // Canadian Journal of History. II (march 1967). P. 45-66. Эта замечательная и глубоко фундированная работа опирается в основном на то, что Стэд писал о своем визите в английской и американской прессе, и на его личную переписку. В дальнейшем при ссылках на нее мы будем упоминать только имя автора.

[7] "Новости и Биржевая газета". 18 сент. 1905.С. 4.

[8] Там же.

[9] "The Times". 26 Sept. 1905. P. 8.

[10] "Слово". 18 сент. 1905. С. 3.

[11] Свидетельств этого не было. Были только слухи. "Может быть, в Англии знают несколько больше подробностей на этот счёт, так как не без оснований же агентство Рейтера, как напечатано было в газетах, отдало приказ своему петербургскому корреспонденту ничего не сообщать о нынешней деятельности м-ра Стэда, так как она не достойна англичанина" ("Русь". 20сент. 1905. С. 1). Чтобы проверить это очень туманное сообщение, нужно просмотреть около дюжины английских газет. В "The Times", мне во всяком случае, такого сообщения найти не удалось. Дж.О.Бейлен, просмотревший гораздо больше английских газетных материалов, тоже ни с чем таким не столкнулся - иначе он привел бы эту информацию. "The Times",правда, довольно скупо, сообщает о перемещениях Стэда на российской общественной сцене, но Стэд работает в тесном контакте с корреспондентом газеты, и сама газета помещает две его оргомные и очень содержательные статьи от 26 сентября и 12 октября. Пребывание Стэда в российских столицах гораздо подробнее освещала газета "Manchester Guarduan", на которую часто и ссылается Дж.О.Бейлен.

[12] "Русь". 20 сент. 1905. С. 5.

[13] Но так или иначе, а смысл происшедшего совершенно не зависит от того, был "заговор" или нет. В любом случае сам Стэд, даже если он выполнял чью-то просьбу или заказ, действовал по убеждениям. Чтобы лучше прояснить, что я имею в виду, сошлюсь на опыт двойных агентов, столь характерный для русского революционного движения. Типичный агент охранки был в то же время убежденным революционером. Психолога и литератора интересуют больше переживания реального живого человека, тогда как социолога и историка интересуют лишь содержание его взглядов и деятельности. Было бы очень интересно выяснить, каков конспираторный элемент во всем этом эпизоде.Пока мои поиски в русских архивах и мемуарной литературе не дали результатов. Полное молчание по поводу Стэда некоторых мемуаристов и безусловных свидетелей этого эпизода производит несколько странное впечатление и заслуживает комментария само по себе.

[14] "Слово". 14 сент. 1905. С. 1.

[15] "Русь". 15 сент. 1905. С. 3.

[16] Дневники Императора Николая II. М., 1991. С. 277.

[17] Fr.Whyte (p. 275) даже говорит о двух беседах 9сентября (по-видимому, новый стиль).

[18] Baylen J.O. Op.cit. P. 55.

[19] J.O.Baylen (p. 57) придерживается того же мнения. Он,впрочем, воздерживается от интерпретации этого обстоятельства, тогда как мне,наоборот, кажется, что именно она дает нам очень много для"тематизации" всего эпизода.

[20] Так сам Стэд описывает свой разговор с Треповым в большом письме "Apologia Pro Vita Mea" в газете"Слово" (14 сент. 1905. С. 1-2). Английский оригинал этого письма был опубликован в его собственном журнале "Review of Reviews". №32. С. 370-372.

[21] "Слово". 14 сент. 1905. С. 2. Посланником Трепова был его адъютант граф (?) Сиверс. Как будто бы это говорит о том, что Трепов придавал большое значение разговорам со Стэдом.

[22] "Русь". 21 сент. 1905. С. 3. Газета"Русь" публикует отрывки из интервью, которое Трепов дал газете"Новости". Русь ссылается на "Новости" без указания даты публикации, но в газете "Новости" (это может быть только"Новости и Биржевая газета") мне это интервью обнаружить не удалось. Поэтому здесь и в дальнейшем я ссылаюсь на "Русь".

[23] "Русские ведомости". 18 сент. 1905. С. 4.

[24] "Гражданин". 15 сент. 1905. № 73. С. 26.

[25] Там же.

[26] Я склоняюсь считать все это импровизацией, пока не обнаружены свидетельства чего-то другого.

[27] "Русь". 21 сент. 1905. С. 3.

[28] "Русь". 15 сент. 1905. С. 3.

[29] "Русь". 18 сент. С. 5.

[30] "Новости и Биржевая газета". 27 сент.1905. С. 1.

[31] "Русь". 1 окт. 1905. С. 2-3.

[32] "Новости и Биржевая газета". 17 сент. 1905. С. 2.

[33] "Русь". 20 сент. 1905. С. 1-2.

[34] "Гражданин". 15 сент. 1905. С. 25-26.

[35] "Сын отечества". 16 сент. 1905. С. 1-2.Газета при этом ссылается на сообщения в газете "Рассвет", но этого первоначального сообщения(относительно съезда) мне там обнаружить не удалось.

[36] Русские ведомости. 17 сент. 1905. С. 3.

[37] Надо сказать, что только в сообщении "Русских ведомостей" (18 сент.) мотивы отказа от резолюции изложены вразумительно. По другим сообщениям невозможно понять, почему собрание, упрекавшее Стэда в том,что он "не хочет для русских свободы", отказывается принять резолюцию, в которой по предложению того же Стэда, эти свободы требуются.

[38] "Слово". 14 сент. 1905. С. 1-2.

[39] "The Times". 12 Oct. 1905, p.5. Я ограничиваюсь в этом месте только теми цитатами, в которых Стэд подчеркивает личные свойства Николая. На самом деле самое интересное в этой статье другое, а именно - развиваемые Стэдом представления о роли монархии в конституционной системе и эволюции российского общества. Мы вернемся к этой стороне дела в свой черед.

[40] "Слово". 14 сент. 1905. С. 1-2.

[41] "Русь". 18 сент. 1905. С. 5.

[42] "Сын Отечества". 18 сент. 1905. С. 2.

[43] "Московские ведомости". 18 сент. 1905. С.4 (собственные слова Стэда).

[44] Ф.Тусенин в газете "Биржевые ведомости" (утренний выпуск). 23 сент. 1905. С. 2.

[45] "Слово". 14 сент. 1905. С. 1.

[46] "Московские ведомости". 16 сент. 1905. С.2.

[47] "Новости". 18 сент. 1905. С. 4.

[48] "The Times". 12 Oct. 1905. P. 5.

[49] "Новости и Биржевая газета". 18 сент.1905. С. 4.

[50] Там же.

[51] "Новости". 20 сент. 1905. С. 1.

[52] "Гражданин". 1905. № 73. С. 26.

[53] "Русские ведомости". 17 сент. 1905. С. 3.

[54] "Русь". 20 сент. 1905 г. С. 5.

[55] Там же.

[56] Там же.

[57] Там же.

[58] "Русские ведомости". 17 сент. 1905. С. 3.

[59]"Русь". 20 сент. 1905. С. 5.

[60] Там же.

[61] Ганелин Р. Российское самодержавие в 1905 году:реформы и революция. СПб., 1991. С. 195.

[62] "Московские ведомости". 16 сент. 1905. С.2.

[63] "Московские ведомости". 20 сент. 1905. С.2-3.

[64] "Московские ведомости". 16 сент. 1905. С.3.

[65] Следует уточнить, что многие газеты делали реверансы в сторону "добрых намерений" Стэда, его "искренности", "честности" "бескорыстия" и т.д., но все это сопровождалось насмешками и несогласием со всем, что Стэд говорил. Газеты буквально соревновались друг с другом в поношении Стэда. Лишь один раз в "Новостях" (17 сент. 1905. С. 2) мелькнула такая фраза: "...Совершенно нельзя понять мотивов того озлобления, которое проявила в своих нападках на Стэда большая часть русской печати", но это замечание резко контрастирует с общим тоном публикаций о Стэде в самих же "Новостях". Любопытна реакция"Санкт-Петербургских ведомостей". В августе газета помещает очень лестное для Стэда интвервью с ним Алексея Плетнева, затем в начале сентября несколько статей самого Стэда, а позже в сентябре, когда, собственно, весь эпизод развернулся и газеты были полны материалами по этому поводу, "Санкт-Петербургские ведомости" хранили полное молчание. Скорее всего это было редакционное решение Э.Ухтомского.

[66] "Новое время". 9 окт. 1905. С. 4.

[67] Там же.

[68] Там же.

[69] Не исключено, что Меньшиков, имевший хорошие связи в коридорах власти, больше, чем другие, знал о реформаторских поползновениях правительственных кругов.

[70] "Новое время". 9 окт. 1905. С. 4.

[71] Там же.

[72] "Новости и Биржевая газета". 18 сент. 1905. С. 4. В "Новостях"напечатан полный текст доклада Стэда в Москве. В изложении корреспондента газеты "Новое время" (21 сент. 1905. С. 4) это выглядит несколько иначе, а именно: "Я искренне желаю вашей стране умиротворения, иначе ее может постичь анархия, какой, быть может, не видел еще мир".

[73] "Русь". 15 сент. 1905. С. 3.

[74] "Биржевые ведомости". 23 сент. 1905. С. 2.

[75 ]"Русь". 18 сент. 1905. С. 4.

[76] Огромный материал на этой теме собрали советские историки.Они, возможно, преувеличивали беззаконие в России после Манифеста 17 октября. Однако общую картину подтверждают многочисленные мемуары, публикуемые теперь. Наиболее надежный обзор всех аспектов "гражданской ситуации" в России содержится в каноническом труде "Кризис самодержавия в России" (Л.,1984). Весьма критически относился к политике царизма в первый год после Манифеста и Макс Вебер, обладавший острым конституционным и юридическим инстинктом. См. последнее издание его эссе о русской революции 1905 г.: Zur Russischen Revolution von 1905. Tübingen, 1996. S. 119-165. Русский перевод опубликован в: Русский исторический журнал. М.: РГГУ, 1999. Т. II, № 3, 4; 2000. Т. III. № 1-4

[77] Милюков П.Н.Воспоминания. т.1, М., 1991. С. 209.

[78] "Биржевые ведомости. 16 сент. С. 2 (со ссылкой на "Русские ведомости", но там мне этот материал обнаружить не удалось).

Там же

[80] Макс Вебер о России. М, Росспэн, 2007,сс.67-69

Ганелин Р. Указ.соч. С. 37.

[82] Ремнев А. Проблема объединенного правительства накануне первой русской революции. "Новое о революции 1905-1907 гг. в России. Л., 1989. С. 97.

[83] Ганелин Р. Указ.соч. С. 130.

[84] Российские правоведы того времени и последующие историки расходились в мнении, как следует квалифицировать конституционные документы, обновившие российский государственный строй. Наиболее подробный обзор разных взглядов на пакет конституционных реформ даёт А.Медушевский (см. Медушевский А. Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе.М, РОССПЭН, 1998). А.Медушевский, кстати, кажется, первым в России учёл некоторые мысли Вебера при обсуждении этой темы.

[85] "The Times". 19 Oct. 1905. P. 9. Нетрудно заметить, что именно на Эдуарда VII постоянно указывает и Стэд.

[86] "Московские ведомости". 20 сент. 1905. С. 4.

[87] "Русские ведомости". 2 окт. 1905. С. 4.

[88] "Русь". 20 сент. 1905. С. 5.

[89] Это отмечают как современники: Lord Esher. The Influence of King Edward, Vol 1-2, 1915 или Lee S., King Edward VII, L, 1925-1927), так и современные историки :Magnus Ph., King Edward VII, Penguin, 1964; Reed D., Edwardian England. L, 1972; Hardie F., The political influence of the British Monarchy. L., 1970; Aubyn G.St. Edward VII , Prince and King. L., 1979.

[90] Особенно важны для этой цели статьи Стэда: "Реальность монархии в конституционном государстве" ("Санкт-Петербургские ведомости". 1 сент. 1905), "Английские либералы и монархия" ("Русские ведомости". 10 сент. 1905) , "Russia's new great hope" ("The Times". 26 Sept. 1905. P. 8.), "The emancipation of the Tsar" (The Times. 10 Oct. 1905), а также его очерки о Виктории и Эдуарде : Her Majesty the Queen. Studies of the Sovereign and the Rein. L., 1897; King Edward VII. Biographical and personal Mimoirs L., 1910. P.72-79.

[91]Young G.M. Victorian England. Oxford, 1953. P. 80.

[92] Reed D. Op.cit. P. 69.

[93] Baylen J.О. (P. 64), не ссылающийся на статью Меньшикова, обнаружил,что со Стэдом были солидарны П.Струве и В.А.Маклаков, а Fr. Whyte (vol. 2. P. 278) сообщает, что по словам французского журналиста Альфреда Фино (Finot), старого друга Стэда, несколько видных либералов позднее признавались ему, что теперь видят, как Стэд был прав.

[94] С другой стороны, не отдавала себе отчета в цивилизованности западного обывателя; если же русское сознание и фиксировало это обстоятельство, то не чувствовало его многозначительности и уж совсем не понимало, в чем она состоит и какие имеет импликации. Был и еще один вариант -в духе Достоевского - выражавший глубокое презрение именно к цивилизованности обывателя.

[95] Тот же Макс Вебер (Gesammelte Politische Schriften. Tübingen, 1988. S. 250) считал, что в 1905 г. шаги в сторону либеральной конституции и обратные шаги в сторону авторитарного правления были продиктованы давлением внешних кредиторов российского правительства, т.е. в сущности, финансовыми кругами Запада. Волнующая и отнюдь не абсурдная точка зрения.

[96] Само существование подобной веры, или, если угодно,предрассудка, оправдывает снисходительное отношение некоторых иностранцев (Стэда можно считать одним из них) к русскому обществу и русской истории. Еще одна иллюстрация к знаменитой теореме социолога Томаса "если ситуация представляется реальной - последствия реальны".

[

97] Макс Шелер даже считал все это не более, чем предпосылками для рессентимента - явления с гораздо более сложной и тонкой феноменологией. См. его "Рессентимент в структуре моралей" (СПб.,1999)

[98] Социология рессентимента, развиваемая Шелером, так далеко не заходит.

[99] Вот характерная формула: "Влиянием рессентимента объясняются не только события нашей "маленькой" повседневной жизни, но и"большие" сдвиги в истории нравственных воззрений" (М.Шелер.Указ.соч. С. 57).

[100] Это заметил и сам Макс Шелер: "Ни одна литература так не переполнена рессентиментом, как молодая русская литература. Книги Достоевского, Гоголя, Толстого просто кишат героями, заряженными рессентиментом". (М.Шелер. Указ.соч. С. 49). Шелер объясняет это крайней авторитарностью самодержавного строя. Это объяснение тривиально. По этому поводу можно еще много сказать. Любопытно также, на каких писателей ссылается Шелер. Мне, кажется, что если бы он лучше знал русскую литературу, то нашел бы более яркие иллюстрации. Но, так или иначе, Шелер продемонстрировал острое чутье, и русскому читателю надо бы отнестись к этому его (сделанному мимоходом) замечанию со всей серьезностью.

[101] Weber M. Op. cit. S.83-84.

[102] Ibid. S. 106.

[103] В литературе много красноречивого материала,иллюстрирующего эту тему. Его только надо собрать и концептуализировать. К такой концептуализации приближается в некоторых фрагментах Р.Ганелин. Например: "Управлять массами, говорил царю Клопов, правительство может только при посредстве более развитых представителей общества. А как писала в своем дневнике кн. Е.Святополк-Мирская, теперь дали выборную организацию рабочим,студентам тоже разрешили сходки, а главным элементам находят опасным, и они должны сидеть безгласно. Царь действительно отовсюду видел угрозу самодержавному характеру своей власти и со стороны "главных элементов" ("главные элементы" это и есть "центр"Айзенштадта. - А.К.) в особенности. Опасения такого рода брали у него психологический верх над страхом за судьбу режима в целом. Вероятно, и в идее представительства он опасался не столько торжества парламентаризма западноевропейского буржуазного типа... сколько необходимости разделить свою власть с кем бы то ни было" (Указ.соч. С. 92).

[104] Мы слегка коснулись этого вопроса выше. Более внимательное рассмотрение позволило бы оформить его как еще одну "тему"нашего эпизода.

[105] Я не привожу здесь цитаты, поскольку в мои задачи сейчас не входит подробная характерология Д.Ф.Трепова. В мемуарах Витте высказывания о Трепове весьма обильны. Их легко найти по именному указателю к мемуарам. Наиболее важные работы, где фигурирует Трепов: Ганелин Р. Российское самодержавие в 1905 году. СПб., 1991. С. 26, 173, 174-182; Ананьич Б., Ганелин Р. Сергей Юльевич Витте и его время. Спб., 1999 С. 206, 218, 226, 244, 258;Секиринский С., Шелохаев В. Либерализм в России. М., 1995. С. 241-242. Даже значительно более ранний автор говорит о либеральных поползновениях Трепова:Черменский Е. Буржуазия и царизм в первой русской революции. М., 1870. С. 144,со ссылкой на "Былое". 1919. № 4. С. 110-111. Да и Милюков оставил весьма интересные свидетельства. Хотя он и отказывался считать Трепова политиком, но фактически характеризовал его как политика. Например: "Он тоже был верным слугой царя, но службу свою понимал несколько шире [чем Коковцов], видел дальше - и не скрывал того, что видел. Он тоже ни в коей мере не был политиком. Но, как человек военный, он понимал, что иной раз надо быть решительным и выходить за пределы своих полномочий - и даже собственных познаний" ("Воспоминания" т.1, М, 1990, С.376).

---

Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 224; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!