Масштабы жертв, государственный террор и сущность режима

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 3Следующая ⇒

Коммунизм, насилие и революция

Духовная атмосфера насилия

Объективное содержание эпохи. Первоначальное накопление

Объяснение, этическая оценка, судебное постановление

Народная наука и мифотворчество

Призрак коммунизма? Опять?

Судебное решение и рационализация истории

Примечания и референция (особо содержательные [7] [9] [11] [14] [20] [23] [24] [57])

Вступление
В историческом повествовании о коммунизме существует несколько тенденций. Они связаны с различными политическими симпатиями,различными философскими убеждениями. Они выражают разные настроения в современном обществе, то есть эмоциональные и интеллектуальные потребности разных общественных групп, связанные (хотя и не всегда осознанно) с состоянием современного общества и его перспективами.
Мы рассмотрим теперь одну из этих тенденций, а именно интерпретацию коммунизма как явления равнозначного нацизму и подлежащего суду и осуждению по нюрнбергским стандартам. Такое отношение к коммунизму имеет уже достаточно давнюю традицию. Во время холодной войны оно было политически и даже геополитически функциональным. Так же как и прокоммунистическая тенденция.Нейтральная тенденция вдохновлялась доктринами академического ригоризма. Ее границы всегда были очень неопределенными. Она всегда была полем боя между двумя политическими лагерями, поскольку чистота "научного" метода в историческом повествовании технически трудно достижима. Кроме того, под влиянием постмодернистских настроений теперь укрепились принципиальные сомнения в "реальности" прошлого.
С концом холодной войны апологетика коммунизма если и не исчезла вовсе, то оказалась совершенно маргинализированной. Зато обострилась оппозиция антикоммунистического и нейтрального повествования. Потому что в отличие от апологетической тенденции антикоммунистическая не сдала свои позиции, а, напротив, оживилась. В России это оживление отчасти иллюзорно,поскольку связано с выходом на поверхность ранее подпольной антикоммунистической тенденции. Но и в России и на Западе антикоммунистические настроения в так называемую "пост-коммунистическую" эпоху имеют и менее тривиальный смысл. Или, если использовать известное выражение Макса Вебера, Kulturbedeutung, то есть культурное значение, содержание, смысл - в контексте или культурной атмосфере нашего времени. Этот смысл мы и пытаемся теперь обнаружить.
Черная книга коммунизма
Непосредственным поводом для этого очерка послужила дискуссия вокруг "Черной книги коммунизма" после ее публикации в конце 1997г.[1] В ней собраны материалы о жертвах репрессий в странах, где у власти были коммунистические правительства - от 1917 до 1989г. В первой части книги представлены материалы о погибших в СССР. Вторая часть посвящена Коминтерну и международному терроризму. В третьей части рассказывается о репрессиях в странах Центральной и Восточной Европы. Четвертая часть - жертвы коммунистических режимов в Азии. Пятая часть - Куба, афрокоммунизм, Афганистан.
Сразу же за публикацией книги произошел конфликт между ее авторами. Составитель книги Стефан Куртуа в предисловии к ней интерпретировал данные, собранные исследователями, и в частности, настаивал на том, что коммунистические режимы оказались хуже нацистского и не меньше его заслуживают того, чтобы их считали "преступными". Два главных автора книги Николя Верт (глава об СССР) и Жан-Луи Морголен (глава о Китае) немедленно дали знать,что предисловие Куртуа не согласовано с ними, что они видели свою задачу только в том, чтобы собрать доступный фактический материал и не отвечают за обобщения Куртуа.[2]
После этого во французской, немецкой, итальянской и англо-американской прессе почти год шла долгая и насыщенная дискуссия,затронувшая все "больные" проблемы новейшей истории. Она сильно походила на судебный процесс, что неудивительно, поскольку началась с прямого обвинения. В наиболее полном и репрезентативном варианте это обвинение выглядит так: "...остается фактом, что Ленин, Сталин и Мао наряду с Адольфом Гитлером были самыми чудовищными из всех массовых убийц ХХ столетия.Марксистско-ленинскую и национал-социалистскую системы, при всех их весомых различиях, объединяет то, что они развязали такие разрушительные силы, каких никто до того не мог себе и представить. Они вдохновлялись идеологиями,утверждавшими, что для создания идеального мирового порядка необходимо искоренение определенных общественных классов или рас. Существом этих систем является систематический террор вплоть до планомерного исстребления значительной части своего населения и населения завоеванных стран. Такой террор был согласно извращенной морали обеих систем этическим императивом их тоталитарной идеологии" [3]
Обвинение коммунизма в сознательном массовом уничтожении людей с целью "окончательного решения" классового конфликта вполне аналогично обвинению немецкого народа в сознательно запланированном и последовательно осуществленном уничтожении евреев. Интересно, что такое обвинение тоже имело место недавно. Его сформулировал Дэниэл Голдхаген в книге"Добровольные палачи Гитлера". Книга эта оказалась сенсационной.Особенно, конечно, в Германии. Немецкие историки довольно единодушно отвергли формулу Голдхагена как некорректную, нереалистическую и недоказуемую.Авторитетный публицист Роберт Лайхт обобщил претензии к акции Голдхагена совсем коротко и ясно, сказав, что его книга это "не экспертиза, а приговор".[4] То же самое можно было бы сказать об акции Стефана Куртуа.Вместе акции Голдхагена (в отношении немцев) и Куртуа (в отношении коммунизма)и выражают тенденцию нашего времени, о которой мы собираемся говорить.
Заметим, что Голдхагена не интересовали коммунисты, а авторов специальных глав в "Черной книге" не интересовал нацизм. У каждой книги была своя тема. Связал эти темы Куртуа. Он не был пионером.Немецкий историк Эрнст Нольте уже в 1980г. настаивал на том, что "Третий рейх нельзя рассматривать как изолированное явление" и что"недопустима демонизация Третьего рейха". Нольте призывал пересмотреть интерпретацию (чтобы не сказать оценку) нацистского периода немецкой истории, и несколько позднее это привело его к прямому сопоставлению нацистского и советского опыта. И даже намного дальше. В его знаменитой статье1986г. есть подзаголовок "Архипелаг Гулаг и Аушвитц", а проблема,стоящая перед историками, сформулирована так: "...правомочны и даже неизбежны такие вопросы: не объясняется ли "азиатский" образ действий национал-социалистов и Гитлера только тем, что они боялись сами оказаться жертвами столь же "азиатского" образа действий со стороны других? Не возник ли Гулаг до Аушвица? Не была ли большевистская "классовая чистка"(Klassenmord)логическим и фактическим предшественником национал-социалистской "расовой чистки" (Rassenmord)?"
Утверждение, что жертвы нацизма якобы на совести у большевиков, поскольку нацисты, дескать, отвечали на провокацию, применяли превентивные меры и вообще всего лишь подражали большевикам, и сейчас продолжает казаться экстравагантным,легковесным и чрезвычайно предвзятым. И в дискуссии 1986-87гг., получившей название "спора историков", это мнение было более или менее единодушно отвергнуто.
Но выступление Нольте не было просто политической выходкой. Во-первых, к середине 80-х годов наметилась некоторая усталость немецкого общества от бесконечных напоминаний о коллективной вине немцев за преступления нацизма. Сейчас, 15 лет спустя, уже после воссоединения Германии об этой усталости говорят не только такие право-консервативные историки как Нольте, но и вполне "магистральные" лево-центристские литераторы как Мартин Вальзер [5]. Но в то время нужно было набраться духу, чтобы открыто выступить с ревизионистскими тезисами. Нольте признавался, что он сам долго не мог на это решиться.

Во-вторых, в то время существовало известное напряжение,объяснявшееся тем, что репрессивная практика коммунизма и массовая гибель людей под коммунистическим правлением еще не имели полного статуса общепризнанного факта. В академической среде их долго вообще не хотели обсуждать, а затем обсуждали неохотно и, склоняясь к тому, чтобы принять оправдания самих коммунистов. Эту блокаду еще предстояло прорвать

Попытка Нольте оправдать эксцессы нацизма тем, что"большевики начали первыми" успеха иметь не могла ни при каких обстоятельствах, но другая его формула могла бы встретить больше сочувствия,если бы он не настаивал так упорно на том, что действия нацистов были вторичными. Признавая, что "классовые чистки и расовые чистки в биологическом плане качественно две разные вещи", Нольте все же настаивал,что "...одно убийство, тем более массовое, не может быть"оправдано" другим убийством, и точно так же было бы заблуждением видеть одно убийство и не желать видеть другое". И в самом деле, для науки запретных тем и фактов быть не может. Словами Нольте: "Правду еще можно укрывать по каким-то моральным соображениям, но этосу науки это противоречит" [6]. И коль скоро сами коммунисты и те, кто по каким-то"моральным" (идейным) или оппортунистическим соображениям предпочитают игнорировать репрессивную практику коммунизма, Нольте прав.

Невозможно уклониться от попыток объяснить рукотворные демографические катастрофы (man-made demographic disasters) ХХ столетия. На Нюрнбергском процессе был установлен и подвергся расследованию только один эпизод. Это расследование велось в очень специфических обстоятельствах,оказалось крайне поверхностным и сразу же привело к судебному заключению. Это неизбежное, но досадное обстоятельство внесло в дальнейшее обсуждение темы неприятные осложнения, неострожным образом создав крайне неудобный сплав объяснения и осуждения. Ориентация на этот прецедент создает интересную ситуацию. Когда речь идет о снятии табу на изучение массового уничтожения людей при коммунизме, преимущества "объективного" подхода остается за Нольте и др. Но они теряют это преимущество во втором раунде, как только тема "открыта", поскольку они сразу приступают к ней с "нюрнбергской методикой", где смешаны расследование, моральная оценка, судебное определение и даже приговор с последующим исполнением.
"Черная книга" и выступление Стефана Куртуа продолжают то, что в свое время начал Нольте. И в плане раскрытия темы и в плане ее последующей разработки. Обвинители коммунизма определенно имитируют Нюрнбергский процесс, намереваясь сделать в отношении коммунистических режимов то же самое, что было сделано в Нюрнберге с подсудимыми главарями нацистского режима. Мы уже привели образцовую формулу обвинения и не будем ее повторять.Критический комментарий может быть сделан почти к каждому слову в этой формуле.Но сейчас мы отметим только одно. Нетрудно заметить, что образ овиняемого крайне размыт. Перед судом оказываются то прямые участники и соучастники конкретных репрессивных акций (это, кстати, реже всего, а в приведенной формуле о них вообще ни слова), то предполагаемые вдохновители и инициаторы террора(чаще всего сам Ленин), то коммунистические правительства, находившиеся в разное время у власти, то все коммунистические партии вообще, то коммунистическая идеология, начиная с первоначального марксизма, а то и вообще вся "левая" как тайные коммунисты или их пособники. Эта неопределенность личности обвиняемого лишь отчасти (и даже в меньшей мере)результат некоторой безмятежной небрежности интерпретаторов. Как мы увидим, я надеюсь, в дальнейшем, для обвинения существенно важно определить как"преступные" именно коммунистические убеждения, поскольку без этого массовая гибель людей (и вообще репрессии) при коммунистических режимах становятся неотличимы от аналогичных эксцессов в условиях любого чрезвычайного положения, при любом авторитарном режиме современности или традиционном деспотизме. Обвинению нужно доказать, что действия коммунистических режимов были убийством с заранее обдуманным намерением (еще раз вспомним Голдхагена,обвиняющего всех немцев в том, что они все время вынашивали идеи сстребить всех евреев).
В дальнейшем мы будем для простоты называть обвиняемого"коммунизм". Это коротко и вобщем вполне соответствует тому, что имеют в виду обвинители. Более академизированная формула обвинения коммунизма состоит из трех элементов. Во-первых, подчеркивается, что коммунизм уничтожил не просто многих, но экстраординарное множество людей, так что впору говорить о демографической катастрофе. Для ее обозначения теперь стали использовать термин демоцид, сконструированный по образцу "геноцида". Термин"геноцид" подчеркивает расовые мотивы демографической чистки. "Демоцид" предполагает множественность мотивов.[7] Во-вторых,коммунистический режим определяется как тоталитарный. И в этом качестве,в-третьих, коммунизм отождествляется [8] с нацизмом.
Обвинители коммунизма, строго говоря не настаивают на отождествлении, а говорят только о правомочности и необходимости сопоставления,против чего возразить нечего. Но, объединяя коммунизм и нацизм под зонтиком одного типологического понятия "тоталитаризм", они идут по меньшей мере на ограниченное отождествление,ибо что еще означает процедура отнесения двух предметов к одному классу? Такое"ограниченное" отождествление на самом деле не только правомочно, но может быть неплохо обосновано, причем в аспектах, выходящих далеко за рамки теоретического воображения сторонников концепции "тоталитаризма". Но,несколько забегая вперед, заметим здесь, что обыденное сознание (в пределах науки) никаким ограниченным отождествлением не удовлетворяется. Его цель на самом деле - полное отождествление как в сущности "магическое"действие. В данном случае магическая операция состоит в том, что предположительно "плохое" мысленно отождествляется с заведомо"плохим", в результате чего идентифицируется как безусловно плохое.Магическая контаминация здесь выступает как суррогат научного доказательства.
Три элемента формулы обвинения жестко связаны друг с другом. Они скреплены открытыми и скрытыми отсылками к Нюрнбергскому процессу,определившему некую группу агентов исторического процесса, ее действия, мотивы и цели как преступные.
Преступность режима: происхождение идеи
Сведения о массовых репрессиях в Советском Союзе появились уже на очень ранней стадии его существования. Но широкое общественное мнение их поначалу игнорировало.[9] В 70-е и 80-е годы "преступная"сущность режима Троцкого-Ленина-Сталина интенсивно обсуждалась в русской эмигрантской периодике. Тон задали"Архипелаг Гулаг" Солженицына и "Большой террор" Роберта Конквеста. Собственно, ничем другим, кроме разоблачения преступлений советского режима русская община за рубежом и не занималась. В этой культурно-политической зоне советский строй безусловно и без дискуссии приравнивался к нацистскому и осуждался по Нюрнбергским стандартам.
Формулы, употребляемые ныне, а перед этим популярные среди русских эмигрантов, родились, однако, еще раньше. Их произвел другой"субъект сознания". Вспомнить о нем теперь никому не приходит в голову, но именно он сыграл ключевую роль в возникновении всей этой тематики. Я имею в виду то, что в России обычно пренебрежительно называют "кухонными разговорами". И что на самом деле представляет собой "устную антисоветскую традицию" советского общества, сложившуюся с конца 50-х годов и сохранявшуюся на протяжении десятилетий в подпольном интеллектуальном салоне. Этот салон фактически представлял собой важный элемент гражданского общества в советской России.[10] Даже еще и сейчас устная традиция "салона"мощнее, чем письменная традиция, представленная новой прессой, возникшей с началом гласности, а тем более академической письменной традицией, которую"салонная" традиция в в значительной мере интеллектуально коррумпировала.
Именно там обнаруживаются истоки представлений о коммунистическом режиме как "преступном". Теперь, глядя назад, можно только признать, что для подпольного антисоветского салона не было более естественной тематики и более естественного мнения о своем режиме. К середине50-х годов репрессии кончились. Стали возвращаться из лагерей те, кто сумел выжить. Люди вздохнули свободнее и стали вспоминать родных и друзей, сгинувших в чистках. Предстояло эмоционально и умственно переработать пережитое.Официальная письменная традиция упорно игнорировала реальности недавнего прошлого. Разбираться с прошлым пришлось подпольному салону с его устной традицией. Его теоретический багаж был невелик. Он ограничивался романом Оруэлла "1984" и понятием "тоталитаризм" [11] К середине70-х годов роман Оруэлла (знакомый, впрочем, большинству по пересказам и слухам) воспринимался уже не как гротеск, имеющий отношение ко всему индустриальному обществу, а как детально-точное описание реального советского общества.
Постоянное воспроизведение разоблачительного фольклора было способом существования моральной оппозиции советскому режиму. На Западе очень похожий фольклор получил распространение в публицистике, близкой к политическим кругам, взявшим на себя, как они считали, сдерживание коммунизма.Получилось так, что в самой России толкование советского режима как"тоталитарно-криминального" оказалось достоянием общественности и служило целям ее само-идентификации. На Западе же коммунизм разоблачали официальные инстанции и те, кто (опять-таки в целях само-идентификации) взялся быть официозом. Поэтому на Западе академическая среда, то есть самая влиятельная и организованная часть "общественности" в те годы отнеслась подозрительно не только к обвинениям эмигрантов в адрес"тоталитаризма", но даже к той фактической информации, которую они предлагали.
Постепенно, однако, под давлением бесчисленных свидетельств широкие репрессии в СССР стали общепризнанным фактом. И вот тогда начались попытки оценить количественно масштабы катастрофической смертности.Задача оказалась трудной, поскольку демографическая статистика как раз в годы репрессий была прервана и фальсифицирована. Число жертв приходилось оценивать как "дефицит" в поколениях в сравнении с численностью этих поколений при нормальном естественном движении населения. При оценках этого"дефицита" делались некоторые допущения относительно плодовитости и темпов "нормального" вымирания поколений. Эти допущения сильно расходились, и в результате еще больше расходились оценки дефицита.[12]
Нынешний французский том претендует как будто на то,чтобы подвести некоторый итог затянувшимся спорам. Его авторы впервые получили доступ к некоторым архивным материалам, и их данные, вероятно, на некоторое время будут считаться наиболее близкими к реальности. "Черная книга"останавливается на цифре 85-100 миллионов жертв коммунизма во всем мире в сравнении с 25 миллионами жертв нацизма.
Масштабы жертв, государственный террор и сущность режима
Спор о цифрах не был чисто техническим спором. Он имел сильный идеологический оттенок и оказался связан с борьбой между разными теоретическими интерпретациями эпохи коммунистического правления. Обнаружились две тенденции. Представители обеих уверяли, что стремятся обнаружить"подлинное" число жертв и обвиняли друг друга в "завышении"и "занижении" масштабов репрессий.
Сами коммунистические режимы, естественно, пытались поначалу вообще скрыть массовые репресиии и убийства. Потом всячески пытались их преуменьшить. Почему они это делали, как будто бы не нуждается в объяснениях.
Максимализм же в оценке масштабов репрессий имел несколько объяснений. Во-первых, сами прямые жертвы репрессий инстинктивно предпочитали большие цифры, что абсолютно естественно. Есть такая мрачноватая полушутка - "для безработного безработица всегда 100%". Точно так же,конечно, обстоит дело с жертвами репрессий. Каждому репрессированному кажется,что репрессированы были все. Кроме тех, кто репрессировал сам. И теперь их надлежит вывести на чистую воду. Установка жертвы психологически понятна и морально безупречна.
К жертвам, однако, очень быстро присоединяются интерессанты, чьи мотивы намного более сомнительны. Они, кстати, быстро перехватывают антикоммунистическую инициативу. Среди антикоммунистов всегда главную роль играли ренегаты-перебежчики или вчерашние холуи-коллаборанты,старающиеся уверить самих себя и всех, что всегда были против"плохой" власти, и жаждущие психологического расчета со своим позором или вчерашними хозяевами.
Эти чисто "человеческие" обстоятельства лучше не забывать, но ограничиваться ими ни в коем случае нельзя, потому что они тривиальны. Менее тривиально другое. Как мы уже заметили, параллельно коммунистический режим переопределялся как "тоталитарный", что позволяло отождествить его с нацистским. При этом самая популярная трактовка тоталитаризма определяла его как систему государственного террора. Согласно этому определению систематическое уничтожение населения и есть существо этой системы и (или) главный, если не единственный способ управления обществом.Ясно, что для этой теории, чтобы самоутвердиться, нужны были большие цифры -чем больше, тем лучше, желательно астрономические.
Несогласные с этой теорией не нуждались в больших цифрах,поскольку типологические интерпретации коммунистического режима (или, лучше сказать, соответствующего отрезка русской истории) не были таким сущностным образом связаны с его репрессивной практикой, даже если они были неблагожелательны к коммунистическому проекту и образу действий коммунистической власти. Последние, кстати, вопрошали: зачем так уж надо настаивать, что ЧК расстреляла чуть ли не 100 миллионов? Неужели для морального осуждения сталинского режима недостаточно 1 миллиона? Или даже 100 тысяч? И вообще - в цифрах ли дело?
Сейчас уже несомненно, что даже заниженные цифры о жертвах достаточно внушительны, чтобы смутить совесть каждого нормального человека и укрепить мизантропов в самых мрачных их предположениях относительно человеческой природы. Но если уж речь идет только о цифрах, то есть смысл напомнить два обстоятельства. Прежде всего, нацизм был у власти 12 лет. А коммунистические режимы в двух десятках стран в течение 70 лет. Да к тому же это были крупнейшие страны мира с массивным аграрным перенаселением. Последнее крайне важно для содержательной стороны дела. К этой теме вы вернемся позже.
Затем, нацисты пришли к власти мирным путем, приступили к массовым репрессиям не сразу (единственное исключение - ликвидация группы Рэма,но и она была чисто верхушечной внутрипартийной разборкой), а только после того, как их режим консолидировался и начал экспансию в Европе. И"демографические операции" нацизма шли по восходящей до самого его конца. Коммунизм в России родился в крови, а после окончательной консолидации режима репрессии прекратились.
Противонаправленную динамику репрессий легко заметить.Разумеется, эта разница не легко поддается однозначному объяснению. Например,на основании нашего наблюдения можно утверждать, что постепенное угасание репрессивной энергии коммунистических режимов объясняется тем, что после ликвидации революционного хаоса эти режимы приступили к реализации своих первоначальных благих намерений. Но эту простую и благожелательную к коммунистам трактовку легко оспорить, утверждая, например, что коммунистические режимы просто выдохлись и (или), уничтожив все социальные группы, сравнительно легко определявшиеся как "враждебные", попросту стали испытывать затруднения с "назначением жертв".
Можно думать, что эволюция коммунистического режима в России целиком исчерпывается постепенным угасанием его "революционной энергии" или, как теперь любят говорить в самой России, "пассионарности".[13] Но можно и считать эту эволюцию гораздо более богатой содержательно. Мне как раз кажется, что за свою долгую историю коммунистический режим (хотя бы только в России) претерпевал существенные изменения, отчасти согласно некой имманентной логике, отчасти в проектных поисках адекватного modus vivendi, отчасти под влиянием внешних обстоятельств и появления новых непредусмотренных проблем.Менялась и его политика, в частности репрессивная. Мне кажется также, что"красный террор" первых месяцев после Октября, гражданская война,раскулачивание, партийные чистки, депортация народов и пересылка в сибирские лагеря побывавших в германском плену имели свою относительно независимую логику. Теория "тоталитаризма" рассматривает все эти эпизоды как проявления государственно-террористической сущности советского режима. Это грубое упрощение. Советологи-ревизионисты (в основном американские) в 70-е и80-е годы показали возможности воссоздания истории СССР в обход понятия"тоталитаризм". Ревизионизм движется одновременно двумя путями.Во-первых ревизионисты пытаются показать, что возможна и необходима социальная история Советского Союза, где вполне были различимы "власть" и"общество", тогда как концепция "тоталитаризма" этой возможности не предусматривает, представляя собой в сущности не более чем"историю КПСС" со знаком минус. Во-вторых, ревизионисты указывают на чистую ситуативность многих эпизодов советской истории, подчеркивая скорее отсутсвие в ней последовательного плана и изображая ее как цепь импульсивных и оппортунистических акций скорее слабого, чем всесильного режима. [14] Надо сказаnь, что среди немецких историков тоже имеется аналогичное направление, связанное главным образом с именами Мартина Брошата и Ганса Моммзена.[15]
Коммунистический режим в известном смысле интереснее для историка, чем фашистские режимы, поскольку он существовал дольше (если считать,что его больше нет, а это не наверняка) и существовал (или существует?) в разных вариантах. О нацистском режиме судить намного труднее из-за его чрезвычайной краткости. О его сущности и намерениях можно судить главным образом по его собственным декларациям, но перспективы его дальнейшей эволюции были крайне неопределенны. Даже вопрос о его жинеспособности неясен. Например,неясно, сгорел ли он в войне из-за неосторожности своих вождей, или именно такая стремительная смерть была ему, так сказать, "запрограммирована". Впрочем, теория "тоталитаризма" ради объединения в один тип нацизма и коммунизма как-то незаметно отлучила нацизм от большой и долго существовавшей семьи фашистских и право-консервативных государств. А в составе этой семьи германский фашизм, именуемый ныне почти исключительно нацизмом, выглядит не совсем так, как мы его привыкли видеть через призму Холокоста и Нюрнбергского процесса.
Сравнительное изучение динамики репрессий при нацизме и коммунизме требует усилий со стороны социальной истории и исторической социологии, а также предлагает им исследовательскую проблему, которая может их сильно обогатить. Но пока мы говорим только о масштабах репрессий и поэтому напомним еще раз, что коммунизм был гораздо более долговременным и географически широким эпизодом новейшей истории. К тому же он не был и культурно однородным (нацизм был европейским явлением par eхcellence). Репрессивность коммунистических режимов, если отнести число жертв за 70 лет к численности соответствующих популяций, будет выглядеть в сравнении с репрессивностью нацистского режима намного более скромно. А в странах Восточной Европы число жертв коммунистического режима ничтожно, и это были в основном погибшие в борьбе за власть - во внутренних партийных разборках. В Чехословакии они,например, все известны поименно - 3 тысячи за 40 лет. Режим, практиковавший уничтожение политических противников, и в этом случае можно было бы обвинить в некорректности, аморальности, или даже, если угодно, преступности, но тогда"фактор больших чисел" теряет свою силу, и вместе с этим и вся теория"преступного тоталитаризма" или "преступной идеологии"становится избыточной.
Когда стало ясно, что сам факт гибели множества людей в лагерях, и в результате смертных приговоров, карательных операций и судов Линча, не удается скрыть, сами коммунистические режимы должны были разработать какую-то оправдательно-объяснительную стратегию.
Самая старая аргументация в оправдание репрессий восходит буквально к первым дням Октябрьской революции. Это была очень тривиальная и наивная аргументация. Организаторы красного террора во время революции оправдывались тем, что они вынуждены были ответить на белый террор. Это классический довод всех участников обоюдного насилия - "они",дескать, начали первые. В дальнейшем этот довод повторялся в меняющихся обстоятельствах: очередной объект репрессий обвинялся в том, что оказывал или готовил насильственное сопротивление, изображавшееся как нападение. Так оправдывались сами агенты репрессий. Не всегда эти оправдания были беспочвенны.Но так или иначе, их авторитет давно рухнул, хотя кое-кто из упорных"старо-коммунистов" и сейчас считает эти аргументы достаточными.
Вторая линия обороны строится на утверждении, что в массовых репрессиях виноват не коммунизм, а его сталинское извращение. Эту аргументацию развивали в основном ортодоксальные марксисты и их левые попутчики в надежде спасти таким образом "светлую идею" коммунизма. Особый вклад в эту аргументацию внесли троцкисты, сами жестоко репрессированные при Сталине. Сторонники такого взгляда либо отрицают вообще, что до Сталина большевистский режим практиковал массовые репрессии, либо считают, что на ранних стадиях репрессии были оправданы (повторяя уже упомянутые доводы), и лишь позднее превратились в массовый террор со стороны узурпатора.
Есть и третья линия обороны. Нам напоминают, что господствующие классы всегда прибегали к насилию, когда их господство было под угрозой. И если это разрешалось им, то почему это было нельзя победившему пролетариату? Правила, дескать, одни для всех. К тому же "наше"насилие это возмездие за "их" насилие. Такой вариант оправдания носит чисто этический характер. И те, кто хочет его обсуждать, должны решать старую этическую головоломку: можно ли оправдать свои грехи чужими грехами? Но оставим этическую казуистику моралистам и займемся содержательной стороной интересующей нас исторической эпохи, взглянув на массовые репрессии в широком историческом контексте.
Коммунизм, насилие и революция
Разумеется, всякие действия одних людей против других людей кем-то осуществлены, организованы, спровоцированы или вдохновлены. Эта сторона исторической фактуры представлена в исторических романах от Вальтера Скотта и Александра Дюма до Алданова и Солженицына. Но исторической рефлексии общества этого не достаточно. Нужно ли напоминать, что история это не только череда человеческих поступков и происшествий с людьми, но и череда событий и состояний общества, эволюция и смена институтов и т.д. Репрессии и террор совершаются не в вакууме. На той же сцене происходит и нечто другое, отражаемое в историческом повествовании в других терминах. Гибель Титаника можно описать как историю гибели корабля и как историю его пассажиров. Содержание любого исторического отрезка имеет контрапункт больше чем двух мелодий (тем). Можно ли считать какую-то тему ведущей? Я думаю, что этот вопрос открыт и в каждом отдельном случае решается заново. Выяснение контрапункта исторического эпизода и его тематической иерархии, если темы не равнозначны, как раз и есть самая благодарная, хотя и самая трудная задача исторической реконструкции. Не предрешая вопроса о том, есть ли "центральная" или"ведущая" тема у истории вообще, у истории XVII-XX или у истории только XX века, напомним все же о нескольких ее содержательных аспектах, которые игнорирует концепция "тоталитаризма"и те, кто вооружившись ею, развивают морально-политическую инициативу с целью осудить коммунизм как "преступную субстанцию".
В спорах о коммунизме вообще и в дискуссии по поводу"Черной книги" в частности интересующая нас эпоха обозначается как эпоха "коммунистического правления". Но этим ее содержание не ограничивается. Во-первых, это была эпоха революций. Во-вторых, это была эпоха религиозных войн. В-третьих, это была эпоха "первоначального накопления". И мне кажется, что следует взглянуть на происшедшее в этом контексте. А уж после этого ставить вопрос о "преступности"коммунизма, если у нас по ходу дела не пропадет к этому желание.
Относительно революции известно следующее. Революционными считаются радикальные перемены. Также быстрые перемены. Быстрые, разумеется,относительно эпох общественной стабильности, прерываемых революцией.Теоретически эпохи стабильности не обязательно на несколько порядков или даже хотя бы на один порядок длиннее перерывов стабильности, но, похоже, до сих пор это было так. Наконец, революция это провал между двумя порядками - старым и новым, время беззакония. Можно также сказать, что время революции - это время хаоса, время энтропии. Последнее будет для нас, пожалуй, важнее всего.
И сами протагонисты революции, и внешние (позднейшие)наблюдатели склонялись к тому, что революция это не просто корректировка разладившихся структур, но выдвижение новой парадигмы человеческих(общественных) отношений. В ходе революции закладываются "новые основы". А по-настоящему "новое" не может возникнуть из"старого". Все "новое" начинается с творческого акта или акта насилия. В народном сознании прочно закрепилось это представление. Вот как пишет об этом Ханна Арендт: "Отношение проблемы "начала" к проблеме "революции" очевидно. Тесная связь "начала" с насилием зафиксирована в легендах об истоках нашей истории - будь то Библия или античные мифы. Каин убил Авеля, Ромул убил Рема. Начало это всегда насилие и без насилия нет начала...Легенда не оставляет сомнений: какие бы братские отношения ни установились между людьми, им предшествует братоубийство; какая бы политическая организация ни возникла в конечном счете, ее истоки -преступление. Убеждение, что в начале всего было преступление... прошло через столетия как самоочевидное и столь же значимое в отношении дел людских, сколь значима первая фраза Св. Иоанна "В начале было слово" в отношении дела спасения" [16]
Убийство Авеля Каином не есть содержание революции. Но это ее самая запоминающаяся сторона - инвариант, с позволения сказать.Содержание той революции мы можем теперь только реконструировать (если сумеем):миф сообщает лишь, что она была.
Макс Вебер переосмыслил это обстоятельство в учении о"харизме". По Веберу всякая новая легитимная власть начинается с появления харизматической фигуры (группы), дающей новый закон вместо потерявшего силу старого закона. Вебер не оперирует понятием"преступление", поскольку он старается избавить свои рассуждения о типологии власти от этического оттенка.[17] Заметим, кстати, что библейская и античная мифология тоже не ведают никакой этической рефлексии на события,которые упоминают. В чем историческая роль харизматика? Он провоцирует возникновение новой структуры в среде, утратившей структуру. Когда старый закон рухнул, силам порядка не на что сослаться кроме права силы. Это удается сделать тем, кто в состоянии на какое-то время убедить толпу, что его устами говорит Высшее существо (Высший закон). Это технически единственная возможность,поскольку проблема именно в том, что готового авторитета нет, и он должен возникнуть.
Без харизматического лидера революция никогда бы не кончилась. Но отнюдь не бессмысленно также утверждать, что харизматические лидеры ( а еще точнее харизматические группы) начинают революцию. Такое подозрение основано на том, что проекты "нового" порядка часто возникают в недрах "старого" порядка. Обычно они остаются достоянием маргинальных и порабощенных групп в обществе, выполняя для них функцию компенсаторной мифологии. Часто они известны как "утопии". Но все они оживляются в предреволюционное время и непременно предлагаются к осуществлению в ходе самой революции.
Идеология господствующих групп предполагает, что угроза революции исходит от альтернативных общественных проектов. Охранительная стратегия требует постоянного подавления носителей альтернатив. Правящая элита убеждена, что старый порядок сам по себе стабилен и адекватен проблемам, которые приходится решать обществу, и может существовать неопределенно долго, если его не разрушат "подрывные силы". Такое настроение доминировало в правящих институтах российского общества с 80-х годов ХIХ века (до этого времени не было и революционной угрозы). То же самое можно сказать и о настроениях верхнего эшелона власти в СССР.
Группы, мечтающие о создании нового порядка, поначалу не задумываются о таких вещах как "стабильность" или "адекватность"старого порядка. Им нет до этого дела. Маргиналы и порабощенные низы культивируют в своем сознании моральную оппозицию существующему режиму. Они вступают с ним в борьбу только потому, что считают его несправедливым и не"угодным Богу". При этом первое, что им приходит в голову, это даже не свержение существующего порядка, а поиски возможностей ускользнуть из- под его "закона". Эту задачу выполняют эскейпистские секты (так начинало и христианство) или переселение.
Глядя назад на революции, имевшие место в истории, мы почти наверняка можем утверждать, что революцию начинают не "подрывные элементы". Революционная ситуация возникает в результате неадекватности старого режима и неспособности старой элиты поддержать свой авторитет и свой закон. В революционной ситуации возможности "подрывных сил" возрастают, а уж во время революции они по настоящему правят бал.
Между французской и русской революциями сильно повысился уровень общественной рефлексии. В сущности именно в это время возникли политическая экономия, социология, да и сама история перестала быть простой документальной реконструкцией поступков и единичных событий. К альтернативным проектам общественного устройства добавилась идея "революции". Таким образом, возник еще один "подрывной элемент" - сознательный революционизм, уже вооруженный некоторыми развитыми представлениями о структуре и эволюции обществ. Революционная борьба получила в исзвестных кругах статус,как выразились бы теперь, "политической технологии", и появились"технологи" этого рода (Бланки и Сорель во Франции, Ткачев, Ленин и совсем уж одиозный Нечаев в России).. Но даже эти "революционистские"силы не были в состоянии создать революционную ситуацию, если она не возникала сама собой, при полной бездеятельности или тупом сопротивлении сил реакции.
Приведем хотя бы пару иллюстративных примеров. Первый касается русской революции. Все ее исследователи не без удивления или злорадства отмечают, что самая "сознательная" революционная сила в России, то есть "партия Ленина" оба раза прозевала начало революции-и в 1905г. и в 1917г. Другой пример - из совсем недавней истории. Я имею в виду активность революционно-террористических групп в Европе в 60-е и 70-е годы. Эти эпигоны революции имитировали самую неприятную ее сторону, расчитывая, что либо из искры возгорится пламя, либо им удастся спровоцировать законную власть(эстаблишмент) на отказ от конституционности, а там уж все пойдет само собой.Ни то, ни другое не произошло, потому что авторитет закона и порядка в Европе оказался попросту неколебим. А террористы угодили в тюрьму, и никто не сомневался, что они уголовники, каковы бы ни были их ссылки на "мораль", более"возвышенную", чем обыденная мораль современного европейского общества.
С другой стороны, к революционной ситуации могут привести совершенно не зависящие от общества обстоятельства. Обстоятельства, абсолютно внесистемные (допустим, что такие бывают), то есть объективные par excellence. Например,резкие и долговременные климатические аномалии или эпидемии. Всегда обсуждалась роль "черной смерти" XIV века в последующей трансформации Европы. Сравнительно недавно Дж.Голдстоун предположил, что в XVII веке европейские революции были запущены циклическим ухудшением погодных условий. Эта гипотеза уже примерялась и на Россию.[18]
Но каковы бы ни были первоначальные истоки или, если угодно, последний толчок (та самая соломинка, что ломает хребет верблюду),общество сползает (или обрушивается) в революцию там, где существующая система оказывается неспособной гибко отреагировать на изменившиеся обстоятельства(эндогенные или экзогенные условия), или, как любит повторять А.Фурсов, где система "исчерпала свою социо-генетическую программу". А коль скоро происходит крушение старого режима, настает царство полного хаоса. Ханна Арендт пользуется для обозначения такого состояния такими выражениями как "nо rule time" или"state of nature",чему вполне соотвествуют такие понятия русского языка как"безвременье", "смута" или "дикость". Арендт также настаивает, что зона революции выпадает из "политики".Применять к ней политические категории неуместно. Это зона "войны".Совсем сводит революцию к природно-дикому состоянию и явлению массовой патологии В.Булдаков.[19]
Безвластие и беззаконие могут продолжаться долго. Тем дольше, чем слабее были старые структуры и чем сильнее они были скомпрометированы, поскольку в этом случае крайне затруднена и даже почти невозможна реставрация как один из возможных выходов из "state of nature". В этом состоянии появляются конкурирующие центры, откуда исходят импульсы закона и порядка. Многовластие приводит к более или менее горячей гражданской войне. И наконец, победители устанавливают "новый" порядок, или восстанавливают "старый" порядок, или старый порядок под видом нового, всегда прибегая для этого к чрезвычайному положению и мерам устрашения,называя их мерами "умиротворения" (pacification). Может показаться, что устрашение это эрзац харизмы. Но оно с таким же успехом может считаться и источником харизмы.
Если обстоятельства складываются так, что победителем в борьбе оказывается не просто партия "нового" порядка, а партия,исповедующая "революционизм" как стиль исторической жизни, то возникает действительно оригинальная ситуация. Новый верх, следуя, так сказать,своей "духовной культуре", имеет склонность к тому, чтобы увековечить революцию. Но одновременно "функциональный инстинкт" побуждает его прекратить безвластие и беззаконие. И то и другое чревато репрессиями. Этим объясняется и то, что репрессии направлены на обе стороны и, стало быть, имеют"двойной размах". Этим же объясняется и шизофреническая раздвоенность режима, выводящего в конце концов общество из зоны революции в зону нормальной политики, или хотя бы "ненормальной" политики, как это и произошло в России.
Эти, или похожие представления, уже неоднократно высказывались.Более того, последние лет 50 или даже 100 эти представления были господствующими. Но оживление концепции "тоталитаризма" (прежде всего в России), дискуссия вокруг "Черной книги коммунизма" и выступления Куртуа указывают как будто на то, что сейчас их авторитет падает.[20] Вряд ли это происходит из-за того, что появились новые факты. Все специалисты,принимавшие участие в дискуссии, как раз подчеркивали, что факты, собранные в"Черной книге", хорошо известны, хотя теперь, вероятно, сильно амплифицированы однотипными подробностями из открывшихся архивов и лучше удостоверены. Перемены в настроениях, мне кажется, объясняются иначе. Они симптоматичны, и этим мы займемся во второй части этого очерка. Пока же отметим, что в последние годы укрепилось одно важное новшество в представлениях о русской революции.Новшество относительное, поскольку на периферии русских штудий эта идея всегда существовала.
Стал гораздо более атворитетным взгляд, что главные агенты русской революции (большевики), во-первых, сознательно провоцировали террор и гражданскую войну с тем, чтобы легитимизировать свои чрезвычайные полномочия, и, во-вторых, сознательно уничтожали (физически) целые социальные слои во исполнение доктрины "классовой борьбы" - это теперь иногда называют "классовый геноцид", чтобы подчеркнуть аналогию с"расовым геноцидом" нацистов. Таким образом подразумевается, что репрессии проводились не ради восстановления порядка, а ради разрушения порядка и представляли собой грубую демографическую дискриминацию - "демоцид".В доказательство приводятся документы - резолюции всяких совещаний,административные рескрипты, теоретические умствования большевиков, высказывания в разговорах (это, естественно, из вторых рук).
Все эти свидетельства подтверждают очень старое обвинение,о котором напоминает Стефан Куртуа. Один из основателей французской социалистической партии Леон Блюм, ознакомившись с доктринами Коминтерна,говорил на учредительном съезде соцпартии в Туре в 1920г., обращаясь к коммунистам, что их диктатура "не временная...По вашему замыслу это система правления, устанавливаемая навсегда...Вы понимаете терроризм как способ правления".[21] Подобные обвинения в адрес коммунистов-ленинцев были в те годы довольно часты, особенно со стороны социалистов и социал-демократов.Наиболее авторитетными из таких критиков русского большевизма наряду с Блюмом были Каутский и Роза Люксембург. Такую интерпретацию красного террора можно было бы считать политической полемикой, но вот, например, знаменитая фраза, сказанная Дзержинским в августе 1917г - он определил цель большевиков как"подавление или уничтожение некоторых общественных классов [22] А Троцкий в 1920г., полемизируя с Каутским, сам определил красный террор как"государственный террор, советский террор, государственную диктатуру...безжалостного государства, властно контролирующего все стороны жизни граждан.[23]
Пайпс обращает внимание на высказывания Ленина в том же духе - уже опубликованные или ранее неизвестные. Вот, например, в статье 1908г. "Уроки коммуны" (Парижской -А.К) Ленин, перечисляя достижения и успехи "пролетарской революции", указывает на ее кардинальную слабость - "чрезмерное благодушие - врагов надо истреблять". А в июле1918г. Ленин, как пишет Пайпс, прямо призывает население к погромам:"Коммуны,мелкие ячейки в деревне и городе сами должны найти тысячи практических методов контроля над богатеями, жуликами и паразитами. Множественность методов - это гарантия нашей жизнеспособности, успеха и достижения нашей настоящей цели:очистить русскую землю ото всех вредоносных насекомых, мерзостных блох и клопов, богатеев (курсив Ленина или Пайпса?)...[24]
Наконец, Пайпс приводит также слова Свердлова о том, что революционная советская власть сможет стать достаточно сильной в деревне"только если мы сумеем расколоть деревню на два непримиримо враждебных лагеря, если нам удастся разжечь там гражданскую войну, подобную той, что уже идет в городах..." [25]
На основании этих и похожих сентенций самих протагонистов революции Куртуа говорит следующее: "Ленин определил коммунистическую идеологию. Вскоре Сталин назвал эту доктрину "марксизм-ленинизм". Она предполагает устранение (elimination) "буржуазии", а затем и некоторых других общественных классов, в первую очередь некоторых слоев крестьянства, диктатуру пролетариата (на деле превратившуюся в диктатуру над пролетариатом), перманентную гражданскую войну,агрессию и вооруженную экспансию советской системы". Далее обвинение в адрес коммунистов выглядит так: "Хотя война 1914г. в какой-то мере и способствовала разрушению моральных и социальных ценностей, огромная ответственность падает на Ленина, создателя партии-государства военизированного типа. Эта организация обращалась с любой оппозицией, а также с обществом в целом, как обращаются с противником во время гражданской войны, то есть стремилась к полному их порабощению (asservissement) или уничтожению.[26]
Мартин Малиа так интерпретирует один из тезисов"Черной книги": "Красный террор не может быть объяснен как продолжение дореволюционной политической культуры Репрессивная практика коммунистов не восходит к практике традиционных автократий и не сводится к простой интенсификации насилия со стороны социальных низов типа русского крестьянского анархизма или циклических миллениаристских волнений в Китае... хотя новые режимы и эксплуатировали эти традиции. Не удастся обнаружить истоки коммунистической практики в двух мировых войнах... Во всех случаях (коммунистического правления - А.К.) массовое насилие в отношении населения было сознательной политикой нового режима" [27] И далее: "Заключительный тезис, на котором настаивает Куртуа, и который, как бы там ни было, вполне вытекает из материалов, собранных его соавторами, гласит:коммунизм с его постоянным воспроизведением "перманентной гражданской войны" опирается на "научное" марксистское представление о классовой борьбе как о (словами самого Маркса) "жестокой повивальной бабке истории" [28]
Было бы легкомысленно утверждать, что для такой трактовки совсем уж нет никаких оснований. Гораздо менее предвзятые историки, не склонные к примитивной социологизации советской истории с помощью концепции"тоталитаризма" часто склоняются теперь к чему-то похожему. Но в их формулах связь между доктринами большевиков и революцией (гражданской войной) и террором выглядит не так прямолинейно и однонаправленно. Так, например, Орландо Файджес рассуждает о военном коммунизме так: левые объясняют весь этот эпизод военным положением и нехваткой продовольствия; правые - коммунистическим доктринерством большевиков. А на самом деле "военный коммунизм не был реакцией на гражданскую войну; он был средством ведения гражданской войны" [29] Ведущий французский историк России Марк Ферро высказывается так: "Если в 1917 году насилие шло снизу и большевики не имели к нему отношения (по словам Сталина, "было бы много чести для нас"), то их причастность (в особенности причастность Ленина) к формам управления и террору сверху отрицать невозможно, коль скоро мы считаем,что вопреки другой легенде большевики развязали это насилие до того, как началась гражданская война и иностранная интервенция; насилием, собственно,пытались их предотвратить".[30] В том же духе, но только гораздо более содержательно высказывается С.Павлюченков: "Главная особенность красного террора - это то, что он одновременно служил и орудием борьбы, и инструментом социального преобразования общества. Террор врос корнями в большевистскую идеологию классовой борьбы и строительства бесклассового общества, питался ее соками, получая от нее энергию и нравственное оправдание. В ходе гражданской войны большевики выработали установку путем физического истребления т.н.эксплуататорских классов преобразовать общество в соответствии со своей доктриной..." [31]
Нетрудно заметить, что Мартин Малиа не просто констатирует связь между коммунистическим проектом, революционным духом большевиков и террором, но концептуализирует его в духе теории тоталитаризма.Он подчеркивает рационально-доктринальный характер большевистского террора, что соответствует генеральной идее его собственной книги: "Мир, возникший в результате Октября, не был обществом; это был идеократический режим" [32]. Формулы таких авторов как Файджес или Павлюченков не являются симметричной концептуальной противоположностью формулы М.Малиа. Их концептуальность -сознательно или бессознательно -ослаблена; они не решаются на такую открытую каузальную схематизацию. Кажется,что они опасаются разрушить противоречивую целостность исторической фактуры. В этом подходе, конечно, уже тоже содержатся некоторые зачатки концептуализации, но пути этой потенциальной концептуализации намного более сложны и запутаны, чем тот путь, которым идут сторонники морализующей теории тоталитаризма (как Р.Пайпс) или М.Малиа.
Тем временем появляются и другие попытки осмысления советского и нацистского опыта. Майкл Манн (специализирующийся не по русской или немецкой истории, а по сравнительной социологии власти) считает, что коммунистический и нацистский режимы"практиковали политику непрерывной революции". Альтернативой этой политике был бы "институционный компромисс" по терминологии Майкла Манна. В той или иной форме к такому компромиссу склонялись все режимы,относимые к фашистским и право-авторитарным. И только сталинистский и нацистский режим (возможно еще маоистский и пол-потовский) упорно от такого компромисса - как с врагами, так и с союзниками - отказывались: "они надеялись устранить разногласия в обществе фронтальным насилием непрерывной революции" [33]. М.Манн осторожно оставляет открытым вопрос, почему так случилось. Сторонники тоталитаризма, вероятно, не поняли бы его осторожности.Они, вероятно, вообще удивились бы, почему такой вопрос еще остается после того, как сам М.Манн приписал сталинистам и нацистам "политику непрерывной революции". Но в рассуждениях М.Манна присутствует понятие "конфликта в обществе", и мы, таким образом, снова оказываемся перед ключевой проблемой: кто и как может продлевать состояние революции, если в обществе нет конфликта? А если в обществе есть конфликт, то чего можно ожидать, кроме продления революции, особенно если иметь в виду, что старые структуры разрушились, а новых еще нет.
М.Манн намечает выход из тупикового противостояния"интенционистов" и "структуралистов" в трактовке нацизма[34], а вместе с ним и коммунизма, коль скоро они теперь поставлены на одну доску. Начав с уточнения понятия "тоталитаризм", он в сущности переносит наше внимание с "тоталитаризма" на "революцию".Это как раз то, что я пытался сделать на протяжении нескольких предшествовавших страниц. К тому же, насколько я понимаю, склоняется (в приведенной цитате)С.Павлюченков, вообще говоря, все время подчеркивающий попеременно то вынужденный, то произвольный элементы красного террора.
Социальные и геополитические катаклизмы ХХ века пока что не становятся для нас более ясными и понятными. Скорее наоборот. Похоже на то,что перспективы их лучшего осмысления связаны не столько с изучением режимов,находившихся все это время у власти, сколько с изучением феномена революции.Эта разновидность человеческого modus vivendi поразительно плохо понята.
Духовная атмосфера насилия
Я пользуюсь здесь неконвенциональным понятием"духовная атмосфера" просто потому, что не могу без него обойтись. В отличие от обвинителей коммунизма я не могу себе представить, что в принципе возможно убийство во исполнение доктрины. Я исхожу из следующего предположения:никакие доктрины сами не могут подвигнуть человека на убийство другого человека. Даже если это откровенно человеконенавистническая доктрина. Даже в том случае, если она полностью доминирует в мировоззрении человека. Чего,кстати, не было с большевиками. Их доктринальная оснащенность была на удивление эклектичной, беспорядочной и переменной. Идейный оппортунизм большевиков был образцовым, как бы они сами ни старались сделать вид, что были "рыцарями одной идеи". Их способность абсорбировать самые разнообразные идеи, как показал М.Агурский, была просто фантастической.[35] Задним числом, просматривая литературное наследие видных коммунистов (не говоря уже о попутчиках и пассивных участниках этой драмы), можно найти и марксистские и не-марксистские мировоззренческие элементы, причем и те и другие можно будет счесть относящимися к репрессиям. Но также можно обнаружить и мировоззренческие элементы, находившиеся в полном противоречии с репрессивной практикой, на основании чего при желании можно было бы настаивать, что коммунисты занимались репрессиями вопреки своим убеждениям и намерениям [36] и т.д. и т.п.
Объективная острота социального конфликта (измеряемая,скажем, контрастом между богатством и бедностью), безусловно, коррелирует со вспышками насилия, но тоже недостаточна, чтобы их объяснить. Полностью объясняет насилие только некоторый субъективный элемент, трудно уловимый и лишь косвенно дукоментируемый. Его я и называю за неимением лучшего термина"духовной атмосферой", имея в виду комбинацию некоторых умственных настроений и эмоционального состояния. Три элемента кажутся характерными для духовной атмосферы в условиях революционной ситуации и во время самой революции, являясь то ли порождением общественного дисбаланса, то ли его причиной. Эти три элемента: (1) острая подозрительность, (б) фатализм, (в)нетерпимость.
О мании подозрительности много рассуждает Ханна Арендт.Например: "Страсти и эмоции, как бы они ни соотносились с теми или другими идеями и рациональными суждениями, погружены в глубины человеческой души (heart). А наша душа не просто погружена во тьму, сквозь которую взгляд людской не проникает. Душа, по самой своей природе, нуждается в этой темноте; она нуждается в защите от публичности, именно чтобы сохранить в глубокой тайне ото всех наши самые сокровенные душевные порывы и побуждения. Как бы глубоко в душе ни коренились движущие нами мотивы, оказавшись на виду, они вызывают у других людей скорее подозрения, чем разъясняют что-либо в наших действиях. Дела и слова существуют,поскольку они явлены. А скрытые за делами и словами побуждения, рассыпаются в пыль, оказавшись на свету. На всеобщем обозрении они кажутся "только видимостью", а еще глубже за ней мерещатся лицемерие и обман. В плену этого прискорбного инстинкта современный человек оказался теперь одержим"выяснением мотивов", что ведет к составлению мрачного католога"человеческих низостей". Именно этого рода мизантропическое мудрствование побудило Робеспьера и его последователей, решивших, что добродетель может существовать только как свойство души, видеть повсюду вокруг интригу и коварство, предательство и лицемерие" [37]
Тот, кто подозревает всех в лицемерном укрытии подлинных низких побуждений, не может не подозревать и самого себя. Это ведет к внутреннему душевному конфликту, в результате чего возникает то, что Руссо называет l'ame déchirée (растерзанная душа). Робеспьер,продолжает Ханна Арендт, "перенес глубинные конфликты "растерзанной души" в политику, где они оказались смертоносными, поскольку были неразрешимы" [38]
Добавим к этому, что революционный хаос сталкивает друг с другом людей из разных сословий и углов общества с разными кодами поведения, не понимающих друг друга - как иностранцы. В такой атмосфере и таких условиях начинается охота за ведьмами, или лучше сказать, за демонами лицемерия, а лицемерие, несколько неожиданно (во всяком случае на первый взгляд) оказывается самым страшным грехом. "Именно война с лицемерием превратила диктатуру Робеспьера в царство террора" [39]
Представление о скрытых низких мотивах людей как будто подтверждается объективным политическим опытом обществ, чреватых революцией - и Франции Людовика XVI и России Николая II. Эти общества были разъедены политическими интригами, лживыми обещаниями, циничной демагогией. Господствующие группы правили, как казалось, исключительно с помощью лжи и интриги, и в нижних слоях общества зрело убеждение, что им можно противопоставить только прямолинейное насилие - разоблачить и уничтожить.
Эта чреватая насилием обстановка, как пишет Ханна Арендт,становилась еще более опасной там, где в ходе революции пытались решить и социальную проблему, поскольку "любая попытка решить социальную проблему политическими средствами ведет к террору, и, хотя именно террор несет гибель революциям, вряд ли можно сомневаться, что избежать этой роковой ошибки невозможно, когда революция начинается в условиях массовой бедности" [40]
Ханна Арендт относилась к этой реальности революции со скептическим сожалением. Поиски "подлинных мотивов" человеческого поведения казались ей избыточными и чем-то вроде умственного извращения. "В делах людских видимость и есть реальность" - так она завершает свой морально-психологический экскурс в глубины души борцов с лицемерием.
Она сокрушалась также по поводу того, что"необходимость вторгается в сферу политики - единственную сферу, где человек действительно может быть свободен". Эта тенденция была характерна для XIX века, что неоднократно отмечалось в истории философии и в общих работах о революциях.Представление о неотвратимой поступи истории было сформулировано в философии Гегеля под влиянием французской революции. А из нее в свою очередь вышел"революционизм" с характерным для него "фатализмом",открывший перед желающими целый набор "исторических ролей". Ход же русской революции затем поставил перед ее свидетелями и последующими комментаторами очень острый вопрос: если протагонисты русской революции, в отличие от своих предшественников, знали, в чем они участвуют, и сознательно играли соответствующие роли, то значит ли это, что происшедшее в ходе русской революции было делом их рук и ничем больше, или все-таки, несмотря на это, ход русской революции был вполне предрешенным? Иными словами: теряет ли динамика революции свою объективную неизбежность оттого что ее участники употребляют свою свободу для того, чтобы подчиниться этой предполагаемой неизбежности?
Сознательные революционеры настаивают на том, что они исполнители исторической миссии. Если мы вслед за разоблачителями (a la Robespierre - см. выше)лицемерной человеческой природы, будем искать за этими заявлениями что-то еще,то мы можем вполне счесть ссылки на неумолимый ход истории демагогией,предназначенной для того, чтобы навязать свою волю другим, либо успокоить собственную совесть. В них есть и то и другое, но не только это. Еще раз предоставим слово Ханне Арендт: "Представление об исторической необходимости овладело с магической силой нашим сознанием с начала XIX века и достигло полноты своего молгущества ко времени Октябрьской революции. Она оказалась столь же поучительной для наших современников, сколь некогда французская революция для своих, воплотив в себе лучшие надежды людей с тем, чтобы потом бросить их в бездну отчаяния. Разница. однако, была в том, что на родине революции ее участники не предвидели того, что с ними произойдет, а во второй раз события сознательно разыгрывались по образцу происшедшего некогда в прошлом. Поистине, только двойное давление идеологии, подстегивающей людей изнутри, и террора, подгоняющего их извне, может нам объяснить ту покорную обреченность, с которой революционеры во всех странах, попавших под влияние большевиков, шли навстречу своей судьбе. Но важно, повидимому, и другое:нынешние революционеры добровольно взяли на себя идеологически обусловленную повинность - такой урок они извлекли из французской революции. Беда неизменно была одна и та же: кто пошел в школу революции, тот выучил там и знал заранее,каким курсом революция должна пойти. они имитировали не революционные персонажи, а ход событий. Если бы они подражали революционным персонажам прошлого, они могли бы настаивать на своей невинности до последнего вздоха. Но это было для них невозможно, потому что они знали, что революция непременно пожрет своих детей, или что на место открытых врагов революции придут их скрытые враги в образе "подозреваемых", или что в ходе революции произойдет раскол и возникнут две клики - indulgents (терпимые)и enrages (бешеные)- стремящиеся совместно (реально или "в сущности") подорвать революционное правительство, и что революцию "спасает" человек середины, отнюдь не более умеренный, но ликвидирующий и "правых" и"левых", как Робеспьер ликвидировал Дантона и Эбера. Персонажи русской революции извлекли из французской революции уроки истории, а не уроки жизни (action) и этим почти ограничивалась их подготовка к революции. Они приобрели способность играть в великой драме истории, какую бы роль эта драма им ни предложила. И если доступна была только роль негодяя, они готовы были скорее взять на себя эту роль, нежели покинуть вообще историческую сцену.
Есть какая-то грандиозная нелепость в этом зрелище. Люди,отказавшиеся подчиняться каким бы то ни было властям и бросившие вызов всем мыслимым авторитетам, люди, чья отвага не вызывает никаких сомнений, снова и снова, робко и не выражая никакого недовольства, подчиняются зову логической необходимости - неважно, насколько несуразной и неуместной она представилась бы им самим при взгляде на нее со стороны. Они попали в это дурацкое положение не потому, что в их сознании звучали слова Дантона и Верньо, Робеспеьера и Сен Жюста, или кого там еще; они были обмануты (fooled) историей и им выпала доля стать шутами (fools) истории [41]
Итак, скорее "шуты" истории, нежели"преступники", особенно если учесть. что почти все палачи в свой час оказались жертвами. Сценарий (схема) поступательного движения русской революции был все-таки предрешен с того момента, когда революционная ситуация сложилась окончательно. Роли были расписаны. Все могло бы быть иначе только в том случае,если бы на соответствующие роли не нашлось исполнителей. Но они нашлись, и никакая сила воображения не поможет нам представить себе, что они не нашлись бы. Будущие исполнители выбирали себе роли отчасти добровольно, отчасти вынужденные биографическими обстоятельствами. Делая свой выбор, протагонисты русской революции, не влияли на ее ход; они распоряжались только собственной судьбой - каждый был кузнец своего счастья. И, добавим, последующей репутации.А историческая альтернатива имела бы шанс только в том случае, если бы оказалось, что не находится исполнителей на роль проводников революции. Но тут картина достаточно ясная. Состояние российского общества с огромным накопленным потенциалом социального (классового) рессентимента и отчуждения не оставляет никаих сомнений в том, что должно было произойти. Ничего удивительного, однако.Ведь в сущности революционная ситуация в том и состоит, что в обществе созрели силы, готовые исполнять соответствующие роли.
В русской революции в роли Каина оказались коммунисты.Как мы уже заметили, под зонтиком большевизма собралась на самом деле очень идеологически пестрая толпа, а каины в огромном большинстве на следующем витке событий оказались в роли авелей. Но будем все-таки считать, что главным идеологическим мотором русской революции был коммунизм, поскольку именно организация коммунистов в конечном счете пережила все остальные центры революционных импульсов. Французская революция произошла до Коммунистического манифеста и обошлась якобинцами. Американской революции было достаточно республиканцев, а английской - протестантов.
Проблема "объективной необходимости" в ходе истории - это философская проблема. От нашего мировоззрения зависит, как мы задним числом понимаем происшедшее. Наше мировоззрение определяет в некоторой мере и опосредованно, какая роль нам выпадает в происходящем. Но не определяет само происходящее. Если не считать, что в истории происходит только то, что происходит лично с нами сейчас (или в наших более ранних инкарнациях). На самом деле на обозримых отрезках времени существуют типовые состояния общества,типовая структурная динамика, логика разверывания тенденций, длительные и направленные социальные (культурные, политические) изменения, накопление определенных качеств и их растрата; составляются и реализуются проектные программы, имеющие собственную инерцию и логику развертывания.
Все это выпадает из поля зрения исследователя, если он теоретически беззаботен, то есть пренебрегает теорией вообще или принимает за теорию предрассудочные конструкции. Проводя прямую линию между кровожадными фразами Ленина - Дзержинского и массивным мартирологом революции, мы на самом деле не можем узнать о русской революции ничего, кроме того, что большевики были очень плохие люди. Не густо.
Теперь обратимся к третьему элементу атмосферы, которую мы определили как благоприятную для насилия. Это - убежденность в своей правоте(self-righteousness, Rechthaberei), или, выражаясь по-русски менее громоздко, "нетерпимость" (intolerance). Дело в том, что конфликты интересующей нас эпохи имеют все признаки "религиозных войн". Первые конфликты эпохи модернизации в Европе (позднее Средневековье и ранняя Современность) были религиозными войнами в самом прямом смысле. После эпохи просвещения и широкой секуляризации общества они приобрели характер идеологических войн, представлявших собой метаморфированный вариант подлинно религиозных войн.
Участники религиозных войн, как сказал бы Макс Вебер,руководствуются "этикой убеждений", а не "этикой ответственности". Им кажется, что они выступают на стороне"истины-добра", а те, кто им сопротивляется, подлежат обращению в истинную веру. В религиозных войнах комбинируются пережитки средневековых ордалий с модернистской потребностью в самоутверждении. Война за истинную веру или "джихад" - это война, нацеленная на покорение, а если покорение не удается, то на уничтожение. По этому сценарию шли также столкновения очень разных (чуждых друг другу) цивилизаций. Образцовым конфликтом такого рода,пожалуй, должен считаться поход генерала Кастера против американских индейцев. "Этика убеждений" чревата постоянными вспышками насилия, а как замечает Ханна Арендт, никогда, между прочим, не ссылающаяся на Вебера, "абсолют, привнесенный в сферу политики,роет могилу всем".
Революции жестко связаны с религиозными войнами:содержательно - через поиски нового принципа легитимности власти, и энергетически - через "этику убеждений" и сопуствующую ей нетерпимость, поскольку поиск легитимности никогда не обходится без отсылок к моральной правоте по принципу "Бог с нами". Ситуация осложняется,однако, тем, что поиски легитимности нового порядка почти не отличимы от поисков оправданий совершенного при этом насилия. Как мы уже говорили, всегда возможна трактовка, согласно которой поведение конкурентов в борьбе за власть насквозь лицемерно и что все их отсылки к моральным ценностям чистая маскировка.На своем моральном превосходстве настаивают все стороны конфликта. В этом они совершенно идентичны. Отличаются они друг от друга только тем, что какие-то участники борьбы оказываются побежденными (или даже уничтоженными), а кто-то оказывается победителем. Для победителя его победа - доказательство его правоты(еще раз вспомним ордалии). Для все остальных - доказательство того, что только он (победитель) и был виновен в насилии - убежденность в этом морально компенсирует их за поражение.
Коль скоро большевики вели религиозную (идеологическую)войну и оказались в ней победителями, то есть уничтожали противников решительнее и успешнее, чем противники уничтожали большевиков, их поведение легче себе представить в контексте судебного процесса. "Добрые намерения",даже если все общество готово считать их "добрыми", согласно современным (по меньшей мере) правовым представлениям, не могут служить оправданием убийства. Защита еще может настаивать на "смягчающих обстоятельствах", опираясь на свидетельство широко мыслящих психиатров,готовых подтвердить, что "мания правоты" может рассматриваться как вариант патологии, по меньшей мере социопатии. Так что меру наказания предсказать трудно. Но вопрос о виновности конкретных участников репрессий кажется предрешенным.
Ловушка, однако, в том, что эта схема обвинения должна быть отнесена к участникам всех религиозных войн, а не только к коммунистам. А в этом случае придется завести уголовные дела на половину активных персонажей Новой истории. Открытые сторонники коммунизма часто оперируют именно этим доводом. Всем было можно, говорят они, а коммунистам нельзя? А протагонисты революции нередко шли на эксцессы насилия с такой легкостью именно потому, что у них перед глазами были впечатляющие прецеденты прошлого: уничтожение коренного населения Америки, завоевательные войны империализма, подавление всевозможных бунтов и т.п. [42]
Нынешние обвинители коммунизма считают, что такие сопоставления не корректны. Получается, что сопоставления репрессий коммунизма и нацизма корректны и даже обязательны (против чего нет возражений), а сопоставления и тех и других с демоцидом(геноцидом) араваков на антильских островах или уничтожением иезуитского государства в Парагвае (вместе с населением) - некорректны? А почему, собственно? Ведь большевики и нацисты вели своего рода религиозные войны.
Объективное содержание эпохи. Первоначальное накопление
Режимы могут мотивировать свои репрессии как угодно. Нет никакой гарантии, что они сами правильно понимают их ситуативный смысл. Фактура истории, а тем более ее полное содержание не сводимо к летописи. История разворачивается сразу в нескольких содержательных планах. Между ними есть согласованность, которую не следует путать с каузальнстью.
"Деяния" исторических персонажей как-то мотивированы", "мифологизированы" и "осмыслены". "Мотивировка" действий персонажа - самая темная фактура. Она, как подчеркивала Ханна Арендт, кроется в таких глубинах человеческой души, что до нее вряд ли вообще достают анализаторы наблюдателя. "Мифология",напротив, вся как на ладони, потому что это в основном объявленные цели деяния.Мифология не обязательно предназначена для того, чтобы сознательно ввести в заблуждение других. И даже самих себя. Это было бы так, если бы агент исторического процесса сам понимал, что он делает. Но весьма часто он не понимает.
Один американский логик как-то пошутил: вы спрашиваете,оправдывает ли цель средства? А чем еще вы можете их оправдать? Этот парадокс означает: не надо думать, что сначала ставится цель, а потом решается вопрос о морально приемлемых средствах для ее выполнения. Вполне возможно и, может быть,даже чаще бывает наоборот: сначала применяют средство, а потом ищут ему оправдание. В нашем случае: исстребляют население, а потом уверяют, что это было сделано для очищения общества от расово, классово или морально неполноценных людей. Концепция "тоталитаризма" принимает это объяснение за чистую монету. В значительной мере ее адепты делают это под впечатлением того, что сами агенты репрессий верят в свои объяснения. Разница между протагонистами и антагонистами репрессий только в том, что одни считают эти цели "чистыми", а другие "грязными".
Но возможен и третий вариант. А именно, что объявленные цели не суть действительные цели. Объявленные цели - "мифология". Но каковы же в таком случае могут быть действительные цели? У протагонистов репрессий на этот счет может не быть вообще никакой точки зрения. Они заинтересованы в ней меньше всех. А вот внешние наблюдатели как раз главным образом заинтересованы в том, чтобы обнаружить подлинные цели. Концепция"тоталитаризма" предлагает нам считать подлинной целью исстребления людей установление такого способа правления, для которого исстребление людей оказывается имманентно нормальной политической технологией. Такое мыслительное построение представляет собой слегка прикрытую тавтологию, объявляющую в сущности репрессии самоцелью.
В поисках менее тавтологического построения мы продолжаем думать, что репрессии и исстребление людей это все-таки средство, но для достижения иной, нежели объявленная, цели, каковую нам и приходится назвать"объективным смыслом" происходящего. Нам придется покинуть пыльные архивы, где хранятся документы, содержащие детали размышлений, решений и поступков персонажей истории, и выйти на широкий простор, где история оставляет следы не в виде бумажной или даже звуковой эфемерии, а в виде слоев материальной культуры или погребенных культурных ландшафтов.
Бросается в глаза, что коммунистическое правление было особенно жестоким на тех участках земной поверхности, где общество (не будем сейчас спрашивать почему) проявило значительную волю к модернизации по существовавшему к том
времени образцу и где начальная фаза этой модернизации проходила в условиях массивного аграрного перенаселения и полного отсутствия источников накопления.
Историческим прецедентом этого процесса было развитие капитализма в Англии. Там как будто бы не было такого жуткого гекатомба жертв.Но, во-первых, приносить жертвы и там не стеснялись, и тех, кто оказывался на"пути прогресса" уничтожали, даже не сообенно задумываясь над этическими или правовыми аспектами, а если было нужно, то находили чисткам "благовидное" [43] оправдание, точно так же как это раньше делали инициаторы религиозных войн, а позже большевики. Во-вторых, жертвы первоначального накопления в англо-саксонском мире (включая, например, негров в трюмах работорговых судов)пока еще подсчитаны не лучше жертв коммунизма. Известно, впрочем, что еще в XVII веке на территории Англии была густая сеть деревень, исчезнувших к началу следующего столетия с лица земли. Куда они девались? Огораживания в Англии (несколько волн огораживаний) были по смыслу и методам очень похожи на раскулачивание в России.Австралийская ссылка очень напоминала Гулаг, Мельбурн начинал как Магадан.Больше всех, конечно, в эту эпоху пострадала Ирландия. Там даже всего лишь 150лет назад был массовый голод (так называемый "картофельный"), и ирландцы до сих пор считают, что он был создан, во всяком случае усилен,искусственно.
В Англии все это происходило на совершенно ином демографическом фоне; на всех Британских островах в начале XVIII века жило 12-15млн. человек. При этом обнаружился клапан - можно было уехать в Новый свет, и массы людей этим воспользовались. И несмотря на это в начале XIX века Англия была на пороге социальной революции, и именно идеи раннего английского рабочего движения вдохновили Маркса-Энгельса на некоторые особенно экзальтированные и неосторожные обобщения, сыгравшие затем такую большую роль в мировой истории.История современности по марсистскому сценарию и прогнозу (или проекту)началась в Англии, ушла там, фигурально выражаясь, под землю и опять вышла из-под земли в России и в Китае, а позже и много где еще. Но в этих странах"английский" сценарий дошел до логического конца и разыгрался на гораздо(несравнимо!) более внушительном демографическом фоне. Можно ужасаться, но надо ли удивляться тому, что число жертв, сопровождавшее становление коммунистических режимов, было "неслыханным в истории", как любят не без некоторого садо-мазохистского волнения повторять обвинители коммунизма.
Итак, это была эпоха коммунистических режимов. И это была эпоха революций. И эпоха религиозных войн. Но так же эпоха первоначального накопления. Что более существенно, когда мы пытаемся определить содержание этой эпохи? Спор по этому моводу может оказаться затяжным, если не бесконечным. Он вроде бы еще и не начался. Да и начнется ли? Желающих принять в нем участие может и не оказаться - не революция же в самом деле на дворе. И начинать его,может быть, и не стоит. Важно ведь в конце концов не решить "что главней", а хотя бы только не забывать все стороны содержания эпохи.
Интерпретация строительства коммунизма (социализма) или первых пятилеток в России как фазы первоначального накопления лет 50 назад могла быть продуктивной. А теперь она становится захватывающе интересной в комбинации с "мир-системным анализом". Была ли модернизация России под водительством ВКПб всего лишь местным вариантом развития капитализма (пусть и не субстанциального, как считает А.Фурсов), интригующе интересный вопрос.Коммунисты с пеной у рта возражали против такой интерпретации и будут,вероятно, продолжать в том же духе. Хотя - вот ирония судьбы! - теперь они могли бы с помощью этой трактовки свалить все свои грехи на капитализм.
Но нас ведь интересует не кто виноват, а что случилось. В таком случае прежде всего следует иметь в виду, что все это случилось в условиях вопиющего (в Китае до 30%) аграрного перенаселения, и можно думать, что власть, захватившая контроль над обществом, просто не знала, что с этим делать. Вернее, сперва она думала, что знает. Были даже марксистские выкладки, согласно которым при построении коммунизма как альтарнативы первоначальному капиталистическому накоплению проблемы избыточного населения не будет. Эти выкладки оказались нереалистичными.Проблема структурно избыточного населения была, и ее пришлось решать. Между прочим, еще в 1905г. Макс Вебер (кто бы мог подумать), довольно внимательно анализируя аграрную проблему в России, говорил, что это "финансовая проблема небывалых масштабов" и что, повидимому, она "не имеет легального решения". Вполне понятно, что те, кто не остановился перед"нелегальными" методами ее решения, несут историческую и моральную ответственность за все эксцессы; их нам и предлагают считать"преступниками".
Коммунистический социальный проект,наивно-авантюристически обещавший обойтись без тех жертв, которые принесла на алтарь капитализма европейская деревня, казался соблазнительным сам по себе, а,не осуществившись, был оппортунистически модифицирован и стал мифологическим прикрытием для радикализма реформаторов, решившихся идти до конца - то ли в пароксизме отчаянной храбрости, то ли, наоборот, побоявшихся менять лошадей посреди брода, то ли просто не успевших как следует сообразить, что происходит,то ли в результате правильного учета "исторического момента и международного положения", как они сами любили выражаться. Другие претенденты на руководство обществом задним числом уверяли, что они оказались выбиты из игры (помимо коварного бандитизма большевиков) потому, что совесть не позволяла им прибегнуть к "нелегальным" методам. Но можно думать, что у них не было эффективной мифологии, которая позволила бы им убедить себя и других, что применяемые ими методы (в любом случае) легальны, а игра стоит свеч.Иными словами, не нашлось целей, которыми можно было бы оправдать средства, для достижения других целей.
Итак, на самом деле правление коммунистов роковым образом совпало с эпохой глубокого аграрного кризиса, чреватого демографическим кризисом. Совпало, конечно, не случайно, потому что именно в этих условиях понятна популярность коммунистических идей. Они возбуждали надежду, что как раз с их помощью и удастся избежать социал-дарвинистской реакции на мальтузианскую ситуацию. Надежда эта оказалась иллюзорной. В конце концов вся коммунистическая пропаганда, включая и разговоры о классовой борьбе, превратилась в мифологию,обманувшую бдительность широких масс, которым предстояло проглотить горькую пилюлю радикального "сокращения штатов" в деревне. Впрочем, я несколько упрощаю ситуацию. На самом деле "идеологический туман"коммунизма представлял собой синкретизм мифологии и проекта. И это вполне воплотилось в глубокой двойственности Гулага, оказавшегося причудливой смесью пенитенциарной системы, принудительного труда и вэлфэра. Что мы знаем про Гулаг? Его полную историю еще предстоит восстановить, хотя с каждым десятилетием, вероятно, это будет труднее всего сделать.
Сказав "а", скажем, однако, и "б".Если наши рассуждения релевантны (правильны они или нет, говорить пока неуместно) в отношении коммунизма, то было бы естественно распространить их и на опыт фашизма (нацизма). На самом деле в отношении нацизма это уже сделано.Это сделали Гетц Али и Сусанна Хайм.[44] Они собрали свидетельства того, что проблемы организованной мальтузианской политики обсуждались в немецких академических и чиновных кругах довольно давно и затем сознательно развивались нацистами с тем, чтобы в момент крайней нужды приобрести вид технических проектов по устранению "излишнего населения" на завоеванных территориях. Али и Хайм даже предполагают, что и евреи попали в мясорубку именно поэтому, а не из-за пресловутого немецкого антисемитизма. Как бы ни развивалось дальше обсуждение этого тезиса, здесь имеет смысл обратить внимание на одно обстоятельство: ни в самой Германии, ни в других странах европейского фашизма подобных массовых дискриминаций (от апартеида до уничтожения) больших групп людей не было, поскольку там не стояла так остро аграрная проблема и при этом еще существовала возможность эмиграции. Сторонники концепции"тоталитаризма", вероятно, скажут, что это и отличает"злой" тоталитарный коммунизм от "доброго" аторитарного фашизма Муссолини и Салазара. На мой взгляд такое утверждение даже не заслуживало бы возражений [45]
Опыт стран, где аграрный и демографический кризис не был на повестке дня, показывает, что коммунистическое правление вовсе не обязательно предполагает массовое уничтожение людей и даже массовое подавление.Обвинители на это возражают, что коммунистам в некоторых странах просто не дали возможности показать свою подлинную сущность. Но если какие-то обстоятельства были способны предотвратить массовые репрессии, то, значит, какие-то другие обстоятельства могли быть, наоброт, благоприятны для репрессий. Как раз таким обстоятельством, можно думать, и было огромное аграрное перенаселение. Столь бесцеремонное устранение "избыточного" населения производит,разумеется, шокирующее впечатление. Едва ли не более шокирующее, чем классовая чистка. Для моралистов и тут остается достаточно пространства.
Объяснение, этическая оценка, судебное постановление
Хотя все повторяют старую расхожую мудрость "понять не значит простить", никто в нее особенно не верит и меньше всего те, кто эмоционально тяготеет к поискам виноватых в качестве полноценного объяснения.
Историки любят напоминать всем и самим себе о своей преданной любви к "фактам". Отличить факт от вымысла - иной раз трудное дело и требует кропотливо-виртуозной работы. Но отделить объяснение от обвинения-оправдания еще более тонкая интеллектуальная задача. С тех пор как проблема "объективности" была осознана во всей ее сложности, взаимные обвинения историков в "партийности" или "морализаторстве" (включая "аморализм") стали эффективным оружием в конкурентной борьбе за профессиональный авторитет. Очасти (хотя и не только) поэтому масса профессиональных историков теперь так панически боится"концептуализировать" свои наблюдения и возводит "чистое описание" в особую профессиональную добродетель.
Более конкретно, "концептуализация" и"объяснение" (интерпретация) связаны с двумя опасностями. Во-первых, при прочих равных условиях содержательность интерпретации всегда сопровождается некоторой утратой нейтральности. Полностью нейтральная интерпретация тривиальна.[46] Кто хочет избежать тривиальности, должен за это заплатить. Во-вторых, нейтральность описания находится под двойной угрозой. Недостаточно, чтобы сам описатель проявлял волю к нейтральности. Его читатель должен сделать то же самое. Всякое высказывание, как известно, есть реплика в диалоге. И участники диалога должны быть, так сказать, настроены на одну волну. Иными словами, они должны принадлежать к одной конвенции. Шансы на это невелики. Поэтому каждый историк подсознательно чувствует себя обреченным. Он чувствует, что, стремясь к объективности,он чаще всего бывает понят прямо противоположным образом.
Но без объяснений не обойтись. Я позволю себе еще раз вспомнить популярную фразу Кейнса, звучащую примерно так: не говорите мне о предпринимательском здравом смысле - за спиной у любого предпринимателя стоит какой-нибудь покойный (defunct)теоретик-экономист. Установка на чистую документальность-дескриптивность ведет к тому, что история оказывается во власти недоброкачественных [47] и дезориентирующих концепций, технически неээфективных и очевидно предрассудочных. Именно такова концепция "тоталитаризма",претендующая сейчас на то, чтобы заполнить теоретический вакуум в российской науке и общественной мысли. В нее встроен этический элемент. И ее сторонники это признают с гордостью.[48]
Объясняя на свой лад случившееся при коммунистах, я,конечно, рискую. Кто хочет, может считать, что я ищу коммунистам оправдания. На самом деле я лишь возражаю против специфической научной интерпретации коммунизма и жестко связанной с ней специфической формулы осуждения, полагая,что они интеллектуально коррумпируют научное исследование.
Эта опасность особенно актуальна для самой России.Оставшись без партийного руководства, российская академическая община ищет новой профессиональной конвенции и новых идей. К сожалению, она пока идет по пути наименьшего сопротивления, заимствуя из западной советологии те идеи,которые лучше отвечают настроениям подпольного антисоветского салона20-30летней давности. Так, понятие "тоталитаризм", популярное на Западе скорее у журналистов, чем в научных кругах, в России быстро завоевывает позиции именно в академической общине. Это отмечают такие разные наблюдатели как Ричард Пайпс и Аббот Глисон - в самом деле это трудно не заметить. Но и на Западе, как свидетельствует оркестровка публикации "Черной книги",влияние моралистического антикоммунизма возрастает. Мы привыкли думать, что он был элементом холодной войны как зеркальное отражение моралистического антикапитализма. Даже если это было так, то теперь выясняется, что это была не единственная питательная среда агрессивного морализаторства и антикоммунизма.
В последние годы было предпринято несколько попыток объявить вне закона коммунистические партии или устроить над ними суды. Это были амбициозные проекты. Но суд над КПСС ушел в песок. Ничтожные результаты принесли процессы над Хонекером и другими руководителями ГДР. Кое-кто,вероятно, думает, что "зловещие силы" сумели эти дела, что называется, "замять". Но даже если кто-то и приложил к этому руку, то очевидно, что это удалось сделать очень уж легко. И, вероятно, потому, что завести "уголовное" дело на коммунизм оказывается, наоборот, очень трудно.
Успешные процессы такого рода можно себе представить при определенных обстоятельствах. Например, представим себе, что сразу после смерти Сталина (1953г) в СССР имеет место народное возмущение, удачный государственный переворот и, допустим, американская оккупация. Тогда можно не сомневаться, что были бы схвачены несколько десятков человек, которых сочли бы наиболее причастными к конкретным репрессионным кампаниям; их быстро судили бы и так же бытро ликвидировали. Правомочность такого процесса (как и Нюрнбергского) потом подвергалась бы сомнению, но сама ликвидация не вызывала бы особого удивления.Коль скоро так не произошло, можно думать, что момент для этого упущен навсегда.
Судебно-криминальная терминология при интерпретации коммунистической эпохи попадает теперь в совершенно иной исторический контекст,где она должна бы стать неуместной. Это вовсе не значит, что мы не можем ее этически оценивать.
С некоторых пор принято считать, что этическую оценку не следует смешивать с познавательной процедурой. Это общепринятая доктрина. Все кто ее нарушают, стараются это скрыть. Из осторожности все всегда оговаривают,что идеал в этом деле не достижим. Тем не менее этот принцип стал краеугольным камнем исторического исследования. Но историку постоянно грозит еще одна обще-методологическая ловушка, и она, кажется, до сих пор привлекала к себе гораздо меньше внимания, если привлекала вообще.Этическую оценку не следует путать не только с объяснением, но и с судебно-правовым заключением.Обвинители коммунизма интонируют свои обвинения в этическом ключе, а артикулируют их все более настойчиво в судебно-правовых терминах. Тут они выступают прямыми наследниками организаторов сталинских процессов, не различавших этику и право. Этическое осуждение коммунистических режимов или революции, которую они то ли стимулировали, то ли подавляли, то ли паразитировали на ней, требует иных формул. Это хорошо чувствовал первый (кстати, социал-демократический) президент республиканской Германии Фридрих Эберт, сказавший как-то "Я ненавижу революцию как грех". Кто-то будет думать, что грех хуже преступления. Кто-то будет думать, что наоборот. Но на самом деле ни то, ни другое. Это просто понятия из разных контекстов. Если мы будем говорить о "греховности" революции,о грехах революционеров, коммунистов, чекистов - или кого там еще, то моральная оценка их действий будет делом совести каждого. Но те, кто переводит свое этическое осуждение (допустим, что неподдельное) на судебно-правовой язык и хотят посадить на скамью подсудимых "коммунизм", в сущности хотят чтобы было принято некое "постановление", обязательное для всех.Именно подобные вещи все время и происходили в сталинской России. Впрочем, они происходили не только в сталинской России. Гизо, написавший подробную историю английской революции, счел нужным сказать "не людям произность над людьми приговоры Божии". Что вызвало у него это критическое замечание? Склонность враждующих групп к судебному оформлению победы в конфликте интересов.
Зачем и кому нужен суд над коммунизмом
Итак, юристы вряд ли возьмутся за процесс по обвинению коммунизма в предумышленных преступлениях . Собственно, не они и начали нынешнюю кампанию. В дискуссии по поводу "Черной книги" участвовали кто угодно - только не законники. Но если виды на такой процесс выглядят столь бледно, то зачем же сотрясать воздух понятием "преступности"? Что означает такой выбор ленсики и инвокация Нюрнбергского процесса?
Начнем с того объяснения, которое дают своей инициативе сами ее инициаторы. Выражается надежда, например, что "коммунистических преступников" следует подвести под Нюрнбергский процесс, чтобы по возможности предотвратить повторение подобных вещей в дальнейшем. Главный интеллектуальный козырь тут известная народная мудрость "кто забыл прошлое, тот переживет его снова". Это выглядит благообразно, но мало убедительно. Неужели кто-то всерьез может думать, что бороться с"преступной" комунистической утопией можно поставив коммунистическую секту вне закона? Какую секту вообще когда-либо удавалось подорвать с помощью враждебной пропаганды и судебных преследований? Секты чувствуют себя в атмосфере гонений как рыбы в воде. Даже сталинский режим при всей его бесцеремонной брутальности не справился с этой задачей. Секты выжили. Причем самыми живучими оказались самые морально сомнительные.
Кроме того, исторический опыт показывает, что никакой коммунизм не овладеет умами, если в обществе нет катастрофически-кризисной (революционной)ситуации. Но зато если она возникнет, то ничто нас не спасет от коммунизма(идеологии и движения), или неокоммунизма, или нацизма, или неонацизма, или их комбинации, или религиозного фундаментализма (характерного, кстати, для ранних фаз революции в Европе), или от зеленого фундаментализма. Или от чего там еще,что непременно всплывет на поверхность для одухотворения протеста, для нужд конституирования Нового мира и (или) наведения порядка.
Далее, не исключено, что выступление Куртуа и весь шум вокруг "Черной книги" - просто акция в политической кампании. Сам Куртуа довольно открыто обвинил французских коммунистов и социалистов в коллаборационизме с преступным сталинским режимом. В тот момент, когда социалист Лионель Жоспэн включил коммунистов (сильно ужавшихся и реформированных) в свое правительство в поисках парламентского большинства, это обвинение прозвучало как политическая провокация. Французский политический эстаблишмент и без того переживает серьезные трудности. Голлистский президент(Ширак) вынужден сосуществовать с социалистическим премьером (Жоспэн). Справа давит Национальный фронт. Растет евроскептицизм. Тени прошлого тоже беспокоят:постепенно выясняется, что сотрудничество режима Виши с нацистами было отнюдь не столь пассивным, как это утверждается в учебниках истории. Социальная обстановка в стране не менее напряженна, чем накануне 1968г. Во Франции разрушается политическая система и при этом несколько неожиданно левая культура и традиционный социалистический проект оказались весьма живучи - к худу или к добру. Речь, таким образом, идет о прозаических и насущных целях политической повседневности: необходимо скомпрометировать социалистическую партию и вообще левых. Доказать, что Куртуа сознательно преследует именно эту цель, вряд ли можно,но об этом можно догадываться по принципу "кому выгодно".
Но ни собственная патетика обвинителей коммунизма, ни конспираторные догадки (с нашей стороны) насчет чьих-то прямых политических выгод не кажутся особенно интересными. Есть гораздо более интересные возможности объяснить акцию Куртуа.
Народная наука и мифотворчество
У Куртуа был серьезный коммерческий интерес. Сами соавторы Куртуа (Верт и Марголэн) обвинили его в "сенсационализме".Он хотел, дескать, продвинуть "Черную книгу" на массовом книжном рынке и заработать на этом известность и деньги. [[[[ Действительно, массовый рынок предъявляет большой спрос на исторически-повествовательную литературу, то есть популярную историческую документалистику, имеющую вид научных исследований. Обычно в такой литературе внимание перемещается на персонажи, их поступки и мотивы. Потребитель беллетризованной истории хочет также некоторого потрясения чувств. Он хочет "страшную сказку". На нижнем этаже массового рынка эту потребность удовлетворяют романы про мафию, гангстеров, массовых убийц и политические заговоры. На средней части рынка огромной популярностью пользуется так называемая court room drama("драма из зала суда"), очень часто основанная на реальных (real life) судебных процессах. На самом деле реальные судебные процессы становятся все менее отличимы от инсценировок. Среднюю часть рынка вполне удовлетворяют любовно-семейные судебные драмы. А уже на верхней части массового рынка пользуются успехом "суды истории". В этом ключе и написана добрая половина популярной исторической документалистики. Многие книги этого рода становятся бестселлерами, теперь особенно в России. Это открывает коммерческие перспективы перед профессиональными историками. Можем ли мы осуждать тех, кто пользуется этой возможностью? У историков все меньше шансов получить надежную работу. Доходы в бюджетном секторе, где работают большинство историков, все больше отстают от доходов в коммерческом секторе. Между тем, университеты выпускают все больше дипломированных историков. Постиндустриальный рынок добавляет к торговле материальным антиквариатом торговлю исторической информацией (бестелесным антиквариатом).
Если рынок предъявляет спрос, то возникает и предложение.На рынке исторической литературы, как беллетристики (fiction), так и документалистики(non fiction), особое место занимают повествование об устрашающих и кровавых эпизодах истории - будь то гибель Титаника, еврейский Холокост или русская революция.
Изготовление такой исторической (и биографической)литературы дело не простое. Не следует забывать, что речь идет о верхней части рынка, хотя и массового. Здесь требуется продукт, удовлетворяющий довольно примитивные и гедонистические потребности, но в то же время позволяющий потребителю думать, что он удовлетворяет свои возвышенные потребности и приобщается к чему-то умственно элитарному. Для достижения этой цели (помимо литературного дарования авторов, которое нас здесь не интересует) используется определенная повествовательная технология. В ней доминируют два элемента.Во-первых, стилизованная фактологичность - мельчайшие детали, обилие имен,точные даты, цитаты из разговоров, педантичная ссылка на источники (по возможности как можно более экзотические и трудно доступные). Во-вторых,морализаторский пафос, эмоционально оживляющий сухую фактологию и апеллирующий к синдрому элитарности.
Так мы постепенно попадаем в зону, где развлекательная беллетристика смыкается с научной литературой. И кто же кого тут поглащает?Происходит ли здесь облагораживание обыденного сознания наукой? Или, наоборот,профанация науки в результате ее капитуляции перед обыденным сознанием?
В мире, достигшем такого высокого уровня саморефлексии как наш, иногда кажется, что мы вступили в эпоху неудержимой экспансии научного сознания. Однако есть много признаков того, что это совсем не так. Конечно,наука, вставшая окончательно на ноги лет 300 назад, с тех пор теснила обыденное сознание - сперва в сфере представлений о природе, потом в сфере представлений об обществе и, наконец, даже в сфере представлений о человеческом сознании.Развитие самой науки продолжается и ускоряется, достижения науки становятся все более ошеломляющими, но влияние науки на культуру, индивидуальное сознание и эмоциональную культуру после некоторых успехов пошло на спад. И речь идет не о так называемом "простом народе", лишенном систематического современного образования. Речь идет именно о просвещенной части общества, об интеллектуалах.
Мы все чаще слышим: интервенция науки в обыденное сознение не удалась. Разумеется, контрнаступление обыденного сознания сопровождается указанием на слабые стороны научного подхода к жизни. Оно поощряется некоторыми учеными, лучше других знающими слабости науки. И в особенности учеными-неудачниками, стремящимися унизить науку. Но наиболее питательная среда для этого - досужий интеллектуальный салон, где господствует философский разговор общего типа. Все это в какой-то мере парадоксальные"плоды просвещения", как в свое время метко заметил Лев Толстой. ]]]]Тема "Суда над коммунизмом" пользуется устойчивой популярностью именно в этих условиях и в этой среде.
Происходит вытеснение научного духа из исторической рефлексии общества. Выйдя из монастырей и университетов на книжную ярмарку,историки проспосабливают содержание исторического повествования и интерпретацию прошлого к обывательскому, но претенциозному вкусу. Начавшись в популярной литературе, эти перемены постепенно захватывают и академическую науку, где под них подводится некая теоретическая база. Утверждается, что позитивисты-сциентисты со своей социологией-экономикой и прочие умники(подрывной элемент) лишили историю "человеческого тепла" и освободили от моральных обязательств (см. уже цитированного Р.Пайпса).
Возврат этих элементов в историческое повествование ведет к тому, что оно наполняется "преступниками", "преступными силами", "преступными идеями", а также всякого рода извращенцами, невропатами и т.д. Это было бы еще пол-беды, но вокруг этих персонажей строится и концептуализация исторического повествования. Под предлогом борьбы с избыточным теоретизированием из истории на самом деле вытесняется полноценная теория и ее место занимает обывательское теоретизирование. Проблема "преступности коммунизма" - один из важных участков борьбы между научным сознанием и обыденным сознанием в истории. Вот как на эту коллизию откликнулся один из участников обсуждения "Черной книги" Алэн Блюм: "Идеология, таким образом, становится решающей причиной шествия смерти. Нет больше ни социальной истории, ни политической истории - на всем лежит печать смертоносной идеологии...Объяснение и осуждение сливаются в одно" [49] Против этого возражает не только Алэн Блюм. Я ссылаюсь на него, потому что он персонифицирует академический эстаблишмент; Алэн Блюм - руководитель исследований в двух французских институтах (социальных наук и демографии).
Наука пытается сопротивляться. Боюсь, поздно. Времена меняются. Интересно, что даже на Нюрнбергском процессе американский обвинитель Джексон счел нужным сделать такое заявление: "Мы обвиняем вас не из-за ваших превратных идей. Интеллектуальное банкротство и безнравственность нацистского режима не стало бы объектом международного правосудия, если бы они не были использованы в целях бесцеремнного вторжения расы господ (Herrenvolk) в другие страны. Мы судим вас не за ваши убеждения, но за ваши деяния, которые мы считаем преступными". [50]
Судебные прения по делу о преступности коммунизма отражают и еще одну тенденцию в исторической рефлексии. Издавна существовали два подхода к выяснению причин революции. Одна школа настаивает, что революцию готовят революционеры, то есть подрывной элемент. Они стремятся разрушить естественный и разумный порядок. Без них, дескать, все было бы спокойно. К такому представлению естественно склонялись господствующие социальные группы Старых режимов. Его можно считать консервативным. Оно характерно и для обыденного сознания благополучных средних слоев общества.
Другая школа возлагает ответственность за революцию на сам Старый режим. Эта школа развивает аргументацию в двух направлениях. Одно соображение предполагает, что Старый режим неестествен, несправедлив и в силу этого неразумен. Поэтому он обречен. Так были настроены всякого рода еретические секты хилиастического толка, а от них это настроение перешло к современным революционерам. Самые характерные среди них анархо-коммунисты. (Государственный коммунизм российского типа заимствует пафос анархо-коммунистов для целей пропаганды). Этот вариант также свойствен обыденному сознанию, но маргинализированному и отчужденному.
Другой вариант этой школы связан с политическим либерализмом.Он подчеркивает, что Старый режим ведет дело к революции тем, что не может гибко реагировать на меняющиеся условия и обостряет до крайности социальный конфликт в обществе. Это уже исторически очень позднее представление, и оно ассоциируется у нас с "научным". Так вот, появление идеи "суда над коммунизмом" свидетельствует об оживлении "старорежимных"представлений о революции. Вероятно, в связи с тем, что в постреволюционном обществе оформились новые естественные носители такого обыденного представления - благополучные средние слои. Для тех,кто впрягся в телегу науки, это огорчительно, но было бы неосторожно становиться по этому поводу в высокомерную позу осуждения. Бытие все-таки как-то определяет сознание, а есть ли особый смысл осуждать бытие? Радоваться,впрочем, тут тоже, конечно, нечему.
Но пойдем дальше. Две Мировые войны, еврейский Холокост и зверства нацистов, опустошительные коммунистические революции и строительство коммунизма на костях двух-трех поколений "неудачников истории" совсем недавно еще были "настоящим", затем перешли в "недавнее прошлое", а теперь уходят из памяти общества (народов) в архив истории.Естественно опасаться, что их морально-дидактический потенциал быстро иссякнет.Забытый опыт - уже не опыт и можно понять опасения (умозрительные), что подобное может повториться. Мы знаем теперь, что равновесное состояние общества это скорее историческая роскошь, чем повседневность, особенно в условиях модерна. И знаем, чего следует ожидать от людей, оказавшихся в крайне затруднительно положении. Но, как мы уже заметили, труднее понять расчеты на то, что символическое осуждение коммунизма как и ритуальное поминовение жертв революции поможет предотвратить подобные эксцессы в будущем.
Более того, постоянные напоминания об ужасах прошлого и обвинительные приговоры в адрес агентов недавнего исторического процесса, могут указывать на то, что это прошлое фоссилизируется в виде мифа, из которого всякий этический элемент полностью исчезает.
Подобные вещи рано или поздно уходят в мифологию и приобретают вид "Каин убил Авеля" - Ромул убил Рема, Кий убил Аскольда, Фриц убил Абрама, Иван убил Петра. Кто сегодня сопереживает Авелю?Кто жалеет Рема? Кто завтра будет жалеть Абрама и Петра или осуждать Фрица и Ивана? Мы видим, как на наших глазах происходит отбор фактуры будущего мифа. В него включается прежде всего насильственный акт. Все остальное отсекается и предается забвению. Так, наверное, складывалось содержание Ветхого завета. Как мало мы узнаем из этого исторического эпоса, не постесняемся сказать, о производительных силах и производственных отношениях соответствующих времен и народов. А перечень убийств тянется и тянется. Вот характерный стиль этого повестовования (Иисус Навин): "...и поразили они их, и преследовали их до Сидона великого...и перебили их, так что никого из них не осталось, кто уцелел бы" (11:8); или "И побили все дышащее, что было в нем, мечем, придав заклятию; не осталось ни одной души; а Асор сожег их огнем" (11:11); или"...людей же всех перебили мечем, так что истребили всех их; не оставили ни одной души" (11:14). Ну что за память была у наших праотцев. Сущие дети.
Поразительно, что в Ветхом завете, как и в других древних эпосах (мы уже говорили об этом в другой связи) совершенно незаметно какое бы то ни было морализирование по поводу бесчисленных убийств и, как мы теперь сказали бы, военных преступлений. Возможно, это объясняется тем, что в исторически глубоком прошлом вообще не было моральной рефлексии современного типа. По тем порядкам, еще не отравленным новозаветным "декадентским"морализаторством, как известно, ностальгировал, например, Ницше. И не случайно пик его популярности приходится на время, непосредственно предшествующее Первой мировой войне и всем последующим ужасам ХХ столетия, которые теперь так беспокоят(или должны беспокоить) нашу совесть и разум.
Не исключено также, что некоторая часть мифологических убийств вообще придумана. Некоторые мифы - имитация других и воспроизводят самый существенный их элемент. Но скорее всего народная память просто избирательна и не удерживает того, что кажется обыденному сознанию скучным и лишним, а также того, что трудно запомнить и еще труднее артикулировать так, чтобы запомнили другие для передачи через многие поколения. Можно думать, что перевод содержания эпохи на язык моральных и криминалистических формул представляет собой фазу в процессе кристаллизации будущего мифа о ней. В этой фазе миф освобождается от всего избыточного, то есть имманентно чуждого (мифу). За фазой морализации последует фаза ритуализации воспоминания; в этой фазе из мифа выхолащивается и моральный элемент. В конце концов миф отложится в морально-безразличной форме. В древности, как мы заметили только что,промежуточной фазы скорее всего не было. Теперь она есть. Но превращения события в миф и в ту и в эту эпоху (и во всех культурах) эквифинальны.
Научное представление о прошлом может в принципе сосуществовать с мифологическим как эзотерическое знание рядом с экзотерическим. Но случится ли так на этот раз, сказать очень трудно. Мирное сосуществование разных видов знания возможно лишь в том случае, когда эзотерика и экзотерика социально локализованы на разных этажах четко иерархизированного общества, причем на нижних этажах никто ничего не знает об эзотерике, а если и знает, то стремится овладеть эзотерическим знанием, не ставя под сомнение его иерархическое превосходство. А в демократическом обществе с неустойчивой и размытой социальной иерерхией носители обыденного [51] знания хотят не овладеть другим знанием, а хотят, чтобы их знание считалось эзотерическим. В современных условиях пока инициатива как будто переходит к мифологии: она и расширяет свое влияние за счет науки, и укрепляет свой авторитет. Впрочем, наука,перегруппировавшись, может еще показать зубы. Надо внимательно наблюдать за тенденцией.
Отступление науки с полей исторического повествования имеет еще одно объяснение. Наука всегда гордилась тем, что она"расколдовала" мир. Но когда Вебер произнес ставшую теперь почти крылатой фразу "мы живем в расколдованном мире", в его словах было уже гораздо меньше телячьего восторга, чем в Жюль-Верне. Скорее Вебер даже испытывал опасения, что "расколдованный мир" сулит человеку массу неприятностей. Так и произошло. "Тьма низких истин" как будто оказывается нам не по плечу. Оказывается, что мы предпочитаем "нас возвышающий обман", или, как лучше сказать в данном случае, "психологически более комфортабельные" стороны исторической картины.Похоже, что жить в расколдованном мире человеку скучно, неприятно, трудно. Мир опять хотят "заколдовать". Естественный это процесс или искусственный, к худу это или к добру, я, конечно, не буду обсуждать. Но констатируем факт. Два элемента в нынешней антикоммунистической кампании указывают на возврат магического сознания. Это вера в чудодейственную силу"символического суда" и убеждение, что судить можно не только"человека", но и "идею" и даже "символ".
Судебный процесс имеет несколько корней. Один из них -ритуал магического заклятия. В особенности та фаза судебного процесса, где решается вопрос о "виновности". Наказание уже лишено магической энергии: наказание, как более надежная мера, как раз и заменяет магию, когда вера в магию поколеблена. Но надежда на магическую силу судебного решения о виновности возраждается в условных и заочных приговорах. Символический суд над коммунизмом и предложение (пусть даже намеки на такое предложение) символически приговорить его к смерти имеют заметный магический оттенок, как, собственно,любые проклятия и угрозы.[52] В данном случае это попытка заклясть, заговорить призрак. Это особенно заметно, когда от обвинений в адрес физических лиц(Ленин, Сталин, Троцкий, Дзержинский, Ежов, Лацис, Фридман) мы незаметно переходим в адрес юридических лиц, сначала прямых участников репрессий (ЧК),потом косвенных (ВКПб), потом подозреваемых в сочувствии (Французская компартия или компартия Галапагосских островов) и, наконец, в адрес идеологии (ереси) -марксизма.
В конце Средних веков во Франции имела место занятная вспышка правового суеверия. Устраивались судебные процессы над животными -лошадьми, собаками, свиньями.[53] Причем их обвиняли не только в нанесении ущерба личности, но и ущерба обществу, например, мышей - в неурожаях. Этот красочный эпизод безумно интересен для истории культуры. Не случайно он имел место в "начале модерна", когда еще сильные пережитки магического сознания комбинировались с рационализмом правового сознания. Влияние религии среди простого народа было тогда еще не значительно. Затем религия вступила в решительную борьбу с магией. Но на хвосте у цивилизованной религии оказалась наука. Наука в свою очередь стала вытеснять религию. Но победа над религией не пошла на пользу науке. Вытесняя из обыденного сознания религию, наука рыла яму самой себе, потому что место уходящей религии стала вновь занимать магия. Такие сложные отношения существовали в треугольнике "магия-религия-наука" в начале модерна.[54]
Еще раз правовой (научный) рационализм оказался в функциональном союзе с магией во времена сталинских показательных процессов при обстоятельствах, сильно похожих на ранний модерн в Западной Европе. Влияние высокой культуры никогда не было сильно в Русской церкви, а влияние религии никогда не было сильным в русском народе, а в ходе революции совсем ослабло.Похожую картину мы видим теперь повсюду в мире в позднем индустриальном обществе.Продолжающаяся секуляризация общества ведет не к усилению влияния науки, а к усилению магии и "нецивилизованных" самодельных культов с сильным элементом мистики и магии.
Призрак коммунизма? Опять?
Но если это так, то почему же в обществе возникает такая сильная потребность "заклять", "заговорить" именно коммунизм? После самой "науки" это, кажется, второй излюбленный объект профессоров магии. С помощью заклятий (заговоров, приговоров) обычно стараются "оберечь" себя от того, чего сильно боятся. Есть ли на самом деле основания бояться возрождения коммунизма? История как будто показывает, что коммунисты нигде не могли развязать революцию. Организационно они лучше других приспособлены к жизни в условиях революции, или хотя бы на пороге революции. Но они остаются просто ядром параллельной культуры в обычных условиях, когда общество стабильно. Под впечатлением этой фактуры мы должны предположить, что страх перед коммунизмом либо не обоснован, либо за ним скрывается страх перед революцией,то есть предчувствие революционной ситуации.
Есть ли основания для этого страха? В мире? На Западе? В России? В Индии? В Мексике? В Чечне? На острове Пасхи? В Ватикане?Магистральная мысль - как академическая, так и обыденная (народная или бюрократическая) - сочтет такой вопрос экстравагантным. Однако левые нон-конформисты все время угрожают нам, что мировой капитализм трещит по швам.Их пророчества игнорируют. Их считают маргиналами, злопыхателями и провокаторами.
Но вот - "Черная книга коммунизма". Похоже, что особо чувствительный и тоже по своему нон-конформный обыватель также чувствует приближение революции? Он чует его нутром, как животные чуют приближение урагана или землетрясения. И что, если чутье его не обманывает? Если в самом деле приближается революция, то обществу и индивиду предстоит решать много задач в плане подготовки к такому повороту истории. Об этом можно и, вероятно,следует написать большую книгу, взяв за образец подробные инструкции по гражданской обороне на случай военных действий или по противопожарной охране.,какие теперь висят в коридорах и в лифтах любого корпоративного учреждения -будь то государственный сектор или частный (шутка). Структура и содержание подобной книги будут сильно зависеть от некоторых общих предпосылок, например: (а) считаем ли мы, что революция нежелательна (напомним, что в прошлом веке многие считали ее желательной); (б)считаем ли мы, что ее в принципе можно предотвратить; (в)считаем ли мы, что ее можно предотвратить, если достаточно рано получено предупреждение; (г)считаем ли мы, что возможна бескровная революция.
Последнюю возможность мы совсем не обсуждали, поскольку наш очерк, несмотря на его повышенную теоретическую рефлективность все же остается вполне эмпирическим, и мы как раз интересовались суждениями о насильственных революциях. Но хорошая и достаточно общая теория предусматривает бескровные или даже ненасильственные революции, и размышления на эту тему были бы отнюдь не пусты, а, наоборот, чрезвычайно уместны на нынешнем повороте истории.
Теперь же добавим к нашей интерпретации "крестового похода" на мертвый (как будто бы) коммунизм еще два соображения, связанные с попытками предохранить общество от катастроф типа революций XVII-XIX веков. Мы поставим суд над коммунизмом в контекст смягчения нравов и рационализации общества.
Осудить коммунистов за их реальное поведение в истории, а революцию "как грех" может кто угодно. Это проблема морального суждения и для этой моральной позиции не требуются никакие теории и никакие переопределения коммунизма. Между прочим, коммунисты не первые попадают под моральную критику. Всегда существовали и проповедовали в обществе этические ригористы. Крайние из них вообще не видели в истории человечества ничего, кроме цепи преступлений. Этой традиции, между прочим отдали дань и коммунисты (как анархическое их крыло, так и марксисты), утверждавшие даже, что"собственность - это воровство". А народная молва и сейчас склонна объявлять всех предпринимателей преступниками: "на трудах праведных не построишь палат каменных".
После трех столетий революций (забудем про более раннюю историю) и особенно демографически разрушительных войн только естественно ожидать подъема этической гражданской озабоченности (concern) в обществе,именующем себя "цивилизованным". Так и происходит. Общество как будто осознает, что ему нужна новая нравственная конституция. В основе ее может лежать убеждение, что в прошлой истории господствующие нормы коллективного поведения, может быть, и мирились с массовым уничтожением людей, полагая, в частности, что "все в воле Божьей", но теперь это надо прекратить.Пришло время, наконец, объявить морально неприемлемыми действия, которые раньше считались естественными, а также переписать всю историю заново, воздав каждому согласно новым нормам. [55] А новые нормы возникают из коллективного опыта. В конце концов изменилось же наше отношение к войне. Вплоть до Первой мировой война считалась нормой. Но Первая мировая произвела на всех такое впечатление,что набрал силу пацифизм, обросший теперь уже ритуалами и ставший чем-то вроде официальной идеологии человечества. Не очень, правда, видны его успехи, но тем не менее. Если застрельщики нынешней антикоммунистической кампании хотят внести вклад в радикальное изменение этического климата, то в этом есть резон. Если уж проводить такую реформаторскую кампанию, то, конечно, нет никаких оснований делать для коммунистов исключение. Следует лишь заметить, что радикальная этическая ревизия человеческой истории и коллективной политической практики сама по себе рискована, поскольку чревата неожиданными и не обязательно положительными импликациями.
Усиление этической рефлексии привело к ряду институционных новшеств. Сначала был принят ряд конвенций о правилах цивилизованного ведения войн. За этим последовал целый ряд решений в рамках ООН и возникла, хотя и "дырявая" сеть международных соглашений для принуждения к соблюдению законов (law enforcement). Эта практика касается борьбы с терроризмом, преследования за военные преступления,предусматривает санкции против деспотических режимов и пр.
Важным элементом в этой системе стал Нюрнбергский процесс. На него ссылаются как на триумф морали и права. Это -- популярная трактовка. Возможна и более реалистическая трактовка. На самом деле юридически он был весьма сомнителен. [56] Его устроили победители над побежденными в мировом конфликте. Вместе с тем он оказался положен в основу легитимности нового режима, установившегося затем с помощью оккупантов в побежденной стране.Существовал теоретический риск, что немецкий народ может впоследствие отвергнуть эту легитимность. Так не произошло, и риск задним числом оказался оправдан. Таким образом, Нюрнбергский процесс и последующее физическое устранение нацистских главарей оказались удачным политическим маневром.
Судебное решение и рационализация истории
Но мы забудем эти две трактовки - популярную и реалистическую, чтобы обсудить Нюрнбергский процесс с еще одной стороны, а именно как пример корректировки политической истории страны извне. Такой же корректировкой извне выглядел бы суд над русским коммунизмом, если бы он был учрежден и проведен какой-либо международной или просто иностранной инстанцией.Так же будет выглядеть суд над Пиночетом, если он состоится в Испании. Так же выглядят нынешние суды над "военными преступниками" в югославском конфликте. Все эти коллизии лишь частные случаи (более наглядные что-ли)воздействия на систему извне системы, то есть внесистемного регулирования системы. [57]
На этой стадии наших рассуждений мы должны уже совсем отвлечься от вопроса, виновны или не виновны обвиняемые. Тема наших рассуждений становится иной. Нас теперь интересует вопрос, можно ли, так сказать,отрегулировать рациональным образом живую историю. Ибо судебные интервенции и есть попытки такого рационального регулирования.
О возрастании рациональности в человеческом поведении, в самоартикулировании жизни, в обществе, в истории настойчиво писал Макс Вебер. В конце концов, говорил он, мы обнаруживаем себя в "железной клетке" (eherne Gehae u ser, iron cage). Его собственное отношение к этому процессу было двусмысленно, поскольку он испытывал неодолимое влечение и к рациональности, и к свободе, Вебер не занимался живописанием этой "железной клетки", но ее образ способствовал его меланхолии. Вероятно, если бы он предпочитал не размышлять, а выражать свои настроения, он мог бы написать что-то вроде "Brave New World" или"1984".
Перспективу "железной клетки" наше обыденное сознание связывает с бюрократией. Но у рационализации есть и второй агент. Это- право. Вместе они пытаются устранить из нашей жизни все спонтанное, случайное,импульсивное, хаотичное, игровое, непредсказуемое, волевое, непредусмотренное,неразрешенное, произвольно-эгоистичное, аффективное. Если угодно - все личное.Они хотят ввести течение жизни (истории) в берега и зарегулировать его шлюзами.Они хотят, чтобы в нашей жизни (истории) не было ничего плохого, а было только хорошее.
Эта величественная идея кажется весьма соблазнительной,но не следует забывать, что именно она соблазнила большевиков на их захватывающие дух инициативы. Теперь вот нам приходится спорить, надо ли их за это отдавать под суд. Но это к слову. И безо всяких большевиков ясно, что административное и правовое регулирование общественных конфликтов, даже переходящих в насилие, есть чрезвычайно рискованное дело, поскольку может вызвать непредсказуемые реактивные последствия. Недавно гидрологи обнаружили,что особая сила наводнений на северо-американских реках в 90-е годы скорее всего объясняется "регулированием русел" с целью избежать наводнений.[58] В обществе подобных парадоксов надо думать еще больше, чем в природе. Тут (в самом общем виде) возможны два варианта. Либо рационализация конфликта в обществе сопровождается "арестом" каких-то направлений культурогенеза и социогенеза. Либо общественные силы окажутся сильнее и"ассимилируют" внешнюю акцию, переработав ее в продолжение общественного конфликта, а это будет означать расширение зоны конфликта, его эскалацию и (в пределе) увековечение. Агенты исторического процесса находятся,таким образом, в крайне затруднительном положении. На практике те, кто принимает решение, никогда не знают, находятся ли они внутри исторического потока или вне его. Иными словами, сидят они за рулем автомобиля или в роли регулировщика движения. [59] Еще иными словами: объекты они или субъекты на данном отрезке истории в пределах данного социотопа (биотопа, биосоциотопа). В этом загадка жизни и истории, вызывающая у нас смешанное чувство страха и восторженного возбуждения.
Регуляторы жизни, таким образом, оперируют на границе между настоящим и открытым будущим. Они просто могут не добиться намеченной цели, то есть например, не запугать тех, кого они хотят запугать. Они могут и вызвать духов. То есть либо спровоцировать события и процессы, к которым они сами и общество совершенно не готовы. Либо просто спровоцировать реанимацию уже было угасших конфликтов. Все эти возможности обнаружились совсем недавно в Чили, когда было объявлено, что Пиночета собираются выдать по требованию испанского судьи. Еще более красноречиво письмо читателя в Times Literary Supplement, присланное в разгар дискуссии по поводу "Черной книги коммунизма": Аот оно: "После чтения этой одиозной книги и рецензии Мартина Малиа на нее, я понял, что всех коммунистов предлагают судить, приговорить и казнить только за то, что они те, кто они есть. Пожалуйста, мой адрес вы найдете в конце этого письма. Можете приходить и забирать меня! И расскажите мне, в чем мои преступления. Но призрак коммунизма здесь, и он поддерживает огонь жизни. Идеи Маркса-Энгельса-Ленина вечно живы. Они восторжествуют на руинах мирового капитализма - рано или поздно. Мы еще вернемся. Маноэл ди Ленкастри.Лиссабон"
Voila. Гони любовь в дверь - она влезет в окно. Вопрос о пользе исторического опыта оформился в нашем сознании совсем-совсем недавно. Мы еще толком не знаем, можно ли в принципе какие-то пути истории считать "ошибочными". Мы не знаем, можно ли в частности, считать революции "ошибками". Не знаем,можно ли в принципе их избежать. Мы еще не решили, следует ли определять как"революцию" любую радикальную структурную реконструкцию общества, или реконструкцию, сопровождаемую демографичиской катастрофой. Единственное, что мы пока для себя решили, это то, что мы хотим избежать вспышек массового насилия.И тут главный урок истории выглядит пока мало утешительно и даже обескураживающе. Пока оказывается, что прямых путей к этой цели, повидимому,нет. Ни колдовством, ни рационализацией через регулирование, основанное на моральных доктринах, этой цели добиться нельзя. Как бы ни был труден, чреват иллюзиями и ошибками путь познания, как бы ни был он опасен и мало эффективен,другого пути нет.
Примечания и референция

[1] Le Livre noire du Communism. Paris, Laffont,1997

[2] Le Monde, 14 Nov., p.16
[3] R.Herzinger. Dir Zeit, №27, 1998. Цитируемый автор не принадлежит к числу самых больших авторитетов.Мы выбрали его формулировку в силу ее чрезвычайной характерности; в ней представлены все интересующие нас клише.
[4] R.Leicht. Die Zeit, № 37, 1996. На русском языке подробно о книге Голдхагена см.: А.Кустарев. Соблазны и предрассудки, № 141, 1996.
[5] 11 октября 1998г. маститый писатель в речи по случаю получения очередной премии назвал, в чстности, постоянные напоминания об Аушвице "моральной дубинкой". Это вызвало резкую отповедь лидера еврейской общины Игнаца Бубиса. Последовавшие дебаты были в центре немецкой политической жизни в течение полугода. Сокращенный перевод речи Вальзера можно найти в еженедельнике "Новое время", 28 февраля 1999.
[6] Ernst Nolte. "Zwischen Geschichtslegende und Revisionismus" и"Vergangencheit, die nicht vergehen will. Цитируется по"Historikerstreit", Piper,1986,ss.45-46
[7] М.Хеннигсен (Die Zeit, 4.6.1998)указывает, что впервые термин употребил Rudolph Rummel, опубликовавший с1990г. пять книг о демоциде. Том об СССР называется "Lethal Politics".Этот том представляет собой компиляцию разных данных, приводимых в других публикациях, чаще всего тоже вторичных. Вобщем, это не более, чем "сборник слухов". Насколько я могу судить, в академических кругах работа Раммела не пользуется авторитетом. Его шестая книга о "малых демоцидах" (Япония Хирохито, Турция, Сев.Корея, Югославия Тито и Камбоджа Пол Пота) так и не нашла издателя. Может быть, потому что его методика, судя по книге об СССР, крайне сомнительна. А может быть, потому что Раммел не делает ни для кого скидки и обращается к историческому опыту, который по разным причинам все еще замалчивается. Как, например, японская резня в Нанкине, когда за несколько недель в 1937г. были организованно убиты 300 тыс. человек (Iris Chang. The Rape of Nanking - the forgotten Holocaust of World War II)
[8] В данном контексте мы должны забыть о тривиальной истине, что в истории все уникально.
[9] Теперь эти ранние работы чрезвычайно широко известны.Разоблачительная традиция на Западе начинается с Бориса Суварина и Пьера Паскаля; о них подробно рассказывается, например, в книге Ф.Фюре "История одной иллюзии" (Москва, Ad Marginem, 1998), идет через Артура Кестлера и Кравченко до Солженицына и далее до Анатолия Марченко. Все это стало уже классикой. Здесь я хотел бы напомнить о существовании еще одной книги. Она редко фигурирует в стандартных библиографиях по этой теме и уж совсем никогда не привлекает к себе особого интереса. Ее малая известность выглядит несколько загадочно, потому что она во многих отношениях остается и пионерной и непревзойденной. Речь идет о книге: Beck and Godin (Ф.Л.Штепа).Russian Purge and Extraction of Confession, 1951. [10] Эта народная социология и народная политология (folk sociology and polltology) на первый взгляд плохо документирована, но на самом деле это не так. На самом деле она-то и заполнила эмигрантскую русскую прессу, а с наступлением эпохи гласности три четверти новой русской интеллектуальной прессы. Но отрефлексирована она очень слабо - что правда, то правда. Единственное известное мне исключение составляет упомянутая уже книга Бека и Година (Штепы) "Русская чистка". В ней приводится коллекция из семнадцати (17) разных объяснительных версий сталинских чисток. Эту коллекцию К.Ф.Штепа записал во время своего пребывния в лагере до войны. Некоторые из записанных им фольклорных версий позднее циркулировали в российском интеллектуальном салоне, а теперь циркулируют и в формально академической литературе. Сошлюсь также на три своих очерка под общим заглавием "Социально-философский фольклор советской интеллигенции", опубликованные в 1985-1986гг.в журнале "22"(Тель Авив) в №44, №45 и №49. Народные социологические и политологические представления о сущности советского общества так плохо отрефлексированы в академической традиции, я думаю, прежде всего из-за того, что сама эта академическая традиция глубоко ими заражена.
[11] Теперь сторонники концепции"тоталитаризма" с удовлетворением отмечают, как легко и быстро понятие "тоталитаризм" проникло в русскую интеллектуально-академическую общину. Они, похоже, даже думают, что это результат их авторитета и влияния. Они ошибаются. Понятие"тоталитаризм" было усвоено русскими интеллектуалами 30 лет назад (по меньшей мере). Скорее антикоммунистическое крыло западной советологии испытало влияние русского антисоветского подполья, чем наоборот. Странствия понятия"тоталитаризм" туда-обратно-туда еще ждут своего исследователя.
[12] В конце 80-х годов было много публикаций на эту тему. S.Rosefield (Incriminating Evidence: excess deaths and forced labour under Stalin. Soviet Studies, №2, 1987) считал,что Гулаг искусственно ускорил смерть примерно 20млн. человек. S.G.Wheatcroft (More Light on the scale of Repression and Excess Mortality in the Soviet Union in the 30s. Soviet Studies, №2, 1990)называет цифру 4-5млн. В российской литературе этой теме были посвящены,например, публикации: В.Цаплин.Статистика жертв сталинизма в 30-е годы. Вопросы истории, №4, 1989; В.Земсков. Аргументы и факты, 1989, № 38-40.
[13] Можно рассматривать эволюцию и оформление советского общества как "рутинизацию харизмы" (по Веберу). На первый взгляд"харизматическая" труппа и "пассионарная" группа - просто разные термины для обозначения одного и того же. Это не так. Концепция"харизмы" и в особенности гораздо более важная концепция"рутинизации харизмы" именно переносят наше внимание с чисто энергетической на содержательную сторону дела.
[14] Литература на этот счет теперь уже очень обширна. О состоянии проблемы лучше всего дает представление дискуссия в журнале "Russian Review" (№4за 1986 и №4 за 1897гг). В ней приняли участие около 10 авторов. Имеются даже попытки альтернативного типологического определения советского общества.Например, термин "институциональный плюрализм", предложенный в ходе упомянутой дискуссии Джерри Хау (J.F.Hough). Похожее типологическое понятие можно найти в старой работе С.Хантингтона (Social and Institutional Dynamics of one-party Systems" in Authoritarian Politics in Modern Society, New York, 1970. Оба типологических понимания - продукт эмпирической политологии. Они не богаты содержанием; строго говоря они обретают содержательность только как противовес концепции тоталитаризма. Более содержательную трактовку дают нам венгерские авторы, предложившие понимать советское обществ как "диктатуру над потребностями"(F.Feher, A.Heller, G.Marcus. Dictatorship over needs. New York,1982).Такая трактовка уже ведет нас в сторону политической экономии. Еще дальше в этом направлении ведет внушительная попытка типологической интерпретации советского общества принадлежащая А.Фурсову. Он предпочитает называть коммунизм"коммунизмом" и затем рассматривает это явление в сопоставлении с"капитализмом". Вот два характерных пассажа из его рассуждений на эту тему в "Колоколах истории": "Коммунизм есть осуществление властесобственности антикапиталистическим путем, но в мировой капиталистической системе"(стр.48)"; "Коммунизм стал... решением, которое превращало функциональные аспекты (социальные, духовные) в системообразующие объекты собственности"(стр.63). Трактовка А.Фурсова не исчерпывается этими двумя простыми формулами; я выбрал их исключительно для иллюстрации. Забыта ныне трактовка советского общества как "общества менеджеров",восходящая к знаменитой некогда книге Джеймса Бернхэма. Есть основания думать,что ей еще предстоит вторая жизнь.
[15] M.Broszat. Der Staat Hitler's: Grundlegung und Entwicklung seiner inneren Verfassung. Muenchen, 1969; H.Mommsen. "Reappraisal and Repression: the Third Reich in West German Historical Consciousness" in Reworking the Past (ed. by P.Baldwin), Boston, 1990. Наиболее недавняя вариация Ганса Моммзена на эту тему: "Cumulative Radicalisation and Progressive Self-Destraction as Structural Drterminants of the Nazi Dictatotship" in: Nazism and Stalinism (ed. by I.Kershow and M.Lewin), Cambridge University Press, 1997/ Там тезис Моммзена выглядит так: "Политика начистов развязала неукротимый политический, экономический и военный динамизм небывалой разрушительной силы и оказалась неспособной создать долговременные политические структуры" (р.86).
[16] H.Arendt. On Revolution, Penguin books, 1990 (впервые издана в 1963гю).
[17] Иной раз Вебер даже это подчеркивает. Например,называя харизму "по существу (spezifisch) "творческой" и революционной силой в эмпирическом и безоценочном(курсив мой-А.К.) смысле" ("Wirtschaft und Gesellschaft", 5. Auflage, J.C.B.Mohr, 1972-1985, s.658).
[18] J.A.Goldstone. Revolution and Rebellion in the Early Modern World. Berkeley, University of California Press, 1991; Ch. Dunning. "Does Jack Goldstone's Model of Early Modern State Crises apply to Russia?" in Comparative Studies in Society and History, 1997,vol.39,pp.372-392.
[19] В.Булдаков. Красная смута. Москва, РОССПЭН, 1997.
[20] Вообще говоря, влияние концепции"тоталитаризма", связанной с сильной морализаторской и оценочной тенденцией в советологии, оценить очень трудно. Обычно указывается, что понятие"тоталитаризм" широко используется в журналистике и не пользуется авторитетом в академических кругах. В 1986 году Sheila Fitzpatrick (один из инициаторов дискуссии 1986-87гг.) писала: "Тоталитарная модель была общепринята как расхожая мудрость, но теперь она кажется общепринятой мишенью для критики" (Russian Review, 1986, N 4, p.409).
Была расхожей мудростью? Тогда почему школа"тоталитаризма" постоянно жалуется на засилие "левых"? В советологии, кажется, сложилось странное положение. Представители всех школ думают, что они в меньшинстве и обижаются, что их не слушают. Вероятно, это происходит потому, что теоретические тенденции быстро накладываются друг на друга. До разгара холодной войны господствовала нейтрально-благожелательная интерпретация советской истории, которую обычно возводят к многотомном трудам Э.Х.Карра. Затем пришло время "тоталитаризма". К началу 80-х годов появился ревизионизм. За ним последовал пост-ревизионизм, связанный с неоконсервативной политической философией. Пока "ревизионисты"доругивали "тоталитаристов", эти последние начали ругать"ревизионистов", считая, что они возраждают традицию Карра. В конце80-х годов некоторые новички, пришедшие в советологию из русской эмиграции,продолжали считать Карра главным "советским агентом". Вторая причина этой путаницы в том, что граница между "академической" историей и"журнальной историей" крайне неопределенна, а основная масса комментариев к советской истории делается именно в этой "серой зоне".Особенно в России. Здесь "тоталитаристика", морализм и судебный пафос не сдерживается ничем, кроме реликтовой апологетики КПСС. С.Павлюченков пишет: "Уходящие в прошлое политические и идеологические страсти уступают место более взвешенному взгляду на события в России в начале ХХ века" (Военный коммунизм в России: власть и массы. РКИ-история, Москва, 1997, стр.46). Мне кажется, что Павлюченков слишком оптимистичен. "Взвешенный взгляд"появился, и книга самого Павлюченкова об этом свидетельствует. В ядре академической общины он, может быть, и возобладает, так же как и на Западе. Но это ядро сужается, и его влияние на общественные настроения, а стало быть и на обширную историческую литературу падает.К этому сюжету постепенно и продвигается наш очерк. О противостоянии школы "тоталитаризма" и"ревизионистской" школы подробнее всего, кажется, рассказано в двух сравнительно недавних трудах: W.Laqueur. The Dream that failed - reflections jn the Soviet Union/ Oxford University Press, 1994 (особенно стр. 76-95) и A.Gleason. Totalitarianism - the Inner History of the Cold War. Oxford University Press, 1995.
[21] S.Courtois. Le Monde, 20 Dec. 1997, p.16
[22] Le Livre noire du communisme. Laffont, Paris, p.87
[23] Приводящий эту цитату Rudolph Walther (Die Zeit, 21 Nov. 1997) тут же замечает, впрочем, что подобные заявления прекратились как раз в самый разгар репрессий, а затем, ссылаясь, между прочим, на материалы "Черной книги", образщает внимание на факт, что меньше всего жертв было как раз там, где репрессии были хорошо организованы и проводились под наблюдением карательных органов. Это, конечно, не доказывает, что карательные органы были преисполнены добрых намерений, но напоминает о том, что связь между пропагандистскими заявлениями большевиков и самими карательными акциями вовсе не была такой прямой и "короткой", как хотелось бы обвинителям. Вообще, если использовать документы в чисто иллюстративных целях, то можно доказать все что угодно. Но если автор не руководствуется предвзятой идеей, как, например,С.Павлюченков ("Военный коммунизм в России: власть и массы", РКТ-история,Москва,1997), а заботится о полноте изображения, то получается в высшей степени противоречивая картина. Ее легко упростить и исказить с помощью грубой и некорректной концептуализации, чего как раз удается избежать С.Павлюченкову. Он фиксирует связь между доктринами коммунизма и красным террором, не обращаясь за помощью к понятию "тоталитаризм"и не концептуализируя "преступность" коммунизма. Я не хочу загромождать этот очерк цитатами из книги Павлюченкова, но отсылаю читателя к следующим страницам: 31; 54; 69-70; 79; 91; 100-101; 105; 202-204; 213
[24] R.Pipes. Russian Revolution, Collins-Harvell,1990, pp.790-791.Энтомологическая лексика кажется Пайпсу безусловным доказательством кровожадности Ленина и его твердого намерения выступить в роли "экстерминатора" в том прямом смысле,который придают этому слову на санитарно-эпидемиологических станциях. Но можно думать, что в данном случае Ленин скорее "расчитывается на словах" со своими классовыми врагами в момент, когда ему кажется, что ничего другого ему не остается. Я не могу, конечно, доказать, что это так. Но ведь и Пайпс проводит прямую линию от этой филиппики к функциям ЧК и далее к действиям неких чекистов, не имея этому прямых доказательств. Вообще, путь от заявлений одних персонажей к действиям третьих или четвертых персонажей в цепи никогда не будет документирован исчерпывающим образом, поскольку существенная часть реальности не оставляет никакого семиотического следа, и тут можно утверждать все что угодно. Ленин ненавидел буржуа - это правда. Но эта ненависть была характерна для массы интеллектуалов самых разных философско-политических направлений в атмосфере конца XIX и началаXX века. И Ленин, между прочим, заимствовал свои крепкие выражения насчет"богатеев" из языкового быта того времени. Кстати, и знаменитая формула "уничтожить (кулачество) как класс" вовсе не выражает намерение физически уничтожить всех, например, кулаков поголовно. Речь идет о ликвидации "класса", а не людей, к нему принадлежащих, то есть о ликвидации условий для постоянного воспроизводства этого класса. Выражение “как класс” именно заменяют слово “физически”. Поскольку кулачество в конце концов на самом деле подверглось физическим репрессиям, можно говорить о лицемерии большевестских начальников (неблагожелательный вариант) или о их неспособности контролировать реальность, или о том, что власть им уже не принадлежала, а их маской пользовались настоящие "враги народа" (благожелательный вариант).Можно думать также, что исполнители, так же как нынешние обвинители коммунизма, поняли формулу "уничтожить как класс" неправильно. Но нельзя утверждать, что именно эта формула была прямой директивной к физическому уничтожению. Ленин, между прочим, так это и разъяснял пресловутому чекисту Лацису (см.. Павлюченков, стр.203-204); Павлюченков в этом случае предпочитает считать, что Ленин лицемерил. Может быть. А может быть и нет. Он, скорее всего,и сам не знал, лицемерит он или нет. О лицемерии мы будем говорить подробнее слегка погодя.
{25] R.Pipes, op.cit., p.728
[26] S.Courtois. Le Monde, 20 Dec. 1997, p.16
[27] M.Malia. The lesser evil? Times Literary Supplement, 27 March 1998, p.4
[28] M.Malia, ibid.
[29] O.Figes. p.613. Правда, в другом месте О.Файджес в разрез с М.Малиа пишет, что "историки недооценивают связь плебейской войны против привилегий с происхождением красного террора"(ibid., p.525).
[30] M.Ferro. Le Monde. 6 Janvier, 1998,p.15.
[31] С.Павлюченков. "Военный коммунизм", стр.203. Я выбрал именно этот пассаж, поскольку на этот раз мне было важно показать, что даже самый академически корректный (из цитированных) автор согласен с тем, что террор вдохновлялся идеологией. В других местах (см. сноску// на стр.//) Павлюченков гораздо менее категоричен, а то и вовсе высказывается противоположным образом. Его можно было бы упрекнуть в непоследовательности, но эта непоследовательность абсолютно адекватна фундаментальной неоднозначности реальности.
[32] M.Malia. The Soviet Tragedy^ a Histoty of Socialism in Russia, 1917-1991. The Free Press,1994,p.8. Это "руководящий" советологический трактат пост-ревизионистского направления. Его главный тезис, повторяемый в разных вариантах на протяжении всей книги, сводится к тому, что советское"нечто" было искусственным проектным образхованием.
[33] M.Mann. The contradictions of continuous revolution. Stalinism and Nazism^ Dictatotships in Comparison. Cambridge University Press, 1997,pp.135-157.
[34] Так называются две школы интерпретации Холокоста в немецкой историографии. Первая настаивает, что все ужасы массового уничтожения были изначально предопределены программными намерениями нацистов. Вторая предпочитает думать, что происшедшее определялось обстоятельствами.
[35] M.Agursky. Tht Third Rome:National Bolshevism in the USSR. Westview, 1987.
[36] Именно этой стратегии придерживаются прокоммунистические аргументалисты. Их позиции очень слабы. Но не потому, что их утверждения не согласуются с многочисленными фактами. В таких делах вообще невозможно что-либо утверждать, чтобы не обнаружились факты, противоречащие каким бы то ни было утверждениям. Прокоммунистам приходится ссылаться на неосуществленные намерения, то есть на что-то такое, чего не было. Такие ссылки никто не примет всерьез.
[37] H.Arendt, op.cit., pp.95-96
[38] H.Arendt, op.cit., p.97
[39] ibid, p.99
[40] ibid, p.112. В ином контексте эта исключительно важная сентенция Х.Арендт оказалась бы в центре нашего внимания.
[41] H.Arendt, op.cit., pp.57-58
[42] Здесь уместно еще раз вспомнить выдержку из Ханны Арендт, которой мы оперировали выше в другом контексте (стр.///). Видно, что протагонисты Октябрьской революции шли на исполнение определенных ролей не только потому,что их заворожили их историософские убеждения. В их поведении был и более волевой элемент. И если подчеркивать этот волевой элемент, то окажется, что"исторический прецедент" был им нужен для оправдания их действий.Этот маневр большевиков как раз может быть разоблачен, а их ссылки могут быть отвергнуты как некорректные, поскольку чужие грехи не могут быть никому оправданием, Это был бы последовательный морализм. Но обвинители коммунизма этой возможностью не пользуются. Они предпочитают построить теорию, согласно которой демоцид до коммунистов оценивается как качественно иной и в конечно счете как вовсе и не демоцид.
[43] "Благовидное" по нормам самих агентов процесса. Нам сегодня вовсе не кажутся благовидными социальный дарвинизм,филистерское отношение к так называемым "лениво-нерадивым", расизм,религиозная ортодоксия или коммунистический эгалитаризм.
[44] G.Aly,S.Heim. Vordenker der Vernichtung. Fischer Verlag, 1993.
[45] Конечно, в Средиземноморье аграрный вопрос стоял довольно остро. Но при внимательном сопоставлении окажется, что ситуация не шла ни в какое сравнение с ситуацией в Азии и даже в России. Впрочем, в Испании масштабы проблемы, похоже приближались к российским (украинским) масштабам. Так в Испании ведь и была гражданская война.
[46] Эта сентенция - чисто эмпиричекое наблюдение.Философы, логики и лингвисты могут, я уверен, его"концептуализировать"; я подозреваю, что это уже сделано.
[47] Замечено, что в методологическом плане в связи с"тоталитаризмом " безмятежно и в перемешку используются такие понятия как "синдром", "модель", "теория", "идеальный тип" (в веберовском смысле), хотя все это разные вещи (A.Gleason. Totalitarianism - the inner histoty of the cold war. Oxford University Press, 1995,p.134). Добавим,что на самом деле концепция "тоталитаризма" больше всего похожа на простое эмпирическое обобщение: тоталитаризм это есть то, что делали в коммунистической России и нацистской Германии и что было осуждено на Нюрнбергском процессе.
[48] Ричард Пайпс определенно высказывается в пользу термина "тоталитаризм" главным образом потому, что 'этот термин отождествляет советскую власть с террором и подразумевает ее моральное осуждение: "Режим этого рода... небывалый до сих пор в истории...объявивший, что он имеет право руководить всей организованной жизнью без изъятия и навязывающий свою волю с помощью несомненного террора..."Определив так советский тоталитарный режим, Пайпс далее спрашивает: "Можем ли мы и должны ли мы относиться к такой беспрецедентной катастрофе бесстрастно?". Современная наука, продолжает Пайпс, требует от нас моральной нейтральности. Это требование годится для бухгалтера или инженера, но не для историка. Тем более что "отказ выновить суждения об исторических событиях тоже покоится на определенных моральных ценностях, а именно на молчаливой предпосылке, что все происходящее в истории естественно и потому оправдано" (R.Pipes. Russia under the Bolshevik Regime. Harvill,1994, pp.499, 509-510). Пайпс прав, что никто из нас не может, реконструируя историю, избавиться от своих ценностей и симпатий. Но это не достаточное основание для того, чтобы концептуализировать историческое явление или коллизию на основе морального суждения. А именно к этому склоняется Пайпс. Между прочим, "объективисты" вовсе не считают, как почему-то думает Пайпс, что все в истории "естественно",а тем более "оправдано". Объективный анализ, кажется, предполагает выяснить, что в данном историческом эпизоде было более, а что менее вероятно, и это вполне выяснимо. Историческая фактура характеризуется мерой фундаментальной неопределенности, но это не значит, что все в истории неопределенно.
[ 49] Alain Blum. Historiens et Communisme: condamner ou comprendre. Le Monde, 18 nov.1997,p.17
[50] J.Heydecker, J.Leeb. Der Nuernberger Prozes, Koeln,1979, s.451.
[51] При переходе к современной ситуации я сознательно отказываюь от пары понятий "эзотерика-экзотерика" в пользу пары"наука-мифология", так как теперь научное знание может рассматриваться и как эзотерическое и как экзотерическое или профанирующее.Постмодернизм как завершающая фаза демократизации знания старается уничтожить всякую иерархию знания, отрицая в принципе возможность объективного суждения.Нечего и говорить, что я остаюсь в пределах старомодных позитивистских представлений о знании. Иначе мне пришлось бы вырвать себе язык, а я к этому не готов.
[52] В этой связи уместно вспомнить, что среди уличных массовых инсценировок в России сразу после революции похожие суды были очень популярным срелищем. Судили "буржуя", "империализм", "Англию" и вообще кого и что угодно (об этом сообщали многие современные наблюдатели, например, R.Fueloep-Miller "The Face and Minde of Bolshevism,London,1927). Это,конечно, была магия. Позже суды стали намного более роковыми для обвиняемых, но их магическая функция все-равно сохранилась, а, возможно, была даже важнее, чем физическое устранение неугодных.
[53] E.P.Evans. The criminal Prosecution and Capital Punishment of animals, 1998.
[54] Вся эта эпопея детально представлена в знаменитой книге: Keith Thomas. Religion and the Decline of Magic, пять изданий между 1971 и 1991ггб особенно стр.761-766 и 794-800 (Penguin Books,1991).
[55] Новизна этих норм сомнительна; "не убий"содержится еще в законе моисеевом.
[56] Из критических работ о Нюрнбергском процессе отметим образцовую: W.Maser. Nuernberg: Tribunal der Sieger, Knaur,1979 (прежде всего стр.278-334).
[57] Я сознательно игнорирую трудность, сразу же возникающую при такой постановке вопроса. А именно: где проходят границы системы? Какие решения и события должны считаться элементами"исторического процесса" -всеобщего или как угодно локализованного в пространстве и во времени - и какие могут считаться его регуляциями извне. Это увлекательная теоретическая проблема. Без теоретических усилий мы вряд ли сможем дать ответ на такой, например, вопрос; считать Октябрьскую революцию элементом русской истории или внеисторическим событием? Никакие документы и фактические реконструкции нам не помогут ответить на этот вопрос.
[58] Экологи располагают сотнями примеров подобного рода.Журналисты либертарианского направления в английской печати изо дня в день рассказывают об анекдотических случаях неосторожного регулирования финансовой сферы, производственных технологий, правил безопасности. Весь мир обошли истории о том, как на американских дорогах стало больше несчастных случаев с тех пор как мотоциклистов обязали носить каски, а автомобилистов пристегиваться ремнями. В городской планировке давно известно, что увеличение пропускной способности автострад учащает и уплотняет транспортные пробки...Когда пишется эта статья, НАТО бомбит Югославию, открывая настоящий ящик Пандоры - можно ли найти более красноречивую иллюстрацию к нашим рассуждениям!
[59] На самом деле, регулировка движения на дороге это не последняя "матрешка"; она в свою очередь спрятана в другую, а та еще в одну и так ... доколе?

Объявление

В секции pages (страницы) этого блога я помещаю полные тепксты двух штудий Макса Вебера о революции 1905 года в России. Я перевел их на русский язык в конце 90-х годов. Они публиковались по частям в несколькиъ номерах «Журнала русской истории» (РГГУ) в 1998-2006 годах, то есть все время номинального существования журнала. Журнал издавался с запозданием, нерегулярно, я потерял связь с его издателем и даже не уверен, что публикация завершилась. Дополнительная информация к этой публикации последует

А.С.Кустарев

Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 217; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!