Четвертый день. Спустя еще полгода 16 страница
Большое сердце, много больше, чем до операции. И нисколько не уменьшается от лечения. Даже, кажется, наоборот.
Слушаю, щупаю живот. Говорю ласковые слова. Но это все так — для вида. Все знаю.
Безнадежно.
Разве лекарства могут помочь, если дырка от крылась, а на сердце рубец?
— Что вы думаете, Мария Васильевна? Петро?
— Потом.
— Да, конечно. Потом.
Потом. Она все понимает, смотрит на меня, на них. Надеется. Нет, нельзя больше терпеть!
— Буду оперировать тебя, Валечка. Обязательно. Скоро.
Сказал — и сразу стало страшно. Обязан оперировать. Никакой надежды нет. Пересилить страх. Наплевать на статистику — если будет лишняя смерть. Она наверное будет. Убийство. Преднамеренное убийство. Все равно. Обязан. Но в больнице при лечении, строгом режиме она еще поживет с год, может быть. Каждый день жизни врач обязан сохранить. Нет, при операции есть малые шансы. Есть. Читал в зарубежных журналах... Там были полегче. Нет, почти такие.
Камеру. Операция в камере. После операции — в камеру.
Не доживет.
А смотрит как. И мать вся высохла за этот год, постарела неузнаваемо...
Оперировать. Не слушать никаких отговорок.
Тоненький голосок:
— Когда, Михаил Иванович, оперировать будете?
— Через десять дней.
Все. Сожжены корабли. Пусть Марья не смотрит на меня укоризненно.
Иду дальше, от одной девочки к другой. Слушаю их, улыбаюсь, расспрашиваю. Смотрю снимки, анализы... Все, что полагается профессору на обходе. На Валю изредка оглядываюсь, лежит спокойная. Как буду оперировать? «Старую заплату удалить, вшить новую». Там еще что‑то с клапаном легочной артерии — заметно было при зондировании, да и шумы характерные. Недостаточность, что ли? Искусственный клапан? Теперь можем...
|
|
Еще и еще палаты. Мальчики и девочки. Новые, еще не оперированные, с тревожными глазами. Поговоришь с ними, послушаешь, потреплешь по щеке, смотришь — получишь награду: маленькую улыбку. Доверие. Приятно. И судьба его, порок, делается тебе близкой и пугает возможными неожиданностями.
— Михаил Иванович, вас к телефону!
Вот, наконец догадались. Все время где‑то на краешке сознания — беспокойство о той, вчерашней женщине. Я даже фамилии не запомнил. Да зачем мне фамилия? Голая человеческая жизнь.
— Алло! Ну как там?
Все оказалось благополучно. Поэтому и не звонили. Дураки, не понимают, что я тревожусь. Сами, наверное, не думают.
Как же — ты один такой чуткий?
Обход идет спокойно. Выговор шефа называют «клизма». Я стараюсь быть вежливым с врачами. На «вы» и по имени‑отчеству, делаю замечания спокойным тоном. Нельзя пугать больных. Кроме того, врачебная этика. Авторитет врача нужно поддерживать.
|
|
Не всегда удается. Если уж очень грубые нарушения — взрываюсь. Знаю, что нельзя, а не могу. Где‑то в глубине души чувствую, что могу. Просто распущенность. Власть испортила.
Дошли до конца коридора. За загородкой — послеоперационный пост. Главный пост, самые тяжелые больные. На других этажах — полегче.
Кусок коридора со столом и шкафами и четыре палаты по сторонам. Выстроились и ждут доктор и две сестры.
— Здравствуйте, бригада коммунистического труда!
И в самом деле бригада. Настоящая, хоть и не объявленная в газете.
Мария Дмитриевна в отпуске, но порядок строгий, и вся обстановка как при ней. Командует Паня — ученица и достойная преемница.
Конечно, лечит врач — Нина Николаевна, но без этих сестер все было бы впустую.
Паня грубовата (мягко выражаясь). Как начнет ругаться — хоть святых выноси. Обычно — по делу, есть халатные сестры: что‑нибудь не вернула, назначение не выполнила. Но нельзя же так! (А ты сам как? Я — профессор. Все равно.) Приходилось не раз внушения делать. И с врачами тоже спорит.
Но все прощаю за любовь к больным, за настоящую работу.
Грустное вспоминается на этом месте. Машенька недавно умерла, в этой вот отдельной палате. Инфекция. Нагноение в плевре, в полости перикарда, рана разошлась. Сепсис[25]. Матери у девочки не было, и отец какой‑то нестоящий, не появлялся. Очень хотелось девочке ласки. «Тетя Паня, можно мне тебя мамой звать?» Не знаю, смогла бы мама дать больше, столько было любви, ухода, ласковых слов. У нее девочка мужественно терпела всякие уколы, вливания. Чем только не лечили! Не помогало. Все хуже и хуже. Последний день. «Полежи, мамочка, со мной рядом». Легла, обняла, шептала. Маша затихла. И вдруг под рукой — кровь! Кровотечение! Нагноение разрушило крупный сосуд. Все залило. Ничего сделать не могли. Смерть за несколько минут. Два дня Паня ходила зареванная, на всех кидалась. Мама.
|
|
Неужели не добьемся новой операционной? Чтобы кондиционеры, бактериальные фильтры. Я тоже виноват — мало хожу по начальству. Не люблю ходить. Обязан!
А Паня, наверное, в жизни не очень счастлива. Живет где‑то в общежитии, не замужем. Годы идут, уже не девочка. Ей бы своих ребят кучу.
— Как у вас дела, Нина Николаевна?
Пустой вопрос — я знаю, что нормально, на конференции докладывали.
Смотрю. Все сосчитывается и записывается по часам, иногда по минутам. Кровяное давление, пульс, дыхание, баланс жидкости. Кроме того, до двадцати анализов в день. Хорошо бы иметь следящие системы.
|
|
Ближе к делу. Здесь нужно подумать — уже нельзя смотреть и разговаривать «на параллельных курсах» — глаза на больном (все хорошо), а мысли где‑то...
Юля Кротова. В пятницу вшит клапан. Шестой клапан. «Отяжелела».
Докладывают:
— Температура высокая — тридцать восемь. Дыхание слева плохо прослушивается. Через дренаж отходит очень мало, прозрачная жидкость. Вот смотрите.
Показывают записи.
Смотрю. И все мне не нравится. Бледна. Взгляд какой‑то беспокойный, руками беспрерывно двигает.
— Как чувствуешь себя, Юля?
— Ничего, спасибо. Только во рту сохнет. Спать не могу, что‑то все мерещится.
Листок записей: все прилично. Давление сто двадцать, пульс сто двенадцать, дыхание учащенно — сорок в минуту.
Все равно не нравится. Мочи маловато — четыреста шестьдесят. За сутки из дренажа всего сто кубиков. Смотрю на ампулы отсоса — действительно светлая жидкость. А девушка бледная. Только веснушки выступают ярко...
— Давайте подсчитаем баланс жидкости и крови. И потом скажите, какое венозное давление.
Начинаем подсчитывать по записям — сколько чего перелито, сколько выделено. Паня назвала венозное давление — оно оказалось низким.
— Видимо, недовосполнена кровопотеря. А что на рентгене, Нина Николаевна?
Сегодня еще не смотрели. Вчера легкие были прозрачны.
— Посадите, я ее послушаю. Ну, беритесь. Юля, расслабь мышцы, не напрягайся. Вот так.
Постукиваю, слушаю. Дыхание действительно ослаблено, но есть хрипы. Кровотечение? Или ателектаз легкого из‑за закупорки бронхов мокротой? А клапан работает отлично. Никаких шумов.
— Посмотрите на рентгене. Вместе с Марией Васильевной. Поторопитесь с анализами. Переливайте кровь, пока венозное повысится до нормальных цифр... Я еще зайду. Подумайте о сгустках в плевре или ателектазе. «Нет мира под оливами»... Нехороша она. Не угрожаема, но подозрительна. Если сгустки в плевре, нужно расшивать рану и удалять их. Не так страшно, но нежелательно. Опасность инфекции. А так оставить — еще хуже. Посмотрим. Какая маленькая она, как девочка. А ведь ей двадцать два.
Двенадцатый час, а еще два этажа обойти. Правда, там легче, взрослые, диагнозы проще.
— Пошли к вам, Петро.
Второй этаж. Приобретенные пороки сердца. Здесь свои проблемы: митральный стеноз и недостаточность со всякими осложнениями. Искусственные клапаны.
Клапаны — это передний край.
Всех помню: Сима, Шура. (Картина: эмболия, без коры, искусственное дыхание. «Останавливайте!») Следующий был Саша, наш Саша. Как тогда я решился? Не представляю. С возрастом становишься все более осторожным.
Две причины осторожности у хирурга: жалко больного, жалко себя — расстройство, если неудача. У меня пока первое. «Цена человека». Но риск неизбежен. Иначе не будет прогресса. Этот может погибнуть, но следующий будет спасен.
Не помогает. «Этот» и есть главный.
Двое других больных с клапанами живы и хороши, но еще лежат в клинике. Юля еще может умереть. Нет, не дадим... Не хвались!
Первая палата. Женщины. Лечащий врач — Володя Сизов. Стоит у крайней кровати, высокий, круглолицый, старательный, не очень умный.
Здороваюсь.
Один взгляд: все лица хорошие. Тяжелых нет. Улыбаются. Приятно. Вот там в углу Лена — клапан номер четыре. Хороша.
— Прошу, докладывайте. Володя:
— Сидорчук Аполлинария, тридцать семь лет, митральный стеноз третьей стадии. Назначена на операцию на четверг.
Помню, разбирали в субботу. Кажется, никаких трудностей не ждем. Послушать. Да, хорошо. Типичная мелодия митрального стеноза. Я здорово научился слушать!
Лицо. Обыкновенные черты немолодой женщины. Не мазалась кремами, работала на солнце. Ничего не спрашивает — все решила. Операция. Не представляет, в чем ее суть. «Доктор сказал».
— Детишки есть?
Улыбается. Вся осветилась сразу.
— Двое. Вот карточка, поглядите.
Карточку из‑под подушки. Плохонькая фотография, деревенский фотограф.
Два мальчика — лет пяти и подросток. Бедно одеты.
— И муж у нас больной.
Это талисман. Должны защитить.
— Хорошие ребята. Не беспокойтесь, все будет хорошо.
Смотрю в список: оперировать должен Володя. Переставить, пусть Петро. Не одна жизнь — три.
Перечеркиваю. Володя расстроен. Не так много операций перепадает ординаторам. Он вполне уверен в себе. Несправедливость. Успокоить.
— В другой раз. (Взглядом на карточку.) Видел?
И здесь, у взрослых, те же трудные проблемы — оперировать или нет? Какой риск?
Вот молодая женщина с интеллигентным лицом. Слегка подкрашены губы, еще сохранилась прическа. Я ее знаю — лежит уже две недели. Недостаточность митрального клапана.
— Профессор, мне трудно ходить, пожалуйста, оперируйте.
Это значит — вшивайте клапан.
Я смотрю исследования, что проделаны на прошлой неделе. Ничего. Функция сердца еще удовлетворительная. И печень в порядке. Рентгенограмма — умеренное расширение сердечной тени.
— Нет, не могу. Вы еще можете жить так, без операции.
— Но я же хочу быть здоровой!
— Не уговаривайте меня. Я уже объяснил. Выпишите ее, Владимир Карлович. Прошу вас дома соблюдать строгий режим: минимум физических движений, лекарства. Вы должны продержаться год; если у нас с клапанами будет порядок, тогда я обещаю вам операцию. Все. Следующая.
Вижу: недовольна. «Какой он жестокий».
А может быть, прооперировать ее? Уже девять месяцев прошло после первой операции у Симы. Все хорошо. Нельзя же оперировать только тяжелых больных — вон сколько было осложнений. Если не умерли, так только по счастью, везет. Она же сама настаивает. Нет. Она не понимает опасности.
Многие сейчас меня осаждают с такими просьбами: «Вшейте клапан!» Помощники тоже: «Давай!» Мне и самому очень хочется оперировать побольше. Все‑таки престиж. Ни у кого в Союзе еще клапаны не идут. Да и в Америке митральных немного.
Довольно. Все обговорено, решено. Если через год после первых операций будет хорошо, значит начнем оперировать более легких больных. Уже не только для спасения жизни, но и для труда, для радостей.
Саша работает, Сима писала — на танцы ходит. А эта должна лежать, ждать.
Да, должна. Осторожность. И ответственность.
Иду от одной больной к другой. У каждой — своя болезнь, своя судьба.
У этой стеноз, но «кальцинаты». У нас отличный рентгенолог — все видит насквозь. Как ей это удается? Кусочки кальция, отложенные в толще измененных клапанов Операция сразу делается опасной и ненадежной. Кусочки могут оторваться и попасть в мозг — эмболия. Не проснется. Даже если все обойдется — створки толсты и неподвижны, все равно плохо закрываются.
Снова та же проблема — говорить или нет? Или просто отказать? Но операция, возможно, удастся. А так — безнадежно. Смерть через два‑три года, не больше. Может быть, сама откажется. Снимет ответственность. Подловато.
— Вы сильно настроены на операцию?
— Да, а как же? Разве нельзя?
— Я еще не уверен. Муж у вас есть? Я бы хотел поговорить с ним.
Опечалена. «Я так надеялась...»
Пожалуй, «расчеты» у взрослых еще сложнее. Первое — это болезнь: нужно или нет оперировать, какой риск, чего можно ждать. Второе — домашние обстоятельства. Третье — характер: выдержит ли? Пожалуй, есть еще и четвертое — врач. Хватит ли сил, способен ли взять ответственность...
У каждой кровати идут эти расчеты. Вот, наконец, Лена. Клапан вшит три месяца назад. Лежит довольная, всем улыбается.
— Совсем хорошо себя чувствую, когда вы меня домой отпустите?
Тон даже немного капризный. Так много с ней возились, что уже вообразила себя центром вселенной. Умишка маловато, девушка молоденькая. Но не буду пресекать. Спасибо, что не умерла.
— Выпишем. На этой неделе сделают все исследования, и в следующий понедельник домой. Довольна? Давай послушаем.
Я уже слушаю эти клапаны без страха. Уже знаю, что прирастают — и прочно. Почти уверен в успехе. Много можно людей спасти. Так и хочется начать широко оперировать, каждую неделю. Вон американцы вшили несколько сот аортальных клапанов. Хорошая статистика. А вот митральные у них не получаются. Молодец Миша — такой клапан сделал отличный. Мы, русские, тоже не лыком шиты. Сильно на него надеюсь. А ткань, идущая на клапаны, проверена. Сам слышал в Штатах, как хирург говорил, что оперировал одного больного через год — и створка как новенькая, ничего ей не сделалось.
Приятно, когда чего‑то достигнешь. Даже если не знает никто. Но лучше, если знают. Мы уже доложили в Москве на научной сессии о первых трех операциях. Статью в журнал попросили. Напишем.
Дальше. Идем дальше.
Последняя палата этого отделения. Устал. В общем все хорошо. Есть, конечно, осложнения, ошибки, но «в пропорции». Даже у Степы в палате порядок. Все записано, исследования сделаны. Лечение получают правильно. Петро небось в субботу проверил. Оберегает. Месяца два ходил в героях после Саши, того случая с прямым переливанием крови. Но потом опять проштрафился, правда, не сильно. До ультиматума не дошло. Может, и притрется? Парень честный.
— Послушайте, а что этот больной так часто дышит? Что с вами, товарищ?
— Ох, профессор, что‑то тяжело дышать. У меня это и раньше бывало, такие приступы. Вот увидел вас, разволновался... вдруг откажете?
— Да ну, зачем же. Давайте‑ка послушаем вас. Петр Александрович, подойдите.
Слушаем сердце, легкие. Стеноз, еще не тяжелый. Но много хрипов в легких.
— Доктора, а ведь это отек легких. Правда, пока не тяжелый. Давайте‑ка все меры, быстро! Где Дима? Возможно, придется интубировать, дышать с повышенным давлением.
Все засуетились. Дело известное: нередко у больных со стенозом внезапно развивается отек легких. Правда, почти всегда удается спасти — есть у нас стройная система всяких воздействий, вплоть до срочной операции. Но бывают и смерти. Каждый год один‑два человека погибают от этого осложнения.
Вот здесь камера должна помочь без осечки. Высокое давление кислорода «пробьет» барьер влажных альвеол.
— На всякий случай предупредите Марину.
Это значит — операция. Если не помогут другие средства.
Первый этаж. Последнее отделение. Семен уже ждет у дверей палаты. Слава Богу, близок конец.
Здесь быстро. Большинство мест занято легочными больными, у них гораздо меньше трудностей и проблем. Можно оперировать почти с уверенностью. Нет нужды разводить дипломатию. «Операция вам необходима. Опасность невелика. Я советую». И все.
Если бы не было раковых больных! Я как‑то отошел от этой проблемы, не чувствую ее остроты. Сердце заслонило все остальное.
Рак — это страшно. Выпал тебе жребий — берегись. Не совсем так, утрирую, но в нашей, грудной хирургии — почти верно. Не будем об этом. Все‑таки есть, живут. Искусство хирурга — удалить легкое, если опухоль еще оставила такую возможность. Это в общем не так трудно. Душещипательные моменты редки. Потом, правда, бывают неприятности — сердечная слабость, почки, инфекция. Но не часто, если не оперировать очень слабых и старых.
— Семен Иванович, были нагноения за прошлую неделю?
— Нет, не было.
— Точно?
— Да у одного было немножко. В двух швах.
Тоже оптимист. Всегда чуть‑чуть прибавит. Не настолько, чтобы можно ругаться.
Последний больной, которого я ждал, — Козанюк Степан Афанасьевич. Пятый больной с клапаном, шесть недель тому назад. Положительный мужчина, сорок один год. Отец семейства. Упросил: «Помогите детей поднять». Рассказал: пенсия маленькая, он не помогает, а разоряет семью. Жена из сил выбилась, работает, трое ребят. «Или я ее освобожу, или будет лучше». Я долго колебался, уж очень был тяжелый. Готовили три месяца. Потом решились. Были всякие осложнения: кровотечение, сердечная слабость. Три дня — на искусственном дыхании. Мужественный человек.
— Как, Михаил Иванович, теперь уже можно надеяться?
— Да, друг, можно. Разве сам не чувствуешь?
— Когда аппарат‑то, дыхание‑то мне подключили, я уже думал — крышка. Меж больными плохая слава идет об этом аппарате.
— Глупости. Конечно, не от хорошей жизни его подключают, но все‑таки половину больных спасли с его помощью. Вот!
Слушаю ему сердце. Смотрю свежий снимок, анализы.
— Можно, Степан Афанасьевич, ходить. Помалу.
Все, обход закончен.
Выходим в коридор. Час дня. Закурить.
— Петр Александрович, получите список операций. Удивительно, никто не отменился. Идите на прием.
— Мария Васильевна уже ушла, и наши ребята тоже. Мы вам оставим сомнительных и трудных, в которых не разберемся.
В коридоре перед дверью сидят посетители. С опаской поглядываю на них — родственники, другие с письмами. Нельзя отказывать.
Кабинет. Так приятно сесть в кресло и выкурить сигарету. Даже голова немного закружилась. Почему‑то устает спина от этих обходов.
В общем неплохо.
Нужно идти смотреть Юлю. Анализы, наверное, готовы. Все‑таки это не кровотечение. Слишком уж благополучно с давлением. А впрочем, все может быть. Анализы и рентген решат.
И этот больной с отеком легких опасный. Но тоже должен обойтись без операции.
Валя. Вот что самое главное. Наверное, матери сказали. Сердце уже у нее сжалось. Представляю Леночку. Кошмар! И некуда деться. Камера нужна. И для этого — с отеком легких — тоже. Вале придется без камеры. Не будем заранее загадывать.
Покурил и хватит. Третья часть программы — посетители. Терпение. Подставляю стул. Открываю дверь.
— Заходите, пожалуйста, по очереди.
Прием, как у большого начальника. Не хватает двойных дверей с войлоком. Входит ловкий человек.
— Михаил Иванович, извините, пожалуйста, но мы так много о вас слышали... Вот вам письмо от профессора...
Письмо так письмо.
«Глубокоуважаемый» и т. д. Опустим.
— Что болит? Давно? Как лечились? Есть снимки? Раздевайтесь.
Все честно. Человек действительно болен, хотя и не столь серьезно. У него опухоль средостения. Доброкачественная.
— Нужна операция. Испуган. Это естественно.
— Ничего, не бойтесь, не очень опасно. Пишу заключение на бумажке.
— Все. Надумаете оперироваться — обратитесь в приемный покой с этой бумагой. Примут, как будут места.
Стоит, мнется.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 57; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!