Четвертый день. Спустя еще полгода 13 страница
А, пустяки. Не умрет. Нет, подумай: такие иногда умирают от любви. Еще и теперь, в наш рассудочный век. Несмотря на интеллектуальные интересы. Возьмет — и... Знакомо?
Вероятность невелика. А тут? Не могу оценить. Конечно, шансов много прибавилось, но еще осталось достаточно опасностей.
Что все‑таки делать? Посоветоваться еще со всеми вместе? Ничего, конечно, они не придумают, потому что нечего предложить. Оптимальное решение выбрать нельзя, так как информации недостаточно и взять ее больше негде. Но все‑таки.
— Товарищи, пойдемте отсюда, обсудим.
Потянулись. Устали все. В ординаторской Олег с Валей что‑то живо дискутируют и так накурили, что хоть топор вешай. Видимо, еще достали сигарет.
Вот Степа зашел бочком. Чувствует, что шеф повержен и ничего не сделает. Ошибается.
— Степан Степанович, а вы чего домой не идете после дежурства?
— Я сижу около Онипко. Ему еще нехорошо.
Хотелось сказать резкость, но сдержался. Черт с ним, пусть сидит. Искупление грехов. А дай ему искупить, так потом язык не повернется выгонять. Ничего я к нему не имею, хороший парень, умный. Только как ему простить, что он о больных не думает? Ладно, потом.
— Ну, так кто что может предложить? Расшивать рану или ждать? И если ждать, так что еще можно сделать?
Ни черта они мне не скажут. Я не задаюсь, что самый умный. Они просто все сделали, пока я сидел там, разговоры разговаривал. Можно еще повторить то или иное лекарство, но едва ли это изменит дело. Бывали у нас такие случаи, и только опасность повторной операции не была столь велика. И кроме того, чего греха таить, ведь это Саша. Для меня, по крайней мере, решать труднее. Опять нужно сетовать на неточность нашей медицины и уповать на кибернетику в будущем. Надоело. Не дожить. Глупости одни.
|
|
|
Так и есть, Петро предлагает:
— Давайте повторим весь комплекс средств, усиливающих свертываемость. Дима:
— Уже повторяли дважды. Что лить без толку‑то? Это ведь тоже не безразличное дело. Конечно, если не оперировать, то повторим потом. Учтите, что до утра наверняка будет течь, если не дольше.
Семен говорит, что на станции больше нет ни капли свежей крови третьей и первой групп, а старая явно для него вредна.
— Что же ты предлагаешь — оперировать?
— Ничего я не предлагаю, у самого душа в пятки уходит, как вспомню об остановке сердца.
Минуту все молчим. Смотрю на них. Сидят — хорошие, разные. Не стопроцентные, но положительные герои. А сам? Каждый себя переоценивает. Саша говорит, что добро и зло можно измерить, если подходить с позиций такой сложной системы, как общество. Христиане полагали, что в канцелярии Бога есть такая счетная машинка. Автоматически оценивает, ведет учет и потом предъявляет Богу для принятия решения: кого куда.
|
|
|
Что‑то Степа ерзает там, у двери. Гляжу на него с вопросом.
— Михаил Иванович, а если попробовать прямое переливание крови?
Сразу же торопится добавить:
— У меня третья группа, гемоглобина восемьдесят процентов, я готов дать.
Я и все смотрим на него с удивлением. А ведь это идея! Даже обидно, выходит, что мы дураки, раз никто не придумал. Такой метод остановки кровотечения есть — не просто свежую кровь, а из вены в вену. Чтобы ничего не разрушать, даже самые деликатные частицы. Забыли потому, что он у нас не в ходу. Применяли раза два у очень тяжелых больных, эффекта не получили, и на нем осталась такая печать. А зря. Некоторые клиники очень хвалят.
Олег не сдержался:
— Молодец, Степа! Гений! А вы, Михаил Иванович, его выгнать хотите.
Молчу. Первая радостная реакция у меня уже прошла. Показалось заманчиво — можно не решать вопрос об операции. Теперь я уже взвешиваю трезво. Все‑таки стоящее дело. Может помочь. Если даже нет, то оттяжка с операцией будет невелика. Вот только неприятно, что это Степа предложил. Теперь уж амнистия неизбежна. Хотя бы кровь у него не брать, а то сразу в герои выйдет. Черта с два.
|
|
|
— Степа, конечно, не гений, но придумал хорошо. Мы все, увы, тоже не гении. Даже наоборот. Но ты не думай, что после этого сможешь портачить сколько угодно. Я ничего не спущу, не надейся.
Опять, наверное, жестоко? ЭВМ у Бога работает.
— Врачей с третьей группой у нас достаточно и без Степы.
Это непримиримая Мария Васильевна. Верно, доноры есть, но предпочтение нужно отдать Степе. Он имеет право, он автор идеи. А кроме того, ему, наверное, очень нужно — не только для реабилитации в глазах моих и товарищей. Ему для себя нужно. Себе показать, что он стоящий. Пусть уж получит полную дозу.
— Кровь нужно взять у Степана. Будем надеяться, что она окажется счастливой.
— И что Саша после этого не поглупеет...
Это добавляет Олег. Он никогда не унывает. Правда, остроты не всегда удачны.
Все довольны. Не думаю, что у многих было большое желание отдать кровь. Совсем не потому, что кто‑то жалеет или боится последствий переливания. Просто из страха боли. Коснись хотя бы и меня — боюсь уколов. Иголка такая толстая. Конечно, когда надо, так надо — мы все готовы. Но лучше без этого.
Степа откровенно цветет. Есть у него склонность к внешним эффектам. Пусть потешится. Был бы толк.
|
|
|
— Олег, ты самый молодой и самый бодрый — тебе и переливать.
Самый молодой — это из старших. Так‑то он не очень молод — лет тридцати, но выглядит мальчишкой.
— Только давай побыстрее.
— Как быть с трубкой? Вынимать?
— Я не знаю. Может быть, лучше сделать переливание под легким газовым наркозом? Это безвредно, а психику нужно щадить.
Все согласились. В конце концов часом меньше, часом больше — не играет роли. Олег решительно бросает в раковину окурок и командует:
— Ну, докуривайте, и пошли, ребята. Степа, ты в бане давно был?
— Каждый день моюсь под душем. Только сегодня дежурил.
— Скажи, какой ты культурный!
Прямое переливание крови — процедура не сложная. Есть такая система трубочек, кранов. Иголки вводятся в вену донора и больного. Кровь перекачивают шприцем без применения противосвертывающих растворов, которые используются при консервации.
Олег и Степа ушли, а мы остались. Спешить некуда. Подготовка займет не менее получаса.
Как всегда в такие ночные бдения, сигареты уже у всех вышли. Пришлось послать Женю ко мне в кабинет — в столе еще была начатая пачка. Ее сразу разобрали.
Разговор зашел о профессии хирурга. Кто, почему, зачем пришел в клинику и терпит эту собачью работу.
Семен:
— Мне нравятся сильные ощущения во время операции. Ни в одной другой области медицины, и даже в общей хирургии, их нет. Когда в руках держишь сердце — это такое чувство!..
«Сильные ощущения» многих прельщают. В один период моей жизни нравились и мне. А сейчас как‑то обидно за больных, что они являются объектом таких чувств. Ведь есть молодчики, которые из‑за этого идут на рискованные операции. Конечно, не у нас в клинике — мы следим строго.
Но все равно нельзя сбросить этот стимул. За ощущения во время операции хирург готов платить днями и ночами черновой работы: амбулаторных приемов, перевязок, писаний историй болезни, даже объяснений с родственниками. Пожалуй, плохого в этом нет. Семен уже защитил кандидатскую диссертацию, но не наука привела его к нам. Операции. Романтика хирургии его прельщает.
Высказывается наш Вася, аспирант. Молоденький, но с твердым подбородком. Пойдет.
— Я пришел, чтобы сделать диссертацию. В своем институте мне это тоже предлагали, но там такая скука в клиниках — одни аппендициты да переломы. Правда, и на этом делают науку, но мне она противна. Тут по крайней мере новые идеи, сложные операции.
Вот второй стимул наших врачей — быстро написать диссертацию. Действительно, трудно сейчас науку делать в обычной хирургической клинике — все темы уже давно обсосаны. Это не значит, что проблемы общей хирургии разрешены, даже наоборот — они запутаны. Прежние взгляды устарели, а новые не сформировались. Но клиники не могут изучать такие вопросы, как шок, инфекция, потому что не хватает новых идей и нет условий. Нужны большие лаборатории, новейшее оснащение. На пальцах здесь ничего не сделаешь.
В нашей клинике, как и в подобных других, разрабатывается целина. На новых операциях и всем, что с ними связано, гораздо проще писать диссертацию. Кроме того, это сочетается с интересом — все‑таки у нас учат и дают оперировать. В общем можно сделать хирургическую карьеру. Что ж, законно. Врачи — тоже люди. Мария Васильевна возмущенно:
— Противно слушать вас, ребята. Одному — операция, другому — чистая наука, третьему — диссертация, четвертому — голая карьера. Ну, а где ж больные? Где милосердие? Где самая благородная профессия?
Вопрос ребром. Все замолчали, немного смущены. Действительно, где все это? Может быть, в самом деле больные — только материал для операций, науки, диссертаций? Нет, это не так, Я знаю, уверен. Во всяком случае, не совсем так. Нужно ребят поддержать.
— Мария Васильевна, ты не права. Есть благородная профессия и есть жалость к людям. Разве ты не видишь сама? Вон сколько их здесь — чего они сидят?
— Бросьте, Михаил Иванович, не нужно замазывать. Мне кажется, что мало жалости у наших молодых ребят. Им все равно, кем быть — врачом, инженером, агрономом. А что они сидят тут, голодные и без курева, так это не доказательство. Одни — по обязанности, другие — из интереса, а есть такие, которые из‑за вас. Уйдите вы сейчас домой — и кое‑кто из наших молодчиков моментально смоется.
Она многозначительно всех оглядела, но, кажется, никто не потупился. Потом вскинула голову, обиженная, возбужденная и вызывающая.
Неловкость. У многих, может быть, у всех, — протест, но она старшая, ее уважают, поэтому не грубят.
Один Петро вступился. Очень спокойно:
— Ты в душу им, Маша, не лазила и не знаешь. Не все плачут после смертей и не все говорят о милосердии, но наши ребята...
Перебивает:
— Отстань ты, защитник. Знаю я их души. Случись что‑нибудь с больным в палате, пока не скажешь — ни за что не догадаются послать родственникам телеграмму, чтобы приехали и успели в живых застать. Да ты... Ну что говорить, я пошла.
Встала и вышла.
Молчание. Всем как‑то неприятно.
— «Да ты...» — это она хотела сказать «и сам такой»...
Мелькают мысли. Милосердие. Это слово совсем вышло из употребления. Наверное, зря. Не нужен «бог милосердный», но «сестра милосердия» было совсем неплохо. Когда‑то это проповедовалось, а теперь нет. Никто не говорит о жалости к ближнему как душевной доблести человека.
Жалость, сострадание, как чувство, имеет два источника: от инстинкта продолжения рода — главным образом это касается любви к маленьким и слабым. И от корковых программ воображения переноса чужих ощущений на себя. Даже у собак: одну бьют — другая скулит от боли.
Естественные основы для милосердия есть. Когда человеку — ребенку — прививаются правила общественного поведения, то эти основы можно значительно усилить. Не в равной степени, но всем. Кора должна поддерживать хорошие инстинкты, а не подавлять их.
Больше всего это касается медиков, постоянно имеющих дело со страдающими людьми. Кажется, что сострадание должно у них возрастать с каждым годом работы, за счет упражнения корковых моделей чувств. Но этого в большинстве случаев не происходит. А жаль.
Привычка. Замечательный механизм — приспособление к сильным раздражителям, которые сначала выводят организм из равновесия, а потом перестают действовать. Эти программы работают, начиная от уровня клеток и кончая самыми высшими психическими функциями. Чужое страдание причиняет боль. Но к ней человек приспосабливается, как и к своей. И она становится слабее. В один прекрасный день врач или сестра обнаруживают уменьшение жалости. Конечно, большинство этого не замечает, но кто захочет покопаться в собственных чувствах и вспомнить старое, тот найдет это в себе в какой‑то степени. Ничего не сделаешь — защитная реакция. Немногие ей не поддаются. У них, этих немногих, гипертрофия «центров жалости». Она обгоняет механизм привычки к боли. Эти люди несчастные, если они работают в таком месте, как наше. Правда, им доступно и величайшее удовлетворение при победе над смертью. Блаженство, похожее на ощущение после внезапного прекращения сильной физической боли.
К сожалению, сами пациенты активно подавляют милосердие у медиков. Когда человек делает доброе дело, он хочет за него награды. Он даже не осознает этого, но хочет. Не денег, не подарков, но просто выражения каких‑то ответных чувств. Они подкрепляют его условные рефлексы сострадания.
А ведь нельзя сказать, что больные балуют нас этим.
Сделал врач операцию, все хорошо, а когда больной выписывается, даже спасибо не скажет, проститься не зайдет. Ссылаются, что «вам некогда, я стесняюсь беспокоить». Мне в самом деле некогда, и я не могу устраивать специальных приемов для получения благодарностей. Но он‑то может найти время...
Не стоит об этом думать. Я уже стар и все понимаю. И не осуждаю — я это пережил. А помню, в молодости горько было.
Одна старая докторша, гинеколог, много лет проработавшая в небольшом городе и спасшая многих женщин, говорила мне:
— Я же вижу, как она переходит на другую сторону улицы, если надеется, что я еще ее не заметила... Но... не обижайтесь на них. Представьте, что вам дали в долг много денег, вы не можете их вернуть и от вас их не требуют и не ожидают. Вы очень благодарны этому человеку, но разве вам приятно с ним встречаться? Чувства неоплатного должника.
Пожалуй, она права. Но мне от этого не легче. Хочется получить что‑то взамен. По крайней мере хотелось раньше...
Должны же люди знать, что, спасая тяжелого больного, врач отдает не только труд, за который он получает зарплату, он отдает кусочек своей души.
Должен отдавать, если он настоящий и если у него есть еще милосердие.
Грустно становится, когда наблюдаешь, как между медиками и пациентами наматывается клубок взаимных обид и делает этих людей чужими, а иногда и врагами. Может быть, я смотрю со своей колокольни, но в этом процессе врач тоже страдающая фигура.
Так осуждать ли мне своих докторов, как Маша? Она не может этого понять, потому у нее самой уже давно «гипертрофия милосердия». Наверное, она этим и живет: кроме клиники, у нее ничего нет. Непримиримая. Без таких нельзя — они напоминают.
Нельзя допускать в медицину людей без души. И наши законы слишком либеральны для таких типов. Нет, я не хочу сажать их в тюрьму, — конечно, они совершают преступление, но не подсудное. Отбирать дипломы. Достаточно. Или, на худой конец, отстранять от лечебной работы, пусть сидят в лабораториях.
Учитель и врач — два занятия, для которых любовь к людям обязательное качество. И государство должно людям этих профессий платить немного побольше. Хотя бы столько, как и специалистам, которые делают машины.
— Так что, ребята, не ошиблись ли вы в выборе профессии?
Молчат. Правильно делают. Говорить об этом — нескромно. Во всяком случае, мне — «шефу».
Пожалуй, я пойду куда‑нибудь. Веселого разговора не получится.
Ушел.
Не буду заглядывать в операционную. Не хочу мешать. Всегда что‑нибудь не так делают, это раздражает. Устал бороться со всякими мелкими дефектами. Утром еще на это хватает энергии, а вечером — нет.
И Саше помочь пока ничем не могу.
Не хочу смотреть Онипко или других оперированных больных. Есть Марья, есть Петро. Почему у них должно хватать энергии? Они моложе. Наверное, там ничего страшного нет. Слышно было бы.
В кабинет?
Там рядом Ирина. Услышит выключатель и будет у стенки слушать — как дела? Не случилось ли что с Сашей? Разговаривать с ней не хочу. Все сказал.
Куда? На балкон. Покурю. Там есть кресла, больные сейчас спят. Или не спят, но лежат. Многие прислушиваются, как Ирина или Рая.
Темнота. Пасмурно, тепло. Особый весенний запах.
Пережевываю разговор, события.
Какие разные мои мальчики! Все люди разные. Разнообразие в качестве математического термина.
Программы поведения — по Сашиной тетради.
Чертовски сложная вещь — это поведение человека! Сколько видишь кругом поступков, объяснить которые не в состоянии! Не только преступники — это крайности. Герои. Лодыри. Пьяницы. Любящие семьянины. Черствые врачи. Полусумасшедшие изобретатели. И масса просто людей — ходят на работу, смотрят телевизор, рожают детей. В меру честные, в меру трусливые, прохладно любят, умеренно ненавидят.
Кто что может. Разные программы поведения.
Наверно, это очень важно — познать программы. Познать — значит моделировать. Я уже запросто обращаюсь с этими терминами.
Это важно для каждого, чтобы понять себя. Чтобы вооружиться еще каким‑то орудием для жизни. Для счастья. А то ведь мы плутаем в потемках собственных тревог и страстей.
Наверное, это важно для общества. Улучшить общество — это создать программы для сложной системы, элемент которой — человек. Нельзя его сбрасывать со счетов и заменять тоннами стали или даже хлеба.
Конечно, люди очень разные. И до недавнего времени это разнообразие подавляло. Приходилось махнуть рукой и заменить всех одним средним человеком, на которого и ориентироваться в расчетах материальных благ и моральных воздействий.
Теперь положение изменилось. Саша и его друзья говорят, что в машины можно записать программы очень многих, разных людей. Можно запрограммировать их отношения и проиграть всю систему — сделать действующую модель общества. Разумеется, на существующих машинах она будет очень несовершенна, эта модель. Но все‑таки в ней можно учесть гораздо больше разных факторов, чем при помощи одного человеческого мозга. И даже нескольких. То же самое, что в медицине: сложные диагностические и лечебные машины будут выдавать более умные советы, чем целый консилиум врачей.
Я не знаю. Трудно себе представить машину, в памяти которой заложены тысячи людских характеров и которая предлагает оптимальные решения по планированию и управлению. Фантазеры эти кибернетики.
Смотрю.
Тучи покрывают все небо. Только в одном месте, где село солнце, еще видна светлая полоска.
Что может быть после атомного взрыва в нашем городе? Не могу представить... И нельзя совместить: дети, молодые листочки и это.
Не может быть!
К сожалению, может...
Америка. Я был там, видел. Волны неверия, пессимизма, секса, твиста. Противно. Конечно, и там есть люди, которые ищут. Но им трудно. Двенадцать телевизионных программ — и по всем проповедь: «Дай ему в морду!» Детские магазины забиты игрушечным оружием. В аптеках книги с перекошенными от ужаса физиономиями на ярких обложках. Эта зараза распространяется, она поглощает молодежь, рабочих. Ее нацеливают против коммунизма. Как донести до них настоящие идеи, если они ничего не видят, кроме телевизора и этих аптечных книг?
А у себя дома мы часто видим догматиков, у которых одна забота: все заморозить, ограничить. Их тоже нелегко убедить...
Мелькают другие картины.
Там они возятся около Саши. Мария Васильевна с ее милосердием. Степа готовится отдать кровь. Довольный. Петро, который вступился за него. Васе нужна диссертация. Ирина в темной лаборатории. Любит. И Рая любит. Сам Саша — почти фанатик своих формул, в которые он вписывает любовь, счастье, поведение, общество.
Всеми что‑то двигает в жизни.
Один физиолог (забыл его фамилию) нашел центр удовольствия в мозгу крысы. Он ввел в него электрод и включал слабый ток. Видимо, крыса при этом испытывала очень приятные ощущения. Неизвестно, что ей представлялось — еда, или как ее сосут детеныши, или встреча с возлюбленным. Ее научили замыкать контакт, надавливая мордочкой на кнопку. После этого она забыла все — нажимала и нажимала. Помню даже фотографию этой счастливицы.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 60; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!