Четвертый день. Спустя еще полгода 19 страница
Мальчик спит. Детям дают много снотворных и перед наркозом — премедикация[27]. Дима его сопровождает.
Сказать что‑нибудь?
— Ну что?
— Все в порядке.
Вот и хорошо. С врожденными пороками в общем наладилось. Не с гарантией, но умирают немного. Правда, самых тяжелых не оперируем. Научились отбирать. Откладываем: «Будет камера, тогда привозите». Сколько надежд мы возлагаем на эту камеру! Если половина оправдается, так и то умирать будут вдвое меньше. Теоретически просто никто не должен умирать, потому что если сердце и легкие вдвое хуже работают, так в камере и того достаточно. А потом обязательно разработаются. Выиграть время.
Хватит о камере.
Иду по коридору, нужна шестая палата. Больные ходят стайками: тревожный момент — отправляют друзей на операцию. В больнице несчастье быстро сближает. Три‑четыре часа будут ждать, места не находить, пока не вывезут из операционной: «Живой!» Прибавляется уверенность для себя. «Все будет хорошо, они умеют!»
Умеем мы, черта с два!
Вот палата. Делай спокойное лицо. Будешь врать. Обязан.
Здороваюсь.
Быстрый взгляд — всех сразу вижу. Порядок. Сима — у окна. Изменилась. Обязательно улыбаться.
Улыбаться.
— Здравствуй, Симочка, дорогая. Я пришел тебя посмотреть.
— Здравствуйте, Михаил Иванович.
Хорошая, милая, сколько было с тобой треволнений! Сколько мы души в тебя вложили — не помогли. Жизнь имеет свои законы и идет неотвратимо, как... как смерть?
|
|
|
— Что с тобой? Расскажи. Улыбается почти весело. Притворяется, не хочет расстраивать или не понимает?
— Ничего, пройдет. Я простудилась под Новый год, ходила на вечер, шла под утро, ветер был. А я еще постояла у дома, продуло.
Наверное, с кавалером стояла... Тревожится он? Она стоит тревог.
— ...Слегла. Все грипп да грипп. И неделя, и вторая, и третья. Ходить не могу, печень увеличилась. Потом полегче стало. Пила лекарства, наша докторша приходила. Но уже не вернулось прежнее состояние. Я же учиться собиралась в этом году...
На тумбочке учебники. Алгебра и тригонометрия.
— Будешь учиться, подожди. Давай послушаем. Поднимает рубашку. Груди стыдливо прикрывает. Там и прикрывать нечего — худая. Сразу вижу — печень увеличена, но асцита еще нет. Будет. Раз началось, значит будет ухудшаться.
Сложные шумы. Комбинированный порок — стеноз и недостаточность. Что там с этими створками? Обтрепались с краев или стали жесткими?
Все равно. Теперь только одно — удержать подольше.
— Ничего, Симочка, мы тебя подлечим. Совсем здоровой не будешь, не обещаю, но лучше будет. Так что учи свою алгебру.
Нельзя лишать человека надежды.
Благодарит. Можно идти. Исполнен грустный долг. Встаю.
|
|
|
— А как я этот год хорошо прожила!.. После трех‑то лет больниц вдруг стало легче, совсем хорошо. Танцевать ходила, веселилась. Плавала даже летом, в августе.
В глазах мечта, грусть и, пожалуй, счастье.
Не добавила: «...а теперь опять то же». Пожалела меня.
Пошел. Нужно посмотреть ребятишек на третьем этаже.
Как хорошо, что мы ни разу не вшили клапан более легким больным! Что‑то меня удерживало, хотя одно время все оперированные были такие хорошие. Не думаю, чтобы она дольше прожила без клапана. Во всяком случае, на танцы бы не ходила.
А может быть, и лучше — без этой светлой паузы? Поманило солнце и зашло. Совсем темно.
Не знаю. Может быть, и лучше.
Неправда, есть закон медицины: за каждый день жизни.
Если все они — клапаны — к нам вернутся, то‑то будет жизнь!
Пусть умирают дома. Нельзя их перенести всех вместе. Придется бежать. Бежать из клиники, из города.
А может быть, перешить новый, шариковый? Пишут же за границей о таких повторных операциях. Правда, только в отношении аортальных клапанов. Больные лучше переносят.
Сима еще не плоха. А у Саши и совсем приличное состояние.
Нет. Это не для меня. Новые клапаны, — может, они тоже окажутся плохими. Лариса Смирнова с шариком, конечно, хороша, но живет всего три месяца. Славословиям зарубежных хирургов я не верю. Они и лепестковые клапаны хвалили.
|
|
|
Просто ты трус. Не хватает у тебя духу прийти и сказать: «Сима, клапаны оказались плохими, давай мы вошьем новый. Снова пойдешь на танцы». Она согласится, даже ради одного года — такого, как прожила.
Не могу этого сделать. Не могу. По крайней мере сейчас. Может быть, потом, если с этими шариками будет все хорошо, если привыкну к этой мысли, когда Сима, Саша, Юля уже потеряют надежду.
Но будет поздно. Декомпенсация прогрессирует.
Все равно. Все равно. Не могу. Нет сил. На пенсию.
А камера? Если после операции — в камеру? В нашу маленькую?
Искушение. Я уже немолод, а жизнь все толкает и толкает на какие‑то смелые дела. Авантюры? Подвиги? Нет, ни то и ни другое. Чрезмерные усилия. Не знаю, как сказать.
Нужно вызвать Лену и Юлю, если им нехорошо. Пусть лежат здесь. Все‑таки в больнице прогрессирование будет медленнее. Может, дождутся, пока будет уверенность в новых клапанах. Я тогда пересилю страх. Еще нужно ждать полгода. Потому что к году у Симы и у Саши уже наступили признаки ухудшения.
Но собрать их всех... Дрожь по коже.
Вот и пост. Здесь должно быть все нормально. Дежурный докладывал. Мог ошибиться.
|
|
|
Прежде всего — Тамара. Снова клапан. Прямо как кошмар висит надо мной. Клапаны, клапаны, лепестковые, шариковые... Жизни нет.
Тамара лежит в маленькой отдельной палате. Черная, как галка. И глаза такие же быстрые. Здесь изолируем умирающих или с тяжелыми осложнениями, чтобы других не нервировать.
Но у нее все хорошо: было нагноение, прошло. Уже четвертая неделя. Давно можно было бы перевести в общую палату, да все жалеем. Здесь уход лучше, врачи опытнее. Все‑таки сегодня переведем. Нужны места для новых.
— Как жизнь?
— Хочу домой, Михаил Иванович! Дочку хочу увидеть!
— Больно прыткая. Ты даже и не знаешь, как это было опасно, а теперь — домой... (Зачем я ей это говорю?)
— Я знаю, мне рассказали. Все расскажут, черти!
— Дай послушаю.
Тук, тук, тук.
Новый клапан стучит довольно‑таки сильно. Лепестковый работал почти беззвучно, как настоящий.
— Не беспокоит тебя клапан?
— Иногда мешает. Ночью проснусь и уснуть не могу, все слушаю. Правда, теперь реже. Привыкла. Так когда домой?
— Не спрашивай. Минимум — месяц. Ты же еще только‑только ноги спустила с кровати, первые шаги сделала.
— Так ведь не дают, я бы бегала.
— Дадим. Сегодня в общую палату пойдешь, там свободы больше. Пойдем. Паня, покажи других. А ее сегодня переведите, хватит. Очень уж часто ты с ней болтаешь.
— Михаил Иванович, я дело знаю.
Обиделась. Знаешь дело. Но сказать полезно. К сожалению, даже хорошие работники портятся. Не раз приходилось видеть это. Грубеют? Или устают? Сложен человек. Подбодрить:
— Все‑таки она совсем легко прошла, правда, Паня?
— Да, только два дня была тяжелая, а потом и незаметно, что клапан.
— Потому что у нее третья стадия. Не было декомпенсации перед операцией. Если бы всегда таких оперировать, все бы поправлялись легко. Может быть, доживем.
Как живо всплывают эти картины, будто только сейчас. Молодая женщина. Немножко грубоватая. Третья стадия, чистый стеноз. Ни кальцинатов, ни тромбов. Почти гарантия. «Мне дочку нужно вырастить, профессор. Не хочу оставлять другой жинке». — «Будь спокойна». Действительно, нетяжелые стенозы идут хорошо. Если ревматизм потом не подводит, то люди работают, рожают. Нет беспокойства за них.
Как Володя Сизов ухитрился разорвать этот клапан? Не знаю. Голос дрожит: «Михаил Иванович, посмотрите, пожалуйста. Я, кажется, разорвал створку». Морда растерянная, на лбу пот крупными каплями. У меня уже все напряглось, ощетинилось внутри. Молча ввожу палец в сердце. Все! Створка разорвана поперек, клапана считай что нет. Смерть. Один‑два дня, не больше. «Дурак ты, подонок, с...» Это я ему цедил вполголоса, а он все съеживался, как от ударов. Если бы можно ударить!
— Давайте вшивать клапан.
Хорошо, что АИК был приготовлен для другой операции, а она еще не началась. Хорошо, что станция дала кровь. Хорошо, что сердечная мышца у нее невыработанная и выдержала те лишние полтора часа, пока кровь привезли, сосуды обнажили, машину подключили.
Помню, что зло уже прошло и осталось только глухое отчаяние. Трудно было вшивать клапан, предсердие небольшое и желудочек — тоже, а клапан громоздкий. Но вшили. Шесть часов продолжалось со всякими простоями. «Спасибо, Михаил Иванович». — «Поди ты со своим спасибо!» Он два дня сидел около больной, не отходя.
Виноват? Не знаю. Разбирался потом на холодную голову. Он стоял потупившись. «Сначала не поддавался клапан, потом — раз! И сразу разъехался. Я и позвал вас...» Может, и так. Парень честный. А может, ему самому хочется, чтобы так было. Не знаю.
Дело прошлое.
Если клапан не подведет, то будет лучше своего. Ревматизм ему по крайней мере не страшен. «Если бы Господь Бог имел двести долларов, он бы поставил Адаму шариковый клапан». Это Старр, изобретатель, так говорил. Увлеченный.
Я сижу за сестринским столом и смотрю на листы наблюдений. А там, в мозгу, проносятся эти картины. Как сейчас.
Вернемся к жизни...
— Михаил Иванович, вы Валю вчера видели? Нашу Валю.
— Нет, а разве она была? Почему же ко мне не зашла?
— Вас куда‑то увезли, она искала.
— И Мария Васильевна мне не сказала ничего сегодня. (Тревога. Неужели плохо?)
— Еще скажет, наверное. Хорошая девочка. Совсем хорошая, как огурчик. Выросла, округлилась.
— Хорошая, говоришь? Не жалуется? Печень не увеличена, не знаешь?
— Мария Дмитриевна венозное давление проверяла, сказала, что нормальное.
— А помнишь?..
Помнит. Она всех помнит, лучше моего.
Жалко, что не удалось увидать. Сколько было страхов, а все в общем обошлось. Уже и забылось.
Может, и с перешиванием клапана обойдется? Тоже повторная операция, но более трудная.
Подождем. Пока даже думать страшно.
Детишек посмотрел. Обыкновенные детишки, как и быть должно. У кого‑то животик вздут, кто‑то мочится маловато. Гемоглобин низковат. Все мелкие неприятности, обычные.
Нина — доктор хороший, сама выправит. Педант. Упряма только.
Но смотреть все равно нужно. Вот когда Володя следящую машину сделает, будет легче.
Ни черта он не сделает. Слишком сложно, кишка тонка.
Пройти и посидеть в кабинете. Ирина должна приехать, а потом — эксперимент у Виктора.
А такая следящая система уже не просто фантазия. Вообще кибернетика приобретает более четкие очертания. Вот уже создана информационная система по приобретенным порокам сердца. Ну, еще не создана, архив еще мал. Ничего, будет. Уже все доктора как миленькие пишут эти новые карточки.
Оборудование скоро привезут. «Перфораторы, сортировка» — не знаю, как они выглядят. Володя бурную деятельность развел.
Вот бы еще машину, которая определяла умственные способности и душевные качества! Чтобы не попадаться впросак с приемом новых ординаторов. Саша рассказывал, что в Америке этим сильно занимаются.
Нужно быть снисходительным к людям. Терпимым к недостаткам. До тех пор, пока они не касаются больных. Какой все‑таки я ограниченный профессионал! Немножко в сторону занесет, во всякие высокие материи, а потом опять обратно: дефекты перегородок, стенозы, клапаны. Если в клинике хорошо, то я оптимист. «Все образуется!» Мир эволюционирует в правильную сторону. Мы немножко туда, они — сюда. Притрется. На мелочи не стоит обращать внимания. «Разумное начало».
А потом начинается полоса неудач — и все в мрачном свете. «Ничего не будет. Нет разумного начала. Мир слишком сложен, его нельзя смоделировать мозгом. Коллектив не помогает. Животные программы необоримы. Кибернетика — обман. Не поможет она порядок навести». И так далее... Почти час прошел, как звонил. Должна уже приехать.
А зачем? Зачем ты ее вызвал?
Хочу узнать о Саше. И ее предупредить.
Это жестоко.
Все равно нужно.
До опыта есть еще время. Почитаем пока Семенову диссертацию. «Влияние Луны на...» — так говорили, еще когда был студентом.
Ну зачем так? Нормальная диссертация. Еще по нашей старой тематике — по легким. Хороший материал, результаты.
Легочные операции шли хорошо. Недавно считали по отчетам: много тысяч операций на легких сделали в своих больницах врачи, которые проходили учение в нашей клинике. Это, конечно, цифра.
Ладно, не отвлекаться. Тщеславие нужно придавить. Тем более что нет оснований.
Читаю.
Немножко думаю о другом.
По времени уже должны АИК включать. Не зовут — значит, сама Мария управится. Вот только докторскую диссертацию никак не высидит. Боюсь, что безнадежно. Остается Петро. Не идеал, но потянет.
Стук. Тень за стеклом. Пришла? Или санитарка из операционной?
— Войдите.
Она. По‑прежнему хороша.
— Рад вас видеть, Ирина Николаевна. Садитесь. Здоровается с улыбкой, а в глазах — вопрос и тревога.
— Что‑нибудь случилось?
— Да нет, пока ничего не случилось. Но может случиться.
Потемнела, сжала рот. Смотрит прямо в глаза, ждет.
Я рассказываю ей о положении с клапанами. О статьях в заграничных журналах, о Симе, о Лене.
Горе. «За что? Почему все мне?..»
— Что вы скажете о Саше? Как находите его здоровье? Подумала.
— Я видела его неделю назад. Он был грустный. Жаловался, что работается плохо, планов своих не выполняет. А о здоровье — ничего. Нет, ничего не говорил, уже давно не говорил.
— Так вот, Ирина Николаевна, мне грустно это, но Саше будет хуже и хуже. И видимо, скоро. Вы должны это знать.
Она не спрашивает почему. А я не уточняю. Думаю, что понимает, — некоторые вещи для него трудны. Есть мужское самолюбие и всякие другие предрассудки. Отношения между мужчиной и женщиной сложны. Я врач — нужно думать и об этом.
— Я должна чем‑то пожертвовать, да?
— Нет, это было бы тоже плохо. Просто щадите его.
Вот, все сказано ясно.
Задумалась. Говорить, собственно, больше не о чем.
— Сколько все‑таки месяцев?
— Я не знаю. Может быть, и год.
Рассказать ей о новых клапанах? Или не нужно расстраивать? А может быть, дать надежду, что перешьем? Расскажу.
— Видите ли, Ирина Николаевна... Прямо впилась в меня взглядом, а я чувствовал себя под ним плохо. «Обманщик».
— ...Мне стыдно, но у нас не было тогда других клапанов.
Она не сказал «что вы, что вы, вы подарили ему год жизни». Не сказала. Сейчас все забудут, в каком он был состоянии перед операцией. Боюсь, что и он забудет. Скажут: «Зачем вшил плохой клапан?» Разведут руками: знаете, профессор ошибся. Стал ли бы я вшивать, если на год, на полтора? Не знаю. Наверное, нет. Я не был уверен, что навечно, но рассчитывал лет на пять...
Так что правильно будут говорить: «Ошибся».
Эти мысли бродят у меня в голове, пока я смотрю на нее, молчащую. Но поправить ничего нельзя.
Хочется еще расспросить — как да что у них, но не буду. Видимо, роман продолжается, иначе она не стала бы принимать моих советов.
— Он сдал в издательство книжку о моделировании сознания. Волнуется, как бы рецензенты не провалили. Там есть спорные положения, я читала. (А мне не дал.) Сейчас пишет что‑то о моделировании социальных отношений. Наверное, уже не закончит? Как вы думаете?
Что я могу думать?
— Не знаю. Нужно беречь его от физических усилий. Побольше лежать. Если новые клапаны не подведут, то может дождаться операции.
Но я не буду делать операцию без уверенности. Значит, еще минимум полгода, еще понаблюдаем за Ларисой.
— Он не согласится на операцию. Он уже устал от своих болезней.
— Согласится. Все соглашаются.
— Он — не все.
— А я хочу, чтобы согласился. Как это ни тяжело, но я обязан исправить, раз так получилось.
Разговор иссяк. Ей не хочется ничего говорить, а я не смею спрашивать. А как разговорилась тогда? Были особые обстоятельства.
— Я пойду, Михаил Иванович? Сегодня у них в институте семинар. У Саши в отделе. Может быть, придете? Тема: «Моделирование личности».
— Нет, дорогая, не приду. Времени нет, да и трудно уже мне ходить на такие специальные семинары. Хватит и частных разговоров.
— Жаль.
— Скажите ему, пожалуйста, чтобы приехал на днях, показался. Боюсь, что он уже прочитал эти американские журналы. Нужно успокоить, убедить.
Простились.
Вот так‑то, друг. Любовь.
У нее — да. А он? Помнишь, письмо? Может быть, изменилось. Он же хорошо себя чувствовал.
Не спросил ее о диссертации. Как это? «Методы кибернетики в искусстве»? Что‑то в этом роде. Не помню.
Когда я письмо возвращал, он ничего не спросил. И вообще больше об Ирине не упоминалось. А после операции держался мужественно. Мария Дмитриевна хвалила. Всех очаровал. Да и не так уж тяжело протекал послеоперационный период. С шариковыми клапанами хуже идут больные. Все‑таки шарик тяжелый, как бы ни уверяли, что по удельному весу равен крови.
А Раю тоже нужно предупредить или нет? Не буду пока. Нюни распустит, будет на него жалостливо глядеть, будет плохо. И так жизнь не мед, если роман продолжается.
Его дело. Не маленький.
Что‑то не зовут в операционную. Уже, наверное, машину остановили — справились без меня. Скоро все операции начнут делать сами. Так и должно быть. Смена. Не та смена, что я бы хотел, но так, наверное, все шефы говорят. Ученики всегда кажутся недостаточно способными.
Пойду посмотрю опыт. Наверное, уже пора. Этот Виктор сильно самостоятельный. Может быть, я лишку ему доверяю? Почему? В конце концов он физиолог, кандидат.
Спускаюсь по лестнице, а в голове мелькают лица и обрывки мыслей. Симе как будто стыдно, что ей стало хуже. «Не оправдала надежд». Наверное, долго простояла на морозе, а теперь думает, что все от этого.
Еще этаж. Выхожу на улицу. Денек пасмурный — хорошо, не так жарко в камере.
Торопимся. А как не спешить, если больные ждут? Но жили же без камеры? Жили... Плохо жили. Что? Смертность теперь невелика. Да, а отказы? И умирают все‑таки порядочно. После АИКа — пятнадцать процентов.
Какой разговор — камера нужна.
Может быть, ты для славы?
Нет. Нет. Что слава перед Симой, Сашей и теми синими ребятами, которым отказываем? «Не можем делать. Не можем. Не перенесет». — «Ну, пожалуйста, доктор, все равно умрет, а вдруг?» Вдруг не бывает.
Вот она, наша надежда. Вид невзрачный. Просто бочка, лежащая на боку. Но уже проектируют большую и среднюю. Говорят, по всем правилам. Чертежи приносили — расставляли оборудование для операций с АИКом. Тесно там будет, но можно. Если опыты будут столь же удачны, то дойду до самых высоких начальников — добиваться, чтобы скорей сделать настоящую.
Народ толчется. Помнишь, как испытывали? Нагнали кислорода до трех атмосфер, смонтировали и вольтову дугу. Все попрятались, больных из ближайших палат вывели и включили. Черт ее знает, вдруг взорвется? Хотя знали, не должна бы. Сердце все‑таки замирало.
Ничего не случилось.
Теперь уже человек пятнадцать перебывали в камере — испытывали, как самочувствие.
Вспоминаю, как сам сидел. Немножко волновался. А Надя и Алла в оконце заглядывали — как там шеф? Не скис? Но я ничего не почувствовал. Только температура сильно менялась, когда давление повышали и снижали. И влажность большая. Вся рубашка прилипла от пота. В общем‑то не очень комфортабельно. Тесно — всего метр восемьдесят. Ничего, будет большая.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 54; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!