НАПИСАНО НА ПЕРВОЙ СТРАНИЦЕ КНИГИ 22 страница
Вдесятером идут на одного они.
Увы, о мой народ! Ты гнусно обесславлен:
Ты псом сторожевым к Италии приставлен:
Ты покоряешься пигмеям, исполин…
Дымящийся ручей струится с Апеннин.
2
Безжалостный старик! Ты, ты теперь в ответе
За то, что в сумраке немые трупы эти
Терзает с карканьем зловещим воронье.
Пусть ночью забытье тревожное твое
Беззвучно населят уродливые птицы,
Клюющие во тьме кровавые глазницы.
О, выстройся пред ним, скелетов мрачный полк!
Да, пушки в этот день исполнили свой долг:
Есть чем похвастаться картечи перед нами;
Не встанут мертвецы. Служи обедню в храме,
Но все-таки проверь, отмыл ли руки ты,
Чтоб кровью не пятнать евангелья листы.
Ну вот, все хорошо, спокойно в мире снова,
И процветает храм наместника Христова.
Попам последний грош ирландец отдает.
Склонившись до земли, безмолвствует народ:
Он, как трава в полях, свистящих кос боится.
В Витербо можешь ты, о папа, возвратиться!
Царь славит небеса, пруссак победе рад…
В ложбинах, в рытвинах, где мертвецы лежат,
Визжит от радости, пирует род крысиный.
Затоптаны поля, обагрены долины,
И Гарибальди стал лишь призраком без сил,
Бессмертным, словно тень героя Фермопил.
Сияет папский двор; сам папа безмятежен,
И благостен душой, и незлобив, и нежен.
От радости готов он плакать без конца.
Он хвалит армию, французов и творца,
А более всего — могучую мортиру.
Так молодой поэт, в свою влюбленный лиру,
|
|
|
Не может не хвалить друзьям свой новый труд.
Откуда этот стон? То раненых везут.
Трубит победа в рог.
Предатели полезны.
Вчера, шурша парчой, нарядный и любезный,
Ты поле посетил той бойни роковой.
Сегодня, в жемчугах, в тиаре золотой,
Аудиенцию даешь, Христа избранник.
Когда-нибудь войдет в твои покои странник,
Изнемогающий от нищеты и ран.
Ты спросишь: «Как ты смел пробраться в Ватикан?
Ты беглый? Не могу ничем тебе помочь я.
Откуда на тебе овечьей шерсти клочья?»
Он скажет: «Я в пути ягненка долго нес.
Иду издалека. Я — Иисус Христос»,
3
Апостолу — петля, борцу — тюрьмы объятья.
Вы с Джоном Брауном, о Гарибальди, братья!
Чего хотели вы? Освободить народ.
Везде — от тропиков до северных широт —
Ликует произвол и миром управляет,
И подлостям служить он совесть заставляет.
О, как презренны мы! Как нас унизил рок!
Коль плюнет в нас посол, мы примем и плевок.
Мы платим за добро монетою расстрела.
Ему ты отдал трон? Невыгодное дело!
Жандармом нужно стать, чтобы снискать почет.
А честный гражданин в изгнании живет!
Мы подлы? Ну так что ж! Не станем отпираться:
Лизать хозяина нам слаще, чем кусаться.
Поверьте, здравый смысл здесь логику найдет:
|
|
|
Герою — кандалы, а палачу — почет.
Чем недовольны вы? Сведен баланс на славу:
Предателя — на трон, святого — на расправу.
Резня — солдата долг. Разить солдат привык.
Всегда служила смерть в лакеях у владык.
К тому ж у лебедя с орлом — любовь без меры.
Покорность — наш пароль, картечь — наш символ веры.
Солдат — лакей с ружьем. Для папы должен он
Добыть и почести и безмятежный сон.
Ужель отыщется такой смутьян лукавый,
Который посягнуть рискнет на наше право
Друг друга истреблять и рабски спины гнуть?
Не нужен вовсе нам прогресса скользкий путь!
Народ привык к тому, что в цепи он закован.
Он тем безгласнее, чем меньше образован,
И все, чем дорожить обязана страна, —
Налоги, эшафот, невежество, война, —
Опору верную себе находит ныне
В тюрьме, — не в ратуше, в рабе, — не в гражданине.
Спешит всегда вперед свободный гражданин.
Коль Гарибальди он, то может в миг один
Всё разломать, разбить, нарушить все порядки,
И толпы, страх презрев, пойдут с ним без оглядки.
Понятно, что король и слуги короля
Трепещут и дрожат, о помощи моля,
Пока герой штыки или тюрьму не встретит.
Маяк, по мненью тьмы, виновен в том, что светит.
4
Неверную избрал ваш Гарибальди цель:
|
|
|
Земной наш идеал — не наскочить на мель
И, к берегу пристав, отдаться наслажденью.
Жизнь человека — тир с пристрелянной мишенью.
В чулане честность спит, наряд ее убог…
Всех доблестей венец — набитый кошелек!
Полезны короли. Мы быстро богатеем,
Служа их прихотям, потворствуя затеям.
Монарха высший долг — слепое мотовство.
Иметь цивильный лист — обязанность его.
Да, папа человек, не дух переодетый.
Он тоже государь. Ему нужны монеты.
Не может он ходить голодным и нагим.
Озолотив его, мы бога утвердим.
Бродить изгнанником, без крова и без пищи,
Пристало лишь Христу. Нам не по нраву нищий.
Зачем друг другу лгать? Возьмем любой пример:
О повышении мечтает офицер,
Мечтает генерал о маршальском мундире…
Что может быть важней, чем деньги, в этом мире?
Достоин похвалы и славы ренегат,
Когда чиновен он, всесилен и богат.
Ганноверцы не зря себе снискали славу…
А тот, кому нужда и горести по нраву,
Пусть кончит жизнь свою на плахе: он — злодей
И сеет семена порока меж людей.
Пускай на каторге пожизненно томится
Диктатор, что казной боялся поживиться.
По духу родственны вояка и монах,
И папы, черт возьми, не птички в небесах!
Чтоб истребить ростки гражданственной отваги,
|
|
|
У немцев палки есть, есть у испанцев шпаги,
А у французов есть цензура… Точно так
Жмет короля народ, как ногу жмет башмак.
Разносим же его в кровопролитных битвах.
Победу испросив в святых своих молитвах,
Духовный наш отец докажет нам, что кнут
Прекрасен, коль его Силлабусом зовут.
Винтовкою Шаспо мы восхищаться вправе.
Прогресс — наш идеал. Он воплощен в зуаве.
Свята для нас картечь, и трижды свят шакал,
Которого конклав главой своей избрал.
В наш неразумный век мы папу уважаем
За то, что, совестью бесплодно не терзаем,
Умеет от врагов спасти свою казну,
Навербовать солдат и объявить войну,
За то, что он кричит: «Смерть жаждущим свободы!»
Поет хвалы ядру, слагает пушке оды,
Не устает твердить: «Убий!» и, наконец,
Оружие, и сталь, и порох, и свинец
Своим солдатам шлет и, прекратив витийство,
Сам снаряжает в бой кровавое убийство.
5
Прижми к груди своей поруганный мандат
И гордо в путь иди, наш рыцарь и солдат!
Как стойко перенес предательский удар ты…
Призывный голос наш услышь, изгнанник Спарты!
Изгнанники Афин, тебя мы ныне ждем:
Войди сияющий в наш невеселый дом.
Скорей! Мы ждем тебя. Сроднило нас страданье.
Мы родину хотим создать тебе в изгнанье,
Наш не согнувшийся и в пораженье брат.
Знай, что изгнаннику всегда изгнанник рад.
Тебе мы скажем: «Рим — надежды имя ныне». —
«Париж», — ответишь ты. Оденет дымкой синей
Нас вечер, и звезда на небеса взойдет
И нам покажется предвестницей свобод.
Без ненависти нет любви к людскому роду.
О, как она сильна, когда попы свободу
Грозятся задушить и ввергнуть нас во тьму!
Какая ярость в нас бушует… Почему?
Да потому, что мы полны любви и боли!
Готовы в бой идти мы за народ в неволе,
Как за детеныша готов сражаться лев.
О брат мой, мы спаслись, крушенье претерпев,
И поведем теперь неспешную беседу.
Ты будешь вспоминать палермскую победу,
Я вспомню горестный, поверженный Париж.
Гомера звучный стих ты волнам повторишь
И свой продолжишь путь, тернистый и опасный.
И вспыхнет вдалеке язык пожара красный.
6
О итальянцы, он опорой вашей был!
В себе пророка он с борцом соединил.
Он мог бы Рим вернуть возлюбленной отчизне
И, возвратив, поднять из праха к новой жизни.
Над ним величия сиял спокойный свет.
Уподобясь душой героям давних лет,
Он переплавил бы ваш Рим и воедино
Слил храбрость воина и доблесть гражданина.
Веллетри взял бы он, Везувий и Турин,
Капитолийский холм, и древний Палатин,
И Алигьери дух, и сердце Ювенала…
И, отковав людей из этого металла,
Он указал бы им титанов гордый путь.
Увы! В Италию он мог бы Рим вдохнуть.
7
Убийство свершено. Кто за него в ответе?
Не папа. Не король. Ничтожны люди эти.
Но кто убийца? Он. Тот человек из тьмы.
Он среди нас живет. Его скрываем мы.
Преемник черных дел Иуды и Синона,
Презренный лицемер без чести и закона,
Он тайно задушил Республику в ночи.
Вы славите его, монархи-палачи!
Но тщетно множит он охранников отряды, —
Упорно молния в него вперяет взгляды.
Расплата близится. Она не за горой.
Поэтому гремит на небе гром порой.
Мрак ночи осадил дворцовые ворота.
Неумолимая гроза зовет кого-то,
Подобна мстителю у вражеских дверей.
Из глубины лесов, с болот и пустырей
Несется приторный, тяжелый запах тленья,
И тленьем пахнет храм в часы богослуженья,
И, словно труп, елей удушливо смердит.
Италия в цепях, и Мексика, и Крит,
И Польша, и Париж, забывший об убитых,
Похожи в наши дни на строй гробниц открытых,
Как будто на земле, под взглядами светил,
Полно безудержных, неукротимых сил,
Убийство дикое раскрыло венчик алый —
Чудовищный цветок планеты одичалой.
Под грудой мертвецов земная скрыта твердь.
Победу празднует властительница-смерть.
Везде убитые — в полях и под скалами.
Призыв к оружию парит над их телами.
Они раскиданы, как пригоршни семян.
Их подхватила смерть — всесильный ураган —
И бросила потом на борозды свободы.
Придет пора — они дадут величья всходы.
Герои, мы вас ждем! А трупы пусть гниют.
О рок таинственный, верши свой грозный труд.
Отмечены клеймом жестокого страданья,
Застыли мертвецы в недвижном ожиданье.
Меж тем как, веселясь вкруг пышного стола,
Ликуют короли, исполненные зла,
Меж тем как их олимп, вознесшийся над нами,
Сверкает золотом, и светится огнями,
И, снизойдя к толпе, показывает ей
Единство братское султанов и царей, —
Там, вдалеке от них, где веет ветер адский,
Смерть со стервятником целуются по-братски.
На праздник мерзостный слетаются в ночи
Орланы жадные, и луни, и грачи,
Кружатся ястребы, и, мертвых задевая,
Проносится ворон прожорливая стая.
На жертвы бледные убийственной резни,
Как камни, с высоты бросаются они,
Клекочут, каркают взволнованно и жадно
И плоть остылую терзают беспощадно.
8
Ты сном объят, народ… Проснись же наконец!
Нельзя тебе лежать, поверженный боец.
Ты спишь, а на руках — рубцов узор багровый:
Впивались долго в них тюремные оковы.
О, знаки страшные! Что сделал ты с собой,
Ты, не склонявшийся когда-то пред судьбой?
Сырому погребу Империя подобна.
Влачится жизнь твоя под властью ночи злобной.
Ты спишь. Забыто все: свобода, и права,
И гнусный заговор, и неба синева.
Лежишь, охваченный тупым изнеможеньем,
И небеса гневишь своим уничиженьем.
Так пробудись, гигант, от низменного сна!
Игра могучих мышц пусть будет всем видна.
Спать беспробудным сном пристало только зверю.
Ты утомлен? Ты глух? Ты умер? Нет, не верю!
Ужель сквозь забытье, сквозь толщу глухоты
Паденья своего не ощущаешь ты?
Ты слышишь, над тобой шаги и взрывы смеха!
Ликуют короли, и ты им не помеха.
Ты спишь средь нечистот. Ужель ты все проспал,
И гордый гражданин животным вьючным стал?
Но даже бык в ярме бывает непокорным!
Ты слеп? Так ощупью иди во мраке черном!
О павший исполин, пришла пора, вставай,
В кромешной этой тьме на поиски ступай, —
Величье иль позор порой найти в ней можно.
Ограду мрачную ощупай осторожно:
Таится иногда нежданное во мгле.
Бесшумно проведи ладонью по земле —
И в темноте, ведом свирепою отвагой,
Сумеешь завладеть мечом иль острой шпагой.
1867
БОДЕН
На баррикаду лег неверный луч рассвета.
Она еще была в туман и дым одета.
Мне руку стиснул Рей, сказав: «Боден убит».
Казалось мне, что он не мертв, а только спит.
Спокойный, как дитя, что разметалось в зыбке,
Суровые уста он приоткрыл в улыбке.
Он прочь был унесен друзьями.
И потом
В изгнании не раз мы думали о нем,
Чей светозарный дух в тот день витал над нами,
Рассеивая мглу Парижа, словно пламя,
И говорили мы: «Судьбою взыскан он!»
Страдая, мы тебе, чей непробуден сон,
Завидуем. Блажен сошедший в сумрак гроба!
Усопший и живой — равно бессмертны оба,
И потому всегда в раздумии глядит
Вослед тому, кто пал, тот, кто еще стоит.
Но в этом мире, где, как будто скалы в море,
Мы тонем в мерзости, бесстыдстве и позоре,
Где люди, суетясь как мошки, отдают
Свое грядущее за краткий хмель минут,
И ради оргии идут на униженья,
И, погружаясь в грязь, вопят от восхищенья, —
Как милостью небес не посчитать свинец,
Которым был пронзен мыслитель и боец!
Как не закрыть лица пред цепью преступлений
Нерона, пьяного от гнусных наслаждений,
Который, устремив тупой, бесстрастный взор
На злодеяния свои и наш позор,
Безумную игру затеял с грозным богом
И в торжестве своем, ужасном и убогом,
Клятвопреступною и грязною рукой
Угрозу гибели заносит над страной!
Как не воздать хвалы внезапным ласкам смерти,
Которою взнесен наш дух к небесной тверди,
Где звезды встретят нас, в бездонной тьме горя!
Изгнанье — это ночь, а смертный час — заря.
Когда сражен герольд прогресса и народа,
Когда незримый перст низвергся с небосвода
И оторвал от уст глашатая трубу,
Когда Боцарис мертв и Байрон спит в гробу,
Когда в безвременной могиле охладели
Останки четырех сержантов Ла-Рошели, —
Рыдают нации, и горе клонит их
К земле, как ураган — хлеба в полях густых.
Священны павшие. Они живут меж нами,
Воспламеняя нас своими именами.
Они — надежды луч, они — пример живым.
Пускай повсюду мрак — их свет неугасим.
Их твердый взор в борцов уверенность вселяет.
Их образ с детских лег в мужчине оставляет
Желанье гордое стать с ними наравне.
И в час, когда опять в небесной вышине
Свобода, заалев, восходит над землею,
Их тени мощные сливаются с зарею.
Усопший для живых становится вождем.
В такие дни, когда все рушится кругом,
Когда история дрожит в руках бандита,
Когда злодействует преступник неприкрыто,
И дерзко маску рвет с бесстыдного лица,
И добивается в конце концов венца;
Когда пугает всех нахальная бравада,
И совесть робкая, не поднимая взгляда,
Крадется, словно вор, таясь; когда на лбах
Поставили свое клеймо позор и страх, —
Отрадно увидать глухой порой полночной,
Что саваны во тьме белеют непорочно,
Что те, кто опочил под сенью гробовой,
Полны таинственной и строгой чистотой.
Усопших мертвыми считаем мы напрасно.
Усопший — это дух, который ежечасно
С народом из-за туч неслышно говорит.
Мертвец не тот, кто мертв, а тот, кто позабыт.
Изгнанник — вот кто мертв. «Что с родиной моею? —
Он горько думает. — Разбойник правит ею.
Рабыней сделалась великая страна.
Бесчинствует тиран. Безмолвствует она!»
Изгнанник, свыкнись с тем, что за твои лишенья
Наградою тебе — насмешки и забвенье.
Иного хочешь ты! Тогда иди вперед!
Куда? В могилу, в ночь, в моря, где шторм ревет.
Раз даже истина становится обманом,
Раз Августы идут вослед Октавианам,
Раз тот, кто был вчера святым, теперь злодей, —
Изгнанник, будь немым.
И звук людских речей
И ропот волн полны иронии жестокой.
Ненужный сеятель, напрасно одиноко
Ты в борозду сердец бросаешь семя дум.
Глумленьем над тобой звучит холодный шум,
С которым жизнь вокруг катится непрестанно.
Не слышен голос твой за ревом океана.
Ты — гость у тех, кому милы в своей стране
Свобода и закон, но деспотизм — вовне.
Ты видишь англичан, хвалящих Бонапарта,
И Лондон-Карфаген, где затерялась Спарта,
Где курят фимиам насильникам любым.
Тоскливо ты бредешь по стогнам городским,
И, равнодушием исполнена без меры,
Косится на тебя толпа, как на Гомера.
15 июля 1868
РАВНОДУШИЕ ПРИРОДЫ
Вы говорите мне:
«Столь долгий гнев жесток!
Так даже не казнит неумолимый рок.
Вам ненавистный строй явился ли преградой
К тому, чтоб зрел миндаль и гроздья винограда?
Чтоб солнце вешнее дарило свет лесам,
Рождая аромат, и жизнь, и птичий гам?
Как, разве за лета преступной власти этой,
За долгих двадцать лет, остались неодеты
Деревья зеленью, весне наперекор?
Как, разве старый дуб, который с давних пор
Трудился, с трепетом за ветвью ветвь рождая,
Сказал вдруг: «Я устал. Голубок белых стая,
Малютки снегири, покиньте эту сень.
Я кончил». В дни весны какая же сирень
Не расцвела и бук, разбуженный зефиром,
Не осенил листвой Вергилия с Титиром?
Кто из дубов за вас? Где стройный тополь тот,
Который бы не цвел, чтоб продолжать свой род?
Пусть Бонапарт — Аман, вы ж — Мардохей, но ивы
Вступились ли за вас толпой своей шумливой?
Какое дерево свой задержало рост
И, зная, что никто не должен видеть гнезд,
Их благодетельной листвою не покрыло?
Весной, прекраснее Пелайо и Ахилла,
Со светочем в руке нисходит с гор крутых
Освободитель май в доспехах голубых.
Он гонит зиму прочь, он гонит прочь морозы,
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 146; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!