Соломенную шляпу, в кармане финский нож...
Песню эту распевал тогда не только Шаньгин. Далее в ней были такие слова:
Мать моя актриска, отец мой капитан,
Сестрёнка гиназистка, а я был хулиган.
Я мать свою зарезал, отца свово убил,
Сестрёнку-гимназистку в колодце утопил.
Мать теперь в больнице, отец в сырой земле,
Сестрёнка-гимназистка купается в воде.
Слушая эти строки в исполнении Шаньгина, я почему-то полагал, что у моего лихого одноклассника нет на свете ни одного родственника. Но однажды «клюковка» сказал, что у Шаньгина нет отца, погибшего на фронте в штрафбате, а мать и сестра есть, причём мать часто болеет, а потому не работает. И чтобы прокормить её и сестру, Шаньгин «катается на трамваях».
-- Все катаются, -- не понял я.
-- Но не все карманы чистят, -- ответил Рудик, – и в милиции на учёте не все состоят... Но теперь, похоже, Шаньгин решил завязать... Он вообще-то не вредный. Если попросишь, и помочь может... Но наследственность тяжелая... и ни во что не верит.
Последние слова «клюковка» произнес с таким взрослым выражением лица, что я невольно подумал: «А какая у меня наследственность?.. И во что верю я?..». Трудные вопросы.
Решивший «завязать» Шаньгин тем временем говорил:
-- Всё, мелюзга молитовская!... последние дни вместе доживаем... решайте свои задачки, учите стишки, получайте отметки... а мне одна дорога: в фэ-зэ-у и на фабрику... пора вкалывать... пусть хоть сестра нормально доучится.
|
|
|
Каким образом его забота о сестре уживалась в нём с любовью к хулиганской песне о «сестрёнке-гимназистке», в моей голове не укладывалось.
Глава девятая
Огурцы за оградой
У брата теперь была своя, курсантско-казарменная, жизнь. Сытая и с обмундированием, но расписанная по часам. И в Молитовке он почти не появлялся. В «хозяйской половине» мы с матерью жили вдвоем, а вещи продолжали исчезать из дома. И настал момент, когда, помимо обеденного стола и сундука, на котором я спал, на кухне остались лишь керогаз, две табуретки и посудный шкаф, а в нём пара чашек да две или три треснутых тарелки. Из-за отсутствия в доме уже и ведра, за водой к колонке я ходил с чугунком, вставленным в старую кошёлку. Но это меня не больно-то уже и волновало. Значительно болезненнее я переживал словесные дуэли через стену.
Они возникали из-за не вымытой своевременно «парадной» лестницы, не отнесённой Юлиньке передачи, не оплаченной электроэнергии, неосторожно сказанного слова. И безо всяких причин.
Исчерпав вразумительные доводы, мать кричала:
-- Войны ты не видела!
Она выкрикивала эти слова как заклинание, как последнюю надежду на то, что её соперница поймет, наконец, недостаточность своего жизненного опыта и перестанет её судить. Но ни разу не добилась эффекта, на который рассчитывала.
|
|
|
-- Это я-то не видела? -- отвечала тётя Шура. – Да я с тридцать седьмого во-оюю!
-- С кем это ты вою-юешь?
-- А со всем вашим подлым ми-иром!
Что она имела в виду под «вашим подлым миром», тётя Шура не объясняла.
Вечера я старался проводить вне дома. С «бараном», «поляком», «курицей» или «клюковкой».
С началом каникул мы с Рудиком снова пропадали на Оке.
Отплыв от берега туда, где нам не могли помешать плескавшиеся на мелководье купальщики, мы ложились на воду спинами, широко раздвинув ноги и раскинув руки, и надолго застывали в таком положении, глядя в голубое небо с редкими белыми облаками. И я забывал и про ссоры матери с тётей Шурой, и про дедов дом, и про всю Молитовку и сам себе казался немым и бестелесным облаком, вместе с другими облаками странствующим в бескрайнем воздушном океане. Проплывавшие по фарватеру буксиры и самоходки гнали к берегу крутые пенные волны. Но и те, достигая нас с «клюковкой», смягчали свой напор и лишь баюкали наши невесомые тела. Ласковая скромница Ока была нашим домом, другом и бескорыстным лекарем.
|
|
|
Во второй половине июня мы с Рудиком совершили два незабываемых «подвига»: впервые переплыли Оку и научились подныривать под баржой.
Отважиться поплыть к противоположному берегу было нелегко. Доплыть до него оказалось не так уж и трудно. Большую часть дистанции мы преодолели экономным стилем брасс, который в Горьком назывался «по-морскому», а под самым правым берегом, поняв, что далеко не все силы истратили, пошли наперегонки «сажёнками». Выбравшись на берег, мы тут же взобрались на гору, чтобы взглянуть глазом победителей на Оку и на Молитовку. Но после минутной радости испытали и немалое разочарование: наш мир стал чуть шире, но на одну тайну – тайну противоположного берега -- в нём стало меньше.
«Покорить» баржу оказалось значительно труднее.
Она находилась на пивзаводском участке берега рядом с заброшенным транспортёром, по которому на предприятие подавали когда-то соль. Нос баржи упирался в берег, длинное тело оставалось в воде. Рядом с баржой, также зарыв нос в песок, доживал свой век гулкий металлический корпус буксира. Солнцем он нагревался до такой степени, что в жаркие дни босыми ступнями по нему было невозможно ходить, а в прохладные – на нём было приятно греться, прилипнув продрогшим в воде телом к тёплому металлу.
|
|
|
Загорая на металлической палубе, мы увидели однажды, как два пацана, немногим старше нас с Рудиком, прошли на корму бывшего буксира, нырнули и... исчезли. Чтобы вынырнуть с другой стороны от баржи.
Наши первые попытки повторить трюк этих пацанов оказались тщетными. Всякий раз, когда я уходил в холодную тьму под корпус баржи, меня охватывал страх, и наступал момент, когда руки сами останавливали первоначальное движение, вместе с ногами по-лягушачьи разворачивали тело и стремглав, на остатках воздуха в лёгких, выносили меня из глубины на поверхность. То же самое, как признавался Рудик, происходило и с ним. И за это малодушие нам обоим так было стыдно, что после очередной неудачи мы друг на друга не могли смотреть. Стремление преодолеть страх стало нашей болезнью. Каждый день в любую погоду мы приходили на пивзаводской берег, ныряли, отогревались на металлической палубе и снова ныряли...
А оказалось, перед прыжком в воду надо было просто посильнее оттолкнуться. И когда я это, наконец, сделал и быстрее, чем обычно, погрузился в кромешную тьму, вытянув руку, я сумел ухватиться за киль, протащить под ним, обросшим тиной и ракушками, своё тело, перевернуться лицом вверх и, перебирая по корпусу руками, вылететь на поверхность уже с другой стороны от баржи. Это была победа!
Теперь на глазах у какой-нибудь компании подростков, пришедших искупаться на Оку, мы с «клюковкой» разбегались по обжигавшей ступни палубе буксира, выбрасывали вперёд руки, ныряли и пулями вылетали за баржой.
В начале июля брат уплыл на самоходке на первую в его жизни курсантскую практику. Через день Рудик сказал:
-- Мне мать путёвку в пионерлагерь достала. Так что купаться теперь тебе придется без меня...
Середина того лета выдалась необычно жаркой, а на левом, заболоченном, берегу Оки, к тому же и липко-душной. Мать еще спала, когда, проснувшись от духоты, я убегал на плоты, которые начинали подгонять к деревообрабатывающему комбинату в начале июня и которые к июлю достигали чуть ли не середины реки. Насадив на крючки наживу, я забрасывал удочки, а сам растягивался на брёвнах и какое-то время подрёмывал, прикрыв лицо рукой и вдыхая носом и лёгкими запахи утренней речной свежести, древесной смолы и пятен мазута на воде. Обычно мне удавалось поймать четыре-пять рыбешек, составлявших существенную часть моего обеда и одновременно лакомство рыжего котёнка, которого я подобрал на улице в тот самый день, когда «клюковка» сообщил мне об отъезде в пионерлагерь. Всякий раз, когда я снимал с крючка трепещущую добычу, я зримо представлял, как будет кружить вокруг меня этот котёнок, тереться об ноги, заглядывать снизу вверх мне в лицо и полумяукать-полухрипеть от нетерпения, а получив угощение, с громким урчанием набросится на него.
В дедов дом я возвращался после обеда, когда жара становилась нестерпимой даже возле воды и когда уже не было сил выносить голод. За заслонкой русской печи меня ждал чугунок, в котором я находил сваренные матерью щи или картошку. Накормив котёнка, я жарил на керогазе остаток улова для себя, доставал из печи чугунок и садился есть.
Однажды, скормив котёнку весь свой улов и открыв печную заслонку, никакого чугунка за ней я не нашёл. Заглянув в «светёлку», где спала теперь мать, я понял, что дома она не ночевала.
-- Ты чего, малец? -- спросила меня седая охранница в проходной завода «Красная Этна».
-- Маму ищу...
-- Где ж твоя мама?
-- На вашем заводе работает, в котельной. Её нельзя позвать?..
-- Да как же я её позову?.. телефона там нету. Вот, может, кто туда пойдет... как фамилия-то?.. постой, запишу... Приходи через час... а я передам, чтоб вышла.
Через час охранница сказала:
-- Уволилась твоя мама... и давно уже... Ты что же, не знал?..
Проехав «зайцем» на двух трамваях, я вернулся в «хозяйскую» половину дедова дома. Но нашел в ней лишь голодного котёнка. Взяв удочки, я отправился снова на плоты. Однако клёва не было. И часа через два бесплодного сидения на брёвнах, удочки я смотал и направился в Молитовку, выбрав самую короткую дорогу -- между забором холодильника и невысокой оградой, сооруженной из металлического хлама, скрепленного ржавой проволокой. В том месте, где частью ограды служила ржавая спинка кровати, я замедлил шаг. Я знал, что на расстоянии вытянутой руки за этой спинкой прячутся два огурца. Я приметил их давно, но сорвать не решался. Оглядевшись по сторонам, я опустился на корточки и протянул руку сквозь прутья кроватной спинки... Женский вопль прозвучал надо мной карой небесной. Выронив сорванные огурцы, я бросился прочь. Не переставая блажить, какая-то тётка перемахнула через ограду и рванулась за мной. В тёткиной руке была палка.
Поначалу я надеялся, что тётка попугает меня, да и отстанет. Потому, что не сможет догнать. Но не тут-то было. На расстоянии двух десятков метров за моей спиной она преодолела насыпь железнодорожного полотна, соединявшего лесопилку с пивзаводом, влетела в узкий проход между соседними заборами и выскочила на Молитовскую улицу. Изо всех сил припустив вдоль улицы, я вбежал в дедов дом и запер за собой «парадную» дверь. Намерение моё заключалось в том, чтобы следом исчезнуть из дома через лестницу «черного хода» – и ищи меня свищи. Но наверху я был остановлен тётей Шурой.
Выслушав мой сбивчивый рассказ под аккомпанемент ударов в «парадную» дверь, тётя Шура сбежала по лестнице и резким движением распахнула «парадное». Схватив непрошенную гостью за руку, она втянула её в дверь, с невероятной скоростью влетела вместе с ней наверх, ещё быстрее спустилась по лестнице «чёрного хода» и оказалась перед огуречными грядками собственного огорода. Совершив столь стремительный терренкур сквозь чужой для неё дом, моя преследовательница, похоже, лишилась дара речи. Но теперь этот дар обрела тётя Шура.
-- Тварь бе-есстыжая!.. Дрянь во-онючая!.. – кричала она на всю Молитовку. – Из-за паршивого огурца... на сироту? Да как у тя руки не отсохли?.. ноги не обло-омились?.. зенки не облупились?.. Да с палкой... да еще па-асть разева-ает!.. Я те разину!.. Сво-оих мало?.. На! Жри!
На жилистых кавалерийских ногах тетя Шура прыгала по грядкам, срывала пузатые и жёлтые семенные огурцы, ни разу не перепутав их с зелеными и съедобными, и швыряла в непрошеную гостью. И бурча что-то под нос, та бесславно ретировалась. Вместе с палкой. Которая ей так и не пригодилась.
-- Мог бы и зайти иногда, -- сказала тётя Шура, поднявшись вместе со мной наверх. – Знаю, жрать тебе нечего... чай не чужие.
-- Тётя Шура... вы про мою маму... ничего не знаете?..
-- Про ма-аму?.. Да жива твоя ма-ама... по базарам шляется! -- и снова став прежней тётей Шурой, она захлопнула свою дверь перед моим носом...
Из-за работавшей на Оке землечерпалки ночь я провёл без сна. Я почти физически ощущал, как огромные ржавые ковши с отполированными до блеска широкими стальными зубьями вгрызаются в речное дно, наполняются песком и тиной, тяжело выныривают из воды, с зубодробильным скрежетом ползут вверх, взвизгнув, опрокидываются и устремляются вниз за новой добычей. Какофония звуков, объединённых лишь их нечеловеческим происхождением, усиливалась отражением от высокого берега реки и торжествовала над оцепеневшей в сне Молитовкой, над утопшим в плохо засыпанном болоте домом моего деда, над каждой клеткой моего тела.
Когда землечерпалка умолкала, я погружался в сон. Но снова просыпался. Уже не от лязга земснаряда, а от жалобного мяуканья котёнка, который хотел есть. Поняв, что от меня он ничего не получит, котёнок скребся о дверь. Я взял его на руки и вынес через «чёрный ход» на тёти Шурину помойку, где, как я надеялся, он сможет чем-нибудь поживиться. Выпущенный из рук, он метнулся под забор и исчез в лопухах и крапиве. Какое-то время, обжигаясь о крапиву, я искал и звал его в лунном свете. Но так и не дозвался.
Глава десятая
Базарный день
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 171; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!