Временное Высшее Церковное Управление

 

Собор закончил свою работу. Теперь предстояло наладить работу В.В.Ц.У.

На Соборе самый вопрос о бытии В.В.Ц.У. вызвал несравненно меньше споров и трений, чем другой, по­путный вопрос: где быть В.В.Ц.У. Донцы, упустившие из своих рук честь созыва и приема Собора, решили компенсировать себя за счет В.В.Ц.У. Плоско, не серь­езно, иногда грубо и даже цинично, пускались ими в ход все приемы и доводы, что В.В.Ц.У. надлежит быть там, где действует власть Всевеликого Войска Донско­го и где уже восседает Сенат. Собор, однако, понял, что тут Донцами руководят только два чувства: мел­кое, провинциальное честолюбие и желание играть роль в Церкви, для чего заблаговременно обеспечить себе митрополию с ее управлением. И Собор не пошел на их удочку. Собор сделал единственную уступку, сформу­лировав статью о местопребывании В.В.Ц. Управления так: «Местопребывание В.В.Ц.У. определяется самим В.В.Ц.У. по согласованию с Главнокомандующим».

Я лично считал весьма важным, чтобы В.В.Ц.У. бы­ло там, где Главнокомандующий. Это необходимо было для возвышения власти последнего, а следовательно, и для прочности ее. Принятая Собором формула удовле­творяла меня, ибо теперь ясно было, что В.В.Ц.У. будет там, где захочет Главнокомандующий. А последнему, если он сам не оценит положения, можно будет подска­зать нужное решение.

{351}   26 мая, в Троицын день, после обедни, я доклады­вал ген. Деникину о результатах соборной работы. Он с большим интересом выслушал мой доклад, но посето­вал, что Собор скоро закончил занятия.

— Ужель ограниченность средств была тому при­чиной? Мы дали бы вам еще деньжонок, — сказал он.

Я успокоил его, что спешность нисколько не по­вредила делу. Когда я упомянул о местопребывании В.В.Ц.У. он спокойно заметил:

— Ему надо быть там, где председатель. Я возразил: В.В.Ц.У. надо быть там, где Главноко­мандующий. Это придаст вес Главнокомандующему. Самостийники понимают это и уже старались перетя­нуть В.В.Ц.У. во Всевеликое Войско Донское.

— А что такое Всевеликое Войско Донское? Что хорошего они сделали? — спросил, повысив голос, Де­никин.

— Я знаю, что ничего особого они не сделали. Так не надо же давать им и авансы, — ответил я. Потом мы снова заговорили о Соборе.

— Слушайте! — уже улыбаясь, сказал Деникин, — разве можно так суесловить? Начали расхваливать ме­ня, что я поднял мысль о Соборе, о созыве его, об уч­реждении органа высшей церковной власти и пр., и пр. А я-то тут причем, когда всё это другие затеяли? Неудобно мне было обличать Собор во лжи, а то об­личил бы. .

После этой беседы меня очень беспокоил вопрос о местопребывании В.В.Ц.У. Вдруг «сдаст» Деникин и согласится с архиепископом Митрофаном, если послед­ний, следуя за своими донцами, станет настаивать наНовочеркасске. Чтобы усилить нашу позицию, я перего­ворил с ген, Драгомировым и Лукомским. Оба они сразу согласились, что В.В.Ц.У. надо быть при Главнокоман­дующем. Драгомиров предложил мне: в понедельник 3-го июня, накануне приезда в Екатеринодар {352} архиепископа Митрофана, вместе побывать у Деникина и на­стоять на Екатеринодаре. В понедельник, в 12 ч. дня, я пришел к Деникину, где уже застал Драгомирова, успевшего сделать свой доклад относительно места В.В.Ц.У.

— Ну, что ж? Будем стоять на Екатеринодаре? — спросил меня Деникин.

— Непременно, — ответил я, — и не отступим! Сдадутся. А это нужно для вас, для престижа вашей власти, для дела.

— Ну, так и будет, — сказал Деникин.

После этого мы рассмотрели составленный мною церемониал открытия В.В.Ц.У. По этому церемониалу во вторник, 4 июня, в 9 часов утра выезжают на вок­зал для встречи председателя, архиепископа Митрофа­на: пребывающие в Екатеринодаре архиереи, члены В.В.Ц.У., представители Кубанской епархии и генерал Драгомиров. Последний везет архиепископа в Войско­вой собор, где его встречает духовенство. После со­борной встречи все члены В.В.Ц.У. отправляются в покои Кубанского епископа и обсуждают вопрос о ме­стопребывании В.В.Ц.У.

В 12 ч. дня все члены В.В.Ц.У. представляются ген. Деникину

5-го, в 10 ч. утра, от­крытие В.В.Ц.У. молебствием в Войсковом соборе, на котором присутствуют: генерал Деникин, высшие чины штаба и члены Особого Совещания.

За несколько дней перед тем ген. Деникин чество­вал обедом приезжего английского генерала. Во время обеда он совершенно неожиданно для всех провозгласил I тост за Верховного Правителя России, адмирала Колчака, которому он подчиняет себя. Тост тем более уди­вил всех, что, бывший недавно победоносным Колчак те­перь терпел поражения, в то самое время, когда армия Деникина неудержимо неслась вперед. Благородный шаг Деникина не одинаково был встречен присутство­вавшими: одни ответили на него дружным «ура», {353} другие, как дежурный генерал Ставки Главнокомандующе­го С. М. Трухачев и личный адъютант Деникина, пол­ковник А. Г. Шапрон-дю-Ларе, оба прекрасные люди и добрые воины, увидев в этом акте унижение Добро­вольческой Армии, встали из-за стола и ушли. Тем удивительнее был шаг Деникина, что раньше все вы­сказались против него: и Особое Совещание, и обще­ственные организации — Совет Государственного Объ­единения, Национальный Центр и др. В этом вопросе Деникин взял всецело на себя и инициативу и ответ­ственность.

На следующий день по всему городу шли разгово­ры о тосте Деникина. Одни восторгались Деникиным, другие осуждали его. Я зашел к полк. Шапрону. Он, оказалось, вернувшись с обеда, подал Деникину доклад­ную записку, в которой просил уволить его от долж­ности личного адъютанта и от службы в Добровольче­ской Армии. Я решительно осудил его поступок, сказав ему, что он не имел права так обижать Деникина — он должен был поддержать его, если бы тот в данном случае и допустил ошибку. По моему же мнению, такой ошибки не сделано. В это время принесли записку Де­никина: «Полковник Шапрон, по его просьбе, освобож­дается от должности моего личного адъютанта». Шапрон показал мне записку.

— Видите, всё кончено.

— Ничего не кончено. Идите к Деникину и исправ­ляйте дело — сказал я, и Шапрон остался адъютан­том. Если так действовали близкие, то бездельники пустословили, а враги рычали, обвиняя Деникина в пре­вышении власти и пр. Ему нужна была поддержка. Вот, он теперь и говорит мне:

— Надо, чтобы архиепископ Митрофан сделал рас­поряжение о поминовении на богослужениях «Благо­верного Верховного Правителя».

{354}   — Зачем арх. Митрофан? Это сделает В.В.Ц.У., — возразил я.

— Это еще лучше, — сказал Деникин. В 12 ч. дня члены В.В.Ц.У. представлялись Дени­кину, причем был затронут вопрос о местопребывании В.В.Ц.У. Решили так: постоянное место В.В.Ц.У. при Ставке Деникина, но председатель может назначать за­седания и в других местах. Такое решение удовлетво­рило всех.

Вечером состоялось заседание В.В.Ц.У., на котором между прочим было постановлено: «Поминать на всех богослужениях во всех церквах, после Богохранимой Державы Российской, Благоверного Верховного Пра­вителя».

5 июня, в 10 ч. утра, состоялось открытие В.В.Ц.У. Рано утром я приказал составить протокол постанов­ления о поминовении имени Колчака, а когда члены В.В.Ц.У. собрались в алтаре, я предложил им подписать его. У председателя же попросил разрешения прочи­тать этот протокол пред молебном после прочтения акта об учреждении В.В.Ц.У. Архиепископ Митрофан сначала заупрямился, а потом махнул рукой:

— Делайте, если находите нужным!

       В Войсковой собор прибыли к молебну: Деникин, Драгомиров, все высшие чины Штаба, все члены Осо­бого Совещания и много народу. Архиереи со множе­ством духовенства вышли на средину храма, а я с ам­вона прочитал акт об учреждении В.В.Ц.У. Архиепи­скоп Митрофан произнес речь, посвященную открытию В.В.Ц.У., а затем я прочитал протокол о поминовении Верховного Правителя. Никто этого акта не ожидал и потому впечатление получилось потрясающее. Драго­миров плакал, прослезились и другие. А на молебне по установленному чину уже поминали: Благоверного Вер­ховного Правителя.

После молебна Деникин говорит мне:

{355}   — Смотритеж, не сдавайтесь, если самостийники начнут напирать!

— Будьте спокойны. Не сдадим! — ответил я.

Вечером этого дня в Зимнем театре происходило объединенное заседание общественных организаций: Национального Центра (кадеты), Совета Государственного Объединения и Союза Возрождения (социалисты), Выступали ораторы: Н. И. Астров, Н. В. Савич и проф. Алексинский. Все эти организации раньше были против признания адм. Колчака. Теперь же ораторы расхвалив вали самоотверженный подвиг Деникина. А я радовался, что Церковь опередила все общественные выступле­ния: она первая поддержала Деникина.

7 июня. В обществе всё больше восхваляют шаг Деникина. А. В. Кривошеий (Председатель Совета Го­сударственного Объединения) сказал Анне Николаевне Алексеевой (вдове ген. М. В. Алексеева) :

— Отвергши признание Колчака, мы поступили так, как должны были поступить, но и Деникин, оставаясь Деникиным, не мог поступить иначе, как он поступил. Мы все преклоняемся пред ним.

{356}

 

Недуги Добровольческой Армии

 

В первый же день своего пребывания в Доброволь­ческой Армии я имел интересный разговор в доме ге­нерала Лукомского. Еще в Крыму мне пришлось услы­шать много нареканий на гвардейцев, бравировавших своим положением и своими монархическими чувствами и сильно возбуждавших против себя и армию, и насе­ление. А им-то, теперь, в демократическое время, надо было бы присмиреть и не будировать.

На мой взгляд, восстановление гвардии было преждевременно, и для престижа Добровольческой Армии в глазах населения невыгодно. Добровольческая Армия должна была быть демократической. К этому надо прибавить, что новые полки, как Корниловский, Марковский, Алексеевский и Дроздовский, имели все основания считать себя по боевой доблести ни в каком случае не ниже гвардии; старый же принцип старшинства полков теперь не дол­жен был приниматься во внимание. Я высказал мысль, что восстановление гвардии было большой ошибкой. Но мое мнение было встречено резким протестом.

Меж­ду тем, в марте 1919 г. посетивший меня толковый, честный и доблестный полковник лейб-гвардии Преоб­раженского полка Кутепов, без всякого повода с моей стороны, повторил мне о гвардии буквально то же са­мое, что я в ноябре 1918 года говорил в семье Лу­комского, признав восстановление гвардии большой ошибкой. (см. Генерал Кутепов «Сборник статей» ldn-knigi.narod.ru )

 

{357}   Второе явление, о котором я еще в Киеве был осведомлен и которое воочию увидел, прибыв в Екатеринодар, это заносчивое отношение участников первого Кубанского похода, ко всем, не участвовавшим в этом походе, непомерные претензии их на исключительные права и преимущества и, наконец, крайняя нетерпи­мость ко всем, кто так или иначе приобщился к службе у большевиков.

В особенности эта нетерпимость про­являлась к лицам в генеральских чинах. Нетерпимость ко всем, служившим у большевиков, стала своего рода принципом Добровольческой Армии. На всех перебеж­чиков оттуда добровольцы смотрели только с точки зрения своей «чистоты», какою они считали верность союзникам и полную непричастность к службе у боль­шевиков, и совсем забывали о государственной пользе, о пользе своего же дела, которое страшно страдало от такого взгляда; как не хотели они понять и тех слож­ных условий, которые заставляли офицеров царской ар­мии служить у большевиков.

С первых же дней своего пребывания в Доброволь­ческой Армии я начал внушать и высшим, и низшим добровольцам мысль, что отношение к служившим в Советской России офицерам требует большой осторож­ности, исключающей всякую нетерпимость, заносчи­вость, мщение и жестокость. Очень трудно было про­водить эту мысль, ибо в Армии преобладал взгляд, что всех перебежчиков из России, особенно генералов, на­до вешать. И когда ген. Болховитинов не был повешен, а лишь разжалован в рядовые, многие возмущались этим. Ген. Леонид Митр. Болховитинов, товарищ Де­никина по Академии, в Великую войну занимал долж­ности: начальника Штаба при Главнокомандующем на Кавказе, а потом командира 1-го арм. корпуса. У больше­виков служил инспектором пехоты. В июле 1918 г. бе­жал в Екатеринодар к семье, где был арестован, по приказанию Деникина, и отдан под суд. Брешь в этом {358} вопросе пробивалась крайне медленно. Мне казалось, что молодежь, занявшая видные места в Добровольче­ской Армии, особенно настойчиво поддерживала взгляд на необходимость самого строгого отношения к при­бывающим из Советской России, опасаясь, как бы по­следние потом не оказались непобедимыми их конкурен­тами на видные места. Сам Деникин был сторонником сурового отношения только по своей честности, слиш­ком прямолинейной, не знающей уступок. За всё время революции он ни разу не изменил своему солдатскому долгу честно служить Родине, много раз мог попла­титься за это своею жизнью и всё время оставался ве­рен своим союзникам. Своим сильным, но слишком прямолинейным умом он не мог понять, ни в своем сознании примирить офицерского звания со службой у большевиков.

Почти до самого конца Деникинской эпохи отноше­ние Главного Командования к офицерам, служившим у большевиков, оставалось нетерпимым. При Ставке была образована особая комиссия — «Болотовская» (предсе­датель ее ген. Болотов), состоявшая из семи (кажется) генералов, чрез которую, как чрез чистилище, должны были проходить все перебежчики.

Процедура «очище­ния» тянулась иногда 2-3-4 месяца, и длительность ее для лиц, не располагавших средствами, — а таковых было большинство, — была мучительна. Для не смог­ших реабилитироваться предстоял суд иногда с пред­варительным, чрезвычайно унизительным заключением на гауптвахте или в особом помещении, назначенном для таких узников и, конечно, лишенном самых прими­тивных удобств.

А затем предстоял суд, часто очень не милостивый, иногда кончавшийся для заслуженных ге­нералов разжалованием в рядовые, а то и каторгой. Изменить эту убийственную политику не представля­лось никакой возможности, ибо она встречала сочув­ствие не только у крепко уцепившихся за свои места и {359} боявшихся потерятьих, но и вообще на фронте, в осо­бенности, среди участников Кубанского похода, много выстрадавших и естественно озлобленных. Ни у тех, ни у других нехватало мужества, чтобы забыть о своих правах и по-братски встретить идущих к ним, ни муд­рости, чтобы предвидеть все ужасные последствия, к которым должна была привести такая нетерпимость.

Я несколько раз просил ген. Романовского, наме­кал и ген. Деникину о необходимости изменить взгляд на перебежчиков и отношение к ним. Мне отвечали, что негодяев нельзя щадить, что против снисхождений весь фронт и пр.

Зная мое отношение к этому делу, ко мне со всех сторон шли проходившие чрез чистилище, но я был бессилен что-либо для них сделать. Так продолжа­лось до ноября 1919 г., когда были присуждены к ка­торге два генерала Генерального Штаба, георгиевские кавалеры: доблестный герой Нароча, честный и пат­риотично настроенный ген. Буров, и ген. Котельников, — первый на 4 года, а второй на 8 лет. Бурова я знал еще по Академии Генерального Штаба и после следил за его службой. Пришедши ко мне, Буров, как на духу, рассказал мне и про свою «службу» у большевиков (в течение года он сменил у них пятнадцать мест, значит, фактически не служил) и про свое семейное положение: его жена с двумя детьми в это время голодала в Харь­кове (я читал ее письма), жила в не отапливаемой ком­нате, с закрытыми ставнями, чтобы теплее было; ели горячее через день; всё распродала; исхудала так, что не могла сидеть на деревянном стуле, дети покрылись нарывами. Буров плакал навзрыд, рассказывая про свое горе. Я пошел к Романовскому и представил ему весь ужас их «правосудия», уже давшего результаты: в июле этого года в Орле двадцать два офицера Гене­рального Штаба, служащие у большевиков, обсуждали вопрос, как им быть, в виду установившегося в Доб­ровольческой Армии отношения к перебежчикам. И {360} решили: доселе мы играли в поддавки, теперь начнем воевать по совести. Романовский уверял меня, что он, по своему мягкосердечию, готов всех простить, но фронт против снисхождений. Я настоял, чтобы он про­сил Деникина. Он обещал. В результате Буров и Ко­тельников были помилованы и для всех других была объявлена амнистия. Но было уже поздно: наши войска, откатываясь назад, подходили к Ростову и Таганрогу.

Возможно, что суровое, беспощадное отношение к служившим у большевиков ускорило нашу катастрофу. Оно ожесточило тех, кто готов был стать нашими со­юзниками; более того, — заставило их искать спасения не у нас, а у наших врагов. Мы не только лишились их помощи, но и приобрели в лице их серьезных против­ников.

Другою, уже несомненною причиною наших неудач были развившиеся в Добровольческой Армии до боль­ших размеров грабежи, взяточничество и казнокрад­ство. Еще в начале 1919 г. я умолял ген. Романовского обратить внимание на грабежи и, прежде всего, наих причину. Первой же их причиной были крайняя чест­ность и бережливость ген. Деникина. Он сам доволь­ствовался таким жалованьем, которое не позволяло ему удовлетворять насущные потребности самой скромной жизни.

Г-жа Деникина сама стряпала; сам он ходил в заплатанных штанах и дырявых сапогах; семья его скудно питалась. Такой же самоотверженной скром­ности он требовал и от всех добровольцев.

Но если Главнокомандующий и мог кой-как перебиваться на 1.500 руб. в месяц, то семейный офицер никак уж не мог жить на 300-400 рублей в месяц. Я несколько раз доказывал ген. Романовскому (помнится, и Деникину), что такое бережливое отношение к казне до добра не доведет, что нищенское содержание офицеров будет толкать их на грабежи. Мне отвечали, что иначе посту­пить не могут, во избежание обвинений в {361} расточительности, да и станков нехватает для печатания денег.

Когда же грабежи начались, и я обратился с просьбою прекратить их, ген. Романовский ответил мне, что гра­бежи — единственный стимул для движения казаков вперед: «Запретите грабежи, и их никто не заставит идти вперед». И грабежи, с молчаливого попуститель­ства Главного командования, развивались всё больше. Некоторые из вождей, как Кубанский герой — ген.  Шкуро и Донской — ген. Мамонтов сами показывали пример. О Шкуро все, не исключая самого ген. Дени­кина, открыто говорили, что он награбил несметное количество денег и драгоценных вещей, во всех горо­дах накупил себе домов; расточительность его, с пьянством и дебоширством, перешла все границы. О Ма­монтове ходили тоже невероятные слухи. 30 марта 1930 г. мне многое рассказал о Мамонтове ген. Н. Н. Алексеев, в Донской армии бывший командиром корпу­са, а пред Великой войной профессором Военной Ака­демии, умный и честный человек. В гражданской войне его корпус действовал рядом с корпусом Мамонтова и он, следовательно, хорошо знал Мамонтова.

Ген. Алексеев рассказывал мне, что денщик Мамонтова вывез из знаменитого мамонтовского похода «на Москву» семь миллионов рублей. Сам Мамонтов рассказывал ген. Алексееву, что в Тамбове и Воронеже он обобрал сейфы. В одном из сейфов он захватил целый ящик архиерейских крестов и панагий, украшенные драгоценными камнями. Этот ящик он передал на хранение своему адъютанту. Когда на другой день Maмонтов попросил адъютанта принести ящик с архие­рейскими вещами, чтобы показать их какому-то гостю, адъютант с удивлением ответил:

— Какой ящик? Никакого ящика на хранение я не получал.

И так и не вернул ящик.

— Это совершенно спокойно рассказывал {362} Мамонтов o своем адъютанте, а что этот адъютант рассказы­вал о Мамонтове, — того и не передашь, — закончил свой рассказ ген. Алексеев. Но и Шкуро и Мамонтова награждали, повышали, чествовали, прославляли. Кто не знает, с какими овациями встречал Мамонтова Дон­ской Круг, Шкуро — Екатеринодар и т. д.

       Вслед за вождями грабили офицеры, казаки, сол­даты. За частями тянулись обозы с награбленным доб­ром; казаки и солдаты возвращались домой с мешками, набитыми деньгами и драгоценными вещами и, конечно, разбогатев, не хотели вновь идти воевать. Грабежи стали общим явлением, которого уже никто не скрывал. Священник 2-го конного полка прямо говорил мне в августе 1919 г., что в их полку каждый солдат получает не менее 5 (пяти) тысяч рублей в месяц (насколь­ко помню, Деникин в это время получал тоже пять ты­сяч рублей в месяц), и что надо только жить в дружбе с солдатами и офицерами, чтобы иметь сколько угодно денег. А как грабили, — об этом вспоминать страшно...

Один офицер рассказывал мне, что в некоем селе у только что разрешившейся от бремени учительницы на­чальной школы сняли обручальное кольцо и забрали детские распашонки!.. Приезжавшие с фронта офицеры тратили на кутежи огромные деньги.

А тыл, в свою очередь, не отставал от фронта, изо­щряясь в спекуляции, которая достигла невероятных размеров, и остановить которую не было возможности. Спекулировали даже в Ставке. Комендант Главной Квартиры, полковник Яфимович, был отдан под суд за спекуляцию и хищения и был присужден к шести годам каторги. В Комендантском Управлении продали 500 ты­сяч папирос, пожертвованных для Армии и сданных Де­никиным на хранение в Комендантское Управление.

Взяточничество открыто процветало. В декабре 1919 г. ростовские железнодорожники потребовали тридцать тысяч рублей за вагон для семейств высших {363} чинов Управления путей сообщения. И последние толь­ко тогда получили вагон, когда дали просимую взятку. Кубанский походный атаман (военный министр), ген. Болховитинов в январе 1920 г. говорил мне:

— Я должен ежедневно отправлять на фронтдва вагона муки. Мерзавцы железнодорожники не дают ва­гонов без взятки. Нечего делать. Приказал даватьпо 20 тысяч рублей в день.

       Общее развращение дошло до бесстыдства. У боль­шинства как будто мозги и совесть перевернулись.

Священник 2 конного полка о. Кир. Желваков, еще молодой человек, лет 28, с полным семинарским обра­зованием, был переведен мною, по его просьбе, в авгу­сте 1919 г. в Терский казачий полк. В октябре или ноябре командир 2 конного полка полк. А. Г. Шапрон лично доложил мне, что этот «пастырь» с офицерами занимался грабежами и награбил более 300 тысяч руб­лей, которые положены им в банк.

Я поручил одному из священников произвести строгое расследование. Моя ли бумага не дошла до следователя, или его расследо­вание затерялось в пути, но ответа я не получил. А со­бытия, начиная с декабря, пошли так головокружитель­но быстро, что мне было не до Желвакова, — благо новых жалоб на него не поступало. 30 марта в Сева­стополе Желваков явился ко мне. Я предъявил ему об­винение. Свое участие в грабежах он отрицал, но не отрицал того, что у него в полку были большие деньги, только не 300, а 200 слишком тысяч. На мой вопрос, как он их добыл, он спокойно ответил: «Выиграл в карты с офицеров». И затем, видя мое возмущение, стал спокойно доказывать, что тут нет ничего пред­осудительного, а лишь чисто семейное дело. Когда же я начал еще более возмущаться, он так же спокойно спросил меня:

— Да вас-то что удивляет? Размер суммы? У меня теперь есть более двух миллионов рублей.

— Тоже в карты выиграли? — спросил я, пораженный его цинизмом.

— Нет! — ответил он. — Эти деньги я добыл иначе. В июле я взял двухмесячный отпуск, купил в Петровске две тысячи пудов керосину, по 100 рублей за пуд. Этот керосин отвез в Чугуев и продал там по 800 рублей пуд.

И потом этот иерей-картежник и спекулянт — стал мне доказывать, что и в последней его операции не бы­ло ничего предосудительного, и никак не мог понять, что иерей, обыгрывавший своих духовных чад-офице­ров, иерей-спекулянт не терпим в армии.

К сожалению, в этот день я сдал управление военным духовенством еп. Вениамину и потому не мог ничего больше сделать, как только выразить свое полное презрение этому субъекту.

Грабежи, спекуляция, нахальство и бесстыдство разложили дух армии. Грабящая армия — не армия. Она — банда. Она не могла не придти к развалу и по­ражению.

Наряду с указанными печальными явлениями, в ин­теллигентных кругах, в особенности, аристократических и состоятельных, наблюдалось легкомысленное отноше­ние к революции с отсутствием желания понять ее и определить свою роль в ней.

Пожалуй, большинство среди них смотрело на ре­волюцию, как на мужицкий, хамский бунт, лишивший их благополучия, мирного и безмятежного жития. Этот бунт надо усмирить, бунтовщиков примерно наказать, — и всё пойдет по-старому. Многие с наслаждением мечтали, как они начнут наводить порядок поркой, кну­том и нагайкой. А некоторые, по мере продвижения добровольческих войск на север, устремлялись уже в свои освобожденные имения и там начинали восстанав­ливать свои права, производя суд и расправу. Серьез­ного, глубокого взгляда на революцию почти не {365} приходилось встречать.

Почти никто не хотел понять, что под видом революции идет огромное стихийное движе­ние, направляемое незримой рукой к какой-то особой цели: к перестройке жизни на новых началах, к очище­нию ее от разных наростов, наслоений, условностей, укоренившихся предрассудков и неправд. Это движе­ние, в зависимости от многих причин и особенностей русской жизни, проходит неровно, бурно, болезненно. Разразившаяся буря очищает удушливую атмосферу русской жизни медленно, неприметно для глаза, а со­крушает и коверкает всё, попадающееся на пути, слиш­ком явно и наглядно для всех. Вот ее-то и надо было общими силами ввести в надлежащее русло, дать ей правильное течение, а у нас многие лишь хотели ее за­держать, остановить, чтобы на обломках после бури начать восстановление старой, одряхлевшей, а теперь еще и разрушенной постройки. Хотели задержать ход истории, повернуть назад текущую реку. Усилия были тщетны и трагичны. Они лишь замедляли, осложняли и делали более болезненным исторический процесс, вызы­вая новые жертвы, новые страдания.

Наша интеллигенция, в известной своей части, тут не выдержала исторического экзамена. Революцию со­знательно и бессознательно, намеренно и ненамеренно, прямо или косвенно одни сумели подготовить, другие не сумели предотвратить, но понять ее в большинстве своем не смогли и, когда она, прежде всего, ударила вообще по образованным классам и по их благосостоя­нию, потребовав от них огромных жертв, они испуга­лись и принялись останавливать ее силою, не противо­поставив ей мощной творческой идеи. Эта мысль едва ли нуждается в доказательствах. Все не проверенные, «новые» идеи необдуманно заносились в народ, конечно, интеллигентами, или «полуинтеллигентами». Они же первые показывали примеры неверия, неуважения ко всякой власти, ко всем старым заветам. С другой {366} стороны, сколь многиеиз внешне образованных людей оставались по натуре крепостниками, пользовавшимися трудами простого народа и слишком мало радевшими о благе его. Не они ли были виновны в том, что до само­го последнего времени наш простой народ оставался невежественным? На них, а не на простой народ, па­дает, поэтому, и главная вина за уже сотворенные ре­волюцией и еще творимые ею неисчислимые ужасы, му­чения и преступления.

3-го мая 1920 г. на приходском собрании, состав­ленном из одних интеллигентов,на о. Антигоне я сказал присутствующим:

— Господа, посмотрите прямо и честно на проис­ходящее! Мужик наш, наш простой народ оказался не тем, чем вы представляли его: разбушевавшись, он на­творил за эти три года много грязных и ужасных дел. Но мы-то лучше ли его оказались в это время? Вспом­ните про спекуляции, хищения, грабежи и грубый, без­удержный эгоизм, охвативший всех нас!.. Мы хуже их, ибо от нас больше требуется, чем от них.

Если хотя бы не все, — этого никогда не бывает, — а большинство в Добровольческой Армии прониклось мыслью, что в ту пору нужно было жертвовать не толь­ко своею жизнью на поле брани, но и своими правами, преимуществами, достоянием своим, и мечтать не о реставрации старого, а о стройке нового, отвечающего интересам не отдельных классов, а целого народа, — тогда, думается, добровольческий подвиг привел бы нас к лучшим результатам.

 

Конечно, было много и других причин нашей неуда­чи. К ним надо отнести: неустройство тыла и особенно резервов, ошибки командования, зарвавшегося вперед, избиравшего иногда географически-неверные направ­ления для операций и др. Может быть, ошибкой ген. Деникина было иего большое доверие к англичанам.

Ген. Холлман и другие англичане были постоянными его {367} советниками. Всегда ли англичане были добрыми со­ветниками Главнокомандующего? Не преследовали ли они больше свои, чем наши интересы? Не затягивали ли они, в своих целях, намеренно развязку великой на­шей трагедии? Эта мысль мучила многих.

Упомянутый уже мною, ген. H. H. Алексеев 30 мар­та 1920 года говорил мне, что наш провал стал для него несомненным со времени «Мамонтовского» похода, предпринятого вразрез со всеми правилами стратегии и тактики. Снять с растянутого фронта 15 донских пол­ков (там всего было 25 полков) и бросить их на явную авантюру, не обещавшую, кроме грабежа, никаких дру­гих успехов, — это было безумием и преступлением. Результаты «Мамонтовского» похода были таковы: Тамбовские и Воронежские комиссары были очень пе­репуганы, но это для общего большевистского дела было не важно; у нас же 15 Мамонтовских полков были окончательно деморализованы грабежами и беспутством, а оставшиеся на фронте 10 полков, несшие непо­сильную службу, были совершенно истощены. И начался развал Донского фронта...

Но в Штабе Главнокомандующего или не предвиде­ли всей опасности, или старались скрывать ее. Генерал-квартирмейстер Штаба, ген. Плющик-Плющевский не­сколько раз в конце 1919 г. повторял мне, что наши неудачи временны, что осень и начало зимы всегда бы­ли неблагоприятны для нас. Ген. Романовский так же смотрел на дело. Ген. Деникин заверял, что он не сдаст Харькова, потом — Ростова, наконец — Екатеринодара. Может быть, иногда они и не могли говорить иначе, чтобы не сеять паники. Но факт тот, что с эвакуацией у нас опаздывали.

В Ростове, как рассказывали очевид­цы, было брошено до 10.000 больных и раненых солдат и офицеров, многие из которых потом были зверски замучены большевиками: два больших госпиталя на Таганрогском проспекте были сожжены со всеми {368} лежавшими в них больными. Свящ. Марковского полка, прот. Евг. Яржемский видел страшную картину исковеркан­ных огнем железных госпитальных кроватей с лежав­шими на них, обугленными человеческими костями,не убранных после страшного пожарища. По рассказам других, санитарные вагоны, которых не успели вывести из Ростова, были увешаны трупами казненных больных.

 

       Относясь к ген. Деникину с глубоким уважением, ценя его бескорыстие, его кристальную честность, я, однако, не часто бывал у него. Два раза я обедал у него: на именинах и на крещении его дочери, два раза был у него, — вернее у его жены, — с визитами. По служебным делам я тоже не учащал посещений: шел только в случаях крайней необходимости. Мой принцип — глаза начальству не мозолить и зря его не беспоко­ить. Обыкновенно, приходилось мне делать ему докла­ды по церковным вопросам. Но несколько раз я беспо­коил его и по общим делам. В августе 1919 г., напри­мер, я предстательствовал пред ним за вдов и сирот добровольцев.

Положение вдов и сирот добровольцев тогда требо­вало большого участия: они все бедствовали, получая ничтожную пенсию. Дело в том, что оклады чинов Доб­ровольческой Армии всё время повышались. В ноябре 1918 г. я застал совсем маленькие оклады: несмотря на то, что рубль наш уже был обесценен, сам Деникин получал 1500 р. в месяц; я получал 600 р., когда, при полноценном рубле, в 1911-1914 гг. я получал 10.000 р. в год, значит, более 800 р. в месяц. На долю младших офицеров приходился совсем мизерный оклад. 1 де­кабря 1918 г. оклады были увеличены почти в три раза, 1 июля 1919 г. и 1 декабря 1919 г. были сделаны новые повышения. По последнему окладу я получал до 20.000 р. в месяц. А вдовы продолжали получать пенсии из окладов, какими пользовались их мужья в день смер­ти. Таким образом, вдова какого-либо {369} капитана-добровольца, погибшего до 1 декабря 1918 г., получала пен­сию из оклада каких-либо 300 рублей. Это была на­смешка над пенсией.

До меня доходили жалобы вдов и сирот. Я попытался сначала добиться толку в пенсионном отде­лении военного управления. Но там сидели формалисты, крючкотворы, заявившие мне, что они действуют стро­го по закону, который в данном случае не допускает исключений. Тогда я пошел к Деникину, чтобы предста­вить ему всю несуразность и жестокость таких дей­ствий «по закону». Деникин согласился со мной и при­казал быстро разрешить вопрос. Но проходили месяцы, жизнь дорожала, оклады еще раз чрезвычайно повыси­лись, а на долю вдов и сирот по-прежнему падали жал­кие крохи. Я побывал в Пенсионном отделении, затем у начальника отдела, ген. Фирсова, наконец, у начальника управления, ген. Вязьмитинова. В первом мне сказали, что вопрос разрабатывается (это — с августа!); по­следний заявил мне, что дело идет, но оно затянется на 2-3 месяца, ибо управление финансов раньше не рас­смотрит его.

       — Как это можно тянуть такое дело целый год и теперь ждать управления финансов в течение трех ме­сяцев? Оно должно рассмотреть это в два дня. Не за­хочет, — поставьте перед ним пушку и пригрозите, что снесете это неповоротливое учреждение!

Вязьмитинов обещал содействие. Однако, дело недвигалось. Тогда я еще раз, в январе 1920 г. обратился к Деникину, представив ему всю серьезность вопроса, вызывающего у вдов ропот, у воинов опасение за судь­бу их семейств, могущих остаться без кормильцев и в общем отзывающегося на настроении всей армии.

— Я же в августе, после разговора с вами, при­казал наладить это дело (действительно, тогда Деникин при мне написал записку: быстро исправить дело). Ужель они ничегоне сделали? — возмутился Деникин.

{370}   — Если бы сделали, не пришел бы я к вам. Так исполняются ваши приказания, — сказал я.

Деникин очень нервно написал приказ: немедленно наладить де­ло. Скоро оно было налажено: все вдовы и сироты стали получать пенсии по последней общей ставке.

В январе же мне пришлось воздействовать на ген. Деникина в пользу ген. Болховитинова, избранного на должность Походного атамана Кубанского войска (т. е. Кубанского военного министра).

Болховитинова, как чрезвычайно дельного офицера, я знал еще с Японской войны по Штабу 1-ой Манчжурской армии. В 1909 или в 1910г. я венчал его в Суворовской церкви. С половины 1917 г. он был коман­диром I-го арм. корпуса. А в марте 1918 г. был назначен большевиками инспектором по формированию войск. В конце июня этого года я встретился с ним на Москов­ском Александровском вокзале. Он пригласил меня в свой вагон, где мы долго с ним беседовали. Между прочим, он сказал мне:

— Не удивляйтесь, что я тут на службе. ЕслиБог поможет мне сформировать хоть один настоящий кор­пус, виселиц не хватит для здешних мерзавцев.

       В июле он бежал в Екатеринодар, не предполагая, что его товарищ по Академии — Деникин жестоко рас­правится с ним. Но вышло иначе. Деникин отдал его под суд, приговоривший его к смертной казни. Как я потом узнал, только заступничество ген. Романовского спасло Болховитинова: он был разжалован в рядовые и отправлен на позицию, в Самурский полк. Новый рядо­вой, бывший генерал-лейтенант, служил с образцовым усердием, безропотно перенося все невзгоды и смирен­но подчиняясь начальству; был произведен в унтер-офицеры, а в августе (кажется) восстановлен в чине генерал-лейтенанта, с увольнением в отставку.

Теперь, приняв избрание на должность Походного атамана, Болховитинов боялся, что пережитое им {371} помешает установлению искренних и добрых отношений между ним и Деникиным, какие необходимы для пользы общего дела. Болховитинов несколько раз заезжал ко мне, стараясь уверить меня, что всё недоброе старое им забыто, что он сейчас одушевлен одним желанием — всецело отдать себя общему делу. Он убежден, что только в согласии с Добровольческой Армией, под во­дительством Деникина, можно спасти и Кубань, и всё дело. Он не останется ни минуты у власти, как только увидит, что самостийные Кубанские стремления начнут принимать реальную и опасную форму. Он просил ме­ня уверить в этом и Деникина.

Сначала я написал об этом Деникину. А потом, в половине января 1920 г., поехал в Тихорецкую, где тогда жил Деникин, и доложил ему всё слышанное мною от Болховитинова. Поверил ли мне Деникин, — не знаю. Как и в других редких случаях, он выслушал меня, мол­ча, не проронив ни слова. Но отношения между ним и Болховитиновым после этого были внешне приличными.

 

{372}

Деятельность Временного Высшего Церковного

Управления на ю. в. России

 

Как уже сказано, В.В.Ц.У. должно было иметь сво­им местопребыванием Ставку, хотя не исключалась воз­можность заседаний, если председатель найдет нужным, и в других местах.

Первые заседания В.В.Ц.У. и происходили в Екатеринодаре, с переходом же Ставки в Таганрог — иногда в Таганроге, чаще же в Новочеркасске. Новочеркасск оказался наиболее удобным пунктом для таких заседаний. Тут — одни в прекрасном архиепископском доме, другие в женском монастыре — члены В.В.Ц.У. находили не только приют, но и уют, которых не мог­ли предоставить загроможденные Екатеринодар и Та­ганрог. Опасение же, что Донцы используют для своих целей фактическое перемещение к ним В.В.Ц.У. совер­шенно отпало, когда члены В.В.Ц.У. присмотрелись к своему председателю, архиеп. Митрофану.

Когда эти строки увидят свет, архиеп. Митрофана, наверно, уже не будет в живых. Поэтому я могу гово­рить о нем совершенно откровенно, не опасаясь, что меня обвинят в лести.

Архиеп. Митрофан родился 23 декабря 1845 г., в 1919 г. он, значит, доживал 74-й год. Архиереи его воз­раста часто утрачивали подвижность, энергию, делови­тость, понимание жизни, и тогда места, занимаемые ими, становились как бы пустыми. Об архиеп. {373} Митрофане я не раз слышал, когда он служил в Пензе (1907-1915 гг.). Об нем в ту пору отзывались, как о человеке толковом, деятельном, но добавляли: «Если б только он не пил!» Думаю, что это было клеветой на достой­ного архиерея. Если бы он когда-либо пил, — это, не­сомненно, отразилось бы на нем.

Наружность архиеп. Митрофана не располагала в его пользу. Высокий, широкоплечий, довольно плотный, но не упитанный. С его широким туловищем не гармо­нировала маленькая голова, покрытая редкими, корот­кими волосами, с такой же реденькой бородой. По пер­вому взгляду, он казался угрюмым, неприветливым, недоступным. В Новочеркасске таким, по-видимому, его и считали. И любви особенной там к нему не было.

Архиеп. Митрофан большую половину своей служ­бы провел на Дону. 21 год (с 1884 по 1905 г.) он со­стоял ректором Донской Духовной семинарии, а с 10 января 1915 г. стал Донским архиепископом. За этот длинный срок он хорошо изучил донцов и не сделался горячим их поклонником.

— Эти донцы — странный народ, — не раз гово­рил он мне. — Самомнению их нет границ. Они считают себя выше всех. Лесть для них дороже всего. Хвалите их, — всё получите.

Надо признаться, что преклонный возраст предсе­дателя первое время очень беспокоил членов В.В.Ц.У. И тем более все мы были удивлены, когда скоро увиде­ли, что ни ясность ума, ни чуткость сердца, ни способ­ность улавливать требования жизни и идти навстречу ее запросам нисколько не оставили престарелого архи­епископа.

Я полтора года заседалв Св. Синоде, полгода в Высшем Церковном Совете при Св. Патриархе (в 1918 г.) и должен сказать, что ни в том, ни в другом высоком учреждении я не получил такого {374} удовлетворения, какое я получил, работая в В.В.Ц.У., возглавляв­шемся архиеп. Митрофаном.

       Наш председатель сразу же внес в заседания В.В.Ц.У. спокойствие, серьезность и деловитость, а мы все прониклись самым искренним и глубоким к нему уважением. Между членами В.В.Ц.У. сразу установи­лись драгоценные для дела: солидарность, единодушие, полное доверие друг к другу, не нарушавшиеся ни разу за всё время его существования, хотя камней преткно­вения на его рабочем пути было много.

Главное внимание В.В.Ц.У. было обращено на раз­решение вопросов общего характера, на устроение и усовершенствование разных сторон церковной жизни. Должен тут отметить, что сильным «толкачом» в рабо­те В.В.Ц.У. был проф. Пав. Влад. Верховский (в январе 1920 г. убитый в Одессе), человек нежной души, иск­ренней веры и большой работоспособности. Он почти на каждом заседании, с жаром юноши, с удивительной чуткостью поднимал то тот, то другой вопрос церков­ной жизни, нуждавшийся в разрешении или уврачевании; представлял, наперед заготовленные им, проекты указов, реформ, разъяснений и т. п. Большая часть ука­зов В.В.Ц.У. по принципиальным вопросам принадле­жит именно его перу.

В свежести взгляда, в способности понять совре­менные церковные нужды и откликнуться на них, более молодые члены В.В.Ц.У. отставали от своего престаре­лого председателя. Помнится, обсуждался представлен­ный мною проект указа об улучшении учебного и вос­питательного дела в наших духовных семинариях. Некоторым членам проект показался слишком либераль­ным. Между прочим еп. Арсений заметил:

— А что скажет митр. Антоний (Киевский, Храповицкий), если мы опубликуем этот проект?

— Митрополита Антония здесь нет и считаться с {375} ним нет нужды, — спокойно ответил архиеп. Митрофан, и проект прошел без дальнейших возражений.

Недостаток средств, невозможность без средств сорганизовать нужные исполнительные органы, наконец, краткость времени существования В.В.Ц.У. не позволи­ли ему развернуться, как хотелось бы, и достичь всех нужных результатов. Но его работа заслуживала боль­шого внимания: в ней проявились два качества: 1) идейность, устранявшая возможность использования тем или иным членом своего положения для достижения личных целей и интересов и 2) принципиальность, в си­лу которой главное внимание обращалось на общецер­ковные, современные вопросы и нужды, а прочим делам отводилось второе место, наградным же — последнее. Если бы в таком направлении работал наш б. Св. Синод, — мы, наверное, не переживали бы многого, что пере­живаем ныне.

Как ни кратко было время существования В.В.Ц.У., ему пришлось заниматься четырьмя архиерейскими де­лами. А архиереев-то всего было не более 10. Наиболее серьезное между ними было дело Екатеринославского архиеп. Агапита.

С добрым сердцем, очень опытный в делах хозяйственных и гораздо менее сведущий в делах духовных, довольно недалекий, но хитрый, архиеп. Агапит в разгар революции был увлечен волною украинской самостийности. Не будучи в состоянии разобраться в быстро сменявшихся событиях, ни хоть отчасти заглянуть в будущее, он при первом же обособлении Украины ре­шил, что последняя крепко стала на ноги, и всецело примкнул к самостийникам. Так как у него не было никаких данных для роли демагога, ни дара слова, ни острого ума, ни святительского авторитета, то его вы­ступления не дали существенных результатов и лишь остались сильными уликами против его политической благонадежности.

Когда, с захватом Малороссии {376} войсками Деникина, самостийности был положен конец, к  архиеп. Агапиту предъявили ряд тяжких обвинений. Его обвиняли во многом:

1) что он в Екатеринославе на площади пред молебном взывал: «Москва нас знищила»; 2) звал к отделению Украины от Москвы, а украинской церкви — от Патриарха, и сам прекратил поминовение Патриарха; 3) в декабре 1918 г. в полном облачении, окруженный духовенством, встречал въезжавшего на белом коне в Киев Петлюру, своего ученика по Полтав­ской духовной семинарии, причем приветствовал его речью и троекратным лобызанием. Митроп. Платон (б. Одесский) уверял, что Агапит (его друг) был уполно­мочен на это находившимися тогда в Киеве епископами. Но это не могло вполне оправдать Агапита; 4) в конце декабря этого года возглавлял сформированный из не­скольких священников и мирян Петлюровский Украин­ский синод, деятельность которого, кажется, ограничи­лась лишь тем, что он предписал поминать в украинских церквах на всех богослужениях троицу: «Сымона, Хведора» и еще какую-то, подобную им, личность, т. е. Петлюру, Винниченко и их компаньона.

Скоро эта ди­ректория была выгнана из Киева, после чего и Агапит убежал чрез Одессу в Екатеринодар.

Обвинителями Агапита явились: б. секретарь Екатеринославской Духовной консистории, уволенный Агапитом от должности за москвофильство, и Екатеринославская прокуратура. Главнокомандующий потребовал суда.

К несчастью для Агапита, в это время вернулся из Галицийского плена Киевский митроп. Антоний, беспощадно отнесшийся к экспериментам Агапита и так же, как и Главнокомандующий, потребовавший суда над ним.

Дело поступило в В.В.Ц.У. Как ни защищал его товарищ по Академии и друг, архиеп. Димитрий (кн. Абашидзе), силившийся доказать неосновательность {377} всех обвинений, В.В.Ц.У. поручило Кишиневскому архи­епископу Анастасию произвести следствие.

Архиеп. Анастасий не покривил душой. Произве­денное им самым тщательным образом следствие пред­ставило полную картину самостийных похождений Екатеринославского архиепископа, пробиравшегося по взбаламученному морю Украинской жизни к Киевской митрополичьей кафедре.

По Положению В.В.Ц.У. не могло судить архиерея, — требовался архиерейский Собор. В октябре (кажет­ся не ошибаюсь) 1919 г. в Новочеркасске такой Собор составился. Участвовало, кажется, 12 архиереев.

Интересен заключительный момент этого Собора. Прочитано следствие; резюмированы выводы; прошли прения, при которых только архиеп. Димитрий силился обелить своего приятеля. Началось голосование, как всегда, с младших. — «Ваше мнение?» — обращается председатель, архиеп. Митрофан к младшему архиерею.

— «Лишить кафедры, послать в монастырь», — отве­чает тот. — «Лишить кафедры... послать в монастырь... в монастырь...

Молод сам, а уже других — в мона­стырь...» — ворчит недовольный архиеп. Димитрий. «Ваше мнение?» — обращается архиеп. Митрофан к следующему. «Послать в монастырь, лишив кафедры», — отвечает и этот. «То же, в монастырь... Строг боль­но... Смотри, как бы сам не попал туда», — продолжает ворчать архиеп. Димитрий. И так как мнения всех ар­хиереев в общем оказались согласными, то он не пере­ставал давать подобные реплики на суждение каждого. Наконец, очередь дошла до него. «Ваше мнение?» — обратился к нему председатель. Архиеп. Димитрий встал, перекрестился: «Господи, помоги сказать по со­вести!» И, помолчав немного, скороговоркой ответил: «Лишить кафедры, сослать в монастырь». Все так и ахнули.

Архиеп. Агапит был сослан в Георгиевский {378} монастырь Таврической епархии, подчиненный архиеп. Ди­митрию. В действительности эта ссылка была похожа на ссылку кота в погреб, где множество крыс. Георги­евский монастырь — один из богатейших и красивей­ших монастырей Крыма. Архиеп. Агапит скоро был проведен своим покровителем в настоятели этого мо­настыря...

Второе архиерейское дело касалось Кубанского епископа Иоанна. Я иногда задумывался: какое место оказалось бы подходящим для еп. Иоанна? И всякий раз являлась у меня одна и та же мысль: место 2-го священника на кладбище. Именно второго кладбищен­ского священника, а не первого, ибо настоятельские обязанности были бы ему не под силу. Совсем был он непригодным для серьезного дела: недалекий, безглас­ный. А между тем, он «управлял» в такое трудное вре­мя и такой большой и трудной епархией! Впрочем, управлял не он, а его келейник, малограмотный казак Борис, в 1919 г. возведенный им в сан диакона, а ранее служивший на Кубанском заводе «Кубаноль». Так и говорили: епархией управляет не Иоанн Кубанский, а Борис Кубанольский. Этот Борис командовал еписко­пом даже и до возведения в сан диакона. Сделавшись же диаконом, он пытался командовать и духовенством епархии. Наконец, В.В.Ц.У. обратило внимание на не­нормальное положение Кубанских церковных дел, и архиеп. Евлогию было поручено следствие.

Следственное дело дало ряд юмористических картин, изображавших каррикатурную беспомощность Кубанского епископа. Воспроизведу одну из них.

У епископа — прием. Приемная заполнена просите­лями. Некоторые духовные лица в штатских костюмах. Все ждут. Наконец, выходит из внутренних покоев епископ, кругленький, с неумным лицом и беспокойны­ми движениями. Выслушивает одного, другого проси­теля, что-то отвечает им. Но вдруг среди просителей {379} начинается волнение, подымается шум... Епископ те­ряется, не зная, что предпринять. Тогда влетает Борис, хватает епископа под руку и уводит его во внутренние покои, а затем появляется один и быстро наводит по­рядок. После этого снова выходит еп. Иоанн. Прием продолжается.

При таком управлении жизнь епархии шла сама собой, двигаясь по инерции, как попало. Это, однако, не мешало некоторым архиереям даже восторгаться еп. Иоанном.

— Благочестивый святитель! — говорил мне о нем Гавриил еп. Челябинский. — Почти ничего не ест и не пьет.

— Какая ж польза от этого? С коня, например, который не ест и не пьет, но и не везет, по пословице, снимают шкуру, — сказал я.

— Что вы, что вы! — ужаснулся большой чрево­угодник и циник, десятипудовый еп. Гавриил. — Разве можно так говорить о святителе?

— Так это я о коне, а не о святителе, — ответил я.

— Ну, а все ж, а все ж, — волновался Гавриил. Вызвав еп. Иоанна, В.В.Ц.У. предложило ему при­нять Киевское викариатство, или подать в отставку. Он сразу согласился на викариатство, не заметив, что в это время через щель двери в залу заседания за ним следил его соправитель Борис «Кубанольский». Когда еп. Иоанн вышел из зала, последний задал ему здоро­вую головомойку, и Иоанн в тот же день отказался от данного согласия. Потом он опять соглашался, еще отказывался и, наконец, согласился принять настоя­тельство в Кавказском монастыре Кубанской епархии. На этом и кончилось дело. Как и в Ставрополе на Соборе, тут, при разборе его дела в В.В.Ц.У. он молчал и даже на обедах и ужинах у архиеп. Митрофана не про­ронил ни одного слова. Это был молчальник, без обета.

{380}   Третье дело —Новороссийское. Сумбурное, глупое и по существу ничтожное дело. Суть его в следующем.

       Настоятель Новороссийского собора, не столько умный, сколько хитрый, чрезвычайно угодливый и че­столюбивый, прот. Влад. Львов (чех, раньше носивший немецкую фамилию), бывший не бескорыстным другом В. К. Саблера, угождавший всем архиереям и пользо­вавшийся их неизменною за это благосклонностью, пос­ле нескольких лет благоволения к нему правившего в то время Сухумско-Новороссийскою епархиею, еп. Сер­гия («петуха с вырезанными мозгами»), вдруг в 1918 г. впал в немилость.

Крайне сумбурный и бестолковый в жизни, еп. Сер­гий был щедр в милости, но и неудержим в каре. Немилость скоро перешла в опалу, во время которой на бедного о. Львова один за другим посыпались удары. Он был лишен благочиния и подчинен младшему. В частных письмах, как и в деловых бумагах, еп. Сергий не упускал случая уязвить и унизить о. Львова, причем делал это слишком плоско, грубо, иногда жестоко. В поздравительном письме, например, по случаю 35-лет­него юбилея священнослужения прот. Львова еп. Сер­гий «молитвенно» желал ему, чтобы в этот знамена­тельный день Господь вспомнил все пакости, все пре­ступления, какие он совершил в Новороссийске за эти 35 лет, и воздал ему по делам его. Переехавши в 1919 г. из Сухума в Новороссийск, еп. Сергий потребовал, что­бы о. Львов уступил ему свою квартиру, которую тот занимал около 20 лет, и которая находилась в церков­ном доме, самим же Львовым выстроенном на собран­ные им средства. О. Львов предлагал еп. Сергию луч­шую городскую квартиру, умолял не настаивать на выселении его с семьей из их квартиры, но еп. Сергий остался непреклонным. Ясно было, что ему не столько хотелось занять квартиру о. Львова, сколько хотелось {381} сделать неприятность ему. Всеже, о. Львов отказался очистить квартиру.

       В «Сергиево-Львовское» дело втянулся весь город: одни стояли за о. Львова, другие за еп. Сергия. Воен. губернатор Кутепов был на стороне Львова. Депутации то и дело приезжали — то к ген. Драгомирову, то в В.В.Ц.У. Случалось, что одни и те же лица становились то на одну, то на другую сторону. Соборный Новорос­сийский староста Диатолович (отставной полк. Ген. Штаба) в марте 1919 г., например, приезжал к Драго­мирову ходатайствовать за Львова, а в июне 1919 г. он перед В.В.Ц.У. поносил Львова и превозносил еписко­па Сергия.

Ни одно дело не отняло у В.В.Ц.У. столько време­ни, как это несчастное дело.

Были сессии В.В.Ц.У., ко­торые мы в шутку называли «неделями о Сергии и Львове». Выслушивались депутации, прочитывались до­клады и доносы, посылались ревизоры. В.В.Ц.У. изуча­ло дело по документам, разбирало его без тяжущихся и в их присутствии и всё же так оно и не решило его.

Сергиево-Львовское дело изобиловало всякого рода эпизодами. Упомяну об одном из них.

На одном из заседаний В.В.Ц.У. еп. Сергий давал объяснения. Он не защищался, но всё время нападал на о. Львова, обвиняя его в лицемерии, непочтительности, коварстве и пр.

— Львов подлежит суду, — между прочим заявил еп. Сергий, — так как он не исполнил евангельской за­поведи: если у тебя две рубашки, отдай одну неимуще­му. У меня нет квартиры, а он не хочет отдать мне свою квартиру.

       — Владыка! — не выдержал я. — А вы не боялись нарушить Божью заповедь, когда хотели отнять у че­ловека последнюю рубашку: у Львова ведь, человека семейного, нет другой квартиры?

{ 382 }    Еп. Сергий жалобно посмотрел на меня, потом опу­стил голову на стол и заплакал.

Дело разрешилось Небесною властью. В январе или феврале

1920 г. еп. Сергий, устрашившись большевиков, покинул Новороссийск. Но и Львов не долго торжество­вал. Говорят, что он вскоре после этого скончался.

Четвертое дело — Владикавказское. Еп. Владикав­казский, страха ради иудейска, начал вменять совет­ские гражданские разводы за настоящие и разрешать венчание граждански разведенным. Когда большевики были изгнаны из пределов Владикавказской епархии, пострадавшие от таких разводов супруги начали воз­буждать процессы. Тогда это дело показалось В.В.Ц.У. криминальным, теперь таких дел в России всюду сколь­ко угодно.

27 или 28 августа 1919 г. в Таганрог прибыл осво­божденный из Галицийского плена Киевский митроп. Антоний. Пар. 6-7 составленного Собором Положения говорили:

Пар. 6. «Временное Высшее Церковное Управление на юговостоке России простирает свои полномочия на все области России, по мере освобождения их воору­женными силами юга России». Пар. 7. «В эти области могут войти и епархии Украинской церкви, автономия коих была признана Всероссийским Церковным Собо­ром, при том условии, что, как только военные обстоя­тельства не будут тому препятствовать, Украинская церковь восстановится в правах, дарованных ей Все­российским Собором». А вдруг митр. Антоний отка­жется признать власть В.В.Ц.У. и поведет автономную политику на Украине, — эта мысль беспокоила и ген. Деникина, и членов В.В.Ц.У. Как потом стало известно, митр. Антоний, подъезжая к Ростову, не был чужд мысли игнорировать В.В.Ц.У., как неканоническое уч­реждение.

В Ростове произошлавстреча ген. Деникина с {383} митр. Антонием. О чем они беседовали, —не знаю. На сле­дующий день Деникин сказал мне:

— Я вчера решительно дал понять Антонию, чтобы он не рыпался. После этого он присмирел, а то начал, было, петушиться. Как он ведет себя в отношении В.В.Ц.У? Но в это время митр. Антоний уже был сми­рен, как агнец. Его беседа с Деникиным, затем устро­енная ему В.В.Ц.У. в Таганроге торжественная встреча, приглашение его на заседание В.В.Ц.У. и предложение принять звание Почетного Председателя, наконец, озна­комление его с Положением и решениями В.В.Ц.У., в которых он не нашел ничего антиканонического — успокоили скорого на выводы и решения Киевского митрополита.

Вступление митр. Антония в состав В.В.Ц.У. не из­менило ни курса, ни характера деятельности последнего. Митрополит вскоре уехал в Киев и фактически до де­кабря 1919 г. не принимал никакого участия в работе почетно возглавляемого им учреждения. В конце но­ября он, при эвакуации Киева, прибыл в Таганрог, а в начале декабря уехал в Екатеринодар, согласившись принять управление Кубанской эпархией. На место Ио­анна в Екатеринодар В.В.Ц.У. был в свое время назна­чен еп. Димитрий, викарий Киевской эпархии, но он так и не прибыл в Екатеринодар.

 

Во второй половине 1919 г. начались неудачи нашей армии. По мере того, как армия откатывалась на юг, эти неудачи становились зловещими. Появились бежен­цы с севера. Среди них оказалось не мало и духовных лиц. Еще наша армия была по ту сторону Белгорода, как в Новочеркасск уже прибыл управляющий Харь­ковской епархией, Минский архиеп. Георгий (Ярошевский) со своими викариями: Феодором, Митрофаном и Алексеем. Вероятно, они первыми покинули Харьков. Митр. Антоний возмущался этим. Архиеп. Георгий с епископами Алексеем и Митрофаном задержались в {384} Новочеркасске, а Федор уехал в Екатеринодар. Вскоре еп. Феодор и Алексей погибли от тифа, первый в Екатеринодаре, а второй в Новочеркасске. Потом прибыли Курские: еп. Феофан с викарием Аполлинарием, Став­ропольский еп. Михаил, Донской викарий Гермоген, Царицинский — Дамиан, наконец, живший в Пятигор­ском монастыре, митр. Питирим. А так как в это время в наших краях уже пребывали: Киевский митр. Анто­ний, Волынский архиеп. Евлогий, Челябинский еп. Гав­риил и еп. Сергий (Лавров), то на Кубани составился большой сонм иерархов.

Кубань в это время бурлила и кипела от раздоров с Добровольческой Армией, от внутренних разногласий, от надвигавшейся с севера грозы. Должен сказать, что беженцы-архипастыри не только не вносили успокоения, но некоторые из них своею суетливостью и неосторожными речами содей­ствовали нарастанию паники. Митрополит Антоний рез­ко выделялся среди архиереев своим спокойствием и бесстрашием. К счастью, в январе 1920 г. все архиереи, кроме митр. Антония и еп, Сергия, перекочевали в Но­вороссийск, а оттуда вскоре за море.

С оставлением нашими войсками Ростова, В.В.Ц.У. лишилось почти всех членов, ибо архиепископ Митрофан, еп. Арсений и проф. Верховский остались на ме­стах, первый в Новочеркасске, второй в Таганроге, тре­тий в Ростове, а проф. прот. Рождественский, тяжко больной, был эвакуирован, граф же Мусин-Пушкин вы­был в Крым. Остались только митр. Антоний и я.

В начале декабря 1919 г. при В.В.Ц.У. был учреж­ден Беженский комитет для попечения о бежавших с севера священнослужителях, теперь наводнивших Дон и Кубань. В январе 1920 г. в одном Кавказском мона­стыре (Куб. еп.) их собралось около 120 человек. По­ложение большинства из них было трагическое. Они бежали, бросив все свои пожитки, и теперь нуждались во всем. На помощь этим несчастным в декабре 1919 г. {385} Деникиным было отпущено 1.800.000 рублей. Деньги были переданы в Церковно-беженский Комитет, а во главе Комитета был поставлен еп. Митрофан, викарий Харьковский. В январе еп. Митрофан покинул Екате­ринодар. Председательство в Комитете было поручено мне. Я получил довольно тощее наследство: до 800 ты­сяч рублей было роздано архиереям; сам председатель получил около 200 тысяч рублей (для того времени большие деньги) на «поездку в Иерусалим» и в посо­бие; состоявший при нем священник Лисяк получил 32 тысячи руб.; ни один архиерей не был забыт. Сле­дующими счастливцами оказались: члены Епархиальных Советов, преподаватели семинарий и училищ, умуд­рявшиеся получать из этой благотворительной суммы не только пособие, но и жалование за несколько ме­сяцев вперед. Вопросы решались единолично, распоря­жением председателя или митр. Антония: выдать такому-то столько, такому-то столько.

По распоряжению митр. Антония, например, было выдано митр. Питириму 15.000 руб., а кн. Жевахову 4.000 рублей. Семейным же священникам выдавалось, тогда лишь по 1.000 руб., а одиноким — по 500 руб. Прежняя деятельность кн. Жевахова не заслуживала того, чтобы его поставить в разряд привилегированных духовных лиц. В это же са­мое время половина нижнего этажа Екатеринодарского духовного училища была набита духовными бежен­цами: в одной огромной комнате (столовой) помещались священники и диаконы, их жены и дети. Здоровые валя­лись рядом с тифозными больными, большинство — на полу, полуголодные. Еще ужаснее было в Кавказском монастыре. Там беженцам-священникам было отведено помещение с выбитыми окнами, без отопления. А потом монахи ограничили и выдачу воды. Настоятельствовавший там епископ Иоанн, б. Кубанский, ничего не видел не замечал. Как мне потом сообщали, половина бе­женцев, нашедших убежище в этом монастыре, {386} сложила там свои головы от тифа, явившегося естественным результатом тех ужасных условий, в которых жили несчастные беженцы.

Если еп. Митрофану не прибавило славы председательствование в Беженском Комитете, то митр. Анто­ний оказался тут тем, чем он всегда и везде был.

Митрополит Антоний был человеком чрезвычайно добрым, не мог отказать просящему, готов был отдать последнюю рубашку. Получая всегда очень много, он никогда ничего не имел. Но его благотворительность всегда была бессистемной, сумбурной; больше всего получали от него тунеядцы, плуты и проходимцы. Ка­ков был митр. Антоний в расходовании личных средств, таков он был и в распоряжении казенными суммами.

Вступив в должность председателя Комитета, я ввел решение всех дел Комитетом, какого доселе в действительности не было, ибо Комитет состоял лишь из председателя, секретаря и казначея, — председатель давал приказания, а секретарь и казначей исполняли их. Теперь Комитет был составлен из нескольких чле­нов, причем каждое прошение рассматривалось в Ко­митете. Митр. Антоний продолжал передавать Комите­ту ультимативные требования о выдаче определенным лицам определенных пособий. Но Комитет исполнял такие требования только после проверки действитель­ных нужд тех лиц, для которых митр. Антоний требо­вал пособий, и нередко отклонял требования митр. Антония. Должен сказать, к чести митр. Антония, что он ни разу не выразил мне своей обиды за неисполнение его резолюций. Он сам, вероятно, понимал, что, как не входящий в состав Комитета, он не может решать за него дел, и что его резолюции, продиктованные навы­ком никому не отказывать, не всегда бывают испол­нимы.

Сам митр. Антоний был стеснен материально. Ему всего выдавали что-то около 8.000 руб. в месяц, и на {387} его личное содержание, и на содержание архиерейского дома. Сумма, по тому времени, ничтожная. Между тем, в начале января к нему явились гости — две «знамени­тости»: митрополит Питирим и кн. Жевахов, б. товарищ обер-прокурора Св. Синода, Раева. Митр. Антоний от­кровенно заявил гостям:

— Мое помещение, братие, к вашим услугам, но питать вас не могу, ибо средств не имею. Хотите на компанейских началах?

Гости согласились. Так они прожили две с неболь­шим недели. Митр. Питирим скоро слег, серьезно за­болев. Жевахов же пил и ел по- здоровому и бесцере­монно пользовался услугами келейника митр. Антония. А затем Жевахов исчез, не уплатив митрополиту ни копейки за стол. Одновременно с этим у митр. Питирима исчезли 18.000 романовских денег и двое или трое золотых часов. Когда я на другой день после  исчезновения Жевахова, зашел к митр. Антонию, он встретил меня следующими словами:

— Вот сукин сын Жевахов! Уехал, не заплативши моему Федьке (келейнику) за то, что тот ему прислуживал, сапоги чистил; даже не заплатил за ваксу, кото­рую Федька для него на свои деньги покупал. А Питирима Жевахов обокрал: украл у него золотые часы и 18.000 рублей николаевских денег, которые были за­шиты в теплой питиримовской рясе. Распорол рясу и вынул оттуда деньги.

Вскоре митр. Питирим умер. Хоронили его пред самой эвакуацией. Похоронили в Екатерининском собо­ре, в стене у левого клироса. Митр. Антоний уверял, что Питирим пред смертью совершенно раскаялся, но трудно поверить этому. Митр. Питирим всю свою жизнь паясничал и лицемерил. За полгода до смерти он писал мне: «никогда не забудет моих добрых отно­шений к нему, во время совместного служения в Синоде», а в конце письма подписался: «Ваш неизменный {388} почитатель и богомолец митр. Питирим». Между тем, отношения наши в течение всего времени пребывания его на Петроградской митрополичьей кафедре были из ряда вон дурными.

Достаточно сказать, что за полтора года совместного служения я ни разу не посетил его, что он учитывал и обещал «свернуть мне шею». Главное же, думается мне, нелегко было этому человеку своим предсмертным раскаянием, когда тело уже обессилело, а все страсти сами собой отпали, загладить свой величайший грех пред Россией. Друг Распутина по корысти и расчету, ставленник его, митр. Питирим — один из главных лиц, которые сгущали тьму, зловеще окутывавшую в 1915-1917 гг. восседавших на цар­ском троне.

Торгуя своим саном, играя и тешась, он, казалось, благополучно взбирался всё выше и выше по лестнице почета и положения и снискал такую ми­лость и благоволение царской семьи, какими не поль­зовался ни один из самых блестящих его предшествен­ников по Петроградской кафедре. По своему легко­мыслию, он не предполагал, что игра с огнем может кончиться взрывом порохового погреба, который до основ потрясет всю Россию. Несомненно, что митро­полит Питирим ничего, кроме самого себя, не видел. Не видел он ни того, что происходило, ни еще более — того, что могло произойти. Он упоен был своим поло­жением и мечтал, как бы вознестись еще выше. Склад его души был таков, что неограниченное честолюбие соединялось у него с полным безразличием к средствам для достижения цели, а хитрость пропорционально со­ответствовала легкомыслию.

Будущий историк скажет, что митр. Питирим, сам, не сознавая того, сильно по­мог ускорению революции. Церковный же историк до­бавит, что митр. Питирим был естественным плодом господствовавшего пред революцией в нашей Церкви направления, когда для достижения почестей высшего церковного звания требовались прежде всего {389} честолюбие и неразборчивость в средствах, а потом уже благочестие, образование, ум и знания. Но этого «по­том», как показывают примеры Питиримов, Варнав и многих других, могло и не требоваться, и без этого можно было обойтись.

Другим учреждениям, возникшим при В. В. Ц. У. также в 1919 г., был Церковно-общественный Коми­тет, возглавленный архиеп. Евлогием. Как показывает самое название Комитета, ему предстояла разработка назревших вопросов церковно-общественной жизни и осуществление их. В данное время умы всех были за­няты двумя вопросами: а) придут ли большевики; б) как остановить всё растущее, под влиянием наших неудач на фронте, разложение тыла. Все другие во­просы меркли перед этими злободневными вопросами жизни и смерти.

В первой половине января архиеп. Евлогием было созвано совещание из более видных священнослужите­лей, находившихся тогда в Екатеринодаре. Был при­глашен и я. Архиеп. Евлогий поставил вопрос: как нам содействовать успокоению всё более волнующегося Кубанского казачества? На него ведь теперь возлагали последние надежды. Решили: разослать проповедников по разным станицам. И в первую очередь послать в сборные мобилизационные пункты для проповеди моби­лизованным. Наметили способных проповедников. Но на другой день почти все избранные отказались, со­славшись то на нездоровье, то на семейные обстоятель­ства. В действительности же они учли все неблаго­приятные обстоятельства, с которыми соединялось проповедническое странствование по станицам: пере­движение по железным дорогам тогда было опасно, ибо вагоны кишели вшами — распространителями сыпного тифа; казачество было возбуждено против Доброволь­ческой Армии, деморализовано грабежами на фронте, прониклось революционной психологией и враждебно {390} относилось ко всякому, кто пытался склонить его на другую сторону. Само собою понятно, что призыв про­поведника к защите фронта и к самопожертвованию мог сопровождаться не радостными для него возмож­ностями. Бывают моменты, когда высокие призывы не только бесполезны, но и опасны. Скоро и сам архи­епископ Евлогий оставил Екатеринодар, направившись поближе к исходу.

Между тем, настроение умов становилось всё бо­лее грозным. На Кубани начались восстания против Добровольческой Армии. В станице Елисаветинской (в 15 верстах от Екатеринодара) бунтовал член Рады Пелюк. В станице Динской готовил восстание есаул Рябовол, брат убитого. В Екатеринодаре чины Штаба Добровольческой Армии сорганизовали собственную ох­рану, на случай нападения казаков, которая несла ноч­ные дежурства. Кубанское правительство не порывало связи с Деникиным, но действовало неуверенно, вяло, либо не надеясь на свою силу или учитывая сильное возбуждение казачьего населения против Добровольческой Армии. Трения между ген. Деникиным и казаками продолжались всё время, но особенно они обострились после повешения ген. Покровским в Екатеринодаре (кажется, в ноябре 1919 г.), Калабухова, члена Кубанского правительства по внутренним делам. Кстати: Калабухов — священник, не только не снявший сана, но и не запрещенный в священнослужении. Многие из пришлых и не подозревали этого, ибо Калабухов всегда ходил в черкеске, с кинжалом. Когда Калабухова по­весили (это было ночью, около трех часов утра), Кубанский епархиальный Совет спохватился и, экстренно собравшись в тот же день, чуть ли не в шесть часов утра, вынес постановление: запретить Калабухова в священнослужении (уже повешенного).

В половине января ко мне зашел учитель Батумского реального училища, уроженец Кубани, Некрасов, {391} еще молодой человек (около 30 лет), идейно настроен­ный. Он представил мне страшную картину всё расту­щего разложения казачества, которому (разложению) никто не оказывает сильного противодействия: казачья власть пассивна; Деникинский Осваг (отдел пропаган­ды) не обращает никакого внимания на деревню: аген­ты его туда не заглядывают, литература его туда не проникает; станичная интеллигенция испугалась и, при­таившись, молчит. Бунтовщики же действуют, — го­товится буря.

Прежде чем идти ко мне, Некрасов был у Екатеринодарского окружного атамана, сговорился с ним и теперь от его имени просил меня немедленно начать объезд наиболее неспокойно настроенных станиц Ека-теринодарского отдела. Атаман обещал предоставить мне перевозочные средства, а Некрасов — сопровож­дать меня. Я должен был совершать в станицах бого­служения и проповедывать. Некрасов брал на себя осо­бую миссию, о которой я скажу особо. Я, конечно, со­гласился отправиться в опасное путешествие и об этом прежде всего доложил митр. Антонию. Последний одо­брил мое решение и даже добавил: «Если надо, и я готов поехать по станицам». Меня это очень тронуло. Теперь скажу несколько слов о миссии Некрасова.

Ген. Деникин был искренно проникнут желанием не только освободить страну, но и дать ей затем возмож­ность начать новую, лучшую жизнь, свободную и ра­зумную, открывающую простор для всех сил народных и обеспечивающую помощь и содействие власти всем честным гражданам, без различия сословий и состо­яний.

Пока, однако, население занятой территории особой попечительности власти и помощи с ее стороны не видело. Жертвы же от населения, особенно казачьего, требовались всё новые и большие. Казаки не только {392} беспрерывно слали на фронт своих бойцов, но и снаб­жали этих бойцов полным обмундированием, даже ло­шадьми, — почти всё казачье мужское население было на фронте, только женщины, старики и малолетки оста­вались в станицах. Для казачьих хозяйств это было убийственно. В 1919 г. и на Кубани, и на Дону в ста­ницах чрезвычайно остро чувствовался недостаток ра­бочей силы, и в людях, и в лошадях.

Вместе с этим, ощутился большой недостаток и в земледельческих орудиях. Надо сказать, что вообще юг, а в особенности казачьи земли в отношении пользования сельскохозяйственными машинами далеко опередили север России. На Кубани, например, почти в каждом хозяйстве были свои молотилки, веялки, сено­косилки, жатвенные машины и пр. Но теперь старые износились, исправить их было некому; новых не привозили. Вследствие всего этого, уже в 1919 г., на Ку­бани очень уменьшилась площадь посева. Помощь на­селению была очень нужна. Некрасов понял это и в начале 1919 г. отправился в Америку с целью склонить американские фирмы придти в этом отношении на по­мощь казакам. Скоро туда же прибыл Одесский митр. Платон, который оценил идею Некрасова и вместе с ним повел дело.

По словам Некрасова, хлопоты их увенчались успе­хом. Несколько фирм обещали доставить для юга Рос­сии сколько угодно не только земледельческих машин, но и всякого другого товару: паровозов, вагонов и пр. под долгосрочный кредит. Фирмы ставили одно лишь ус­ловие: так как твердой власти на юге России сейчас нет, то посредником между ними и населением должна стать Церковь, в лице своих церковно-приходских со­ветов. Некрасов вернулся в Екатеринодар, упоенный успехом и обнадеженный митр. Платоном, что, объехав Кубанские станицы, они не только склонят казаков при­нять американское предложение, но и поднимут в {393} станицах патриотическое настроение. Станицы, мол, увидят, что власть не только от них требует, но и за­ботится о них. С этим планом был ознакомлен Екатеринодарский атаман. Ему план очень понравился.

Но митр. Платон, вернувшись из Америки, метео­ром промчался через Таганрог и Екатеринодар, даже не повидавшись в Екатеринодаре с Некрасовым. Ясно было, что он не собирается проводить этот план. Вот тогда и явился ко мне Некрасов.

Замысел заинтересовал меня, и я решил ознако­мить с ним ген. Деникина. Деникин выслушал меня мол­ча, и на мою просьбу принять меры, чтобы правитель­ство воспользовалось этим, выгодным для него, пред­ложением, не сказал мне ни слова. Может быть, тогда он уже видел, что дело идет к концу и что его прави­тельству не только не осуществить, но и не начать осуществление этого плана. Но я в тот момент был удивлен таким поведением Главнокомандующего и в душе очень посетовал, что он безучастно отнесся к моему докладу.

После Деникина я посетил Донского атамана, ген. А. П. Богаевского: авось он поймет меня. Ген. Богаевский отнесся к моему сообщению с большим вниманием, пообещал воспользоваться предложением для Дона, как только последний будет освобожден, теперь же совето­вал мне обратиться к Мельникову, которому он пере­дает должность председателя правительства. К Мельникову я не пошел. А вместо этого отправился с Не­красовым по станицам, начав с Елизаветинской, где бунтовал Пелюк.

В первое свое путешествие мы проехали через 8 станиц с востока на юг, от ст. Елизаветинской до Динской. В каждой станице я проповедывал и совершал богослужения. Туго пришлось в Елизаветинской станице, где казаки были страшно возбуждены против {394} Добровольческой Армии. Когда я упомянул о последней, в церкви поднялся дикий шум. Опасным было наше поло­жение и в ст. Динской, где наш приезд совпал с момен­том, когда Рябовол подготовлял восстание.

Во второе путешествие, в начале февраля, мы про­ехали семь станиц — от Пашковской до следующей за Рязанскою. В общем везде наблюдалась одна и та же картина.

Почва для пропаганды против войны везде благоприятная. Казаки устали от войны; в станицах терпят много лишений от недостатка мужчин и рабо­чего скота; все взволнованы слухами о постоянных не­согласиях между Главным Командованием и Казачьей властью; взвинчены расправой с Калабуховым. Вернув­шиеся с фронта, — ими кишели станицы, — развра­щены грабежами и, обогатившись, не желают больше рисковать жизнью.

Во всех Кубанских станицах интеллигенции не ма­ло: семейства офицерские и множество учителей, — встречались станицы, где имелось более 30 учителей. Но интеллигенция присмирела, замкнулась, обособилась, молчит. Сочувствующие борьбе боятся слово сказать, а бунтовщики разглагольствуют вовсю. Никакой здоро­вой пропаганды в станицах не ведется ни Освагом, ни Кубанскою властью. Даже газеты туда не попадают.

Для бунтовщиков, словом, полный простор, никакого противодействия.

Вообще, в эти поездки меня поразила полная не­осведомленность станиц в отношении происходящих событий, столь выгодная для распространения всевоз­можных слухов. Укажу пример. Епископ Иоанн был уволен, а на его место был назначен и прибыл в Екатеринодар митр. Антоний, помнится, в начале декабря

1919 г. Я ездил в конце января и в начале февраля

1920 г. А между тем, в некоторых станицах, всего в 25-30 верстах от Екатеринодара, еще ничего не {395} слышали о происшедшей перемене в управлении епархией и продолжали поминать в богослужении еп. Иоанна.

Моя проповедь в некоторых местах имела значи­тельный успех. В станице, следующей за Рязанскою (к сожалению, забыл ее название), казаки на другой день после проповеди выслали на фронт более 300 человек. А пред тем они не хотели посылать никого. В некото­рых станицах меня упрашивали еще побыть у них, чтобы «бросить в их души еще добрые семена».

Некрасов в каждой станице беседовал по своему делу. Казаки откликались с восторгом, обещая скоро уплатить за машины или золотом или сырьем.

В эту поездку я узнал Кубань. Думаю, что это богатейший уголок не только в России, но, может быть, и во всем мире. Чего только нет на Кубани: лучший в мире чернозем, обилие леса, птицы, рыбы, масса всяких минералов, нефть, виноград и пр., и пр., всё, что только нужно человеку! Американцы в 1919 г. открыли там марганцевое озеро, к которому еще никто не прикасал­ся и которому цены нет.

Но в духовном отношении край не богат. Кубань могла бы дать возможность хоть всем своим насельни­кам получать высшее образование и таким образом от­крыть простор для всех своих талантов. Кубанцы в от­ношении образования могли бы стоять в России на пер­вом месте. Я не буду говорить о том, как стояло образование на Кубани. Но в прошлом Кубань не дала знаменитостей ни в одной области: ни в государствен­ном деле, ни в науке, ни в искусстве. Богатство, при­волье, «ни в чем отказу» — сделали то, что «чрево» в жизни Кубанцев заняло первое место, ослабив инте­ресы духа.

Эта особенность отразилась прежде всего на Ку­банском духовенстве: сытое сверх меры, обеспеченное {396} всякими благами, оно, за немногими исключениями, не шло дальше требоисправлений и совершения очередных богослужений. Проповедь, духовное и вообще культур­ное воздействие на паству, — это как будто не входило в круг обязанностей станичных священников, оправды­вавшихся большим количеством чисто приходской ра­боты, т. е. треб. В известном отношении они были правы, ибо они бывали завалены требами, так как в некоторых приходах на одного священника приходи­лось до 15 тысяч душ обоего пола. Но у самого пере­груженного приходской работой священника все же могло найтись время и для чисто духовной, культурной работы на благо его паствы. Но уже к полному моему огорчению, в эту поездку мне пришлось встретить та­ких священников, которые поразили меня своей нево­образимой одичалостью, как бы вычеркнувшей их из числа духовных пастырей.

Была ли какая-либо польза от моей поездки? Те­перь могу сказать с уверенностью, что не было ника­кой. Настроением посещенных мною станиц, если бы и удалось мне поднять его до высшей степени, нельзя бы­ло поправить проигранного на фронте дела. Поэтому моя поездка была, быть может, самоотверженным, во всяком случае, соединенным с большим трудом, пере­живаниями и риском для жизни, но бесплодным испол­нением долга.

Интересно, как отнеслись к моей поездке наши власти.

Митроп. Антоний сам был готов поехать со мной. Ген. Деникин, как уже упомянуто, отнесся совсем без­различно, ни осудив, ни одобрив моей поездки, что объ­яснялось, вероятно, тем, что в это время он уже потерял всякую надежду на какую-либо возможность поправить дело. Кубанские же власти... Они, узнав о моей поездке, учредили за мной самую строгую слежку, а {397} Екатеринодарского атамана, содействовавшего моей поездке, уволили от должности. Об установлении председателем Кубанского правительства, г. Иванисом, за мною слеж­ки меня секретно предупредил один присяжный пове­ренный, член Кубанской Рады, посоветовавший мне быть крайне осторожным. Упоминаю об этом для ха­рактеристики взаимоотношений между властями, кото­рые должны были делать одно дело.

 

Закат Добровольческой Армии

 

В конце февраля Штаб ген. Деникина переехал в Новороссийск. Город был переполнен офицерами, оста­вившими свои части. По сведениям Штаба, в начале марта (1920 г.), в Новороссийске болталось без дела до 18.000 офицеров. Они бродили по улицам, шатались по притонам, нервничали, суесловили и, конечно, всех и всё критиковали. Эта, отбившаяся от дела, масса на­чинала внушать опасения.

В Новороссийске образовался Союз офицеров тыла и фронта. К счастью, во главе его оказались разумные, серьезные и уравновешенные люди. Но их во всякую минуту могли сменить люди с «темпераментом». Нача­лись митинги. 5-го марта ко мне явился бывший комен­дант Новороссийска полк. Темников и от имени Союза пригласил меня на имеющий быть в этот день в поме­щении Банка офицерский митинг, названный им «собранием». Я согласился и предложил полковнику пригла­сить и митр. Антония, который тут же присутствовал. Митрополит тоже согласился.

Митинг начался в 5 час. вечера. Неотложные дела задержали митр. Антония и меня, — мы пришли в 6 ч., что лишило нас возможности услышать самые бурные речи. Потом мы узнали, что до нашего прихода собра­ние проходило чрезвычайно бурно: страсти бушевали, в выражениях не стеснялись, чтобы обвинить и очер­нить Главное Командование. В особенности поносили {399} начальника Штаба ген. Романовского. Один молодой офицер, подбежав к председательскому столу, бросил на него свой кошелек, крикнув: «Тут все мои деньги! Отдайте их (тут он прибавил дурное слово) Романов­скому! Пусть только поскорее уберется из армии!» Очень резко, задорно, жестоко говорил полковник Ген. Штаба Манакин, только что назначенный ген. Деники­ным на должность командира полка.

С нашим приходом страсти немного приутихли, и речи стали довольно спокойными. Слово было предо­ставлено митр. Антонию и мне. Митр. Антоний не уга­дал момента, запел не в тон, невпопад: завел речь о благочестии, говорил о нарушении офицерами седьмой заповеди и т. п. Меня всегда удивляла какая-то порази­тельная, феноменальная нечуткость в подобных случаях этого безусловно способного, много знающего, талант­ливого человека. Не сумел он уловить момент, найти центр, ударить по струнам сердца, захватить внимание слушателей. Пожалуй, в этот раз он говорил, как никог­да, неудачно. Говорил так, как будто пред ним стояла толпа деревенских баб, охочих до всякой болтовни, а не очутившаяся пред порогом жизни и смерти взвин­ченная, озлобленная, ждущая огненного слова, масса. Офицеры слушали его небрежно; некоторые, повернув­шись к нему спиною, закурили папиросы... После митр. Антония я сказал несколько слов.

Митинг закончился решением, что окончательное постановление вынесет выбранная группа, заседание которой было назначено на следующий день. Митр. Ан­тоний и я были приглашены на это заседание.

6 марта состоялось заседание группы. Мы с митр. Антонием пришли к началу заседания.

Председательствовал председатель Союза, полков­ник Арндт (кажется, верно называю фамилию). При­сутствовало около 20 человек, — всё серьезные люди, 16 в полковничьих чинах, два генерала (Лазарев, а {400} фамилию другого не помню) и два обер-офицера. Обста­новка помещения была кошмарная. Крохотная комна­тушка, в крохотной лачужке, более походившейна собачью будку во дворе. Стены завешаны солдатскими палатками. Вместо стульев, какие-то грязные ящики... Но рассуждения шли спокойно и деловито. Некоторое возбуждение внес явившийся полк. Манакин, сообщив­ший, что его только что вызывал к себе ген. Романов­ский и объявил ему, что он будет предан военно-поле­вому суду, если опять позволит себе произнести подоб­ную вчерашней речь. Сообщив об этом, Манакин поки­нул заседание.

       Из бывших на этом заседании рассуждений нам ста­ло ясно, что офицерская масса в большом волнении, что она хочет добиться от Главного Командования быстро­го проведения каких-то мероприятий, что в противном случае она готова на крайние эксцессы. Была высказа­на мысль о необходимости отправить к Деникину де­путацию с определенными требованиями. Митр. Анто­ний подхватил мысль о депутации и предложил собра­нию просить меня взять на себя миссию ознакомить Деникина с желаниями офицерства и просить его при­нять офицерскую депутацию. Собрание согласилось.

Не отказываясь от миссии, я, однако, поставил условие, чтобы собрание уполномочило кого-либо пред­варительно обстоятельно ознакомить меня: 1) от имени какого офицерства я буду говорить с Деникиным; 2) какие требования предъявляет офицерство;3) в каком составе будет депутация.

Собрание сейчас же избрало депутациюиз трех лиц: полк. Арндта, ген. Лазарева и полк. Генерального Штаба Темникова и этим же лицам поручилово всем ориентировать меня.

       В этот же день, поздно вечером, явились ко мне полк. Арндт и Темников. Когда я спросил их: от имени какого Союза они будут говорить со мною, они {401} объяснили мне, чтоих Союз обнимает не только всё, нахо­дящееся в г. Новороссийске офицерство, но и офицерст­во многих фронтовых частей.

Дальше они сообщили мне, что настроение офицерства становится всё более угро­жающим. В последний момент страшной угрозой яв­ляется появившееся в литографированном виде письмо ген. Врангеля к ген. Деникину.

— Если это письмо станет известно толпе, — не обойтись без взрыва. Мы принимаем все меры, чтобы скрыть его, как употребляем всевозможные усилия, чтобы хоть немного успокоить бушующие страсти, — сказал мне Арндт.

На мой вопрос: против кого именно особенно во­оружено офицерство, — мне ответили, что главным образом ненависть кипит против ген. Романовского, ко­торого считают злым гением Деникина и обвиняют во всевозможных гадостях, не исключая хищений; что не пользуются доверием и другие помощники Деникина — ген. Драгомиров и Лукомский. Офицерство, кроме того, возмущено нераспорядительностью власти, не прини­мающей мер к укреплению Новороссийска. Офицерст­во опасается, что при эвакуации оно будет так же брошено, как бросили офицеров в Одессе.

— Если не принять самых быстрых мер, — гово­рили мне мои собеседники, — то мы не ручаемся, что не произойдет невероятного скандала. Нам уже стоило большого труда, чтобы остановить готовившуюся во­оруженную вспышку среди офицеров, хотевших пере­бить генералов Романовского, Драгомирова, Лукомского, а Деникину затем предъявить ультимативные тре­бования.

Затем, я задал им два вопроса: 1) Чего хотят добиться офицеры?

2) Дают ли они мне честное слово, что депутация, если примет ее ген. Деникин, ни в чем не выйдет из рамок вежливости и должного {402} подчинения? Мои собеседники ответили мне: 1) Желания офи­церов сводятся, главным образом, к следующему: а) к устранению ген. Романовского и некоторых других; б) к предоставлению офицерству права чрез своих представителей наблюдать за укреплением г. Новорос­сийска и за ходом эвакуации; в) к предоставлению ему же права организовать свои отряды для защиты горо­да. 2) На второй вопрос они ответили утвердительно.

На следующий день, в 11 ч. утра я отправился к Деникину, чтобы исполнить возложенную на меня мис­сию. Когда я подходил к поезду Главнокомандующего, стоявшему у морской пристани, Деникин, окруженный множеством англичан и чинов своего Штаба, возвра­щался в свой вагон. Я обратился к нему с просьбой сегодня же принять меня по спешному делу.

— Не могу принять сегодня, — буркнул он и во­шел в свой вагон.

— А вы, Иван Павлович, можете уделить мне не­сколько минут? — обратился я к Романовскому.

— Пожалуйста, пойдемте в мой вагон! — ласково ответил он. Я и он за мной вошли в вагон начальника Штаба.

Ген. Романовского я хорошо знал по Академии Генерального Штаба, когда (1900-1903 г.) он учился в Академии, а я был академическим священником. В 1904 г., во время Русско-японской войны, я служил с ним в 9-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии. В Великую войну я встречался с ним на фронте, когда он командовал полком, а в 1917 г. он был моим сослужив­цем в Ставке, где он занимал должность генерал-квар­тирмейстера. Всегда между нами были отличные, сер­дечные отношения. Я всегда считал его честным, умным, усердным, самоотверженным офицером, сер­дечным человеком.

Я никогда не допускал мысли, чтобы {403} Романовский мог пойти на какую-либо гадкую, не до­стойную офицера сделку с своей совестью.

За время совместной с ним службы в Доброволь­ческой Армии я не разочаровался в нем. Напротив, тут, при своих ходатайствах за униженных и оскорбленных, Я убедился, что этот человек, для многих казавшийся сухим и черствым, обладал на деле весьма чутким и отзывчивым сердцем.

Но Добровольческая Армия ненавидела Романов­ского. На Романовского валили всё, в чем была повинна и неповинна власть. Романовского, можно сказать, об­виняли во всем, в чем только можно обвинить человека: даже и в измене, и в хищениях, и во франкмасонстве!

Я не стану утверждать, что Романовский, как на­чальник Штаба, как ближайший советник Главнокоман­дующего, никогда не делал ошибок. И в ту пору, когда наша государственная машина была в порядке, когда пути жизни были ясны и определенны, — и в ту пору даже лучшие наши государственные деятели не были свободны от грехов и ошибок. Теперь же, когда наша государственная машина была сломана, настоящее и будущее наши были темны, когда старые пути оказа­лись негодными, а новые еще не были найдены, — ошибки и промахи были неизбежны для всякого. Рома­новский же, кроме того, принимал на себя и чужие ошибки. Когда-нибудь раскроется, как он, защищая Главнокомандующего от ударов, самоотверженно под­ставлял под эти удары свою голову. Я сознавал неос­новательность, несправедливость нападок на Романов­ского и жестокость обвинений, предъявленных ему на собрании 5 марта. Не легко мне было сообщить ему об отношении к нему офицерства, но сообщить было не­обходимо для его же пользы.

Когда мы вошли в вагон, я попросил закрыть две­ри, чтоб кто-нибудь не подслушал нас. Иван Павлович {404} закрыл двери. Мы уселись околоего письменного сто­ла. Скрепя сердце, я начал говорить ему о развившейся в Добровольческой Армии ненависти к нему, ненависти слепой, не знающей границ, способной на что угодно. Ни остановить ее сейчас, ни ослабить нет человеческих сил и способов. Ее могут рассеять лишь постепенно здравый смысл и время.

— В чем же обвиняют меня в армии? — скорбно спросил Романовский.

— Во всем, дорогой Иван Павлович, решительно во всём, в чем только можно обвинить человека! Злоба слепа и бессердечна, — ответил я.

— В чем же, например? — опять спросил он.

— 5-го марта на офицерском собрании между про­чим утверждали, что вы из Новороссийска отправили целый пароход табаку. Я знаю, что это — ложь, но сообщаю, чтоб вы знали, что злоба против вас и кле­вета перешли всякие границы... И еще многое, — ска­зал я.

Романовский, всё время не спускавший с меня глаз, при этих словах повернул голову в сторонуи, облокотившись, закрыл лицо рукой. Видно было,что он страдал.

Я замолк на минуту... А потом продолжал;

— Верьте мне, как искренно расположенному к вам человеку, что сейчас у вас нет средств бороться с этой клеветой. Что бы вы ни сказали, какие бы доводы вы ни представили, вам не поверят, всех вы не убедите, клевета не смолкнет. Пока вы можете реагировать только одним способом: уйти от службы, в отставку. И вы для пользы дела, ради своей семьи, обязаны это сделать.

Тут я подробно обрисовал настроение бродившей по Новороссийску офицерской массы, сказал о {405} готовившемся нападении на него и на другихгенералов, о возможности вооруженного восстания и т. д.

— Уйдите, Иван Павлович, уйдите, какможно скорее! — закончил я.

       Когда я кончил, Романовский уже спокойно отве­тил мне, что он давно хочет уйти, зная о ненависти к нему армии, что он уже несколько раз просил Главно­командующего об отставке, но всякий раз получал от­каз, что он и сейчас готов уйти с места, хоть и сму­щает его то, что, как солдат, он не должен бежать с поста в самую трудную минуту.

       — Но, — закончил он, — я знаю, что Главноко­мандующий и теперь откажет мне. Опять скажет уже не раз слышанное мною от него: что я у него един­ственный человек, которому он во всем верит; что у него от меня нет никаких тайн. Попробуйте вы по­влиять на него! Авось, он вас послушает.

— Я только что просил Главнокомандующего принять меня сегодня, — он отказал мне, — сказал я Романовскому. — Время не терпит. Убедите вы его, чтобы он принял и выслушал меня!

Романовский обещал сделать это и мы расстались. Прибывшим ко мне вскоре, чтоб узнать о резуль­тате моих переговоров с Деникиным, полковникам Арндту и Темникову я сказал, что Главнокомандующий очень занят, и аудиенция моя отложена на завтра. Весь день я не уходил из дому, поджидая приглашения к Главнокомандующему. Не получивши, я на следующий день, в субботу, в девятом часу утра направился к поезду Деникина. Вызвав из поезда адъютанта Дени­кина, полк. Шапрона, я попросил его доложить Глав­нокомандующему, что я настойчиво прошу принять меня по чрезвычайно серьезному и спешному делу. Ми­нуты через две Шапрон сообщил мне, что Главнокоман­дующий примет меня, как только уедет от него его {406} жена, через полчаса. Пришлось ожидать. Наконец, г-жа Деникина уехала. Меня пригласили в вагон. Но мне пришлось просидеть там около часу, так как на докла­де у Главнокомандующего был ген. Романовский. Вый­дя, по окончании своего доклада, из кабинета Деники­на, Романовский пригласил меня:

— Пожалуйте! Главнокомандующий ждет вас.

Я вошел в кабинет Деникина.

       Деникин, как всегда, серьезный и мрачный, сидел за столом на диване. Молча, протянув мне руку, он пригласил меня сесть у стола. Я начал свой печальный доклад с предупреждением, что всё, что я буду докла­дывать, уже сказано мною ген. Романовскому. Затем я подробно доложил ему о настроениях в офицерской массе, о ненависти к Ивану Павловичу, о собиравшихся бурных митингах, о готовившемся нападении на ген. Романовского и на других генералов и пр., и пр. Не утаил ничего. Когда я сказал, что на собрании офице­ров в Банке присутствовал митр. Антоний и я, Деникин сердито заметил:

— А митрополиту Антонию-точто надо было на этом митинге?

— Мы с митрополитом Антонием были приглаше­ны возглавляющими офицерский Союз, благонамерен­ными полковниками и пошли на собрание не затем, что­бы митинговать, а затем, чтобы своим присутствием и словом сколько-нибудь утишить пыл возбужденного собрания и предупредить крайние решения, — отве­тил я.

Осветивши положение дела, я просил Деникина освободить ген. Романовскогоот должности.

— Вы думаете, что это так просто сделать? — с дрожью в голосе сказал Деникин. — Сменить... Лег­ко сказать!.. Мы с ним как два вола, впряглись в один {407} воз... Вы хотите, чтоб я теперь один тащилего... Нет! Не могу!.. Иван Павлович единственный у меня человек, которому я безгранично верю, от которого у меня нет секретов. Не могу отпустить его...

— Вы не хотите отпустить его. Чего же вы хо­тите дождаться? Чтоб Ивана Павловича убили в вашем поезде, а вам затем ультимативно продиктовали требо­вания? Каково будет тогда ваше положение? Наконец, пожалейте семью Ивана Павловича! — решительно сказал я.

       Деникин после этого нервно вытянулся, закинув руки за голову, закрыв глаза, и почти простонал:

— Ох, тяжело! Силы духовные оставляют меня...

Офицерскую депутацию Деникин решительно от­казался принять. Когда я стал убеждать его, что в депутацию избраны люди почтенные, серьезные, благо­намеренные, что стоящие во главе офицерской орга­низации исполнены самого искреннего желания помочь ему, — он категорически заявил:

— Не просите! Всё равно не приму. Вы чего хо­тите: чтобы я совдепы начал у себя разводить? По­корно благодарю!

— А мне-то можно посещать офицерские собра­ния? — спросил я. — Из вашего замечания по адресу митрополита Антония я заключаю, что вы и моего присутствия на офицерских собраниях не одобряете. Я должен предупредить вас, что бывать там мне и непри­ятно и тяжело. Я считал доселе, что мое присутствие, мое слово может остановить кого-либо. Если вы ду­маете иначе, я больше не пойду туда.

— Нет, можете посещать! — коротко ответил Де­никин. На этом наш разговор и кончился.

Полк. Арндту и Темникову я сообщил, что Главно­командующий, по особым причинам, не может принять {408} депутацию. А на другой день вышел приказ Главноко­мандующего, запрещающий сборища офицеров и гро­зивший самыми строгими мерами наказания всем нарушителям военной дисциплины.

Кажется, 12 марта мы покинули Новороссийск, перебравшись в Феодосию. По приезде туда ген. Романовский был освобожден от должности начальника Штаба. Одновременно с этим пошли слухи, что и Де­никин оставляет Армию. Никто, однако, не хотел ве­рить этому. В Феодосии я поселился на подворье Тепловского женского монастыря.

22 марта, в Вербное воскресенье, я в соборном монастырском храме совершал литургию. Было много причастников. Служба затянулась. Несмотря на это, И. П. Романовский дождался не только окончания ли­тургии, но и моего выхода из церкви.

— Я пришел проститься с вами. Уезжаю. Благо­словите на дорогу! — обратился он ко мне.

Я благословил его просфорой и пошел прово­жать его.

       — Вы не сердитесь на меня, Иван Павлович, за мою беседу с вами 7 марта? — спросил я его. — Я смело говорил с вами, ибо верил, что вы поймете меня. Поймите, что мною руководит доброе чувство к вам.

Он уверил меня, что в этой беседе он увидел только новое доказательство моей любви. Мы шли до моря, около версты. Я старался утешить и подкрепить его надеждой, что сплетшиеся около его имени злоба и клевета рассеются, а правда засияет. У моря мы про­стились... Не думал я, что прощаемся навсегда.

Рано утром в понедельник мне сообщили, что на­кануне, вечером, неожиданно для всех, отбыл на мино­носце ген. Деникин. С ним отбыл и ген. Романовский.

Деникинская эпопея кончилась...

***

{409}   Всё, до сих пор изложенное, было записано мною в 1919-1920 гг. Теперь, в 1943 году, может показаться странным, что тогда серьезно, с затратой времени и нервов, долго и бурно обсуждались вопросы: где быть В.В.Ц.У., в Екатеринодаре или в Новочеркасске; кому быть членом В.В.Ц.У., — гр. Апраксину или гр. Муси­ну-Пушкину? Могут казаться не стоящими внимания и такие вопросы: кто и как открывал Ставропольский Поместный Собор; кому первому пришла мысль о не­обходимости Высшей церковной власти на территории, занятой Добровольческой Армией; хорошо или худо поступил ген. Деникин, признав Верховным Правителем адмирала Колчака? Но, во-первых, история не брезгает никакими фактами. А, во-вторых, из-за картины всего происходившего и на Ставропольском Соборе, и в Добровольческой Армии раскрывается лик старой Рос­сии, болевшей многими недугами, приведшими ее к невероятным страданиям, но изобиловавшей и многими доблестями, ее возвеличившими.

Роль Добровольческой Армии для многих и доселе остается неясной. Многие судят о ней по тому отрица­тельному, что, к сожалению, случалось и на фронте, и в тылу, по тому, о чем мечтали некоторые ее участни­ки, в частности, те немногие офицеры-помещики, кто не имел ни мудрости, ни простого благоразумия, чтобы примириться с потерей своих достояний; наконец, — по тем насилиям и грабежам, которые имели место в Армии и в судьбе ее сыграли роковую роль.

И многие забывают, что вожди Добровольческой Армии: ген. Алексеев, Корнилов, Деникин, Марков, Романовский, Дроздовский и др., как и многочисленные ее участники, {410} были воодушевлены самыми чистыми, светлыми, благо­родными порывами и все стремились только к одному: чтобы вывести свою Родину на путь свободной и сча­стливой жизни. Все они были демократами в истинном смысле этого слова: они до самозабвения любили свой народ, верили в огромные, еще не развернувшиеся и не использованные его силы (ибо, в значительной части своей, он продолжал еще находиться, не по своей вине, в невежестве) и хотели вывести его на широкий путь творческой работы. Собой они самоотверженно жерт­вовали и для себя ничего не искали. Многие из них по­гибли, другие со смиренным терпением переносят все невзгоды беженского существования, не переставая го­рячо любить свою Родину и мечтая, как о самом вели­ком, возможном для них счастье — остатком своих сил послужить ей и поработать на родной земле. Воз­главлявшаяся ими армия имела свои недостатки, свои недуги, даже многие тяжкие грехи, но она же в изо­билии явила удивительные образцы истинно русской доблести, мужества, самоотвержения и беспримерного героизма.

Добровольческое дело 1917-1920 гг., может быть, когда-нибудь будет признано недоразумением: своя, мол, своих не познаша. Может быть, Добровольческая Армия принесла не только пользу, но и вред России. Может быть, скажут иные, без обильно пролитой в гражданской войне русской крови скорее возродилась бы Россия. Но в оправдание Добровольческой Армии надо сказать, что она явилась благородным и самоот­верженным протестом, в первую очередь, против изме­ны большевиками обету верности России союзу с ее западными соратниками в смертельной борьбе с общим врагом, а одновременно и протестом против тех край­ностей, с какими выступила в октябре 1917 г. новая, большевистская власть: объявлением религии опиумом для народа, отрицанием частной собственности и {411} свободы труда, жестоким подавлением всех прочих свобод и прав населения и полным пренебрежением к челове­ческой личности.

Эти черты, отличавшие группу фанатиков, обма­ном и насилием захвативших государственную власть, сочетаясь с их безудержной демагогией, натравлива­нием одних слоев народа против других и открытой проповедью гражданской войны, вырастали в зловещую картину, грозившую России, если не полной гибелью, то, во всяком случае, бесконечными страданиями и морем неповинной крови. На борьбу с этой угрозой выступили лучшие сыны России, беззаветно ей пре­данные патриоты, — ее овеянные славой военные вож­ди и наиболее идейные из ее государственных и обще­ственных деятелей. На их призыв стали стекаться добровольцы, первоначально с территории юго-востока России, а затем и из других ее областей. Преодолевая все трудности, невзирая на смертельный риск, связан­ный с проникновением через большевистские кордоны, устремлялась под поднятый вождями стяг борьбы за Родину самая героическая часть российского воинства и столь же героическая учащаяся молодежь, нередко — всего лишь подростки... Ими, их жертвенностью и под­вигом были тогда спасены душа и честь России, разде­лившейся в ту пору на два лагеря, между которыми оставалось не разрушенным только одно звено: и те, и другие были — русские люди.

 

Большевизм и антибольшевизм — лишь преходя­щие этапы в истории России. Большевизм, как крайнее богоборческое, античеловеческое и противоестественное учение, не может не умереть: исчезнет тогда и анти­большевизм, с ним борющийся. Но Россия, русский на­род должны пребыть и пребудут вечно. Должен, поэто­му, наступить момент, когда продолжающие ныне принадлежать к разным лагерям, но одинаково честно любящие свою Родину и готовые самоотверженно {412} служить ей, русские люди поймут друг друга, забудут прошлое, протянут друг другу руки и начнут совмест­ными усилиями целить и восстанавливать свою изму­ченную Родину.

 

Среда, 16 июня 1943 г.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Стр.

Глава I — Поход против Распутина                                            5

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 147; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!