Для знавших К. П. ответ на этот вопрос был ясен. 9 страница

т. е. конокрадством или чем-либо подобным. Другой царь нашел бы способ положить предел опас­ным для государства увлечениям своей жены и не по­зволил бы невежественному мужику вмешиваться в государственные дела.

К несчастью для России, наш Государь не находил сил, чтобы пойти против воли царицы, а болезненная царица не могла стать выше материнского чувства и своих мистических увлечений.

Если хозяйничанье Распутина в государственных делах всех раздражало и озлобляло, то, с другой сторо­ны, его всесильное влияние на царицу и царя укрепляло их в направлении, по которому они упорно шли, не считаясь ни с общественным и народным настроением, ни с нуждами страны, ни со всё ярче вырисовывавши­мися зловещими признаками надвигавшейся катастро­фы. И то и другое ускоряло развязку.

Гибель Распутина всколыхнула Россию,но не мог­ла уже остановить надвигавшейся грозы.

 

Во-первых, — было поздно: развал власти и развал верноподданнических чувств в обществе зашли очень далеко. А во-вторых, распутинщина с гибелью Распути­на не умерла, но продолжала действовать. Обстановка же в Царском Селе была такова, что она не исключала {263} возможности появления новой, еще горшей распутинщины.

 

Интересная мысль высказана известным артистом Московского Художественного Театра Н. О. Массалити­новым: около Распутина теснились бесчестные люди, обделывавшие при его помощи свои грязные делишки; а почему не подошли к нему ближе, не завладели его сердцем люди честные, умные, государственные, чтобы воспользоваться его положением при царском дворе для высоких целей, для блага государства? Мысль красивая. Но практически она не могла осуществиться по многим причинам.

В лучших кругах нашего тогдашнего общества имя Распутина пользовалось крайней одиозностью, которая переносилась и на всех, связывавшихся с ним. Это не­минуемо ожидало и того, кто решился бы с тайной бла­гой целью сблизиться с Распутиным.

У нас умели совершать подвиги, жертвуя жизнью, открыто и смело говоря сильным мира правду, но на подобный подвиг могло не найтись «подвижника», ибо по существу такой подвиг сложнее, труднее и мучи­тельнее жертвы жизнью. Жертвовавший жизнью, как и выступавший с правдивым словом, шли прямым путем и создавали себе имя, а сближавшийся с Распутиным, с тайной высокой целью, мог навсегда остаться неразга­данным и потерять доброе имя. Министр внутренних дел А. Н. Хвостов уверял, что он сошелся с Распутиным с целью: или обезвредить, или совсем устранить его. Воз­можно, что Хвостов говорил настоящую правду. Но он и доселе слывет за распутинца.

Другая трудность заключалась в том, что, остава­ясь чистым, нельзя было быть близким к Распутину. Он всё время жил в атмосфере кутежей и распутства, в которых должны были принимать участие его «друзья»; «друзьям», с другой стороны, приходилось выслушивать разные нелепости, которые он изрекал, льстить ему, {264} пресмыкаться перед ним, целовать его руки и вообще вся­чески унижаться перед ним. Кто из чистых в силах был пойти на такой подвиг?!

А чистыми мерами нельзя было повлиять на него. Благочестивые епископы Феофан и Гермоген пытались достичь этого, но им пришлось отрясти прах от ног своих. Наконец, «чистые люди», сумевшие подойти к Распутину, наверное оказались бы бессильными что-либо сделать, ввиду массы «нечистых», окружавших его.

 

{267}

 

 

Х

 

Перед революцией

 

       С самого начала войны ни для кого не составляло секрета, что наша армия в техническом оборудовании чрезвычайно уступает противнику, и что этот недоста­ток у нас компенсируется усиленным расходованием жи­вой силы, т. е. людского состава.

Несомненно, что почти в каждом бою наша убыль превышала убыль противника. За время войны некоторые наши полки потеряли 300-400 проц. своего состава. Большое расходование живой силы вызывало необходимость подготовки новых кадров для восполнения убыли. В 1916 году необходимость обра­зования запасных кадров усилилась, в виду подготов­лявшегося решительного наступления, которое предпо­лагалось начать весной 1917 года. Ввиду указанных при­чин запасные батальоны зарождались и росли с неимо­верной быстротой. Ими была усеяна вся Россия. Состав запасного батальона, постепенно возрастая, в начале 1917 года доходил до 18-20 и даже до 25 тысяч человек. Такое колоссальное скопление людей в одной части со­здавало весьма благоприятную почву для всякой про­паганды, предупредить которую можно было лишь особо внимательным и серьезным отношением командного со­става этих батальонов не только к военному обучению, но и к духовному воспитанию вверенных ему чинов.

Я не имею достаточно данных, чтобы сказать ре­шительное слово о том, насколько командный состав за­пасных батальонов сознавал свой долг духовно воспиты­вать своих солдат, и еще более — насколько успешно он выполнял этот долг. В общем, в последние годы { 268 } перед войной во взгляде на обязанности русского офицера произошла перемена огромной значимости. Раньше офи­цер был, прежде всего — военный инструктор, а потом начальник, каравший и миловавший. Офицер-воспита­тель, в широком смысле этого слова, представлял яв­ление редкое, случайное. Самая идея о необходимости не только обучать солдата, как воина, но и воспитывать его, как человека, как будто была чужда военной среде. Когда на завтраке во 2-ой Гвардейской дивизии в Крас­ном Селе, летом 1911 года, в своей застольной речи я бросил фразу: — Вы, г.г. офицеры, должны быть не только инструкторами, но и учителями и воспитателями не воспитанных ни нашей жизнью, ни нашей школой, попадающих в ваши руки молодых людей, — то в офи­церской массе обедавших начался шум, раздались голо­са: «Многого вы требуете от нас!».

Данный случай заставил меня развить эту мысль в печати. Ответом на мои думы явилась в «Русском инвалиде» статья ротми­стра Богаевского, всецело поддержавшего меня. С тех пор толки об усилении воспитательного элемента в об­учении солдат не сходили со страниц печати, а отзвуки их то и дело слышались в речах и приказах военных начальников.

Итак, сознание обязанности воспитывать солдатскую массу в 1916 году не было чуждым для командного состава запасных батальонов, но оно одно не могло обеспечить воспитательного дела по целому ряду причин. Во-первых, в состав офицерства за время войны вошло не мало людей случайных, не усвоивших традиций и духа военной среды, не проникшихся идеями военной службы.

Во-вторых, сильно изменился в сравне­нии с мирным временем и состав солдатской массы, состоявшей теперь преимущественно из запасных чинов, в значительной части из фабричных и заводских рабо­чих, оторванных от своих семейств и от своих занятий, шедших на военную службу часто с недовольством, иногда — с озлоблением. Если, таким образом, { 269 } воспитательский состав в армии теперь, в сравнении с мирным временем, был слабее, а солдатская масса в воспитатель­ном отношении неподатливее и черствее, — то внешние обстоятельства до крайности осложняли дело воспита­ния. Краткость периода обучения запасных, не остав­лявшая почти времени для культурно-просветительных занятий; перегруженность их разными чисто военными упражнениями; всё больше захватывающая страну уста­лость от войны; продовольственные затруднения; чрез­вычайно тяжелые материальные условия жизни во мно­гих батальонах: скученность, недостаток постельных принадлежности и др., всё усиливавшаяся, шедшая с разных сторон пропаганда и пр. — всё это создавало тревожную, опасную для войск атмосферу, для рассея­ния которой требовалось приложить какие-то исключи­тельные усилия.

Естественными помощниками командного состава в деле духовного воспитания войск являлись священники. Большинство священников запасных батальонов назна­чались епархиальными архиереями и фактически остава­лись в их ведении. Хороший священник мог принести батальону большую пользу. Но и самые лучшие священ­ники не могли дать всего, что требовалось для бата­льона, — ведь иные батальоны, как я уже заметил, на­считывали в себе по 18-25 тысяч человек.

Недостаточность наличных духовных сил для вос­питания в запасных батальонах в особенности сильно ощутилась во второй половине 1916 года, когда уста­лость от войны дала себя чувствовать сильнее, и когда одновременно с этим сильнее выявились симптомы раз­лагающей пропаганды. Последняя отчасти касалась и флота, главным же образом, она разрасталась в тылу: в запасных госпиталях, в санитарных поездах и больше всего в запасных батальонах. Во фронтовой полосе ра­ботали неприятельские шпионы-агитаторы, в тылу же пропаганда шла и еще из двух центров: из {270} пораженческого лагеря наших политиков и от сектантов. Происхо­дивший под председательством главного священника фронта, прот. В. Грифцова, в августе 1916 года, в г. Киеве, Съезд военного духовенства Юго-западного фронта с несомненностью установил факт разлагающего влияния киевских и других сектантов на дух наших войск. Более того, он обратил внимание на вызывающее поведение некоторых сектантских вожаков, открыто проповедывавших близость революции и грозивших пра­вославным священникам теми ужасами, какие они пе­реживают ныне.

— Недалеко то время, — говорил, например, один сектант Киевскому миссионеру прот. Савве Потехину, убитому потом большевиками, — когда вы, как древний пророк, будете скрываться в расселинах скал и дуплах деревьев, а вас будут потом перепиливать пилами.

Для усиления, в противовес таким влияниям, здоро­вого духовного воспитания войск была сделана попытка в помощь офицерам и священникам запасных батальо­нов привлечь другие культурные силы. Первый опыт был сделан протоиереем В. Грифцовым в Жмеринке, где стояла чуть ли не целая запасная бригада. Там был составлен кружок из местных священников, учителей гимназий, судебных деятелей и других интеллигентов, организовавший для солдат лекции по разным отраслям знаний. Опыт очень удался.

Совокупность всех этих условий побудила меня представить в декабре 1916 года ген. Гурко докладную записку, в которой я доказывал необходимость приня­тия экстренных мер для духовного воспитания и укре­пления армии, в особенности запасных частей ее. При этом я рекомендовал: во всех городах, где стоят за­пасные части, организовать подобные Жмеринскому культурно-просветительные кружки и обратить особен­ное внимание на сектантскую пропаганду в войсках ты­ла. Ген. Гурко отнесся к моей записке с полным {271} сочувствием, но вместо того, чтобы сразу же перейти к делу, к организации, он направил мою записку в Главный Штаб. Результат моей докладной записки удивит чита­теля. Попав в Главный Штаб, моя записка была переда­на, — как мне потом рассказывали, — в Комиссию. Ко­миссия признала полезными проектируемые мною куль­турно-просветительные кружки, а для прекращения сек­тантской пропаганды сочла необходимым воспретить нижним чинам посещение всяких сектантских собраний, наблюдение же как за сектантскими собраниями, так и за сектантскими проповедниками, поручить жандармской полиции.

Не успели еще сделать какие-либо распоряжения для приведения в исполнение решений комиссии, как вспыхнула революция. Революционные «товарищи» бро­сились в канцелярии и архивы отыскивать контрреволю­ционные документы. И вот, в Главном Штабе наткну­лись на мою записку со всей разросшейся около нее пе­репиской. В начале: «Докладная записка протопресвитера по поводу пропаганды»; в конце — поручение пропа­гандистов жандармскому надзору и попечению... Вчиты­ваться «товарищам» было некогда. Конечно, они нашли вопиющую контрреволюцию, после чего последовал при­каз арестовать меня.

С 1 часа дня 9-го марта до 10 ч. вечера 10 марта 1917 года я просидел под арестом в Таврическом Дворце. Как бы по злой иронии судьбы моими товарищами по несчастью, — а их было до 3-х десятков, — были исключительно жандармы, — правда, всё крупных рангов. Исключение составляли лишь двор­цовый комендант ген. Воейков и Петроградский градо­начальник ген. Балк, нои их должность была сродни жандармской.

Должен, при этом, заметить, что «товарищи» при моем аресте всё же оказали мне, хоть и своеобразную, честь, выслав для моего ареста чуть ли не целый эскад­рон кавалерии и поручив арестовать меня {272} небезызвестному Ник.Вас. Чайковскому (книга его у нас в плане – ldn-knigi) , социал-революционеру, или народному-социалисту не помню точно, — с редкой деликатностью исполнившему данное ему поручение.

На фронте, как я уже сказал, пропаганда была ме­нее чувствительной и заметной. Более всего страдалотнее Рижский фронт. Немцы избрали г. Ригу базой для своих шпионов и пропагандистов. Город кишел теми и другими. Пропаганда велась осторожно, но ловко и дей­ственно. Высшему командованию приходилось то и де­ло перемещать с этого фронта воинские части и заме­нять их новыми, не тронутыми пропагандой, которых вскоре ожидала участь первых. Между тем, близость этого фронта к Петрограду делала его особенно ответ­ственным.

В декабре 1916 года на Рижском фронте начались бои. В началеих мы имели некоторый успех, а потом произошла заминка. Начальник Штаба посоветовал мне проехать туда, чтобы подбодрить нуждавшиеся в мо­ральной поддержке войска. 23-го декабря я выехализ Петрограда в Ригу, прибыл туда 24-го после полудня. Рижский фронт тогда занимала 12-ая армия, командую­щим которой был известный болгарский герой ген. Радко-Дмитриев, а начальником Штаба ген. Беляев, б. про­фессор Академии Генерального Штаба.

Прежде всего я направился к ген. Радко-Дмитриеву. Последний чрезвычайно обрадовался моему приезду, оз­накомил меня с положением занимаемого его армией фронта и просил меня при посещении воинских частей обратить особое внимание на 5-ую Сибирскую стрелко­вую дивизию и главным образом на 17-й Сибирский стрелковый полк, отказавшийся несколько дней тому назад идти в наступление и теперь, как больной, изолиро­ванный от других. Я попросил генерала известить кого надо, что завтра, в день Рождества Христова, я совершу литургию в церкви этого полка.

Рано утром 25 декабря в сопровождении {273} штаб-офицера Генерального Штаба я отправился в штаб Си­бирского корпуса, в состав которого входила 5 Сибир­ская стрелковая дивизия, а оттуда с командиром корпуса ген. Гандуриным выехал в расположение полка. Нас встретил выстроенный около церкви шпалерами полк с командиром во главе. Церковь помещалась в огромной землянке, которая теперь внутри была очень красиво декорирована ельником и искусственными цветами. По­мещение было настолько обширно, что весь полк мог поместиться в нем. Простой, но изящный иконостас, самодельные из проволоки и патронов люстры, устав­ленные множеством горящих свечей подсвечники — сви­детельствовали о заботливой руке, устраивавшей эту церковь, а самой церкви придавали особую задушевность и уютность. Вслед за мною вошли в церковь встречавшие меня офицеры и солдаты. В настроении всех чувствова­лось и смущение, и тревога. На прославившийся в Рус­ско-японскую войну полк только что легло пятно измены. Теперь один его батальон, как заразный больной, был отделен, обезоружен и под караулом помещался вер­стах в трех от полка. С остальными тремя батальонами не сообщались другие полки дивизии. Тяжело было смот­реть на офицеров, особенно на старших, — многих из них я знал по Русско-японской войне. Они были живыми свидетелями прежней славы полка, участниками его ра­достей и побед. Теперь лица их горели от стыда за родной, опозорившийся полк. Мое прибытие и служение в их церкви в другое время увеличило бы торжество праздника. Теперь же для всех было ясно, что мое по­явление среди них вызвано изменой полка своей воин­ской чести.

Печально-торжественно прошла великопраздничная служба.На обоих клиросах стройно и мощно пел много­людный солдатский хор. Горячо молились присутство­вавшие.

В конце литургии я обратился с поучением. Я {274} говорил на слова: «Слава в вышних Богу и на земле мир»... Говорил о том, что в настоящее время во всем мире нет мира, но что может быть мир в нашей душе, в нашей совести от сознания каждым из нас честно ис­полненного долга через христиански-терпеливое и му­жественное перенесение для блага Родины, для счастья наших близких, разных трудов, лишений и страданий; что может быть мир в душе от чистой совести перед Богом, перед Родиной, перед ближними своими. Затем коснулся я прошлого полка, когда он покрывал свои знамена славой, удивляя других мужеством и добле­стью. Наконец, заговорил о страшном несчастии, постигшем и опозорившем полк, о последней измене полка своему долгу. Я не могу воспроизвести слов, в которых я изображал ужас измены, позор перед миром, пре­ступление перед Родиной. Помню, что во время моей речи послышались всхлипывания, потом рыданья. Опу­стились на колени сначала первые ряды, потом все. Все плакали, начиная со старых полковников, кончая моло­дыми солдатами. «Кайтесь!» — раздался чей-то голос. «Простите! Будем верны! Исправимся!» — отовсюду от­вечали голоса. Картина была потрясающая. Мерцавшие свечи, кадильный дым, низкая крыша храма, как крышка гроба, спускавшаяся над этой массой склоненных, каяв­шихся голов, еще более усиливали впечатление...

Кончилась служба. Молящиеся все до одного при­ложились ко кресту. Из церкви я, в сопровождении ко­мандира корпуса, командира полка, священников и не­скольких офицеров, отправился в изолированный ба­тальон.

К нашему приезду солдаты без оружия, — как я уже заметил, они были обезоружены, — стояли, выстро­ившись, около небольшой походной церкви. Командир корпуса предупредил меня, что настроение в батальоне дурное. Я поздоровался с выстроенными изатем {275} пригласил их войти в церковь, где облачившись начал слу­жение молебна о ниспослании Божией помощи. В конце молебна, когда души воинов умиротворились молитвою, я обратился к ним со словом. Я начал осторожно с разъяснения высоты воинского подвига, представил ряд примеров самоотверженного исполнения воинского дол­га, потом коснулся славной истории полка, принесшего в течение этой войны множество жертв, обязывающих всякого, кто остался в живых, продолжить подвиг павших, чтобы не обесценить пролитой ими крови. Ког­да я заметил, что внимание моих слушателей доста­точно напряжено, а сознание виновности уже возбуж­дено, — я взял тогда более решительный тон, заговорив об измене, как величайшем преступлении. Я не жалел красок, чтобы ярче представить тяжесть и гнусность совершенного батальоном проступка.

— Вы послушались врагов Родины, немецких шпи­онов, наполняющих Ригу, и разных предателей, которые хотят погубить нашу державу. Вы, доверившись им, изменили присяге; вы не поддержали в бою братьев своих, которые за вашу измену заплатили лишними жертвами, лишней кровью. Вы опозорили свой родной, славный полк. Чего достигли вы? Враги наши скажут о вас: «какие-то изменники, негодяи пробовали своей изменой помочь нам, но другие, честные русские полки устояли и не позволяли нам достичь успеха». Родина же­стоко осудит вас. Ваши же родители, с благословением отпускавшие вас для честной службы, ваши близкие род­ные могут лишь проклятием ответить вам на вашу из­мену. Ваши павшие доблестные товарищи, когда вы там на небе встретитесь с ними, с отвращением от­вернутся от вас. Ужель с изменой на лицах, с прокля­тием на головах ваших вы сможете спокойно жить на земле? Ужель радости и счастье могут быть уделом изменника, проклятого? Поймите, что сделали вы! Кай­тесь в своем тяжком грехе! Загладьте его!

{276}   Сопровождавшие меня офицеры потом говорили мне:

— Мы боялисьза вас, как бы они за вашу слишком прямую и резкую речь не набросились на вас.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 130; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!