Для знавших К. П. ответ на этот вопрос был ясен. 3 страница

Переда­вали при этом подробности ужасающих зверств. В Эр­зинджане, например, турки сбросили со скалы в Евфрат сразу 5 тысяч человек—мужчин, женщин и детей. В Трапезунде турки сотнями вывозили армян на шаландах в море и выбрасывали их в воду. Не щадили ни женщин, ни стариков, ни детей. Схватив за ноги, последним размазживали головы о стену. Когда спросили одного турка, как он решается на такую жестокость в отношении не­винного ребенка, он спокойно ответил: «Да из него же вышел бы армянин»... В Трапезунде еще были свежи следы погромов: все армянские дома стояли заколочен­ными, с перебитыми окнами, через которые виднелась {189} переломанная мебель, битая посуда и зеркала, изорванная на куски одежда и пр. Величественный армянский собор сиротливо стоял недостроенным. Из армян, кажется, ни­кого не оставалось в городе. Но в то время, как армя­не избивались поголовно, греки остались нетронутыми. Упорно тогда утверждали, что последние сильно пожи­вились брошенным добром первых. Делали даже недоб­рые намеки на митрополита, В последнем я очень сомне­ваюсь. Могу здесь мимоходом заметить, что и солдаты, и офицеры наши одинаково недолюбливали и армян, и греков.

Во время поездки у меня было несколько встреч с греческим духовенством. В Эрзинджане я встретил мест­ного священника.

Он поразил меня своим видом. Это был скорее нищий, чем пастырь. Грязный, нечесанный, в рваной одежде и в каких-то жалких опорках на босу ногу он производил самое тяжелое впечатление. Из раз­говора с ним я узнал, что никакого образования он не получил, что в Эрзинджане он обслуживает двадцать греческих семейств, которые за духовное окормление пла­тят ему какие-то ничтожные крохи, дающие ему возмож­ность лишь не умереть с голоду. Начальником своим он признавал Антиохийского патриарха и ему одному считал нужным подчиняться. Других посредствующих начальни­ков у него не было. А так как Антиохийский патриарх не мог заглядывать в его приход и лично наблюдать за его деятельностью, то выходило, что он жил без всякого начальства. Я дал ему три рубля, которые он принял с не­скрываемой радостью.

В Трапезунде я несколькораз виделся с Хрисанфом, митрополитом Трапезундским.

Когда я выезжал из Тифлиса, великий князь предуп­редил меня, что в Трапезунде я встречусь с чрезвычайно интересным, образованным, умным и талантливым мит­рополитом Хрисанфом. Сам великий князь познакомился с ним незадолго перед тем при посещении Трапезунда.

{190}   И тогда митрополит Хрисанф очаровал его своим умом, предупредительностью, находчивостью и... руссофильством. Я не мог не отнестись серьезно к рекомендации великого князя, но внутреннее чувство подсказывало мне, что я должен сам присмотреться к знаменитому митрополиту, чтобы составить о нем определенное мнение.

Комендантом Трапезунда в это время был военный инженер генерал Шварц, известный защитник крепости Ивангород. Подобно великому князю, он был в восторге от митрополита и при первой же встрече со мной начал превозносить его, как за большой ум и широкую образо­ванность, так и за чрезвычайно сердечное отношение к русским. Это — особенность нас, русских. Другие победители предъявляют побежденным требования и прика­зывают, не считаясь с любезностью и предупредительно­стью. А мы и в роли победителей ждем любезности и расшаркиваемся за каждое проявление ее. Военные свя­щенники и большинство военных начальников, которых я встретил в Трапезунде, были совсем другого мнения о митрополите.

Первые рассказывали мне несколько слу­чаев невнимательного отношения митрополита к духов­ным нуждам наших воинов, когда, например, он отка­зывал им в отводе церквей для совершения бого­служений. Трапезундский гарнизонный благочинный с возмущением сообщил мне, что митрополит, совершая с нашим военным духовенством для наших войск литур­гию, запрещал поминовение нашего Св. Синода и только после решительного протеста со стороны благочинного разрешил упомянуть его. Военные начальники с немень­шим возмущением указывали, что во время пребывания немцев в Трапезунде немецкий штаб помещался в доме митрополита, а немецкие военные начальники пользова­лись особым благоволением последнего. Не могли при­мириться они и с тою ролью, какую митрополит играл в отношении армян, — вернее, в отношении имущества, {191} оставшегося после избитых и бежавших армян. Полу­ченное митрополитом образование в одном из герман­ских университетов давало еще один повод подозревать его в опасных для русских симпатиях к немцам. Словом, и священники, и начальники военные, — как я узнал из разговоров с ними, — совсем не были убеждены, что митрополит Хрисанф — не германский шпион.

18 октября (ст. ст.) в 11 часов дня я посетил мит­рополита. Последний был предупрежден о моем прибы­тии и ждал меня. У дверей митрополичьего дома я был встречен весьма симпатичным, интеллигентным, прилич­но говорившим по-русски архидиаконом митрополита Кириллом, который приветствовал меня от имени митро­полита и затем ввел в митрополичьи покои. В зале уже ждал меня митрополит в рясе и клобуке. После взаим­ного приветствия, он пригласил меня сесть рядом с со­бою на плотно приделанном к стене седалище, вроде нашей кушетки, в восточном углу комнаты. Вдали сели сопровождавший меня благочинный, мой спутник свя­щенник В. Рыбаков и архидиакон митрополита. Беседа наша носила сухо-официальный характер. Изредка мы пользовались услугами переводчика архидиакона, а боль­ше понимали друг друга: он — мою русскую речь, я — его греческую. Достаточно наслушавшись диаметрально противоположных отзывов о митрополите, я теперь ло­вил каждое слово, каждый его взгляд, чтобы составить о нем свое мнение. Должен сознаться: митрополит про­извел на меня огромное, хотя и не во всех отношениях симпатичное, впечатление. Читатель не посетует, если я, может быть, больше, чем он хотел бы, займусь митро­политом.

Митрополит Хрисанф — очень молодой человек для своего сана, — тогда ему было около 39 лет, — весьма красивой наружности: приятное, скорее русское, чем гре­ческое лицо с окладистой, длинной русой бородой и очень умными глазами. Росту среднего, сложения плотного, но {192} не тучный. Беседа обнаруживала в нем серьезного бого­слова и европейски образованного человека. Манера и склад речи свидетельствовали о большом такте, выдерж­ке, осторожности и огромной силе воли. Митрополит говорил сжато, выпукло, умно. Улыбки я ни разу не за­метил на его лице. После первой же беседы у меня сло­жилось твердое убеждение, что в лице его греческая церковь имеет архиерея редкого ума, такта и работо­способности. Я невольно позавидовал греческой церкви. Об его симпатиях или антипатиях к нам русским мне трудно было по этой беседе составить определенное представление. Но самый склад натуры митрополита, сухой и деловой, уже возбуждал во мне сомнение: едва ли мы могли завоевать его симпатии. А затем... мит­рополит был патриот-грек, практик, избиравший наибо­лее полезное для своего народа и, соответственно этому, действовавший.

Прощаясь, митрополит пригласил меняоткушать у него в 4 ч. дня чаю.

В 4 ч. я застал у него другого митрополита — Кирилла Родопольского (Родополь в 28 верстах к востоку от Трапезунда. Епархия Родопольская состояла всего из 60 приходов.). Кирилл представлял полную про­тивоположность Хрисанфу. Тоже молодой, высокий, очень плотный, почти тучный, брюнет — он был чрез­вычайно прост, общителен и жизнерадостен. В то время, как у Хрисанфа каждое слово было взвешено, каждое движение отвечало важности его сана, Кирилл болтал обо всем добродушно и просто, совершенно не считаясь с этикетом, налаженным в покоях Трапезундского мит­рополита. Одним словом, он производил впечатление хо­рошего малого, которого трудно заподозрить в каком-либо коварстве или злонамеренности.

       На другой день оба митрополита обедали со мной {193} у ген. Шварца. Митрополит привез с собою на обед толстейшего архимандрита — настоятеля монастыря.

— Чем вы кормите этого архимандрита, что он та­кой толстый? — спросил я митрополита Кирилла.

— Фасулем, — смеясь, ответил митрополит.

Архи­мандрит тоже засмеялся.

В Трапезунде же я узнал, что митрополит Хрисанф среди греческого населения пользовался неограниченным авторитетом. Иначе и не могло быть: хитрые греки не могли не чтить хитрейшего митрополита.

Прислушавшись к толкам о митрополите, приглядев­шись к нему, я составил определенное представление p нем, разойдясь в данном случае с великим князем и генералом Шварцем. Для меня стало несомненно, что митро­полит Хрисанф — человек чрезвычайно умный и талант­ливый, что для нас он может быть чрезвычайно полезен. Но также для меня несомненно стало, что мы не его симпатия, что поэтому за ним надо следить и, поскольку возможно, не роняя его сана и отнюдь не унижая его, держать его в своих руках. Это я потом высказал и ве­ликому князю и ген. Шварцу. И тому, и другому мой взгляд не понравился.

Целью моей поездки было, однако, не изучение ти­пов греческих митрополитов, а посещение наших воин­ских частей. Этому делу при поездке я и уделял главное внимание. Еще в Сарыкамыше я объехал стоявшие вбли­зи города, только что сформированные полки 6-ой Кав­казской дивизии, посетил расположенные в городе гос­питали и молился на площади перед храмом с войсками Сарыкамышского гарнизона. На всем своем дальнейшем тысячеверстном пути я пользовался всяким случаем, что­бы заглянуть в попадавшиеся по пути полк или госпи­таль, а в районе 39 пех. дивизии, за Эрзинджаном, и в районе корпуса ген. Пржевальского, побывал и на самых позициях.

{194}   Кавказский фронт представлял совсем особую кар­тину в сравнении с Западным фронтом. Там и противник был иной, и вся обстановка войны была иная. На Кав­казе воевали старым способом, — шла полевая война, где набег, доблесть, отвага, а то и безумие находили себе гораздо больше применения, чем при окопной войне, какая велась на Западном фронте.

В пору моего приезда перевес и моральной, и фи­зической силы был абсолютно на нашей стороне. Наши войска в то время, собственно говоря, воевали с приро­дой, а не с противником. Стоявшие перед ними турецкие войска были истощены физически и деморализованы нравственно. Плохо одетые, полуголодные, слабо воору­женные, они мечтали не о победах, а о скорейшем мире.

— Нам стоит сделать самый незначительный на­жим, чтобы весь турецкий фронт полетел к черту. Но... мы не можем удлинить линию расстояния от своей базы и на десять верст, ибо это потребовало бы невероят­ного увеличения транспорта, — говорил мне командир корпуса, известный генерал Пржевальский. Снабжение фронта, действительно, стоило невероятных усилий. Ди­кая Армения не могла дать ни хлеба для людей, ни фу­ража для лошадей. И то, и другое везли с Кавказа или — horibile dictu («Страшно вымолвить».) — из России, ибо сам Кавказ кормился Россией. При этом железная дорога кончалась у Сары-камыша, а дальше, на протяжении сотен верст дикой, гористой, трудной дороги, везли реже на грузовиках, чаще на лошадях. Перевозка еще осложнялась тем, что тут же приходилось везти и корм для извозных лошадей и даже дрова для костра по пути, ибо ни корму, ни дров на протяжении сотен верст нигде нельзя было найти. По всему пути от Сары-камыша до Эрзинджана и далее вдоль фронта тянулся почти не прерывающийся обоз.

{195}   Чего только тут не везли: снаряды, патроны, ружья, части орудий, муку, мясо, сено, зерно, обмундирование и пр., и пр. Туда тянулись нагруженные всяким добром грузовики и возы: оттуда возвращались пустые, или с больными и ранеными. Решительно на каждом возу по­верх казенной клади лежал еще дорожный запас сена для лошадей и несколько полен дров. Малейшее продвижение вперед, увеличивая расстояние от базы, требовало со­ответствующего увеличения транспорта, а увеличение транспорта прежде всего выдвигало вопрос о новом фу­раже, лишняя добыча и доставка которого уже граничи­ли с невозможностью. И наши сильные духом и вооруже­нием войска должны были топтаться на месте и стеречь голодавших и замерзших турок вместо того, чтобы по­бедоносно идти вперед.

Позиционная жизнь в свою очередь была соединена с невероятными трудностями. Часто позиции проходили через вершины гор, на высоте 4-5 тысяч футов, куда могли взбираться пешеходы и с трудом верховые. Холод, недоедание, скука, и, наконец, постоянные набеги кур­дов — это были бичи Кавказской горной позиционной жизни. В турецкой армии, которая находилась в таких же условиях, дезертирство в это время шло вовсю. На­ши же войска мужественно переносили все невзгоды ужасной жизни, безропотно страдая, умирая и скромно, без шуму и рисовки, совершая удивительные подвиги. Шел третий год войны, а дух наших войск оставался бодрым, сильным, могучим. Кто мог подумать, что через полгода этот могучий фронт рухнет, без всяких усилий со стороны неприятеля, отравившись ядом пропаганды  изнутри собственной же страны?!                 

В общей массе геройски настроенных кавказских войск особенно выделялся корпус ген. Пржевальского, как среди кавказских генералов выделялся сам этот доб­лестнейший генерал. Интересна его карьера. До войны он был в запасе. Его товарищи по выпуску из Академии {196} Генерального Штаба командовали дивизиями и даже корпусами, а он вышел на войну командиром бригады. Довольно невзрачный, совсем скромный и очень застен­чивый,он не обладал теми качествами, благодаря кото­рым в мирное время делали карьеру. Истинный талант и знания проявляют себя на войне. После боя под Сары-камышем Пржевальский сразу стал героем и любимцем армии.

Ген. Пржевальский с поразительной теплотой встре­тил меня. Рассказывали, что, накануне моего приезда, он целый день возился над отведенной для меня комна­той, собственноручно отделывая ее коврами и всё при­водя в порядок. Уж не буду говорить о той сверхторже­ственной встрече, которую он устроил мне при моем въезде в селение, где помещался его штаб. Мы встрети­лись, как давно знакомые, как родные, хотя раньше мы не виделись ни разу. Я провел у него более суток, и он всё время не расставался со мной. Он присутствовал при моей беседе с собранными им священниками кор­пуса, он сопровождал меня и в поездке на позиции. Пос­ле Куропаткина я не встретил ни одного генерала, кото­рый бы так серьезно и разумно относился к духовному делу. Не этой только стороной он очаровал меня.

Вооб­ще Пржевальский представлял далеко не часто встре­чавшийся у нас тип военачальника, у которого счастли­во соединялись доброе и благородное сердце человека, храбрость солдата и большой талант полководца. Лю­бовь войск к нему была огромная, на которую он отвечал такою же любовью, заботливостью и распорядительно­стью.

Расставшись с ген. Пржевальским,я по пути к Трапезунду посетил несколько частей и госпиталей его кор­пуса и корпуса ген. Яблочкина.

В Трапезунде же мне удалось увидеть несколько запасных частей и госпита­лей, и среди последних госпиталь Красного Креста, в котором старшей сестрой была жена известного {197} археолога Ф. И. Покровского, а среди рядовых сестер княжна Марина Петровна, дочь великого князя Петра Николаевича.

Из Трапезунда я отправился в Батум морем на миноносце. В Ризэ, на полпути от Трапезунда до Батума, мы сделали остановку часа на три. Тут был небольшой гарнизон, для которого набожный начальник ген. Мил­лер собирался строить церковь. Шедший с нами на ми­ноносце адмирал кн. Путятин хотел показать мне место и план постройки, чтобы получить мое одобрение.

Порт Ризэ — одно из красивейших мест Черномор­ского берега. По очертаниям берега и массивам гор он очень напоминает Ялту, в климатическом отношении он лучше Ялты. На берегу я долго любовался гигантом-апельсинным деревом, перед которым такой ничтожной казалась крохотная избушка хозяина-грека, имевшего главный доход от этого дерева: по словам хозяина, в урожайный год оно давало до 15 тысяч апельсин. Сейчас оно всё было увешано созревшими плодами.

В 4 часа дня 20 октября мы прибыли в Батум,а надругой день, после того, как я успел посетить стоявшие там части и учреждения, я отправился в Тифлис, где у великого князя прожил еще три дня, успевза это время объехать воинские части и госпитали, не посещенные мною в первый приезд.

       Снова пришлось мне часами беседовать с великим князем о Ставке и Царском Селе, о всё усиливающемся вмешательстве Императрицы в государственные дела, о продолжающейся распутинщине и о становящихся всё более грозными всеобщем возбуждении и недовольстве. Великий князь предвидел возможные последствия ком­бинации таких неурядиц. Зрел ли у него план предупреждения надвигающегося несчастья? Думаю, что нет. Верноподданность своему Государю не позволила бы ему предпринять что-либо неприятное, а тем более обидное для последнего. Без этого же нельзя было помочь беде.

{198}   24 октября я выехализ Тифлиса. Вагон мой с про­водником отбыл накануне во Владикавказ, а я на предо­ставленном мне великим князем автомобиле проехал туда по Военно-Грузинской дороге, сэкономив более 12 часов.

       Следующая моя остановка была в Севастополе, в котором я также не удосужился побывать за время вой­ны. Я не стану описывать своих посещений тут Черно­морских кораблей и бесед с духовенством. Главным свя­щенником Черноморского флота в это время был прото­иерей Г. А. Спасский, добрый пастырь и красноречивый проповедник. Состав флотского духовенства был доволь­но хорош.

Не могу не упомянуть о знаменитом команду­ющем флотом, адмирале Колчаке. От духовенства и офицеров я слышал восторженные отзывы об его леген­дарной храбрости, необыкновенной распорядительности, об его исключительном влиянии на флот. С первых же дней своего командования Колчак стал полным хозяином Черного моря, сразу усмирив наводившие раньше ужас немецкие крейсера «Гебен» и «Бреслау».

С А. В. Колчаком я познакомился в Ставке, при на­значении его Командующим флотом. Там он заходил ко мне. А его отец, генерал-лейтенант по Адмиралтейству, В. И. Колчак был моим духовным сыном, когда я служил в Суворовской церкви.

Теперь я посетил А. В. на его адмиральском корабле и более часу провел с ним в беседе, главным образом, о духовном деле во флоте. Надо ли говорить о впечат­лении, которое он произвел на меня? Серьезность и де­ловитость никогда не оставляли его.

Из Севастополя я направился в Ставку.

 

{201}

 

 

VIII

 

Царю говорят правду

 

 

В Ставку я прибыл 30 октября и в этот же день до­кладывал и Государю, и ген. Алексееву о впечатлениях своей поездки. По обычаю, Государь проявлял интерес к приятному и утешительному из виденного мною. Гене­рала Алексеева я застал страшно утомленным, осунув­шимся, постаревшим. Раньше всегда внимательный к моим докладам, теперь он слушал меня вяло, апатично, почти безразлично, а потом вдруг прервал меня:

— Знаете, о. Георгий, я хочу уйти со службы! Нет смысла служить: ничего нельзя сделать, ничем нельзя помочь делу. Ну, что можно сделать с этим ребенком! Пляшет над пропастью и... спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер, Раев, Питирим... На-днях я говорил с ним, решительно всё высказал ему.

— Ваше, — говорю, — дряхлое, дряблое, неразум­ное и нечестное правительство ведет Россию к поги­бели...

— Что дряхлое, в этом вы отчасти правы, так как председатель Совета Министров — старик, а что не­честное, — в этом вы глубоко ошибаетесь, — возразил он.

— А затем... что я ни говорил, — он ни слова в ответ. Кончил я, — он, улыбаясь, обращается ко мне:

       «Вы пойдете сегодня ко мне завтракать?»...

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 140; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!