Цензура и периодическая печать

 

Ослабление цензуры было естественным следствием устремленности к гласности, начатой реформаторами Александра. В конце 50-х годов реформаторы, желая стимулировать общественное обсуждение злободневных для империи вопросов, воздерживались от применения драконовских законов о цензуре, формально остававшихся в силе. Поэтому на практике на протяжении ряда лет газеты и журналы пользовались известной свободой.

Появление в 1865 году новых «временных правил» показалось на этом фоне ужесточением цензуры, хотя эти правила — в сравнении со старыми — значительно ослабили контроль над публикациями. Отменялась предварительная цензура для ежедневных газет, периодических изданий и книг объемом свыше 160 страниц, а также для академических работ. Однако Главный комитет по цензуре при Министерстве внутренних дел имел право изъять из обращения издание, если в нем усматривалась «опасная ориентация». Также министерство могло предупредить редакцию органа или наложить штраф: три предупреждения вели к приостановке деятельности или закрытию издания. Помимо этого, издатели могли предстать перед судом за такие нарушения, как «оправдание действий, запрещенных законом», «оскорбление официального лица или учреждения», «возбуждение одной части населения против другой» или «постановка под вопрос принципов собственности или семьи».

Несомненно, с точки зрения распространения информации и идей новые правила являлись достижением, однако они создавали ситуацию, которая была более опасна для издателей и редакторов, так как они больше не имели возможности спрятаться за спиной цензора. Смелому редактору с надежной финансовой поддержкой такое положение предоставляло много возможностей: он мог пойти на риск, щупая зыбкие границы разрешенности, опубликовать сомнительный материал, представляющий большой интерес для публики, и получить неплохую прибыль, пока цензоры не начали реагировать. Сложилась ситуация, когда пресса потенциально могла развиваться весьма успешно, но при этом требовалась либо официальная поддержка, либо финансовые ресурсы, а предпочтительно и то и другое. Например, Михаил Катков, заручившись поддержкой царя, ухитрялся держать на плаву «Московские ведомости» и зарабатывать хорошие деньги даже после трех предупреждений. Те редакторы, однако, кто располагал ограниченными средствами или не мог похвалиться престижными связями, иногда предпочитали оставаться под предварительной цензурой, чем рисковать, публикуя сомнительные вещи под свою ответственность.

Под закрытие не раз попадали популярные журналы. Дитя Пушкина, «Современник», в 1866 году удостоился этой участи за едва прикрытую социалистическую ориентацию. Его редактор, известный поэт Николай Некрасов, договорился с издателем А. А. Краевским о выпуске журнала «Отечественные записки» при условии, что он будет оплачивать все штрафы и уйдет, если журнал получит два предупреждения. Некрасов привел с собой многих прежних коллег, и на протяжении двух десятилетий «Отечественные записки» оставались бастионом критической и радикальной мысли, специализируясь на использовании эзопова языка. Правительство закрыло журнал в 1884 году, пояснив, что не может терпеть «печатный орган, который не только открывает свои страницы для распространения опасных идей, но даже имеет в числе своих сотрудников людей, принадлежащих к тайным обществам». Но и после этого многие авторы нашли себе пристанище в других ежемесячных журналах, таких, как народнический «Русское богатство» или либеральный «Вестник Европы».

Ограничения доставляли немало неудобств, но не могли полностью подавить несогласные мнения. Режим уступил повседневный контроль за печатными средствами в расчете, что сохраняет в своих руках такие решающие инструменты воздействия, как приостановка и закрытие издания. Однако предусмотреть, что более плотная сеть информации, идей, комментариев и дискуссий постепенно создает новый тип читающей публики, не смогли. Уже само употребление слова «публика» предполагает появление нового социального организма, способного отыскивать информацию независимо от режима, поглощать ее, оценивать и превращать в часть представления о мире. Это была общественность, порождение великих реформ.

В последние десятилетия XIX века возникли и первые российские массовые газеты. Очень важное явление, так как оно обозначило тот момент, когда общественность стала автономным фактором социальной жизни, когда информация и идеи, касающиеся самых разных вопросов внутренней и внешней политики, стали распространяться за пределы сравнительно узкого круга чиновников и оппозиционеров-интеллектуалов и достигать все более широкой части публики: сначала людей с профессиональным образованием, затем лавочников, служащих, рабочих. По терминологии Хроха, это была стадия «Б» развития национального сознания: «период патриотического возбуждения». В силу специфики политической жизни России не государственные деятели, а все еще сравнительно небольшой круг писателей, редакторов и журналистов создавал и распространял образ того, что означает быть русским.

С развитием телеграфной связи, сети железных дорог и улучшением печатной техники газеты, выходящие в Петербурге (к 1860-м годам уровень грамотности 55–60 %) и Москве (40 %), распространяли информацию и в провинциальные города, откуда та расходилась по небольшим городкам и поступала к грамотному сельскому населению (в деревнях центрами информации часто служили кабаки). Первым крупным кризисом, испытавшим новую роль печатных средств информации, стала бойня на Балканах и последовавшая за ней война с Турцией 1877–1878 годов. Графическое описание зверств турок и страданий болгар вызвало сильную реакцию читателей и определенно способствовало усилению давления на российское правительство с целью побудить его к решительным действиям.

Примечательно поведение генерала Черняева, ушедшего со своего поста, чтобы повести сербскую армию против османских сил: драматический жест, явно рассчитанный на поддержку читающей публики, произвел должный эффект, а свое чутье на общественное настроение генерал продемонстрировал еще раз, когда принял в свой штаб журналиста.

Многие газеты в то время заняли панславистскую позицию, осуждая нерешительность правительства и выступая за вмешательство России в защиту братьев-славян и православных единоверцев. Это давление не являлось единственной силой, принудившей правительство объявить войну Османской империи — Россия просто не могла позволить себе потерять влияние на Балканах, — но, несомненно, сыграло важную роль, тем более что министры придерживались разных взглядов по этому вопросу и никак не могли прийти к единому мнению. Точно так же дипломатическое унижение России на Берлинском конгрессе вызвало яростные нападки и обвинения в прессе, ведомой неустрашимым Катковым. Панславистски настроенный генерал Скобелев назвал прессу одной из «великих сил», что прозвучало эхом ее статуса «четвертого сословия» во Франции.

В общем, что касается русского национального сознания, пресса делилась на два течения. «Московские ведомости» Каткова и вне такой резкой форме — «Новое время» А. С. Суворина придерживались той точки зрения, что России, как великой европейской державе, необходимо цементирующее национальное сознание, столь явно проявляющееся в Германии. Суворин доказывал, что общая преданность царю, разделяемая многочисленными племенами и национальностями, служит тем сырьем, из которого и складывается такое сознание.

С другой стороны, «Голос», редактируемый Краевским, и позднее «Русское слово» (редактор — В. М. Дорошевич, владелец — И. Д. Сытин) стояли на более эклектичной и социально радикальной позиции, близкой к реформистскому земскому «третьему элементу». При этом все газеты проявляли пристальный интерес к социальным проблемам, часто выражая их понимание и сочувствие жертвам угнетения и эксплуатации, и с гордостью упоминали о цивилизаторской миссии России в отношении населяющих ее азиатских народов, чего — по их мнению — недопонимали на Западе.

Можно сказать, что в конце XIX столетия образованные слои россиян с помощью газет начали воспринимать свою страну как особое, отличное от западных держав образование, с присущим ему многонациональным составом населения и полуазиатским характером общественных отношений, стремящееся искать скорее коллективные, чем индивидуальные решения социальных проблем. Ни одна из этих отличительных черт не рассматривалась как повод для стыда. В некотором смысле, у общественности складывался новый и положительный образ национальной сущности россиян.

 

Суды

 

Новые судебные институты, учрежденные в 1864 году, создавались с целью положить конец закрытым процедурам в сословных судах, сделав отправление правосудия публичным и доступным для всех. Обновленные суды строились по самым передовым образцам: Александр повелел комиссии, разрабатывавшей проект закона, действовать в соответствии с «теми главными началами, несомненное достоинство коих признано в настоящее время наукою и опытом европейских государств».

Все уголовные дела подлежали публичному рассмотрению в суде присяжных под председательством пожизненно назначаемого судьи: каждая из сторон имела квалифицированного представителя. В судах низшей инстанции председательствовали мировые судьи, избираемые уездным земством. Следствие по уголовным преступлениям подлежало изъятию из полиции и передаче специальным следственным органам.

Провозглашение таких принципов в период царствования Николая I привело бы к тому, что, как записал в своем дневнике цензор А. В. Никитенко, их автора заклеймили бы как «безумца или политического преступника».

Радикальная природа судебных реформ подтверждает приверженность реформаторов принципу верховенства закона. Но новые низшие суды имели один серьезный недостаток — не рассматривали крестьянские дела: для этой цели существовали отдельные волостные суды. Исключение 80 % населения из сферы действия судебной реформы серьезно ослабляло ее притязания на роль главной опоры правового порядка.

Но и в существующем виде новые суды плохо вписывались в рамки самодержавной политической системы. В 1870-е годы все дела с политическим оттенком изъяли из ведома мировых судей и вернули в ведение полиции. Даже после этого шага произошел случай, который можно назвать удивительным и в то же время показательным. В 1878 году перед судом предстала женщина, обвиняемая в покушении на убийство петербургского градоначальника генерала Трепова, приказавшего отстегать кнутом политического заключенного. По закону телесному наказанию подлежали только члены низших, податных сословий. Боголюбов происходил из мещан, и поэтому Трепов имел право подвергнуть его подобному наказанию. Но в глазах радикалов Боголюбов, как член их движения, принадлежал к некой аристократии духа, так что поступок Трепова и вовсе рассматривался как непростительное нарушение элементарного приличия.

24 января 1878 года юная радикалка, Вера Засулич, попросила аудиенции у Трепова. Дождавшись, пока ее вызовут, вошла в его кабинет, достала из муфты револьвер и на глазах у нескольких свидетелей выстрелила в генерала, ранив его. Правительство хотело провести образцовый процесс, как ранее над Нечаевым, с обычным жюри присяжных и широким освещением дела в газетах. Министр юстиции граф Пален спросил председательствующего судью А. Ф. Кони, может ли тот гарантировать вердикт «виновна» в столь ясном случае: «В этом проклятом деле правительство имеет право ожидать от суда особых услуг». Кони ответил: «Ваше Сиятельство, суд выносит приговоры, а не оказывает услуг».

Таковы две концепции правосудия, примирить которые было очень трудно. Пресса поддержала точку зрения Кони и подкрепила ее сочувствующими рассказами о Засулич; даже верный монархист Достоевский заявил, что «наказывать эту молодую женщину было бы неподходящим и ненужным».

Защита, почувствовав подобное настроение, не стала спорить по сути преступления, но сделала упор на нравственной стороне дела и похвалила Засулич как «женщину, которая не имела личного интереса в преступлении… и которая связала преступление с борьбой за идею», и воззвала к присяжным, как «суду народной совести». Жюри отреагировало должным образом и под оглушительные аплодисменты публики оправдало Засулич. Этот случай убедительно выявил расхождение между правительством и общественным мнением и подвинул власти к тому, чтобы все последующие дела, связанные с насилием в отношении официальных лиц, передавать в военные суды.

И все же реформированные суды вызвали к жизни новую профессию, представители которой сыграли важную роль в будущей истории России: среди них были и Керенский, и Ленин. Была создана адвокатура, корпорация судебных защитников. Адвокаты имели собственную коллегию, основанием для приема в которую служила лишь профессиональная компетенция, призванная поддерживать уровень профессии. Коллегия адвокатов сыграла плодотворную роль не только в подготовке специалистов права, но и будущих российских политиков, многие из которых вышли из рядов адвокатуры.

В этой области государство тоже вскоре ввело ограничения, искажающие характер профессии. В 1874 году, когда коллегия имела лишь три отделения, в Петербурге, Москве и Харькове, правительство запретило образование новых. В 1889 году коллегии было отказано в праве принимать евреев, хотя — или, может быть, именно потому что — те доказали свою компетентность и влияние на данном поприще. С другой стороны, государство разрешило выступать в суде неквалифицированным юристам, таким образом, создав двухъярусную систему правосудия вместо того, чтобы помочь бедным получить квалифицированный совет, предоставив для этого субсидии. В 1889 году судебные функции, исполнявшиеся в сельской местности мировыми судьями, были переданы земским начальникам.

Адвокаты, как стражи закона, были очень важны для страны. Только они, единственная профессиональная группа в российском обществе, имели ясно выраженный интерес в укреплении принципа верховенства закона и, таким образом, в защите, например, частной собственности. В России залы судебных заседаний оставались единственным местом, где постоянно поддерживалась свобода речи. Как часто повторял известный юрист В. Д. Спасович, «мы рыцари живого слова, более свободного сегодня, чем пресса».

В целом реформы Александра II многое сделали для построения рамок гражданского общества. Однако с самого начала правительство опасалось, что новые, более свободные институты станут источником оппозиции или бунтарских настроений. Студенческие беспорядки начала 60-х, польское восстание, образование террористических групп, покушение Каракозова на императора и исход суда над Засулич — все это служило доказательством, что создаваемое гражданское общество опасно, так как в нем существуют ниши, где зреют мятежные планы, и под крышей закона ведется подрывная деятельность; опасно и потому, что дает политическую власть — по крайней мере на местном уровне и в судах — людям, не согласным играть роли простых приводных ремней в административной иерархии.

Пойдя на риск, правительство затем отступило, не позволив новым институтам реализовать свой потенциал и лишив общественность надежд, которые пробудило само. Социальная база гражданского общества была создана, но ей не дали возможности органично развиваться. Люди умеренных и либеральных взглядов были отброшены в объятия социалистов и даже террористов. Колебания Александра II породило лозунг: «Слева врагов нет!».

Только в самом конце своего правления, реагируя на кризис, вызванный террористическими актами, и оказавшись перед лицом доказательств того, что режим не пользуется поддержкой даже умеренных членов общества, Александр вернулся к перспективе серьезной реформы. Для координации антитеррористических мер император пригласил генерала М. Т. Лорис-Меликова, армянина и героя турецкой войны 1877–1878 годов. Вскоре Лорис-Меликов доложил, что «полицейские карательные меры недостаточны», и предложил дополнить их «внимательным и положительным отношением правительственной власти к потребностям народа, сословий и общественных учреждений…» Это, по его мнению, «могло бы усилить доверие общества к органам правительственной власти и возбудить общественные силы к более деятельной, чем ныне, поддержке администрации в борьбе с пагубными социальными лжеучениями».

Для достижения поставленной цели Лорис-Меликов начал разрабатывать практические меры, чтобы в первую очередь укрепить гражданский статус крестьян и оживить местное самоуправление. Например, он рекомендовал отменить соляной и подушный налоги, заменив их подоходным, и облегчить крестьянам приобретение наделов в частную собственность. Генерал также намеревался снять некоторые ограничения с земств и позволить им увеличить свою налоговую базу.

Для того чтобы установить постоянный вклад общественности в разработку законов, Лорис-Меликов предложил допустить в подготовительный комитет Государственного Совета по два представителя от каждого губернского земства и некоторых крупнейших народов (вместе с представителями от нерусских регионов и Сибири, назначенных царем), где те участвовали в разработке законопроектов. 10–15 человек из числа этих представителей общественности могли бы также присутствовать на общем собрании Государственного Совета. Предложения были рассмотрены на специальной конференции высших государственных чиновников, изрядно выхолостивших их суть — идея об участии представителей общественности в общем собрании Государственного Совета была отвергнута. Но предложение о включении избранных представителей общественности для участия в подготовительном комитете получило поддержку царя, что было официально подтверждено утром 1 марта 1881 года, в день его убийства.

Когда преемник императора, Александр III, вызвал министров, чтобы решить, что делать с этой идеей, К. П. Победоносцев, его бывший наставник, ставший прокурором Священного Синода, ответил резко отрицательно и отверг ее как «фальшь по иноземному образцу», грозящую погибелью России, которая «сильна благодаря самодержавию, благодаря неограниченному взаимному доверию и тесной связи между народом и его царем… Мы и без того страдаем от говорилен, которые под влиянием… журналов разжигают… народные страсти».

Одержимость самодержавием взяла верх. В конце концов, после некоторых колебаний, Александр III решил отвергнуть план Лорис-Меликова, и последний подал в отставку вместе с большинством коллег. Попытка укрепить гражданские институты была отложена на четверть века.

 

Экономика

 

Подъем производительности российской экономики был одним из главных мотивов, предопределивших отмену крепостного права. Однако экономические результаты этой меры всегда составляли предмет бурных дебатов. На Западе в последние годы доминировали две основные точки зрения, причем обе в центр своего внимания ставили судьбу крестьян. Традиционная заключается в том, что крестьяне получили свободу на очень тяжелых условиях — нехватка земли, чрезмерная плата за нее, прикрепленность к общине, — которые затрудняли или даже делали невозможным развитие хозяйств. Налогообложение, целью которого было накопление капитала для промышленного роста и экспорта, заставляло крестьян продавать зерно на коммерческом рынке на весьма неблагоприятных условиях. Прогрессирующее обнищание породило аграрный кризис, вылившийся в крестьянскую революцию 1905–1906 годов. В связи с тем, что крестьянское хозяйство в целом не могло обеспечить ни дополнительных капитальных фондов, ни устойчивого внутреннего рынка, капитал для индустриализации приходилось предоставлять либо правительству, либо зарубежным инвесторам.

Альтернативная, сравнительно недавняя точка зрения состоит в том, что судьба крестьянского хозяйства была не столь тягостно однообразна: некоторые крестьяне все же покупали большие земельные участки и разнообразили производство, специализируясь на чем-то более доходном; некоторые находили занятия за рамками сельского хозяйства и содействовали общему экономическому росту. Согласно этому взгляду, роль государства в экономическом развитии была не столь доминирующей, как считалось раньше. Зато большее значение имел зарождающийся внутренний капитал, чему способствовал механизм акционерных банков.

Ясно то, что в начале этого периода потребности империи так перекосили экономику, что неудачное использование человеческих и природных ресурсов подорвало военную мощь России и, следовательно, претензии на право считаться великой европейской державой. Крестьяне были перегружены налогами, кроме того, многие еще оставались в долгу перед хозяевами. Имеющийся капитал растрачивался на поддержание непродуктивных и обремененных долгами дворянских хозяйств. Государственный бюджет, зависевший от массового пьянства, страдал от хронического дефицита, насколько можно судить по тогдашней отчетности. Доминировавшие в обращении бумажные деньги не отличались стабильностью и вызывали недоверие у инвесторов, особенно зарубежных. Крымская война усилила проблемы и подтолкнула правительство к выпуску еще большего количества необеспеченных ассигнаций.

Наиболее прозорливые финансисты понимали — основная проблема заключается в изыскании путей повышения общего благосостояния населения, что позволило бы мобилизовать капитал и обеспечить поддержание статуса великой державы. Так, Ю. А. Гагемейстер, занимавший высокую должность в Министерстве финансов, писал в докладе в начале 1856 года: «Первый долг финансового управления состоит в обогащении народа».

Однако путь от реальности до этого «первого долга» был длинным и неизученным. Большинство финансовых советников считало, что ключевой мерой может стать программа строительства железных дорог: это не только улучшит средства сообщения в военное время, но и поможет мобилизовать ресурсы отдаленных регионов империи. М. X. Рейтерн, в 1862 году ставший министром финансов, докладывал царю, что «без железных дорог и промышленности Россия не может считать себя в безопасности даже в пределах собственных границ». Но как их построить? Внутреннего инвестиционного капитала не хватало, ведь «на протяжении долгого времени правительство и высшие классы жили не по средствам». Следовательно, деньги могли прийти только из-за границы, а для этого прежде всего нужно было стабилизировать рубль. В свою очередь, стабилизация рубля требовала сбалансирования бюджета, достичь чего можно лишь сокращением расходов и увеличением налогов — в основном за счет крестьян.

В этом и состояла суть проводившейся политики, и только с учетом этого можно понять, почему освобождение крестьян сопровождалось такими жесткими фискальными мерами — за счет выкупных платежей пополнялся доход государства. Доверие к платежеспособности России возросло с 1860 года, после основания Государственного Банка. Он укрепил дисциплину многочисленных акционерных банков, часто создававшихся с решающим участием зарубежных инвесторов.

Непосредственным результатом принятых мер стал железнодорожный бум, финансировавшийся банками Лондона, Парижа и Амстердама. Общая протяженность железных дорог в 1860-е годы возросла в семь раз, а за последующее десятилетие еще удвоилась. Столь значительного успеха удалось достичь после того, как правительство гарантировало оплату долгов всех железнодорожных компаний, предоставив им право распоряжаться прибылью по собственному усмотрению. Только таким рискованным образом удалось привлечь капитал, необходимый для прорыва в этом направлении. Но и в таких условиях строительство шло неровно, а ряд фирм обанкротились, оставив свои долги казначейству. Тем не менее в результате всех усилий зернопроизводящие регионы получили железнодорожную связь со столичными городами и черноморскими портами, а это позволило поставлять зерно на внешний рынок. С новыми возможностями экспорт зерна увеличился с 60,3 миллиона рублей в 1861–1865 годах до 305,9 миллиона рублей в 1876–1879 годах. Впоследствии, ввиду конкуренции со стороны Канады и США, темпы роста замедлились, но после 1900 года показатели снова поползли вверх: в 1905 году — 568,3 миллиона рублей, в 1909 году — 749,4 миллиона рублей (наивысший достигнутый показатель).

Отчасти эти цифры представляют производство тех помещичьих хозяйств, которые — особенно в степных районах юга — приспособились к новым экономическим условиям, импортировав технику и заменив барщину наемным трудом. Но основную долю в экспорте зерна составляли крестьянские хозяйства. Факт тем более примечательный, если учесть небольшие размеры и географическую разбросанность их владений. Некоторые продавали зерно от отчаяния, часто в невыгодное время и по невыгодным ценам; другие добивались успеха в новом для себя деле. В любом случае, зерно приобреталось скупщиками, отвозилось в ближайший город, а оттуда к реке или морскому порту, где, иногда уже перемолотое, дожидалось грузового судна, чтобы отправиться за границу.

Быстрый рост сети железных дорог помогал открытию отдаленных и прежде не эксплуатировавшихся регионов, а также вовлечению всех частей империи в единый, расширяющийся рынок. Строительство Сибирской магистрали, на что из-за ее огромной протяженности решились только после долгих колебаний, позволило приступить к разработке величайшего географического района, прежде совершенно неиспользовавшегося. Новая дорога открыла путь в Маньчжурию, Корею и Китай, а Кавказская и Заскаспийская линии способствовали росту торговых связей России с Персией и Османской империей. Во всех этих странах Россия играла роль более развитой державы, ища там рынок сбыта своей промышленной продукции.

Именно железные дороги в конце 1880-х и в 1890-х годах стали основой впечатляющего прогресса промышленности, который возобновился в 1907–1914 годах. Они не только облегчили перевозку сырья, топлива и готовой продукции, но и создали рынок для промышленных товаров, а также железа, стали и угля. С 1883 по 1913 год общий выпуск промышленной продукции ежегодно возрастал в среднем на 4,5–5 %: показатель, сопоставимый с показателями таких стран, как США, Германия и Япония, в пиковые периоды их экономической экспансии.

Во многом этот рост был достигнут благодаря политике, проводимой министрами финансов И. Я. Вышнеградским (1887–1892) и С. Ю. Витте (1892–1903) и заключавшейся в протекционизме по отношению к зарождающейся российской индустрии, что обеспечивали высокие импортные тарифы, и в стабилизации рубля путем создания резервов золота и иностранной валюты: в 1897 году Россия перешла на золотой стандарт. Оба направления этой политики вызывали много разногласий: Государственный Совет даже отверг программу стабилизации рубля; она была принята лишь потому, что Николай II поддержал Витте. Оппоненты — обновляющие свое хозяйство помещики и (хотя и не представленная в Госсовете) народническая интеллигенция — утверждали, что подобный экономический рост является искусственным и «нерусским», производимые товары не нужны России, страна идет по пути западного индивидуализма и договорного права, нарушая «родной» принцип коллективизма. Они доказывали, что высокие тарифы препятствуют ввозу необходимой иностранной техники и провоцируют торговых партнеров России на ответные меры, а это повредит сельскохозяйственному экспорту. Наиболее рьяные противники Витте обвиняли его в том, что он является марионеткой в руках международных заговорщиков, финансируемых еврейским капиталом для подрыва могущества «Святой Руси».

Некоторой поддержкой для обвинений служила степень зависимости российской промышленности от зарубежных инвестиций. В 1840 году иностранный капитал составлял 1/4 всего акционерного капитала, в 1900-м — 45 %, а в 1914 году — 47 %. Это придавало некоторую обоснованность утверждениям, что Россия становится колонией более развитых европейских стран, однако вряд ли можно убедительно доказать, что стране навязывалась экономическая стратегия, которую та не выбрала бы сама. Французское правительство, основной сторонник инвестиций в Россию, просило, чтобы железные дороги строились с учетом возможных военных потребностей Западного фронта, но за это выступали и российские военные.

Обычно считается, что тяжелая промышленность вытеснила мелкое крестьянское, кустарное производство, основными товарами которого были одежда, обувь, мебель, оборудование и т. п. Однако представляется более верным, что — по крайней мере в первые десятилетия — развитие крупной индустрии даже способствовало росту кустарной промышленности, обеспечивая ее, например, гвоздями, веревками, доброкачественными дешевыми тканями. Крупная промышленность предлагала также рынок для некоторых крестьянских товаров и помогала распространять среди мелких производителей передовую технику и навыки работы.

Очевидные признаки роста вовсе не означали отсутствия беспомощной бедности и неразвитости. В крайне тяжелом положении находились сельскохозяйственные районы к югу от Москвы. Большая плотность населения, недостаток крупных городов, предлагавших рынок для сельскохозяйственной продукции, преимущественно малоземельные крестьянские дворы создавали порочный круг низкой продуктивности, нехватки инвестиций и чрезмерного налогового бремени, выход из которого наиболее активные и мобильные искали в миграции в другие районы, чаще всего в большие города. Здесь можно говорить о «вымирающей деревне», как это делал аграрный эксперт кадетской партии, Андрей Шингарев. В сходном положении находилось Среднее Поволжье, и хотя условия там были все же не столь экстремальными, однако в 1891–1892 годах голод и болезни собрали в этом регионе наибольший урожай жертв, а все это усугублялось неразвитостью средств сообщения с более благополучными регионами.

По контрасту районы вокруг городов, главных путей сообщения, портов и вблизи границ выглядели преуспевающими, предлагая широкие возможности для предпринимательства, в том числе и крестьянского. Это относится к большей части Центрального промышленного района, Прибалтике, Польше, западным областям, донским степям, Кубани и Черноморскому побережью. Примечательно, что области, оказавшиеся в наиболее невыгодном положении, были преимущественно русскими по составу населения, тогда как процветающие районы имели значительную долю нерусских народов.

Рост промышленности и улучшение — хотя и не повсеместное, но несомненное — сельского хозяйства создавали более преуспевающее, мобильное и самостоятельное население. Подъем экономики стимулировал крупномасштабную миграцию в большие города и в быстро развивающиеся, часто нерусские регионы. Изменению условий экономической жизни не соответствовало отсутствие каких-либо изменений в гражданском статусе населения. В начале XX века несоответствие экономического подъема и политического застоя стало особенно очевидным и усугублялось тем, что многие жертвы экономического роста были русскими, то есть относились к формально господствующему народу империи.

 

 

Глава 2

Русский социализм

 

Долгий период ученичества российских интеллигентов в изолированном мире кружков достиг своего не совсем удовлетворительного завершения в дискуссиях, предшествовавших программе реформ Александра II. Некоторые из участников дискуссий были вовлечены в практическую государственную работу; другие — по личным причинам или в силу убеждений — остались вне официальных структур и отошли в тень, уступая дорогу новому поколению, воспитанному на их идеях. Отмена крепостничества принесла разочарование многим, заставив осознать, что режим не способен преодолеть фатальный раскол общества на элиту и народ, а мыслящие люди именно в этом видели главную причину слабости России. Естественно было бы предположить, что инициативу в преодолении раскола возьмут на себя интеллигенты — выйдут из изоляции, установят контакт с простым народом и приступят к политическим действиям. Однако даже в период относительной терпимости конца 50-х — начала 60-х годов режим не предложил никакой правовой возможности сделать это. Не имея ни опыта, ни прецедента, первое поколение политических активистов металось из крайности в крайность, импровизируя беспомощно и порой даже абсурдно.

Первый импульс оппозиционному движению дал Николай Чернышевский, занимавший ключевую позицию на посту редактора «Современника». Чернышевский был сыном священника и привнес в свои политические убеждения аскетизм, целеустремленность и самопожертвование, достойные духовного сана, к принятию которого он готовился, но от которого все же отказался. Идеал сельского священника, служащего своим прихожанам, Чернышевский перенес в сферу общественно-политического служения всему народу, оставаясь при этом трезвомыслящим утилитаристом, сторонником рационального эгоизма, взвешивающим «исчисление удовольствия и боли». Эти два элемента, религиозный и светский, аскетизм и расчетливость придавали личности Чернышевского неразрешимое напряжение, но на теоретическом уровне он нашел решение в идее социальной революции, стимулировать которую своим собственным примером должны лучшие люди страны. Разочарованный условиями освобождения крепостных и потерявший веру в нерешительный полубарский социализм Герцена, Чернышевский пришел к убеждению: только революция снизу способна принести стабильные улучшения, а до ее наступления долг образованных людей в том, чтобы распространять в народе социалистические идеи и, путем устройства производительных кооперативов, показывать наглядно, каким будет будущее общество.

При том, что Чернышевский написал немало философских, эстетических и политических трактатов, самая известная его работа — роман «Что делать?», опубликованный в 1862 году. В нем писатель изобразил женскую швейную артель, члены которой живут вместе и, объединяя капитал и труд, шьют одежду и продают ее. Несколько затушеванно — по цензурным соображениям — показана группа политических активистов, готовящихся к революции, изучающих теоретические труды, ведущих конспиративную работу и закаляющих волю. Их лидер, Рахметов, осознанно подходит к будущей борьбе: подчиняет свою жизнь строгому, аскетическому режиму, спит на полу, сторонится женщин, ест только ту пищу, которую могут позволить себе простые люди; с исключением отличного бифштекса для укрепления мускулов.

В Рахметове идеал Петра I — решительный правительственный чиновник, безжалостный, самоотверженный, нацеленный на перемены — превратился в идеал революционера. Ему предстояло оказать огромное влияние на два поколения революционеров, включая Ленина.

Одним из молодых людей, воодушевленных Чернышевским, был бывший чиновник, Н. А. Серно-Соловьевич: он лично вручил царю докладную записку с призывом провести реформу в духе христианства, но позднее отказался от надежды на способность режима переустроить общество и ушел со службы, открыв в Петербурге книжный магазин и библиотеку, чтобы нести массам политические сочинения. Там вокруг него собралась небольшая группа единомышленников, в память о лозунге Герцена называвшая себя «Земля и воля» и поставившая своей целью установить связь с рабочими и крестьянами. Прежде чем они смогли что-то предпринять, полиция раскрыла группу и арестовала участников.

В Москве девятнадцатилетний студент П. Г. Заичневский распространял брошюру под названием «Молодая Россия», содержавшую призывы переустроить Россию в федерацию сельских общин и совместно управляемых предприятий. В случае, если режим начнет сопротивляться этой идее, «с полной верою в себя самих и нашу силу, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, на чью долю выпало стать первой страной… социализма, мы крикнем: хватайте ваши топоры!»

Другой молодой радикал, Н. А. Ишутин, даже не допускал мысли, что царь может согласиться с установлением социализма. Ишутин создал некую загадочную «Организацию» с внутренним тайным подразделением, грозно названным «Ад» и состоявшим из группы студентов, чья единственная цель — убийство высших государственных чиновников и самого царя. Члены «Организации» подбирались из саратовских семинаристов, чье регулярное чтение включало, в частности, Новый Завет и историю русских сект. На суде Ишутин заявил, что признает только трех личностей: Христа, святого Павла и Чернышевского.

Одним из членов ишутинской организации был Д. В. Каракозов, который в 1866 году действительно стрелял в императора Александра. Перед покушением Каракозов написал манифест, проливающий свет на менталитет этого странного и исковерканного поколения.

«Братцы, долго меня мучила мысль — не давала мне покою, — отчего любимый мною простой народ русский, которым держится вся Россия, так бедствует!.. Отчего рядом с нашим вечным тружеником, простым народом: крестьянами, фабричными и заводскими рабочими и другими ремесленниками… живут люди, ничего не делающие: тунеядцы дворяне, чиновничья орда и другие богатеи?.. Стал читать книги разные и много книг перечитал я о том, как люди жили в прежние старинные времена. И что же, братцы, я узнал?! Что цари и есть виновники настоящие наших бед».

Чувство вины, крайнее упрощение, манихейство, наивная вера в книги, патетический призыв к народному одобрению — все это характерно для элиты, оторванной от своего народа, лишенной практического опыта, вскормленной на религиозном сектантстве и постоянно колеблющейся между перспективами полного всемогущества и такого же полного бессилия.

Человеком, с еще большим презрением воспринимавшим существующую систему и еще более твердо убежденным в том, что цель оправдывает средства, был Сергей Нечаев, сочинивший «Катехизис революционера», руководство для своих товарищей по подполью.

«Революционер — потерянный человек, у него нет ни собственного интереса, ни собственного дела, ни чувств, ни привычек, ни вещей, у него даже нет имени. Все в нем поглощено одним исключительным интересом, одной мыслью, одной страстью — революцией. В самой глубине своего естества, не просто в словах, но в делах, он порвал все узы с гражданским порядком, с образованным миром, со всеми законами, условностями… и этикой этого мира. Он… враг этого мира, и если продолжает жить в этом мире, то только чтобы уничтожить его более эффективно».

Аскетическое самоотречение, упрямая изоляция от общества, предчувствие приближающегося судного дня — все это заставляет вспомнить староверов-экстремистов, отказывавшихся иметь какие-либо отношения с государством Антихриста; но у Нечаева эти идеи дополнялись цинизмом, свойственным поколению, воспитанному на псевдонаучном материализме.

Нечаев организовал тайное общество, убедив всех членов, что оно является лишь ячейкой более широкой организации, единственным представителем которой среди них являлся он сам. Посетив Швейцарию, Нечаев сумел выманить у стареющего Бакунина изрядную сумму денег на нужды своей несуществующей организации, а вернувшись на родину, устроил своим сторонникам испытание — обвинил одного из них в сотрудничестве с полицией и приказал убить его, что и было сделано. Власти решили устроить показательный суд, уверенные, что пример революционера Нечаева вызовет отвращение у публики и осуждение всех подпольщиков. Наоборот, процесс возбудил живой интерес и далеко не всегда отрицательное отношение публики.

Оживление мессианских ожиданий интеллигенции накладывалось на репрессивность режима, цензуру и враждебность властей ко всем добровольным общественным организациям и порождало апокалиптический и поляризованный взгляд на мир. Интеллигенты чувствовали, что благотворная трансформация близка, и что единственное препятствие тому — существующий режим. Они повисали в воздухе, словно не в состоянии ни выразить свои мысли через прессу, ни сообщить их массам. Ни одна из причудливых и недолго существовавших групп 60-х годов так и не смогла решить эту проблему.

Мыслителем, предложившим способ установления более прочной связи с народом, был Петр Лавров, в прошлом инженер и член «Земли и воли» Серно-Соловьевича. По сравнению с откровенным «рациональным эгоизмом» Чернышевского, философия Лаврова делала упор на субъективные и этнические мотивы в поведении человека. К концу 1860-х годов Лавров пришел к убеждению: долг интеллигенции «идти в народ» и распространять знания, полученные в результате образования. Свою идею Лавров изложил в «Исторических письмах» (1869–1870), сразу же завоевавших популярность у молодежи.

Эту обязанность Лавров рассматривал и как моральный долг, и как инструмент изменения общества. Интеллигенция получила образование за счет народа, который трудился, пока она училась, следовательно, долг необходимо вернуть. Кроме того, в результате приобретения знаний интеллигенция оказалась в уникальном положении, дающем возможность критиковать существующее общество, познавать основополагающие законы социальной эволюции и, таким образом, определять, что следует делать, а также распространять эти знания среди тех, кто лишен преимуществ образования. Эти «критически мыслящие личности должны желать не только борьбы, но и победы… им приходится отыскивать друг друга; им приходится соединиться… Тогда сила организована; ее действие можно направить на данную точку; концентрировать для данной цели».

Лавров высказал предположение, что интеллигенция создаст политическую организацию, партию, для ведения пропагандистской работы среди рабочих и крестьян и подготовки к «поставленной цели», состоявшей — он не мог писать об этом открыто — в свержении существующего режима. Иерархическая схема построения организации, на вершине которой стоят люди, обладающие высшим знанием и способные осуществить радикальные социальные перемены, была заимствована от царского режима. В то же время моральные эстетические требования к членам будущей партии должны быть настолько высокими, чтобы не позволить движению попасть в руки беспринципных людей, вроде Нечаева.

Из тех, кто в 1870–1880-е годы «ходил в народ», пытался на практике воплотить идеи Лаврова, около 60 % были детьми дворян и священников: эти два сословия в Российской империи сознательно готовились к пожизненной государственной или церковной службе. Более того, свыше половины из них посещали высшие учебные заведения. Уже одно название, данное ими своему движению — «хождение в народ», — красноречиво свидетельствует, какой глубокой представлялась пропасть, отделяющая их самих от крестьян: они как бы сравнивали себя с миссионерами, отправляющимися в глубь Африки. Когда Дмитрия Клеменца спросили, почему он оставил все ради этой миссии, ответ прозвучал так: «Мы так много говорим о народе, но не знаем его. Я хочу жить жизнью народа и страдать за него».

Таким образом, небольшой отряд юных отпрысков имперской России, порвав с товарищами и семьями, попытался соединить разорванную этническую ткань и установить связь с крестьянской Россией, живя среди народа, знакомясь с его бытом и по-новому толкуя народные обычаи в свете последних европейских политических доктрин.

Первым признаком их тоски по утраченному национальному единству стала одежда этих молодых людей. Отказавшись от накрахмаленных воротничков и сюртуков, они расхаживали в красных рубахах, мешковатых штанах, отрастили длинные волосы, а женщины, сняв кружева, надевали простые белые блузки, черные юбки, мужские башмаки и стригли волосы.

Хотя многие студенты происходили из дворянских семей, лишь некоторые были действительно хорошо обеспечены. Поэтому их аскетический идеал осуществлялся на практике в форме весьма скромных, если не сказать сильнее, условий жизни. Перед лицом общих устремлений к обучению и служению народу исчезали классовые и сословные различия. Особенно высоко ценилась наука как практическая основа грядущих социальных перемен, а знания рассматривались как часть культуры, которая должна стать наследием всего человечества. Студенты, представлявшие различные слои общества, помогали друг другу, устраивая общие библиотеки, чайные и кассы взаимопомощи, нередко связанные с самодеятельными семинарами и кружками.

Первый систематический кружок такого типа в 1869 году организовал Марк Натансон в Медико-хирургической академии Санкт-Петербурга, и после ареста Натансона им руководил Николай Чайковский. Поначалу члены кружка интересовались главным образом культурными и этническими проблемами, сознательно отвергая «иезуитство и макиавеллизм» Нечаева. При приеме новых членов руководствовались прежде всего моральными соображениями: ожидалось серьезное отношение к образованию, окончание учебного курса и уж затем возвращение долга народу. Чайковский не раз говорил: «Мы должны быть чисты, как стекло, и знать друг друга так, чтобы в трудных случаях преследований и борьбы быть в состоянии a priori знать, как каждый из нас поступит».

По этой причине Чайковский и назвал свой кружок «Орден рыцарей». Сам он часто посещал сектантов и даже стал членом секты, провозгласившей целью создание «Богочеловечества».

Как подобало такой цели, движение носило характер воинственной религии. Берви-Флеровский, социолог, работы которого пользовались популярностью среди радикалов, пришел к пониманию, что «успеха можно ожидать, только когда охвативший молодежь взрыв энтузиазма будет превращен в постоянное и неискоренимое чувство. Непрерывно думая об этом, я пришел к убеждению, что успех можно будет завоевать только одним путем — созданием новой религии».

Свое кредо Берви-Флеровский выразил так: «Идите в народ и расскажите ему всю правду до последнего слова». Эта «правда» состояла в том, что все люди равны и что право и долг народа взять причитающуюся ему долю у помещиков и эксплуататоров. Александр Долгушин, одним из первых отправившийся в деревню, хранил у себя на даче, помимо печатного станка, крест с гравировкой: «Во имя Христа… Свобода, равенство, братство».

Первые попытки установить связь с народом были направлены на сектантов и староверов по причине их давнего неприятия режима. Еще в начале 60-х годов Герцен и Огарев, находясь в Лондоне, старались связаться с ними через В. И. Кельсиева, молодого бедного дворянина, увлеченного «схизматиками». Староверы отнеслись к нему доброжелательно и были готовы разделить многие из его взглядов, а для пополнения скудных запасов литературы очень хотели организовать печатание своих книг за границей. Однако к участию в политической деятельности, тем более в союзе с эмигрантами, староверов явно не тянуло. Дело даже не в атеизме их новоявленных радикальных доброжелателей, просто двухсотлетние преследования и дискриминация утомили их: староверы были явно пессимистичны по духу, пассивны и склонны довольствоваться недавно сделанными уступками Александра II. Прежний мятежный дух, похоже, в конце концов испарился.

Кружок Чайковского начал собирать и распространять книги и брошюры, сначала среди своих членов, затем среди более широкого круга. Это были «Капитал» Маркса, «Исторические письма» Лаврова, «Положение рабочего класса в России» и «Азбука социальных наук» Берви-Флеровского, «История Французской революции» Луи Блана, а также работы Герцена, Чернышевского и Щапова. Была предпринята попытка распространения литературы среди рабочих Петербурга и других городов, сопровождавшаяся дискуссиями и небольшими скрытыми сборами.

К 1873 году многие ощутили — пришло время выйти за пределы городов и отправиться в сердце народа, в деревни. Такое решение следует оценить как более радикальное, чем агитация среди рабочих, так как оно предполагало прекращение учебы, разрыв с семьей и друзьями и, по всей вероятности, отказ от перспектив официальной карьеры. Группа Чайковского почти не имела организационной структуры, но часто сдерживала советами самых пылких.

Движение было по преимуществу стихийно-добровольным и держалось — как выразился Аптекман — на «Ганнибаловой клятве» молодежи того времени. «О, она будет служить народу! Она омоет его раны, она залечит его скорби, она выведет его с факелом науки и свободы в руках на широкий простор культурного существования!» И вот «революционная молодежь, полная веры в народ и в свои собственные силы, охваченная каким-то экстазом, потянулась в далекий неведомый путь. Позади остались дорогие образы родных и близких, вошедшие в плоть и кровь высшие учебные заведения, с их „правами и льготами“… Возврата нет».

В дополнение к книжным знаниям многие молодые люди осваивали ремесленные навыки, которые, как им казалось, станут полезными народу. Они часто собирались в мастерских, где под руководством какого-нибудь сочувствующего ремесленника учились работе с металлом, сапожному делу, столярному искусству, то есть тому, что было по силам. Другие отправлялись в деревню, не представляя, чем заработать на жизнь и как сблизиться с крестьянами. Так, например, Яков Стефанович и Владимир Дебагорий-Мокриевич с тремя товарищами покинули Киев, взяв лишь сумку с сапожными инструментами, хотя понятия не имели, как ими пользоваться. Сначала они работали на погрузке шпал в железнодорожные вагоны, потом решили стать красильщиками, но спроса на их услуги не оказалось, ведь большинство жителей деревни сами занимались покраской. Видя перед собой плохо одетых людей, крестьяне нередко отказывались пускать их на ночь, принимая за разбойников. Некоторые, как Александр Иванин-Писарев, считали, что более разумно заниматься работой, действительно нужной и требующей грамотности, стать, например, волостным писарем, так как лишь немногие крестьяне знали азбуку и цифры, а кроме того, подобная работа позволяла влиять на деревенские дела.

Как реагировали крестьяне на попытки радикалов установить с ними связь? Традиционная точка зрения историков утверждает, что они относились к пропагандистам с недоверием, непониманием, а иногда даже передавали их в руки властей. Но последние исследования показывают — все обстояло не столь однозначно. Как указывал Д. Филд, основанием для подобных выводов часто служили следственные и судебные документы. Арестованные радикалы — как, впрочем, крестьяне-свидетели и деревенские власти — пытались свести к минимуму успехи пропаганды, справедливо полагая, что в противном случае им грозит более суровое наказание. Из воспоминаний людей, «ходивших в народ», вырисовывается более разнообразная картина, хотя не стоит забывать и о естественной тенденции, оглядываясь в прошлое, преувеличивать свои достижения.

Несомненно, вначале пропагандисты сталкивались с большими трудностями. Многие были обескуражены и расстроены тем, что крестьяне по-прежнему почитают царя и придерживаются религиозных верований: ведь большинство студентов считали это предрассудками и сентиментальностью. Вспоминая о своих опасениях того времени, Аптекман впоследствии описывал их так: «Как же мне приступиться к народу с моими идеями? Мое миросозерцание — одно, миросозерцание народа — иное. Два порядка идей, два типа мышления, не только противоположных, но… исключающих одно другое».

Вера Фигнер, работавшая санитаркой в земской больнице в Самарской губернии, увидев бедность крестьян, ощутила чувство безнадежности. «Я терпеливо раздавала до вечера порошки и мази… а когда работа кончилась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели: тогда мною овладевало отчаяние; где же конец этой нищете, поистине ужасающей; что за лицемерие все эти лекарства среди такой обстановки; возможна ли в таких условиях даже мысль о протесте. Не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному… о сопротивлении, о борьбе?»

И тем не менее, человеческие контакты постепенно устанавливались. Устроившись в больницу, Аптекман вскоре увидел, что завоевать доверие крестьян можно, если, занимаясь лечением, внимательно расспрашивать их о жизни; он даже устроил нечто вроде клуба в палате для выздоравливающих, куда крестьяне приходили поговорить о жизни и послушать, как ее можно улучшить. Такой же подход практиковала и Фигнер: «Народу было в диковинку внимание, подробный расспрос и разумное наставление, как употреблять лекарство».

Когда ее сестра Евгения открыла школу, предложив заниматься бесплатно, то изучать арифметику пришли не только дети, но и взрослые, ведь эта наука была нужна для ведения как личных, так и общинных дел. «Каждую минуту мы чувствовали, что мы нужны, что мы нелишние. Это сознание своей полезности и было той притягивающей силой, которая влекла нашу молодежь в деревню; только там можно было иметь чистую душу и спокойную совесть».

Крестьяне действительно разделяли некоторые идеи радикалов, хотя и рассматривали их совсем в ином контексте. Например, Стефанович и Дебагорий-Мокриевич узнали, что крестьяне в Киевской губернии считают необходимым провести новый передел земли по принципу справедливости, то есть наделить всех нуждающихся: «и мужику, и пану, и попу, и жиду, и цыгану — всем поровну». Но такое мог сделать, по мнению крестьян, только царь, может быть, в награду за всеобщую воинскую повинность. В конце 1870-х годов Стефановичу и Дебагорию-Мокриевичу удалось даже привлечь несколько сотен крестьян в дружину, использовав подложный царский манифест, якобы содержавший призыв царя захватывать землю у тех помещиков, которые будут нарушать волю императора. Этот эпизод, уникальный в своем роде, дает основания полагать, что крестьяне были готовы к активным политическим действиям по захвату земли, но только при условии поддержки со стороны царя. Однако большинство радикалов считали, что практиковать обман для привлечения сельских жителей на свою сторону — значит нарушить моральные принципы, неотъемлемые от их убеждений.

Не столько сами крестьяне, сколько деревенские власти воспринимали пришельцев из города с подозрительностью и злобой. Вера Фигнер объясняет это так: «Когда к постели больного призывали одновременно меня и священника, разве мог он торговаться за требу? Когда мы присутствовали на волостном суде, разве не считал писарь четвертаков, полтинников и взяток натурою, которых мы лишали его? К этому прибавлялись опасения, что в случае злоупотребления, насилия или вымогательства мы можем написать жалобу за обиженного и через знакомство в городе довести дело до суда, до сведения архиерея и т. д.».

Сестры Фигнер, что примечательно, вполне легально работали в земстве, но при этом оставались в крайне уязвимом положении: распространялись слухи, что они ходят по хатам и читают прокламации, а в школе учат детей что «Бога нет, а царь нам не нужен».

Естественно, многие пропагандисты были арестованы, и оказались потом в крайне тяжелом положении, в том числе и с моральной точки зрения. Расследование затягивалось, ведь обвиняемых обычно было много, а показания не совпадали, и не всегда власти представляли, в чем конкретно их можно обвинять. Для многих оказалось настоящим шоком быть внезапно вырванным из активной жизни и очутиться в одиночном заключении, где компанию составляли только стража и следователи. Жизнь, исполненная надеждами и разочарованиями, сменялась бесцельным существованием в отвратительных условиях.

Давление со стороны следствия усиливалось, и заключенные начинали осознавать, что дело совершенно безнадежно и что далеко не все товарищи представлялись теми безукоризненными «рыцарями», какими казались прежде. Некоторые шли на тайное сотрудничество с полицией, оставаясь при этом в рядах революционеров, и это со временем отравило весь дух движения. Николай Чарушин, занимавшийся пропагандой среди рабочих Петербурга, вспоминал, каким ударом оказалось для него сообщение о предательстве: «Все, чем я жил и во что верил, было разрушено. Друзья и товарищи по делу погибли, и я не знал, сохранился ли кто-нибудь из них; погибло и самое дело, а рабочие, хотя только в числе трех, в дело которых я вкладывал свою душу, оказались предателями».

Неудивительно, что некоторые заключенные сходили с ума или кончали жизнь самоубийством.

В целом опыт «хождения в народ» показал — пропаганда среди крестьян в долгосрочной перспективе может оказаться успешной, но для этого требуется более терпеливый подход и лучшая организованность, предполагающая наличие в ближайших городах «центров», где можно получить пропагандистский материал, обсудить свою работу с товарищами и, возможно, передохнуть и расслабиться после напряжения и неудобств сельской жизни. Именно по этой причине некоторые из испытавших себя на первых походах в 1876 году в Петербурге создали ядро централизованной организации и начали устанавливать контакт с теми, кто еще вел пропаганду в городах и селах. Это была первая попытка создания всероссийской политической партии, и она приняла уже известное название — «Земля и воля».

Почти с самого начала «Земля и воля» переживала внутренние конфликты, вскоре переросшие в постоянный раскол. Опыт работы в деревне 1873–1874 годов многих склонил к заключению, что при данной структуре общества пропаганда среди крестьян не дает и не может дать плодов, следовательно, политическую деятельность необходимо направить прежде всего на уничтожение существующего государства и замену его новым, и это станет предпосылкой, а не результатом успешной пропаганды. В связи с тем, что достичь перемен мирным путем невозможно, политическая борьба неизбежно становится насильственной.

Несмотря на первоначальные мирные идеалы движения и неприятие методов Нечаева, стремление к насилию оказалось крайне жизнестойким и последовательным, родившись из отчаяния и разочарования как защита от возможности ареста, из желания совершить нечто героическое и заметное, а также как продукт рационального политического расчета. Как писал одному из друзей Александр Михайлов, видный апологет насилия: «Знаете, мне нравилось работать в народе. Я был готов на любую жертву, но мы были немногочисленны. Мы были бессильны достичь чего-то в условиях самодержавия: все наши благие усилия тратились понапрасну. Существовала только одна альтернатива… полностью оставить революционную деятельность либо начать бой с правительством. Для последнего у нас доставало сил, героизма и самопожертвования».

С самого начала в партии появилась «неорганизованная» секция, целью которой вначале стала защита товарищей от обысков и арестов или освобождение в случае задержания. Несколько отдельных успехов породили определенную самоуверенность и чувство, что, по крайней мере в чем-то, можно преуспеть. Давление в сторону перехода от спорадического применения насилия к систематическому возросло в 1878 году после дела Засулич. Волна общественной симпатии к ней даже Достоевского заставила признаться редактору консервативной газеты Суворину — если бы ему довелось узнать о готовящемся террористическом акте, он не сообщил бы властям из-за страха перед реакцией общественности. Петр Валуев, возглавлявший расследование действий террористов, счел нужным доложить: «Особого внимания заслуживает наружное безучастие почти всей более или менее образованной части населения в нынешней борьбе правительственной власти с небольшим сравнительно числом злоумышленников, стремящихся к ниспровержению коренных условий государственного, гражданского и общественного порядка… Большинство образованных людей почти всегда недоброхотно относится к расположению властей».

Готовясь к возможной решительной политической борьбе, «Земля и воля» становилась организацией заговорщиков: ограничивалось право членов что-либо знать о ее численном и персональном составе, каждый давал клятву хранить тайну, нарушение которой каралось смертью. Наконец, в 1879 году на тайном съезде большинство делегатов высказались в пользу систематической кампании террора с целью дезорганизации правительства убийством его ведущих членов, а затем свержения и установления нового режима, задачей которого станет созыв Учредительного собрания и обеспечение перехода к народному правлению. Общего согласия не было, но из известных деятелей только Георгий Плеханов отказался принять это решение, порвал с «Землей и волей» и попытался — без особого успеха — основать альтернативную организацию. Оставшиеся переименовали себя в «Народную волю», желая таким образом показать свое намерение дать возможность народу сказать решающее слово в образовании новой политической системы. Использование слова «воля» вызывало в памяти старый казацкий идеал свободы.

В течение нескольких месяцев Исполнительный комитет «Народной воли» создал в ряде городов сеть ячеек среди рабочих и студентов и даже в армии и на флоте. Но главным направлением работы стал террор, а не пропаганда. «Земля и воля» уже наметила убийство нескольких высших правительственных чиновников и полицейских чинов, а «Народная воля» с самого начала поставила себе еще более высокие цели. 26 августа 1879 года Исполнительный комитет приговорил Александра II к смерти «за преступления против народа», и с этого времени приоритетом для ее членов стало исполнение этого приговора. После ряда неудач заговорщики добились своего, 1 марта 1881 года террорист взорвал царя бомбой, когда тот ехал в карете по набережной Петербурга.

Убийство Александра II знаменует величайший успех русского социализма того времени, но одновременно и крупнейший провал. Ведь Исполнительный комитет оказался бессилен исполнить свое обещание и созвать Учредительное собрание или даже малейшим образом повлиять на политику нового императора, Александра III, — разве что в негативном плане. Первым результатом случившегося стало объявление во многих провинциях чрезвычайного положения: теперь полиция и местные власти могли задерживать подозреваемых без решения суда, подвергать административной ссылке, проводить обыски без ордера, увольнять со службы, закрывать периодические издания или приостанавливать их деятельность и вообще ущемлять даже те скудные гражданские права, которые прежде кое-как соблюдались. В некоторых областях страны такое положение сохранялось до 1917 года.

Население осталось безразличным: наиболее действенным ответом явилась серия еврейских погромов в южных и западных городах. Ни о каком движении вперед не могло быть и речи: все, во что верила «Народная воля», — социализм, демократия и гражданские свободы — оказалось отброшенным назад в результате их действий.

Полицейские преследования серьезно ослабили Исполнительный комитет. Однако еще более пагубные последствия имели интриги редактора его одесской газеты, Сергея Дегаева. В декабре 1882 году Дегаев был завербован инспектором Петербургской охранки Г. Д. Судейкиным. Судейкин высказал притворное сочувствие целям «Народной воли» и дал Дегаеву денег на «общее дело»: с этого и началось их сотрудничество. Дегаев передал полиции информацию, которая привела к уничтожению военного крыла организации и ее южного отделения, одновременно став главой ее петербургской ветви и занимаясь привлечением новых членов. Трудно представить, что руководило действиями этих двоих. Возможно, они просто использовали друг друга, чтобы подняться в своих иерархических структурах. Одно время они даже планировали разыграть покушение на Судейкина, с тем, чтобы Дегаев укрепил свою репутацию в организации, а Судейкин получил повышение по службе и награду от царя, но потом все же отменили решение. Однако, в конце концов, Дегаев, чтобы развеять подозрения товарищей, действительно организовал убийство Судейкина.

Это первый пример того гротескного феномена, который в последние десятилетия империи принял характер эндемического заболевания: двойной агент, или, как его стали называть, агент-провокатор. Оппозиционные партии, лишенные регулярного контакта с общественностью, и тайная полиция, не слишком опекаемая властями, представляла соблазнительные возможности для людей, желающих воспользоваться властью в личных интересах. Полиция нуждалась в информации о планах заговорщиков, информации, которую невозможно ни получить, ни проверить без секретных агентов. Последним, внедрившись в ряды террористов, было необходимо поддерживать доверие к себе участием в террористической деятельности. Такова неизбежная логика положения, открывавшая путь к самым невероятным злоупотреблениям. Агента, работавшего на обе стороны, было очень трудно раскрыть, а тот, дабы не вызвать подозрения и тех и других, предавал товарищей и организовывал убийства. Так фискал и революционер, два порождения Петра Великого, соединились в одной зловещей фигуре.

Когда уцелевшие члены «Народной воли» в 1880-е годы начали создавать Союз социалистов-революционеров (позднее партия эсеров), то столкнулись с теми же проблемами, как и их предшественники двадцатью годами раньше. Хотя перспективы работы среди крестьян выглядели более оптимистичными, чем в 1870-х, обойтись без систематического терроризма казалось делом невероятным: он давал возможность защитить революционеров, дезорганизовать правительство и внушить массам чувство, что режим не так уж непобедим.

На этот раз партия все-таки приняла меры, чтобы во главе ее не могли стать исполнители убийств. Для них был организован отдельный боевой отряд, что давало членам Центрального Комитета возможность сосредоточиться на решении организационных задач и мирной пропаганды. По иронии судьбы сама изоляция террористов освободила их от каких-либо пут идеологии и нравственности. Члены боевого отряда, объединенные чувством групповой верности и воспитавшие в себе способность к самопожертвованию, нередко действовали вопреки решениям более трезвомыслящих товарищей из ЦК.

В период с 1902 по 1905 год боевому отряду удалось убить двух министров внутренних дел (Сипягина и Плеве), московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича, а также целый ряд чиновников рангом пониже. И это лишь часть кампании террора, развязанной различными революционными группами и одиночками против режима и его представителей. В ходе кампании за 1905–1907 годы было убито и ранено более четырех тысяч официальных лиц. Вряд ли какой-нибудь другой режим подвергался такому штурму со стороны террористов, и лишь после того, как в августе 1906 года премьер-министр Столыпин учредил полевые суды, сократившие до минимума необходимые процедуры и позволявшие выносить приговоры (обычно смертные) практически на месте, волна покушений пошла на убыль.

Многие из террористических актов совершались одиночками, утратившими — или никогда не имевшими — связь с какими-либо идеологическими организациями и движимыми жаждой приключений, стремлением утвердить себя или просто материальной выгодой. Во многом именно эти люди дискредитировали и революционные партии (особенно эсеров), и режим. Свидетельством полной нравственной деградации обеих сторон послужил факт, раскрывшийся в 1908 году, когда стало известно, что Евно Азеф, человек, возглавлявший боевой отряд, долгое время являлся агентом департамента полиции. Азеф сыграл важную роль в слиянии местных групп в партию социалистов-революционеров, а позднее руководил боевым отрядом и обеспечивал связь с ЦК, при этом систематически поставляя информацию полиции и неся ответственность за аресты многих коллег. Сообщение о предательстве Азефа в корне подорвало морально-политические позиции эсеров. Можно сказать, партия с трудом пережила его, хотя в 1905–1907 годах успешно работала среди рабочих и крестьян.

Единственным человеком в народническом движении, сумевшим выступить против принятия тактики террора, был Георгий Плеханов. Отчаявшись добиться чего-либо в России, он уехал в Швейцарию, где стал изучать европейскую социалистическую традицию, в особенности труды Маркса. Довольно быстро Плеханов уверился, что нашел у Маркса ответ на вопрос, почему все усилия российских социалистов оказались напрасными. Все дело в том, что никто не удосужился изучить эволюцию человеческого общества, а потому вся деятельность строилась на чувствах, а не на реалистичной оценке имеющихся возможностей.

Свои взгляды Плеханов изложил в двух ключевых работах «Социализм и политическая борьба» (1883) и «Наши разногласия» (1885). Выводы стали основанием для новой разновидности русского социализма, первой, сознательно отрицавшей особый, уникальный путь России и утверждавшей, что Россия должна следовать универсальным законам социального развития, описанным Марксом и применимым ко всем европейским странам (сам Маркс не вполне разделял такой взгляд). В процессе своего развития от феодализма, доказывал Плеханов, России на пути к конечной цели, социализму, не избежать стадии капитализма. У крестьянской общины будущего нет: это всего лишь пережиток умирающего экономического уклада и уже разлагается под влиянием наступающего капитализма. Крестьяне неумолимо движутся к частной собственности и к мелкобуржуазному сознанию. Основным революционным классом, следовательно, суждено стать рабочим, чье мировоззрение резко отличается от взглядов крестьян. В связи с тем, что капитализм развит еще недостаточно и рабочий класс составляет незначительную часть населения, условия для социалистической революции далеко не созрели, что и объясняет неудачу всех попыток совершить таковую, а также дает ответ на вопрос, почему все попытки закончились бесплодным насилием и моральным разложением, распространяемым агентами-провокаторами.

Плеханов считал, что только эта версия истории имеет право называться «научным социализмом», презрительно называя всех российских социалистов — кроме своих немногочисленных сторонников — «народниками». Вследствие этой полемики, современные историки всегда были склонны преувеличивать различия между двумя революционными традициями, «народничеством» и «марксизмом». Хотя в 1880–1890-е годы оба течения вели оживленные дебаты, они во многих городах тесно сотрудничали друг с другом, а большинство русских марксистов, начинавших как народники, переходили на другие позиции, не подвергнув свои коренные взгляды пересмотру.

Как и народники, марксисты, назвавшие себя социал-демократами в знак уважения к немецкому движению, начали устанавливать контакты с фабричными рабочими. Для начала устраивали группы самообразования, проводили вечерние занятия, обучая неграмотных чтению, и обсуждали не только труды Маркса и Энгельса, но и Джона Стюарта Милла, Герберта Спенсера, Чернышевского и Лаврова. Затем наступала стадия «агитации»: пользуясь недовольством из-за условий труда, оплаты, продолжительности рабочего дня, рабочих подталкивали к акциям протеста. Даже при том, что далеко не все были успешными, социал-демократы верили, что это помогает рабочим понимать невыгодную им систему и создает условия для перехода к прямым политическим действиям.

Хотя подобная стратегия поначалу рассчитывала только на «сознательных» рабочих, но на деле захватывала всех. Тут выявилось определенное расхождение в целях: рабочие главным образом желали улучшить условия жизни, интеллигенты же стремились изменить общество. Тем не менее в конце 1890-х годов агитаторам удалось добиться некоторого успеха: в крупных городах, Петербурге, Киеве, Екатеринославе, Харькове, состоялись забастовки. Обычно их устраивали сами рабочие, но пользовались они при этом тактикой, которой обучили их активисты.

В начале XX века на волне оживления надежд на политические перемены возникли две социалистические партии: РСДРП, первый съезд которой состоялся в Минске в 1898 году, и партия социалистов-революционеров, учрежденная в Париже в 1901 году. Первая представляла марксистскую традицию, вторая — народническую.

Уже в самом начале своего существования социал-демократическая партия пережила раскол, породивший фракцию, которая в некотором смысле представляла возвращение к народнической традиции. В. И. Ульянов, или Ленин, возглавлявший это крыло, в юности перенес тяжелую моральную травму из-за гибели горячо любимого брата, Александра, казненного за участие в заговоре против царя. Просматривая книги брата, Ленин наткнулся на роман Чернышевского «Что делать?». Однажды он уже прочел эту книгу, не особенно вникнув в содержание, но теперь, после смерти Александра, как рассказывал Ленин одному знакомому, впечатление было совершенно иным: «… После казни моего брата, зная, что роман Чернышевского был одной из его любимых книг, я начал читать его по-настоящему и просидел над ним не несколько дней, а несколько недель. Только тогда я понял его глубину. Эта книга дала мне заряд на всю жизнь».

Больше всего Ленина поразило, что Чернышевский «не только показал, что каждый здравомыслящий и честный человек должен стать революционером, но и то, что он показал, каким должен быть революционер, каковы его правила, как он достигает своих целей, какими способами и методами реализует их».

Вероятно, именно Рахметов, с его аскетизмом, целеустремленностью, исключительной сосредоточенностью на подготовке ума и тела, произвел на Ленина глубочайшее впечатление, как и изображение — весьма затушеванное по соображениям цензуры — революционеров в виде небольшой элитной группы дисциплинированных и самоотверженных людей, способных пожертвовать всем ради высшей цели.

Внимательно изучая Маркса, Ленин не порвал с Чернышевским и с тем, что получило название «народничество». Чернышевский восхищался Марксом и содействовал тому, чтобы немецкого философа узнали в России, и один из ведущих народников, Герман Лопатин, в 1872 году опубликовал — кстати, первым в мире — перевод «Капитала». И все же уже в начале своего пути Ленин решительно встал на сторону Плеханова и тех, кто отвергал сентиментализм народников, их одержимость крестьянами, узкое русофильство и недостаток научной твердости. Ленин искал у Маркса твердую истину, такую истину, которую, как он считал, можно найти только в науке: он хотел быть уверенным, что не повторит ошибки брата и не принесет себя в жертву делу, пусть и героическому, но не основанному на понимании объективных общественных условий.

«Капитал» стал для него откровением. Ленин нашел в нем неоспоримую истину, правду социально-экономического развития и — хотя и признавал, что «Капитал» непосредственно не затрагивает Россию — принял его идеи. При этом Ленин понимал, что для достижения поставленной Марксом цели необходимо определить правильную дорогу к этой цели. Он согласился с замечанием Плеханова, что России — ввиду ее отсталости от большинства европейских стран — придется пройти через две стадии, прежде чем страна достигнет социализма:

1) «буржуазно-демократическую» революцию, когда феодальная система будет уничтожена совместными усилиями рабочей партии и буржуазных либералов;

2) социалистическую революцию, которая придет в свое время, когда капитализм полностью разовьется, а рабочий класс достигнет зрелости.

От других русских марксистов Ленин отличался тем, что отстаивал особую точку зрения на партию как на небольшую конспиративную группу «профессиональных революционеров». Эту идею он изложил в брошюре с характерным названием «Что делать?». Идеи, предложенные Лениным, были единственным практическим способом организовать политическую партию в России, тем более революционную. С другой стороны, Ленин предлагал такую структуру, руководствуясь вовсе не специфически русскими мотивами. Сами по себе рабочие, доказывал он, не могут выработать социалистические идеи: «У рабочих не было, да и быть не могло, сознания непримиримой противоположности их интересов всему современному политическому и общественному строю…» Наоборот, «история всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское», то есть они могут лишь вести борьбу за улучшение материального положения в рамках существующей системы и не ставить целью трансформацию всей структуры общества, в которой заключается основная причина их бедности. Только образованные представители господствующих классов, интеллигенция, могут понять долгосрочные интересы рабочих и возглавить движение. Без них «стихийное развитие рабочего движения идет именно к подчинению его буржуазной идеологии». Следовательно, революционная партия «должна состоять главным образом из людей, профессионально занимающихся революционной деятельностью».

На втором съезде в 1903 году, ставшем, по сути, учредительным, Ленин в своем упрямстве дошел до разрыва с некоторыми из своих коллег, что привело к длительному расколу партии, которую создавали все вместе. Он настаивал на том, что для вступления в партию от соискателя требуется «регулярное личное участие» в работе одной из партийных организаций, тогда как оппоненты, ведомые Мартовым, выступали за более мягкое требование «регулярного личного содействия».

Мартов стремился к максимальному привлечению рабочих в партию, даже нелегальную, тогда как Ленин хотел в первую очередь предотвратить проникновение людей, недостаточно подготовленных к пониманию политики и практики. В этом вопросе Ленин проиграл, но из-за ухода некоторых противников со съезда получил большинство по совсем другому вопросу. Его фракция стала называть себя «большевиками», а другой пришлось довольствоваться менее впечатляющим прозвищем — «меньшевики».

Раскол, происшедший из-за незначительного, на первый взгляд, разногласия, с каждым годом становился все более глубоким и непримиримым. Причина заключалась в том, что ленинская концепция совмещения марксизма и революции фундаментально отличалась от меньшевистской. Меньшевики возлагали надежду на установление парламентской «буржуазной» республики, в которой гарантия гражданских свобод даст возможность партии рабочего класса выступать в роли легальной оппозиции до тех пор, пока она не станет достаточно сильной, чтобы взять власть. Ленин же, наоборот, считал гражданские свободы обманом и не мог согласиться со столь долгим ожиданием, на которое его обрекал такой вариант исторического развития. Хотя до 1917 года он не прояснял до конца перемены своих взглядов, уже ранее стало очевидным: Ленину страстно хотелось сжать весь этот процесс, совместив две революции в одну. Опыт революции 1905–1907 годов убедил его, что это вполне возможно: ведь крестьянство тоже является революционным классом, хотя и «вспомогательным», и сумеет помочь пролетариату немедленно превратить «буржуазную» революцию в социалистическую.

Если рассматривать народничество и марксизм как два отдельных течения, то большевизм следует понимать как их синтез, марксистский по начальному импульсу, но позаимствовавший у народников идею о революционности крестьянства, о руководящей роли небольшой группы интеллигентов и о «перепрыгивании» буржуазной стадии исторического развития для перехода непосредственно к социалистической революции. Пожалуй, более разумно считать большевизм той формой революционного социализма, которая лучше всего приспособлена к российским условиям, которые делали невозможным создание массовой партии рабочего класса без сильного руководства, вызывали недовольство крестьян существующим положением, и при которых буржуазия была крайне слаба. Сам Маркс указывал на возможность в России именно такой революции.

Как заметил Роберт Сервис, невозможно полностью разделить народничество и марксизм из-за их тесного переплетения. Большинство марксистов начинали народниками, и большевизм всего лишь по-новому собрал элементы прошлого опыта, оказавшегося на время немодным.

Но, конечно, между марксизмом и народничеством существовала большая разница в акцентах. Народники подчеркивали уникальность российского опыта и древних демократических институтов крестьянства, тогда как марксисты подчеркивали универсальность социальных закономерностей, желая видеть Россию в едином европейском движении и были ориентированы на новейшие аспекты рабочего движения. В некотором смысле, народничество являлось русским этническим социализмом, а марксизм — русским имперским или европеизированным социализмом. В 1917 году, пытаясь синтезировать эти два представления о России, большевики создали довольно нестабильную смесь русского национализма и интернационализма, окрашенную мессианскими ожиданиями революции, которая положит конец любой эксплуатации.

В этом расколотом состоянии российские социалисты и встретили 1905 год, когда развитие событий заставило их перейти от крайне ограниченного и несколько искусственного контакта с народом к открытой массовой политике, внезапной легализации партий и союзов, учреждению законодательного собрания, основанного на широком избирательном праве. Надолго задержавшись в прихожей стадии «Б» (по Хроху — «период патриотической агитации»), тщетно пытаясь найти контакт с массами, они вдруг и без подготовки очутились на стадии «В» — «подъем национального движения». В результате долгой изоляции, замкнутости и предрасположенности к крайним решениям, социалисты оказались неспособными к созидательной политической работе в ситуациях, которые требовали компромисса.

 

Глава 3

Русификация

 

Политика Александра II, заключавшаяся в попытке теснее связать режим и элиту созданием гражданского общества, провалилась или, в лучшем случае, имела лишь частичный успех, однако породила новые опасности для внутреннего порядка. Очевидной альтернативой представлялась лишь замена гражданской политики на этническую, укрепление политического единства за счет распространения русского национального сознания на другие народы.

Нельзя сказать, что гражданские реформы были совершенно отброшены и заменены русификацией. Постепенное разочарование в реформах, сопутствовавшее им почти на всем пути, привело к тому, что большинство из них так и не распространились на нерусские регионы: не будучи полностью забыты, они с самого начала ограничивались правовыми и административными актами. Примечательно, что и альтернативная политика русификации тоже началась при первых признаках кризиса, во время польского восстания 1863–1864 годов, хотя последовательно осуществлялась лишь с 1880-х годов.

Русификация отчасти стала продолжением политики Николая I: административная централизация, уничтожение местных привилегий и других аномалий. Однако теперь появился новый элемент: попытка внушить всем народам империи ощущение принадлежности к России; сделать это можно было — по мнению властей — либо через привычку употребления русского языка, либо через уважение к прошлому страны, культуре и традициям, либо через обращение в православную веру. При этом полная утрата другими народами своей национальной самобытности была вовсе не обязательна. Многие из тех, кто на практике проводил русификацию, считали, что истинно русские ценности должны как бы накладываться на этническое сознание, не уничтожая его полностью. Некоторые, как, например, Победоносцев или Катков, восхищались британской системой, в которой англичане, шотландцы и валлийцы гордились, что они британцы, не забывая при этом о своей этнической принадлежности. Другим больше нравилась габсбургская система, в которой на первом месте стояла верность личности императора и династии, а не «Австрии». Третьи считали лучшим комбинированный вариант, при котором традиционно русские ценности в сознании подданных связывались бы с самодержавием.

 

Панславизм

 

Таким образом, существовало несколько различных версий того, что называется «единение царя и народа». В 1860–1870-е годы появилась влиятельная общественная группа, предложившая собственное понимание Российской империи. Они видели обновление национального сознания в оказании помощи славянским и православным народам Центральной и Восточной Европы по созданию национальных государств, для чего ей предстояло возглавить крестовый поход славян против Османской империи и империи Габсбургов.

Панславизм был ответом на дилемму, вставшую перед Россией после Крымской войны. Когда началась перекройка карты Европы, и народы, прежде разделенные политическими границами, стали объединяться, многим показалось, что Россия может компенсировать недавние неудачи развитием отношений со славянскими и православными народами Европы и, возможно, заключением с ними некоего политического альянса или даже полного союза. Последнее предложение имело свой аспект: если в состав империи будут включены другие славяне, они укрепят численное преобладание славян в ее границах и, вероятно, облегчат переход к какой-нибудь форме демократического государства, может быть, с национальным собранием или Земским Собором, в котором преобладали бы славяне.

Привлекательность панславизма усиливало присутствие в нем мессианского элемента. Стихотворение Федора Тютчева «Русская география», написанное в 1849 году, является примером характерных возвышенных устремлений, географической неопределенностью ощущения исторической и религиозной миссии:

 

Москва и град Петров, и Константинов град —

Вот царства русского заветные столицы…

Но где предел ему? И где его границы —

На север, на восток, на юг и на закат?

Грядущим временам судьбы их обличат…

Семь внутренних морей и семь великих рек…

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги до Евфрата, от Ганга до Дуная…

Вот царство русское… и не прейдет вовек,

Как то провидел Дух и Даниил предрек.

 

Мессианские настроения были преобразованы в культурно-историческое пророчество Николаем Данилевским в его «России и Европе» (1869). Данилевский полагал, что период римско-германского влияния в Европе, погрязшей в коррупции, материализме и фракционности, приближается к концу и на смену придет господство славяно-православной культуры, которая «представляла органическое единство… скрепленное не искусственным политическим механизмом, но глубоко укоренившейся народной верой в царя».

По мнению Данилевского, новая славянская цивилизация, со столицей в Константинополе, представит собой синтез высших достижений своих предшественников в религии (Израиль), культуре (Греция), политическом устройстве (Рим) и социально-экономической сфере (Европа) и дополнит их славянским духом социальной справедливости. «На обширных равнинах Славянства должны слиться все эти потоки в один обширный водоем».

Это была мессианская геополитика, а образ последней, самой совершенной земной империи со столицей во «Втором Риме» вызывал воспоминания о старом русском мифе.

Этнографическая выставка в Москве в 1867 году стала первым форумом панславистов, на котором обсуждались вопросы практической политики. Михаил Катков убеждал собравшихся, что Россия должна сыграть роль Пруссии в Германии, сведя всех собравшихся в единое государство. Такая кампания «завершит торжество национального принципа и заложит надежный фундамент современного равновесия в Европе».

Ректор Московского университета объявил: «Давайте объединимся, как Германия и Италия, и имя объединенной нации будет: Великан!» Он призвал к созданию общего панславянского языка: «Пусть один литературный язык покрывает все земли от Адриатического моря и от Праги до Архангельска и Тихого океана, и пусть каждая славянская нация… воспримет этот язык как средство общения с другими». Не приходится сомневаться, что ректор имел в виду русский язык.

Не все присутствовавшие славяне согласились безропотно принять российскую гегемонию. Чехи, Палацки и Ригер, призвали к примирению России и Польши, причем к примирению, основанному на уступках обеих сторон. Однако русские упрямо стояли на своем, доказывая, что с 1815 года делали все возможное, чтобы у поляков было свое национальное государство, но наталкивались на неблагодарность, на восстания и на попытки присвоить российскую территорию. Споры на форуме высветили одну из неизбежных дилемм панславизма — те, кому он был предназначен служить, отвергали кардинальные элементы программы и не желали становиться частью Российского государства, не гарантировавшего сохранение демократии. В этом отношении особенно, непримиримую позицию занимали поляки, пропитанные духом римского католицизма и имевшие достаточный опыт общения с Россией.

В 1871 году, с образованием Германской империи, панславизм стал все более недвусмысленно превращаться в доктрину Realpolitik, средство сдерживания экспансии германского влияния в Центральной и Восточной Европе. Генерал Р. Фадеев полагал, что наступило время решающего противостояния немцев и славян: Россия, считал Фадеев, должна либо контратаковать, используя славянские связи, и ослабить союзника Германии, Австрию, либо отступить за Днепр и стать преимущественно азиатской державой. При поддержке славянских народов у русских откроется путь в Константинополь, который генерал предлагал объявить открытым славянским городом. Для него панславизм являлся необходимой предпосылкой для сохранения Россией статуса великой европейской державы: «Славянство или Азия», — любил повторять он российским дипломатам.

Те, однако, вовсе не спешили принять логику его позиции, и Фадеев был отставлен от активной службы за распространение своих идей. Официальная точка зрения Министерства иностранных дел состояла в том, что для укрепления легитимности монархического принципа в Восточной Европе и сохранения стабильного баланса сил России следует сотрудничать с Германией и Австрией, противодействуя революционным движениям, в том числе и националистическому. Российское правительство никогда последовательно не поддерживало панславизм, так как такая политика привела бы страну к войне с Габсбургами и Османами, а возможно, даже вызвала бы всеобщую европейскую войну. Кроме того, по существу это была революционная стратегия, направленная против легитимных суверенных государств. Для Российской империи поддержка принципа мятежного национализма, по меньшей мере, была чревата внутренними потрясениями.

Тем не менее сербское и болгарское восстания 1875–1876 годов против османского правления стали удобным предлогом для панславянской агитации и доставили российскому правительству немало проблем. Армейские офицеры, светские дамы и купцы создали «Славянские благотворительные общества», которые проводили собрания, собирали деньги и даже начали запись добровольцев в сербскую армию. Достоевский, как мы уже видели, призывал к войне против турок, считая ее средством достижения «вечного мира». Власти решили, что не могут осудить подобные действия, и дали согласие, чтобы русские офицеры вступали в сербскую армию: среди них был и друг Фадеева, генерал Михаил Черняев, вскоре ставший символическим героем панславистов.

Поражение сербов поставило российское правительство перед острой дилеммой. Вместе с другими европейскими державами Россия пыталась навязать Османской империи программу реформ, способных устранить или, по меньшей мере, смягчить те причины недовольства, которые и вызвали восстание. Турки всячески сопротивлялись предложениям, и это ставило Россию перед выбором: либо помочь сербам и болгарам, либо утратить влияние на Балканах.

Таким образом, Россия в конце концов ответила на панславистские призывы и объявила войну Турции, думая скорее о сохранении своей позиции в европейском балансе сил, чем о целях панславистов. На одном из заседаний Славянского благотворительного общества Иван Аксаков объявил русско-турецкую войну «исторической необходимостью» и добавил, что «никогда ни к какой войне не относился народ с таким сознательным участием».

Действительно, войну поддержали многие крестьяне, видевшие в ней помощь православным братьям в борьбе с жестокими неверными. Один крестьянский староста из Смоленской губернии вспоминал через много лет, что крестьяне часто задавали друг другу вопрос, почему «царь-батюшка» допускает, чтобы его православный народ страдал от неверных турок, и встретили вступление России в войну с удовлетворением и облегчением. Но не у всех представление о войне было таким ясным: в письмах из той же губернии помещик Александр Энгельгардт отмечал, что крестьяне проявляют к войне большой интерес, но объясняют ее по-своему: «Турки обеднели, все бунтует. Нужно его усмирить». Так или иначе, крестьяне поставили необходимое количество добровольцев и оказали немалую помощь деньгами, продовольствием и рабочей силой.

Благодаря панславизму первым российским героем эпохи масс-медиа стал генерал М. Д. Скобелев. Герой Шипки (1877) и Геок Тепе (1881), Скобелев получил известность благодаря блестящим победам, одержанным вопреки приказам сверху, и за обличение ползучего германского влияния при дворе. Прославленный как «славянский Гарибальди», Скобелев носил белый мундир, разъезжал на белом жеребце и всегда имел при себе одного-двух журналистов. Портрет генерала продавался всеми уличными торговцами. В 1882 году, после смерти, случившейся при весьма подозрительных обстоятельствах, газеты вознесли Скобелева в ранг мученика. В некотором смысле, как заметил американский историк Ганс Роггер, Скобелев олицетворял «неосознанное стремление к нединастическому национализму», национальному сознанию, коренящемуся в среде рабочих, крестьян и торговцев. Такой национальный символ скрывал в себе, между прочим, протест против существующих элит.

Однако каково бы ни было настроение масс, правительство вовсе не собиралось использовать плоды военной победы над Османами так, чтобы это ставило под угрозу европейский баланс сил. Сан-Стефанский договор с Турцией, подписанный в марте 1878 года, возводил Россию в ранг гаранта реформ в Османской империи и предусматривал создание Болгарского государства с выходом к Эгейскому морю и включением в него почти всей Македонии. Однако когда другие европейские державы выступили против подобного усиления российского влияния на Балканах, Министерство иностранных дел отступило и согласилось на проведение международного конгресса в Берлине для пересмотра границ. В результате территория Болгарии была урезана и разделена на два государства, а Македония осталась под властью турок; Россия также утратила право считаться «гарантом» реформ в Оттоманской империи.

На банкете Славянского благотворительного общества в июне 1878 года Иван Аксаков яростно выступил против решений Берлинского конгресса, назвав его «открытым заговором против русского народа», заговором «с участием самих представителей России!»

Тем не менее в результате войны и последующих дипломатических маневров Россия вновь получила плацдарм в устье Дуная (аннексировав Южную Бессарабию, утраченную после Крымской войны) и приобрела важную территорию на Кавказе, включая порт Батуми, позднее сыгравший важную роль в развитии нефтяной промышленности. В Европе на некоторое время восстановилось относительное равновесие. Однако на фоне блестящих — пусть и мимолетных — достижений Сан-Стефано все эти приобретения казались панславистам незначительными.

Панславизм представлял собой попытку сблизить империю и народ с помощью агрессивной, национально ориентированной и полудемократической внешней политики по образу немецкой унификации. Но, получив значительную поддержку в образованных кругах общества и в прессе, панславизм все же остался лишь частично понятным большинству простых россиян и, в любом случае, нес в себе значительный элемент социального протеста. Самое главное — панславизм плохо подходил многонациональной империи, страшившейся демократии, войны и этнического конфликта, а потому так и не стал официальной политикой.

Демократический аспект панславизма также был неприемлем для России в качестве практической внутренней политики. Наиболее близко подошел к этому бывший посол в Константинополе и тогдашний (1882) министр внутренних дел граф Н. П. Игнатьев, когда предложил оживить Земский Собор. Идея состояла в том, чтобы на Пасху 1883 года короновать царя в новом соборе Христа Спасителя в Москве в присутствии Собора, состоящего из высших чиновников, духовенства и выборных представителей от каждого уезда крестьянства, купечества и дворянства. Численное преимущество на таком собрании имели бы крестьяне, избираемые напрямую. Делегаты от нерусских народов должны были сидеть отдельно «для сохранения порядка, а также для предупреждения нежелательного поведения поляков, финнов и наших либералов».

Собор должен был довести до монарха настроение «представителей земли» и дать ему возможность «сообщить свое монаршее слово всей земле, всему народу и обществу».

Игнатьев считал, что первой задачей собора будет волостная реформа, которая более тесно привяжет крестьянские институты к имперской административной структуре. Решения, имеющие рекомендательный характер, будут представлены Государственному Совету. Хотя в чисто процедурном плане предложения Игнатьева напоминали идеи Лорис-Ме-ликова, они имели совсем другую политическую и символическую окраску. Впоследствии Игнатьев выразил ту точку зрения, что в случае реализации его предложений была бы создана «русская самобытная конституция, которой позавидовали бы в Европе и которая заставила бы умолкнуть наших псевдолибералов и нигилистов».

И в самом деле, Победоносцев склонен был рассматривать предложения Игнатьева как некое подобие конституции, и уже это обрекало их на неприятие. Он предупреждал царя, что «если воля и распоряжение перейдут от правительства на какое бы то ни было народное собрание — это будет революция, гибель правительства и гибель России».

В том же духе была выдержана передовая статья Каткова, в которой идея Игнатьева осуждалась как «торжество крамолы». 27 мая 1882 года на заседании кабинета министров император отверг предложение Игнатьева и попросил его подать в отставку.

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 185; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!