Псков – Витебск – Орша – Могилев
Пятница, 3-го марта[134].
Поздно ночью, в пятницу 3-го марта, Государь отбыл из Пскова в Могилев[135]. Путь Его Величества лежал через Остров, Двинск, Витебск, Оршу в Могилев, в Ставку.
От ярко освещенной, но пустынной платформы пассажирского вокзала Пскова отошли собственный Его Величества и свитский поезда. Только небольшая группа железнодорожных служащих да несколько лиц в военной форме смотрели на отходящие поезда.
Переезд от Пскова до Могилева совершился спокойно, без малейших осложнений. На станциях почти не было публики, только в Витебске, который миновали днем, скопление пассажиров значительно, но никаких волнений, симпатий или антипатий к Царскому проезду мы не заметили. Точно это был один из очередных поездов, точно никто не знал, кто находится в этих больших, чудных синих вагонах с орлами.
А между тем по всем линиям, как я уже отметил ранее, разослана была телеграмма члена Думы Бубликова об образовании «временного правительства».
На одной какой-то станции уже к вечеру наш «свитский» поезд остановился, я вышел из вагона и направился к вокзалу. Стояла тихая, чуть-чуть морозная погода. Платформа пуста, и на ней находились только жандармы, тщательно отдававшие честь. В самом вокзале, в зале первого класса, совершенно пустом, ко мне подошел какой-то человек, лет за 40, по виду, одежде и разговору торговый человек или состоятельный крестьянин. Он поклонился, затем очень тихо спросил меня:
|
|
|
«Простите, позвольте узнать, неужели это Государя провезли».
Я ответил, что да, это проследовал Его Величество в Могилев в Ставку.
«Да ведь у нас здесь читали, что Его отрешила Дума и теперь сама хочет управлять».
Я дал ему разъяснение, но он остался неудовлетворенным и с грустью сказал:
«Как же это так. Не спросясь народа, сразу Царя Русского Помазанника Божия и отменить и заменить новым». И человек отошел от меня.
Я задумался над этими простыми, но ясными словами. Точно этот русский случайный человек передал мне в первый же день, когда у нас уже не было Государя Императора Николая II, голос толпы, голос русского народа, который сотни лет так свято чтил имя Православного Царя. Я передал то, что услыхал, своим спутникам, и помню, все задумались и разделили убеждение случайного мною встреченного обывателя.
Днем 3-го марта с пути Его Величество послал телеграмму[136] Михаилу Александровичу уже как новому Царю, в которой просил его простить, что принужден передать ему тяжелую ношу правления Россией, и желал брату своему успеха в этом трудном деле. Телеграмма простая, сердечная, и она так отражала Государя и всю его духовную жизнь. Нет ни малейшей рисовки, ни малейшей позы, а высказан только душевный порыв человека.
|
|
|
Эта телеграмма, может быть, объясняет в значительной степени то сравнительно спокойное отношение к событиям, которое замечалось у Государя последние два дня. Его Величество надеялся, что брат Его, который принимает царство, при том сочувствии со стороны деятелей переворота успокоит страну, а назначенный Государем Верховным Главнокомандующим великий князь Николай Николаевич сбережет армию от революционного развала и война будет закончена победоносно. Государь, однако, понимал, что Михаил Александрович не опытен в государственных делах, но Его Величество знал, что брат предан России и любит родину и отдаст себя на служение ей.
В настроении Его Величества заметна перемена. Он по-прежнему хотя ровен, спокоен, но задумчив и сосредоточен. Видимо, Он уходит в себя, молчит. Иногда с особой грустью смотрели его глаза, и в них, в этих особенных чистых, правдивых и красивых глазах, особенно грустный вопрос: как все это совершилось и сможет ли брат справиться с государством и имел ли Он, законный Царь, право передать ему Россию?
Вчера при отъезде из Пскова князь Долгорукий доложил Его Величеству: «мы не успели получить провизию в поезда и Ваше Величество не сетуйте, что завтра стол будет кой из чего». Государь ласково и спокойно взглянул на Василия Александровича и улыбаясь сказал:
|
|
|
«Да мне все равно. Вы дадите мне стакан чая и кусок хлеба, и я буду совершенно удовлетворен»…
Сказано было это, как все, что делает Государь, без малейшей рисовки, без подчеркивания своего положения.
Все эти дни с 1-го марта Государь был в кубанской пластунской форме, выходил на воздух, несмотря на свежую ветреную погоду, без пальто в одной черкеске и башлыке. Он такой моложавый, бодрый и так легко и скоро ходит.
Когда я смотрел на Него сегодня, мне припомнились почему-то слова флигель-адъютанта А. А. Дрентельна[137]: «Государь никогда не торопится и никогда не опаздывает». Так ли это теперь, когда все рушится.
Мы все, которые имели счастье знать ближе других Царя, понимали, какого человека лишается Россия и какой от нее отходит Государь в такую тяжелую историческую эпоху великой войны.
Утром 3-го марта я зашел в купе барона Штакельберга. Он сидел еще не одетый, и все лицо его было красно от слез.
«Меня возмущает обстановка, при которой совершен переворот. Готовили все это давно. Воспользовались только волнениями в Петрограде. Ставка по отъезде Государя в один день снеслась со всеми главнокомандующими фронтов от севера России до Румынии и Малой Азии. Установилась полная связь между Алексеевым, Родзянкой и всеми высшими генералами. Английский посол Бьюкенен принимал давно горячее участие во всех интригах и происках. Решили, что надо сменить «шофера», и тогда Россия помчится быстрее к победе и реформе. И начальник штаба Государя, Его генерал-адъютант прощается с Его Величеством 27 февраля, провожая Государя в Царское для создания «ответственного министерства», а час спустя начинает осуществлять смену шофера. Вот что меня особо удивляет и возмущает. Ведь это измена и предательство».
|
|
|
Я ответил Штакельбергу, что мне трудно понять поведение Алексеева, тем более, что лично давно его знаю. Я Алексеева помню еще на академической скамье. Он товарищ моего брата по академии. Все считали его простым, искренним и чистым человеком. Некоторые увлекались им, находили его даже особо даровитым, чуть ли не государственным человеком. Я лично никогда не разделял этого взгляда. Мы целый год писали вместе с Алексеевым книгу о Суворове, и пришлось узнать его хорошо. Михаил Васильевич средний человек, но необычайно упорный и трудолюбивый. Он без особой воли и склонный подпадать под влияние. Алексеев всегда выбирал в сотрудники себе не даровитых людей, ему нужны были исполнители, он работал всегда единолично. Но все-таки я не могу понять, как Алексеев мог осуществить это величайшее предательство. Как этот действительно религиозный человек мог изменить своему Царю, будучи самым доверенным у него лицом.
«Как встретится сегодня Алексеев с Государем, как он будет глядеть ему в глаза», – сказал Штакельберг. «И все это совершено в два-три дня с 28 февраля по 2 марта. Да новая и еще небывалая в истории России позорная страница», – продолжал барон Штакельберг.
К вечеру, когда уже стало темнеть, проехали Оршу – это преддверие Ставки. Шумная толпа, как всегда, наполняла грязную станцию в этом узловом пункте. Но на платформе около поезда было тихо, спокойно.
Около 9 часов Государь прибыл в Могилев. Поезд тихо подошел к «военной» длинной, пустынной, открытой платформе, к которой всегда прибывали Царские поезда. Высокие электрические фонари ярко освещали небольшую группу лиц во главе с генералом Алексеевым, прибывшими встретить Его Величество.
Небольшой, с седыми усами, солдатской наружности, невзрачный генерал Алексеев вытянулся, отдал честь. К нему подошел Его Величество, протянул ему руку, поздоровался, что-то спросил его и затем сел в автомобиль с графом Фредериксом и отправился к Себе по пустынным, тихим улицам Могилева. Мы все проследовали за Его Величеством и разместились в своих обычных помещениях.
Час спустя уже около 11 часов вечера я прошел в генерал-квартирмейстерскую часть к генералу Клембовскому. Я знаю Владислава Наполеоновича давно, так как мы одного выпуска из военного училища. Это умный, выдержанный, скрытный человек, хороший офицер генерального штаба, боевой генерал и известный военный писатель. Нам помешали говорить, так как генерал Алексеев прислал за Клембовским. Я узнал только, что завтра в обычное время, после 9 часов утра, Государь прибудет в штаб для выслушивания доклада начальника штаба генерала Алексеева в присутствии генерала Клембовского и генерал-квартирмейстера генерала Лукомского.
«Я не могу не выразить удивления, как после того, что произошло, Государь все-таки будет принимать обычный наш доклад», – сказал мне генерал Клембовский и пошел в кабинет генерала Алексеева.
Я спустился в первый этаж и здесь в одной из комнат встретил графа Граббе, который был очень оживлен. На мой вопрос, почему он здесь так поздно, граф Граббе ответил: «Я был у Алексеева и просил конвой Его Величества сделать конвоем Ставки. Он обещал».
Удивленный этими соображениями командира конвоя Русского Государя устроить этот конвой в Ставку уже без Царя, я заметил Граббе, что зачем он так торопится с этим делом, ведь Его Величество еще в Ставке.
«Да, но нужно не упускать времени», – ответил Граббе и быстро ушел из комнаты.
Этот случай был первый из подобных, когда люди так спешно стали менять идею службы, ее принципы…
В комнатах генерал-квартирмейстерской части все было по-прежнему. Дежурили полевые жандармы, сидели офицеры за столами, стучал телеграфный аппарат…
На маленькой площади у дворца и старинной ратуши, в круглом садике стояли посты дворцовой полиции, а у подъезда Государя в дубленых постовых тулупах находились по-прежнему парные часовые Георгиевского батальона.
Могилев тих, малолюден и спокоен, как всегда. В Царских комнатах долго, долго светился огонь. Точно ничего не случилось, точно то, что я видел, что все мы пережили, был сон.
В Ставке – Могилев
Суббота, 4-го марта[138].
Государь прибыл в Могилев для того, чтобы проститься со своей Ставкой, с которой Его Величество так много трудился, столько положил в великое дело борьбы с нашими упорными и могущественными врагами души, сердца, ума и необычайного напряжения всех своих моральных и физических сил. Только те, кто имел высокую честь видеть ежедневно эту напряженную деятельность в течение полутора лет с августа 1915 года по март 1917 года непосредственного командования Императором Николаем II своей многомиллионной армией, растянувшейся от Балтийского моря через всю Россию до Трапезунда и вглубь Малой Азии, может сказать, какой это был труд и каковы нужны были нравственные силы, дабы переносить эту каждодневную работу, не оставляя при этом громадных общегосударственных забот по всей Империи, где уже широко зрели измена и предательство.
И как совершалась эта работа Русским Царем. Без малейшей аффектации, без всякой рекламы, спокойно и глубоко вдумчиво трудился Государь. Его начальник штаба генерал Алексеев был ценный Его сотрудник, прекрасный офицер генерального штаба. Генерал Алексеев пользовался полным доверием Государя, и они оба дружно работали все время. Государь как Верховный Главнокомандующий давал указания, и начальник штаба, генерал Алексеев, исполнял их с полным вниманием, и результаты, как все знают, за эти полтора года были успешны.
Мне лично не раз говорил сам М. В. Алексеев, что он очень не любит, когда Его Величество покидает Ставку и оставляет его одного.
«С Государем гораздо спокойнее, Его Величество дает указания такие соответствующие боевым и стратегическим задачам, что разрабатываешь эти директивы с полным убеждением в их целесообразности. Государь не волнуется, Он прекрасно знает фронт и обладает редкой памятью. С ним мы спелись. А когда уезжает Царь, не с кем и посоветоваться, нельзя же посылать телеграммы о всех явлениях войны за каждый час. Посылаешь только о главнейших событиях. Личный доклад – великое дело».
С первых же дней командования Государем своими армиями проявился в высокой степени рельефный случай объединенной работы Верховного Главнокомандующего и Его начальника штаба. Дело было в первых числах сентября 1915 года. Вести со всех фронтов поступали неутешительные. Наши войска, оставив в командование великим князем Николаем Николаевичем Варшаву, Ковно, Гродно, отходили в глубь России. Начались бои у Вильны и определился прорыв нашего фронта у Молодечно огромной массой германской кавалерии. В Ставке волновались. Ходили слухи, что Могилев не безопасен от налета. Шепотом говорили о необходимости перенести Ставку ближе к Москве – в Калугу… К ночи 2 сентября слухи стали особенно напряженны. 3 сентября в девятом часу утра, еще до обычного доклада генерала Алексеева Его Величеству, я пришел к начальнику штаба, дабы выяснить, для ежедневной записи, события на фронтах.
Генерал Алексеев сидел в своем кабинете за огромным столом, окруженный картами, бумагами. Вид у него был расстроенный и тревожный.
На мой вопрос: «В каком состоянии находятся наши армии за эти дни и справедлива ли тревога, так охватившая Ставку», Михаил Васильевич схватился за голову и голосом полного отчаяния ответил: «Какие у нас армии! Войска наши полегли на полях Галиции и Польши. Все лучшее перебито. У нас в полках теперь остались сотни, а в ротах десятки людей. У нас иногда нет патронов, снарядов… Я не знаю, что мы будем делать, как сдержим напор и где остановимся… Я нахожу, что наше положение никогда не было так плохо. Вот сейчас все это доложу Его Величеству».
Видимо, человек находился в полном ужасе от событий и не владел собой. Я ушел от Алексеева смущенный и с большой тревогой в душе.
В половине первого в тот же день я снова увидел генерала Алексеева на Высочайшем завтраке. Он совершенно переменился, смотрел бодро, говорил оживленно, и пропала та тревога, которую я видел несколько часов назад. Я задал ему вопрос, что вероятно с фронта получены лучшие вести и он стал бодрее смотреть на будущее.
«Нет, известий новых не получено, но после доклада Его Величеству о положении на фронте я получил от Государя определенные указания. Он повелел дать телеграмму по всему фронту, что теперь ни шагу далее. Надо задержаться и укрепиться. А прорыв Вильна – Молодечно приказано ликвидировать войсками генерала Эверта. Я теперь уже привожу в исполнение приказ Государя и, Бог даст, справимся»…
Передо мной стоял другой человек. Вместо нервного, растерявшегося генерала Алексеева находился спокойный, уверенный начальник штаба Верховного, приводящий в исполнение волю Главнокомандующего, Русского Императора. Это классический пример отдачи приказания и его исполнения со всеми благодетельными результатами совместной дружной работы и Главнокомандующего и Его начальника штаба.
Результат подобного распоряжения Государя был, как известно, громаден. Военная история оценит блестящие наши контратаки у Молодечно – Вильны и все последующие события.
Только после этой удачной сентябрьской операции мы получили возможность, не опасаясь дальнейшего наступления вражеских сил, готовиться к новой борьбе. Необъятная Россия стала повсюду формировать и обучать новые войска. На фабриках и заводах работались снаряды, пушки, ружья, пулеметы и всякое военное и морское снаряжение. Все это явилось возможным только тогда, когда получилась твердая уверенность, что дальше в пределы России враг не пойдет, и к весне 1917 года создались могучие армии, готовые к наступлению. Вот первый пример распоряжений Государя как Верховного Главнокомандующего.
Результаты этого мужественного и спокойного указания и за сим полуторагодовой напряженной работы дали бы России величайшие победы, если бы не измена и предательство, погубившие Царя, Его армии и всю нашу родину.
И вот теперь при первых днях весны 1917 года Государь прибыл в Свою Ставку не для начала победоносной операции, а дабы проститься со своим штабом, с военными агентами и представителями союзных держав и выяснить условия своего пребывания как частного человека в России и за границей.
В субботу 4-го марта, после утреннего чая в начале 10-го часа, Государь прошел, своим обычным порядком, в генерал-квартирмейстерскую часть (дом рядом с дворцом) для принятия доклада генерала Алексеева о положении на фронтах.
Об этом последнем докладе Его Величеству мне сообщил генерал Клембовский, присутствовавший на нем, вместе с генералом Лукомским, по службе. Государь, как я сказал, в начале десятого часа пришел в генерал-квартирмейстерскую часть и занял свое обычное место за столом, где ежедневно происходили эти доклады. Спокойно, внимательно слушал Государь Алексеева, который вначале волновался, спешил и только через несколько минут, под влиянием вопросов Его Величества, замечаний и указаний стал докладывать как всегда. Государь припоминал фронт поразительно точно, указывая на части войск, фамилии начальников и характерные особенности того или другого места боевой линии. А ведь она тянулась чуть ли не на три тысячи верст.
«Я не мог оторваться от Царя глаз», – говорил Клембовский, этот сдержанный и холодный человек. «Сколько должно было быть силы воли у Государя, чтобы полтора часа слушать последний раз доклад о великой войне. Ведь Государь, нечего скрывать, относился к боевым операциям не только сознательно, но Он ими руководил и давал определенные указания Михаилу Васильевичу. И все это оборвать, кончить, помимо своей воли, отлично понимая, что от этого наверно дела наши пойдут хуже. Я даже задавал себе вопрос, что это – равнодушие или ясно осознанная необходимость порядком кончить свою роль перед Своим штабом? Только перед тем, как оставить всех нас, Государь как будто заволновался и голосом более тихим, чем всегда, и более сердечным сказал, что ему тяжело расставаться с нами и грустно последний раз быть на докладе, но видно Воля Божия сильнее моей воли. Хочу верить что Россия останется победительницей и все жертвы, понесенные ею, не пропадут… Затем Государь пожал нам всем руки и быстро вышел в сопровождении генерала Алексеева.
– Вот так и состоялся этот исторический последний доклад Императору Николаю II от Его начальника штаба», – закончил генерал Клембовский.
Около полудня этого же дня стало известно, что сегодня днем из Киева прибывает Императрица Мария Федоровна для свидания с Государем.
Стояла ветреная, свежая погода. На военную платформу часам к 3 дня прибыл Его Величество, вся свита Государя, великие князья Александр и Сергей Михайловичи, генерал Алексеев со старшими чинами своего штаба.
Около 20 минут пришлось прождать прибытия поезда Императрицы-Матери. Государь опять в кубанской казачьей форме ходил с дежурным флигель-адъютантом герцогом Лейхтенбергским, держась довольно далеко от всех остальных лиц.
Среди свиты и штабных шли разговоры, что будто бы в гарнизоне Ставки между нижними чинами начались брожения, были митинги и вынесено заявление, переданное генералу Алексееву, что солдаты требуют удаления из Могилева графа Фредерикса и дворцового коменданта генерала Воейкова. Солдаты будто не доверяют этим лицам и если их желание не будет немедленно исполнено, то волнение может угрожать и Его Величеству. Генерал Алексеев доложил уже о сем Государю и с разрешения Его Величества передал министру Двора графу Фредериксу и генералу Воейкову указания, что они должны ныне же оставить Ставку. Сообщение это всех очень удивило и многих возмутило. Ясно, что басне, сплетне сразу придали значение и поспешили удовлетворить наглое требование заволновавшихся солдат. Генерал Алексеев отлично знал, что и граф Фредерикс и генерал Воейков неповинны, однако не посмел отказать солдатам, генерал Алексеев превосходно понимал, что, удаляя принудительно министра Двора и дворцового коменданта из Ставки, он тем самым оскорблял Его Величество и как бы подтверждал вздорные слухи о предательстве и измене России этих ближайших лиц Государя.
Наконец опоздавший поезд подошел к платформе. К вагону, где находилась Императрица Мария Федоровна, подошел Государь[139]. Навстречу Ему вышла Царица-Мать; они обнялись и трижды поцеловались, затем несколько минут беседовали между собою. Потом Государыня обошла великих князей, свиту, разговаривая и приветливо улыбаясь. Императрица была бодра и имела свой обычный дорогой всем русским, добрый, ласковый вид. После этого Государь и Императрица-Мать прошли в стоявший здесь на платформе какой-то маленький, случайный сарайчик и оставались там, беседуя с друг другом с глазу на глаз с четверть часа.
Помню все находившиеся при этой встрече Царицы-Матери с оставившим престол сыном Ее Императором Николаем II, были поражены той выдержкой, при которой произошло это первое между ними свидание после того, как совершился величайший в истории России акт – результат страшной революции во время небывалой мировой войны.
Долго никто не говорил, боялись как будто нарушить своим голосом серьезность встречи. Помню, особняком держался генерал Алексеев, около него никого не было. Он был смущен и взволнован.
По выходе из сарайчика Государь и Императрица-Мать сели в автомобиль и проследовали в дом, где жил Его Величество, и долго там оставались наедине друг с другом. Затем к вечеру Государь отправился с Матушкой Своей в Ее поезд, откуда вернулся к себе только к ночи.
Вместе с Императрицей Марией Федоровной прибыли управляющий Ее двором, шталмейстер князь Шервашидзе[140], состоящий при Ее Величестве, свиты Его Величества генерал-майор князь Сергей Долгорукий[141] и фрейлина Ее Величества графиня Менгден[142]. Все они оставались в поезде вместе с Ее Величеством и во все дни пребывания Императрицы-Матери в Могилеве.
А события все неслись и неслись. Все грознее и грознее развертывалась революция. Уже стало известно, что великий князь Михаил Александрович принужден был отказаться принять престол под давлением и угрозами деятелей революции. «Временное правительство», свергнув законного Государя Николая II, торопится не допустить до трона нового Царя, им же указанного. Уже менее чем через сутки после того, как депутаты Гучков и Шульгин вернулись из Пскова с манифестом о передаче Российской державы Царю Михаилу, совершился новый акт революции. Поразительно то, как члены «правительства», эти лица, «доверием страны облеченные», в первые же минуты своей власти не попытались оградить великого князя Михаила Александровича от случайностей и произвола. Главный деятель первых часов и дней революции председатель Государственной думы Родзянко, а затем и само «временное правительство» допустили превратить здание Думы в какую-то площадь для митингов, для революционных оргий, для приема депутаций бунтующих солдат и не попыталось даже организовать порядок в городе и самой Думе. «Знаток военного дела» новый военный и морской министр Гучков с первых минут своей «преобразовательной деятельности в военном министерстве» признал совет рабочих и солдатских депутатов[143] и вероятно надеялся, что с помощью этих новых военных организации «свободная» армия процветет. Военный министр «временного правительства» не нашел даже необходимым дать охрану великому князю Михаилу Александровичу, который проживал в это время в Зимнем дворце[144] и подвергался всем случайностям революционных дней. В Петрограде находилось несколько тысяч юнкеров военных училищ, которые могли твердо держать охрану и порядок.
Приходится отметить, что кроме потока слов, кроме обещаний, бессмысленной деятельности по аресту более или менее видных деятелей «Царского Правительства Николая II» «временное правительство» ничем себя не проявило и дало полную волю развиваться анархическим проявлениям и поплелось на запятках у революции.
Правительство князя Львова потянулось за Керенским, который с каждым часом приобретал и большую власть и большее значение. В Могилеве трудно было выяснить все подробности отказа великого князя Михаила Александровича от принятия престола. Мне передавали только, что великий князь не мог оставаться в Зимнем дворце и переехал на квартиру полковника Кавалергардского полка, князя Путятина[145]1 или 2 марта. Сюда 3-го марта прибыли председатель Государственной думы М. В. Родзянко, князь Львов, П. Н. Милюков[146], А. И. Гучков, А. Керенский и другие члены «временного правительства» и вступили в продолжительные переговоры с Его Высочеством об условиях принятия престола согласно воле, выраженной его братом Государем Императором Николаем II. Во время этих переговоров Керенский особенно настойчиво начал требовать, чтобы Михаил Александрович не принимал престола, устрашая при этом волнениями среди народа, рабочих и войск и неизбежным будто бы кровопролитием в столице.
Великий князь долго не соглашался на это требование и высказывал мнение, что интересы России обязывают его согласно воле брата, несмотря на трудность положения, принять царство. Михаил Александрович после долгих и жарких объяснений пожелал посоветоваться отдельно по этому вопросу с главою правительства князем Львовым и председателем Думы Родзянко. Однако сначала даже это желание великого князя встретило возражение и многие из членов «временного правительства» говорили, что они все равны и никаких отдельных совещаний быть не может, но, в конце концов, великий князь настоял и ушел с Родзянко и князем Львовым в другую комнату. Обсуждая создавшееся положение, князь Львов и Родзянко наедине с Михаилом Александровичем высказались за необходимость, чтобы никто из дома Романовых не оставался у власти, ввиду будто бы желания народа, и потому великому князю надлежит до Учредительного собрания[147] отказаться от трона.
После известия об отказе Михаила Александровича не только среди лиц, окружавших Государя, но и среди всей Ставки не было уже почти никаких надежд на то, что Россия сможет вести войну и продолжать сколько-нибудь правильную государственную жизнь. Надежда, что «Учредительное собрание» будет правильно созвано и утвердит Царем Михаила Александровича, была очень слаба и в нее почти никто не верил. Прав был К. Д. Нилов, говоря, что Михаил Александрович не удержится и засим наступит всеобщий развал.
Среди Ставки, которая в огромном своем большинстве была против переворота, начали ходить особенно мрачные слухи после того, как появилось известие об организации совета рабочих и солдатских депутатов в Петрограде, требования которых направлены к развалу армии и к передаче власти в войсках солдатской массе.
Уже сегодня генерал Алексеев полтора часа по прямому проводу говорил с военным министром Гучковым и убеждал его не допускать опубликовать приказ № 1[148], так как это внесет полную дезорганизацию в части войск и вести войну мы не будем в состоянии. Гучков однако отвечал, что надо уступить требованию представителей «освобожденной армии», и приказ был опубликован и разослан.
По поводу приказа № 1 и солдатских комитетов генерал Клембовский говорил мне, что генерал Алексеев негодовал на Гучкова и с злобой сказал: «единственно, что остается, это немедленно дать разрешение офицерам вне службы носить штатское платье. Только это и поможет им иногда избавляться от произвола и наглости революционных солдат».
Кажется, 4-го марта вечером выезжали из Ставки граф Фредерикс и генерал Воейков. Я пошел с ними проститься. Они жили в том же доме, где помещался Его Величество. У графа Фредерикса уже было все уложено, и он возбужденно ходил по комнате, разговаривая по-французски с бароном Штакельбергом. Граф все сетовал на клевету на него, на газетную агитацию. Он говорил: «60 лет я честно служил Царю и Родине. Полвека находился при Государях, готов был всегда отдать жизнь свою в их распоряжение, а сейчас оставлять Его Величество я считаю для себя недопустимым и если делаю это, то только под настоянием генерала Алексеева, который этого требует и говорит, что если я и Воейков останемся в Ставке, он не ручается за спокойствие Его Величества. Это меня глубоко потрясло, я так предан всему Царскому Дому». И старый граф зарыдал. Граф Фредерикс уезжал в Петроград и никуда не желал, да и не мог скрываться. Мы с ним обнялись, поцеловались и со слезами на глазах расстались. Мне очень жаль было старика, которого я всегда глубоко уважал за его благородный характер, за глубокую преданность России и Государю. Затем пришли прощаться С. П. Федоров, князь Долгорукий, К. Д. Нилов. Стали выносить вещи. Граф все стоял и каждому повторял те же скорбные мысли…
Через несколько дней здесь же в Ставке очевидец передавал мне, что, случайно находясь в Петрограде на Загородном проспекте у Царскосельского (М. В. Р. ж.д.) вокзала, видел как граф Фредерикс, прибыв из Ставки, выходил, чтобы сесть в автомобиль. Толпа орала, кричала, требовала, чтобы «этого изменника-немца» дали растерзать. Конвой еле удерживал революционный сброд, а граф спокойно шел, нисколько не обращая внимания на тот хаос, который царил на улице. «Граф Фредерикс был очень красив и так выделялся своей благородной фигурой над этой безумной и грязной улицей», – сказал мне свидетель этой сцены. С большим трудом автомобиль с министром Двора мог тронуться. Фредерикс спокойно сидел со своим постоянным секретарем Петровым, не показывая ни страха, ни смущения.
После прощания с графом Фредериксом я прошел в комнаты дворцового коменданта. Здесь было много народа, все подчиненные генерала Воейкова, сослуживцы, вся свита Государя пришли проводить Владимира Николаевича. Он бодрился, все время распоряжался своим огромным, в необычайном порядке, багажом, отдавал приказания прислуге и отрывисто переговаривался со всеми нами
«Я надеюсь пробраться к себе в Пензенское имение и, может быть, смогу там жить», – сказал он.
Скоро дворцовый комендант вместе с подполковником Таль, бывшим офицером л. – гв. Гусарского Его Величества полка, которым командовал до войны генерал Воейков, отправился на вокзал. Они поместились в вагоне II класса незаметно, но, конечно, могли проехать недалеко и были задержаны на одной из ближайших к Могилеву станций и через Москву отправлены в Петроград, где генерала Воейкова и арестовали.
* * *
После отъезда графа Фредерикса и В. Н. Воейкова, этих близких к Государю лиц, стали много говорить об их деятельности и нравственном их облике. О министре двора все отзывались как о человеке высокой порядочности, благородства, вспоминали, как граф всегда высказывал свои убеждения и мысли правдиво, не считаясь с тем, понравятся ли его слова Государю и Императрице Александре Федоровне. Все признавали, однако, что для такого бурного времени, при такой великой войне, желательно было бы иметь министра двора более молодого и деятельного. Графа Фредерикса Царская Семья очень любила и уважала, но уже не могла опираться на его советы и указания, ибо его считали слишком древним… Очень часто генерал-адъютант Нилов шутя называл министра двора «младенцем». Этот эпитет был известен и Его Величеству.
В. Н. Воейков, о котором приходилось мне уже не раз упоминать в моих записках, по мнению всех знавших его и подчиненных и сослуживцев, и товарищей, не пользовался особым авторитетом при Дворе. Он был по своей должности властный начальник, но далее его влияние было невелико. Царская Семья считала дворцового коменданта преданным ей человеком, но он больше всего был карьерист, избалованный удачами жизни и службы. Окружающие дворцового коменданта относились к нему всегда с некоторой иронией, давая ему разные прозвища, его не считали серьезным вдумчивым человеком, и опять повторяю, что в глазах Государя, который был несравненно умнее, глубже, образованнее своего дворцового коменданта, мнение Воейкова в широких государственных вопросах не имело особого веса и значения. Я лично не близок к дворцовому коменданту, у нас отношения сложились довольно холодные, но тем не менее я должен сказать, что при некоторых отрицательных чертах характера Владимира Николаевича он все-таки несомненно искренно был предан Его Величеству и те промахи, которые от него нередко происходили, являлись результатом его неглубокой натуры и поверхностного отношения к той исторической роли, какую дала ему служба. Смешно было слышать об «изменах Воейкова», о стремлении его открыть какой-то фронт. Дворцовый комендант в его понятии служил Царю с полной преданностью, служил так, как он, Воейков, мог служить.
Могилев по внешности остался спокоен, но быстро менялся. Возникали в разных местах митинги, сборища. Евреи особенно проявили общественную деятельность. Была уже сменена вся губернская администрация с губернатором Явленским[149] во главе. Появились губернский и уездные комиссары.
В Могилевской городской думе имелись превосходные портреты Императора Павла I, Екатерины II и Александра I, еще наследником, кисти Боровиковского. Все эти дивные произведения искусства – наследие той блестящей эпохи конца XVIII века, когда Екатерина Великая приезжала в Могилев для свидания с Императором Австрийским Иосифом II, и в память этого свидания построен в Могилеве собор Св. Иосифа, где имеются образа кисти того же Боровиковского. И вот в первые же дни после переворота все портреты Царственных Особ, несмотря на их чисто историческое значение, сняли и куда-то унесли. Не знаю, удалены ли были из местного исторического музея предметы, хранящие память о прежней эпохе и русских Императорах и Императрицах.
Однако по отношению к Его Величеству город, толпа и народ держали себя прилично, тихо и, насколько это можно было заметить в случайных разговорах на улице, в магазинах, на вокзале, относились сочувственно к Государю. «Что же, Царь здесь жил хорошо, кроме добра от него не видали, всегда приветливый к нам был. А уж Наследник такой хороший, добрый, все с мальчиками гулял, катался… Очень жаль, что больше не увидим его»…
Такие и подобные разговоры я слышал сам лично несколько раз. Очень занимал всех вопрос, зачем прибыла Императрица-Мать, и больше предполагали, что для совета с Государем. Почему-то же хотели верить, что Царица-Мать прибыла только для прощания с Сыном. Высказывали мысль, что Государыня не позволит Сыну оставить престол. Все это, конечно, говорилось неопределенно, с боязнью, осторожно, но все-таки эти городские слухи указывали на то, что переворота не ждала провинция и этому перевороту не сочувствовали в широких кругах народа и граждан.
Среди солдат брожение начиналось постепенно. Появились красные банты, предъявлялись разные требования, но все это очень осторожно, с оглядкой.
Помню, когда я сказал своему шоферу: «Зачем ты эту красную тряпку надел» – и указал ему на бант, он смущенно ответил: «Говорят, надо, у нас писарь сказал: теперь свобода. Виноват, Ваше Превосходительство», и он весело снял бант.
Но в Георгиевском батальоне, в Сводном полку вся солдатская жизнь шла без изменения и люди были по-прежнему молодцеваты, вежливы. В большинстве громадный состав служащих в Ставке, во всех ее отделах – у дежурного генерала в генерал-квартирмейстерской части, в железнодорожном отделе, в морском штабе и прочих учреждениях не сочувственно относился к перевороту и оставлению командования армиями Государем. За полтора года все привыкли и полюбили Его Величество. Все отлично понимали, что Верховный Главнокомандующий близко стоял к делам, знал во всех деталях условия, при которых протекала великая война. Конечно, были лица, сейчас перекинувшиеся к новым деятелям и начавшие крикливо уверять, что теперь «свободная» армия даст победы, но это были отдельные голоса; что касается начальствующих лиц, то они не радостны. Генерал-квартирмейстер А. С. Лукомский мрачен, молчалив, и ясно, что он не одобряет всех неожиданных событий. То же можно сказать и о дежурном генерале П. К. Кондзеровском. Высокий, худой, с рыжеватыми усами помощник генерала Алексеева, генерал В. Н. Клембовский, очень сдержанный вообще, однако выражал сомнения, чтобы армия могла остаться боеспособной после приказа № 1 и оставления Государем командования.
Вечером 4-го марта я пошел к Клембовскому; он только что вернулся от Алексеева, который по прямому проводу говорил с военным министром Гучковым. Он передавал мне свои впечатления о нововведениях по армии. «Я только что сказал своему денщику, что теперь приказано ему говорить Вы и он должен называть меня не Ваше Высокопревосходительство, а господин генерал». «Совсем это напрасно, ответил солдат, позвольте В. В-ство просить, чтобы по-старому было». Гучков все убеждает нас с Михаилом Васильевичем, что надо понять необходимость всех этих скороспелых реформ, а я убежден, что из всех этих революционных преобразований выйдет развал армии. «Вот и сидим мы с Вами, – обратился он ко мне, – и должны соображать, когда придут наши новые революционные солдаты и переколят нас штыками». Все это высказывалось генералом спокойно с некоторым юмором.
Да, не только радостей было мало в Ставке по поводу событий начала марта, но и жизнь в Могилеве стала тревожна. Невольно приходило в голову, как преступна была решимость наших высших командных лиц примкнуть к революционным выступлениям Думы и просить и настаивать у Государя оставить трон. Каждый час пребывания в Ставке и все события, происшедшие после 2-го марта, убеждали всех о погибельности этого шага для России.
Поздно вечером скороход Климов пришел ко мне и доложил, что завтра, 5-го марта, в воскресенье будет обедня в присутствии Их Величеств в штабной церкви на берегу Днепра.
В Ставке – Могилев
Воскресенье, 5-го марта[150].
Холодный ветер дул из-за Днепра. Старая церковь Св. Троицы, построенная борцом за православие, Белорусским епископом Георгием Конисским, окруженная каменной оградой, была переполнена. Стояли рядами солдаты, а по середине прохода и спереди, ближе к алтарю, все заполнили генералы, офицеры и служебный персонал Ставки. Служил весь штабный притч с превосходным, хотя и небольшим, хором певчих. Служба проходила по обычаю благолепно и благочинно. Государь и Императрица прибыли к началу службы и прошли на Царские места за левой колонной против северных дверей. Тут размещено много пожертвованных в Ставку образов, поставлены два простых деревянных кресла, разостланы ковры, теплятся лампадки. С переезда Ставки в Могилев храм Св. Троицы служил штабной церковью.
В храме стояла удивительная тишина, и глубоко молитвенное настроение охватило всех пришедших сюда. Все понимали, что в церковь прибыл в последний раз Государь, еще два дня тому назад Самодержец величайшей Российской Империи и Верховный Главнокомандующий великой Русской армии, с Матерью Своей Императрицей, приехавшей проститься с Сыном, бывшим Русским Православном Царем. А на ектеньях поминали уже не Самодержавнейшего Великого Государя Нашего Императора Николая Александровича, а просто Государя Николая Александровича. Легкий, едва заметный шум прошел по храму, когда услышана была измененная ектенья.
«Вы слышите, уже не произносят «Самодержец», – сказал стоявший впереди меня генерал Нарышкин.
Многие плакали. Генерал Алексеев, вообще очень религиозный и верующий человек, усердно молился и подолгу стоял на коленях. Я невольно смотрел на него и думал, как он в своей молитве объясняет свои поступки и действия по отношению к Государю, которому он не только присягал, но у которого он был ближайшим сотрудником и помощником в эту страшную войну за последние полтора года. Я не мог решить, о чем молится Алексеев.
Я не помню за всю мою жизнь такой обедни и такого отношения к службе у всех молящихся.
Когда Государь со своей Матушкой, приложившись к кресту, вышли из церкви и сели в автомобиль, то они были окружены густой стеной солдат и офицеров, смотревших на них особым преданным и сочувственным взглядом. Многие из нас не только отдавали честь, но снимали шапки. Царский автомобиль тихо продвигался, а сидевшие в нем Государь и Императрица кланялись народу, и грустен был их взгляд.
«Неужели это автомобиль с отрекшимся Царем», – сказал кто-то сзади меня…
Тихо, в подавленном настроении расходилась Ставка из своего храма.
Все дни пребывания в Могилеве с 4 до 8 марта Государь проводил в таком порядке. После утреннего чая, в начале девятого часа, Он начинал принимать разных лиц, что продолжалось до самого завтрака, т. е. до половины первого. Государь за эти четыре дня простился с военными агентами и представителями союзных держав, с своей свитой и с целым рядом лиц служебного мира Ставки. К завтраку приезжала Императрица со своим небольшим штатом и после 2-х часов вместе с Государем уезжала к себе в поезд. Здесь Его Величество оставался до позднего вечера.
Расставаясь с иностранными агентами, Государь подробно и долго беседовал с ними. Его Величество в продолжение полутора лет постоянно видал представителей союзных армий. Все они бывали ежедневно на Высочайших завтраках и обедах, и кроме того, Государь нередко беседовал с ними о всех событиях войны, и в силу этого Император отлично знал всех иностранных генералов и офицеров.
Военные агенты: английский генерал Вильямс, французский генерал Жанен, бельгийский генерал барон де-Риккель, сербский полковник Леонткевич, итальянский полковник Марсенго – все с глубочайшим уважением относились к Его Величеству и чтили в Русском Императоре их вернейшего союзника. В то время, когда среди русского общества ходили дрянные слухи о каких-то мирных переговорах с Германией, военные агенты наших союзных держав, да и сами союзные державы верили в союз с Императором Николаем так же, как в себя. Сомнений не было. Все прекрасно понимали, что разгром Франции предотвращен Россией, что Англия, а затем Америка имели время подготовиться к войне только благодаря нам, а Италия спасена от окончательного разгрома Брусиловским военным наступлением 1916 года. Сербия всегда искренно и открыто признавала, что она может вести войну только при помощи России, которая через Рени давала ей все, начиная с хлеба и кончая аэропланами и автомобилями.
Самые лучшие отношения таким образом господствовали между Государем и всеми представителями Антанты в Ставке. Мартовский переворот упал для военных агентов как снег на голову. Английский генерал Вильямс, беседуя с нами по возвращении Его Величества в Ставку из Пскова, сказал: «У нас в Англии есть старая пословица: при переправе вброд – лошадей не меняют. А вы, русские, решились переменить не только лошадей, но даже экипаж. Можно бояться, что этот опыт принесет губительные результаты».
«Но ведь Ваш же посол Бьюкенен принимал близкое и живое участие в подготовке переворота», – ответили Вильямсу.
«Я думаю, не все одобряют деятельность г. Бьюкенена», – сказал Вильямс.
В эти дни тревоги военные агенты горячо относились к интересам Государя. Они говорили, что готовы лично защищать особу Императора, что они послали самые обширные сообщения своим представителям в Петрограде о необходимости оградить жизнь всей Царской Семьи.
Государь простился со всеми военными агентами очень сердечно, и из слов Его Величества, сказанных при расставании, и из всех вестей, сосредоточенных в Ставке, военные миссии составили ясное представление, что партия переворота, создавши всеобщее недовольство, лишила Царя всякого доверия среди лиц высшего командования. Начальник штаба Алексеев, все главнокомандующие фронтами не только не оказали противодействия революционным требованиям Государственной думы с представителем ее Родзянкой во главе, но в телеграммах Государю просили оставить правление государством, а если генерал-адъютант Эверт и генерал Сахаров и не одобряли переворота, то все же, дабы не вносить разногласия, не выступили открыто против. При такой обстановке, при революции сверху, едва ли можно было оставаться на троне Императору Николаю II, говорили все военные агенты.
Пущенный в обществе и в прессу слух о стремлении Государя и Императрицы Александры Федоровны заключить сепаратный от союзников мир не встречал, конечно, доверия среди военных агентов, да и вообще среди штаба Ставки. Все прекрасно понимали, что это просто злая сплетня.
Генерал Алексеев все время был поглощен разными распоряжениями, а главное он выяснял по прямому проводу с Петроградом условия отъезда из Могилева и жизни затем Государя. Генерал Алексеев требовал от Временного правительства: 1) обеспечения и безопасного проезда Его Величества от Могилева до Царского Села, 2) безопасного и свободного пребывания Государя в Царском на время болезни детей Их Величеств, хворавших в это время корью, 3) свободного выезда всей Царской Семьи, после выздоровления детей, через Мурманск за границу, вероятно, в Англию. Кроме того, поднимался вопрос о жизни Царской Семьи в Крыму по окончании войны. Этот последний вопрос, впрочем, кажется, был оставлен и рассмотрению не подвергался. Ответ от Временного правительства по этим вопросам ожидался каждый день, и до получения его Государь и Императрица оставались в Могилеве.
Государь, свита и чины министерства двора, находившиеся в Ставке, все эти дни готовились к отъезду из Могилева. Убирались вещи, укладывался багаж. Гофмаршал князь В. А. Долгорукий внимательно собирал все дворцовое имущество, находившееся в доме, где жил Император последние полтора года войны. Чудное старинное чайное серебро уже было отобрано от всех и упаковывалось для перевоза в Петроград.
Грустно было покидать этот простой, провинциальный, бывший губернаторский дом, где протекала глубоко деловая, трудолюбивая и не парадная жизнь Государя – Верховного Главнокомандующего Российской армией. Дом небольшой и совершенно оставленный в том же виде, как он был при Могилевском губернаторе Пильце[151]; при нем началась война. Наверху, во 2-м этаже, находилась зала в 4 окна, рядом кабинет Его Величества в 2 окна, с обычной простой провинциальной мебелью, небольшим письменным столом, диваном, на котором Государь помещал часть бумаг, затем тоже в 2 окна спальня Его Величества и Наследника с походными кроватями, умывальником, туалетным столиком, несколькими стульями. Тут же обычно стояли сапоги в колодках и висело какое-то платье в чехлах. У кроватей, покрытых пледами, на стенах развешаны были многочисленные образки, крестики. Все это благословение от Своей семьи и близких лиц и друзей.
Из залы налево расположена столовая, довольно обширная, но тоже с простой обычной мебелью. Тут же наверху две комнаты для графа Фредерикса и одна генерала Воейкова.
В 1-м этаже находилась военно-походная канцелярия Его Величества и помещались генерал-адъютант Нилов, князь Долгорукий, генерал Нарышкин – начальник военно-походной канцелярии, лейб-хирург С. П. Федоров.
Прислуги было немного: 5–6 лакеев, скороход, камердинер Государя, повара и прочие… Все они ютились по маленьким комнаткам дома. Повторяю, вся обстановка жизни Государя была скромна и проста до чрезвычайности.
Часть свиты Государя и чины министерства двора размещены были напротив дворца, в бывшем здании окружного суда, там где было во время Ставки управление дежурного генерала. Тут помещались командир конвоя граф Граббе-Никитин, генерал Д. Н. Дубенский и церемониймейстер барон Штакельберг. Дежурные флигель-адъютанты имели квартиру в гостинице «Франция», недалеко от дворца по Днепровскому проспекту.
Начиная с 20 августа 1915 года, когда Его Величество прибыл в Могилев и принял командование всеми своими силами, свита Государя была всегда очень невелика. Постоянно сопровождали Его Величество: министр двора граф Фредерикс, иногда вместо него граф Бенкендорф или генерал-адъютант Максимович[152], генерал-адъютант Нилов, дворцовый комендант генерал Воейков, гофмаршал князь Долгорукий, начальник военно-походной канцелярии генерал К. А. Нарышкин, командир конвоя граф Граббе; до ноября 1915 года постоянно бывал флигель-адъютант полковник А. А. Дрентельн; лейб-хирург профессор С. П. Федоров, генерал Д. Н. Дубенский, ведший дневник пребывания Его Величества на войне, церемониймейстер барон Штакельберг и по два очередных дежурных флигель-адъютанта, которые оставались в Ставке по две недели; чаще других флигель-адъютант капитан 1-го ранга Н. П. Саблин[153]. Вот и все. Значит, при Государе бывало постоянно не более 10 человек, кроме того, конечно, имелся обычный, тоже небольшой, состав служащих по охране: генерал Спиридович, полковник Герарди[154], полковник Ратко[155] и другие, всего не более 20–25 человек.
Трудовой день Государя начинался рано. Его Величество вставал около 8 часов утра, шел пить чай и уже в начале 10-го часа отправлялся в генерал-квартирмейстерскую часть, находившуюся рядом с дворцом, для принятия доклада от начальника штаба. Доклад тянулся до самого завтрака, который бывал всегда в половине первого. К завтраку, кроме лиц свиты, приглашались все военные агенты, губернатор и поочередно служебный персонал Ставки.
После завтрака, около 2-х часов, Государь уезжал на автомобилях с лицами ближайшей свиты своей по шоссе либо на Бобруйск, либо на Оршу верст за 20–25, оставлял мотор и гулял в поле, в лесах, по берегу Днепра около часа. Затем возвращался в Могилев. Это единственное время, когда Государь отдыхал, совершая прогулку с близкими людьми. Все остальные часы Его Величество был сплошь занят. Днем до 5-часового чая и после него у Государя или бывали назначенные приемы лицам, или Он сам все время до обеда, т. е. 8 часов вечера, сидел за бумагами и прочитывал доклады, присланные из Петрограда от министров и по делам Ставки. Обед тянулся час, и к нему также, помимо постоянно присутствовавших за Высочайшим столом, как на завтрак, приглашались разные лица. После обеда Государь обходил некоторых лиц, беседовал с ними и уже в 10-м часу, сделав общий поклон, удалялся в кабинет, где работал до глубокой ночи. И так ежедневно, не давая себе ни отдыха, ни послабления. А в дни объездов фронтов Государь верхом на коне или в автомобиле проводил с утра до вечера среди войск, причем нередко обед отлагался до позднего часа.
О развлечениях в Ставке, конечно, никто не думал, и трудовая жизнь у Царя и Его сотрудников не прекращалась и праздниками, когда Его Величество бывал всегда у обедни, а накануне у всенощной.
Государыня Александра Федоровна отлично понимала, как тяжела для ее мужа жизнь в Ставке. Вот что она говорила мне в Царскосельском дворце[156] в ноябре 1916 года: «Вы постоянно с Государем и сами видите, как Он одинок в Ставке. Все один без семьи, к которой Он так близок. Вот почему я не имею силы противодействовать Ему держать около себя Наследника, хотя понимаю, что Алеше необходимы регулярные занятия, а в Могилеве, хотя там и Н. В. Петров[157], Жильяр и Гиббс[158], это делать труднее, чем здесь в Царском. Кроме того, сын уж очень увлекается военными интересами, находясь в Ставке только среди всех вас и видя только солдат. Однако хорошо то, что Алексея видят войска и что у Наследника навсегда в памяти останутся самые сильные впечатления зрелищ детских лет об этой страшной войне, которую мы ведем и что Его Отец был главным руководителем войны и горячо работал на благо России с глубокой верой в помощь Божию. Тяжелы Государю и эти постоянные разочарования в людях, которым Он всегда так верит вначале и так надеется на их искреннюю помощь… А пройдет месяц другой и невольно закрадывается у Государя сомнение в призванном человеке. Говорят все, почему такая смена министров, почему такая неустойчивость. Да ведь Государь желает лучшего, не может же он оставить человека, которому Он перестал верить. А эти интриги, происки, эта постоянная клевета на всех нас, на нашу семью! Все это тяжело отражается на Государе. Он переменился, похудел, он стал нервен, и только его сдержанность делает для посторонних малозаметной его перемену. Один Петроград сколько дает нравственных мук от всех непрошеных советов и родственников и других лиц. Я лично больше верю простому народу и их простому отношению к нам. Я Вам покажу как-нибудь сотни, даже тысячи писем, которые мне прямо пишут из всех концов России и из разных полков. Пишут, ничего не говоря, а заявляя только о своем чувстве к нам всем, к Наследнику, Царю и мне. Я не могу допустить, чтобы это было просто лесть и неправда. Мне кажется, Россию лучше можно разгадать через народ и нашу православную веру, нежели через высшие сословия и правящий класс»… Долго еще говорила Императрица, и невольно бросалось в глаза ее особо религиозное, почти мистическое настроение. Тяжело переживала она это время, и я был удивлен, как она хорошо осведомлена о всех явлениях нашей бурной и тревожной жизни. Она между прочим сказала, что генерал Алексеев на нее производил хорошее впечатление. «Это, кажется, человек преданный России и любящий Государя. Он простой, русский человек. Они усердно работают вместе, а работа дает утешение Государю, без нее он не мог бы долго выжить в Ставке один без семьи. Об этом он мне несколько раз говорил».
Я припомнил и восстановил в памяти эту беседу с Императрицей Александрой Федоровной, которая так хорошо знала душу своего мужа, имела на него влияние, они так любили друг друга, что отзыв Царицы должен дать верную характеристику Государю в это мрачное время готовившейся революции и назревавшего переворота сверху при участии первых людей Империи. Но как мало верила Россия, преимущественно интеллигентный класс, своей Императрице и не было того преступления, которое не приписывалось бы супруге Царя.
Вот это перебиралось в памяти, вспоминалось, и невольно напрашивался жгучий вопрос – когда же и как это случилось, что давняя, освященная преданиями, церковью, рушилась Русская Царская Власть. Как случилось, что Царь ушел и вся громадная Россия переходит во власть ничтожных людей, ничем себя не заявивших, кроме упорной, безумной интриги против главы государства в разгар войны, когда чувствовался уже перелом в нашу сторону. И верилось мне в возможность таких речей, о которых шел слух среди лиц, стремившихся к перевороту: «Только теперь возможно свержение Царя, а потом, после победы над немцами, о перевороте в России не придется думать и власть Государя надолго упрочится на нас».
Задумчиво сидели мы по своим комнатам, не хотелось говорить. Ставка как-то затихла. Все чего-то ждали и в то же время не верили в какую-либо возможность новых перемен, могущих дать лучшие надежды.
В Ставке – Могилев
Понедельник – вторник, 6–7-го марта[159].
Шестого марта Государь прощался со своей Ставкой. Утром в 11-м часу весь наличный персонал служащих во всех учреждениях и отделах Ставки собрался в управлении дежурного генерала, и здесь в большом зале ожидали прибытие Его Величества. Тут были великие князья: Сергей и Александр Михайловичи, Борис Владимирович, свита, все генералы, офицеры и гражданские чины с генералом Алексеевым во главе. Тут же построилась команда нижних чинов разных частей войск, находившихся в Могилеве.
Весь зал был переполнен, стояли даже на лестнице и при входе. Шли тихие разговоры, и все напряженно смотрели на двери, откуда должен был появиться Государь. Прошло минут десять, и послышались легкие, быстрые шаги по лестнице. Все зашевелилось и затем замолкло. Послышалась команда: «Смирно».
Государь в кубанской пластунской форме бодро, твердо и спокойно вошел в середину зала. Его Величество был окружен со всех сторон. Около него находился генерал Алексеев. Государь немного помолчал, затем при глубочайшей тишине своим ясным, звучным голосом начал говорить. Его Величество сказал, что волею Божией ему суждено оставить Ставку, что он ежедневно в продолжение полутора лет видел самоотверженную работу Ставки и знает, сколько все положили сил на служение России во время этой страшной войны с упорным и злым врагом. Затем сердечно поблагодарил всех за труды и высказал уверенность что Россия вместе с нашими союзниками будет победительницей и жертвы все мы несли не напрасно.
Думаю, что восстановив речь Государя по памяти, я не очень исказил слова Его Величества, да и суть речи была не в словах, а в той сердечности, той особой душевности, с которой Он последний раз говорил со своими сотрудниками. Ведь Государь оставлял свою работу со Ставкой накануне наступления, которого ждали со дня на день и к которому все уже было подготовлено. Все это знали от Алексеева до младшего офицера и писаря. У всех были твердые надежды на победу и даже разгром врага. И вдруг все переменилось и глава Империи, Верховный Вождь армии оставляет Россию и свои войска. Все это было у всех на уме и на сердце. А Государь смотрел на всех своими особыми удивительными глазами с такой грустью, сердечностью и с таким благородством.
Ему стал отвечать генерал Алексеев взволнованным, каким-то надтреснутым голосом, но речь его продолжалась очень недолго, так как от слез он не мог ее продолжать. Генерал Алексеев успел сказать только, что Его Величество не по заслугам ценит труды Ставки, что они все делали только то, что могли, но что сам Государь отдавал всю душу свою работе и тем давал всем силы работать для России… Его Величество подошел к генералу Алексееву и крепко обнял его. Я стоял очень близко от Государя и ясно видел, как у него скатилась крупная слеза, а у генерала Алексеева все лицо было мокрое от слез. Уже при первых звуках голоса Государя послышались рыдания и почти у всех были слезы на глазах, а затем несколько офицеров упали в обморок, начались истерики и весь зал пришел в полное волнение, такое волнение, которое охватывает близких при прощании с дорогим, любимым, но уже не живым человеком. Около меня стояли генерал Петрово-Солововой[160], великий князь Александр Михайлович и целый ряд других лиц и все они буквально рыдали.
Государь быстро овладел собою и направился к нижним чинам, поздоровался с ними, и солдаты ответили: «Здравия желаем Вашему Императорскому Величеству». Государь начал обходить команду, которая так же, как и офицерский состав Ставки, с глубокой грустью расставалась с своим Царем, которому они служили верой и правдой. Послышались всхлипывания, рыдания, причитания; я сам лично слышал, как громадного роста вахмистр, кажется кирасирского Его Величества полка, весь украшенный Георгиями и медалями, сквозь рыдания сказал: «Не покидай нас, Батюшка». Все смешалось, и Государь уходил из залы и спускался с лестницы, окруженный глубоко расстроенной толпой офицеров и солдат. Я не видал сам, но мне рассказывали, что какой-то казак-конвоец бросился в ноги Царю и просил не покидать России. Государь смутился и сказал: «Встань, не надо, не надо этого»…
Настроение у всех было такое, что, казалось, выйди какой-либо человек из этой взволнованной, потрясенной толпы, скажи слова призыва, и все стали бы за Царя, за Его власть. Находившиеся здесь иностранцы поражены были состоянием офицеров Царской Ставки; они говорили, что не понимают, как такой подъем, такое сочувствие к Императору не выразились во что-либо реальное и не имели последствий.
Как это случилось так, но это случилось, и мы все только слезами проводили нашего искренно любимого Царя.
Однако надо сказать – мы все знали, что Государь уже отрекся от престола и нарушать Его волю было трудно.
Я переживал все то, что переживали все, расставаясь с Царем, но я не был удивлен этой картиной грусти, охватившей всех нас. За два с половиной года, находясь постоянно при Государе и объехав с Его Величеством Европейскую Россию, Кавказ, все фронты с севера от Риги до Карса и Меджингерта, я видел русский народ в Москве, когда он на морозе простаивал часы, чтобы встретить Царя и Его Семью; был в Киеве, Одессе и множестве других городов нашего юга, когда толпы бежали за царским автомобилем; находился в казачьих городах Новочеркасске, Владикавказе, Екатеринодаре и в центре Кавказа Тифлисе, когда пылкий азиатский народ так плотно окружал царский поезд, что он еле мог идти. Всюду был открытый восторг и глубочайшая надежда на Белого Царя. В армиях, на позициях, в госпиталях я был свидетелем таких сцен, о которых раньше даже не читал. Раненые и умирающие солдаты крестились, когда к ним подходил Царь. Некоторые из них говорили: «Не может быть, что это Государь и Наследник», и целовали им руки. Это было в Галиции. Тяжелораненые офицеры ожидая прибытия Государя в госпиталь, боялись умереть до прибытия Царя и Царицы. Это было в Москве и Двинске.
А войска? Пусть припомнят все, что это был восторг при виде Их Величеств.
В Галиции, в Хирове, когда царский автомобиль застрял в лесках у Днестра и Апшеронцы стали его вытаскивать, они хватали руки Царя, целовали их, молились и произносили: «Батюшка наш, Кормилец». А сидевший рядом с Царем великий князь Николай Николаевич не мог при этом удержать слез. И то, что я видел в Царской Ставке при проводах Царя – это то, что я видел раньше и что всегда исповедывал и испытывал к Нему русский народ и русский солдат.
Вот как происходило прощание Государя со Своей Ставкой. В этом прощании, которое никто не подготовлял и не мог создать умышленно ничего подобного, сказалось с очевидностью, что переворот был неожиданный и армия была удивлена им и глубоко опечалена.
Прежде всего не верили в славное будущее революционного переворота ни старшие чины в Ставке, – Клембовский, Лукомский, Кондзеровский и другие, не ожидала от него ничего доблестного и хорошего и вся армия, ее солдатская масса, которая без Царя просто стала постепенно расходиться по домам и по пути производить беспорядки под влиянием погромной агитации революционеров всех партий. Никому, кроме Императора, русский солдат служить не захотел.
Однако были и лица, которые отозвались сейчас же на переворот и примкнули к программе временного правительства. В тот же день, когда Государь прощался со Ставкой или днем раньше через Могилев проезжал генерал Корнилов[161], принявший назначение уже после переворота, т. е. от временного правительства, командующего войсками Петроградского военного округа[162], силами которого произведена была Февральская революция. Я встретил генерала Корнилова в Управлении дежурного генерала. Он, не снимая пальто, с Георгием на шее, нетерпеливо ходил по комнате и разговаривал с небольшой группой офицеров генерального штаба, и когда кто-то сказал: «теперь необходимо восстановить порядок в запасных батальонах Петрограда и сократить по возможности засилье солдатских комитетов и оградить офицеров от произвола нижних чинов», – то генерал Корнилов ответил:
«Надо относиться с доверием к нашему солдату, надо понять его восторг по случаю падения «самодержца и царизма», простить некоторые крайности и, поверьте, все уляжется и порядок можно будет держать и «свободная» армия России покажет чудеса».
Генерал Корнилов, небольшого роста, сухой, с голым калмыцким лицом и с быстрыми узкими глазами, говорил все это горячо, живо и видимо верил тому, что он сообщил своим более молодым собеседникам.
Я не ввязался в эту беседу, и мне было странно слушать эти слова от Корнилова, которого несколько месяцев тому назад, кажется после бегства его из плена, я встретил в той же Царской Ставке и я знал наверное, что он хлопотал, чтобы его удостоили приглашения на Высочайший и завтрак и обед, так как он видит Государя редко и ему хотелось бы «иметь счастье» побывать за Царским столом дважды. Кажется, желание Корнилова было удовлетворено.
Теперь, слушая эти пылкие слова генерала Корнилова, я не мог понять, когда же он был искренний, а между тем о нем отзывались как о человеке правдивом и честном, боевом солдате.
После завтрака 6-го марта у Государя, на котором, как и в первые дни, присутствовала Императрица-Мать и только ближайшие из свиты, Их Величества отправились в поезд Государыни Марии Федоровны и Государь оставался там опять до позднего вечера.
Всех нас уже начинало волновать неполучение ответа от «временного правительства» об отъезде Государя из Могилева[163]. Мы недоумевали, о чем можно так долго вести переговоры, когда Его Величество добровольно согласился отречься от престола, назначил великого князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим и считал себя и Свою Семью, конечно, свободной в том образе жизни, который изберет Его Величество. После того, как желания партии переворота были удовлетворены, казалось бы, следовало ожидать немедленного исполнения желания бывшего Императора. А между тем все тянулось тяжелое кошмарное время. Обидно и горько было смотреть на Государя и Его Матушку, ожидающих решения своей участи.
В те минуты, когда приходилось видеть Его Величество в эти дни, бросалась в глаза его сосредоточенность, его углубленность внутрь себя. Говорил Он мало, но когда обращался к кому-либо из нас, то сказывалась особенная задумчивость. О себе Он не думал, но страшно страдал за Россию и семью свою. Он уже понял, что будет совсем не то, о чем так претенциозно говорили лица, совершившие переворот.
Императрица производила глубокое впечатление на всех. Тяжело было ей переживать весь этот ужас, видеть эту измену сыну, понимать, что Россия погибнет без Царя. Особенно это было ясно ей – Супруге Императора Александра III, того Монарха[164], который поставил Россию на необычайную высоту и голос Царя-Миротворца уважался всем миром. Но тем не менее Государыня Мария Федоровна поразительно твердо себя держала. У Ее Величества в эти дни великой муки находились добрые слова, приветливая улыбка ко всем, с кем Императрица встречалась в это время. Ничего показного, ничего театрального никогда не являлось ни у Государя, ни у Его Матушки.
Это твердое поведение заметила вся Ставка, и не раз приходилось слышать: «Какая сила воли у людей, какое сознание своего Царского достоинства»…
Да, эта выдержка удивительна, но каковы те минуты и часы, когда Сын – бывший Царь и Мать Его оставались наедине. Что они переживали тогда и как говорили друг с другом. Ведь для них не было сомнений, что единственные их желания были только счастье России и ее народам. Ведь личных целей они не преследовали и их не было. Еще вчера Государь сказал: «Если переворот даст успех родине – мне больше ничего не надо».
Вечер 6-го марта я провел вместе с С. П. Федоровым и К. Д. Ниловым. Заходил к нам также князь Долгорукий. Разговор держался все время на отбытии Государя в Царское к семье и затем через некоторое время за границу через Мурман.
«Сегодня мне иностранцы говорили, – сказал С. П. Федоров, – что необходимо не задерживаться Государю и Семье в России и как можно скорее уезжать за границу. По их предположениям революция не остановится и Бог знает чем все это может разразиться».
«Раз допустили переворот, теперь можно ждать всего, что угодно», – сказал Нилов.
«А разрешат ли сопровождать Государя за границу», – сказал С. П. Федоров. «Если нет, то хоть бы до Мурмана пустили», – добавил он.
«Чего же нас держать, если мы хотим не расставаться с Государем», – сказал князь Долгорукий.
Начался оживленный разговор, и все мы обсуждали подробности переезда, жизни за границей. Все были уверены, что Царская Семья устроится в Англии, и мы мечтали жить с ними.
«Тяжело будет им всем расстаться с Россией. Государь, Императрица, все дети, Наследник, так привязаны к родине, к своему Крыму, Царскому, к Федоровскому собору, ко всем обычаям русским», – заметил кто-то.
В Ставке – Могилев
Вторник, 7-го марта[165].
Солдатская масса Ставки, спокойная в первые часы революции и совершенно не ожидавшая нагрянувших событий, стала понемногу волноваться. Приехали агитаторы, появились газеты, радостно сообщавшие о «бескровных днях» переворота, наконец ясный переход генерала Алексеева на сторону временного правительства, все это сделало то, что и войска Царской Ставки начали организовывать митинги и собрания, тем более, что еврейский Могилев, конечно, стал идти полным ходом к «свободе».
Утром стало известно, что на базаре соберутся войска Ставки и будет какой-то митинг. Генерал Алексеев, желая сдержать солдат, приказал, чтобы свои части сопровождали офицеры. На этом митинге должны были быть и роты собственного Его Величества железнодорожного полка. Я сидел в комнате моего соседа барона Штакельберга, и туда смущенный и растерянный пришел командир этого полка генерал Цабель. Ему не хотелось быть на этом солдатском митинге. Он не знал, как отнесутся к нему солдаты, до сих пор ведшие себя очень хорошо и вполне дисциплинированно. Полк этот был в блестящем до переворота состоянии, в руках умного, толкового командира и с прекрасным составом офицеров. К тому же генерал Цабель не знал, надо ли быть в погонах с вензелями Государя или их надо снять, как этого хотел генерал Алексеев.
– «Не знаю как и быть», – говорил Сергей Александрович Цабель, – пожалуй уже все солдаты сняли вензеля, и выйдет скандал, если придем с «Н» на погонах. Надо снять». И он стал снимать вензеля с пальто, но дело не ладилось, и генерал обратился к стоявшему здесь же старому преображенцу, курьеру Михайлову:
«Михайлов, помоги мне, сними с погон вензеля».
«Никак нет, не могу, увольте. Никогда это делать не согласен, не дай Бог и смотреть». И он потупившись отошел.
Вышло очень неловко, и сцена эта произвела на всех крайне тягостное впечатление.
Генерал Цабель замолчал, нахмурился и стал сам ковырять что-то на погонах.
Но совершенно неожиданное вышло на самом митинге. Оказалось, все солдаты собственного Его Величества полка были в вензелях, кроме явившихся без вензелей командира полка генерала Цабеля и его адъютанта, поручика барона Нольде[166].
На улицах города стало более людно. Появились кучки народа и что-то оживленно толковали между собою. Невольно бросился в глаза курьезный случай. Против дворца и садика обычно стоял городовой, которого мы все отлично знали. Это был уже пожилой, симпатичный солдат. И вот мы видим того же самого городового, но без формы, а в каком-то полушубке. На наш вопрос, почему он без формы, он отвечал:
«Запретили, теперь, говорят, ты милиционер и формы у тебя быть не может».
Во всех учреждениях Ставки дела сразу остановились, все суетились, чего-то ждали. Говорили, что приедет военный министр Гучков, а пока появились новые лица из Петрограда во главе с молодым полковником генерального штаба князем Тумановым[167], который не обинуясь заявлял, что советы рабочих и солдатских депутатов и солдатские комитеты необходимы и что они-то и укрепят новый строй и внесут основы новой дисциплины. Помню как этому бойкому черноволосому маленькому армянскому человеку ответили:
«Запомните полковник начало марта 1917 года, это те дни, когда уничтожена была Русская армия»…
Полковник горячился, не соглашался, но мало кого убедил. Уже появился слух, что одним из главных сотрудников Гучкова является генерал А. А. Поливанов, которого тоже ждут в Могилеве после отъезда Государя.
Вечером ко мне пришел Н. И. Иванов. Оказывается, на вокзале возникли беспорядки и ему пришлось оставить свой вагон, в котором он постоянно жил, и переселиться в одну из гостиниц города. Николай Иудович был очень печален, расстроен, и часто слезы навертывались у него на глазах, когда он говорил о происходящих событиях. Он передал мне, что по прибытии со своим отрядом в Царское он явился к Императрице и доложил ей, что прибыл для водворения порядка в столице и принятия командования над войсками по повелению Государя. Ее Величество спокойно выслушала его, долго говорила с ним, была хорошо осведомлена о состоянии столицы и Царского и высказывала мысль, что генералу Иванову надо вернуться назад, ибо помочь делу было уже поздно. Николай Иудович недолго простоял в Царском со своим отрядом в 800 человек и вернулся в Могилев, кажется, одновременно с прибытием Государя из Пскова.
Когда генерал Иванов сидел у меня, появилось известие от полевых жандармов, находившихся у нас на подъезде, что в городе вечером стали ходить толпы и одна из них подошла к гостинице, где жил Николай Иудович, и требовала, чтобы генерал вышел к ней. Слава Богу, что Николай Иудович был у меня и этот инцидент обошелся благополучно.
Долго Николай Иудович беседовал со мной, что будет, и я помню, что он определенно высказывался: «Все наше спасение в скорейшем восстановлении Царской власти в России; поверьте, чем дольше эта начавшаяся анархия продлится, тем труднее будет побороть развал. Я считаю, что великий князь Михаил Александрович не мог не исполнить воли Государя и согласиться по уговору временного правительства отказаться от престола. А самое величайшее бедствие – это отказ Царя от царства. Алексеева знаю хорошо, он ведь мой начальник штаба; Алексеев человек с малой волей и величайшее его преступление перед Россией – его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной думы – Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более, что войска на фронтах стояли и теперь стоят спокойно и никаких брожений не было. Да и Главнокомандующие не могли и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева».
Этот разговор я записал немедленно по уходе Николая Иудовича. Иванов давно знал Алексеева; в первый год войны они вместе работали на Южном фронте. Все победоносные наши операции в Галиции в 1914 году было дело генерал-адъютанта Иванова и его начальника штаба Алексеева.
Мнение Николая Иудовича о виновности М. В. Алексеева в мартовском перевороте имеет весьма серьезное значение.
Уже совсем поздно я узнал, что завтра днем приезжают в Могилев четыре члена Думы с Бубликовым во главе для сопровождения Государя от Могилева до Царского Села.
Почти всю ночь мы проговорили с бароном Штакельбергом, укладываясь, вспоминая нашу жизнь в Ставке и наши общие надежды на весну 1917 года, когда мы должны были быть свидетелями движения нашей армии вперед и увидать наконец давно, давно подготовляемый и ныне ожидаемый успех.
Вечером 7-го марта Государь писал свой прощальный приказ по войскам[168]. В этом последнем слове русской армии, а через нее и всему народу, сказалась у Царя глубочайшая любовь и безграничная преданность Родине. Только этими святыми чувствами можно объяснить и полное забвение собственных интересов и решимость отказаться от престола за Себя и Наследника. Государю хотелось верить, что раз дело идет о судьбе родной страны, о ее будущем, раз это требование всех начальников Русской земли – надо жертвовать всем.
Последнее слово Государя
Приказ Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего
8-го марта 1917 года, № 371.
Отрекшийся от Престола Император Николай II, перед своим отъездом из района действующей армии, обратился к войскам со следующим прощальным словом:
«В последний раз обращаюсь к Вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от Престола Российского, власть передана Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и Вам, доблестные войска, отстоять нашу родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет Вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий и уже близок час, когда Россия связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.
Кто думает теперь о мире, кто желает его – тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же Ваш долг, защищайте доблестно нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному Правительству, слушайтесь Ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.
Твердо верю, что не угасла в Ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Великой Родине. Да благословит Вас Господь Бог и да ведет Вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий».
Н И К О Л А Й.
8-го марта 1917 года.
Ставка.
Подписал:
начальник Штаба, генерал Алексеев.
Трудно встретить более благородное, более сердечное и великое в своей простоте прощальное слово Царя, который говорит только о счастье своего, оставленного им, народа и благополучии своей родины. В этом прощальном слове сказалась вся душа Государя и весь Его чистый образ.
Но те люди, которые по своему безумию и ради своих личных интересов добивались переворота в России, боялись довести до народа это дивное обращение Русского Императора. Они страшились за себя и боялись взрыва народного негодования за свои деяния.
Поразительные по наглости и бесцеремонности были распоряжения по поводу этого приказа со стороны Гучкова.
Немедленно после того, как Государь подписал этот приказ[169], в Ставке была получена телеграмма от Гучкова, как Военного министра, с воспрещением распространять между солдатами этот приказ и печатать его. Этому распоряжению подчинился сразу генерал Алексеев, не подчиненный вообще военному министру, и таким образом о существовании прощального слова Государя к войскам не было известно даже некоторым командующим армиями.
И в первые же дни «свободы слова» временное правительство запретило слово Верховного Главнокомандующего Государя Императора в момент оставления Им добровольно русской армии.
В величайшем секрете приказ этот держался в Ставке и о нем знали только несколько лиц. До Государя на другой день дошло известие о запрещении распубликовать его прощальное слово войскам, и Его Величество был глубоко опечален и оскорблен этим непозволительным распоряжением. Каждый час и минута принесли Царю все новые и новые горести.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 282; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!