Переезд Малая Вишера – Бологое – Валдай – Ст. Русса – Дно – Порхов – Псков
Среда, 1-го марта[112].
Днем мы подходили к Старой Руссе. Огромная толпа народа заполняла всю станцию. Около часовни, которая имеется на платформе, сгруппировались монахини местного монастыря. Все смотрели с большим вниманием на наш поезд, снимали шапки, кланялись. Настроение всего народа глубоко сочувственное к Царю, поезд которого только что прошел Руссу, и я сам слышал, как монахини и другие говорили: «Слава Богу удалось хотя в окошко увидать Батюшку-Царя, а то ведь некоторые никогда не видали его».
Всюду господствовал полный порядок и оживление. Местной полиции, кроме двух-трех урядников, станционных жандармов, исправника, никого и не было на станции. Я не знаю, было ли уже известно всему народу о создании «временного правительства», но железнодорожная администрация из телеграммы Бубликова[113] должна была знать о переменах и распоряжениях Государственной Думы, тем не менее все было по-прежнему, и внимание к поезду особого назначения полное.
Невольно думалось об этой разнице в отношении к Царю среди простого народа в глубине провинции, здесь в Ст. Руссе, и теми революционными массами Петрограда с солдатскими бунтами, благодаря которым Государь принужден вернуться с своего пути в Царское Село.
День стоял ясный, уже чуть-чуть чувствовалась весна. Наши поезда шли спокойно, без малейших затруднений. Единственное изменение в нашем движении было то, что мы шли тише, так как не был известен путь и надо было уменьшать скорость. Кроме того на паровозе находились офицер железнодорожного полка с двумя солдатами. Как я сказал выше, свитский поезд шел сзади «собственного», но на ст. Дно, которую прошли совершенно спокойно, мы обогнали Царский поезд, дабы к Пскову подойти раньше.
|
|
|
Когда мы проходили на ст. Дно мимо «собственного» поезда и некоторые из нас стояли на площадке вагона, то дворцовый комендант вышел из своего вагона, стал на подножку, приветливо помахал нам рукой и улыбаясь громко крикнул в мою сторону: «Надеюсь Вы довольны, мы едем в Псков». Вид у Владимира Николаевича был очень бодрый, веселый.
«Мне кажется, что «Дворком» уверен в благополучном исходе всех наших приключений и событий, иначе у него не было бы такого довольного вида», – сказал кто-то из нас, когда мы миновали Царские вагоны.
Первое марта, проклятый и позорный день для России[114], уже кончался, когда мы после 7 часов вечера стали подходить к древнему Пскову. Станция темноватая, народу немного, на платформе находился Псковский губернатор, несколько чинов местной администрации, пограничной стражи генерал-лейтенант Ушаков[115] и еще небольшая группа лиц служебного персонала. Никаких официальных встреч очевидно не будет и почетного караула не видно. Поджидая подход Императорского поезда, многие из нас говорили с теми лицами, которые прибыли на вокзал для встречи Государя, но ничего нового мы не узнали здесь о событиях в Петрограде, да и все были очень сдержаны в своих речах. Губернатор сообщил только, что Псков пока равнодушно отнесся к событиям и в городе тихо. «Впрочем, мы на театре военных действий и у нас трудно было ожидать волнений», – добавил начальник губернии.
|
|
|
На вокзале народа мало, так как из Петрограда после революционных дней конца февраля поезда не приходили и пассажирское движение еще не установилось.
Около 8 часов вечера прибыл «собственный» поезд. Я и барон Штакельберг прошли в вагон лиц свиты. Мы застали всех в коридоре; тут был граф Фредерикс, К. Д. Нилов, князь Долгорукий, граф Граббе, С. П. Федоров, герцог Лейхтенбергский. Уже знали, что почетного караула не будет и Его Величество на платформу не выйдет. Спросили нас, что слышно о городе, спокойно ли там.
Государь на очень короткое время принял губернатора. Все ждали прибытия главнокомандующего Северным фронтом генерал-адъютанта Николая Владимировича Рузского. Через несколько минут он показался на платформе в сопровождении начальника штаба фронта генерала Юрия Никифоровича Данилова[116] (бывший генерал-квартирмейстер при великом князе Николае Николаевиче) и своего адъютанта графа Шереметьева[117]. Рузский шел согбенный, седой, старый, в резиновых галошах; он был в форме генерального штаба. Лицо у него бледное, болезненное и глаза из-под очков смотрели неприветливо. Небольшой с сильной проседью брюнет генерал Данилов, известный в армии и штабах под именем «черный», следовал за главнокомандующим. Они вошли в вагон свиты, где все собрались, и Рузский прошел в одно из отделений, кажется князя Долгорукого, поздоровался со всеми нами и сел в угол дивана около двери. Мы все обступили его. Волнение среди нас царило большое. Все хотели говорить. Рузский, отвалившись на угол дивана, смотрел как-то саркастически на всех. Граф Фредерикс, когда немного успокоились и восклицания вроде того что «Ваше Высокопревосходительство должны помочь, к Вам направился Его Величество, когда узнал о событиях в Петрограде», прекратились, обратился к Рузскому примерно с следующими словами: «Николай Владимирович, Вы знаете, что Его Величество дает ответственное министерство. Государь едет в Царское. Там находится Императрица и вся семья, Наследник болен корью, а в столице восстание. Когда стало известно, что уже проехать прямо в Царское нельзя, Его Величество в М. Вишере приказал следовать в Псков к Вам и Вы должны помочь Государю наладить дела».
|
|
|
|
|
|
«Теперь уже поздно», – сказал Рузский. «Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Государственной Думой и давать те реформы, которые требует страна. Меня не слушали. Голос хлыста Распутина имел большое значение. Им управлялась Россия. Потом появился Протопопов и сформировано ничтожное министерство князя Голицына. Все говорят о сепаратном мире»… и т. д., и т. д. с яростью и злобой говорил генерал-адъютант Рузский.
Ему начали возражать, указывали, что он сгущает краски и многое в его словах неверно. Граф Фредерикс вновь заговорил:
«Я никогда не был сторонником Распутина, я его не знал, и кроме того Вы ошибаетесь, он вовсе не имел такого влияния на все дела»…
«О Вас, граф, никто не говорит. Вы в стороне стоите», – ответил Рузский, и в этих словах чувствовалось указание, что ты, дескать, стар и не в счет.
«Но однако, что же делать. Вы видите, что мы стоим над пропастью. На Вас только и надежда», – спросили разом несколько человек Рузского.
Ввек не забуду я ответа генерал-адъютанта Рузского на этот крик души всех нас, не меньше его любивших Россию и беззаветно преданных Государю Императору.
«Теперь надо сдаваться на милость победителя», – сказал он.
Опять начались возражения, негодования, споры, требования, наконец просто просьбы помочь Царю в эти минуты и не губить отечества. Говорили все. Генерал Воейков предложил переговорить лично по прямому проводу с Родзянко; на это Рузский ответил:
«Он не подойдет к аппарату, когда узнает, что Вы хотите с ним беседовать». Дворцовый комендант сконфузился, замолчал и отошел в сторону.
«Я сам буду говорить с Михаилом Владимировичем (Родзянко)», – сказал Рузский.
Я стал убеждать своего бывшего сослуживца по мобилизационному отделу генерального штаба генерала Данилова повлиять на Рузского.
«Я ничего не могу сделать, меня не послушают. Дело зашло слишком далеко», – ответил Юрий Никифорович.
В это время флигель-адъютант полковник Мордвинов пришел и доложил генерал-адъютанту Рузскому, что Его Величество его может принять. Главнокомандующий и его начальник штаба поднялись и направились к выходу.
«Вы после аудиенции у Его Величества вернитесь к нам сюда и сообщите о своей беседе с Государем», – говорили ему все.
«Хорошо, я зайду», – нехотя ответил Рузский.
После разговора с Рузским мы стояли все потрясенные и как в воду опущенные. Последняя наша надежда, что ближайший главнокомандующий Северного фронта поддержит своего Императора, очевидно не осуществится. С цинизмом и грубою определенностью сказанная Рузским фраза: «Надо сдаваться на милость победителя», все уясняла и с несомненностью указывала, что не только Дума, Петроград, но и лица высшего командования на фронте действуют в полном согласии и решили произвести переворот. Мы только недоумевали, когда же это произошло. Прошло менее двух суток, т. е. 28 февраля и день 1 марта, как Государь выехал из Ставки и там остался Его генерал-адъютант начальник штаба Алексеев и он знал, зачем едет Царь в столицу, и оказывается, что все уже сейчас предрешено и другой генерал-адъютант Рузский признает «победителей» и советует сдаваться на их милость.
Чувство глубочайшего негодования, оскорбления испытывали все. Более быстрой, более сознательной предательской измены своему Государю представить себе трудно. Думать, что Его Величество сможет поколебать убеждения Рузского и найти в нем опору для своего противодействия начавшемуся уже перевороту, едва ли можно было. Ведь Государь очутился отрезанным от всех. Вблизи находились только войска Северного фронта под командой того же генерала Рузского, признающего «победителей».
Генерал-адъютант К. Д. Нилов был особенно возбужден, и когда я вошел к нему в купе, он задыхаясь говорил, что этого предателя Рузского надо арестовать и убить, что погибнет Государь и вся Россия. К. Д. Нилов не надеялся на какой-либо благоприятный поворот в начавшемся ходе событий.
«Только самые решительные меры по отношению к Рузскому, может быть, улучшили бы нашу участь, но на решительные действия Государь не пойдет», – сказал Нилов. К.Д. весь вечер не выходил из купе и сидел мрачный, не желая никого видеть.
Я пошел к нему. Нилов прерывающимся голосом стал говорить мне:
«Царь не может согласиться на оставление трона. Это погубит всю Россию, всех нас, весь народ. Генерал обязан противодействовать этой подлой измене Ставки и всех предателей генерал-адъютантов. Кучка людей не может этого делать. Есть верные люди, войска и не все предатели в России».
К.Д. стал убеждать меня пойти к Государю и еще раз доложить, что оставление трона невозможно.
Мы долго ждали возвращения главнокомандующего Северным фронтом от Государя, желая узнать, чем кончилась беседа их между собою. Однако свита не дождалась Рузского. Он в 12-м часу прямо прошел от Его Величества к себе для переговоров по прямому проводу с Петроградом и Ставкой.
При этом первом продолжительном свидании Рузского с Государем сразу же определилось создавшееся положение. Рузский в настойчивой, даже резкой форме доказывал, что для спокойствия России, для удачного продолжения войны Государь должен передать престол Наследнику при регентстве[118] брата своего великого князя Михаила Александровича[119]. Ответственное министерство, которое обещал Царь, теперь уже не удовлетворяет Государственную Думу и образовавшееся «временное правительство», и уже требуют оставления трона Его Величеством. Главнокомандующий Северного фронта сообщил о согласии всех остальных главнокомандующих с этим мнением Думы и «временного правительства». По этому вопросу через генерала Алексеева достигнуто уже соглашение по прямому проводу между Ставкой Верховного и ставками главнокомандующих[120]. Верховное командование всеми Российскими силами необходимо передать прежнему Верховному великому князю Николаю Николаевичу. Рузский опять повторил то, что сказал ранее всем нам – «о сдаче на милость победителям» и недопустимости борьбы, которая, по его словам, была бесполезна, так как и высшее командование, стоящее во главе всех войск, против Императора. Государь редко перебивал Рузского. Он слушал внимательно, видимо сдерживая себя. Его Величество указал, между прочим, что он обо всем переговорил перед своим отъездом из Ставки с генералом Алексеевым, послал Иванова в Петроград. «Когда же мог произойти весь этот переворот», – сказал Государь. Рузский ответил, что это готовилось давно, но осуществилось после 27 февраля, т. е. после отъезда Государя из Ставки.
Перед Царем встала картина полного разрушения его власти и престижа, полная его обособленность, и у него пропала всякая уверенность в поддержке со стороны армии, если главы ее в несколько дней перешли на сторону врагов Императора.
Зная Государя и все особенности его сложного характера, его искреннюю непритворную любовь к родине, к семье своей, его полное понимание того неблагоприятного к нему отношения, которое в данный момент охватило «прогрессивную» Россию, а главное боясь, что все это бедственно отразится на продолжении войны, многие из нас предполагали, что Его Величество может согласиться на требование отречения от престола, о котором говорил Рузский. Государь не начнет борьбу, думали мы, боясь не за себя, а за судьбу своего отечества.
«Если я помеха счастью России и меня все стоящие ныне во главе ее общественных сил просят оставить трон и передать его сыну и брату своему, то я готов это сделать, готов даже не только царство, но и жизнь отдать за родину. Я думаю, в этом никто не сомневается из тех, кто меня знает», – говорил Государь.
Государь в эту ночь, с 1 на 2 марта, долго не спал. Он ждал опять прихода Рузского к себе после его разговоров с Петроградом и Ставкой, но Рузский не пришел. Его Величество говорил с графом Фредериксом, Воейковым и Федоровым о Царском, и его очень заботила мысль о Петрограде, семье, так как уже с 27 февраля, т. е. два дня Его Величество ничего не знал и никаких сношений с Царским Селом не было.
Поздно ночью я вышел из вагона и пошел на вокзал. Там было пустынно, дежурили только железнодорожные служащие. Около Царских поездов стояли наша охрана, солдаты железнодорожного полка, спокойно и чинно отдавали честь. Полная тишина всюду и окончательное безлюдье.
Я взял извозчика и проехал в город. Ночь была звездная, морозная и безветренная. Улицы старого города безлюдны, дома мало освещены, только около штабов было несколько люднее и ярко светились окна и фонари. На какой-то колокольне пробило 2 часа, и я вернулся в поезд.
Неужели же я нахожусь в древнем Пскове вместе с Государем Императором и присутствую при обсуждении вопроса об оставлении Царем Российского престола в дни величайшей войны с немцами после того, как этот Царь, ставши предводителем Русской армии, накануне перехода в наступление и вся страна и весь народ уверены, что мы разобьем врага.
Два с половиной года я ежедневно вижу Государя, и все мы, стоящие около него, понимаем, какой это искренний, чуждый малейшей позы, простой, добрый и умный человек. Он не только знает Россию, не только беззаветно ей предан, но Он всю свою жизнь ей служил всем своим существом, без отдыха, забывая свои интересы. Он глубоко предан православию, Он понимает нашу историю, своего предка царя Алексея, любит солдата, народ, его обычаи и верования, любит наш русский уклад, эти древние храмы, Московский Кремль.
И все это оказалось ни к чему. Его заставляют передать престол отроку сыну и слабому, маловольному регенту – брату Михаилу. А у власти, явной власти, становятся случайные люди и среди них личный враг Царя Гучков, Родзянко и все эти лидеры «прогрессивного блока», мечтающие о министерских портфелях.
У нас в вагоне еще не спали и вели беседы о тех горьких минутах наших дней.
Псков
Четверг, 2-го марта[121].
В этот день Государь встал ранее обычного, и уже в 8 часов утра Его Величество сидел за письменным столом у себя в отделении. «С 6 часов слышно было, как Их Величество поднялись и все перебирали записки и бумаги», – говорил мне камердинер Государя.
Уже несколько дней все мы, и даже Его Величество, не знали, что собственно происходит в Царском Селе и самом Петрограде и насколько безопасна там жизнь наших семей и близких людей. Из слов Рузского о разгроме дома графа Фредерикса на Почтамтской улице видно было, что революционная толпа неистовствует в городе. С целью узнать что-либо о происходящем я послал моего денщика в Петроград, переодев его в форму хлебопеков Псковской команды. С ближайшим поездом он отправился в Царское Село и Петроград. Ему удалось доехать быстро по назначению и даже привезти всем ответы, но уже в Могилев, что значительно успокоило всех нас.
Привожу этот случай для показания, в какой обособленности были Царские поезда в эти дни и даже Государь не мог пользоваться телеграфом и телефоном.
В 9 часов должен был прибыть генерал Рузский и доложить Его Величеству о своих переговорах за ночь с Родзянкой и Алексеевым. Всю ночь прямой провод переносил известия из Пскова в столицу и Ставку и обратно.
В начале десятого часа утра генерал Рузский с адъютантом графом Шереметьевым прибыл на станцию и тихо прошел платформу, направляясь в вагон Его Величества.
На вокзале начал собираться народ, но особенного скопления публики не было. Мы встретили несколько гвардейских офицеров-егерей, измайловцев, которые нам передавали о столкновениях в дни революции у гостиницы Астория, а главное о том, что если бы было больше руководства войсками, то был бы другой исход событий, так как солдаты в первые дни настроены были против бунта. Говорили, что никаких пулеметов на крышах не было. Все эти офицеры выбрались из Петрограда и направлялись в свои части на фронт. Они спрашивали о Государе, о его намерениях, о здоровье и искренно желали, чтобы Его Величество проехал к войскам гвардии. «Там совсем другое», – поясняли они. Чувство глубочайшей преданности к Императору сквозило в каждом их слове.
Рузский пробыл у Его Величества около часа. Мы узнали, что в Псков должен днем приехать председатель Государственной Думы М. В. Родзянко для свидания с Государем[122].
Все с нетерпением стали ожидать этой встречи. Хотелось верить, что «авось» при личном свидании устранится вопрос об оставлении трона Государем Императором, хотя мало верилось этой чуточной мечте. Дело в том, что за ночь Рузский, Родзянко, Алексеев сговорились, и теперь решался не основной вопрос оставления трона, но детали этого предательского решения. Составлялся в Ставке манифест, который должен был быть опубликован.
Манифест этот вырабатывался в Ставке, и автором его являлся церемониймейстер Высочайшего Двора директор политической канцелярии при Верховном Главнокомандующем Базили[123], а редактировал этот акт генерал-адъютант Алексеев. Когда мы вернулись через день в Могилев, то мне передавали, что Базили, придя в штабную столовую утром 2-го марта, рассказывал, что он всю ночь не спал и работал, составляя по поручению генерала Алексеева манифест об отречении от престола Императора Николая II. А когда ему заметили[124], что это слишком серьезный исторический акт, чтобы его можно было составлять так наспех, то Базили ответил, что медлить было нельзя и советоваться было не с кем и что ему ночью приходилось несколько раз ходить из своей канцелярии к генералу Алексееву, который и установил окончательно текст манифеста и передал его в Псков генерал-адъютанту Рузскому для представления Государю Императору.
Весь день 2-го марта прошел в тяжелых ожиданиях окончательного решения величайших событий.
Вся свита Государя и все сопровождавшие Его Величество переживали эти часы напряженно и в глубокой грусти и волнении. Мы обсуждали вопрос, как предотвратить назревающее событие.
Прежде всего мы мало верили, что великий князь Михаил Александрович примет престол. Некоторые говорили об этом сдержанно, только намеками, но генерал-адъютант Нилов определенно высказался: «Как можно этому верить. Ведь знал же этот предатель Алексеев, зачем едет Государь в Царское Село. Знали же все деятели и пособники происходящего переворота, что это будет 1 марта, и все-таки спустя только одни сутки, т. е. за одно 28 февраля, уже спелись и сделали так, что Его Величеству приходится отрекаться от престола. Михаил Александрович – человек слабый и безвольный, и вряд ли он останется на престоле. Эта измена давно подготовлялась и в Ставке и в Петрограде. Думать теперь, что разными уступками можно помочь делу и спасти родину, по-моему, безумие. Давно идет ясная борьба за свержение Государя, огромная масонская партия захватила власть, и с ней можно только открыто бороться, а не входить в компромиссы».
Нилов говорил все это с убеждением, и я совершенно уверен, что К.Д. смело пошел бы лично на все решительные меры и конечно не постеснялся бы арестовать Рузского, если бы получил приказание Его Величества.
Кое-кто возражал Константину Дмитриевичу и выражал надежду, что Михаил Александрович останется, что, может быть, уладится дело. Но никто не выражал сомнения в необходимости конституционного строя, на который согласился ныне Государь.
Князь В. А. Долгорукий, как всегда, понуро ходил по вагону, наклонив голову, и постоянно повторял, слегка грассируя: «Главное всякий из нас должен исполнить свой долг перед Государем. Не нужно преследовать своих личных интересов, а беречь Его интересы».
Граф Фредерикс узнал от генерала Рузского, что его дом сожгли, его жену, старую больную графиню, еле оттуда вытащили. Бедный старик был потрясен, но должен сказать, что свое глубокое горе он отодвинул на второй план. Все его мысли, все его чувства были около Царя и тех событий, которые происходили теперь. Долгие часы граф ходил по коридору вагона, не имея сил от волнения сидеть. Он был тщательно одет, в старших орденах, с жалованными портретами трех императоров: Александра II, Александра III и Николая II. Он несколько раз говорил со мною.
«Государь страшно страдает, но ведь это такой человек, который никогда не покажет на людях свое горе. Государю глубоко грустно, что его считают помехой счастья России, что его нашли нужным просить оставить трон. Ведь Вы знаете, как он трудился за это время войны. Вы знаете, так как по службе обязаны были записывать ежедневно труды Его Величества, как плохо было на фронте осенью 1915 года и как твердо стоит наша армия сейчас накануне военного наступления. Вы знаете, что Государь сказал, что “для России я не только трон, но жизнь, все готов отдать”. И это он делает теперь. А его волнует мысль о семье, которая осталась в Царском одна, дети больны. Мне несколько раз говорил Государь: “Я так боюсь за семью и Императрицу. У меня надежда только на графа Бенкендорфа”. Вы ведь знаете, как дружно живет наша Царская семья. Государь беспокоится и о матери Императрице Марии Федоровне[125], которая в Киеве».
Граф был весь поглощен событиями. Часто бывал у Государя и принимал самое близкое участие во всех явлениях этих страшных дней.
Надо сказать, что несмотря на очень преклонный возраст графа Фредерикса, ему было 78 лет, он в дни серьезных событий вполне владел собой, и я искренно удивлялся его здравому суждению и особенно его всегда удивительному такту.
В. Н. Воейков в эти дни стремился быть бодрым, но видимо и его, как и других, волновали события. Никакой особой деятельности в пути Могилев – Вишера – Псков дворцовый комендант проявить не мог. В самом Пскове В. Н. Воейков тоже должен был оставаться в стороне, так как его мало слушали, а Рузский относился к нему явно враждебно. У Государя он едва ли имел в эти тревожные часы значение, прежде всего потому, что Его Величество, по моему личному мнению, никогда не считал Воейкова за человека широкого государственного ума и не интересовался его указаниями и советами.
К. А. Нарышкин был задумчив, обычно молчалив и как-то стоял в стороне, мало участвуя в наших переговорах.
Очень волновались и тревожились предстоящим будущим для себя граф Граббе и герцог Лейхтенбергский, особенно первый.
Флигель-адъютант полковник Мордвинов, этот искренно-религиозный человек, бывший адъютант великого князя Михаила Александровича, от которого он ушел и сделан был флигель-адъютантом после брака великого князя с Брасовой[126], очень серьезно и вдумчиво относился к переживаемым явлениям. О Михаиле Александровиче, которому он был предан и любил его, он старался не говорить и не высказывал никаких предположений о готовящейся для него роли регента Наследника Цесаревича.
В эти исторические дни много души и сердца проявил лейб-хирург профессор Сергей Петрович Федоров. Этот умный, талантливый, живой и преданный Государю и всей его семье человек. Он близок Царскому дому, так как много лет лечит Наследника, спас его от смерти, и Государь и Императрица ценили Сергея Петровича и как превосходного врача и отличного человека. В эти дни переворота Сергей Петрович принимал близко к сердцу события.
2-го марта Сергей Петрович днем пошел к Государю в вагон и говорил с ним, указывая на опасность оставления трона для России, говорил о Наследнике и сказал, что Алексей Николаевич, хотя и может прожить долго, но все же по науке он неизлечим. Разговор этот очень знаменателен, так как после того, как Государь узнал, что Наследник неизлечим, Его Величество решил отказаться от престола не только за себя, но и за сына.
По этому вопросу Государь сказал следующее:
«Мне и Императрица тоже говорила, что у них в семье та болезнь, которою страдает Алексей, считается неизлечимой. В Гессенском доме болезнь эта идет по мужской линии. Я не могу при таких обстоятельствах оставить одного больного сына и расстаться с ним».
«Да, Ваше Величество, Алексей Николаевич может прожить долго, но его болезнь неизлечима», – ответил Сергей Петрович.
Затем разговор перешел на вопросы общего положения России после того, как Государь оставит царство.
«Я буду благодарить Бога, если Россия без меня будет счастлива», – сказал Государь. «Я останусь около своего сына, и вместе с Императрицей займусь его воспитанием, устраняясь от всякой политической жизни, но мне очень тяжело оставлять родину, – Россию», – продолжал Его Величество.
«Да, – ответил Федоров, – но Вашему Величеству никогда не разрешат жить в России, как бывшему Императору».
«Я это сознаю, но неужели могут думать, что я буду принимать когда-либо участие в какой-либо политической деятельности после того, как оставлю трон. Надеюсь, Вы, Сергей Петрович, этому верите».
«Кто же в этом сомневается из тех, кто знает Ваше Величество, но есть много людей, способных на неправду ради личных интересов, опасаясь влияния бывшего Царя».
После этого разговора Сергей Петрович вышел от Государя в слезах, совершенно расстроенный и огорченный.
Федоров удивлялся на Государя, на его силу воли, на страшную выдержку и способность по внешности быть ровным, спокойным.
«Мы все сидели, как в воду опущенные, пришибленные событиями, а Его Величество, который переживает все это несравненно ближе, нас же занимает разговорами, подбадривает», – передавал он свои впечатления о Государе за эти страшные дни.
«У Государя сильна очень вера. Он действительно глубоко религиозный человек. Это и помогает Ему переносить все то, что упало на Его голову», – сказал я.
Вот в таких беседах, разговорах проходил у нас день 2-го марта в Пскове.
Прислуга, солдаты, офицеры все с какой-то болезненной тревогой смотрели на Его Величество. Все не хотели верить, что близится время, когда у них не будет любимого Государя Николая II.
Трогателен рассказ камердинера Государя о том, как ночью с 1 на 2 марта у себя в отделении молился Царь. «Его Величество всегда подолгу молятся у своей кровати, подолгу стоят на коленях, целуют все образки, что висят у них над головой, а тут и совсем продолжительно молились. Портрет Наследника взяли, целовали его и, надо полагать, много слез в эту ночь пролили. Я заметил все это». Сам рассказчик был совершенно расстроен, и слезы текли у него по щекам.
Утром после одиннадцати часов, чтобы немного рассеяться, мы с С. П. Федоровым поехали в город и осмотрели древний собор. В Пскове по внешности шла обычная провинциальная жизнь. Лавки открыты, на базаре идет торговля, движение по улицам самое обычное. Солдат и офицеров встречается немного. Собор был заперт, и мы просили его открыть. Громадный, высокий, недавно реставрированный храм, освещенный яркими лучами солнца, величественен, красив и оставляет большое впечатление. Только холодно внутри, так как собор не отапливается и зимой там служба не происходила. Потом проехали к белым Поганкиным палатам, типичным своей стариной. Чудные древние церкви попадались нам по пути.
К 12 часам мы вернулись в поезд и узнали, что Родзянко не может приехать на свидание к Государю Императору, а к вечеру в Псков прибудут член исполнительного комитета[127] Думы В. В. Шульгин[128] и военный и морской министр временного правительства А. И. Гучков.
Государь все время оставался у себя в вагоне после продолжительного разговора с Рузским. Чувствовалось, что решение оставить престол назревало. Граф Фредерикс бывал часто у Его Величества и после завтрака, т. е. часов около 3-х, вошел в вагон, где мы все находились, и упавшим голосом сказал по-французски: «Все кончено, Государь, отказался от престола за себя и Наследника Алексея Николаевича в пользу брата своего великого князя Михаила Александровича и послал через Рузского об этом телеграмму». Когда мы услыхали все это, то невольный ужас охватил нас и мы громко в один голос воскликнули, обращаясь к Воейкову: «Владимир Николаевич, ступайте сейчас, сию минуту к Его Величеству и просите Его остановить, вернуть эту телеграмму».
Дворцовый комендант побежал в вагон Государя. Через очень короткое время генерал Воейков вернулся и сказал генералу Нарышкину, чтобы он немедленно шел к генерал-адъютанту Рузскому и по повелению Его Величества потребовал телеграмму назад для возвращения Государю.
Нарышкин тотчас же вышел из вагона и направился к генералу Рузскому (его вагон стоял на соседнем пути) исполнять возложенное на него Высочайшее повеление. Прошло около ½ часа, и К. А. Нарышкин вернулся от Рузского, сказав, что Рузский телеграмму не возвратил и сообщил, что лично даст по этому поводу объяснение Государю.
Это был новый удар, новый решительный шаг со стороны Рузского для приведения в исполнение намеченных деяний по свержению Императора Николая II с трона.
Мы все печально разошлись по своим купе около 5 часов дня. Я стоял у окна в совершенно подавленном настроении. Трудно было поймать даже мысль в голове, так тяжело было на душе. Было то же самое, когда на ваших глазах скончается близкий, дорогой вам человек, на которого были все упования и надежды. Вдруг мимо нашего вагона по узкой деревянной платформе между путей я заметил идущего Государя с дежурным флигель-адъютантом герцогом Лейхтенбергским. Его Величество в форме кубанских пластунов в одной черкеске и башлыке не спеша шел, разговаривая с герцогом. Проходя мимо моего вагона, Государь взглянул на меня и приветливо кивнул головою. Лицо у Его Величества было бледное, но спокойное. Я подумал, сколько надо силы воли, чтобы показываться в народе после величайшего события акта отречения от престола…
Уже в 1918 году в июне я был в Петрограде у графа Бенкендорфа и вспоминал о тех часах, которые пришлось пережить с Государем в Пскове, и передал Павлу Константиновичу свое впечатление о редкой сдержанности Государя после отречения. Граф задумался, потом сказал: «Весною в начале апреля 1917 года я как-то гулял с Его Величеством по Царскосельскому парку и Государь мне сказал, что только теперь, спустя 2–3 недели, Он начинает приходить немного в себя, во время же событий в Могилеве, в пути, а главное в Пскове Он находился как бы в забытьи, тумане… Да Его Величество очень страдал, но ведь он никогда не показывает своих волнений», – добавил граф.
«А теперь после перевезения Государя и всей семьи в Екатеринбург, – продолжал граф, – как ужасно состояние и жизнь всех их. Вся семья живет в доме в тяжких условиях. Дом огражден забором, окна заколочены, получают пищу из котла… Князь Долгорукий арестован… Я очень боюсь за судьбу Царской семьи. Мы пробовали помочь им и хлопотали через Данию, Англию, но ничего не могли сделать. Я очень опасаюсь за них», – сказал вновь Бенкендорф.
Около 8 часов вечера прибыл первый поезд из Петрограда после революционных дней. Он был переполнен. Толпа из вагонов бросилась в вокзал к буфету. Впереди всех бежал какой-то полковник. Я обратился к нему и спросил его о Петрограде, волнениях, настроении города. Он ответил мне, что там теперь все хорошо, город успокаивается и народ доволен, так как фунт хлеба стоит 5 коп., а масло 50 коп. Меня удивил этот ответ, определивший суть революции, народных бунтов только такой материальной стороной и чисто будничным интересом.
«Что же говорят о Государе, о всей перемене», – спросил я опять полковника.
«Да о Государе почти ничего не говорят, надеются, вероятно, что «временное правительство» с новым Царем Михаилом (ведь его хотят на царство) лучше справится».
Мы разошлись и невольно приходилось задумываться – неужели общество так уже подготовлено к перевороту, к замене Государя, что это уясняется всеми так просто и без сомнений. Поезд ушел, на станции стало тихо, и мы продолжали ожидать экстренного прибытия из столицы депутатов Гучкова и Шульгина.
Часов около 10 вечера флигель-адъютант, полковник Мордвинов, полковник герцог Лейхтенбергский и я вышли на платформу, к которой должен был прибыть депутатский поезд. Через несколько минут он подошел. Из ярко освещенного вагона-салона выскочили два солдата с красными бантами и винтовками и стали по бокам входной лестницы вагона. По-видимому, это были не солдаты, а вероятно рабочие в солдатской форме, так неумело они держали ружья, отдавая честь «депутатам», так не похожи были даже на молодых солдат. Затем из вагона стали спускаться сначала Гучков, за ним Шульгин, оба в зимних пальто. Гучков обратился к нам с вопросом, как пройти к генералу Рузскому, но ему, кажется, полковник Мордвинов сказал, что им надлежит следовать прямо в вагон Его Величества.
Мы все двинулись к Царскому поезду, который находился тут же, шагах в 15–20. Впереди шел, наклонив голову и косолапо ступая, Гучков, за ним, подняв голову вверх, в котиковой шапочке Шульгин. Они поднялись в вагон Государя, разделись и прошли в салон. При этом свидании Его Величества с депутатами присутствовали министр Императорского Двора генерал-адъютант граф Фредерикс, генерал-адъютант Рузский, его начальник штаба генерал Данилов, кажется начальник снабжения Северного фронта генерал Савич[129], дворцовый комендант генерал Воейков и начальник военно-походной канцелярии генерал Нарышкин.
Приезд депутатом А. И. Гучкова никого не удивил. Деятельность его давно была направлена против Государя, и он определенно являлся всегда упорным и злобным врагом Императора. Будучи еще председателем Думы, затем с 1915 года председателем военно-промышленного комитета и находясь в постоянной связи с своим другом генералом Алексеем Андреевичем Поливановым, бывшим военным министром, Гучков много лет всюду, где мог, интриговал и сеял недоверие к Царю[130].
Другое дело В. В. Шульгин, много лет крайний правый член Государственной думы, друг В. М. Пуришкевича, издатель «Киевлянина», наследник Пихно. Как он мог решиться вместе с Гучковым приехать просить Царя оставить престол? Шульгин бойкий, неглупый человек. Вероятно, честолюбивые мечты заставили его сделаться националистом, затем войти в прогрессивный блок, играя всюду видную роль. Он постепенно забывал свои «правые» убеждения, исповедовавшие, что православный Царь на Руси от Бога. Государю очень тяжело узнать, что Шульгин едет депутатом сюда в Псков. Лично я знал Шульгина по его деятельности среди правых партий, мне нравились его речи в Думе, и потому трудно было мне поверить в приезд сюда Шульгина и в его деятельное участие в перевороте.
По виду Шульгин[131] да и Гучков казались смущенными и конфузливо держались в ожидании выхода Государя.
Через несколько минут появился Его Величество, поздоровался со всеми, пригласил всех сесть за стол у углового дивана. Государь спросил депутатов, как они доехали. Гучков ответил, что отбытие их из Петрограда, ввиду волнений среди рабочих, было затруднительно. Затем само заседание продолжалось недолго[132].
Его Величество, как было упомянуто, еще днем решил оставить престол, и теперь Государь желал лично подтвердить акт отречения депутатам и передать им манифест для обнародования. Никаких речей поэтому не приходилось произносить депутатам.
Его Величество спокойно и твердо сказал, что Он исполнил то, что Ему подсказывает его совесть, и отказывается от престола за себя и за сына, с которым, ввиду болезненного его состояния, расстаться не может.
Гучков доложил, что обратное возвращение депутатов сопряжено с риском, а посему он просит подписать манифест на всякий случай не в одном экземпляре. Государь на это согласился.
В это же время Верховным Главнокомандующим всеми Российскими силами был назначен Государем великий князь Николай Николаевич – наместник Кавказа и главнокомандующий Кавказской армией, о чем была послана телеграмма в Тифлис Его Величеством.
Затем Государь ушел к себе в отделение, а все оставшиеся стали ждать изготовления копии манифеста.
Вот собственно с формальной стороны и все, что произошло на свидании депутатов Думы Гучкова и Шульгина с Его Величеством 2-го марта в Пскове[133].
Что сказать о настроении всех тех, которые были свидетелями этого глубоко-трагического события.
Среди близких Государю, среди Его свиты в огромном большинстве все почти не владели собою. Я видел, как плакал граф Фредерикс, вернувшись от Государя, видел слезы у князя Долгорукова, Федорова, Штакельберга, Мордвинова, да и все были мрачны.
Государь после 12 час. ночи ушел к себе в купе и оставался один. Генерал Рузский, Гучков, Шульгин и все остальные скоро покинули Царский поезд, и мы не видели их больше.
После часа ночи депутатский поезд, т. е. собственно один вагон с паровозом, отбыл в Петроград. Небольшая кучка народа смотрела на этот отъезд. Дело было сделано – Императора Николая II уже не было. Он передал престол Михаилу Александровичу.
Может быть, кто-либо искренно верил в благодетельные последствия этого переворота, но я, да и многие, очень многие ожидали только гибели для нашей родины и видели впереди много горестных дней.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 182; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!