Глава четвертая. ЛИЦОМ К ВРАГУ: ФРОНТ И ОККУПАЦИЯ
Победа павших и радость обречённых
Согласно статистическим данным, за годы Великой Отечественной войны в результате немецко‑фашистской оккупации погибли почти 14 млн мирных советских граждан. Из них более миллиона детей, точно ‑ 1 005 285 человек. Это всего лишь цифры. Но, если понимать их смысл, могут открыться такие бездны отчаяния и гнева, что станет понятным обращение Ильи Эренбурга к советским бойцам от 1942г.: «Убей немца!»
То, что творилось на территориях, оккупированных гитлеровцами, даже адом не назовёшь. Потому что нечеловеческим мучениям подвергались невинные. Прежде всего дети. Так, едва заняв Львов, немцы устроили чудовищную резню. Погибли тысячи людей, главным образом женщины и дети. На следующий день в витринах пассажа были выставлены трупы. Беременные со вскрытыми грязным ножом животами. Рядом изувеченные нерождённые младенцы и тело женщины с вырезанной на лбу пятиконечной звездой и отрезанными грудями. К животу её был пригвождён штыком трёхлетний ребёнок ‑ мать и сына убили одним ударом.
В последнее время находятся иуды, которые уверяют, что уничтожение мирного советского населения было вынужденной мерой гитлеровцев ‑ те помогали партизанам. Это гнусная ложь. «Добрые» немцы начинали зверствовать сразу же, едва заняв населённый пункт. Так, в райцентре Волово Курской обл. фашисты находились всего 4 часа, после чего части РККА их оттуда вышибли. За эти часы погибли несколько десятков детей.
|
|
|
В некоторых деревнях и городках, которые были освобождены всего через несколько дней оккупации, погибли и были изувечены более 2000 детей. Среди них 14‑летний Ваня Громов из д. Новинки. Гитлеровцы привязали его ремнями к стулу и ради развлечения отпилили правую руку ножовкой. У 12‑летнего Вани Крюкова из д. Крюково отрубили кисти обеих рук и погнали автоматными очередями в сторону расположения наших войск. Детей распинали на воротах, вешали вниз головой, девочек подвергали зверскому групповому изнасилованию.
После этого даже самые маленькие дети не просто задумывались о мести. Те, кому выпало учиться ещё в советской школе, помнят имена пионеров‑героев Вали Котика, Зины Портновой, Лёни Голикова... Всего же за годы войны орденами и медалями были награждены более 35 тысяч пионеров, защитников Родины.
Дневник Ромы Кравченко‑Бережного
В оккупированном немцами западноукраинском Кременце, пряча блокнот на чердаке, скрывая его даже от родителей, Рома писал дневник, куда попадали подслушанные по уцелевшему приёмнику радиосводки с фронта и в котором велась хроника убийств: в городе организовывалось еврейское гетто. Роме в его 15 лет хотелось зарегистрировать все события, он чувствовал важность момента, дневник должен был быть не о личном. Но война не оставляла выбора. Фрида, еврейская девочка, школьная подруга... Её имя появляется всего в нескольких записях и потом исчезает, так же как исчезает с лица земли его первая любовь. Но её пепел всегда будет стучать в его сердце...
|
|
|
Дневник Романа Кравченко‑Бережного был закончен за несколько месяцев до освобождения города. Рома ушёл в Красную армию. Чувствуя, что может погибнуть, сообщил домой, где спрятал дневник. Отец, бывший офицер царской армии, перелистав блокнот, найденный на чердаке, передал его Чрезвычайной комиссии по расследованию преступлений нацистов. В 1946 году его прислали родителям со следующим сопроводительным письмом: «Задержка с возвращением Вам дневника вызвана обстоятельствами, связанными с Нюрнбергским процессом. С благодарностью возвращаем дневник Вашего сына. Ответственный Секретарь Чрезвычайной Государственной Комиссии (П. Богоявленский)». Сам Роман Кравченко‑Бережной в это время работал в Германии переводчиком, в том числе командировался в концлагерь Заксенхаузен, где собирал показания бывших заключённых и описывал вещественные доказательства: плошки с жиром из человеческих тел, аккуратно заполненные мешки с мукой из костей...
|
|
|
После возвращения домой Роман Александрович закончил физфак Львовского университета с красным дипломом и 33 года руководил лабораторией по исследованию физических свойств минералов в Кольском филиале Академии наук.
Пятьдесят лет, до смерти в 2011 году, прожил с женой Людмилой, которая помогала ему работать над дневниковыми записями, когда он решил положить их в основу собственной книги. Назвал её «Между белым и красным: стоп‑кадры моего XX века».
11 июля 1941 г. Меня волнует много мыслей. Часто, лежа в постели, я подолгу не могу заснуть, все думаю. Да. Я имею счастье или несчастье жить в такое время, когда события не идут, а наступают одно за другим с молниеносной скоростью. Мы переживаем эпоху Наполеона, в гораздо большем масштабе. (...)
12 июля 1941 г. В течение двух дней Красная Армия сдерживала напор германских войск. Происходили упорные бои. Довольно долго войска держались на южном участке фронта, включая Кременец. По‑видимому, тут был умный командир. Немцев несколько раз отбрасывали. Мы переживали хорошие деньки! Потом, окружаемые с севера, войска вынуждены были отступить. В ночь на 2 июля ушли предпоследние части, взорвав за собой шоссе. Последние части, для того чтобы пройти, должны были засыпать ров. Немцам взрыв ничуть не помешал. 1 июля мы простились с Советской властью.
|
|
|
Дальше буду писать завтра. Сейчас еще немного впечатлений от сегодняшнего дня. Утром пошел в город. По дороге видел, как воздвигали арку: «ES LEBE DIEUNBESIEGBARE DEUTSCHE ARMEE!» («Да здравствует непобедимая германская армия!»). Такую же арку возводили и для встречи большевиков и, возможно, те же энергичные «встречиватели». В воззваниях призывают помогать «фюреру» в его борьбе с «московською навалою». Poczta pantoflowa доносит о занятии Киева, чему я, впрочем, не верю. Будущее покажет. В городе реквизированы все приемники, так что нельзя узнать никаких новостей, кроме базарных.
Вечером по улице гнали советских пленных. С ними обращаются хуже, чем со скотом. Избивают палками на глазах у населения. Вот тебе и «германская культура», «die Kultur!».
Кажется, все. Постскриптум. Дневник приходится запрятывать поглубже. Теперь за этакие «вольнодумные мысли» грозит, чуть ли, не расстрел. Я его прячу под ящик, который приходится подымать каждый раз с усилием. Если дневник найдут и прочтут эти строчки, то узнают, куда я его прятал. Философия!
13 июля 1941. Пошел утром в город. Зашел к Ф., вместе пошли к Лембергам. У них еще царит переполох после недавних погромов. Ф. пошла со мной к нам. Взяла несколько роз, но не осталась посидеть, потому что у них тоже переполох, и ее не хотят выпускать из дому. Ко мне она ходила «нелегально». Надо мной смеются мои «товарищи», что я хожу по улице с еврейкой. Теперь я, действительно, узнаю, кто мой товарищ, а кто «товарищ». Пускай смеются, это свидетельствует только о них. Есть хорошая пословица: «Тот смеется хорошо, кто смеется последний». Недавно у меня был следующий разговор:
‑ Там твою симпатию, кажется, пристукнули.
‑ Нет.
‑ Нет? ‑ с разочарованием. ‑ Но ты уже не будешь с ней ходить?
‑ Буду. Почему мне с ней не ходить?
‑ А!
И «товарищ» ушел, не попрощавшись. (...)
17 июля 1941. Утром ходил к Ф. В городе висит распоряжение: всем евреям носить на рукаве белую повязку с шестиконечной звездой. Они превращаются в рабов Германии. Бедная Ф., что с ней будет?
...Страшно тяжело на душе. Это состояние не покидает меня ни на минуту. А что будет дальше? Националисты ведут себя скверно, по‑хамски. Стоял в очереди за хлебом. «Милиция» (мне стыдно называть ее милицией ‑ этих бандитов, у которых из‑под куртки выглядывают ножи), не стесняясь, дает волю рукам. Когда смотришь на все это, подымается такая злоба, что вешал бы их всех своими руками. Очень тяжелое время. Переживем ли мы его? А как должны чувствовать себя евреи, Ф.? Она говорит, что хотела бы, чтобы ее убили. (...)
18 июля. Был в городе, видел Ф. Она стояла в очереди за хлебом. Она в последнее время очень плохо выглядит. Сказываются бессонные ночи, когда с минуты на минуту ждешь, что ворвутся националисты или немцы и начнут бесчинствовать. Бывали случаи, когда они ночью врывались в дом и требовали девушек. (...)
13‑15 июля. 23‑го была созвана в гестапо вся еврейская интеллигенция, их всех там задержали. Теперь часть выпущена, часть расстреляна. В общем, уже арестованы в Кременце более 600 человек. (...) Еще одно. Глава «украинского правительства» ‑ знаменитый Бандера, убийца, арестован за выпущенный им «манифест», в котором имя Гитлера стояло после его, Бандеры... Вот вам и «вильна Украина». (...)
2 августа. Вчера вышел номер новой газеты. Она называется «Крем’янецький вiсник», но кременецких вестей в ней как кот наплакал. Вообще, все, что написано там, можно было предугадать, даже не дотрагиваясь до нее: вся газета занята описанием «бiльшовицьких мордiв», похвалами Гитлеру в компании. С фронта ‑ ни одного слова. Это неудивительно: нельзя же писать об отступлении или неудачах.
Сейчас, когда пишу, слышен отдаленный гул канонады...
Морди ‑ расстрелы в первые дни войны. Когда увели отца и Ростислава. (...)
Весь день сижу дома, читаю Твена. У него есть очень хорошие сатирические рассказы. Так зачитываюсь, что болят глаза.
На этом фото Роме Кравченко 9 лет. На шапочке ‑ любимая его отцом георгиевская лента.
А на этом ‑ 16. И будто пропасть между ними. Родной город занят фашистами, любимая девочка заключена в гетто, оттуда увезена на расстрел. На его, Ромкиных, глазах...
Фото на странице ‑ из книги «Между белым и красным: стоп‑кадры моего 20 века».
3 августа. Бои идут, по‑видимому, в районе Шумска, стрельба доносится оттуда. Кроме того, оттуда привезли нескольких крестьян, раненных снарядами. Но против этого говорит совершенно спокойствие в городе. Немцы устраиваются здесь надолго. Свозят мебель с баз, реквизируют нужные им вещи у населения. (...)
Прочел внимательно распоряжение о нормировке выдачи продуктов. Сначала продукты будут получать христиане, потом евреи. Судя по распоряжению, они будут получать достаточно, однако есть оговорка, а именно: в случае нехватки продуктов за распоряжающимися остается право изменить нормы. Ясно, что не хватать будет евреям, так как они будут получать последними. Им нечего надеяться на 300 гр. хлеба в день. (...)
4‑6 августа. Свершилось великое событие: сегодня, во втором номере «Крем’янецького вiсника» опубликована сводка германского командования. Она датирована 28 и 29 июля. Судя по ней, «бiльшовики дожидаюсь своей заглади». Так‑таки стоят и «дожидаются своей гибели». Буду вырезать сводки, касающиеся положения на фронте, и вклеивать их сюда. Когда‑нибудь разберемся, а пока надо копить материал... (...)
17 августа. Никаких новостей, это меня опять вгоняет в отчаяние. Достал газету за девятое. (...) Зато второе сообщение курьезно. Оно озаглавлено: «Син Сталiна у полот». Суть статьи видна из заглавия, нет надобности ее переводить. (...)
21 августа. Теперь самая важная новость: мероприятие № 2 против евреев. Вывешено объявление на еврейском и немецком языках, следующего содержания: с 20 августа евреям запрещается ходить по тротуарам, по причине большого движения. Для них достаточно мостовой. Дальше. Если еврей встречает на своем пути немца, он должен его обходить на расстоянии 4‑х метров. Если это распоряжение будет нарушено, то при первом случае еврейская община обязана будет уплатить 10000 рублей. При повторном нарушении все евреи подвергнутся выселению из города. Не будем это наказание комментировать, и так все ясно. (...)
25 августа. Тревожные дни настали. Позавчера ночью в Шумске высадились 240 парашютистов. Объявлено угрожаемое положение. 14 схватили, будут вешать. Остальные натворят дел. Но это еще не все. Вчера парашютисты высадились рядом, в Смыге, а сегодня двух парашютистов арестовали в Кременце...
Вчера появился новый «эдикт» против евреев. Сдать все ценности: золото и вообще. Можно только оставить обручальные кольца (не уверен, носят ли евреи обручальные кольца?). В общем, кременецкие евреи должны сдать 8 кг золота. Пополнить золотой фонд Германии.
Еще одна новость: нам возвратили радиоприемник. Не наш, конечно, и такой дрянной, что не ловит даже Москву и Киев. Ну, пока все. Что день грядущий нам готовит? (...)
1 сентября. (...) Поймал Москву, слушал передачу для школьников. Там сегодня, несмотря на продвигающегося врага, начался новый учебный год: все течет нормально. Слушал последние известия. Армия отступает, но как дорого это стоит немцам! За 29.8 сбито 125 немецких самолетов, большевики потеряли 24. Народ сопротивляется героически. Много сотен тысяч положит там Гитлер своих солдат, и еще далеко не известно, каков будет конец войны. О, нет! Уверен, мы еще поживем. Потому что положение, в каком мы находимся сейчас, нельзя назвать жизнью. (...)
4 сентября. Еще о радио: его забирают. Сегодня вывешен приказ ‑ сдать все радиоаппараты. В случае неисполнения ‑ смертная казнь. Срок ‑ до 10 числа. Хорошо и то, денька два еще послушаем, а потом придется сдать. И второй приказ. Сдать до 10‑го все оружие и военные материалы. В случае неисполнения ‑ смерть. Это, по‑видимому, на них действуют партизаны. Их развелось до гибели по всем лесам. Вооружены пулеметами, гранатами, мешают немцам спать. Они и сердятся. А у меня в погребе пулемет и два противотанковых орудия! Придется отвезти. А на карандаше ‑ наконечник из винтовочной гильзы. Придется закопать, не то расстреляют невинную душу. (...)
20 сентября. Немцы заняли Киев и Полтаву ‑ такие объявления висят сегодня в городе. По этому случаю в соборе будут служить молебен. Черт бы их всех побрал. Передушил бы их всех, попов и остальных, с сердечным наслаждением. Сволочи! (...)
29 сентября. (...) 27‑го введены новые «знаки отличия» для евреев: желтые круги диаметром в 10 см на груди и спине. Вид препротивный. Что будет дальше, и чем это все кончится? (...)
30 сентября. Сегодня видел картинку, которая теперь ‑ обыденное событие. На базар во время торговли нахлынули бандиты из «милиции». Христианам приказали разойтись, евреев хватали, искали у них масло, яйца, запрещенные продукты. Удирающих ловили и зверски избивали. Дикая беготня по Широкой, крики, улюлюканье. Это называется «ревизия». (...)
7 октября. (...) К школе понемногу привыкаю. Нашел в классе пару бывших русских, теперь они украинцы. Русскими они были при Советской власти, когда ко всем национальностям было одинаковое отношение. С этими русскими‑украинцами надо быть осторожным: если было легко переменить национальность, нетрудно будет сбегать в случае чего и в гестапо. (...)
12 октября. Позавчера «заболел» и пошел в кино, на первые места, за 5 рублей. Потом горько раскаивался. Фильм ‑ непобедимая германская армия и так далее. Больше в кино ходить не намерен, но болеть почаще ‑ да. (...) Достал газету. Интересны новые «прогрессивные» распоряжения комиссара. Запрещается продажа картошки. Кто бы подумал, что дойдет до такой нищеты. Вторым распоряжением приказывается до 14‑го удалить со стен домов, заборов и т. д. все объявления, изданные не комиссаром. Также запрещается и впредь писать какие бы то ни было объявления без разрешения комиссара. Новая пощечина господам националистам.
16 октября. Хотя, если надеяться на зиму и на бесконечные русские просторы, дело представляется в несколько ином свете. Но... Везде это «но». Если предположить, что немцы дойдут до Урала и война этим или еще до этого ‑ с занятием Москвы ‑ не закончится, немцы не рискнут сунуться в Сибирь зимой. Может произойти то, что лежит в планах Германии, а именно: Германия до Урала и Россия за Уралом. Но в планах Японии ‑ Япония до Урала. А где же Россия? Все это, если предположить, что война закончится победой Германии. Пока зима далеко, погода стоит сухая, а мне охота застрелиться. Жаль, нет ничего вроде револьвера.
Это я пишу так, сам не знаю зачем. Но если бы пришлось умирать и я знал, что в Европе, по крайней мере пару десятков лет, будет «национал‑социализм», я бы своей жизни не пожалел ни капельки.
Я видел германские открытки с картой Европы, на которой Германия располагается до Урала; знаю немецкую песню «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!» и знаю, что Гитлер никогда не отказывается от своих намерений. И не знаю, чего ждут от Гитлера господа местные националисты. Среди них нет, кажется, ни одного человека с мозгами. Они верят Гитлеру как богу. Не знают, дураки, что у него язык без костей и то, что он произносит в своих речах, принимают за чистую монету.
Хотя то же самое и господа российские националисты. Вот как они представляют себе будущее: война кончается, немцы воздвигают на трон Российской империи какого‑нибудь Романова (из немцев) и великодушно оставляют Россию. Начинается «возрождение»: культурная и церковная жизнь бьет ключом, «мчится тройка удалая» и т. д. Идиоты...
10 ноября. Иду в школу. Навстречу ‑ вооруженная группа, впереди ‑ четверо из гестапо, за ними ‑ наши гайдамаки. Это удивило: подобные шествия мне до сих пор не встречались. Высидел в школе положенное время, возвращаюсь домой, в животе ‑ похоронный марш: 250 гр. хлеба и прочее. И вот, на Широкое ‑ обилие гайдамаков, а перед домами, где звезда, кроме гайдамака еще и воз стоит. С добром: перины, подушки, чемоданы, всякое барахло. Ничего не понимаю.
Прихожу домой, и тут меня, или мою шинель и сапоги, встречают как вставших из гроба. Оказывается, в городе «чистят» евреев, чтобы они не очень обживались. Роль гайдамаков ‑ лакействовать, присматривать, чтобы германское государственное добро (еврейское добро) не пропадало. Войдя в азарт, они сняли на улице с нескольких человек сапоги, какие получше. Вот почему меня так радостно встречали целым и невредимым. (...)
18 ноября. (...) Один наш знакомый явился вчера из Киева. Рассказывает, что Киев, в общем, пострадал мало, но страдает теперь. На четвертый день после вступления немцев стал рваться Крещатик, дом за домом. Погибла масса немцев... Чтобы тушить горящие дома, проложили трубу к Днепру, водопровод не работает. Неизвестные перерезали трубу в четырех местах. В ответ немцы перебили 170 000 ‑ сто семьдесят тысяч ‑ евреев... взрывы и пожары продолжаются по сей день.
Наш знакомый рассказывал, что немцы подошли уже к минным полям, окружающим Москву. По их словам, Москва защищена такими укреплениями, каких им еще не приходилось видеть...
Еще, с его же слов, о событиях в Ровно. Там уничтожили семь тысяч евреев. Приказав взять все ценное, их всех погнали за город, велели раздеваться догола и, отводя к приготовленным уже ямам, бросали вниз, забрасывая гранатами и расстреливая из пулеметов. Земля, которой засыпали ямы, долго еще шевелилась.
22 ноября. А нашу школу прихлопнули. Распоряжение комиссара мотивируется тем, что распространяются тиф и другие болезни. Обещают открыть школы весной. Посмотрим. А пока что я ‑ безработный элемент. В местных «кругах» царит гробовое настроение... Больше писать не могу, тут на чердаке чертовски холодно. (...)
5 декабря. Позавчера было опубликовано воззвание гебитскомиссара, в котором он объявляет, что «вынужден был издать в Почаевском районе строгий, но справедливый приговор», в результате чего 80 человек расстреляны за коммунистическую деятельность. Сегодня в городе висят огромные объявления приблизительно такого содержания: «Кто выдаст врага или вредителя германского народного хозяйства, врага Украины (при чем тут Украина, не знаю), тот будет награжден премией в 1000 рублей; премия может быть по желанию выдана натурой. Фамилия осведомителя будет сохранена в глубочайшей тайне». Знают, как обращаться с местным гадом. Такой готов за килограмм сахара родного отца выдать. (...)
22 декабря. Положение изменилось. Которые паникеры, те меняют марки на рубли. Немцев опять колотит на фронте. Даже наша газетка, до чего паршивая, и то поместила сообщение, что, мол, по причине сильных морозов командованию пришлось изменить тактику ведения войны и в некоторых местах ВЫРОВНЯТЬ ФРОНТ. По слухам, отбиты Харьков, Орел, Курск и многие другие города, но я этому не особенно верю. Идут сильные бои под Севастополем... (...)
12 января, 1942. Вчера в газете были новые распоряжения самого рейхкомиссара Коха. Ходить можно только до восьми, на час меньше. Распоряжения о диверсантах, спрятанном оружии, о советских военнопленных ‑ выдавать, если совершают побег.
После «сбора теплых вещей» кременецкие немцы ходят в валенках. Советских. Меня холера берет при виде этого... (...)
21 января. Улицы, которые с приходом немцев получили названия Мазепы, Петлюры, Богуна и пр., с сегодняшнего дня все переименованы в немецкие ‑ Риттерштрассе и т. д. Представляю себе настроение господ «патриотов» и прихожу в умиление. (...)
По‑моему, теперь 80% населения ‑ за Советскую власть. Удивительно быстро у него меняются убеждения. (...)
31 января. У нашего комиссара ‑ гости из центра. По этому поводу он вчера устраивал бал. А вообще ‑ ГЕТТО. Евреям отдан приказ очистить 10 улиц, на которых живут немцы. Это ‑ до 14‑го. А в течение следующих 6 недель в городе будет организовано закрытое гетто. В город противно выйти. Картины, какие не повторяются. Люди молча оставляют свое добро. Для них выделены самые грязные, густо заселенные улицы. В городе 10 тысяч евреев. Если всех их упаковать в эти улочки, то одно можно сказать наверное: тиф. В городе запрещены всякие торги по причине тифа. А где он ‑ черт его знает. Это, по‑видимому, удобная для немцев штука, на нее можно все сваливать. (...)
13 февраля. В связи с гетто все евреи должны побрить головы, а женщины ‑ постричь по мужски. Представляю, каково расставаться с бородой ветхозаветному раввину... Вчера наблюдал у парикмахера тяжелую картину: туда пришла очень интеллигентного вида еврейка с чудной густой косой. Когда парикмахер отрезал ее, с женщиной произошла истерика. И еще. Еврейские девушки «на гвалт» выходят замуж: комиссар потребовал от еврейской общины поставить для немецкого публичного дома 60 девушек. Пока есть двадцать, остальные повыходили замуж. (...)
22 февраля. Пишу в кровати, ночью, другого подходящего времени нет: с 16‑го числа работаю на фабрике гребешков. Работа очень противная, пыль такая, что, выйдя оттуда, я похож на пекарского помощника. Кроме того, ужасный визг и шум. Впрочем, ничего, выдержу. (...)
Наша бывшая Широкая, потом Мазепы и теперь Риттерштрассе принимает необычный вид, одна ее сторона отходит к гетто, там загораживают все улицы и переулки заборами, забивают досками все окна и двери... Одна сторона улицы живая, рестораны, милиция пьяная шумит, другая ‑ забитая, мертвая, отвратительная. И есть люди, которые радуются этому новому облику города. Гетто огораживают со всех сторон, вход будет, кажется, только со стороны сгоревшей синагоги.
И еще о публичном доме: так и открутились, это обошлось в 60 000 рублей, по тысяче за каждую. (...)
12 марта. (...) «Милиция» облегчила все комиссионные, которых за последнее время развелось без счету, от всего товара, частично ‑ от стекол и прочего.
Все переулки, ведущие к Риттерштрассе, перегорожены рогатками. У въездов в город тоже поставлены рогатки. Скоро, по‑видимому, станут возводить вокруг города стену, что‑то вроде укрепленной линии, снабженной дотами, для защиты мирного населения от... жизни. Они, видите ли, заботятся, чтобы мы могли спокойно сдохнуть с голоду. (...)
28 апреля. Такие дела у нас тут, боюсь нос из дому высунуть. Наш директор ходил в «арбайтсамт» узнать относительно школьников. Ему, конечно, ответили, что школьников брать на работы не будут, можно не беспокоиться и т. д. Это была правда, на тот день.
В село приходит приказ (пример Куликов, сведения из надежного источника) представить 45 добровольцев на выезд на работы в Германию. Собирают сход, назначают 45 человек, в селе подымается невообразимый вой: «избранных» готовят к отъезду. Это ‑ в селе. В городе ходили в тот день только слухи. Но вот картина, свидетелем которой я был вчера. Большая партия евреев под эскортом «архангелов» возвращается с работы, человек четыреста. У входа в гетто их задерживает «милиция» во главе с жандармом в каске. Жандарм с проклятиями выволакивает из толпы десять жертв. Крики, шум. Жертв окружает «милиция» и уводит. Вот и все. Они не вернутся. Вчерашней ночью из гетто забрали триста человек, их тоже вывезли. Эти события вызвали такую панику, что остальные, отработав свое время, остались на предприятиях ночевать, боясь возвращаться домой.
Но это не все. Известно, что немцы, испытав какое‑нибудь новшество на евреях, немедля переходят и на «свободное» население. Это началось сегодня. В Кременце была ремесленная школа, там учились щенки, не окончившие 5 классов. Так вот сегодня всю школу в полном составе погрузили в машины и увезли. Моторизация. Жду нашей очереди. (...)
5 мая. Город постепенно успокаивается после пережитых страхов, набор переходит в более спокойную и организованную форму, на улице людей не трогают. Результаты «добровольного выезда»: вывезены все шоферы, каменщики, столяры, вообще ремесленники. Большое число евреев...
На нашу компанию в школе, по‑видимому, имеется серьезный донос, чуть ли не в организации антигосударственных кружков. Узнал об этом от моего учителя, поляка Бопре. Обещал держать в строжайшей тайне, но думаю, что в дневник записать можно. Ведь если он попадет в нежелательные руки, в нем и так материала достаточно, чтобы отправиться в стратосферу. (...)
26 мая. (...) Из Кременца несколько дней назад ушел еще один, самый большой эшелон с рабочими. Вот что рассказывают некоторые из мобилизованных, которым удалось улизнуть раньше. В первый день их кормили сносно: выдали хлеба и колбасы, но так было только в первый день. Но вот эшелон останавливается на какой‑нибудь захолустной станции в Германии, на перроне стоят крестьянки, они выбирают себе рабочих. Их выводят из вагона, выстраивают, и начинается осмотр: их щупают, месят, заглядывают им в зубы. Если скотина (рабочий) отвечает требованиям, ее (его) уводят. Это смахивает на торги невольниками в древние века. Да и вообще вся эта воспетая немецкая культура, на которой теперь строится «Новая Европа», сильно смахивает на Средневековье. Нет Святейшей инквизиции, но есть гестапо, СС и прочие учреждения. (...)
5 июня 1942 года. Вчера мне стукнуло 16. Не нашел нужным отмечать этот факт, настолько сереньким он мне показался на этот раз. Вот в прошлом году он действительно был радостным: я надеялся, мечтал... А теперь? О чем я могу мечтать теперь? О 200 гр. хлеба вместо 150, выше мои мечты залететь не могут, их назовут сумасшествием. Тогда было светло, ясно на душе: вот окончены испытания, а впереди еще длинное лето со всеми его удовольствиями и радостями. Мечты залетали высоко: закончу десятилетку, поступлю в высшую школу, буду работать во имя какого‑то идеала. Все это рухнуло с треском в течение нескольких дней, да еще с каким треском! (...)
2 июля. Сегодня годовщина со дня вступления немцев в Кременец. Самый тяжелый год моей недолгой жизни.
Помню как сейчас. Жаркий, душный день. После взрыва фугаса на Широкой, наступившего в полночь, необычайная тишина. Часов в одиннадцать утра с улицы доносится треск мотоциклов, потом опять тишина. Но все уже ясно, и так тяжело становится на душе, невыносимо тяжело: ведь все потеряно, кончена жизнь.
На улице ‑ стук тяжелых сапог, а потом ‑ шум приближающегося обоза. Подымаюсь на пригорок: по улице в два ряда едут повозки. Огромные кони, белобрысые люди в незнакомых серых мундирах. Стоит говор, чужой, непонятный. Солдаты смотрят исподлобья, недоверчиво.
Непрерывное движение в два ряда продолжалось еще много дней. Становится ясно, почему они победили: движение советских войск продолжалось день‑два, потом улица вымерла. Ясно, что в начале войны на стороне немцев был не только качественный, но и количественный перевес. Ну, хватит.
В обращение введены новые деньги ‑ 10, 20, 50 и 100 «карбованцiв». Деньги напечатаны на немецком и украинском языках. (...)
Сегодня над городом на большой высоте, за тучами, шел самолет. Он блеснул только раз на солнце, и мое сердце подпрыгнуло: он блеснул серебром! Немецкие самолеты все окрашены в темные цвета, этот был серебряный, значит ‑ советский, свой! Да и с какой стати немецкий прятался бы за тучи, значит ясно ‑ свой. (Может, и не был свой, но я себя уверил, и мне радостно.) (...)
20 июля. Опять начинается нажим на евреев. Им приказали выдать из своей среды 300 коммунистов. Кажется, все это кончится так, как в Ровно, где в настоящее время евреев нет совершенно, если не считать нескольких десятков специалистов, которых до поры до времени пощадили.
27 июля. (...) Местные события концентрируются в последние дни вокруг еврейского вопроса. Евреев преследуют все больше, в гетто паника, ожидают погрома. Сегодня ночью застрелили двух евреев, которые пытались пробраться в гетто, они пропадали где‑то в поисках продуктов. Невозможно описать все злодеяния, которые немцы совершают в отношении евреев.
Вчера было воскресенье, отправился на речку. Там собралось блестящее общество: офицеры, сам заместитель гебитскомиссара с любовницей, пивом и патефоном. Тошно было смотреть, как они себя вели. Дамочка переодевается в купальный костюм. Не подумайте, что она с этой целью пошла хотя бы в кусты. Она переодевается при всех. «Муж» прикрывает ее накидкой, оставив щелочку для себя, да такую изрядную, что половина пляжа имела возможность насладиться созерцанием. Но когда раздевался сам, его никто не прикрывал. Сняв все, он еще понежился слегка на солнышке. В этом ‑ вся их «культура». (...)
30 июля. Теперь ‑ источники неофициальные: опять о партизанах и парашютистах, сообщение из Луцка. Как результат хлебной политики, которую проводят немцы, масса крестьян, особенно ‑ молодежи, уходит в леса и начинает борьбу с немцами. Совершают нападения на мельницы, на обозы с хлебом. Опять усилилась деятельность парашютистов. (...)
6 августа. С сегодняшнего дня закрываются магазины, в которых выдавали хлеб, теперь им делать нечего. Будут выдавать муку, только работающим.
Несколько дней назад в городе гостило проездом гестапо. Посещение ознаменовалось тем, что вывели в расход в тюрьме 150 человек. Думать ни о чем не хочется. Записываю факты, и все. Если начнешь думать, можно свихнуться, а я еще хочу жить. (...)
8 августа. В городе ожидается еврейский погром. Все данные говорят за то, что он должен произойти в ближайшее время. В городе имеется 6 грузовиков, принадлежащих гебитскомиссару. На них устроили высокие загородки из досок. В городе опять появилось гестапо; они одолжили на предприятиях около сотни заступов и лопат. Ясно?
Вечером. Объявлено что‑то вроде осадного положения. Ходить можно только до шести.
Днем был в городе. По нашей главной улице Широкой ‑ Риттерштрассе ходить нельзя, там масса милиции. Они стреляют, если в гетто кто‑нибудь выглянет в окно или появится на улице... По некоторым сведениям, утром вывезли около тысячи пятисот человек ‑ врачей, инженеров, ремесленников. По‑видимому, вывезли тех, кого не будут расстреливать. Говорят, в гетто есть оружие, оттуда отстреливались, даже будто бы убили жандарма. Жаль, что только одного.
Стрельба, замолкшая днем, сейчас опять усилилась. Что будет ночью?
Эта сволочь имеет наглость называть себя христианами, у них даже на поясной пряжке надпись «Gott mit uns» ‑ «С нами Бог». Если он есть, то хорош же бог, который смотрит на все это спокойно.
Слышен пулемет. Что должны чувствовать люди, обреченные на смерть, забившиеся по углам своих домов? Жуткая тишина. Ясно доносятся пощелкивание револьверов, короткие пулеметные очереди и тяжелые удары шуцмановских винтовок. Предстоит тяжелая ночь. Если они решили защищаться, это может продолжаться и целую неделю: попробуй повытаскивай их из всех погребов в этом грязном, в закоулках, квартале.
Тетрадь кладу под подушку, буду писать ночью, не хочу пропускать ничего. Может быть, когда‑нибудь и мои записки послужат уликой на суде над этими извергами и над их вождем Гитлером ‑ «освободителем».
11 августа. Последний акт трагедии в нашем городе подходит к концу. Пишу о вчерашних событиях. Вчера не мог, не был в силах.
За вчерашний день расстреляны около пяти тысяч человек. У нас за городом ‑ старый окоп, длиной около километра. Окоп Якутского полка, стоявшего в нашем городке при царе. Там производят экзекуцию. Вывоз из гетто начался приблизительно в три часа утра и продолжался до поздней ночи.
Ужасное зрелище! Ворота гетто широко открыты, и за ними ‑ очередь обреченных, по двое в ряд. Подъезжает автомобиль, очередь в молчании подвигается, первые пары укладываются на дно грузовика, следующие ‑ на них, так ‑ в несколько слоев. Полное молчание ‑ ни говора, ни крика, ни плача. Пьяные в стельку шуцманы подгоняют отстающих прикладами, ими же утрамбовывают лежащих в грузовике. Грузовик отъезжает, дает газ и мчится за город.
Навстречу едут такие же грузовики с высокими дощатыми бортами, наполненные одеждой. На ней сидит «милиционер», с довольным видом играет дамским зонтиком. Вид у него довольный недаром: полные карманы часов, пять вечных перьев, несколько костюмов и каракулевое пальто он оставил по дороге в верном месте. Кроме того, он выпил уже по крайней мере литр.
Грузовик мчится за город. Четыре шуцмана, стоящие по углам, то и дело матерятся и опускают приклады на спины лежащих.
И вот место назначения. Грузовик останавливается, обреченные сходят, раздеваются тут же, мужчины и женщины, и по одному движутся ко рву. Ров наполнен телами людей, пересыпанными хлорной известью. На валу сидят два раздетых по пояс гестаповца, в руках пистолеты. Люди спускаются в ров, укладываются на трупы. Раздаются выстрелы. Конечно. Следующие!
Не знаю, что может чувствовать человек в свою последнюю минуту, не хочу думать, можно сойти с ума.
Были такие, кто пробовал сопротивляться, не хотел раздеваться, не хотел входить в ров. С ними кончали на месте и сбрасывали в яму.
Видели человека, который, направляясь к яме, жевал хлеб.
Милиционеры, единственные непосредственные свидетели всего этого, после нескольких минут пребывания там трезвеют. Их заряжают новой порцией алкоголя. Гестаповцам заряжаться не надо. Им это не впервой.
Они забрасывали еще живых людей гранатами в ямах в Ровно и наблюдали потом, как земля двигалась под напором шевелящихся тел, это на них не действовало. Они расстреливали бесконечные ряды людей, выстроенных над дорожными рвами в Киеве. Они перед погромом в Дубно отделили всех специалистов, предложили им выбрать по одному ребенку из своих детей и возмущались, впадали в бешенство, когда эти несчастные отказывались работать, прося, чтобы их расстреляли вместе с семьями.
Один за другим едут автомобили. Уже вечер, они не так наполнены ‑ на дне сидят женщины, девушки, дети. Одна бессмысленно улыбается. Другая поправляет платочек на голове. Да вы же через десять минут будете убиты, поймите это, сопротивляйтесь, наконец!!! Нет.
Люди в апатии, лишь бы скорее кончилось, лишь бы скорей. Так действуют голод, побои.
Вот едет Арек 3., мой приятель. Сидит с края, голова опущена за борт машины, он смотрит на камни мостовой, мелькающие под колесами. Каждый камень ‑ ближе к цели, ближе к концу жизни человека, не видевшего еще жизни. Я не забуду его лицо, лицо человека, который знает, что через несколько минут будет мертв, а через час его тело, разъедаемое хлоркой, будет покрыто еще несколькими слоями тел. Надо быть в положении этих людей, чтобы перечувствовать все то, что чувствовали они, по крайней мере те из них, кто мог еще думать и чувствовать. (...)
Кошмар подходит к концу. Еще нельзя ходить по Широкой, еще раздаются отдельные выстрелы и по улице за город мчатся отдельные машины. Вывозят и расстреливают последних, тех, кто прятался в подвалах, надеясь этим спасти жизнь. Они выиграют только в том, что их тела будут лежать сверху. Теперь в гетто идет самый разнузданный грабеж. Грабит «милиция», грабят под ее покровительством все, кому не лень. Пройдет несколько дней, приступят к разрушению гетто. Через несколько месяцев на месте, где жили и волновались семь тысяч человек, будет ровная площадь.
Вчера уничтожили евреев в Бережцах. Сегодня гестапо уехало в Почаев и Вишневец. Там сегодня происходит то же, что у нас ‑ вчера.
14 августа. С 10‑го числа по сегодняшний день расстрелов не было, потому что главные палачи ‑ гестаповцы ‑ ездили по району.
Вчера вечером они вернулись в город. Поэтому сегодняшний день ознаменовали расстрелом еще тысячи пятисот человек. Их за эти три дня понаходили, они прятались в погребах. Как только наступала темнота, подымалась стрельба: эти несчастные, пользуясь темнотой, пытались бежать. Всех их стреляют. В городе, напротив гетто, резкий трупный запах. Ужасно. Вчера и позавчера ночью стрельба продолжалась по два часа беспрерывно, совсем как в июне прошлого года.
Рассказывают о происходящем в гетто. Вырыта яма. Над нею стоит жандарм и жрет булку. Подходят с носилками, в них раненый. Жандарм спокойно продолжает разговор с каким‑то знакомым, вынимает револьвер, стреляет раненому в голову; его сбрасывают в яму, подносят другого, повторяется то же и т. д. Мирная картина! На земле валяются зажигалки, серебряные ложки, на них никто не обращает внимания. Милиция столько всего набрала, что при всем желании больше ничего никуда не засунешь. Поэтому теперь появилось объявление, что за грабеж в гетто будет смертная казнь.
Многие пытались бежать. Еще сегодня лежат на улице три трупа, никто их не убирает. Женщину, которая спряталась на еврейском кладбище, выдали дети... она спала. До чего могут дойти люди, видевшие кровь.
Сегодня, по‑видимому, все кончится. (...)
19 августа. Сегодня везли Ф.
Не могу отдать себе отчета в моих чувствах. Очень тяжело, стыдно. За людей, которые смотрят на это с безразличием или злорадством. «Что, он жалеет жидов? Идиот!»
Чем Ф. хуже вас? Да она в десять раз превосходит тебя, одного с другим, во всех отношениях! Единственная девочка, с которой я был всегда искренен, а так отрадно иметь друга, который понимает тебя и соглашается с тобой. Она была хорошая девочка и храбрая. Она ехала стоя, с гордо поднятой головой.
Это было полчаса назад, в шесть часов тридцать пять минут 19 августа 1942 года ‑ я уверен, она, и умирая, не опустит голову.
Ф., знай, я помню тебя и не забуду и когда‑нибудь отомщу!
Моя «первая любовь», оставившая по себе самые чистые воспоминания. Она была моим идеалом. (...)
Когда пишу, из тюрьмы доносятся выстрелы. Вот опять! Может быть, он был предназначен Ф.? В таком случае, ей теперь лучше. Нет, ей теперь никак.
Не могу представить: Ф., раздетая, тело засыпано хлоркой. Раны. Привалена кучей таких же тел. Ужас, какой ужас. (...)
21 августа, 1942. Вчера расстреляли всех, кого накопили в тюрьме. Судить о числе расстрелянных можно только по тому, что после окончания экзекуции из тюрьмы везли пятитонку обуви, машина была заполнена до краев. Значит, вчера погибла Ф. (...)
31 августа. Был у тех окопов, где зарыты большинство расстрелянных. Это место представляет собою теперь гладкую белую площадь, белую, потому что там мел. Стоят жаркие дни, трупы разлагаются, пухнут, на поверхности появляются ноги, руки, их растаскивают по окрестностям собаки. Запах ужасный...
2 сентября. Сегодня ночью подожгли гетто. К трем часам там сгорело около четырехсот домов, не осталось и четверти. (...) Поджог, совершенный, несомненно, жителями гетто, был точно обдуман, погода сегодня самая соответствующая. (...)
Ну и времена настали, не повторятся больше такие. Надо все записывать, не то еще, пожалуй, вспомнишь когда‑нибудь ‑ не поверишь. (...)
7 сентября. Опять стреляют. И где только их берут? Говорят, уже расстреляли на четыре тысячи человек больше, чем было зарегистрировано, т. е. около двенадцати тысяч. Их находят в огромных погребах, которые представляют целую систему и куда милиция боится спускаться. (...)
Бои в районе Сталинграда, в двадцати пяти километрах от города, в окрестностях, в предместьях! Неужели они возьмут Сталинград? Может быть, он уже в немецких руках? Горит степь. Но даже огонь не может их остановить. Да что это за сила? Неужели они действительно непобедимы? Героизм красноармейцев доходит до того, что они не перестают стрелять даже когда одежда уже горит на них. Борются патриоты, они знают, за что сгорают заживо. Куда до этого мне и мне подобным! (...)
21 сентября. Больше полутора месяцев продолжается избиение евреев. Сегодня опять с самого утра со стороны тюрьмы доносятся стук автомата и ружейные выстрелы. Говорят, в тюрьме осталось еще около двухсот человек, специалистов‑ремесленников. (...)
Как известно, Беларусь является теперь центром партизанского движения. О нем ходят самые фантастические рассказы. Говорят, на днях по всем селам были расклеены объявления о мобилизации, подписанные... Совнаркомом СССР! Партизаны занимают там целые села, вооружены даже бронемашинами, к ним свободно прилетают самолеты с боеприпасами, в общем, все происходит вполне организованно. Там даже, наверно, есть соцсоревнование... (...)
12 октября. Недавно была объявлена мобилизация на работы в Германию. Проведена она преимущественно среди сельской молодежи, и вот каковы ее результаты и последствия: молодежь скрывается в лесах, присоединяется к партизанам. В Германию никто не едет. Но последствия трудно описать. В села, не доставившие назначенного числа людей, приезжают ландвирты (дословный перевод ‑ хозяева земли (русской) с карательными отрядами. Придя в село и не найдя там никого, достойного внимания, они забирают все достойное внимания, а село поджигают. (...)
20 октября. (...) В последнее время резко сократилось число писем от высланных в Германию. Последние письма очень похожи по тексту: «больше писем от меня не ждите, увидитесь со мной тогда, когда с дедушкой и бабушкой». А дедушка и бабушка уже давно «в раю». Люди, возвращающиеся оттуда ‑ убежавшие или отосланные по болезни (тем особенно повезло), ‑ рассказывают ужасы: рабочие мрут от голода. Надо надеяться, что мир узнает когда‑нибудь об этих злодеяниях и злодеи понесут заслуженное наказание.
22 октября. Работаю на фабрике, зарегистрирован в арбайтсамте, имею «аусвайс», казалось бы ‑ все в порядке, но все равно трясусь. Узнал, что для всей нашей школы приготовлены карточки, их будут рассылать на днях. Так что настроение собачье. Такая карточка ‑ все равно, что смертный приговор. (...)
26 октября. Сегодня открыли продажу «мануфактуры», т. е. одежды убитых евреев. И есть люди, которые могут это покупать! Даже много, в очереди стояли... (...)
20 февраля 1943 г. Сегодня в три часа ночи отряд хорошо вооруженных людей, приехавших верхом и на велосипедах, совершил нападение на тюрьму. Предварительно они перерезали провода, расставили патрули с пулеметами. По улице в это время ехали телеги с огромными бревнами, везли поставки на станции. Телеги остановили, бревна бросили поперек мостовой. Охрану у ворот моментально и без шума разоружили, часть людей вошла в тюрьму, ворота заперли, и все приняло внешне обыденный вид. Отдыхающую смену шуцманов захватили врасплох, всех их заперли в одной камере. Заключенных отводили к задней стене тюрьмы, где приставили лестницу. Оттуда спрыгивали на растянутый снаружи брезент. Вот и все.
Теперь об этих партизанах. По рассказам, люди были одеты в одинаковые шинели (ночью всякая одежда может показаться одинаковой) и говорили по‑русски. Большинство считает, что это были советские партизаны. (...)
23 февраля. В городе аресты и в связи с этим ‑ в высшей степени напряженное состояние. Люди, которых взяли сегодня, ничего общего между собой не имеют. Среди них совершенно разные по положению, поведению и убеждениям лица. Напряжение усиливается еще и известием, что вчера в тюрьме рыли ямы...
24 февраля. Все арестованные, их было до 60 человек, вчера вечером расстреляны. Казнь проводилась на тюремном дворе, операцию видели жители соседних домов. Арестованных заставили раздеться, как это было и при убийстве евреев. Среди обреченных было несколько женщин. Был доктор Р. с женой, она ‑ тоже врач. Ее тоже заставили раздеться. Доктор кинулся на гестаповца, вырвал у него револьвер, ударил рукояткой по голове, но в это время другой гестаповец уложил его выстрелом в спину. Во время расстрела раздавались страшные крики.
Город удручен. На улице ни души, ни одна щель не просвечивает. Все ждут: вот ‑ моя очередь... Все теперь, даже самые ярые враги, питаются единственной надеждой ‑ дождаться прихода большевиков. Большевики ‑ избавители. Но как дожить? Ведь с приближением фронта зверства будут усиливаться. Рассказывают, что там, откуда немцы отступают, не остается живой души. И мы не будем исключением. (...)
10 марта. На днях вывезли всех обитателей дома инвалидов, стариков и калек. Утром, еще до рассвета, приехали машины, всех погрузили и увезли. По слухам, все они убиты. С немецкой точки зрения вполне правильная мера: ведь они даром ели хлеб. (...)
Ну, и настроеньище, я вам скажу, уважаемые граждане! А ведь я уже, дурак, надеяться начал. Ведь к Днепру подходили. Плакать хочется. (...)
23 марта. 21 марта партизаны сожгли три лесопильных завода в районе, при этом убили нескольких немцев. Немедленно последовали репрессии, сотни людей отправлены в ямы. 19‑го, по‑видимому, по распоряжению какой‑то националистической организации, разбежались шуцманы в Ровно, Дубно и у нас в Кременце. Ясно, что действует какая‑то сильная организация.
Сегодня ночью произведено нападение на дом ландвирта в Бережцах. Сам ландвирт сожжен живьем в погребе, куда спрятался, убиты еще несколько немцев, «начальник» района. (...) Ой, что будет с нами, когда нашего комиссара угробят? Неудивительно, что силы партизан растут, этому содействуют сами немцы своими постоянными расправами в селах. Ясно, что все уходят в леса. Но какой они при этом «окраски», совсем не ясно.
Увижу ли конец? Свой ‑ скорее всего. Хотел бы только, чтобы мои записки послужили еще одним обвинительным документом против немцев. (...)
7 мая. Ночью убили какого‑то заведующего имением за укрывательство еврейки, убили и женщину. Его оставили на улице, ее свезли на еврейское кладбище и бросили там, «чтобы в городе не портила воздух». Факт обыденный. Более необыденное произошло сегодня утром: по пути из Кременца в Луцк убит митрополит украинский Алексий... (...)
8 августа. УРА, ТОВАРИЩИ! Прорыв на Восточном фронте совершен! Я прыгаю от радости. Сообщения последних дней об ожесточенных боях на всем южном фронте выматывали последние нервы. Я понимал, что там прорывают немецкие позиции, где они сосредоточили свои лучшие дивизии СС, куда они бросили своих «тигров», где все вооружены автоматами. Каждый день я спрашивал себя ‑ уже? Ответ был ‑ нет. Сегодня ответ ‑ да, уже! (...)
9 сентября. Через два месяца Красная армия была бы ЗДЕСЬ, и я, наконец, бросил бы вести этот дурацкий дневник. Он мне порядочно надоел. Я решил вести его «от ухода до прихода», и самым счастливым днем моей жизни будет день, когда я смогу написать последние строки: «КОНЕЦ». (...)
11 января 1944 года. Долго не писал, не до того было. Сегодня фронт ровно в ста пятидесяти километрах от нас. Тут проводится эвакуация. Готовлюсь удрать в лес, а дневник сейчас закопаю. Буду счастлив, если придется когда‑нибудь его откапывать.
ПРИВЕТ, ТОВАРИЩИ! СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ЗАХВАТЧИКАМ!
Я уже в течение многих месяцев регулярно изо дня в день слушаю Москву и точно информирован обо всем, происходящем на фронте.
Бейте этих гадов до последнего, хотевших уничтожить нашу Родину. Еще никогда за время своего существования Россия не стояла так высоко, как стоит она сейчас.
Но СССР после войны будет стоять еще выше! Дожить бы и увидеть.
Дневник Ани Арацкой
Этот дневник вёлся под пулями, едва ли не на линии фронта...
Сталинград. В войну семья Арацких (отец ‑ столяр, мама ‑ домохозяйка), в которой было 9 детей, жили на поливаемой огнём улице у реки, по адресу: 3‑я Набережная, дом 45, ‑ недалеко от того места, где сейчас находится Панорама Сталинградской битвы. Текст дневника средней дочери начинается под обстрелами. И обрывается уже после того, как мать с детьми вступает в Красную армию, а брата Виктора Аня долго, слёзно провожает на фронт...
«Уволены из Красной армии были в связи с болезнью; выписали нам документ к родственникам в Красноярский край; к своим руинам в родной город вернулись после войны», ‑ написала сестра Ани в справке, сопровождающей дневник, когда решила отдать его в Музей‑заповедник «Сталинградская битва», сотрудники которого и передали «АиФ» эти записи.
«Немцы полностью уничтожены, и идут длинные вереницы пленных, ‑ пишет Аня в феврале 1943 года. ‑ Противно на них смотреть, идут обмороженные, полураздетые, сопливые. Гады проклятые, а кто вас сюда звал? Так бы и побить их всех. Хочется мстить за Папу, за раненую землю, за раздавленную свою молодость. Вчера был день моего рождения, а чем он был отмечен? Даже никто меня не поздравил с днём рождения. В огне пожара протекают мои юные годы, без радости и счастья. Мы голодные и холодные, разутые и раздетые».
Из сопроводительного документа ясно, что после войны Аня стала бухгалтером, проработала в Качинском высшем военном училище лётчиков более 30 лет, затем 10 лет ‑ в тресте «Волгоградсельхозводстрой». Семья у неё не сложилась. Умерла в 1996 году ‑ тогда‑то сестра и принесла дневник в музей.
...А младший брат Виктор с войны не вернулся.
Сегодня 30 августа 1942 г. Воскресенье, вот уже целая неделя с того момента, как сидим в окопе, с 23 августа бомбежка, от Сталинграда одни обгорелые камни да жертвы ни в чем не повинных людей.
Сегодня 4 сентября , опять сидим в окопе, и не знаю, когда придет конец всему. Ведь столько слез пролито за эти 13 дней. Сегодня пятница, а в воскресенье 2 недели, бомбить все продолжает. Хотя бомбить уже нечего, а сегодня всю ночь бомбил и перед рассветом разбросал зажигательные бомбы на нашу улицу, одна упала к нашему забору от Кудрявцевых прямо в бак с галошами, но все затушили, упала к Богаровым, к Гореликовым, на улицу около Веденеевых, Вигилянские сгорели, мы были в огненном кольце, но Бог спас нас, и слава Богу.
Ой, господи, неужели мы не выживем всего этого, страшно, кругом строят на улицах баррикады, кошмар, наверное, весь впереди. Сейчас пишу на ступеньке закрытого окопа на коленях. Милый дневник, когда же придет конец всему страданию? Теперь я вспоминаю новогодний сон. Большой белый крест ‑ вот оно, мое терпение. И гадание на блюдечко: переживаниям нет конца. Эх, как не хочется умирать! ‑ не видя жизни. Если я буду жива, наверное, никогда не забудешь 1942 год и этот окоп. Сейчас утро, время не знаю сколько, может, 11 ч. или около 12 часов.
Сегодня 20 сентября , а мы все еще не вылазили из этого «проклятого» окопа, ровно месяц, как бомбит беспрестанно. Страху насмотрелись всякого, не знаю, мог ли раньше человек пережить все. Файку Цветкову убило миной. Сидим ни живы ни мертвы, о, если бы Бог дал счастье ‑ жить.
14 ноября 1942 года. Думала, что в огне, слезах, бесконечном горе и голоде никогда не появится желания писать снова дневник. А сегодня случилось такое, что заставило меня писать.
Все это время совершенно не было никакой возможности писать, к тому же не было ни бумаги, ни места, ни чем писать.
А сегодня вдруг сразу нашлось все (тетрадочку мне подарил один боец, перо попросила в штабе, где я служу, ну а чернила легко сделала из карандаша, ручку из обыкновенной палки). Живем мы сейчас в доме‑общежитии, пиши на здоровье.
Я настолько привыкла писать сюда, что все это время страшно переживала, что не было возможности делиться с тобой ‑ мое немое создание! Начала писать еще с 5‑го класса, но тот дневник теперь потерян для меня навсегда. Я его брала с собой даже в окоп, возможно, его кто‑то читал? Что ж, там мои школьные девичьи воспоминания, жаль, что он потерян. Да что дневник? Вот потерян навсегда самый дорогой человек ‑ отец! Снова и снова наплывают воспоминания о Папе, каждый день, каждый час, каждую минуту. С Папой было хорошо, с ним мы были все вместе и в родном гнезде. Куда теперь нас разбросает судьба?
Так и сидели мы в окопе до тех пор, пока не погиб наш дорогой Папочка. Его убил немец‑снайпер.
Помню, как полтора месяца тому назад, вечер 26 сентября был очень тихий, светила полная луна, ни ветерка, ни тучки, ни единственного выстрела. Пришел Папа и сказал: «А ну вылазьте все из окопа и подышите воздухом», а сам взял на руки свою любимицу Лиду, т. к. она меньше всех, ей 6 лет. Мы все расселись около него. В тот вечер Папа был почему‑то такой задумчивый, казалось, что глаза его смотрели куда‑то в одну точку, на Волгу, в них даже было видно отражение «золотой» лунной дорожки на воде. Папа говорил, что все мы уже большие (кроме Лиды), все ему станем помогать, что скоро погоним немцев и мы снова еще раз построим себе дом, выстроим его еще лучше и еще больше. Вспоминали, где кто побывал, Папа впервые улыбнулся за этот вечер и сказал, что я больше всех остальных уже побывала в других городах. Так приятно было сидеть рядом с Папой, с ним как‑то не так страшна была война. Затем он проводил нас всех спать в окоп, а сам еще долго что‑то делал сверху по устройству нашего окопа.
А 27 сентября рано утром Папа разбудил нас. На улице было так тихо, ярко светило сентябрьское солнце, вода блестела и, казалось, застыла на месте, как залитое стекло‑зеркало, казалось, что все кончилось и нет больше войны.
Папа, как и всегда по утрам, приготовлялся идти развести костер, чтобы сварить манной каши. В это время прибежали два Вити и впервые нарушили эту мертвую тишину, перекинувшись несколькими короткими фразами. Витя и «Пачик» ушли. А Папа в это время открыл крышку окопа и крикнул соседу: «Шура, выходи, вы жив...» ‑ на этом недосказанном слове и оборвалась его жизнь. Раздался выстрел, а скорее какой‑то щелчок ‑ и Папа стал медленно оседать на ступеньки окопа. Все это произошло в какой‑то миг и было как далекий сон, я все слышала сквозь утреннюю дрему, а когда раздался щелчок‑выстрел, я открыла глаза, и первое, что я увидела, ‑ оседающего, беспомощного и всего в крови Папу. Мама стояла как завороженная в этот момент и смотрела на него, неспособная двинуться с места. Я подбежала к нему первая, т. к. сидела крайняя в окопе, рядом с Мамой. Но было уже поздно, Папа был мертв, хотя пульс и сердце еще бились, а кровь лилась «ключом» из его правого виска, я попробовала пальцем приостановить кровь, но мой палец легко прошел в это отверстие и кровь лилась, лилась, лилась...
Кокетливые береты, губная помада... Уже первый военный ноябрь ‑ а они ещё снимаются в фотоателье на память, по мирной привычке... Аня (вторая справа) ещё не начала вести дневник, а Сталинград ещё не стал пеклом, рубежом и подвигом. Всё только впереди.
Фото из фондов музея‑заповедника «Сталинградская битва».
Кричали мы все, и, видимо, на крик прибежал Витя, он стоял молча и смотрел широко открытыми глазами на Папу, по щекам его текли слезы, в это время его волосы чесали пули, видимо, того же снайпера, летели мимо ушей, плеча, а он все стоял и будто не замечал ничего вокруг себя. Я кричала ему: «Беги Витя, беги отсюда». Началась такая ужасная стрельба, но мы ее уже не слышали, крышка нашего окопа опустилась, оставив нам небольшое отверстие, и мы погрузились полностью в свое неутешное горе. Где был Витя? Что с ним, мы не знали, т. к. он остался там, наверху, а мы в окопе. Потом мы увидели, вернее, услышали голос «Пачика», он смотрел на Папу такими же удивленными глазами, как и Виктор, только спросил: «Что, разве убили дядю Мишу?», а сам ползал вокруг окопа, как кошка, и приговаривал: «Туже перевяжите его». Затем все смолкло и мы увидели опустившуюся к нам в окоп руку, с пальцев которой в окоп лилась алая кровь, были видны ноги, обутые в такие же ботинки, что и у Вити, и мы поняли, что на крышке лежит убитый ‑ Виктор, горе наше удвоилось, и мы, кажется, потеряли рассудок.
Так мы и сидели, с мертвым Папой, без еды, воды и сна 2 дня. Много погибло людей в этот день, самый первый погиб наш Папа. Погибли наши соседи Вера и Евдокия Павловна Соснины. Здесь же, рядом с окопом, было много убитых бойцов.
Лишь поздно вечером второго дня с тихим плачем подошла к окопу тетя Маруся, и мы услышали голос нашего Виктора, не верилось, Витя был жив, а погиб, оказалось, «Пачик», верный друг Виктора, ведь он пришел, чтобы разделить с нами наше горе, и погиб сам, видимо, от той же руки снайпера.
Тетя Маруся плакала так тихо, что ее плача никто не слыхал, ведь он был у нее единственный и любимый сын. Затем они с Виктором помогли нам вытащить труп Папы из окопа.
На следующий день, как стемнело, мы обернули трупы Папы и Виктора в простыни и схоронили их в подвале у Подлесновых. Взяли с собой по сумке муки, что была в окопе, и пошли к Волге. Даже не оделись ни во что теплое и босые двинулись в далекий и страшный путь.
Дойдя до оврага, я увидела трупы Веры и ее матери, их никто не присыпал землей. Шла самая последняя, голова кружилась, сил совсем не было. Я скатилась как камень вниз оврага, идти больше не было сил, ноги распухли и ужасно болели. Меня подняли бойцы, но я снова падала и не стояла на ногах словно пьяная, помню не благодарила их и была в каком‑то забвении. Нервы были напряжены до предела. Когда мы наконец добрались до берега, сразу же бросились к воде, во рту все высохло и нестерпимо хотелось пить. Пили очень жадно и много, здесь же, по берегу, было очень много убитых бойцов.
Идти было очень тяжело и далеко. Пока мы добрались до переправы, мы пережили страшную бомбежку и минометный обстрел. Шли всю ночь, ежеминутно падали навзничь, немцы без перерыва били и вешали светильники, становилось так светло, что, казалось, пролети муха ‑ и ее заметят. Мы падали и, как только гасли светильники, поднимались и шли снова и снова...
Я все время вела Лиду, она всю дорогу плакала и боялась. Уговаривала как могла, но ведь идти по берегу, по обрыву было очень трудно и опасно, один неосторожный шаг ‑ и можно было сорваться вниз.
Когда мы пришли на 62‑ю переправу, которая находилась на Красном Октябре, было уже почти утро. На берегу было много носилок с тяжелоранеными. Стояло три пароходика. На пароход нас не брали, т. к. они все были переполненные, но когда начальник посмотрел на маму с Лидой, на нас всех, сердце его, видимо, не вытерпело, он тихо сказал раненым: «Потеснимся, товарищи, и возьмем эту семью». Мы «сели» (если можно так сказать, места было только встать почти одной ногой) на пароходик и отчалили от берега. Сразу же появились немецкие самолеты, сколько их было? Не знаю, но много, сразу посыпалось множество бомб. Ужасная бомбежка, бомбы падали и впереди, и сбоку, и сзади, наш маленький пароходик качало так, что каждую секунду мы могли перевернуться, каким‑то нечеловеческим чудом, благодаря такому опытному капитану, он совершал прямо подвиги, чудом мы добрались до берега, еще не успел причалить пароходик, как сразу же последовала команда: «Не скапливаться и бежать всем, кто может, в лес». Легко сказать «бежать», но как? Сил бежать не было, ноги совсем не слушались, идти было очень трудно, мы спешили, нас гнал в лес наступивший рассвет. Всем хотелось поскорее добраться до полосы спасения ‑ леса, все спешили туда, все, кто мог идти, а идти могли немногие, большинство были тяжелоранеными, повсюду стояли носилки с ранеными, геройство проявляли санитары и персонал пароходика, кого несли, кому помогали идти, кто ковылял, еле передвигаясь, сам. А самолеты шли очень низко и стреляли по нас, хотя и видели, что идут раненые. Когда добрались до леса, а он был всего в нескольких метрах от берега, силы почти оставили нас, дальше идти сил совсем не было, ноги распухли...
Потом сели в машину и поехали, а куда? Не все ли равно. И опять бомбежка, мы то садились в машину, то вдруг сходили с нее и бежали прятаться или просто падали плашмя, распластавшись на дороге. Потом варили чай в лесу, отдыхали, кажется, по‑настоящему ‑ лежа, ведь такой возможности сидя в окопе не имели. А утром снова сели на машину и поехали дальше от пылающего, сожженного родного города, от Папы...
Так на попутных машинах мы добрались до Камышина. Осень началась в этом году рано, рано пошли холодные со снегом дожди, а надеть нам было нечего, все осталось в городе, дома, а его теперь не было, были одни развалины. Дом наш сгорел 21 сентября, все, что было в доме, все сгорело, теплые вещи были закопаны во дворе, а мы разуты, раздеты, и спрятаться нам негде. Переночевать нас никто не пускал, да и что мы могли дать за ночлег? Семья наша была большая, Мама и нас пятеро. Так мы дрожали и мокли под ледяным дождем, под открытым небом, голову и ту некуда было спрятать. Помню, нашли мы на окраине Камышина погребок для коз и залезли туда. О! Это было просто блаженство! Но «счастье» это длилось недолго, вышла хозяйка, раскричалась на нас и выгнала. И пошли мы с тяжелым камнем в сердце, не зная, куда же нам пойти, надвигалась ночь, было так холодно, лил дождь с мокрым снегом. Лида плакала. Шли по дороге до тех пор, пока не пришли к регулировке. Около регулировочной будки было немного народу, остановились и мы в надежде подъехать куда угодно на машине. Сидели долго, все до нитки промокли, а что было делать? Потом подошла машина, вышел из кабины какой‑то начальник, подошел к нам и сказал: «Вы кто и куда едете?» Мы сказали, что ехать нам некуда и мы хотим поехать, а куда и сами еще не знаем. «А хотите, сказал он, пойти в Армию по вольному найму? Я возьму вас в полевой прачечный отряд, всех. Так как вижу, все вы работоспособные, обмундируем вас и кормить будем». Мы все обрадовались, а Мама колебалась, так как ей тяжело было отпустить нас всех и остаться с Лидой, ей 6 лет, но он сказал, что беру всех, а девочку зачислим воспитанницей. Что же нам лучшего желать?
К 23 августа 1942 года, когда город был почти стёрт с земли, из чуть более 400 000 жителей Сталинграда около 100 000 человек были эвакуированы. 24 августа попытались эвакуироваться те, кто выжил в той мясорубке.
Фотохроника ТАСС.
Служба была нелегкая, мы долбили мерзлую землю, стирали в ледяной воде, натягивали палатки, пилили лес, ходили в наряд. Тяжело всем, главное, у нас была крыша над головой, жили в палатках, были обуты и кормили нас.
Больше всех приходится в наряд ходить Виктору. И за меня, и за Марию, и за Тоню. Хороший он у нас парень, все в отряде его уважают, всем он делает только хорошее. Очень любит Лидочку, и она его, приходит спать после наряда, уставший, ему бы сразу отдыхать лечь, а он еще находит время для своей младшей сестрички, занимается с ней, делает ей лодочки из бумаги, играет с ней, какой он у нас желанный. Ведь он у нас сейчас единственный мужчина, Папа погиб, Саша где‑то на фронте, а где он, мы не знаем, может, он тоже погиб? Если бы он знал, где мы и что с нами сделал немец?
Витя один у нас остался, оберегает нас, жалеет и всю тяжесть нашей семьи берет на себя.
Единственное наше счастье сейчас, что мы все вместе пока, и не у немцев. О! Как я их ненавижу и презираю, изверги проклятые, что вы с нами сделали? Если мне удастся, я отомщу им и за Папу, и за дом, что разрушили, и за город наш! А Саша, где он и что с ним, ведь он моряк Черноморского флота, а на Черном море немцы. Жив ли Саша? Знает ли он, что с нами сделал немец, какое у нас неутешное горе, если он жив, он, конечно, знает, что к нам в Сталинград тоже пришли немцы, но только вряд ли немцы возьмут наш город. «Захотели Сталинград ‑ получите стали град» ‑ так было написано в нашей «Сталинградской правде». Только я думаю, что мы ни за что не сдадим наш город немцам. Мы ведь тоже в армии, все равно не отдадим город. Слышишь, проклятый Гитлер, будь ты проклят, грызи хоть зубами нашу землю, но не возьмешь наш Сталинград! Страшно подумать, как немцы разрушили город, нет теперь у нас в городе ни одного целого дома. Только подумать, весь город разрушили изверги проклятые. Как бы то ни было, как бы ни рвались немцы в город, к Волге, все равно «Не видать вам красавицы Волги, и не пить вам из Волги воды»...
Пишу, все спят, еле мигает моя коптилочка, гори милая, мне так хочется писать, поделиться бы с кем, но как? Тоня спит, даже с ней не смогла поделиться тем, что так тревожит меня сегодня. Сегодняшний день я не забуду никогда и буду помнить его до конца своей жизни.
Вечером сегодня подошел ко мне Яша, лейтенант наш, и сказал мне, чтобы я к 9 часам явилась в штаб, меня вызывает какой‑то начальник. (...)
Но кто он, этот начальник? В военных различиях я не разбираюсь, на петлицах у него продолговатые квадратики. Сколько ему лет? Что‑то не определю, взгляд серьезный, глаза такие живые и улыбающиеся, похожие на Папины.
Как только я вошла, он меня назвал Аней и пригласил садиться. Я села. Он знает о нас все, знает, что Папу убили немцы, что Папа наш был честный рабочий, хороший человек. Что мы все имеем среднее образование, что есть маленькая сестричка Лидочка и мы все ее любим. Что Маме с нами очень тяжело сейчас и она правильно сделала, что пошла с нами в армию по вольному найму добровольно. И откуда он все это знает? Кто рассказал ему? Интересно. И почему он вызвал именно меня, а не Марусю, не Тоню, не Виктора, ну почему? Беседовал он со мной много, даже предлагал мне чаю с конфетами, я, конечно, отказалась. А потом он мне сказал, что я должна быть бдительной, наблюдательной и смекалистой, что все это мне очень пригодится в дальнейшей работе. Я ему ответила, что болтлива, откровенна, словоохотливая и слабоумная. Он очень долго и сильно смеялся, потом похлопал меня по плечу и сказал, что его это устраивает. Сказал, что жить нам теперь будет немножко лучше, что прикрепят меня к какому‑то военторгу, а зачем? Что я такого сделала и кто я такая? Потом он мне еще многое говорил, о чем я даже сюда не могу написать. Потом я подписывалась. И чтобы об этом никто ничего не знал, даже Мама. А она меня ждала, не спала, спросила, где я была, ругала меня сильно. А Тоня меня ждала и спрашивала, в чем дело, и ей я ничего не могла сказать, не скажу никому, ни Виктору, ни Марии, хоть всех я их люблю. (...)
24 декабря 1942 года. Давно я не писала сюда. Да и как писать, где? Все это время мы были в страшном огне. Уже миновали село «Иосиф Сталь», а все‑таки там было хорошо, там нам было тепло, мы жили в домике, ходили натягивать палатки, было даже весело, работает вся молодежь, и начальник у нас хороший. Вечерами мы устраивали, прямо сказать, «посиделки», пели песни, грызли семечки. Их так много в поле, в снегу.
А потом мы снялись, погрузили все имущество на повозки, Мама и Лида ехали, а мы шли пешком, ночью, метель страшная, как мы все выжили и не замерзли в пути. Были в Лапшинки, жили в устроенных военных землянках, уехали оттуда поездом, ехали долго, нас бомбили. Затем опять шли пешком в лютые морозы и страшную метель, пришли на станцию Шишкино, станция одно название, разваленный до основания дом, где ни одной целой комнаты нет, а мы так питали надежду на обогрев там. Вся станция разбита, и негде приютиться даже на одну ночь. Начальник этой станции жил тоже почти под открытым небом, где‑то в уголке разрушенной станции, у него было подобие комнаты, дыры которой забиты досками, стояла самодельная печь и топилась почти на улице, попробуй натопи ее, но все‑таки он оказался человеком настоящим и взял Маму с Лидой под крышу, какая была страшная вьюга, снег лепил так, что в двух шагах не было ничего видно. Все остальные пошли прямо в степь и стали натягивать палатки, ветер рвал все из рук, руки совсем окоченели и не слушались, но надо было во что бы то ни стало натянуть хотя бы одну палатку. С великим трудом палатку поставили, и все мы были рады. Спать устроились прямо на голом льду, мерзла страшно, и не знаю, каким чудом мы остались живы и не замерзли.
А потом все мы опять куда‑то двинулись, долго ехали, шли пешком, и нас свалила тяжелая болезнь мышиный тиф ‑ туляримия. Помню, что 29 ноября я заболела первая, а потом Тоня, Лида, Мария, Мама и Виктор. Болезнь эта очень тяжелая, температура очень высокая и бред, бред, бесконечный бред. 13 декабря наша часть двинулась в путь. Шли пешком, ехали... нас больных тоже взяли и везли на лошадях, была страшная пурга.
20 февраля 1943 года. Ура, ура, ура! 3 февраля освободили Сталинград! Немцы полностью уничтожены, и идут длинные вереницы пленных. Противно на них смотреть, идут обмороженные, полураздетые, сопливые. Гады проклятые, а кто вас сюда звал? Так бы и побить их всех. Хочется мстить за Папу, за раненую землю, за раздавленную свою молодость. Вчера был день моего рождения, а чем он был отмечен? Даже никто меня не поздравил с днем рождения. В огне пожара протекают мои юные годы, без радости и счастья. Мы голодные и холодные, разутые и раздетые.
Все это время не было ни малейшей возможности писать. 24 декабря мы приехали на ст. Качалино, разместились в станице Качалинской, нашей области.
Это фото фонтана «Бармалей» в центре Сталинграда было сделано 23 августа 1942 года ‑ после чудовищной бомбардировки города (за один день было совершено 2000 налётов), во время которой, по разным данным, погибло от 70 000 до 90 000 мирных жителей. Огненный вихрь (после фугасных бомб фашисты сбросили на город зажигательные) выжег весь центр Сталинграда со зданиями и людьми. Температура в некоторых районах доходила до 1000 градусов Цельсия.
Фотохроника ТАСС.
Итак, началась самая мучительная жизнь в палатках, а декабрь ой какой холодный, какая жуткая была очень и зима. Холод зверский, а надеть нам совершенно нечего. Болезнь нас свалила окончательно, мы не могли ходить. Чтобы выйти из палатки на улицу, мне нужно было ползти на четвереньках, так у меня болели ноги, и я совсем на них не могла наступить. Витя меня всегда сопровождал, он у нас единственный мужчина и тоже тяжело больной. В палатках на полу сплошной лед, ведь палатки натянули в декабре среди степи. Спать нам было не на чем, из одежды один ветхий красноармейский бушлат, да большие красноармейские ботинки с обмотками. Нам даже вместе всем спать не приходится, все мы рассыпались по палатке, где кто сможет. Постелишь бушлат ‑ одеться нечем, оденешься ‑ через 5 минут ноги коченеют, согнешься в три погибели, и не хватает пиджака, ни на подстилку, ни на одеяло. В палатке у нас две времянки‑печи, но разве на такой холод они нагонят тепло, дрова сырые, не горят, на улице мороз под 40 градусов, а палатка из брезента. Кто‑то из бойцов освободил мне место около печки на ящике, длина ящика 1 метр, сижу, сижу на нем, задремлю и сразу же просыпаюсь от холода и от падения.
Вот как мы встретили Новый 1943 год! Когда придет конец войне?..
23 февраля 1943 года. Сегодня праздник, день Красной Армии! Да, праздник, мы начали наступление по всем фронтам. Теперь, видимо, Гитлер не будет так нагло лезть напролом, ведь Сталинград для него урок немаловажный.
После освобождения Сталинграда 14 февраля Виктор с Марией ездили в Сталинград в надежде привезти теплые вещи, а приехали ни с чем, все у нас выкопали. Нет теперь у нас ничего совсем, ни Папы, ни дома, ничего. А какая была хорошая маскировка наших закопанных вещей, дом сгорел и вся груда пепла, глины и кирпича легла большим бугром на вещи. Но, оказывается, этого было мало, чтобы вещи наши уцелели, чтобы их не выкопали. А Папа так старался, когда их закапывал. Как обидно, больно, как нам сейчас тяжело. Мы голодаем, мы мерзнем, нас ест вошь, не во что ни перемениться, ни одеться. А есть люди, которые наживаются на наших слезах, на нашем горе, а ведь горе это не только наше. Горе это всей нашей страны. Кто же выкопал наши вещи? Конечно же, «Хохол и Шишига‑Кудряшка». Идиоты бессовестные, воры и грабители, знают же, что Папа погиб, знают, что теперь у нас ничего и никого нет. Отняли у нас последнюю надежду на тепло. Знают же, как тяжело теперь маме с нами без крова, отняли последнее, на что мы так надеялись.
Часть, где мы служили, нас рассчитала ввиду нашей болезни, особенно была больна Мама. Деться нам было некуда, видимо, придется нам ехать в Сибирь, в Минусинск, там живут наши двоюродные братья и сестры, они зовут нас к себе, у них большой дом, свое хозяйство. Деньги мы так ни разу с октября и до сегодня не получали, нам выписали документ на проезд и на 10 суток продукты. Мы их уже съели. Здесь в станице нет никакой власти, нигде не устроишься на работу, а как жить, что есть? Написала письмо 4/II М. И. Калинину, но никакого ответа еще не получила.
Тоня устроилась на работу куда‑то в столовую, на кухню. Мама, Мария и Лида перешли жить в землянку. А мы ‑ я, Витя и Тоня ‑ продолжаем жить в палатке. (...)
Дни шли. Наша часть уехала совсем, жить нам теперь было совсем негде, в землянке, где находились Мама, Мария, Лида и еще маленький мальчик Вова, нам места не было. И вот мы обнаружили маленький саманный домик‑землянку, там были одни военные, без хозяев, хозяева, видимо, уехали, эвакуировались. Мы перешли туда. Каждый день приходили и уходили «жильцы», переночевали и шли дальше. Потом нас стали считать хозяевами. Домик без потолка, печь развалена, но топить ее можно, стены прокопченные, двери не закрываются. Полная землянка винтовок, лопат, гранат, гильз и др. барахла. Кругом люди, люди и на печи, и на полу, и в коридоре, даже ступить ногой негде.
Но, как говорят, в тесноте, но не в обиде. Места все равно находилось всем. В доме есть стол из какой‑то железной подставки, есть коптилка, большая, настоящая с большим пламенем. Ну прямо красота и есть возможность писать, все спят, и так тихо. Иногда наши «квартиранты» нас угощают хлебом и солью, это настоящие люди, это сибиряки‑пехотинцы, как‑то ночевали у нас несколько дней, и они нас так морально поддержали, вселили в душу большую надежду. Помогли нам чем только могли. Замечательные ребята, их просто не забыть. Вечерами мы играли в карты, много спорили, но все равно расставались хорошими друзьями. (...)
26 февраля 1943 года. Какое горе, опять у нас слезы. Вчера проводили Витю в армию. Ему же 17 лет! Все и всех поглощает проклятая война. Сколько уже погибло людей?! Погиб Папа, может, и Саша погиб уже, мы ничего не знаем, где он и что с ним. (...) Неужели еще не скоро кончится война, неужели и Витя будет на фронте? Увидимся ли мы с ним?! Фактически он уже давно на передовой, сколько он тушил бомб еще в Сталинграде? Сколько раз под страшной бомбежкой и обстрелом тушил пожары? Какая нам выпала тяжелая доля. (...)
Его сборы были очень короткие, да и что собирать‑то, одежда вся при нем. В дорогу мама ему испекла лепешек из затхлой муки, которую они с Марией привезли из Сталинграда, эти лепешки были прямо несъедобные, горькие, черные, как кофе, но все равно мы им были очень рады, мы же голодали. Стоит Витя такой задумчивый, с повесткой в руках, и грустно так смотрит на Маму и Лидочку. Ничего не сказал, и трудно было угадать, что он в этот момент думал. Только взял Лиду прямо как Папа, поднял ее и несколько раз поцеловал, а сам такой бледный, худой, ведь он еще не успел оправиться после болезни, заболел он самый последний, будучи сам больным, все время ухаживал за всеми нами. Почти всегда впроголодь, а ведь лет ему 17 ‑ самый рост. (...)
Шли медленно. Нести нам было нечего. Свой вещмешок Витя повесил через левое плечо, а правую руку подал мне. Так мы и шли, держась за руки. Я ни разу не набрала в свои огромные ботинки снегу. Всю дорогу я плакала, а он уговаривал меня, как мог, утешал: «Вот когда теперь мне предоставляется возможность полностью рассчитаться с Гитлером. Отомщу за все. За смерть Папы, за наш родной Сталинград, за все наши муки и слезы. За то, что он мне не дал закончить 10‑й класс. Но ты, Аня, не думай, я все равно, как окончится война, закончу 10‑й класс, и ты тоже, и мы все вместе ‑ ты, я и Тоня ‑ пойдем учиться в институт. Правда, я постараюсь попасть потом в военное училище и буду военным комиссаром, это моя давнишняя мечта, может, в академию поступлю и всю свою жизнь отдам нашей армии, я люблю ее. А ты, Анютка, не плачь, скоро войне конец. Вернусь домой с победой. Куплю всем вам хорошие костюмы и платья. Пусть «Кудряшка» пользуется временным благополучием, награбленным, все равно долго не проживет. Даром ей не пройдет. Если жив мой старший брат, мы с ним после войны с них взыщем». (...)
Я не спала всю ночь, вспоминала наш с тобой путь от землянки до грейдерной дороги. Машины все проходили мимо и не останавливались. Одна остановилась, в ней было много людей, ты поцеловал меня и прыгнул в машину. Стоял в рост, ветер трепал твои волосы, ты мне махал шапкой, а я стояла и плакала, не в силах сойти с места. Стояла, пока не скрылась машина за горизонт. Как мне было тяжело идти в обратный путь уже одной, без тебя. Всю дорогу плакала и ничего не видела вокруг, слезы застилали глаза. Опустела сразу наша жизнь, стало еще холоднее. Лидочка ждет тебя со вчерашнего дня и спрашивает, когда придет Витя. Я хочу с ним играть, он мне обещал сделать еще одну лодочку. Но ни сегодня, ни завтра ты, конечно, не придешь. Вернешься ли ты вообще? Ведь поехал на бойню, на войну. О! Боже! Когда же будет конец войне?!
Несколько месяцев бои за Сталинград велись на улицах города. В подвалах и бомбоубежищах всё это время находились тысячи женщин, детей и стариков ‑ те, кто не успел эвакуироваться на левый берег Волги.
Фотохроника ТАСС.
7 марта 1943 года. После того как уехал Витя, мы с Тоней устроились работать в БАО (батальон авиационного обслуживания) прачками. Работа очень тяжелая. Да и когда нам приходилось так помногу стирать руками. Ведь в армии мы стирали машиной. Выстирать надо было одним куском 120 штук белья. Девочки, которые работают давно, все это делают свободно, им и мыла хватает, и руки они не растирают. А у нас все руки в сплошных ранах и мыла хватает только на несколько штук белья. Стираем медленно, отстаем ото всех, нет умения. Стираем в одном общем большом деревянном корыте. После стирки все купаемся. Устаем ужасно. Нас кормят, половину своей еды мы носим для Мамы, Марии и Лиды. Ходим голодные, хлеба нет, чаще всего нам дают гороховый суп. Кусочек хлеба, чаще всего мы несем его Лидочке, ведь она маленькая. Часто кружится голова. После стирки «домой» идем усталые, дорога длинная ‑ 5‑6 км. Обычно мы идем трое, я, Тоня и Аня Жигимонт, одной идти страшно. По дороге очень много немецких трупов валяется. Иногда даже идем и поем песни, время быстрее проходит, дорога короче становится, усталость проходит, ведь мы молодые. И о чем только мы не говорим по дороге? Больше всего, конечно, о том, как хорошо жили до войны. По этой же самой дороге ходят летчики. Живут они где‑то недалеко от нас. Догонят нас, говорят: «А вот и наши девочки». Сейчас они стали обгонять нас и, видимо, это они ставят мертвых немцев на ноги и дают им в руки винтовки. Проходить нам мимо такого зрелища очень страшно, и мы всегда не идем, а бежим мимо этого места. Они стоят и смеются, а нам не до смеха, страшно до смерти. Лица у всех перепашены и вообще страх невыносимый. Надо же додуматься до таких шуток. Возвращаясь домой, рассказываем все это своим «квартирантам»‑пехотинцам и все вместе смеемся. (...)
23 марта 1943 года. От Вити все еще ничего нет. Не может быть, чтобы он ничего до сих пор нам не написал. Почти месяц как уехал. Что с ним? Как плохо без него. Он был нашей опорой, нашей защитой. Нет дня, нет часа, чтобы мы его не вспоминали. Вспоминаем Папу и плачем. (...)
Девочки ежедневно приглашают нас пойти с ними в клуб, но мы каждый раз отказываемся. В чем идти‑то? Они вечером все надевают белые кофточки, и где только они их взяли, такие хорошие, какой‑то шелк, у них есть и обувь, а мы в чем пойдем? Кроме бушлата да огромных кирзовых ботинок у нас ничего нет. Правда, у меня есть платье из дома, но на ноги‑то надеть нечего. Голова моя наголо острижена, остригли, когда была в бреду во время болезни тифом‑туляримией. Я сделала из прядки волос кудряшки и пришила их нитками к кусочку плотной бумаги. Кладу на голову, надеваю синий берет, а поверх него черный кружевной шарфик, концы которого опускаю по бокам, издали можно подумать, что у меня по бокам свисают две косы. И не знаю, кто назвал меня «Дарико», другие называют «Карениной».
И вот 20 марта, мы впервые отважились, я, Мария и Тоня, пойти в клуб, там была художественная самодеятельность, после танцы. А Жигимонт дала мне надеть свои галоши. Ой, какие они красивые (после кирзовых ботинок 42‑го размера), ну прямо как туфли лаковые. Художественная часть очень понравилась, да и как не понравиться, больше полгода не слышать музыки и песен. Я даже танцевала с Марией, а потом она с Федей ушла, мы остались с Тоней. Меня пригласил на танец один мальчик. Мы познакомились, он летчик, зовут его Валей. На следующий танец меня опять пригласили на танец. А потом танцевала с Валей, он спросил, кто я и откуда, я сказала. Когда танцы кончились, он немного проводил нас. Пришли домой, а в ушах еще долго звучали звуки вальса, фокстрота и танго. Мама сказала, есть нечего, а танцуете на голодуху‑то. Протанцевались, а поесть нечего.
28 марта 1943 года. Из БАО нас рассчитали 25 марта, приглашали ехать с ними дальше, но я не согласилась. 25‑го же мы с Тоней уехали в Сталинград. Ехали поездом без остановки до самого Воропоново. Сошли уже под вечер. Идти, но куда, где переночевать ‑ до Сталинграда 30 км. Мы пошли, собственно, сами не зная куда, кругом степь, ни домика, ни огонька. Увидели вышку и направились к ней, но успели сделать несколько шагов, как услышали: «Стой, кто идет? Ни с места, а то стреляю». Мы остановились. Подошел боец и стал нас ругать: «Куда вас несет, здесь мины». Перепугались до смерти и попросили его указать нам дорогу. Он показал дорогу и добавил: «Здесь недалеко есть землянка, там можно переночевать». Приходим. Вышла пожилая женщина и сразу спросила: хлеб есть? Мы отдали две лепешки, что Мама дала нам в дорогу. Поместились в уголке, не успели еще задремать, как в землянку повалило много мужчин ‑ военных и невоенных. Все пили водку, пели песни, ругались. Потом началась драка. (...)
3 апреля 1943 года. Только что пришли с Тоней, были на танцах. Смешно даже, но мы ходили на танцы в клуб летчиков. Вот что значит молодость, весь день мы ничего не ели, голодные, а вечер наступил ‑ пошли на танцы. Аня Жигимонт опять давала мне надеть свои галоши, вот бы мне такие, но где их взять? Еще не совсем стемнело. Явился Валя со своим другом и пригласил нас на танцы. Мы оделись, а когда вышли, ни Вали, ни его друга не было. Мы были удивлены, почему они нас не подождали. Тогда мы пошли одни без провожатых. Когда мы пришли, музыка играла и танцы начались. В дверях стояли парни, мы смутились и хотели уйти домой. Кто‑то из них даже спросил: «А вы, девочки, пришли танцевать с кем?» В это же самое время какие‑то другие ребята подхватили нас и втолкнули в толпу танцующих. Мы танцевали с Тоней. Я видела Валю, он видел меня, но даже ни разу не подошел ко мне. Интересно, что у него за цель, пришел пригласил и, не дождавшись, ушел. Вел себя так, будто бы он не узнал меня вовсе. Интересно, в чем же дело? Думаю, что в том, что плохо одета, видимо.
Как только начинала играть музыка, мы, не дожидаясь никого, шли с Тоней танцевать. Стоять и ждать, когда тебя пригласят, было очень неудобно, ведь мы всего второй раз пришли на танцы. Нас несколько раз пытались разбить, но мы уже назло танцевали одни. В перерыве между танцами к нам подошел паренек и, обращаясь ко мне, попросил поводить его, ответила «водить не умею». Заиграли последний танец ‑ фокстрот «Черные глаза», мы с Тоней пошли и почти без перерыва кружились в обе стороны, а потом услышали со всех сторон: «Ну и молодцы девчата, а говорили, что не умеют водить». Как только смолкла музыка, мы быстро оделись и почти бегом выбежали на улицу, так бегом до самого дома.
Только подумать, мы в таком одеянии ходили на танцы с Тоней. Мама говорит, и какая вам охота танцевать голодными.
Дневник Зои Хабаровой
Свой дневник Зоя начала вести ещё за два года до оккупации фашистами Крыма, когда ей было всего 12: «Я всегда была скрытная, даже в семье чувствовала себя одинокой, мне не хватало родительской ласки, дневник стал моим другом...» Отец работал в ялтинской поликлинике зубным врачом, мама ‑ главным бухгалтером в санатории «Аэрофлот». Начальником санатория был Виктор Иванович Мальцев, часто упоминаемый в дневнике, ‑ впоследствии он стал командующим авиацией у генерала Власова, в 1946 году казнён. На Зоиных страницах мы встречаем внучку Багратиона, вдову Айвазовского, которая жила в одном доме с Хабаровыми; видим, как буквально рекой льётся по тротуарам массандровское вино, вылитое из хранилищ, чтобы не досталось врагу...
Сама Зоя после драматических кратких записей на последней странице ‑ арест родителей по надуманному обвинению, по 58‑й статье, высылка бабушки с дедушкой ‑ скитается по знакомым, работает в военном госпитале. С запиской от следователя по делу родителей: «Помоги этой девочке. Это самая большая ошибка в моей жизни», адресованной знаменитому московскому адвокату Фальку, берущему баснословные деньги за выступление, она едет в столицу. Фальк действительно помогает, бесплатно. Родители на свободе. Зоя идёт учиться на доктора. Дочери бывших заключённых это было невозможно, но дочери Александра Хабарова помогали те, кого он в годы оккупации спас из лагерей: под видом страдающих зубной болью заключённых приводили к врачу, в кабинете Хабарова они переодевались в гражданскую одежду и растворялись затем в толпе, а в лагерь под конвоем в их робах отправлялись красные комиссары. Восемь жизней спас отец Зои. Эти люди и помогли ей получить образование.
Вскоре Зоя переехала к мужу в Москву, родила двоих сыновей, проработала в стоматологии 55 лет, в лихие 90‑е, уже на пенсии, принимая пациентов дома. Дневник, который тщательно прятала от родителей, часто потом порывалась уничтожить: «Я и не думала, что он представляет собой документ!» С помощью знакомых набрав текст на компьютере, Зоя Александровна ветхие странички однажды всё‑таки выбросила... Уцелела одна: сейчас она в Керченском музее. Несколько страниц Зоя Александровна, ныне живущая в Новой Москве, печатать не разрешила: «Там про любовь, такую, которая меняет жизнь, такую, которой любит только душа, и более ничего... Напечатаете их, когда я умру».
1939 год
10 ноября. Папа решил окончательно нас увезти из Севастополя. Твердит одно ‑ скоро война. Я не хочу уезжать.
17 ноября. Мама собирает вещи. Я прошу оставить меня хоть до каникул. Мама сердится. (...)
21 ноября. Вчера попрощалась с подругами и Верой Романовной. Завтра уезжаем. Кот Васька едет с нами. Как мне жаль расставаться с моим городом. Я ведь знаю здесь каждый дом. Аптека, где работала Александра Александровна. Там кроме лекарств есть кролики и морские свинки. Александра Александровна уехала в Ленинград раньше нас. Папа и ее уговорил уехать от войны. На углу у нас булочная. Там всегда горячий хлеб и вкусные слойки.
На углу нашей улицы и Карла Маркса стоят лошади. На голове летом у них шляпы, а под хвостом мешки, чтобы не пачкали улиц. Наш двор, где мы всегда играли в чурки‑палки, жмурки. Почему надо куда‑то ехать?
1 декабря. Позавчера приехали в Ялту на грузовике. Была уже ночь и очень тепло. Пахло чем‑то приятным, какой‑то свежестью, листьями. Слышен морской прибой, и нет ветра. Ночью только внесли вещи и тут же легли спать. Комната в полуподвале и кухня. А в Севастополе было 2 комнаты на 2‑м этаже. Папа говорит, что никто не хотел меняться. Еле‑еле выменял на эту.
Сегодня уже ходила в школу, в 5‑й Б. В классе все такие большие. Есть, кто сидит 2‑й и 3‑й год. Сзади сидит грек Афанасиади. Ему уже 18 лет. Я еще не всех знаю. (...)
20 декабря. Сегодня папа разбудил меня в 5 часов. Велел идти в очередь за хлебом. Я ему сказала, что тебе ведь принесут, если ты скажешь. А он все равно погнал меня, сказал, что надо приучаться к трудностям и самостоятельности, а не надеяться на папу и маму. Где‑то идет война с какими‑то финнами, а в Ялте очереди за хлебом.
В Севастополе было затемнение, мы ходили в школу с противогазами. Из школы я шла в темноте, а фонари были синие. Здесь нет затемнения, на улицах белые фонари. В школу ходим без противогазов.
Простояла за хлебом 2 часа, принесла 1 буханку.
И еще пропал Васька сразу, как мы приехали. Мама говорит, что коты любят не хозяев, а свой дом. Вот он и пошел искать свой дом. Я тоже, как Васька, хочу в свой дом.
1941 год
20 апреля. Наконец папа сменял наш подвал на квартиру на Набережной. Здесь совсем другая жизнь. На Набережной столько народу, рядом большой гастроном. Мои подруги Рита и Таня тоже живут рядом на Набережной. Папа доплатил при обмене 7000 р. Занял у своего техника.
А эти Жалондиевские не поехали в наш подвал, а тут же уехали в Ташкент.
Я теперь хожу гулять на Набережную, и в городской сад, и в летний театр. Билет можно не брать, а надо залезать на дерево. Красота какая. У нас 2 комнаты и балкон. Теперь каждый вечер я вижу море и звезды, вижу пальмы. Наш дом примыкает к санаторию им. XVII партийного съезда. Там музыка, шум, веселье.
30 апреля. Почему‑то появилось много военных, особенно летчиков. У мамы в санатории поставили лишние кровати. Летчиков больше чем всегда. Папа опять заговорил о скорой войне. Приходил к нам Мальцев на новоселье, с ним еще военный. Они сидели, пили, говорили о какой‑то опасности. Вечером я ходила в летний театр. Как здорово здесь жить. (...)
2 июня. Сегодня сдала сочинение. Теперь математика 8 июня.
Пошла вечером в летний кинотеатр. В городе началось затемнение. В кинотеатре тоже света нет, а фильм идет. К нам приехала бабушка.
10 июня. Сдала все экзамены. Получила похвальную грамоту. Никто не похвалил. Папа чем‑то озабочен. Мама сказала, что это в порядке вещей.
У нас будет экскурсия через горы, через Роман‑Кош пешком до Алушты на 5 дней. Мама меня не пускает.
16 июня. Наконец‑то меня отпустили. Сегодня выходим пешком через Долоссы. Я с мамой поругалась. А она только и говорит: видишь, затемнение в городе, наверное, война будет. И чего они только и твердят о войне?
21 июня. Как же здорово мы прошли по горам.
В первый день поднялись на Красный камень. Моросил дождь. Мы вошли в облако. Это как туман внизу. Ноги скользят по сосновой хвое. Немного отдохнули и пошли дальше. Красота вокруг, хоть и дождь. Сосны шумят. Пришли в какую‑то избушку. Поели и легли спать. Утром дождя не было. Солнце вовсю. Мы в заповеднике. Видели издали оленя. Полно птиц. Пошли пешком дальше. Днем часа 3 отдохнули, потом дошли до каньона, но не спускались. Ночевали в какой‑то татарской деревне. Нас накормили и положили спать в сакле: девочек на женской половине, мальчиков ‑ на мужской. Утром нас опять накормили, и мы спустились в каньон. Там было сыро и прохладно.
Посмотрели старинный собор. Он не действует. Течет речка. Деревья покрыты мхом. Здесь нет сосен. Отдохнули и пошли в Алушту. Шли долго. Потом опять отдыхали, съели последние продукты. Потом пошли к морю, выкупались и автобусом вернулись в Ялту. Вместо 5 дней путешествовали всего три. Учитель почему‑то не захотел идти из Алушты пешком. Вечером в темноте я добралась домой. Мама даже испугалась. Я ей только сказала: «Вот видишь, никакой войны нет», ‑ и легла спать.
Как же здорово я путешествовала.
Зоя начала вести дневник за несколько лет до войны. Он был её верным другом, отдушиной и советчиком. А стал хроникёром и свидетелем оккупации немцами Крыма.
Фото из архива З. Доброхотовой.
22 июня. Ночью мне приснился сон, что началась война. Я иду где‑то в поле, там окопы. Вдруг из окопа вылезли 2 немца и идут на меня. Я проснулась и говорю маме: «Мне приснилась война, если будешь клеить окна, то клей белой бумагой». Она мне сказала, что я дура, и послала в санаторий за завтраком. Я пошла. На Набережной около «Интуриста» толпа людей, я слышу слово война. Побежала к Нэльке, потом в санаторий. Когда вернулась, мама уже заклеивала окна газетами. Мне здорово влетело. Отец уже побежал в военкомат. Его оставляют организовать военный госпиталь.
23 июня. Папа бегает, чтобы найти машину, отправить в Симферополь бабушку. Автобусы не ходят. Папа говорит, что даст огромные деньги, чтобы уехать из Ялты. На улицах толпы людей, которые хотят уехать. Сейчас отправляют только военных. Мама пошла на работу. Летчиков скоро увозят. Мальцев ходил в военкомат, его не взяли в армию. Значит, у мамы старый начальник. Он очень справедливый. Мама говорит, что с ним легко работать. Он не дает воровать и сам не ворует.
25 июня. У Нэльки забрали отца. Он комиссар. У Тани тоже. Папа уже работает в госпитале.
Бомбят Севастополь. Пляж опустел. Купаться не хочется. На Набережной пусто. Папа повесил на окна одеяла, чтоб даже полоска света не пробилась. По ночам надо дежурить на крыше. Ждут бомбежки. Говорят, немцы бросают зажигалки. Очень темно и очень скучно.
3 июля. Сегодня слушали выступление Сталина. Он обещает разбить немцев, а они все прут. Говорят, что там, где они прошли, уничтожают все подряд, людей расстреливают. Днем приходил Мальцев. Он такой величественный, гордый, а с папой говорит о чем‑то тихо. Возмущается, что немцы уже далеко зашли, а наши уходят не сопротивляясь. Папа хочет на фронт. Он ведь 23 года отслужил на флоте.
Мама говорит, что надо запасать продукты, а их уже нет. В гастрономе только молоко и сметана. Мяса нет. У мамы в санатории отдыхают какие‑то люди в штатском. Летчиков уже нет. Я подслушала, как Мальцев говорил, что разбиты все аэродромы и уничтожено много самолетов. Самолеты из фанеры, обтянутой материалом. Погибло много летчиков. Он ведь в гражданскую войну был летчиком. Бомбил белых. А после войны стал начальником. Мама говорит, что когда‑то он в гражданскую войну уже был полковником. В 1937 г. всех сажали, и его посадили. В тюрьме его пытали и выбили зубы, а в 1939 г. отпустили, вернули ордена и прислали в Ялту начальником санатория. А он хочет опять воевать. (...)
15 августа. Ялта пустеет. Евреев пускают уехать. Мама написала в Москву, просит разрешения ‑ уехать. Им с Мальцевым не разрешают, прислали ответ: «Будем судить за распространение паники и слухов». Они ведь начальство. А почему евреи уезжают? Те, что с нами менялись, давно уехали, сразу, как поменялись. В госпиталях появились раненые. Папа целые дни на работе. Мама тоже. У них в санатории раненых нет, просто какие‑то военные.
Вчера сидели на балконе. На небе полно звезд, море плещется, тихо, и не верится, что идет война. В доме нас осталось двое. Внизу жили немцы. Их выслали на второй день войны. На нашем этаже врач Равинович уехал давно. Еще живут Зеленихины. Он русский, жена еврейка. Но они не уезжают. А парень у них противный, все ходит за мной. Мне нечего делать, вот и пишу. Если меня убьют, то мои подруги когда‑нибудь узнают, как я жила. Ведь дневники всегда остаются.
1 сентября. Сегодня наконец‑то я пошла в школу. Нам дали еще одно здание напротив. Там была гостиница. В классе стало меньше ребят. (...) На уроке было тоскливо. Нас быстро распустили.
Я забыла написать, как тонул огромный теплоход. Я шла по Набережной, когда увидела над морем самолеты. По морю со стороны Одессы шел пароход. Самолеты один за другим пикировали на пароход и сыпали бомбы. Потом был взрыв, чернота, пароход разломился пополам, и тут же задрались нос и корма и он ушел под воду. С берега стали спускать лодки, чтоб спасать людей. На одной лодке был сын наших знакомых по Севастополю. Папа их тоже уговорил уехать. Сашка не вернулся. Его мать страшно плачет и все надеется, что он вернется.
В городе очень много военных. В бывших санаториях ‑ госпитали.
5 сентября. Вчера в первый раз я узнала, что такое бомбежка. Сколько было самолетов, я не видела. Только услышала взрывы. Я знала, что за санаторием «Аэрофлота» есть щели. Их выкопали еще в начале войны. Я бежала туда изо всех сил из папиного госпиталя. Когда прибежала, бомбежка кончилась. Я побежала смотреть развалины. Бомба попала в гостиницу «Крым». Там были какие‑то организации, и люди были еще на работе. Начали выносить трупы. Они были желтые и обсыпаны штукатуркой. Как же страшно.
Приемники у нас отобрали. Мы теперь можем слушать только репродуктор. Целый день говорят об успехах на фронте и отступают. Говорят, что Кутузов тоже нарочно отступал, чтоб потом разбить Наполеона. В школе нас заставляют ходить по госпиталям, петь песни раненым. Я петь не умею и не хочу ходить, а папа заставляет. Говорит, что могут быть неприятности. А почему? Если я петь не умею. Почему папа и мама все чего‑то боятся?
10 сентября. Напротив нашего дома ‑ мол и маяк. Маяк больше не светит, а мол взрывают недалеко от морского вокзала. А зачем взрывать, если Крым не отдадут. По ночам страшно. Море шумит, стало какое‑то серое и неприятное. Нас больше не бомбят. Говорят, что Севастополь сильно бомбят. Мои подруги мне не пишут. Интересно, где они. Мама опять обращалась в Москву, чтоб разрешили эвакуацию. Не разрешают. Приходил Виктор Иванович. Его не хотят брать в армию.
27 сентября. Я вместо мамы дежурила на чердаке. Говорят, что могут бросать зажигалки. И еще говорят, что какой‑то парень сигналил из окна, когда над морем появился самолет. Его арестовали. Мы свет почти не зажигаем. Уже привыкли жить в темноте. Все делаем наощупь. Днем в доме не так страшно. Ночью в пустоте все гудит. Музыку я бросила.
Мол стали взрывать днем и ночью. А он не поддается, крепко строили когда‑то. В городе военных еще больше. Неужели немцы придут? Говорят, в тех местах, где они захватили, идут расстрелы. Людей сажают в машины и пускают газ.
15 октября. Вчера немецкие самолеты летали, но не бомбили. Папа и мама в ужасе. Уехать нам нельзя. Мол еще не смогли взорвать. Ночью я встала, подошла к окну. Вижу, в порт входят корабли. Утром ни одного уже не было. Корабли серые в пятнах. Огней не было. А раньше в порт входили белые пароходы. (...)
29 октября. По радио кричат: «Солнечный Крым не отдадим врагу». И вдруг врывается немецкая речь, а потом музыка. В городе слухи, что немцы уже в Симферополе. Мальцев дал приказ зарезать всех коров и свиней в подсобном хозяйстве, а мясо раздать сотрудникам. Срочно пакуют вещи в тюки, готовятся к эвакуации.
31 октября. Сегодня видела, как отступают войска. Медленно идет колонна. Солдаты усталые, грязные, в обмотках, грязных ботинках. Жители дают им хлеб, продукты. Поздно вечером поехали машины. Грузовики с НКВД и их семьями. Везут мебель, цветы. Несколько машин приехали в санаторий. Мама просила взять в Севастополь. Они отказались, сказали: «Нет места». Значит, табуретки и фикусы дороже людей. Схватили несколько тюков с вещами и уехали.
Виктор Иванович дал приказ распороть тюки и все раздать сотрудникам. Все паникуют ‑ боятся немцев. Мама со всех берет расписки за взятые вещи. Поздно пришли домой.
2 ноября. Мы уходим из своей квартиры. Вчера я бегала посмотреть, как течет река вина. Выпустили вино из Массандры. Вино текло, как вода после ливня по Массандровской улице, уходила за Морской вокзал. (...)
10 ноября. Мы ушли в санаторий. Писать было негде. Помещения были заняты НКВДшниками. Мы пошли к папиному знакомому врачу Троицкому, с которым он работал в госпитале. Там ночевали. 3‑го начали взрывать Ялту. Ночью мы смотрели, как горит Набережная, большие дома, санатории. На том конце за Массандрой слышалась стрельба. Там оставили сражаться ополченцев. Мама в ужасе ‑ у нас все сгорит.
Ночью к Троицкому прибежала медсестра. В госпитале осталось 60 раненых. Папа с Троицким побежали в госпиталь. Вынесли всех раненых, распределили их по жителям. Тут подскочил подонок из НКВД, хотел взрывать, но какой‑то парень не дал. Он очень ругался, орал на папу и Троицкого из‑за того, что они не имели права выносить раненых, чтоб не оставлять врагу. Орал, что так это не оставит. Но парень поддал ему как следует, и тот убежал. Когда папа с Троицким пришли домой, жена Троицкого сказала, чтоб мы немедленно убирались. Мы с мамой просидели до рассвета на кухне, потом ушли в санаторий. Никто не спал, НКВДшники уже уехали. Встретили Виктора Ивановича.
Он ночью хотел уйти в горы к партизанам, но его не пустили парни, которые охраняли дорогу в лес. Папа остался в санатории, а мы с мамой пошли посмотреть, что с нашей квартирой. Мы пошли по Володарского, потом по Пушкинской и Виноградной. Везде были немцы. Они мылись прямо на улице голые до пояса. На Виноградной было много немцев на мотоциклах. У них интересные плащи: длинные, застегиваются на щиколотках, получается комбинезон.
На нас никто не обращал внимания. Так мы прошли по Морской на Набережную. На улице у входа во двор санатория лежал мертвый парень. Потом нам сказали, что он не дал взорвать санаторий им. XVII партсъезда. Прошли в наш дом. Холодно в подъезде, гулко. Страшно. Когда пришли в квартиру, нам навстречу выскочила наша кошка. У нее тряслась голова, и она страшно мяукала. Ведь кругом все горело и взрывалось. Мы взяли продукты и белье. И пошли на старую квартиру в подвале. Мурка молчала. Хотели идти по Набережной, но асфальт был раскаленный. Водолечебница Учан‑Су догорала. Джалита была взорвана, гостиница «Интурист» взорвана наполовину. Мы прошли по Литкенса и дворами пробрались в наш подвал. Потом пошли за папой. Идет дождь, и очень холодно. Мы переночевали и утром с мамой пошли в санаторий. Немцы приказали собраться всем сотрудникам. Весь день убирали палаты. Мама считала то, что осталось из инвентаря. Виктор Иванович иногда выходил. Он страшно переживает. Ходит в военном плаще.
Немцы повесили приказ ‑ собраться врачам и учителям в комендатуре. Папа пошел тоже.
3 дня мы жили в подвале, а потом вернулись на Набережную. Перед отходом наши взорвали электростанцию, водопровод не успели. Вода дома была. Натопили печку и, наконец, поели. Соседи тоже вернулись. Вчера мы с мамой шли из санатория, несли корзину с продуктами. Уже темнело. У моста через речку из кустов вышли 2 немца. Я испугалась так, что не могла сказать ни слова, хоть и понимала, что они говорят. Они проверили корзинку и дали нам бутылку вина из Массандры. Потом отпустили. Мы бегом помчались домой, в наш подвал.
15 ноября. Сегодня я вышла на балкон посмотреть, как на параде идут немецкие войска. Они шли, высоко поднимая ноги, чеканя шаг. Посмотрела направо на балкон санатория. Вдруг увидела, что парад принимает Гитлер, а рядом Муссолини. Я перепугалась и легла на балконе. Они меня не видели. Гитлер что‑то кричал, потом говорил Муссолини. Какая‑то женщина бросилась к немцам с горшком герани. У нее взяли горшок, и она еще немного бежала рядом с колонной. Подхалимка! Я уползла с балкона и больше не выходила.
На улице противно, моросит дождь со снегом, холодно, волны заливают Набережную, разбиваются о железные перила. Папа ушел на работу. Открыли поликлинику. Половина здания для русских, половина ‑ для немцев. Мама тоже ушла в санаторий. Ее назначили кем‑то вроде коменданта. Виктор Иванович решил сдаться в плен. Пошел в военной форме. Его посадили с другими пленными в нашей школе. Люди ходят кормить пленных и многих забирают. Мы тоже ходим к Виктору Ивановичу. Он жаловался, что его никак не выделяют среди других пленных. Папа предложил ему уйти. Папа вышел без пальто, а ему отдал свое. Я с Виктором Ивановичем вышла, никто нас не остановил, и я дворами провела его в санаторий. Теперь он сидит в своей квартире и никуда не выходит. С ним его незаконная жена. Мама называет ее врио жена.
18 ноября. Мама взяла меня на работу. Уговорила какого‑то мужчину принять у нее все дела. Ходит, сдает все под расписку. Всех сотрудников послали на кухню. Нескольких женщин посадили чистить картошку. Меня тоже хотели заставить чистить, но я сказала, что не могу портить руки. Немец спрашивает: «А что ты можешь?» Я ответила, что играю на пианино. Он сказал: «Поиграй». Я сыграла несколько вальсов Штрауса. Пришли еще немцы, послушали, потом дали нам продукты. Больше я не играла и картошку не чистила. Дома одна не остаюсь. Немцы повесили приказ: «Всем евреям надеть три звезды». Дураки! Понадели, кто знает, где еврей. И еще друг друга ругают. Сегодня на улице одна еврейка кричала другому: «Ах ты, пархатый жид». Сидели б тихо. (...)
22 ноября. Мама сдала наконец все дела. Продукты у нас кончаются. Открыли магазин. Там дают 100 г липкого вонючего хлеба на троих. И дали 10 кг мороженой картошки. Открылась комиссионка. В ней продают награбленное из музеев. Мама не выдержала и купила на последние 1500 р. очень красивую безделушку из Воронцовского дворца. Продукты никто не продает. На рынке только вещи. Наши деньги в 10 раз дешевле немецких марок. 1 марка ‑ 10 рублей. Перед отходом наши сожгли и уничтожили все что можно. Пшеницу в колхозах обливали керосином и сжигали. А теперь из этого зерна пекут хлеб и дают русским. Некоторые женщины пешком идут в степной Крым в деревню менять вещи на продукты. Две женщины вернулись, не дойдя до Никиты. Видели трупы мужчин, сложенные поленницей. Наверное, ополченцы, которые погибли при обороне.
У мамы начало болеть сердце. У нее порок сердца. А теперь столько неприятностей.
11 декабря. Мы на новой квартире. Дом тоже на Набережной, метров шестьдесят от старого. В домоуправлении сразу предложили нам квартиру. В ней раньше жили евреи. Они уехали сразу, как началась война. Одна комната метров 40, вторая метров 20. Есть соседка русская. Кухня общая. Везде грязь. От хозяев осталась мебель каких‑то огромных размеров. Нашу мебель перетащили немецкие солдаты. Пришли человек 20. За 2 часа перетащили все. Хозяйскую мебель сложили в большой комнате. А сами разместились в маленькой. Здесь есть печка. Здесь готовим и спим, и папа принимает больных. Приходят татарки из деревни. Платят продуктами. Папа очень страдает от недоедания.
Я хожу в школу на Садовой. Из старых наших учеников только Бакши. Она носит звезду. И еще Витька Кирюшин. Я с ним дралась в 6‑м классе. Теперь он ко мне не лезет. Уроки скучные. Все притихли. Учителя пасмурные.
12 декабря. Повесили приказ: «Всем евреям собраться в гестапо с вещами в течение 3‑х дней». Евреи потащились. Несут кровати, матрацы, ковры, чемоданы. Папа встретил знакомого врача. Говорит ему: «Беги в лес». А тот отвечает: «Нас отправят в Палестину». Папа ему говорит, что везде, где немцы, давно уже всех перестреляли. А тот твердит свое: «Немцы люди культурные, они не обманут, а большевики все врут». Отец просил его оставить у нас хоть дочь. Но он не хочет.
И еще один папин знакомый зашел прощаться. Адвокат. Прощается и говорит: «Нас все равно убьют. В лес нельзя, туда без пропуска не пускают. Там только райком, горком и дурачки молодые для охраны. А нас всех бросили на растерзание. Самое страшное то, что свои холуи прислуживают, доносят, выдают евреев и коммунистов».
Наш бывший сосед еврей работает у немцев. Донес на маму, что она еврейка, а звезду не носит. Приходил к нам немец с переводчиком болгарином. Мама ведь и по паспорту болгарка. Дед мой чистый болгарин, а бабушка русская. Они успокоили соседа.
Начались налеты нашей авиации, но гибнут только русские. В санатории «Россия» бомба пробила три этажа и взорвалась в подвале. Там работали русские, перебирали картошку. Несколько человек убило.
13 декабря. Сегодня я шла из школы, было очень скользко, на Морской я поскользнулась и подбила солдата в немецкой форме. Я думала, что он меня застрелит. Но он поднялся, поднял меня, спросил, не ушиблась ли. Потом пошел провожать меня домой. Когда папа открыл дверь, то перепугался насмерть. Но солдат, а вернее моряк, и не немец, а австриец из хорватской морской части, ему все рассказал. Когда узнал, что папа зубной врач, то попросил вырвать ему зуб. Он ходил в свою, но там ему не стали рвать. Папа вырвал зуб, и он ушел. Зовут его Мариан Барстелло. Немного говорит по‑русски.
14 декабря. Утром пришел Мариан. Он принес банку тушенки, хлеб и колбасу за папину работу. Это вовремя. Мама уже не знает, что сготовить. Кроме сахара и бутылки горчичного масла ничего нет. Кошка тоже голодная. Папа иногда выходит на берег, подбирает дохлую рыбу. Немцы знают, что это кошке, и папу не трогают.
16 декабря. Вчера разбомбили нашу школу. Больше ходить некуда. Хорошо, что никого не убили. Чем не понравилась школа?
19 декабря. Вчера весь день в Массандре бил пулемет. Расстреливали евреев. Говорят, маленьким детям мазали губы ядом и они сразу умирали. Бакши тоже убили. Расстреливали наши подонки, а командовали 2 немца. Кто‑то сумел убежать. У мамы в санатории работал садовником один придурок. Как пришли немцы, он подался в гестапо. Потом ходил по улицам, всем угрожал. Вот такие гады и убивают своих. Ну ничего, им все отплатится.
24 декабря. Вчера была облава. Папа шел из поликлиники, когда его схватила полиция. Хватали только мужчин и сгоняли в гетто. Как я узнала ‑ не знаю, только схватила пальто и понеслась в Массандру. Там было мужчин ‑ видимо‑невидимо. Наверное, тысяча человек. Как я нашла отца ‑ не представляю. Он, увидев меня, растерялся. Я его схватила за руку и потащила вниз к оврагу. Потом низом вывела к Морскому вокзалу. Облава кончилась, и никто нас не остановил. Утром папа на работу не пошел и сказал, что больше не пойдет.
Немцы на Набережной ставят пушки на каждые 6 м, промежутки закладывают мешками с песком. На улицах, выходящих на Набережную, поставили надолбы из рельсов. Говорят, ждут русский десант. Наше парадное закрыли. Ходим через Морскую. Мариан ходит каждое утро. Он носит завтрак своему офицеру и говорит, что это слишком много для него. Все равно выбросит. Это не очень много, но хоть добавка. Мама моет очистки, перемалывает, смешивает с отрубями и делает котлеты. Мне хочется гречневой каши или жареной картошки. Папа очень страдает от голода, и от бессилия заработать, и от подачек.
26 декабря. Вчера вечером пришли человек 6 немцев. Они попросились посидеть ночь. На улице холод, они дежурят у пушек. Ждут десант. Нам пришлось уйти в холодную комнату. Спать не удалось. Холодно и голодно. Немцы говорят, что в Керчи высадился десант. Мама очень переживает за дядю Володю. Каким‑то способом кто‑то что‑то говорил, что они эвакуировались. У нас работает радиостанция О.Б.С. ‑ «одна баба сказала». У нас нет ни приемника, ни радиотрансляции. Живем слухами.
У нас комендант ‑ идиот. Требует, чтоб при встрече мужчины снимали шапку и кланялись, а женщины просто кланялись. Ни папа, ни мама не выходят.
31 декабря. Пришел Мариан, принес кое‑какие продукты: хлеб, паштет, кусочек колбасы и патефон с пластинками. Патефон круглый, величиной с будильник. Сказал, что придет вечером встречать Новый год. У него отец имеет ресторан в Вене. У них традиция встречать Новый год в семье. У них спокойная семья, они любят помогать людям. Мама у него врач.
1942 год
2 января. Вот и Новый год. Кажется, война была всегда. Мирная жизнь кажется сном. Вроде никогда не было электричества, не было школы, не было дома пионеров, не было вкусной еды. Севастополь громят. Земля трясется от бомбежек. Особенно хорошо слышно ночью. Как там бедные люди? Что они едят, где спят? Эта зима страшно холодная. Пальмы у нас под окном шелестят замерзшими листьями. В Ялте легкий снег. Когда мы приехали зимой, то Ялта встретила нас ароматом прелой листвы, теплом, и как все переменилось всего за два года.
3 января. Прошел слух, что на Володарского у румын лошадь сломала ногу и ее пристрелили. Мы с мамой побежали туда. Напротив дворца Эмира Бухарского живет внучка Багратиона. Она с помощью румын втащила лошадь к себе и теперь продает мясо. Нас встретила эта внучка ‑ тетя Нина. Ей лет 70‑80. Черная, нос орлиный, сердитая, в платке. Она пригласила нас в дом. В доме холодно, стена треснула от бомбежек. Как на ней держится огромное зеркало ‑ чуть не во всю стену в черной раме. Огромная черная кровать, огромный черный шкаф и черный кот. Мы купили, наверное, 10 кг. Еле донесли. Мама сварила суп и сделала котлеты. Суп пенился, и есть его не хочется, но папа похвалил.
6 января. У мамы сегодня День рождения. Подарков никаких нет. Когда же кончится война? Хочется пирожных, газировки.
Приходил Мариан. Он едет в Симферополь. Спросил адрес дяди Вали и взял папиросную бумагу и мыло, чтоб сменять в деревне на продукты. Удивительно. Немцы воюют, а он помогает русским. Значит, не все солдаты гады. Мариан много рассказывает о Вене, проклинает войну и хочет скорее домой.
15 января. Вернулся Мариан, привез полмешка муки. Когда открывали, оттуда выскочила мышь. Мариан засмеялся ‑ вот и мясо. Сказал, что его переводят в Феодосию, а к вечеру привел своего товарища хорвата. Его зовут Винко Данчевич. Он просит папу полечить и сделать ему зубы. Папа согласился.
18 января. Винко ходит к нам, как ходил Мариан. Приносит продукты. Винко ‑ высокий, с очень голубыми глазами и все напевает: «И кто его знает, чего он моргает». У него есть невеста русская, зовут ее Наташа, живет в Алуште. Говорит, что хочет уехать в Югославию и уйти в партизаны. Немцев терпеть не может.
20 января. Сегодня утром мы с мамой пошли в санаторий. Нам сказали, что румыны привезли муку и меняют ее на золотые вещи. У мамы ничего, кроме позолоченных часов, которые не ходили с 1914 г. нет. Я ими играла в детстве. Но мама решила рискнуть. С нами пошла знакомая. У нее прекрасное кольцо с бриллиантами. Румыны ей дали 6 кг муки, а нам целых 15. Мы так бежали с мамой. Боялись, что они узнают, что это не золото, и отнимут муку.
Встретили жену Виктора Ивановича. Они очень голодают. Виктор Иванович пишет книгу, а она работает на кухне у немцев и, когда удается, что‑то меняет. Рассказала, что у одной сотрудницы, пока она ходила на обмен за Симферополь, немцы застрелили сына 10 лет. Он пошел подбирать рыбу на берегу. Его приняли за партизана в темноте. Когда мать пришла, его уже принесли и положили на стол. Немцы извинялись. Дали ей деньги. Она их выбросила.
В санатории интересные шторы для затемнения. Еврейские письмена на ослиной шкуре. Евреев перестреляли, а шторы повесили. Странно.
Я не учусь, школа разбита, но зато много читаю. Хорошо, что у нас много книг. Прочла Золя, Бальзака, Мопассана. У бабушки огромная библиотека, раньше она мне давала читать.
25 января. В Симферополе жизнь другая. Нет бомбежек, обстрелов. На базаре есть продукты. Открыт театр и кинотеатр. А здесь могильная тишина и бомбежки.
28 января. К соседке вчера пришел немец развлекаться. Напился и пришел к нам требовать у папы спирт. Спирта нет. Тогда он приставил пистолет мне ко лбу и орал: «На колени». На колени я не встала. Папа с мамой перепугались до смерти. Потом папа сказал, что принесет вино, а сам пошел к соседке. Немец все держал пистолет, когда соседка, тоже напуганная, увела его. Через час он снова ворвался и опять требовал спирт. Потом увидел мои белые перчатки и забрал. Утром пришел Винко, и мы ему рассказали, что произошло. Он пошел к своему офицеру и все рассказал.
30 января. Пришел Винко. Рассказал, что офицер ходил к коменданту. Этот подонок оказался солдатом из комендатуры. Он был пьян и ходил в белых перчатках. Комендант дал приказ расстрелять его за мародерство, за постоянное пьянство, за то, что разлагает других и за незаконную связь с проституткой. Так рассказал нам Винко. Не знаю, правда или нет, но здесь он никогда не появлялся.
Винко приводит еще моряков к папе. Моряки приносят продукты и деньги. Но на деньги покупать нечего. На базаре только вещи, золото. Можно что‑то купить за кусок мыла или табак. У нас во дворе немецкий склад продуктов. Пришел немец, который там работает, просит дать ему нашу кошку. В Ялте съели всех кошек и собак. Папа не хотел давать, а потом пошел на ночь вместе с кошкой. Она поймала за ночь штук 10 крыс. Утром немец дал большую банку тушенки, хлеб, паштет.
1 февраля. Кошка уже одна ловила крыс. И опять немец принес продукты. Папа поделился со своим техником.
Опять бомбят. Сегодня пошли опять в санаторий. На минуту задержались у нашего парадного. Впереди метров за 50 шли два немца. Вдруг налетел самолет. Мы кинулись в сторону в городской сад. Немцев уже не было, была воронка и обрывки шинелей. А ведь это были бы мы с мамой. И кинотеатр «Арс» тоже в развалинах. Почему наши самолеты так бомбят? Ведь гибнут здания и русские. Два немца впервые. Из Севастополя тот же гул, так же трясется земля. Что за пушки у немцев? Такой грохот.
На территории Крыма действовали многочисленные партизанские отряды, в которых нередко рядом со взрослыми воевали и дети. Когда партизан казнили, на казнь сгоняли всех жителей.
Фотохроника ТАСС.
1 марта. Мы опять в нашем подвале. 27 февраля мы только легли спать и впервые за 3 месяца разделись. Вдруг взрыв. Папа подошел к окну. Прямо перед нашими окнами стоит корабль и лупит прямой наводкой. Папа закричал: «Быстро вниз». Мы накинули только пальто на голое тело и выскочили. Мама хотела вернуться, забыла документы. Но взрыв огромной силы потряс весь дом. Мы были еще наверху, нас осыпало штукатуркой. Мы побежали вниз, в сарай. Еще один взрыв. Над двором сыпались раскаленные осколки. Ночь сидели в сарае. Утром вошли в квартиру, а потолка нет. Там, где лежала мама, огромный осколок вошел в матрац. А на подушке у папы огромный кусок потолка. Как все не сгорело, непонятно. Снаряд пробил крышу и потолок и вошел в печку, которая горела. Опять мы собрали вещи и пошли в свой подвал.
5 марта. Мне приходится ходить на Набережную, таскать вещи, уголь и дрова. Папа не выходит, мама тоже. В подвале спокойнее. Здесь по улице иногда ходят люди.
Вчера я пошла за углем, набрала полный ящик. Везла на тележке. Уже на Санаторной оторвалось колесо. Я никак не могла сдвинуть. Подошел хорват, спрашивает: «Тяжко?» Говорю: «Тяжко». Он помог довезти ящик, затем познакомился с папой. Говорит: «Зачем же такой ребенок тащит так тяжко?» Папа ему сказал, что надо привыкать к трудностям. Ей надо все уметь, научиться преодолевать трудности, ведь может быть еще хуже. Хорват только сказал: «Проклятая война» ‑ и ушел.
Заходил Мальцев. Обедали вместе. Виктор Иванович сказал, что пишет книгу о ГПУ, как он сидел, как ему выбили зубы, как пытали.
15 марта. Уже совсем тепло. В подвале сыро. Папа хочет опять выбраться куда‑нибудь из подвала. На днях мы рано закрыли трубу и чуть не отравились угарным газом. Хорошо, что в этот момент было небольшое землетрясение. От удара мама проснулась. Лампочка качается. Мы еле‑еле выползли на воздух. Ночь была холодная. У соседки сохранилось немного кофе. Она сварила и дала нам. Укутала одеялами. Мы кое‑как пришли в себя.
Народу в Ялте осталось совсем мало. От голода зимой ежедневно умирали 30‑40 человек. Да еще бомбежки. В облаву забрали столько мужчин. Расстреляли, как говорят, 1100 евреев. Там, где на квартирах стоят немцы или румыны, легче. Они помогают жителям. Кто‑то стирает немцам, кто‑то работает. К весне как‑то устраивается. Папа сходил к знакомому врачу Василевскому. Это недалеко от нашего подвала. У них в доме пустует половина 2‑го этажа. Папа хочет переехать. Домоуправление на этой же улице. Даже представить трудно, за 10 месяцев мы переезжали уже в 4‑й раз. Папа договорился, и тут же ему выписали ордер. На днях мы переедем.
Опять появился Виктор Иванович. Он написал книгу и теперь хочет ее издать.
А Севастополь все не сдается. Немцы без конца бомбят и бомбят.
10 апреля. Мы уже переехали. Перевезли вещи с Набережной. У нас 2 комнаты, закрытая веранда и балкон, весь увитый глицинией и вьющимися розами. Красиво. Дом построен из такого же камня, как Воронцовский дворец. Стены толщиной чуть меньше метра. Кухня общая, но мама поставила на балконе мангал и готовит дома.
Виктор Иванович вместо писателя стал городским головой. Недоволен. Это для него слишком мелко.
Куда бы мы ни переезжали, папа делает ремонт. Белит стены известкой, устраняет какие‑то дырки. У нас хорошие соседи. Врачи. Работали в туберкулезном диспансере. Иногда к ним приходят больные туберкулезом. Они лечат, но все равно голодают. К папе опять стали ходить пациенты. В основном хорваты и румыны. Расплачиваются продуктами. С техником папа тоже расплачивается продуктами. И, кроме того, отдает и соседям и знакомым. Но все‑таки хочется гречневой каши и котлет. Румыны больше носят масло, хорваты рыбу. У них котяра, они ловят кефаль и скумбрию. Мы не голодаем. Но хочется и молока и творога. В Ялте картошка никогда не росла. А так хочется жареной картошки.
1 мая. Нас стали бомбить ежедневно. У нас интересная кошка. Она чувствует, что будет бомбежка, и ведет котят под лестницу на 1‑й этаж. Мы теперь чаще живем под лестницей, а не на 2‑м этаже. Я все так же хожу к технику и на базар. Меняю масло и рыбу на пшеницу или хлеб. Румыны на базаре меняют все что можно, даже вино. Вчера шла по Набережной домой, сзади шла девочка. Вдруг на бреющем налетел наш самолет. Я видела его лицо. Он сбросил бомбу. У «Интуриста» стоят хорваты. Они закричали: «Ложись». Все произошло мгновенно: выскочил хорват, дал мне подножку, я упала. Бомба взорвалась у городского сада. Девочку убило осколком. Хорват отвел меня домой. Меня трясло.
Немцы громят Севастополь, а наши Соколы Ялту.
10 мая. Бомбежки каждую ночь. Лучше б жили в подвале. Все равно спим под лестницей. Мы и соседи на 4 кв. м. Они очень бедные и больные. Чтоб белое белье не так пачкалось, они перекрасили его в красный цвет стрептоцидом и в зеленый цвет акрихином. Сосед смеется, что белье на нем такое же, и он то зеленый, как гусеница, а потом вылупился и стал бабочкой. Под лестницей мы и едим. Кошка всегда с нами.
16 мая. Приходил Виктор Иванович. Предложил маме идти работать в управу главным бухгалтером. Мама отказалась. К папе приходила одна еврейка, которая не надела звезду и скрывалась. Просит помочь сделать новый паспорт. Папа поговорил с Мальцевым. Он обещал помочь. И еще к маме пришел ее бывший сотрудник. Просит подписаться, что он не был коммунистом. Мама подписалась. Если б не предатели, то немцам и дела нет до русских.
Мне уже совершенно нечего надеть. Платье, что носила в 5‑м классе, мало. Мама отдала свое платье шерстяное. Я его перешиваю. А летнего ничего нет. Старая юбка из платья и одна блузка. Стирать приходится золой. Голову тоже моем золой. Мыло экономим.
26 мая. Папин день рождения. Раньше он всегда отмечал, теперь нет.
28 мая. Вчера с вечера не успели спуститься под лестницу, хоть кошка бегала, звала. Сидели на балконе, потом легли спать в комнате. Спим, как цыгане, ‑ все в гостиной, хоть в спальне 3 кровати. И вот тут громыхнуло. Наши с подводной лодки пустили торпеду. У нас заклинило замок. В половине близлежащих домов повылетали стекла. Мы ведь опять живем недалеко от моря. Когда же все это кончится? Скоро уже год, как началась война. Сколько уже погибло людей! Сколько невинных еще погибнет. Ведь простые немцы не хотят убивать. А заставляют. Чем я была виновата и та девчонка? Ведь нас было только двое на Набережной. И летчик видел, а бросил на нас бомбу, да еще стрелял из пулемета. А еще советский.
6 июня. Я была на балконе. Папа принимал какого‑то мужчину. Высоко летят самолеты со стороны Севастополя. Вдруг я вижу, что‑то серебрится. Влетаю в комнату, кричу: «Бомбы!» Папа сказал: «Не ври». И что тут началось. Бомбы рвались одна за другой. Я залезла под стол, папа спрятал голову под кресло, а пациент исчез. Когда бомбежка закончилась, я побежала смотреть разрушения. Одна бомба на углу Литкенса не разорвалась. Я подбежала к ней, прыгнула на нее. Какой‑то немец схватил меня и отбросил к стене, сам лег на меня. Все, кто там был, бросились в разные стороны и легли. Через несколько секунд бомба взорвалась. Когда я пошла домой, отец стоял прижавшись к стене белее своего халата. Увидев меня, он сполз по стене и потерял сознание. У меня болела голова, и я стала заикаться.
К вечеру папа отошел и вспомнил, что у него был пациент. Когда я пошла в ванную, то увидела, что из‑под ванны торчат ноги. Папа кое‑как вытащил своего пациента. Гипс во рту затвердел, как камень. Он не помнил, как исхитрился залезть, а уж вылезти не смог. Папа еле‑еле снял ему гипс. И как он не задохнулся?
Война шла не только на земле, но и в море. Гибли не только военные корабли (линкор «Парижская коммуна» во время боя под Севастополем ‑ на фото). 7 ноября 1941 г. фашистские самолёты разбомбили транспорт «Армения», на котором находились раненые бойцы и эвакуированные жители Ялты. Из 5000 человек спаслись только 8.
Фото РИА Новости.
15 июня. Ничего хорошего, ничего нового. Пришла старая знакомая папы ‑ еврейка. Просит помочь сделать паспорт на болгарку. Папа обещал.
Бомбежки продолжаются. В развалинах трупы, полно крыс. Наша кошка каждую ночь приносит штук 10. После каждой надо встать, погладить Мурку, иначе она положит ее на подушку. Утром я выбрасываю крыс в полицию. Полицай ругается, орет: «Какой черт мне опять крыс накидал?» А на днях у него ночью украли машину. Как ее перекинули через стену?
26 июня. Бомбить стали еще больше. А земля трясется от бомбежки Севастополя. Говорят, немцы в чем‑то ошиблись и разгромили румын. Папа попросил Виктора Ивановича, и его знакомой дали новый паспорт. Она болгарка. А мы все так же спим под лестницей впятером.
5 июля. Севастополь сдался. Приходил Виктор Иванович. Возмущался предательством командования. Начальство ушло на подводной лодке. Солдаты до последнего держались на развалинах Херсонеса. Моряки не сдавались. Говорят, что взявшись за руки прыгали с обрыва в море. В плену тысячи солдат.
8 июля. Говорят, что пленных гонят в Симферополь. Когда голова колонны была в Бахчисарае, хвост был еще в Севастополе. Украинцев отпускают по домам. К папе пришел один моряк, он как‑то сбежал. Папа дал ему свой костюм. Он украинец. Сказал, что украинцы доберутся домой на Украину. А почему же русские должны идти в лагерь?
Но почему русские самолеты нас так зверски бомбят?
16 июля. Опять мой день рождения. Мне 15 лет. Жарко. Никто меня не поздравляет. Я решила пойти выкупаться. Ведь море всего в 100 метрах. Маме я ничего не сказала и пошла. У Ореанды спустилась к морю. Никого нет. Немцы очень далеко. Я разделась. Вижу, они кричат и машут руками. Я подумала, что они не хотят, чтоб я купалась, потому что русская. А когда нырнула и поплыла, поняла, что море заминировано. Мина круглая, рогатая качалась подо мной. Я поплыла назад. Какой‑то итальянец спускал лодку, но я плыла быстрее. Схватила свое платье и бегом домой. Меня не догоняли. Маме я ничего не сказала. А волосы намочила в ванной. Все я попадаю в какие‑то неприятности.
1 августа. Сегодня наша кошка приползла, в горло ей вцепилась белая старая крыса. Но Мурка ее не бросила. Папа оторвал крысу, у Мурки хлынула кровь. Папа обработал ей рану. Теперь она лежит со своими котятами.
9 августа. Ничего нового. Все так же живем под лестницей. Кошка так же спускается вниз с котятами. Они смешные, скатываются по лестнице, ходить‑то не умеют. Хожу к технику. Немцев в городе много. Отдыхают. Румын стало меньше. Вчера ходила на рынок. Вдруг вижу, в городском саду к позорному столбу привязан мужчина старый. На груди доска с надписью: «За доносы». Вокруг толпа людей, плюют на него, кидают камни, орут. Приговорил его городской голова на две недели. По вечерам его уводят, а с утра опять привязывают. Облав больше нет. Наверное, уже некого ловить. А папа все равно никуда не ходит. Мама и до войны знала только дорогу из дома на работу. Так было в Севастополе и в Ялте. А теперь ей некуда ходить.
25 августа. Раньше я б готовилась идти в школу, а теперь неизвестно, когда я буду учиться. Да и буду ли. Сейчас я б пошла в 8‑й класс. А так умираю от скуки. Хорошо хоть у нас много книг. Подруг нет. К папе ходит один румын вставлять зубы. Теперь надумал вечером петь под балконом мне серенады. Пришел с цветами. Я вылила на него ведро воды.
5 сентября. Виктор Иванович нашел новую жену. Ее зовут Нэлли. Молодая, врач. И что она со стариком связалась. Он уходит из управы. Его приглашают в какую‑то русскую армию, которую организуют немцы. Ему надо ехать куда‑то в Германию. Пришел прощаться. Очень расстроен, неуверен. Но собирается спасать Россию.
30 сентября. Опять приехал дядя Валя. Говорит, что лучше б нам переехать в Симферополь, чтоб быть всем вместе. Нужен пропуск. Он обещает сходить к коменданту в Симферополе. Папа согласен. Дядя Валя рассказал, что в Симферополе совсем другая жизнь. Есть школы, театр, кинотеатр, на рынке все есть и не бомбят. А здесь бомбят без конца. Под лестницей спать уже холодно.
5 октября. Вчера соседи не хотели идти в подвал. Легли спать дома. Мы пошли под лестницу. Кошка мяукала, как никогда. Тогда папа пошел уговаривать соседей идти вниз. Только они начали спускаться, как громыхнуло снарядом с моря. Наш дом из диорита, а зашатался. Утром посмотрели ‑ шкафа нет, что в углу стоял. Все вещи в клочья, полстены снесло, а головка снаряда влетела в печь, что у нашей стены. Иначе б и нашу спальню разнесло.
19 октября. Папа окончательно решил все бросить и уезжать. Как это выйдет? Ведь война, и кругом враги.
К нам приходит цыганка. Мама дает ей кое‑какие вещи на обмен. Вчера принесла кусок мяса, похоже на собачатину. Кошкой соседи меня уже угощали. Похожа на крольчатину, это мясо синее и худое, больше костей.
25 октября. Спим дома, ближе к дверям. До полуночи сидим, ждем бомбежки, потом ложимся, как цыгане, все вместе. Похолодало. Школу открыли, но никто теперь не ходит. Наверное, некому и боятся. Кажется, война была всегда. Я уже ничего не помню.
7 ноября. Вчера ночью нас особенно бомбили. Праздник. У папы есть работа, но за деньги ничего не купишь. Румыны больше не ходят, хорваты в море не выходят. Нет ни рыбы, ни консервов. Я страдаю от голода, а папа очень удручен. Нельзя сказать, что мы голодаем, как в 41 году. Еще остались от лета мука, сахарин и консервы. Надо экономить. Мама стирает золой, мыло только для умывания.
Я бегаю к технику и на базар. По Набережной стало противно ходить. Море бушует, заливает до домов. Море серое, грязное и холодное. До войны оно сверкало, а по ночам на темном, спокойном море была лунная дорожка, на горизонте широкая, а к берегу сужалась. И луна была такая спокойная. Как же все ушло.
15 ноября. Нам привезли пропуск. Мама ходила в комендатуру в Ялте. Комендант подписал. Вот и все. Мы скоро уедем. Приходила немецкая медсестра. Она займет нашу квартиру. Увидала стулья с резной спинкой. Выпросила один стул. Сказала, что даст машины, чтоб увезти вещи. А стул отправит своему папе в Германию. Странно. Могла б просто отобрать.
20 ноября. Мы собираем вещи. Наша кошка мечется, залезает в чемоданы. Утром вылезает и смотрит на нас. Боится, что мы ее бросим. Мама никогда не сделает такой подлости.
22 ноября. Сестра Шарлотта дала машины. Погрузили вещи, но настал вечер. Ехать нельзя. Папа пошел ночевать в машину. (...)
27 ноября. Все по порядку. Шарлотта дала еще одну машину, и ее загружали до половины дня. Но не было шоферов. Вернее, был только один немец. Меня отправили с первой машиной с немцем и кошкой. Шарлотта сказала немцу, что если со мной что случится, ему будет плохо. Мы уехали часов в 12. В горах стемнело рано. Мы заехали в татарскую деревню переночевать. Меня с кошкой поместили на женскую половину, а немец ушел на мужскую. Нас с Муркой накормили и положили спать на полу. Ночью Мурка попросилась, я вышла с ней. На улице холодно, небо усыпано звездами. Кажется, что от них светло. Уходить не хотелось. Где‑то слышны разговоры. Я испугалась и пошла спать, Мурка за мной. Рано утром немец пришел за мной. Нас опять накормили, и мы уехали. Дорога пошла вниз, и уже не было таких поворотов. Часов в 9 мы въехали в Симферополь. На улицах много народу. Особенно много полицаев. В Ялте такого не было. Полицаи в черной форме с серым воротником. Мы подъехали к дому, где жили тетя Аня с Жаном. Немец, Жан и соседи помогли разгрузить машину, и немец уехал.
На другой день приехали мама и папа на двух машинах. Тот же немец и русский шофер. Сгрузили вещи, и мы кое‑как устроились. Здесь не бомбят.
29 ноября. Утром я вышла на улицу познакомиться с городом. Только зашла за угол, как встретила Винко. Я обалдела, он еще больше. Ему было некогда, и я ничего не узнала от него. Странно, почему моряк не на море. Он ведь собирался в партизаны в Югославии, а сам еще здесь.
12 декабря. Я уже хожу в школу. В классе человек 60. Только девочки. Мальчишки в другой школе. Я опять в 7‑м классе. Уже подружилась с несколькими. Лилька Измайлова ‑ татарка, Лиля Альянаки ‑ армянка, Люся Кун считается немкой, но она украинка. Отчим ‑ немец и сделал их с матерью немками.
Папа быстро освоился: меня сразу определил в школу, а сам пошел устраиваться на работу в областную поликлинику. В Ялте он всего боялся, а здесь ходит спокойно.
15 декабря. Я хожу в школу. Не надо бояться бомбежек, на улицах много народу. По истории у нас старый учитель, у него на кончике носа висит сопля. Мы прозвали его «капелька». По математике учитель, какие были в старых гимназиях, высокий, дородный, ходит в старинном мундире и очень гордый. По русскому учительница из Ленинграда, она приехала летом 41‑го и не смогла уехать. Учим литературу Франции, Германии и старую русскую. Сейчас проходим Стендаля. А по немецкому ‑ учим биографию Гитлера. Оказывается, Гитлер ‑ это кличка, как и у Сталина. А настоящая фамилия Шикльгрубер.
В городе появилось много немцев из Сталинграда. Моя подруга из Севастополя работает в немецком госпитале. Там очень много раненых и обожженных. Ее отец во время боев был в Севастополе. Он работал в банке и не мог бросить документы и деньги. Потом отправил семью в Симферополь, а сам остался в Севастополе. Рассказывал, как они жили. Люди прятались по пещерам, катакомбам. Продукты были, а воды не было. В Инкермане в пещерах пили и умывались шампанским. Выйти было невозможно, продукты приносили моряки. Моряков сняли с кораблей и отправили в окопы. Немцы боялись моряков, называли их «черная смерть».
24 декабря. У немцев праздник. У нас во дворе много немцев. Они поют, веселятся, выходят во двор пострелять. Уборная во дворе одна на всех ‑ и жителей, и немцев. Немцы не могут понять, как можно не иметь в доме уборной. Приходится и под стрельбу бегать на двор.
Я ходила в гости к Люсе. Отчим у нее вроде немец, но она чистая хохлушка, а числится немкой. У них во дворе тоже полно немцев. К ним приходят немцы ‑ просто посидеть. Одного прозвали Чайковским за то, что он играет на губной гармошке. И еще совсем молодой, Гарри. Он из богатой семьи. Воевать не хочет. Хочет в госпиталь, чтоб не отправили на фронт. И еще один немец, но совсем не похож на немца. По‑русски говорит чисто, лучше, чем русские. Нос курносый, глаза заплывшие, как у свиньи. Рассказывает странные вещи, как он переходил границу еще до войны и спокойно ходил по русским селам, переодетый в тряпье, потом шел опять к немцам. А как же наши пограничники? Почему они не трогали перебежчиков? Ведь он не один был такой. А может, он русский и ходил к немцам?
За этот год я уже много увидела и поняла. Зачем эта война? Ведь не хотят немцы умирать, и наши не хотят. Зачем столько жертв? Зачем голод, холод, расстрелы? Мы бросили квартиру, сейчас живем в бараке. Все разрушено. Свои взорвали Ялту ‑ самый красивый город, свои разорвали душу. Зачем меня хотел убить свой советский летчик на Набережной? Я ведь ничего не сделала плохого никому. И папа не сделал, он всегда помогал людям. И мама ‑ самый честный человек на свете. Когда я была маленькой, то любила заходить в кондитерскую, где пекли замечательные пирожные. Запах шел по всей округе. Кондитерская принадлежала Военторгу, а мама была главным бухгалтером. Когда мама узнала, что я почти каждый день захожу угощаться, то тут же оплатила все, что я могла съесть.
Я никому не показываю свой дневник, даже маме.
31 декабря. Мама с папой ушли встречать Новый год к дяде Вале. Мы с Жаном по своим комнатам, переговариваемся через дверь. Нас заперли. Немцы встречают Новый год, и мама и тетя Аня боятся, чтоб к нам никто не пришел. Особенно после истории в Ялте, когда пьяный немец хотел меня пристрелить. Здесь у нас карбидные лампы воняют страшно. Но зато светло, не сравнить с коптилкой, с которой мы сидели под лестницей в Ялте. И вообще здесь вся жизнь другая. Есть магазины, по карточкам дают немного хлеба, крупу и даже немного повидла. Есть бесплатная столовая. Там можно поесть или взять домой. Обычно дают суп с пшеном, кильку и кусок хлеба. Иногда вареный бурак с постным маслом и уксусом. И еще магазин частный. Хозяин летает в Румынию и Германию. Продаются очень красивые брошки, кольца, чулки, белье. Дорого. Мама говорит: «Нечего всякую дрянь покупать».
Папа работает в областной поликлинике. Зарплата небольшая, но он находит частных пациентов. Пока мы ничего не можем купить. Но уже не голодаем. Кое‑что привезли из Ялты. Едим кашу из пшеницы, фасолевый суп. В комнате есть плита, и мама готовит в комнате.
Дядя Валя дал немного меда, у него большая пасека. Было много меда, он спрятал от немцев, закопал в саду у бабушки. Но соседи донесли, пришли немцы, мед откопали и забрали 2 тонны. Дали расписку, что взято на нужды армии. Теперь он ждет нового урожая. В Ялте мы пили чай с сахарином. Это такая гадость. Сахарин отдает металлом.
1943 год
10 января. В школе нам дали абонементы, чтоб ходить бесплатно в кино. Картины немецкие такие интересные. Я посмотрела уже две: «Коза Тедри» и «Индийская гробница». В кинотеатре продают фотографии немецких артистов по 5 рублей. Мировые фотографии. Какие платья! Я таких никогда не видела. А на одной артистке брюки и свитер. Вот бы мне такие. Я ведь до 10 лет ходила в коротких штанах из‑за того, что лазила по деревьям, дралась с мальчишками и без конца то падала, то царапалась, то тонула. У нас был огромный двор. На верхнем ‑ мы не играли. Большой двор средний. Там мы играли в чурки‑палки и жмурки. И еще был двор‑сад. Там была сцена, стояли скамейки, и была масса цветов. И еще были качели и огромная шелковица. Вот оттуда я и летала. В среднем дворе были развалины после землетрясения. Там мы строили халабуды и играли в дочки‑матери. Еще мы любили играть в самом низу под сараями. Иногда там мы находили старые монеты и камушки. Однажды я нашла очень красивый камень зеленовато‑голубой. Потом сменяла его на стеклышко и листки сирени. Мама ругалась, как же давно это было. Как сон. Теперь во дворах не видно детей и никто нигде не играет. В Ялте и на улицах бывало ‑ никого не встретишь. А здесь, на Пушкинской, много народу. Гуляют и русские, и немцы. И девушки с немцами. Офицеры не гуляют. Они сидят в казино. И на других улицах есть народ. Старые ‑ сидят у своих ворот. Рассказывали, что когда немцы взяли Севастополь, то пленных моряков запрягли, как лошадей, и заставили тащить трамвай с пьяными немецкими подонками.
21 января. Папа ходил в домоуправление, дал кому‑то взятку. Теперь ему ищут квартиру. Квартир много, но и немцев много. После Сталинграда очень много в госпиталях и на отдыхе. Писать неохота. Не о чем и некогда. С утра иду в школу, потом в кино. Вечером на кофейной мельнице мелю пшеницу, потом иду в гости к Ольге или Люсе. Там играем в карты или на пианино. Мы живем на одной улице, так что комендантский час не страшен. Когда у них бывают солдаты, то кто‑нибудь нас разводит по домам. На днях Чайковский показал карикатуру. По углам листа бумаги 4 свиньи и надпись: «Кто самая большая свинья?» Когда лист сложили, то получился портрет Черчилля. Неужели многие немцы не любят Гитлера и хотят только домой? А ведь нам говорили, что все они убийцы, грабители, и рисовали плакаты ‑ немцы с рогами. А эти смеются, рассказывают, какая прекрасная Германия и как мерзко на фронте. Почему нас в школе обманывают?
12 февраля. Кажется, мы скоро переедем. Папе дали ордер на квартиру в доме специалистов. Он дал управдому отрез материи из своих запасов военного обмундирования. На эту квартиру дали ордер немцу‑офицеру, но служит он в румынской армии. Папа повесил замок, а он повесил свой. Жена дядя Вали говорила с ним. Сказала: «Вы уйдете, а мы здесь навсегда». Немец ей в ответ: «У доктора много денег, он их под матрац кладет, вот ему и дали ордер».
14 февраля. Мама пошла к коменданту. Говорила с ним по‑французски, комендант подписал нам ордер.
25 февраля. Мы уже переехали. У папы теперь есть кабинет. В спальне поставили две кровати и мне диван. И столовая. Пол паркетный. Но немцы, которые жили до нас, покрасили чем‑то черным, наверное гуталином. Я сколько ни терла, не смогла оттереть. В квартире холод. Когда‑то было центральное отопление. Теперь оно не работает. Прихожу из школы и не могу согреться.
В доме живут почти одни немцы ‑ генералы и офицеры. На нашей площадке профессор Бельский ‑ глазник, его сын ‑ хирург. Они работают в областной больнице. Наверху полицай. На 1‑м этаже художник Самокиш. У него живут жена Айвазовского ‑ черная и злая и еще смотрители музея Айвазовского в Феодосии ‑ Бризгалы. Когда я иду в школу или обратно, то высовываются в дверь и тут же захлопывают. Что они хотят? У самого Самокиша мастерская в соседнем доме. Одну комнату у них занимает немец майор. Еще у них кот и попугай. Попугай все понимает и говорит.
1 марта. По утрам, когда я иду в школу, денщик генерала здоровается и говорит мне пароль. Я уже два раза ходила в театр. Приезжают артисты из всех стран. Идут и наши спектакли. Смотрела «Маленькую шоколадницу» и ревю из Парижа. Так здорово. Такие костюмы потрясные. В театре в фойе две двери. В одну входят немцы, в другую ‑ русские.
Здесь у меня новые подруги ‑ Тамара и Рита. Они красивые, а я и некрасивая, и плохо одета. Пальто, которое носила в 5‑м классе, из драп‑дерюги. Оно уже короткое и тесное. Юбка тоже из старого платья. Мама говорит: «Вырастешь, тогда будешь носить что хочешь».
Папа стал хорошо зарабатывать. Мама ходит на базар. Там можно купить все. Хлеб белый круглый стоит 800 р., масло сливочное 1000 р. Мама покупает даже мясо. Уже не собака и не козлятина.
12 марта. В школе скучно. В классе, наверное, 70 человек. Одни девочки. Сегодня тепло. Учиться неохота. На уроке истории наш «капелька» делал перекличку, а мы по очереди выскакивали в окно. Когда он дошел до моей фамилии, «капелька» поднял голову. Нас оставалось человек пять. Но мы все равно все хором убежали. Дома меня отругали за неуважение к учителю.
20 марта. Вдруг появился Виктор Иванович в немецкой форме. Приехал откуда‑то с севера. Папа был страшно недоволен его появлением. Виктор Иванович тоже смущен, говорит, что после того, как сдал свою книгу в печать, его пригласили познакомиться с несколькими русскими офицерами. Они создают русскую освободительную армию с тем, чтоб после войны помогать строить новую Россию. Говорит, выхода у него не было. Как всегда, он разговаривает снисходительно. Папа не переносит. У папы много новых знакомых. К нам приходят по вечерам играть в преферанс. Мама не играет. Приходит главный врач Крыма Радзиловский. У них с папой какие‑то дела.
15 апреля. Весна. Тепло. В квартире потеплело. Позеленели деревья. Где‑то идет война. Умирают люди. Рассказывают ужасы о немецких концлагерях, об Освенциме. Туда сгоняют людей эшелонами из всех стран. Уничтожают в газовых камерах. Какой ужас! За что? Почему кто‑то кого‑то убивает? (...)
1 мая. Раньше мы праздновали, а теперь все дни одинаковые. Меня поставили на учет на биржу труда. Поставили штамп «безработная». После окончания школы могут забрать на работу в Германию. Мне нет 16 лет. Поэтому не берут. Мама пошла работать в поликлинику ‑ учеником техника. Лишь бы числиться на работе.
Папа стал пить. Не переносит немцев, хоть теперь они совсем другие. В доме нас никто не притесняет. Немцы здороваются, как добрые соседи. Папа ходит в своем форменном морском кителе. Мама только обшила пуговицы синей материей. Правда, у папы и нет ничего другого. Свои костюмы он отдал еще в Ялте военнопленным морякам, когда они сбежали из плена. А теперь шить негде и не из чего. Тогда он об этом не думал, а ждал, что немцев вот‑вот прогонят.
Война идет уже почти 2 года. Немцы очень быстро наступали, но очень медленно отступают. В городе по‑прежнему полно немцев и румын. Немцы занимают центр, а румыны ‑ на окраинах. Немцы к румынам относятся с презрением. Румыны тоже их ненавидят, но своей жестокостью хотят показать, что они что‑то стоят. Румынская сигуранца хуже гестапо. А солдаты воруют. Немцы по домам не ходят и ничего не берут.
20 мая. Школа закончена. Делать нечего. Каждый день хожу в кино. В театр через день. Там все время новые программы. По вечерам часто собираемся то у Люси, то у Ольги. Папа не разрешает собираться у нас. У него постоянно какие‑то люди, пьют и о чем‑то шепчутся. У папы вывеска на парадном. Он принимает дома пациентов. Мама злится, ей приходится убирать, а деньги папа куда‑то девает.
16 июня. Вчера нас послали собирать розы на плантации. За килограмм лепестков платят 20 марок. За весь день я получила 50 марок.
Вечером зашел Виктор Иванович. Подарил мне свою книгу «В застенках ГПУ» с надписью: «Зоя, в жизни встречаются не только розы, которые ты сегодня собирала на плантации, а и тернии, больно колющие душу и тело человека». Виктор Иванович говорит, что более честных людей, чем мои папа и мама, он не встречал. Живет Виктор Иванович в офицерской гостинице. Ходит в летней немецкой форме. Сегодня пришел в коротких штанах и рубашке цвета песочно‑зеленоватого. Как‑то странно, старый полковник, ноги с седыми волосами, и в коротких штанах.
8 месяцев силами морской пехоты, артиллеристов береговой обороны и местных жителей удерживался Севастополь от натиска 200‑тысячной ударной армии фашистских войск.
Фото East News.
25 июня. Прочла книгу Мальцева. Какой ужас! Чем же отличается ГПУ от гестапо? ГПУ даже хуже. Ведь мучают своих. То, что Виктору Ивановичу выбили зубы, ничто по сравнению с тем, как мучили женщин, как обливали водой и выставляли на мороз, или сажали в железный ящик почти голых летом в жару, или зимой в сильный мороз, когда можно там только ходить по раскаленному железу, или по замороженному. Многие этого не выдерживали. Или на беременных женщин запускали тупых охранников. Те издевались, пока женщина не умирала. Как можно такое пережить? Куда смотрел Сталин, разрешая эти дикие концлагеря? А мы еще верили, что наша страна самая лучшая. Если б меня посадили, я бы сразу повесилась.
16 июля. Сегодня мой день рождения. Папа подарил часы, мама спекла пирог. Гостей нет. Почему никогда не празднуют мой день рождения?
Мама пригласила на дом портниху. Мне, наконец, сшили пальто из папиного военного сукна и несколько платьев ‑ из маминых старых, и два новых из белого полотна, и голубое шелковое. Мама сто раз сказала, чтоб я его берегла, и мне не хочется его видеть, не то чтоб надевать. Почему мама такая суровая?
Папа пьет. Те, кто с ним пьют, над ним смеются. А знакомые осуждают маму и папу за то, что я у них, как Золушка. Плохо одета, делаю по дому всю работу, а меня все равно ругают. Папа зарабатывает много, а мне никогда не дают деньги. Хорошо, что хоть кино по абонементу. Хочу идти работать. Папа не пускает.
Люська работает в немецком магазине, Лилька в аптеке, Ольга в госпитале. Лилька приносит медикаменты. Я продаю их папе. Он не знает, что мы с Лилькой делимся. А потом папа кричит: «Где ты берешь деньги?» Люська тоже просит иногда что‑нибудь вынести из магазина. Не дай Бог, поймают, тут же повесят. А мне все равно, я никому не нужна. (...)
5 сентября. Меня вызвали на комиссию. Забирают в Германию девчонок. У Люси живет на квартире немец. Мы плачем, а он нас успокаивает. Люську не возьмут, она по документам немка. А мы с Лилькой попадем. Дядя Ганс нам сказал, что даст адрес, и мы поедем к его жене.
8 сентября. Вчера была на комиссии. Сначала нас смотрели русские врачи. Папа договорился со своей знакомой, она сумела дать мне 3‑ю группу. Это означает сельские работы. Девчонки пришли в грязных платьях, измазанные. Им давали 1‑ю и 2‑ю группы. Это подземные заводы, шахты и химия. 3‑я группа должна пройти немецкую комиссию. Я пошла, за столом сидят три немца ‑ врачи. Тот, что посредине, лысый, розовый, с голубыми глазами, просит показать руки. А у меня маникюр.
Он спрашивает: «Что ты умеешь делать?» Я ответила: «Играть на пианино». Он: «А что ты играешь?» Я: «Больше всего люблю Штрауса». Он: «А кто твой папа?» Я: «Врач».
Он взял мои документы, перечеркнул и написал: 5‑я группа. Значит, освобождена. Еще спросил, откуда я знаю немецкий язык. Я сказала, что у меня была немка‑гувернантка. Он пожелал мне успехов, и я ушла. Ольга и Лиля работают. Им Германия не грозит. А мне повезло.
6 октября. Пришла последняя жена Мальцева. Просит пойти с ней в гестапо. Виктор Иванович в Летцене. Он уже начальник штаба воздушных сил Р.О.А. Она хочет уехать к нему. Она совершенно не знает языка и хочет, чтоб я помогла ей получить пропуск. Я пошла с ней. Ворота открыты, стоит сонный часовой. Я сказала, что мы идем за пропуском. Он махнул рукой, и мы прошли. В какой‑то комнате мы увидели двух немцев на кроватях. Тут же стол с едой. Я сказала, чего мы хотим. Один из них встал, взял у Нэли бумаги, подписал, поставил печать. Мы ушли. Маме я ничего не сказала.
31 октября. На улице тепло. Мы ждали, что наши войска войдут, а они прошли мимо на Одессу. В воздухе пахнет осенью. Не верится, что где‑то война. Два года назад в Ялте, когда наступали немцы, было холодно, пасмурно, а сейчас мы ходим в летнем. Теперь мы в осажденном Крыму. Немцы ждут какого‑то нового оружия.
10 ноября. Папу вызвали в гестапо. Мы даже не знали, что он освобождает людей из концлагеря. К нему приводят из концлагеря заключенного, он в кабинете его переодевает. В лагерь идет другой, в лохмотьях и с перевязанной щекой. Трое из освобожденных ‑ врачи. Уже работают в этой же поликлинике. Когда папу заподозрили в обмане, то он сказал, что ничего не знает и пусть конвойный сидит не в коридоре, а у кресла. Папу отпустили, но он все равно помогает. Много денег отдает кому‑то. К нам часто ходит Радзиловский. Они пьют с папой. Радзиловский постоянно расстроен, жалуется папе и пьет. На днях спал у нас на балконе, на полу.
25 декабря. Рождество. Папа развеселился. У нас его друзья. Папа хорошо напился и стал танцевать и топать. Пришел адъютант генерала. Просит не топать ‑ генерал отдыхает. Папа ему говорит: «Я майор, и хочу праздновать по‑русски». Второй раз опять пришел и просит топать потише. Папа ему: «Я подполковник». Потом пришел сам генерал. Папа ему говорит: «Я полковник». Генерал посмотрел на него пьяного и говорит: «Сейчас доктор еще выпьет и станет генералом» ‑ и ушел.
1944 год
1 января. Мы ушли встречать Новый год. Я пошла к Лиле, а мама с папой к дяде Вале. Сегодня пришли, а у нас у дверей полно обгоревших спичек. Бежит адъютант и заявляет, что мы их утопили. Мы еще не открыли дверь. Пошли смотреть. Вода дошла и на 1‑й этаж. Немцы поднялись к нам. Передняя залита водой по щиколотку, и наша кошка бегает по воде. Она привыкла купаться, открыла кран на кухне и веселится. Генерал посмотрел и говорит: «У этих русских даже кошки ненормальные.
7 января. Вчера у мамы был день рождения. Пришел дядя Валя с женой и румыном, ее любовником, он у них на квартире, немец, который живет у бабушки. Она прислала его с поздравлением и подарком. Петр Лещенко ‑ он в гражданскую служил с любимым маминым братом в белой армии ‑ с мамой был тогда знаком. Как всегда «случайно», зашел Радзиловский с женой. Он не знал о дне рождения. Лещенко спел несколько песен. Он теперь майор румынской армии. Небольшого роста, плешивый, а поет здорово. Он очень удручен. Сказал маме, что не ждет ничего хорошего. У него молодая жена, жизнь не радует. Прожил на чужбине столько лет, а мечтает хоть умереть в России. Предчувствие самое плохое. (...)
27 марта. Появился Виктор Иванович. Он теперь в погонах. Высокий, надменный. Поблагодарил за помощь Нэле. Он прилетел из Летцена. Летел сложно, через Румынию. Говорит, что скоро придут наши. Мне сказал: «Никогда не бросай Родину», а папе сказал: «Немцы нас обманули, мы ‑ пушечное мясо. Они хотят загрести жар чужими руками. Но теперь выхода нет, придется идти до конца». Сказал, что немцы ждут чудодейственное оружие, которое перевернет весь ход войны. А что за оружие, никто не знает. Ему надо было где‑то кому‑то читать лекцию, но он сказал, что это только проформа. Он недоволен своим положением.
8 апреля. Пасха. Мы все собрались у бабушки. Немцы, что стоят на Красной Горке, собираются эвакуироваться.
9 апреля. Ночью бомбили. Бомба разорвалась под моим окном. Меня засыпало стеклами. Мама встала, зовет в бомбоубежище. Я ей говорю: «Это ветер». И заснула дальше. Папа напился и ничего не слышит.
11 апреля. В эту ночь мы спустились в подвал. Там много немцев. Бомбили. По улицам бегают каратели из чеченцев и ингушей. Немцы их тоже боятся. Хотели ворваться к нам в подвал, но немцы их прогнали. Они повесили на столб какие‑то пакеты. Немцы их сорвали. И еще подожгли сарай. Потушили. (...)
13 апреля. Ночь прошла спокойно. На улице ни души. Мама послала меня узнать, что с ее любимой сестрой. Идти надо было с километр до ул. К. Либкнехта. Я пошла. Нигде никого нет. По улице валяются бумаги. Все дома целенькие, хоть и бомбили, да прошли каратели. На улице К. Маркса вдруг выскочила открытая машина с офицерами, по бокам солдаты с пулеметами. Они на полном ходу свернули на нашу улицу. Крикнули: «Где дорога на Севастополь?» Я махнула рукой, и они умчались. Это была последняя встреча с немцами. Я пошла к тетке. Через час я вышла ‑ на улице полно наших. Кто‑то из солдат что‑то сказал про мою мать. Я не поняла. На улице Толстого висела афиша «Джордж из Динки‑джаза». Я решила посмотреть фильм. Он шел с перерывами очень долго. Дома мне хорошо влетело.
15 апреля. На улицах полно наших солдат и офицеров. Они теперь в погонах. И еще полно людей с красной ленточкой. Говорят, что это партизаны. Наш директор школы тоже с ленточкой.
20 апреля. Нас сняли с занятий, послали в госпиталь ухаживать за ранеными. Они теперь из Севастополя. Большей частью нацмены. Госпиталь в каком‑то бараке. Раненые лежат на полу, на соломе. Грязь и вонища.
26 апреля. У нас на квартире живет один майор из Москвы. Он из проектного бюро. Как только возьмут Севастополь, его тут же будут восстанавливать. Уже все готово. А в Севастополе ужасные бои. Папа страшно переживает. Он всегда болеет за Севастополь и за моряков. Все‑таки он моряк с 1913 года. Хоть и учился на врача в Ревеле, потом служил лекарем то на кораблях, то на подводной лодке, то в морском госпитале, пока в 1938 году ему пришлось уйти в отставку. В Севастополе пересажали ужасно много моряков. Папе какой‑то следователь‑пьяница посоветовал уйти. Больше папу не трогали. Он уже не враг.
10 мая. Севастополь взяли. Наш майор сегодня уехал. Наконец‑то у нас все кончено. Уже почти мирная жизнь. Но на базаре исчезли продукты. У папы много больных. В основном военные. Носят продукты, немецкий шоколад. Наверное, наворовали на складах.
19 мая. Ночью был переполох. Шум, крики, стрельба. Мы выскочили на балкон. Люди в военной форме вытаскивали и заталкивали на грузовик наших новых соседей ‑ татар. Это довоенное правительство Крыма. Они только несколько дней, как приехали. Утром я побежала к Рите. Их тоже забрали. Квартира открыта, все валяется. Я хотела забрать свои ноты, но не нашла и скорее убежала. Оказывается, в эту ночь собрали и выслали всех татар. У Риты отец был партизан. За что же ее выслали?
24 мая. Папу вызвали в прокуратуру. Прокурор требует освободить квартиру. Нам дают по ул. Гоголя четыре комнаты на 1‑м этаже, удобства во дворе. Папа отказался.
1 июня. Папу и маму вызвали опять 26 мая. Больше я их не видела. Они в тюрьме. Два дня шел обыск. Следователь ‑ женщина совала себе под жакет чулки, мамины блузки. Все описали. Меня выгнали. Я успела вынести продукты к тете Ане и несколько платьев. Мне дали железную кровать, одеяло и зимнее пальто. Остальное разграбили. Квартиру занял прокурор.
15 июня. Каждый день ношу передачи в тюрьму. Просиживаю целые дни. Арестовали дядю Валю.
16 июня. Тетка меня выгнала. Сказала, что я дочь арестантов. Пока пошла жить к бабушке.
27 июня. Вчера пришли НКВДешники. Дали 20 минут на сборы и выслали деда с бабушкой. Дед ‑ болгарин, ему 84 года, бабушке 76 лет. Они не могли влезть на грузовик. Их закинули, как мешки.
Дневник Володи Борисенко
О дневнике, который вёл 13‑летний Володя Борисенко в оккупированном Крыму, его родственники знали. Но где находится тетрадь, не помнил даже сам Владимир Фёдорович: то ли осталась в Феодосии, то ли совсем пропала... И только после смерти отца в 1986 году его дочь Марина, разбирая бумаги, нашла эти записи и автобиографию, в которой кратко перечислены события, описанные в его дневнике: «До декабря 1943 г. я существовал, прячась от облав и от угона в Германию, но в декабре под угрозой расстрела пришлось стать на учёт на биржу труда, откуда 4 декабря был послан работать на электростанцию в качестве чернорабочего. В марте 1944 г. все рабочие электростанции были увезены на грузовиках к Севастополю, для дальнейшей отправки в Германию. В пригороде Севастополя, Инкермане, во время налёта наших штурмовиков мне, а также трём моим товарищам удалось бежать в лес...»
После освобождения Крыма Володя вернулся домой, в школу. После войны поступил в Ленинградский институт физкультуры. «Он покорил добрую половину бассейнов мира и стал частью спортивной элиты СССР. Ни одна Олимпиада не обходилась без него, сначала в качестве участника, а потом ‑ тренера и судьи международной категории», ‑ рассказала нам Марина.
«Кто тебя научил плавать?» ‑ поражённо спрашивали Володю, когда он только приехал в Ленинград. «Море...» ‑ отвечал он. Море, солёным воздухом которого дышал с детства, море, из которого всю войну добывал мидии, чтобы прокормить семью, море, в котором на его глазах утонул корабль с людьми... С этой сцены и начинается дневник Володи Борисенко.
Январь 1942 г. (...) В ноябре 1941 г. в Феодосию ворвались немцы. Возможность эвакуироваться мы не имели, во‑первых из‑за болезни отца, а во‑вторых брату Анатолию было всего 4 года, а сестре Дине не было ещё года. Кроме того корабли, выходившие из порта, сразу же топились немецкими самолётами. Через 2 месяца после вступления немцев, 1 января 1942 года, в Феодосии был высажен нашим флотом десант, который продержался 3 недели, до 21 января 1942 г., когда в город опять вошли немцы. (...)
Ну так, стало быть сегодня я решил начать мой дневник. Я очень жалею, что не начал его раньше. Хотя все равно я не смог бы записать все те ужасы, которые прошли перед моими глазами, да и к тому же они незабываемы. Да вот еще и сегодня только мы с отцом вышли за ворота, сразу же мы увидели огромный столб дыма и огня, это горел трехэтажный дом, который находится против Союзтранса. Весь город представляет скелеты зданий, воронки и развалины. Все лучшие места города разбиты и исковерканы. Вокзал, «Астория», гидротехникум, 1 школа, 6 школа, огромная табачная фабрика, горсад, купальня, базар, много пекарен, выгорела вся Итальянская и весь порт. Кроме того сотни мелких домиков также были разбиты. Были разбиты все водопроводные трубы, город пил воду из подвалов, воронок, люков, известковых ям. Всего не описать.
Мы пошли с отцом за водой к известковой яме. Повсюду на улицах ходили немцы, валялись рассыпанные патроны, гранаты, осколки от бомб, от снарядов, целые неразорвавшиеся снаряды. По разбитому магазину, собирая доски, ходили люди. На площади, где находилась известковая яма, были построены 3 новых двухэтажных дома, один из них уже был разбит. Недалеко догорал склад боеприпасов, устроенный в бывшем детдоме. Возле раскопанных бомбоубежищ валялся убитый человек. Площадь была усеяна неразорвавшимися снарядами и мелкими бомбами. Набрав воды, мы вернулись домой.
За отцом пришел Белосевич и сказал, что немцы приказали в один день починить пекарню и на другой день выпечь хлеб. Я тоже пошел туда. Мой отец ‑ и стекольщик, и жестянщик, и пекарь, и кровельщик, и лудильщик, и знает много других профессий. Когда мы пришли в пекарню, там уже было 5 человек рабочих, которые привезли разные вещи для оборудования пекарни. Они вычистили корыта для теста, выскребли полы. Одна небольшая комната пекарни была завалена упавшей стеной. Они забили двери в нее. Я нарубил дров и растопил печку. Отец повставлял стекла. Я пошел в разрушенный двор собирать дрова и нашел там несколько интересных книг. Собирая дрова, я полез по нагроможденным камням, вдруг один камень соскользнул у меня из‑под ноги и я почувствовал, что проваливаюсь. Я выпустил из рук дрова и еле удержался на вытянутых руках. Еще немного и я бы был завален грудой камней. (...)
28 января 1942 г. Сегодня утром я начал читать найденную в развалинах книгу «Исторический вестник». Там мне очень понравился рассказ «Шлиссельбургская трагедия» и «Светлый ключ».
Потом я пошел в пекарню, там уже было готово тесто. Я нарубил дров для печки, на которой стоял котел с водой. Белосевич разжег форсунку. Когда хорошо вытопили печку, начали сажать хлеб. Убрали обсыпавшуюся штукатурку. Пришла уборщица, помыла окна и корыта. Поставили дрожжи и закваску на завтра. Потом начали вынимать хлеб. Когда вынули хлеб, каждый взял себе по буханке и все начали расходиться. Я тоже взял буханку и пошел домой.
Папа остался для того, чтобы выдать хлеб комендатуре.
Придя домой, я нарубил дров для трубы, отапливающей комнату, в которой жили офицер и денщик. Они заставляли топить им трубу каждый день.
Нарубив дров и пообедав, вышел во двор. Там был Боря, который во время боя в городе ночевал на горе у Джона, откуда был виден весь город и море. Теперь Борис забил выпавшие у него в квартире стекла фанерой, перенес обратно вещи, которые он с отцом раньше перенес к Джону. У него было 8 голубей, но их съели немцы.
Теперь мы как бы отдыхали. Только изредка где‑то пролетит самолет, раздастся несколько выстрелов, и все.
А то с 29 декабря и до 21 января город беспрестанно бомбили немецкие самолеты. В это время много ужасов прошло перед моими глазами. Недалеко от базара в один двор попало несколько бомб и под развалинами остались 30 человек, только нескольких сумели откопать, остальные погибли. Но самое неизгладимое впечатление у меня осталось ‑ это гибель корабля. Я решил описать ее в этом дневнике.
Жареные на обед голуби, воздушные налёты, потопленные корабли, немецкие солдаты ‑ таким оказалось его детство.
13‑летний Володя мог разделить судьбу угнанных в Германию на работы. Но чудом избежал этой участи.
Фото на странице ‑ из архива М. Борисенко.
Мы с Борисом воспользовавшись некоторым затишьем пошли на гору к Джону. Дул тихий ветерок. На море были небольшие волны. На горизонте показался корабль. В воздухе носилось несколько советских самолетов. Я указал Борису на приближающийся корабль. Корабль подошел к пристани, но сделав полукруг отошел километра на три, так он делал три раза, прошло с полчаса, как мы смотрели за ним. Самолеты кружились в воздухе. Я подумал о том, что если он повернет в четвертый раз, что‑нибудь должно случиться. Пароход повернул в четвертый раз. И вот, когда советские самолеты чуть отлетели в сторону, далеко за Лысой горой показались точки немецких самолетов. Их было 7 истребителей и 5 бомбардировщиков. Истребители быстро оттеснив наши самолеты, скрылись в тучах. Бомбардировщики продолжали свой путь. Наши самолеты были далеко в стороне. Зенитки создали огненную преграду. Но немецкие самолеты штопором понеслись вниз и поднырнули под разрывы снарядов. Выровнявшись и опустившись гораздо ниже немецкие самолеты начали пикировать на корабль. Корабль полным ходом шел к порту, чтобы в нем укрыться. Мы поняли, чтобы корабль погиб. Самолеты быстро приблизившись к кораблю выстроились в шеренгу и начали по очереди бросать бомбы. Вот бросил первый самолет, но корабль быстро застопорил машины и все пять бомб подняли огромный водяной столб впереди корабля. Кинул второй, но корабль сразу рванулся с места, позади него разорвались все бомбы. Третий снизился ниже всех и бросил свою пятерку в корабль. Но корабль резко повернулся в открытое море. Но четвертый и пятый самолет кидали сразу вместе. Корабль повернулся к порту и затормозил. Пять бомб разорвались впереди корабля, обдавая его ледяными брызгами, но пять других попали в самый центр корабля. Корабль как будто ни в чем не бывало продолжал идти вперед, ничто не показывало, что в него попали бомбы. Все пять немецких самолетов, думая что они не попали, снизились метров на 50 и начали из пулеметов стрелять по слободкам. Вскоре они скрылись за горой.
Корабль минуты три быстро шел по направлению к порту, вдруг он разом остановился, тяжелый дым повалил из его середины, видно было как с борта слетела лодка, как люди прыгают в ледяную воду и как все сразу плывут к лодке, цепляются за ее борта. Пароход быстро пошел в воду. На капитанском мостике мелькнуло несколько огоньков и потом еще несколько мелькнуло на корме корабля, люди кончали самоубийством. Прошло минуты две и корабль скрылся под водою. Из порта вышел катер спасать людей, за ним вышел второй. Они подошли к месту гибели корабля, спустили шлюпки и начали подбирать людей. На горизонте вновь показались пять бомбардировщиков. Катера быстро подняли шлюпки и ушли в порт. Бомбардировщики приблизились ближе и повернули обратно, корабля уже не было, из воды торчали две мачты, это все, что напоминало о корабле. (...)
31 января 1942 г. С утра была слышна канонада. Часам к 9 она затихла. Папа ушел на работу раньше чем обычно, потому что они должны были сегодня сделать два оборота. Когда мы позавтракали, я сел читать сборник рассказов Ясенева «Солнечная сторона». Я прочел рассказы «Когда цветут липы», «На полустанке», «Светлый день», «Славные ребята» и «Язык чувств». Больше всего мне понравился «Язык чувств». Потом я отнес починить Толины ботинки. И наконец часа в 2 я пошел в пекарню. Там уже сажали хлеб во второй раз. Потом начали приезжать за хлебом. Приехал переводчик от местной комендатуры и привез 68 килограмм муки.
1 февраля 1942 г. Утром опять гремели пушки, они гремели всю ночь перед этим и почти весь день. У меня выскочили чиряки под коленкой и я почти не мог ходить. Однако же я вышел во двор и начал помогать выкачивать насосом воду из подвала. Вдруг раздалось несколько далеких выстрелов, это стреляли по самолетам. Два каких‑то самолета летели над краем моря. Вокруг них разрывались снаряды. Кто стреляет, определить было нельзя. Вскоре самолеты скрылись на горизонте. Мы с Борисом пошли за дровами. Набрав на развалинах порядочное количество дров, мы вернулись домой. Я порубил дрова и отнес домой. Там я прочел несколько рассказов из старых журналов «Работница», которые папа принес из разбитого дома, чтобы растоплять печи. Потом мама приготовила обед и пришел папа.
Днем были слышны взрывы, это взрывали порт, опасались десанта. В городе ходили разные ложные слухи. Говорили, что в Черное море вошел Английский флот и что к городу подходила английская подводная лодка. (...)
3 февраля 1942 г. Утром чиряки стали болеть гораздо тише. После завтрака я начал читать книгу «Моя земля», написал ее Иван Краш. Она мне очень понравилась. Сегодня папа был выходной. Он встретил Аликину маму, которая сказала что они к нам придут. Алик это мой друг, но я с ним не виделся уже месяца два. Они пришли в 2 часа. Я показал Алику дневник, разные книги. Он сказал, чтобы завтра я приходил к нему. Ушли они часа в четыре. Мы пообедали. Потом я дочитал книгу, мама переменила компресс и мы легли спать. Да, еще сегодня от нас ушел офицер в наш двор, но в другую комнату. К нам пришел другой офицер, по‑видимому, добрый.
4 февраля 1942 г. Утром, когда мы сидели за завтраком, мимо проходил офицер, он сказал «Доброе утро» и дал Дине пачечку конфет. Значит, он добрый. Сегодня я начал читать книгу Чернышевского «Что делать»... Часов в 10 я пошел к Алику. С ним я провел весь день. Вечером я опять читал «Что делать». Потом мама опять переменила компресс, я заснул. (...)
7 февраля 1942 г. Сегодня с утра летали самолеты. Часов в 10 папа принес убитого, но еще свежего голубя. Мама ощипала его и решила сделать суп. Потом я пошел в пекарню. Там я пробыл весь остальной день. Потом мы с папой пошли домой. Дома папа взял один хлеб и пошел к одному дяде, чтобы обменять его на мясо. Потом он принес мяса и мы сели обедать. Был уже вечер. (...)
10 февраля 1942 г. С утра было пасмурно, весь город окутал туман. Во дворе была такая грязь, что невозможно было пройти.
Сегодня из нашего двора уходили немцы, которые до этого здесь остановились, а пришли новые. Немцы забирали на подводы все свои вещи и много чужих. Лошади и подводы намесили грязи еще больше. Я не выходил со двора и большую часть дня читал книги.
2 мая 1944 г. В 9 часов утра. Если записать все, что случилось со мной за время от 8‑го апреля и до сегодняшнего дня, то не хватит бумаги. Буду писать покороче. 9‑го апреля было воскресенье и мы гуляли в городе, ничего не зная. 10‑го шеф не посылал нас на работу и не отпускал домой. 11‑го было тоже самое. Сильно бомбили русские штурмовики, а кроме того началась грабиловка. Отчего это произошло никто ничего не мог понять, однако было ясно, что немцы сматывают удочки.
12‑го утром в общежитии осталось не больше 10‑ти человек, а остальные несмотря на запертые двери и ворота сумели убежать домой. Нас посадили на автомашины и повезли за город. Там сумело убежать еще несколько человек, а мне не везло. Собралась колона, машин пятнадцать и нас повезли на Севастополь. В Старом Крыму еще было спокойно, только шло много войск, машин и подвод. Здесь создалась пробка, и воспользовавшись моментом убежал шофер Валентин, испортив машину.
До этого нас везли на двух грузовиках, причем на каждом сидело по немцу с автоматом, а сзади на легковике ехал шеф, тоже с автоматом. Теперь мы все ехали на одном грузовике, а с нами два немца, а сзади по‑прежнему легковик.
За Старым Крымом партизаны обстреливали дорогу, но мы проехали благополучно. Через Карасубазар, Симферополь и Бахчисарай мы проехали не останавливаясь, а к вечеру были уже в 20 км от Севастополя. Здесь наша колона из 15 автомобилей разрослась до колоны в несколько тысяч машин.
Тысячи машин были впереди нас, а также тысячи позади, причем колонна шла в два ряда машин и ряд румынских повозок.
Все машины стояли одна около другой, а двигались в час не больше чем полкилометра, с длительными остановками. Тоже было и днем 13‑го. Часов в 12 был налет штурмовиков и убежали Дешкевич и Возовенко. В час убежал Дятлов, а мне все не везло. Наконец в три часа, когда мы были в 9‑ти км от Севастополя, образовалась пробка, так как передняя машина испортилась. Нас заставили сбросить ее с дороги. Отодвинув ее с дороги мы не сели на машины, несмотря на то что колона тронулась, а наоборот под повозками, лошадьми и прячась за машинами мы двинулись назад, подальше от наших машин. Нас было четверо, но потом неизвестно по какой причине Федотов отстал от нас. Дойдя до гор, мы свернули в горы, где увидели партизан и в деревне Колонтай дождались наших регулярных войск. (...)
В мае 1944 года Крым был полностью освобождён от немецко‑фашистских войск. На фото ‑ победный салют в освобождённом Севастополе.
Фотохроника ТАСС.
1 июня 1944 г. В 2 часа дня. Сейчас я учусь в школе. Сегодня я сдавал первые испытания по русскому письменному, писали изложение. Надеюсь, что смогу сдать все испытания. Дела лично у меня идут неплохо, потому что я ни с кем, ничем не связан, особенно с девочками. Вову Ломакина, который работал на радио‑узле сегодня должны отправить в армию, т. к. он 1926 г., то же самое с Вовой, с которым я работал на телефонной станции. Вова Чубаров был взят в армию еще в апреле, сражался под Севастополем, отличился. Алик приехал 3‑го мая и поступил в школу, но недавно он бросил школу и пошел на табачную фабрику учеником механика. Гувин заворачивает в комсомоле. Я тоже думаю вступать в комсомол.
Все 1927 года 3 раза в неделю занимаются в военкомате, а также по воскресеньям. Позавчера я купался в море. Несколько раз мне, Коле Левченко, Мецову и др. приходилось выполнять задания горкома. В классе я избран командиром звена.
Почти каждый день я вечером выхожу в город. Идут в театре концерты и кинокартины. В горсаду танцы в клубах и разные собрания. Мы переселились с Кооперативной 6 на Тимирязева 28, также во дворе пекарни. Немецких самолетов больше не показывается. Каждое воскресенье мы ходим в порт на воскресники. Сегодня мы получили письма от Нюры Алексенковой и от тети Оли. Диму, сына Нюры, который немного старше меня, еще в прошлом году взяли в армию. Они сообщают нам, что погиб отец моего брата Шурика, муж тети Маруси, а также сообщают их адрес.
15 октября 1944 г. В 11 ч. утра. Испытания сдал все и начал учиться в 8‑м классе, но за буханку хлеба отца посадили на год и я поступил работать на табачную фабрику. Там я вместе с Генкой Зинченко разбираю и собираю части от гильзовых машин. В месяц я получаю 120 рублей и каждый день по 20 грамм на раскурку.
28 октября 1944 г. В 2 ч. дня. С табачной меня послали строить памятник и я сейчас строю. Сегодня я выходной, но завтра буду работать. Учусь в вечерней школе. Я написал заметку и ее поместили в «Победе» за 21‑е число. Приговор отца утвердили. (...)
11 декабря 1944 г. В 7 ч. вечера. Теперь я уже допризывник и вчера целый день занимался в военкомате. 2‑го меня приняли в ряды ВЛКСМ. В школу почти не хожу. За предыдущую неделю ездил один раз в Старый Крым за табаком, а другой в лес за дровами километров за 60.
Теперь я не имею почти ни одной свободной минуты: всю неделю работаю, а в воскресенье в военкомат с полвосьмого и до полвосьмого с перерывом на один час.
22 января 1945 г. Всю эту неделю я ходил в школу и там взял физику. На фабрике перешел из механиков в мотористы. Вчера не пошел в военкомат, так как перед этим отдежурил 24 часа возле мотора. Вчера часа в три приходил отец.
Сегодня день Ленина и все отдыхают. Наши войска взяли Варшаву, Лодзь и Краков. Появилось Кенигсбергское направление.
3 марта 1945 г. Всю эту неделю не ходил в школу. Написал письмо Лене и Яковенко. Отец приехал из Старого Крыма, где наголодался и просит помощи, а помочь нечем.
Сегодня работаю вечером.
3 мая 1945 г. Вчера и позавчера праздновали. Все время был с Колей, учили физику. Анатомию сдал на четыре. Коля учил меня танцевать. Он вскружил мне голову Бакинским училищем и теперь я мечтаю попасть туда. Вчера в 11 ч. 5 мин. вечера сообщили о взятии Берлина. Наши войска соединились с союзниками. 12 апреля умер Рузвельт. Сегодня сообщили, что Гебельс и Гитлер застрелились. В Италии немцы капитулируют. В общем война в Европе идет к концу. Отец все сидит.
На фабрику пришел американский дизель и уже стоит на ремонте, поплавились подшипники. В военкомате занятия кончились. С 8 апреля по 28 был на облаве. 29 на фабрике был вечер.
13 мая 1945 г. Наконец мы победили и война окончилась. 9‑го пала последняя столица, которая еще была у немцев: Прага. 9‑го был парад, мы с утра поехали за цветами, узнал я о конце войны примерно в 7 утра. Сейчас идет разоружение остатков немецких войск. Я опять работаю в гильзовом на подъемной машине и мимоходом учусь регулировке. 6‑го был в военкомате, сдавали нормы по ГТО: гранату, прыжки, бег на километр.
Дневник Жени Воробьёвой
Женя училась в школе № 8 города Пушкин под Ленинградом ‑ и это все сведения о ней. Никогда не издававшийся ранее дневник, вернее, его машинописная копия, был разыскан журналистами «АиФ» в Российском государственном архиве социально‑политической истории, в картотеке молодёжного фонда.
... Труп повешенного, покачивающийся в дверях Александровского дворца, страницы книг, развеянных по ветру и затоптанных на аллеях, ‑ восьмиклассница Женя, до войны каждое утро по дороге в школу читавшая пушкинские стихи на пьедестале памятника поэту, с болью описывает разрушение родных ей и Александру Сергеевичу мест... Первая запись ‑ первая военная осень, последняя ‑ перед Победой. Между ними ‑ бегство в Гатчину, затем ‑ Пушкиногорье, где был написан «Евгений Онегин» и где Женя видела и могилу своего кумира, и как немцы «на 10 подводах» вывозили из музея принадлежавшие поэту вещи, как будто «Пушкина везли на каторгу», и как погнали мужчин рубить заповедник, и как обнесли колючей проволокой «маленький дряхлый домик няни»...
Приписка в конце найденного нами текста гласила: «На этом обрывается дневник 19‑летней советской девушки Жени Воробьёвой из г. Пушкин. Этот дневник нам передала сама Женя, которую мы встретили в одном из лесных поселений, где скрывались от немцев тысячи жителей из деревень Пушкинского района». Кто эти «мы» ‑ так и осталось неизвестным...
«Аргументы и факты» обратились к читателям со своих страниц с просьбой помочь отыскать автора или его потомков. Безрезультатно. Но нам хочется верить, что Женя пережила войну, что сохранила свою любовь к поэту, которой дышит каждая строчка её дневника. Что возвратилась домой в освобождённый город и что однажды она возьмёт в руки эту книгу ‑ и её дневник, который семь десятилетий назад приходилось прятать под полом от немецких солдат, вернётся к ней, постаревшей на целую жизнь, под толстой обложкой. Кажется, у нас есть ещё немного времени...
17 октября 1941 года. Страшный день, то, чего мы ждали с первого часа прихода немцев, совершилось. Нас выгоняют из города. Увижу ли я тебя, дорогой мой городок, ‑ любимые места, Пушкинский лицей, садик с памятником молодого поэта, Екатерининский парк, где мы провели столько счастливых часов, мою школу, царскую аллею. Только сейчас я поняла, как мне дорого все это, ведь здесь я родилась, здесь жила около лицея и каждый день по дороге в школу читала на пьедестале пушкинского памятника вдохновенные строки его стихов. (...)
Как больно мне, что мы покидаем родной город в дни золотой осени. В ту пору, которую так любил Пушкин и люблю я. Когда мы с котомками проходили мимо пушкинского садика, я увидела памятник, осыпанный багряными листьями кленов. Весь месяц был так гнетущ. Невыносимо было больно видеть разрушенный немецкой бомбой Екатерининский дворец, изрытый снарядами старый парк, мостовую у школы, усыпанную страничками книг, оборванные, грязные немецкие солдаты бродили по улицам и аллеям Пушкина. Они поселились в лицее, в залах Дворца. Они таскали воду из детскосельских прудов для своих огромных рыжих битюгов. Я видела в дверях Александровского дворца повешенного немцами человека. Издали казалось, что он просто остановился на пороге, и видела под колесами немецких пушек, установленных около нашей школы, странички из пушкинских книг. Мерзавцы, что они делают с нашей страной, с нашими людьми.
Со стороны Ленинграда непрерывно доносятся канонады. Хоть бы под стенами этого великого города они сломали бы себе шею. (...)
18 октября. Нас идет туча несметная. Женщины несут детей, старики тянут тачки со скарбом. Выпал первый снег. Молча движется по грязной дороге толпа. Немцы‑конвоиры идут по обочинам, так по суше с трудом добрались до Гатчины, где нас немцы загнали в холодные казармы, за колючую проволоку.
19 октября. Нас гонят на вокзал. Пишу эти строки в загаженном телячьем вагоне. При нас оттуда выгрузили коров и овец, а потом загнали туда. Под ногами навозная жижа. Негде сесть, кричат дети. А я смотрю все назад, туда, где остался Пушкин, его золотые осенние рощи, его улицы, разрушенные немцами, теми, кто гонит нас неизвестно куда.
25 октября. Снова идем пешком по грязным холодным дорогам. Иду, а в голове все звучат и звучат пушкинские строчки, написанные им в дни расставания с Царским селом, с лицеем: «Друзья мои, прекрасен наш союз, Он как душа неразделим и вечен, непоколебим и беспечен. Срастался он под сенью дружных муз, куда бы нас не бросила судьбина и счастие куда б не повело, все те же мы: нам целый мир чужбина, отечество нам ‑ Царское село», ‑ как вечны его стихи, словно ко всем нам, изгнанным из Царского села ‑ Пушкина, обращается он: «Друзья мои, прекрасен наш союз». Да, он прекрасен, и немцы не нарушат его.
22 ноября. Три недели мы шли из деревни в деревню и вот теперь три недели живем у хозяйки. Она нас кормит, а мы пилим для нее дрова. Все время вспоминаю веселую нашу жизнь в Пушкине, моих подруг по школе Симу и Тамару, где они? По каким бредут дорогам? Сегодня узнала, что немцы будут давать хлеба только по 100 грамм. (...)
15 января 1942 года. Живем как нищие, иногда вспоминаю школу, и не верится, что все это было. Самое для меня тяжелое то, что я начинаю забывать любимые мои стихи. Как‑то на днях захотелось вдруг вспомнить строки, выбитые на пьедестале памятника Пушкина у лицея, ‑ и не могла ни одного слова.
10 марта. Бредем из деревни в деревню, все, что можно было ‑ променяли на хлеб. Большие морозы, а ночевать часто приходится в банях, и все равно. Все те же мы, нам целый мир чужбина, отечество нам Царское село.
24 марта. Я хочу запомнить навсегда, на всю жизнь этот день, еще ни разу за все время, что вокруг немцы, не чувствовала я себя так легко и радостно. Я снова с Пушкиным, вот куда бросила нас судьбина. Мы в Пушкинских горах. Только подумать, если б я знала, что мы придем сюда, мне было бы легче. Ведь и Пушкин из Царского села попал сюда, в Михайловское. Здесь он проводил свое изгнание. Здесь он писал «Евгений Онегин», здесь все дышит им, и я снова чувствую себя легко, отвлеченной, свободной, словно кошмар немецкого нашествия кончился. Здесь его могила, но я об этом не думаю. Невозможно себе представить, что существует на свете могила Пушкина.
25 марта. Нам не разрешили жить в Пушкинских горах. Когда мама вернулась из комендатуры и сказала мне об этом, мне стало страшно. Неужели же снова надо брести по дорогам из деревни в деревню. Но вечером мама снова пошла к немецкому коменданту и вернулась радостная. Нам разрешено поселиться в деревне Петровская. Это рядом с Михайловским, рядом с Пушкиным.
27 марта. Сейчас я ходила к озеру со странным названием «Кучяне». На том берегу можно разглядеть дом Пушкина, белый, простой, светлый и слева, невдалеке от него маленький дряхлый домик няни. На берегу немцы поставили колючую проволоку.
Два с лишним года Царское Село находилось в оккупации. Фашистские солдаты превратили дворцы и павильоны в казармы и конюшни, разграбили их содержимое (на фото ‑ Зелёная столовая Екатерининского дворца). В сентябре 1941 года фашисты расстреляли всех евреев г. Пушкин, которых обнаружили в подвалах Царскосельского лицея, где прятались от оккупантов тысячи местных жителей.
Фото РИА Новости.
15 апреля. Наконец удалось побывать в Пушкинских горах. Пришла на могилу. Белый мраморный обелиск на холме. Удивительно, как этот белый прозрачный цвет связан с Пушкиным. Белый лицей, белый дом на берегу озера, белый мрамор на его могиле. Было тихо, пусто, но потом пришли немцы. Я слышала, как они грохотали сапогами в церкви Святогорского монастыря, как они что‑то насвистывали. Во дворе монастыря они устроили конюшню. Я поняла, что до тех пор, пока немцы на нашей земле, в Пушкинских горах, в Пушкине, под Ленинградом ‑ не может быть счастья и радости.
7 мая. Не пишу дневник, опасно. На днях немцы с переводчиками делали обыск в домах. Они нашли дневник у Тани, кричали, изорвали тетрадь и грозились арестовать Таню. Я долго колебалась ‑ не уничтожить ли мои записи, ведь там такое, что не снести мне головы, если немцы увидят. Но рука не поднялась. Прячу тетрадку под пол.
6 июля. В день рождения Пушкина был праздник в Михайловском. Его устроили немецкие холуи из Пскова. Хотелось бы все забыть, но не могу. Мерзавцы, они хотят прикрыться именем Пушкина. Они хотят сделать вид, что Пушкин с ними. Какой‑то хлюст в очках рассказывал о Пушкине в музее, но я его не слушала, смотрела на опустевшие комнаты. Чувствуется, что отсюда много вывезено немцами. Нет, здесь ничего не осталось от любимого моего поэта. Я чуть не разрыдалась и выбежала в парк. Прижалась лбом к окошку домика няни и сделала вид, что внимательно разглядываю маленькую светелку, где когда‑то старушка рассказывала молодому Пушкину русские народные сказки.
20 сентября. Я теперь вытаскиваю дневник только для самых важных записей. Вчера мужчин нашей деревни немцы гоняли рубить Пушкинский заповедник.
7 апреля 1943 года. Немцы угоняют молодежь в Германию. Стараюсь не думать, что и меня ждет эта страшная судьба. Особенно ужасно думать об этом после того, как я прочла пришедшее вчера письмо от Оли Климович. Оно написано так мелко, что цензоры, наверное, его не прочли и пропустили. Вот что пишет Оля своей матери:
«Здравствуй дорогая мамочка. Шлю тебе сердечный привет из далекой Германии. Живем в бараках, в комнате 24 девушки, кормят так:
300 грамм хлеба, 20 гр. маргарина, немного жидкого супа и несколько картошек. Мамочка, сколько вспоминаю Петровское, где я могла есть вдоволь картошку с квасом. Приходится очень много работать. Встаю в пять утра и работаю до 7 вечера. Ты меня, наверное, не узнаешь, хожу в брюках, в куртке и деревянных колодках. Сшила себе костюм из одеяла. Живем за забором, на работу водят строем с полицией. О, родная, как хочется все сказать, но немцы для нас, русских, все воспрещают, нам даже нельзя ни с кем разговаривать. Мне очень скучно без тебя, но я рада, что не вижу тебя здесь, в этой тюрьме, когда я увижу тебя, когда поцелую твои глаза, которые пролили столько слез обо мне».
Бедная Оля, немного тебе осталось писать всю правду. О них ты пишешь, ничего не боясь. Все твои письма приходят исчерченные черными полосами, только вот одно уцелело.
9 августа. Не писала всю весну и почти все лето. Немцы все злее, все угрюмее на нас смотрят. А я все слушаю, из‑за озера доносится стук топоров, они продолжают вырубать Пушкинский заповедник, роют окопы в Михайловском. Приют трудов и вдохновления Пушкина немцы превращают в свой опорный пункт.
10 января 1944 года. Не могу прийти в себя. Все это время я не ходила ни в Пушкинские горы, ни в Михайловское, чтобы ничего не видеть. Но вчера немцы погнали всех девушек туда рыть окопы и я видела, как немцы везли вещи из музея Пушкина, везли на десяти подводах, под охраной солдат. Я успела разглядеть старинные кресла, диваны, книги. У меня было такое чувство, что немцы Пушкина везут в Германию, на каторгу, туда, где Оля.
15 января. Ну теперь ждать недолго. Сегодня немцы сожгли нашу Петровскую. Сколько лет стояла эта деревенька. Ведь она еще прадеду Пушкина принадлежала, и вот нет ее. Пепелище. Горят соседние деревни ‑ это верный признак, что немцы бегут, что наши близко. Мы перебрались жить в «Песочки». Здесь немцы тоже не оставили ни одного дома. Трудно было рыть землянки, но я не чувствовала усталости. Я думала об одном ‑ неужели они посмеют поднять руки на Михайловское, неужели они и там сожгут все. Неужели они в своей бешеной злобе осквернят могилу Пушкина.
2 марта. «Да здравствует солнце, да скроется тьма». Да здравствует моя родина, моя армия, да здравствует свобода, нет больше немцев. Дорогие герои, освободите Пушкина.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 192; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!