Petites miseries de la vie humaine 12 страница
— Пойду в армию! — бездарно выкрикнул я.
Это подействовало. Но реакция получилась как у петарды, которая не взлетела, а, пошипев на земле, погасла.
— Ха! — усмехнулся отец. Мать, повернувшись вполоборота, проговорила:
— Не надо, — и вернулась к своему занятию.
Теперь я понимаю, насколько нуждался во внимании после того, как всю жизнь оставался мелким подзаголовком крупных анонсов брата. Иначе никак не объяснить моего упрямого, импульсивного, самоубийственного решения выполнить угрозу. Двумя днями позже я давал глупые ответы на глупые вопросы в пункте записи в армию Австралии.
— Скажи мне, сынок, какой, по-твоему, для армии самый подходящий материал? — спросил меня вербовочный офицер.
— Тонкий хлопок, — предположил я. Он десять секунд смотрел на меня в упор и, не рассмеявшись, ворчливо отправил к врачу. К сожалению, на этом мое приключение и кончилось — я с треском провалился на медкомиссии. Врач изумленно окинул меня взглядом и заключил, что ему не приходилось в мирное время видеть тело в таком плохом состоянии.
Вопреки всякому здравому смыслу я болезненно принял отказ и впал в глубокую депрессию. Затем последовал период потерянного времени: три года я ходил кругами вокруг вопросов, ходивших кругами вокруг меня, но так и не нашел ответов. Занимаясь их поисками, отправлялся на прогулки. Читал. Научился искусству чтения во время ходьбы. Ложился поддеревья и сквозь вуаль листвы наблюдал, как по небу ползут облака. Проводил месяца, размышляя. Узнал больше о свойствах одиночества — было похоже, будто яйца медленно стискивала ледяная, только что из холодильника, рука. Если я и не нашел способа подлинно вписаться в мир, то прекрасно научился прятаться и с этой целью примерял на себя различные маски: скромность, изысканность, задумчивость, жизнерадостность, общительность, изменчивость — все простые, обладающие единственной основной характеристикой. Хотя в другое время пробовал более сложные варианты: угрюмость и бодрость, уязвимость в сочетании с живостью, горделивость и задумчивость. Но оставил эти опыты, поскольку они требовали слишком больших затрат на энергетическом уровне. Поверь, эксплуатация сложных масок съедает заживо.
|
|
|
Месяцы, пророкотав, уходили и оборачивались годами. Я продолжал скитаться и сходил с ума от бесполезности собственной жизни. Не имея дохода, жил бедняком. Собирал в пепельницах паба недокуренные бычки. Не обращал внимания, что пальцы приобрели рыжевато-ржавый цвет. Глупо пялил глаза на прохожих. Спал на улице. Спал под дождем. Спал в своей спальне. Получил ценные уроки жизни, например, что тот человек, кто сидит, в восемь раз скорее даст сигарету, чем тот, кто идет, и в двадцать восемь — чем тот, кто едет в машине, которая следует в потоке другого транспорта. Никаких вечеринок, никаких приглашений, никакого общения. Я усвоил, что отстранение дается легко. Отступление? Тоже легко. Спрятаться? Раствориться? Отделить себя от всех? Пара пустяков. Когда ты пятишься от мира, мир в той же степени пятится от тебя. Получается своеобразный тустеп: ты в паре с миром. Я не искал неприятностей, но меня убивало, что неприятности меня не находили. Бездействие вызывает у меня такое же душевное смятение, какое царит на Нью-Йоркской бирже, если рухнули рынки. Так уж я устроен. За три года со мной ничего не случилось, и это очень, очень выводило меня из себя.
|
|
|
Горожане стали смотреть на меня с выражением, близким к ужасу. Признаю: в те дни я являл собой странную личность — бледный, небритый, нечесаный. Однажды зимним вечером я узнал, что неофициально объявлен первым городским бездомным сумасшедшим, хотя у меня по-прежнему был дом.
А вопросы оставались, и с каждым месяцем требование ответов становилось громче и настойчивее. Я продолжал непрерывный сеанс внутреннего созерцания звезд, где звезды были моими мыслями, импульсами и поступками. Я бродил в грязи и пыли и забивал голову литературой и философией. Первый настоящий совет, как утешиться, дал мне Гарри, когда мы встречались с ним еще в тюрьме, — он познакомил меня с Ницше.
|
|
|
— Вот, Мартин Дин, это Фридрих Ницше, — сказал он, бросая на стол книгу. — Люди всегда недовольны теми, кто выбирает собственный стандарт жизни. И поскольку этот человек подходит к себе с высокой меркой, они ощущают себя заурядными существами, — процитировал он своего кумира.
С тех пор я проглотил много книг по философии из нашей библиотеки, и мне стало казаться, что философия — маловажный аргумент относительно вещей, о которых никто ничего не знает. К чему тратить время на неразрешимые проблемы? — думал я. Какая разница, из чего состоит душа: из гладких, круглых душевных атомов или деталей конструктора «Лего». Докопаться до истины невозможно, поэтому нечего и пытаться. И еще я обнаружил, что, не важно, гений он или нет, большинство философов, начиная с Платона, устраивали подкоп под собственную философскую систему, поскольку почти никто не желал начинать с чистого листа или терпеть неопределенность. Каждый объявлял во всеуслышание о своих предрассудках, интересе к собственной персоне и своих желаниях. И еще говорил о Боге! Боге! Боге! Самые блистательные умы строили сложные теории, а затем добавляли: «Но допустим, существует Бог, и этот Бог добрый». Зачем что-либо допускать? Для меня очевидно, что человек сотворил Бога по своему образу и подобию. У человека не хватает воображения создать Бога, совершенно отличного от себя, поэтому изображения Всевышнего эпохи Ренессанса напоминают несколько похудевшего Санта-Клауса. Юм утверждает, что человек способен только отсечь или приставить, но не придумать. Так, ангелы — люди с крыльями. А «Биг фут»[15] — существо с огромной ступней. Поэтому в наиболее «объективных» философских системах я нахожу человеческие страхи, порывы, предрассудки и устремления.
|
|
|
Единственно полезное, что я делал, — читал книги Лайонелу, чьи глаза были безвозвратно потеряны, и однажды чуть не потерял девственность с Кэролайн — событие, которое ускорило ее бегство среди ночи из города. Вот как это произошло.
Мы пытались вместе читать книгу ее отцу, но он постоянно прерывал нас, убеждая себя, что жизнь для него изменилась к лучшему. Лайонел изо всех сил старался спокойно относиться к своей слепоте.
— Осуждающие лица! Снисходительные взгляды — вот все, что я видел с тех пор, как приехал в этот город. Но никогда больше не увижу. И слава Богу — я сыт этим зрелищем по горло. — Теперь Лайонел мог высказаться по поводу антипатии к нему горожан — беспочвенной, словно его личность была итоговой строкой его банковского счета. Никто не желал знать историю его жизни. Не представлял, что за два года до появления Лайонела в их городке у матери Кэролайн обнаружили кучу неоперабельных опухолей, которые, как сливы, росли у нее внутри. Никого не интересовало, что жена Лайонела была холодной, нервной женщиной, и процесс умирания не сделал ее мягче. Люди не верили, что такой богатый мужчина мог обладать человеческими качествами, и ему стоило сочувствовать. Он мозолил глаза тем, чьи предрассудки были гнуснее любых других — они ненавидели благополучие. Расист, например, терпеть не может темнокожих, но он по крайней мере не лелеет тайного желания самому стать темнокожим. Его предрассудок хоть мерзок и глуп, но исчерпывающий и подлинный. Ненависть к благополучному со стороны тех, кто с радостью поменялся бы с ним местами, — хрестоматийный случай притворства, мол, виноград-то зелен.
— Мне больше не придется видеть разочарованных лиц. Тех, кто при встрече со мной не спешил восхищенно кричать: «О!» Я теперь от этого избавлен.
Лайонел долго бормотал и наконец уснул. И пока он храпел — с такой силой, будто весь превратился в нос, — мы с Кэролайн неслышно проскользнули в ее спальню. Она заявила, что решила забыть Терри, но не переставая говорила о нем, и было ясно — он единственная мысль в ее голове. Трещала и трещала, и, хотя я любил ее мягкий голос, мне пришлось выключать слух. Я зажег найденную в луже и высушенную на солнце недокуренную сигарету. Посасывая ее, я чувствовал на себе взгляд Кэролайн. А когда поднял глаза, увидел, что ее нижняя губа слегка изогнулась, как лист, на который упала единственная капля дождя. Она понизила голос:
— Что с тобой будет, Мартин?
— Со мной? Не знаю. Надеюсь, ничего плохого.
— Твое будущее… — Она тяжело вздохнула. — Я не могу о нем думать.
— Тогда не думай.
Кэролайн подбежала, обняла меня. Затем отстранилась, и мы долго дышали друг другу в ноздри и смотрели друг другу в глаза. Она поцеловала меня, не поднимая век — я точно знаю, потому что мои глаза были широко открыты. Потом открыла глаза, а я свои поспешно закрыл. Все казалось невероятным! Мои ладони лежали на ее груди — я этого хотел еще до того, как у нее выросла грудь. Ее руки тем временем оказались у моего пояса, Кэролайн старалась расстегнуть пряжку. На какую-то долю секунды мне представилось, что она решила отхлестать меня моим же ремнем. Все завертелось: я полез к ней под юбку и стащил трусики. Мы рухнули на кровать, словно подкошенные пулей солдаты. И вместе барахтались, стараясь избавиться от ненавистной одежды. Но вдруг Кэролайн отпрянула:
— Что мы творим? — И прежде чем я успел ответить, заплакав, выскочила из спальни.
В замешательстве я с полчаса пролежал на ее кровати и, закрыв глаза, вдыхал запах ее подушки и наблюдал, как ускользает мечта всей жизни. Кэролайн не вернулась. Я оделся, сел под своим любимым деревом, рвал траву и тешил себя мыслями о самоубийстве.
Следующую неделю я избегал Кэролайн. Поскольку психанула она, а не я, пусть сама меня и разыскивает. А затем мне в воскресенье в панике позвонил Лайонел. Он не мог найти свою зубную щетку. Хотя он был слепым, это не означало, что он не опасался воспаления десен. Я пришел и обнаружил, что его щетка плавает в унитазе вместе с фекалиями. И посоветовал с ней распрощаться.
— Кэролайн ушла, — ответил Лайонел. — Вчера утром я проснулся и услышал, что в моей спальне дышит незнакомый. Ты же помнишь, я могу узнать человека по дыханию. Я до смерти испугался и закричал: «Кто, черт возьми, вы такая?» Ее звали Шелли, она была медицинской сестрой, которую Кэролайн наняла, чтобы она ухаживала за мной. «Убирайтесь!» — вышел я из себя, и эта стерва ушла. Не знаю, что теперь мне делать. Я боюсь, Мартин. Темнота оказалась на редкость надоедливой и мрачной.
— Куда подевалась Кэролайн?
— Если бы я знал! Но готов поспорить, что ей весело. Вот что происходит, если дети получают свободное воспитание. Раскрепощение.
— Несомненно, она скоро вернется, — солгал я. Сам я считал, что Кэролайн никогда не вернется. Я всегда знал, что Кэролайн однажды исчезнет, и этот день наконец настал.
В течение следующих месяцев мы получали от нее почтовые карточки из самых разных мест. Первая была с видом реки в Бухаресте. На штемпеле поперек открытки стояло слово «Бухарест», и Кэролайн еще нацарапала: «Я в Бухаресте». Потом такие же каждые две недели приходили из Италии, Вены, Варшавы и Парижа.
Я тем временем часто навещал Терри. Дорога занимала много времени: от нашего городка на автобусе до большого города, через весь город на поезде и на другом автобусе в дальний, бедный пригород. Тюрьма для несовершеннолетних была похожа на низкий жилой дом. Каждый раз, когда я регистрировал свой приход, управляющий встречал меня, как патриарх безупречной семьи, и лично провожал в комнату для свиданий по череде коридоров, где мне грозила физическая расправа со стороны юных уголовников, по виду постоянно настолько взбешенных, словно их арестовали только за то, что они пешком переходили через Гималаи. Терри ждал меня в комнате для свиданий. Иногда я замечал у него свежие лиловые фингалы под глазами. Как-то увидел на щеке отпечаток кулака, который долго не мог поблекнуть. Брат пристально посмотрел на меня.
— Кэролайн, перед тем как уехать, навестила меня и сказала, что, хотя по моей вине ее отец лишился глаз, она всегда будет меня любить. — И поскольку я не ответил, стал распространяться о том, что его проступок — ослепление Лайонела Поттса — билет в один конец в мир преступлений. — В нормальном обществе мосты не сжигают, их взрывают. — Он говорил быстро, словно в спешке диктовал. Стремился себя оправдать и, доверившись мне, получить мою поддержку своим планам. Понимаешь, он собирал по кусочкам мой ящик для предложений и с его помощью сочинял историю собственной жизни. Складывал их таким образом, чтобы можно было дальше существовать.
— Может, ты приутихнешь и займешься учебой? — взмолился я.
— Постоянно учусь, — подмигнул мне Терри. — У некоторых из нас большие планы на то время, когда мы выйдем отсюда. Я познакомился с парой парней, которые меня кое-чему учат.
Я ушел оттуда с неприятным чувством и размышляя о местах заключения для несовершеннолетних — их домах, которыми становятся для них тюрьмы; именно в таких местах будущие преступники притираются друг к другу, а государство проявляет неусыпную заботу, чтобы их знакомить и создавать новые преступные сообщества.
Самым верным способом ускорить собственное разрушение было поступить на службу по уничтожению насекомых. Отец так и сделал. В последние годы он сменил несколько специальностей: был разнорабочим, постригал газоны, чинил заборы, был каменщиком, а теперь нашел самое подходящее для себя занятие: стал травить паразитов. Целыми днями вдыхал отравленные пары, брал в руки ядовитые вещества, такие как порошок от клопов и смертоносные синие шарики, и у меня складывалось впечатление, что он радовался собственной токсичности. Возвращаясь домой, отец прятал руки и предупреждал:
— Не прикасайтесь, я весь в отраве. У меня на руках яд. Кто-нибудь, откройте быстрее кран. — А если находился в особенно озорном настроении, бежал за нами с вытянутыми ядовитыми руками и грозил схватить за язык: — Вот доберусь до ваших языков, и вам крышка!
— Почему нельзя надевать перчатки? — удивлялась мать.
— Перчатки пусть надевают проктологи, — отвечал он и продолжал гоняться за нами по дому.
Я заключил, что он таким странным способом пытается примириться с раком матери, воображая, что она больной ребенок, а он клоун и его задача ее потешать. Она все-таки сообщила отцу о своей болезни, и он настолько проникся к ней сочувствием, что перестал избивать, когда напивался. Рак жены, лечение, периоды ремиссии и ухудшения делали его все более нестабильным. Пока отец грозил нам своими ядовитыми руками, мать пристально смотрела на меня, и я чувствовал себя зеркалом, в котором умирающий видит свою смерть.
Вот такая атмосфера царила в нашем доме: мать угасала, отец делал карьеру человека, имеющего дело со смертоносными ядами, Терри перекочевал из сумасшедшего дома в тюрьму. Если раньше мое окружение было ядовитым в метафорическом смысле слова, то теперь стало таковым на самом деле.
Когда Терри без всяких видимых причин отпустили на свободу, у меня вспыхнула надежда, что он исправился и теперь вернется домой и поможет нам ухаживать за умирающей матерью. Я поехал по адресу, который он назвал по телефону. Четыре часа мне пришлось провести в автобусе, в Сиднее сделать пересадку на другой и еще час добираться до южного пригорода. Район оказался тихим и зеленым; люди выгуливали собак, мыли машины, юный продавец газет катил по улице желтую тележку и с небрежным видом швырял свой товар, но газеты точно приземлялись на коврики перед дверями первой страницей вверх. На подъездной дорожке перед домом, где поселился Терри, стоял бежевый «вольво»-универсал. Распылитель лениво разбрызгивал воду на безукоризненно ухоженный газон. У ведущей на крыльцо лестницы стоял серебристый подростковый велосипед. Уж не ошибся ли я? Неужели брата по ошибке усыновила семья из среднего класса?
Дверь открыла женщина в розовой ночной рубашке и бигуди в каштановых волосах.
— Я Мартин Дин. — Мой голос прозвучал настолько неуверенно, будто я сам в этом сомневался. Сердечная улыбка так быстро исчезла с ее лица, что я подумал, уж не привиделась ли она мне.
— На заднем дворе, — произнесла женщина и, пока вела меня по темному коридору, сбросила бигуди вместе с волосами. Это оказался парик. А ее стянутые в тугой узел и скрепленные зажимами настоящие волосы были огненно-рыжими. Розовую рубашку она тоже скинула, обнаружив черное белье, облегающее такое оформистое тело, что мне захотелось взять его домой вместо подушки. Оказавшись на кухне, я заметил пулевые отверстия — в стенах, в шкафах, в шторах. Солнце светилось в маленьких правильных кружочках, и от них наискосок через все помещение тянулись золотые удилища. За столом, уронив голову на руки, сидела дородная полуголая особа. Я обошел ее и оказался на заднем дворе. Терри поворачивал на жаровне сосиски. Рядом стоял прислоненный к забору дробовик. Двое мужчин с бритыми головами лежали на садовых кушетках и пили пиво.
— Марти! — воскликнул брат, бросился мне навстречу, крепко стиснул и, обняв за плечи, стал энергично знакомить со своими товарищами: — Ребята, это мой брат Марти. Все мозги в нашей семье пошли ему. А я получил, что осталось. Марти, это Джек. А вон тот кореш хоть и скромный на вид, но зовется Мясницкий Топор.
Я нервно улыбнулся могучим парням, а сам подумал: когда режут мясо, топор редко требуется. Глядя на энергичного, мускулистого брата, я невольно расправил плечи. В последнее время я начал сознавать, что у меня вырос небольшой горб, и на расстоянии мне можно было дать года двадцать три.
— А теперь на закуску… — Терри приподнял рубашку, и я остолбенел: брат весь скрылся под татуировкой и представлял собой одну безумную картину. Уже во время прошлых визитов я замечал на нем татуировки, которые от запястий убегали под рукава, но совершенно не представлял, что он сделал со своим телом. А теперь мог любоваться пространством от кадыка до пупка, где поместились скалящийся тасманский тигр, злобный утконос, грозно кричащий страус, семейство коал, размахивающих зажатыми в когтистых лапах кинжалами, и кенгуру, у которого капала с десен кровь, с мачете в сумке. Все животные были австралийскими! Не представлял, что мой брат так беспредельно патриотичен. Терри поиграл мышцами, и звери будто начали дышать. Он научился перекручивать тело, чтобы рисунки оживали. Это производило пугающий, сказочный эффект. От мелькания цвета у меня закружилась голова.
— Скажешь, в моем зоопарке тесновато? — Брат ожидал, что я не одобрю его татуировок. — Догадайся, кто еще здесь с нами?
Не успел я ответить, как до меня откуда-то сверху донесся знакомый голос. Из окна второго этажа свешивался Гарри и так широко улыбался, что казалось, он вот-вот проглотит собственный нос. Минутой позже он присоединился к нашей компании. С тех пор как я его видел в последний раз, Гарри сильно постарел. Каждый его волосок стал уныло седым, черты усталого морщинистого лица словно вдавились в череп. Я заметил, что хромать он тоже стал сильнее — волочил ногу, точно мешок с кирпичами.
— Нам удалось, Марти! — закричал он.
— Что удалось?
— Создать демократический кооператив преступности. Исторический момент! Я рад, что ты здесь. Понимаю, нам не удастся заставить тебя вступить, но будь хотя бы свидетелем. Господи, как хорошо, что твой брат вышел на свободу. Без него мне было погано. Беглецы страдают от одиночества. — Гарри объяснил, как ему удалось ускользнуть от полиции. Он звонил по телефону и от имени анонимного свидетеля сообщал, что видел себя самого то в одном месте, то в другом. Полицейские прочесывали улицу за улицей в Брисбене и Тасмании. Вспомнив об этом, Гарри расхохотался.
— Полицию так легко пустить по ложному следу. Я ждал удобного момента, пока Терри не вышел на свободу. Но теперь все в порядке: мы, словно греческий сенат, встречаемся каждый день в четыре часа у бассейна.
Я окинул взглядом бассейн — это был надземный вариант с водой змеино-зеленого цвета. По-видимому, в нем плавало пиво. Демократия явно не имела ничего общего с гигиеной. Все место напоминало клоаку. Газон перерос, там и сям валялись коробки из-под пиццы, повсюду пулевые отверстия, а на кухне сидела шлюха и апатично скребла себя ногтями.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 117; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!