Владимир Венгловский. Отведи меня в свой мир
Никакой комнаты за дверью не было. Был берег моря, опускающийся полого навстречу мягким волнам прибоя, было закатное алое небо и солнце, окруженное фиолетовыми с оранжевыми краями облаками.
Кир Булычев. Шум за стеной
По вечерам за окном детской воображение включает волшебный проектор. На шторах проносятся огоньки фар, и раскачивается тень от ветки притаившегося во дворе тополя. Но хитрости старого дерева Антону не страшны.
Сумрак – друг.
Тишина – союзник в одиночестве.
Антон может обойти квартиру даже с закрытыми глазами. Комната – целых четыре шага. Вначале ладонь скользит по пыльной поверхности стола, затем ныряет в пустоту и касается холодного стекла книжного шкафа. Стоит потянуть на себя, как дверца откроется, выпуская на свободу запах старой бумаги. Пальцы пробегают по знакомым переплетам. Антон готов перебирать прочитанные по многу раз книги вновь и вновь, сортируя по размеру, цвету и запаху. Иногда их смысл не интересен, но можно просто читать складывающиеся в слова буквы. Из слов состоят предложения, которые хорошо перечитывать, надолго задерживаясь на каждой странице.
После шкафа рука снова проваливается в воздушную пропасть и притрагивается к стене. Возле двери пальцы чувствуют рисунок, на котором изображена счастливая семья: папа – большой овал с растрепанными волосами и чертежами в руке, мама – овал поменьше с красивой прической‑завитушками, и маленький овальчик – автопортрет получился плохо, не узнать, поэтому пришлось пририсовать рядом стрелку с надписью: «Антон». На дверной коробке застыли выполненные маминой рукой отметки его роста – в квартире ничего не изменилось с того времени, когда мама уехала жить в другой город.
|
|
|
Еще шаг, и начинается прохладный коридор, похожий на защищенный крепостной туннель. В углу над электросчетчиком сплел паутину большой паук. Он ждет добычу и едва слышно перебирает лапками. В ловчие сети попадаются любые враждебные мысли и беды.
«Поймаю, поймаю», – думает паук.
Его мысли коротки и просты. У старого выжившего из ума тополя они гораздо сложнее. Главное, не признаваться, что ты слышишь, о чем думают тополь и паук, соседская кошка, подкрадывающаяся к стае голубей, и глупые сизари, всегда успевающие от нее удрать. Тогда взрослые не будут хмуриться и таскать к врачам.
Коридор – пять шагов по направлению к тайне.
Дверь в ванную. Металлическая ручка противно скрипит, когда ее поворачиваешь, нажимая обеими руками. Вот теперь можно открывать глаза, чтобы увидеть темноту и понять, что чуда вновь не произошло. Антону кажется – прокрадись, открой дверь, и попадешь куда‑то далеко, туда, где все совсем по‑другому. Там не называют молчуном, не приходится ходить к психиатру и отвечать на нудные вопросы, а мама будет рядом.
|
|
|
Снова и снова Антон идет к воображаемой мечте.
Комната, коридор, двери, пустота и покрытая сыростью плитка на стенах.
Стол, шкаф, рисунок, чужие мысли, бьющиеся в паучьих сетях, длинный коридор и пустота, где из вечно протекающего крана капает вода. Кап‑кап, кап‑кап. Стук капель слышен из комнаты, словно где‑то вдалеке зовет бьющееся сердце.
«Ба‑бах!» – Звон и грохот разносятся по квартире. Антон втягивает голову в плечи.
– А чтоб тебя! – кричит вернувшийся с работы отец, спотыкаясь о башню, выстроенную в прихожей из пустых заграничных пивных банок.
Банки разлетаются по полу и выкатываются в коридор. Паук над электросчетчиком прячется в щель между стеной и платяным шкафом.
– Опять нагромоздил! – Папа выбегает в коридор. – Ну! Тебе нечего делать, да? Выброшу! Возьму – и выброшу завтра всю дурацкую коллекцию.
Антон знает, что этого не случится – папа добрый, просто иногда ругается.
– Математику сделал?
Антон поворачивается, зажмуривается и идет к ванной. Папа хватается за голову и убегает в свою комнату. Завтра, когда он уйдет на работу, надо будет снова построить башню. Ведь ее так приятно складывать. Банка на банку, раз – два. Главное – выучить уроки, чтобы папа не ругался. Антон не учит, он запоминает, достаточно лишь бросить взгляд на страницу. Это так же легко, как слышать, о чем думают животные. Буквы складываются в слова, слова – в предложения, которые ты произносишь, отвечая на заданный учителем вопрос. Все довольны, кроме психиатра. Но к нему Антона водят не так часто – можно потерпеть.
|
|
|
Папа прикрывает дверь, отгораживаясь от проблем. Паук осторожно выглядывает из убежища. Антон продолжает одинокий путь. Впереди капает вода – стучит далекое сердце. Чуда опять не случается.
Но ведь главное – очень‑очень сильно захотеть. И тогда однажды, когда ты откроешь дверь…
//‑‑ * * * ‑‑//
В тот день шел дождь, накрыв город вечерним сумраком. За окном, по которому стекали потоки воды, спал старый тополь. Паук мысленно жаловался на боль в ногах. Антон прошел по коридору, открыл дверь и сразу понял, что все изменилось. Вместо запаха сырости лица коснулся свежий морской бриз. Антон никогда не был на море, но с названием ветра ошибиться не мог. Ветер пах водорослями и песком, пальмами, приключениями и бесконечным пространством, где на горизонте сливаются вода и небо. Сквозь веки светило яркое солнце. Тогда Антон осторожно приоткрыл глаза. А потом сделал шаг, переступая границу мечты.
|
|
|
Далеко‑далеко позади рухнула башня из жестяных банок, но Антон не оглянулся. Он закрыл за собой дверь.
//‑‑ * * * ‑‑//
– Антон! Ау! Я дома!
Опять проклятые жестянки! Когда я перестану на них натыкаться? Может, и правда выбросить? Жалко, Антошка расстроится. Я переобулся, оставив на полу мокрые следы, прошел на кухню и поставил на плиту чайник. Странно, где же Антон?
– Анто‑о‑он!
В прятки играет, что ли? Я заглянул в детскую. Никого. Но я же слышал, как хлопнула дверь в ванную! Сейчас‑сейчас… Я прокрался по коридору (доски старые, скрипят, тихо все равно не подойдешь) и распахнул дверь. Пусто. Из крана капает – прокладку надо поменять, никак руки не доходят.
– Выиграл, сдаюсь! Вылезай, где ты прячешься?
Нигде ни звука. Как же так? Я выглянул из окна в детской комнате. Редкие прохожие, раскрыв зонты, прыгали через лужи. Я прошелся по квартире, заглянул под кровать, поискал в платяном шкафу, пошарив между висящими куртками, зачем‑то открыл холодильник.
Нет, не может быть. С Антоном ничего не случилось. Он не мог уйти.
Шкаф, кровать, шторы, собранные у края карнизов, снова дурацкий холодильник. Квартира небольшая, где ему прятаться? Я открыл кухонный шкаф, вынул бутылку коньяка и стопку. Посмотрел и сунул обратно. Дождь за окном усилился, превратившись в ливень, громко барабанящий по подоконнику.
Может, пошел к друзьям? У него их сроду не было! Портфель на месте, значит, из школы вернулся. Сандалии стоят в прихожей.
Господи! Знаю! Антон у соседки! Елизавета Ивановна – добрейшей души старушка. Все звала нас на чай, когда еще Марина была, но там своего народу хватает: дочь с мотающимся по загранкомандировкам мужем, внучка… Ночью просыпаешься и слышишь, как за стеной плачет ребенок.
Я выбежал на лестничную площадку, задев пивную банку. Гремя, она выкатилась к лифту. Я поднял ее и позвонил к соседям. Дверь открыла дочка хозяйки (Маша или Наташа, никак не могу запомнить ее имя) в коротком халатике.
– Тише, – шепотом сказала она, глядя на банку в моей руке, – Сашу разбудите.
– Извините, – прошептал я в ответ. – Мой Антон у вас?
В это время из душной глубины квартиры, пропахшей пеленками и молоком, раздался детский плач. Маша или Наташа всплеснула руками, бросила: «Нет» и убежала.
Я вернулся к себе и зачем‑то опять заглянул в ванную. Капала вода. В вентиляционном канале шелестел ветер, словно к дому приближалась буря. Если прислушаться, то казалось, что сквозь завывания ветра слышен шум моря. Волны набегали на берег, шебурша по песку галькой и пустыми раковинами. Кричали чайки. Гудел далекий пароход. Но это оказался не пароход, а забытый на огне чайник! Я бросился в кухню и выключил плиту. Потом вернулся в ванную и, не зажигая свет, замер в темноте. Шум моря вернулся. Но теперь к нему добавился детский смех, будто по невидимому берегу, уклоняясь от брызг, бегал мальчишка. Я помотал головой. Не сходи с ума. Только слуховых галлюцинаций не хватало.
Куда Антошка мог уйти в тапочках, закрыв на замок входную дверь? Надо обойти все квартиры. Собраться с духом и обойти, боясь, что Антона нигде не окажется. Я вновь подошел к шкафу и достал коньяк.
– Папа, смотри, что у меня есть!
Бутылка чуть не выпала у меня из рук. Сзади стоял улыбающийся Антошка.
– Это тебе, – сказал он, протягивая на ладони большую закрученную, как бараний рог, пустую раковину.
Я подхватил Антона, прижал к себе, а потом сердито спросил:
– Где ты был?!
Губы Антошки задрожали, того и гляди, заплачет. Раковина упала на пол.
– У нас теперь есть свое море.
– Где?
– Тут. Пойдем, я покажу.
Он вытер глаза, спрыгнул на пол и потащил меня за руку к ванной.
– Здесь, за дверью.
– Открывать? – почему‑то шепотом спросил я.
– Не надо, пап, я сам.
Антошка зажмурился, распахнул дверь, шагнул в ванную и исчез. Я стоял и не знал, что делать. Шумел морской ветер. Вдалеке кричали чайки и смеялся мальчишка. Я вошел в сумрак ванной комнаты, но меня ждали лишь сырость, холодный кафель и капель протекающего крана.
Я вернулся в комнату и поднял с пола подарок. Раковина удобно ложилась в ладонь. Когда‑то давно, еще до свадьбы, Марина тоже подарила мне ракушку‑рапану. Она была приклеена к подставке с надписью «Евпатория» и загримирована под корабль. Торчащие мачты с парусами из маленьких белых половинок раковин мешали поднести рапану к уху и услышать море. Сувенир остался в прошлом вместе с Мариной. Кажется, разбился при переезде.
Марине было трудно с нами жить. Мы требовали внимания, а работа – времени. В конце концов, ее Институт победил в нашей семейной борьбе. Отделение, где работала моя жена, перевели в Ленинград. Потребовался переезд. Свою работу я бросить не мог. Или не захотел. После продолжительного разговора, чинного, без скандалов и битья посуды, Марина уехала сама. Мы решили, что Антону лучше остаться со мной, Марина не сможет уделять ему столько времени. Скучаю ли я? Наверное, нет. Первое время было плохо. Или скорее непривычно. Потом жизнь вернулась в свою колею.
Антон вышел из ванной спустя полчаса. Раскрасневшийся, улыбающийся, он принес с собой запах моря. Я боялся спросить, вспугнув появившуюся улыбку. За ужином, во время которого он уплетал яичницу (единственное блюдо, которое у меня получается готовить правильно, если не забывать вовремя посолить), Антон попытался уснуть прямо за столом. Я поднял его и отнес в кровать.
Ночью сон не приходил. Я лежал и прислушивался к дождю за окном. Когда началась гроза, я поднялся и пошел в ванную. Попытался плотнее закрутить кран. Потом вышел, зажмурился и снова вошел. Полюбовался кафелем (заграничный, хороший, купили через знакомых прямо на складе); швы, некогда белые, давно покрыла плесень. Вышел в прихожую, взял веник и в конце концов выполнил то, что собирался сделать уже несколько дней, – снял паутину над электросчетчиком. Паук успел удрать за шкаф. Я прошел на кухню, достал коньяк и налил себе стопку.
//‑‑ * * * ‑‑//
На следующий день я вернулся с работы раньше, а Антошка привел застенчивого толстощекого мальчишку, представившегося Димой. Он долго топтался в прихожей, пыхтя и снимая обувь. Потом не мог пристроить на тумбочку толстый, под стать владельцу, портфель, который то и дело норовил свалиться на пол.
– Папа, можно я покажу Димке море? – спросил Антошка и, не дожидаясь ответа, потянул мальчишку к ванной комнате.
– Да‑да, конечно, – ответил я, глядя им вслед.
Друг. У Антошки. Это что‑то новое.
Они вошли в ванную, и их голоса затихли вдали. Я заглянул в открытую дверь и прислушался к темноте. Пошел на кухню, достал пустую бутылку коньяка, хмыкнул, вернулся в комнату и сел на диван. В детский мир взрослым нет прохода. Мне остается только ждать.
Я жду всю жизнь. Ждал, когда появится ребенок. Ждал, когда Марина перестанет вечно ничего не успевать на работе и наша семья, наконец, начнет напоминать то, что умники называют ячейкой общества. Ждал, когда что‑то изменится в моем глупом нынешнем существовании.
Я посмотрел на рисунок возле двери, выполненный рукой Антошки. Какой же я на нем все‑таки урод. Почти как в жизни. А Марина ничего получилась.
Марина призналась мне в день отъезда. Рассказывала шепотом и боясь смотреть в глаза. Понимаешь, говорила она, это я во всем виновата. То, что Антошка такой. Я была беременна, когда в Институте делали новый проект. Излучение… Оно не мутагенное, в нем не было радиации. Но мышь… Мы же на мышах экспериментировали. У нее родились дети… Мышата… Пятеро через пару дней сдохли, один остался. Он с самого начала держался в стороне от собратьев. Сидел в своем углу. К нему не подходили. Потом он пропал. Наверное, кто‑то из лаборантов выпустил. Но никто не признался. В ту ночь, когда он исчез, в лаборатории дежурила только я.
Излучение должно было усилить мозговую деятельность. Но ничего ожидаемого не получилось. Во время эксперимента Марину слегка зацепило излучением. Тогда она еще не знала, что беременна. С тех пор Марину заботила больше работа, чем мы. Что‑то там она пыталась доказать, изобрести и исправить нашу жизнь.
В коридоре с грохотом свалился портфель.
– Папа, мы краба нашли! – Антошка вбежал в комнату. – Волнами на берег вынесло! Мы его обратно в воду столкнули.
– Щиплется, – сказал Дима, засовывая палец в рот. – Можно я завтра приду?
– Конечно, – улыбнулся я. – Обязательно приходи.<
> //‑‑ * * * ‑‑//
– Антошка, – спросил я за ужином, – а меня ты можешь взять к своему морю? Мне тоже хочется посмотреть на вашего краба.
– Пойдем. – Антон ухватил меня за руку и потащил в коридор.
– Ничего не получится, – сказал я. – Мы уже пробовали.
– Закрой глаза.
Я закрыл. Рядом сопел Антошка.
– Слышишь? – тихо спросил он.
– Что?
– Скребется. Это паук. Он снова плетет сеть, чтобы ловить плохие мысли.
– Да, слышу, – сказал я. – Правда, слышу. Он ползает, касаясь лапками стены и, наверное, отчаянно меня ругает.
– Да‑да! И просит, чтобы ты больше не рвал его паутину.
Я и не знал, что в нашем коридоре столько шагов! Мы шли, а он все не кончался.
Мне вспомнился день, когда Антошку привезли из роддома. Это был не маленький человек, а большущий сверток из одеял, перевязанный ленточкой. После того, как Антошку распеленали, я прикоснулся двумя пальцами к его крошечной ручонке.
Маринка не знала, что так получится. Никто не знал. Она замкнулась и ушла в работу. Может быть, это я виноват. Мне не надо было ее одну отпускать, я должен был сохранить семью. Для Марины ее Институт важнее, он дает ей надежду. А я и в Ленинграде работу найду.
Сын вел меня за руку по темной бесконечности, заполненной шорохами, мыслями и теплотой его ладони. Затем раздался скрежет дверной ручки.
– Осторожнее, папа, переступай. Я напридумал здесь дверь к морю. Когда‑нибудь она окрепнет и станет доступной для всех. А сейчас открой глаза.
Я открыл. Передо мной было море. Берег, покрытый мягким песком. Волны, накатывающиеся зеленой стеной. Высокие пальмы. И белые птицы, кричащие в вышине.
Мы бегали друг за другом мокрые от соленых брызг. Мы собирали ракушки и пугали сердитых крабов. Мы лежали на песке, рассматривая небо, на котором, кроме большого солнца, светило еще одно, маленькое, словно в небесах тоже гуляли отец с сыном.
– Спасибо, – сказал Антон.
– За что?
– Ты смог прийти со мной. И услышал паука.
– Не за что, – сказал я.
– Знаешь, старый тополь во дворе тоже разговаривает.
– Когда‑нибудь ты поможешь мне его услышать, – улыбнулся я. – Пошли домой?
– Ты хочешь позвонить маме?
– Откуда ты знаешь? – удивился я.
– Догадался. А еще ты ей скажешь, что мы сможем к ней приехать. Ты не волнуйся, я для тебя другую дверь открою, там, в новом доме.
Почему‑то я был уверен, что у Антона это получится. Я растрепал пятерней его мокрые волосы.<
> – Ой, папа, идем быстрее, – забеспокоился Антошка. – Мне кажется, сейчас мама должна позвонить.
Где‑то вдалеке, в нашей квартире, совсем в другом мире, раздался трезвон телефона. И мы побежали домой.
Андрей Марченко. Примеси
Мысли и чувства – самое ценное в Галактике. Эта добыча получше всего золота мира…
Кир Булычев. Черный саквояж
…Вроде бы саквояж должен быть добрым, толстым и надежным… А этот саквояж мне не понравился.
Там же
– Кхе‑кхе, – прокашлял День‑Добрый. – Погода будет меняться.
Я взглянул в окно: ласточки хоть и не парили в высоте, но к земле тоже не жались. Да и вчера в вечернем прогнозе погоды обещали переменную облачность – не более.
Об этом я сообщил Дню‑Доброму. Тот отмахнулся:
– Много синоптики понимают! – обиделся День‑Добрый. – И с ласточками что‑то не то!
– Можно еще сходить в судомодельную секцию – у них там настоящий морской барометр висит.
– Да на кой мне барометр, Бабкин! У меня артрит – точней любого барометра. Сегодня прямо в троллейбусе скрутило, чуть не упал. Хорошо, что Митяев со мной ехал, место мне уступил…
Он достал из кармана пенал с таблетками, извлек оттуда одну пилюлю и бросил в рот:
– Совсем артрит замучил, если бы не лекарство замечательное – не знаю, чтоб делал. Мне его сам министр подарил.
– Как называется? – спросил я скорей из вежливости.
– Аураномалат. Это натриево‑золотая соль яблочной кислоты… Но я к тебе по делу… Ты не мог бы пригласить завтра к двенадцати Сорокалета? Очень бы хотелось его увидеть – я буду проводить испытания своего прибора. И я уверен – успех будет полным.
Я задумчиво кивнул. Сорокалет – изобретатель с мировым именем, мой друг и учитель, работой Дня‑Доброго интересовался.
И, поблагодарив, День‑Добрый поднялся, но, прежде чем уйти, сказал:
– Ты тоже, конечно, приходи. И Стасика позови.
Стасик – это руководитель нашей секции изобретателей и рационализаторов в Доме Пионеров. А у Дня‑Доброго была своя крошечная секция в подвале, в которую, правда, мало кто записывается. День‑Добрый называет себя нутрономом. А кому хочется стать юным нутрононом? То ли дело – астрономом! Сиди себе в куполе, что в башенке над Домом Пионеров, гляди на звезды.
А нутрономы обитают поближе к земле. А еще лучше, чтоб ничего аппаратуру не расстраивало – в подвале или пещере. Как не заработать в таких местах артрит, ревматизм и прочие подобные болезни? И ведь если подумать, нутрономия нужна для народного хозяйства. Это серьезная задача – рассмотреть в толще земли все аномалии. Пока у Дня‑Доброго получается не всегда и не все. Зато когда все заработает – все клады будут найдены, все залежи угля, нефти, золота или алмазов – на здоровье. Все пещеры, все подземные ходы будут как на ладони, и останется только нанести их на атлас.
Пока через прибор Дня‑Доброго мы как‑то увидели берег моря, которое лежит глубоко под Москвой, и даже рассмотрели скелет какого‑то древнего ящера, находящийся прямо под Домом Пионеров на глубине полукилометра. Жаль, что затем прибор задымился и вышел из строя.
Сейчас День‑Добрый мастерил новый аппарат, который занимал чуть не половину его секции. На новый нутроскоп уходил почти весь припой, выделяемый для Дома Пионеров, а микросхемы так и вовсе добывались всеми правдами и неправдами.
Проводив посетителя, я зашел в секцию судомоделизма – мне там была обещана модель корабля для демонстрации изобретения. Там вкусно пахло деревом, Федька Митяев колдовал над клипером «Город Аделаида».
– Чудак‑человек, – сказал я. – Ведь ты его уже год делаешь. Настоящий, поди, и то быстрей построили. А толку с того? Его даже на воду спустить нельзя!
– Не скажи, – обиделся Федька. – Вот есть в твоей секции братья Симоны, от их работы какой толк?..
Мне пришлось согласиться: братья Симоны сейчас строили уже двенадцатую модель вечного двигателя. Парусник, по крайней мере, был красив.
Уходя, я посмотрел на надежный морской барометр, некогда подаренный секции одним капитаном дальнего плаванья. Прибор сейчас вполне отчетливо указывал не на «Бурю» и даже не на «Дождь», а на «Переменно». Очевидно, что с прогнозом погоды, ласточками и барометром все было в порядке.
Что‑то не так обстояло с артритом.
Выйдя из метро, я зашел в магазин.
Висящие под потолком вентиляторы лениво перемешивали воздух. У окон судачили бабушки: они где‑то услышали, будто сегодня завезут финский сервелат, и теперь жили в его предвкушении.
– Слыхали? – сообщала товаркам одна бабуля. – Над Парком Культуры опять видели летающие тарелки!
– Чиво? – спросила другая. – Чиво она говорит?..
– Говорит, в Москву сервиз с Марса прилетал!
– А‑а‑а! А где будут продавать?
Себе я купил мороженых кальмаров, глыбы которых лежали в прилавке‑холодильнике. Полагаю, что многие совершенно напрасно недооценивают такую еду. Пища вкусная, полезная, здоровая и экологически чистая.
Домой я пришел около шести. Заглянул в почтовый ящик, надеясь, что пришел свежий номер «Юного Техника», но там были лишь газеты.
Надо было выгулять Руслана – моего лучшего друга, огромного ньюфаундленда. Недавно Сорокалет подарил мне ультразвуковой свисток, рассказав, что его сигналы слышат собаки. И теперь на пустыре я упражнялся с Русланом – отдавал команды, которых не слышали люди. Во время занятий у меня возникла мысль: а что если к этому свистку приложить какой‑то прибор, который делает ультразвук слышимым для людей. Тогда, скажем, милиционер мог сзывать помощь совершенно бесшумно.
Вернувшись с прогулки, я зашел на кухню, желая поужинать. Там застал сестру Настасью с ее женихом. Влюбленные как обычно выглядели преглупо. От любви, если подумать, толку еще меньше, чем от Федькиного парусника. Открыв холодильник, я достал бутылку кефира. Пока нарезал хлеб, заговорил Артем.
– Вот я тебе такое расскажу, тебе, наверное, будет интересно. Человек ехал в автобусе. И вдруг как током ударило – чувствует, там, где зуб был, – пусто, дыра! Ты представляешь! Из закрытого рта пропал золотой зуб.
– Чепуха, – ответил я. – Он его, наверное, раньше потерял, а только в автобусе заметил.
– Был бы один случай – сам бы так сказал, но говорят, уже не то у трех, не то у пяти человек такая пропажа. В милицию с таким не пойдешь, в бюро находок не обратишься. Вот идут к нам в газету.
Артем сейчас работает в газете, спортивным обозревателем и занимается боксом.
– Ну что, гений, как такое объяснишь?..
Мне оставалось пожать плечами. Ужинать я ушел в свою комнату. В библиотеке мне дали подшивку журнала «Химия и жизнь» за последние пять лет, и, погрузившись в чтение, я быстро забыл о рассказе Артема. Отвлекся лишь когда за окнами стемнело, и следовало включить в комнате свет. И, поднявшись из‑за стола, я вспомнил, что обещал позвонить Сорокалету.
…Помня предыдущий опыт, завхоз Дома Пионеров принес три огнетушителя: два огромных, в половину моего роста, и один небольшой.
В тот день каждый счел нужным наведаться в подвал, посмотреть на нутроскоп. Я так и вовсе бегал туда по той или иной причине каждый час. В последний раз спустился вместе с Сорокалетом. Он едва не опоздал, приехав с научного совета на такси.
– Как ваш артрит, – спросил я Дня‑Доброго, вспомнив о вчерашнем разговоре. – Прошел?
– Да‑да! – закивал тот. – У меня есть чудесное лекарство, я вам сейчас покажу.
– Я помню, – остановил его я. – Золотое лекарство.
День‑Добрый виновато улыбнулся. Как и все ученые, он был рассеян.
– А погода, надо сказать, не испортилась, как вы говорили.
– Сам не знаю, почему. Первый раз меня артрит подвел, – День‑Добрый повернулся к установке. – Ну что? Включаем?..
Сорокалет на правах старшего по возрасту и званию кивнул.
О пожаре в Доме Пионеров вы, верно, читали в газетах.
Нутроскоп, как я и говорил, занимал половину комнаты, отведенной Дню‑Доброму. Состоял он из полудюжины этажерок с микросхемами, визора – детали, которая должна была своим электронным взглядом пронзить толщу земли, пульта с экраном от телевизора «Березка» и множеством кнопок и переключателей.
И стоило Дню‑Доброму нажать главную кнопку, все вспыхнуло, как новогодняя елка. Взорвался экран, забрызгав нас стеклянной пылью, загорелись провода. Визор, словно ракетный двигатель, стартовал с пола и ударился в потолок.
– Так разве должно быть? – спросил стоящий рядом Федька Митяев.
– Хватай огнетушитель! Туши пожар!..
Изоляция горела, выдавая едкий дым.
– Что вы делаете! – закричал День‑Добрый. – Это же кислотный огнетушитель! Вы испортите все схемы!
Но нам с Федькой было не до схем – не сгорел бы весь Дом Пионеров. Раньше нужно было думать – а теперь требовались действия! По тревоге сбежались остальные, со своими огнетушителями.
Пожарные к нам заглядывают часто – то в ракетомодельном кружке случится нештатная сработка двигателя, то у юных химиков что‑то не так пойдет. И к тому времени, как они приехали, огонь был потушен. Мокрые, мы сидели на крыльце Дома Пионеров.
– Ну‑ну, коллега… Не расстраивайтесь так. Все мы сталкиваемся с неудачами, – успокаивал Сорокалет Дня‑Доброго.
– Как такое может быть? Я же все проверял! – роптал День‑Добрый. – Что теперь делать?..
– Ну что делать? Начинать заново. В конце концов, что кроме труда может все преодолеть? – отвечал Сорокалет.
День‑Добрый покачал головой:
– Я и так многое брал в долг… К тому же чертежи сгорели или смыты водой.
Напасти на том не окончились. День‑Добрый попытался снести сгоревшие схемы в утиль, дабы хоть немного восполнить убытки. Но оплавленные радиодетали вернули: оказалось, что там отсутствуют драгоценные металлы, которые должны содержаться.
– Может, попались бракованные микросхемы, транзисторы… – предположил я.
После неудачи из секции нутрономов ушли два последних пионера, и День‑Добрый на время ремонта переселился в секцию радиолюбителей.
– Я же все проверял, каждую деталь! Это безумие!
Раздосадованный, он довольно сильно стукнул по древнему телевизору «КВН‑49», стоящему в углу. Кто‑то из занимающихся здесь нашел этот антиквариат на чердаке у бабушки и принес, надеясь отремонтировать. Но запчасти для него уже давно не выпускались.
День‑Добрый достал из кармана пенал с таблетками и бросил одну в рот. Таблетки были уныло‑серого цвета.
– Помогает? – спросил я.
День‑Добрый кивнул. И тогда меня осенило.
– Вставайте… Едем к Сорокалету. Это важное дело.
– Это какая‑то несусветица! – как ни странно, возмутился День‑Добрый. – Это антинаучно, в конце концов.
Я взглянул на Сорокалета, тот не поддерживал меня, но и мысль Дня‑Доброго тоже не одобрил.
– Ну, сами подумайте, – стал повторять я свои доводы. – Я читал о вашем лекарстве в «Химии и жизни». Соль золота устраняет боль. Как только из вашего организма изъяли золото, защита пропала, и вы получили приступ артрита.
– Занятненькая гипотеза, – возразил День‑Добрый. – На минуту вообразим, что это технически возможно. Но где логика здравого смысла? Иными словами, – зачем?..
– В организме каждого человека содержатся металлы, в частности в виде примеси, и золото.
– Положим, что так. Но в среднем это около одной миллионной доли грамма, – ответил Сорокалет.
– А золотое лекарство?..
– …Повышает содержание в пятьсот раз. То есть пять десятитысячных грамма. Тоже немного. Все равно нет никакой выгоды.
И тут я привел свой железный довод:
– А ведь иногда золота в организме и больше – десятки грамм.
– Это как, Бабкин?
– Зубы! Золотые зубы! – ответил я. – И в последнее время кто‑то ворует золотые зубы прямо изо рта.
– Но позвольте! – возмутился День‑Добрый. – У меня нет золотых зубов.
– А вор, видимо, не знал об этом. Видимо, он проверял всех, кому по возрасту положены вставные зубы.
– Понимаю, коллега, – кивнул Сорокалет. – Если вдруг изъять из радиодеталей весь драгоценный металл, они уж точно не станут работать как следует. Но все же – как такое возможно?..
– Сначала мы должны задуматься над тем, «кто», а уж узнав это, мы узнаем и «как».
– Мы должны торопиться, – сказал Сорокалет. – Золото может использоваться для протезирования сердечных клапанов. И тогда не только здоровье человека будет под угрозой, но и жизнь!
Обсуждая случившееся, мы просидели в кабинете Сорокалета до вечера. Говорят, что следователи начинают с обследования места преступления. У нас их было несколько: автобус, где Дня‑Доброго скрутил приступ артрита, его лаборатория в подвале. Еще можно было узнать у Артема фамилии других жертв и места происшествий. Скорее всего преступник как‑то был связан с Домом Пионеров. Но его посещают не только пионеры, а уж в день испытания нутроскопа так и вовсе народа было много.
– А что, если… – начал я.
– Не толкайтесь! Мест хватит всем! – осаживал толпу экскурсовод.
Но где там. Каждый хотел попасть в автобус первым, чтоб занять место у окна, чтоб все увидеть. Наконец расположились и поехали.
Дом Пионеров отправился на загородную экскурсию. Что может быть лучше – из жаркого тесного города выбраться на природу?.. Сорокалет с кем‑то договорился, что‑то пообещал и получил автобус и экскурсовода к какому‑то памятнику подмосковного зодчества, ныне изрядно обветшавшему.
Некогда им владел какой‑то сиятельный князь не вполне благородных кровей, который благоволил к чернокнижникам, но на всякий случай построил на своих землях монастырь. Князь собрал довольно неплохую оккультную библиотеку, строил вечные двигатели, призывал демонов, намеревался получить философский камень, который из грязи произведет благородный металл, но в действительности перевел на свои опыты драгоценности жены, фамильное столовое серебро и прочие сокровища. Как следствие – разорился, имение заложил.
Следующий владелец книги князя жечь побоялся, но снес их в амбар. Затем построил церковь с колоколенкой, на которую повесил огромный колокол, дабы изгнать бесов, наверняка привлеченных покойным князем. Но вместо этого в один революционный год изгнали его самого, в имении организовали летнюю дачу, в церкви – библиотеку, но колокол в утиль не сдали, поскольку звон его был исключителен по красоте, и люди, им разбуженные, вставали со свежей головой.
– Сделан он из пластичной бронзы, – пояснял Сорокалет, взявший на себя роль экскурсовода. – При его отливке было израсходовано, кроме меди и олова, двадцать кило серебра и почти килограмм золота.
Я тайком рассматривал своих друзей: не выдаст ли кто себя. Но излишнюю заинтересованность никто не высказывал.
В усадьбе нас ждала экскурсия, после – работа. Здешний колхоз согласился накормить нас и оставить на ночевку при условии, что мы уберем в парке сухостой. После работы и обеда разбрелись: кто‑то собирал грибы, которые в здешних рощах из‑за отсутствия людей вырастали до совершенно неприличных размеров. Другие удили рыбу, что ровно по той же причине ловилась здесь отлично. Разбившись на две команды, начали играть в футбол. Я читал книгу, порой поглядывая на колоколенку. Руслан дремал у моих ног.
Когда в небе ласточек сменили летучие мыши и начало смеркаться, разожгли костры из собранного сухостоя. Дым тянулся до небес и смешивался с облаками. Хоть колхоз привез ужин, к нему никто не притронулся – в золе пекли картошку, и не было ничего вкусней ее. Попев песни, ушли спать в усадьбу.
Разойдясь по комнатам, долго не могли уснуть, болтали за полночь. Наконец все стихло. Лишь разместившийся в моей комнате Федька Митяев шуршал под одеялом страницами «Хроники капитана Блада», читая книгу в свете фонарика.
В коридоре мелькнули тени, чуть слышно скрипнула половица. И если бы я не ждал этого звука, я бы его, верно, не услышал. Босиком я выскользнул из комнаты, пошел по ледяному полу коридора.
Лестница, длинный коридор, в конце которого – выход на улицу. Очерченные светом – две фигуры.
На шее у меня висел свисток. Я дунул в него, что было силы…
…За окнами все так же качались липы, все так же спали друзья этажом выше. Но что‑то изменилось в мире. Перед двумя фигурами бесшумно возникла третья, невысокая, но грозная. Двое отшатнулись, стали отступать и едва не налетели на меня. Это были братья Симоны.
– Ага! Сдавайтесь! – сказал я.
За их спинами грозно зарычал Руслан. Запыхавшись, вбежал Сорокалет. В ухе у него был вставлен наушник, который переводил ультразвук, издаваемый моим свистком, в слышимый диапазон.
– Попались!
Чтоб не будить остальных, мы провели их в столовую.
– Ну‑тес, – заговорил Сорокалет. – Вам не говорили, что воровать нехорошо?..
– Говорили, – кивнул Женька Симон, потупив взгляд.
– Мы бы только посмотрели и вернули на место, – заговорил его брат Генка.
– А что же вы прошлое не вернули?..
Братья переглянулись, и вместе потупили взор.
– Ну ладно, – сказал я. – Как видите, нам все известно. Что с вами делать, решим позже. А пока рассказывайте, где держите украденное и как вам удается все это проворачивать. Чистосердечное признание – сами знаете…
После замешательства заговорил Женька:
– У нас в столе дома все лежит. В верхнем ящике…
– И много?.. Признавайтесь?
– Двенадцать…
– Двенадцать килограмм? – ахнул Сорокалет.
– Да каких килограмм… Книг.
– Книг???
– Ну да, – братья выглядели удивленными не меньше нас.
– Так, давайте сначала, – заговорил я. – Когда я вас настиг, вы шли в часовню.
– Да.
– К колоколу?..
– Зачем нам колокол? – ответил Генка Симон. – Мы шли в библиотеку.
– Во втором часу ночи?..
– Мы узнали – в здешней библиотеке имеется трактат о вечном движении. Мы хотели его прочесть.
Сорокалет и я замолчали и, уверен: в ту минуту думали одинаково. Если все же братья Симоны не крали золото, то сейчас истинный преступник на свободе и уже ничто не стоит между ним и приманкой. Мгновением позже мы бросились из комнаты.
Сорокалет успел бросить:
– К книгам мы еще вернемся!
Еще бы несколько минут, даже, может, полминуты – и мы бы не успели.
Библиотека‑часовня стояла через поляну от усадьбы. И когда мы выбежали на траву, кто‑то выпрыгнул из окна библиотеки и понесся к лесу.
– Не успеем… – взвыл Сорокалет.
– Мы – нет. Руслан успеет!.. Руслан, взять.
Через четверть минуты Руслан настиг беглеца, повалил на траву. Тут же подоспели и мы. Трава в лунном свете казалась черной. На ней блекло мерцал золотой слиток.
– Уберите зверя!
– Руслан, фу…
Мы могли бы догадаться: это был Федька Митяев. Именно он ехал с Днем‑Добрым, когда того скрутил артрит. Меня сбило с толку, что он уступил место после приступа болезни… Или все же до?.. И День‑Добрый просто спутал причину и следствие.
– Поднимайся… – велел Федьке Сорокалет. – И не вздумай ныть.
В начале пятого горизонт посветлел. Втроем мы сидели на лавочке в парке.
Сорокалет вертел в руках прибор – размером с мыльницу с двумя кнопками и экраном на одной из больших граней. На меньших размещались полоски, на ощупь металлические. Стоило провести по ним пальцем – на экране менялась картинка.
Сорокалет выбрал одно изображение, и, поднеся прибор к массивной чугунной урне, стоящей около лавочки, нажал кнопку. На ладонь высыпался какой‑то желтый порошок.
– Сера, – пояснил Сорокалет. – Шестнадцать протонов. Содержание в чугуне – около пяти грамм на сто кило.
– Где ты его взял? – спросил я, указывая на прибор.
– Нашел в кабине «Чертового колеса» в ЦПКиО, – ответил, всхлипывая, Федька.
– И что, так просто разобрался?
– Да чего тут разбираться? – ответил Сорокалет. – Во всей вселенной атомы золота выглядят одинаково. Это еще хорошо, что он извлекал из организма золото, а не железо, – оно для человека куда важней.
Немного помолчали.
– А с вором что делать будем?.. – спросил Сорокалет. – У вас при Доме Пионеров, кажется, впору открывать детскую комнату милиции.
Федька всхлипнул громче.
– Эти случаи проработаем на пионерском собрании…
Когда мы шли к усадьбе, уже светало. За рекой пели петухи, и кто‑то недремлющий ударил в колокол, извещая мир о начале нового трудового дня.
Колокол звучал глухо, словно был отлит из свинца.
– Ты не золото украл, ты звук украл у колокола! – зло сказал Сорокалет.
Федька молчал.
Звук колоколу, тем не менее, вернуть удалось. Сорокалет провозился с прибором до обеда и установил, что с помощью прибора можно возвращать извлеченное вещество назад.
– И зубы можно вернуть? – спросил я.
– Я не уверен, Бабкин, но прибор, похоже, запоминает структуру до изменений. Удивительная вещица!
Сорокалет желал немедленно вернуться в Москву и уже набирал по межгороду ассистентов, чтоб те собирались и готовили лабораторию.
В столицу мы попали лишь к вечеру и заехали по пути в Дом Пионеров к Дню‑Доброму, где задержались попить чай и перекусить.
– Безусловно, надо узнать, какова мощность прибора, какие максимальные объемы он может переработать, – рассуждал Сорокалет, расхаживая между приборами в секции радиодела. – А также откуда он получает энергию для работы.
Это было разумно. Ведь прошлая наша инопланетная находка, проработав четырнадцать дней, сломалась на пятнадцатый. Я говорю о саквояже, который умел похищать мысли и эмоции. Видимо, мы слишком увлеклись извлечением из окружающих ненависти, неуверенности, сомнений… И прибор, не выдержав нагрузки, испепелил себя сам.
– Но вообще, коллеги, открываются невиданные возможности. Митяев был неуч. В речной или морской воде золота содержится около четырех килограмм на кубокилометр. И извлекая драгоценный метал оттуда, он бы никогда не был бы пойман.
Возможности и правда восхищали: мир, в котором нет больше недостатка в редких материалах. Мир, где возможно получение идеально чистого вещества: ведь абсолютно чистое железо ценится гораздо дороже драгоценностей.
Ответно можно было бы получить любой сплав – хотя для этого следовало еще поработать с прибором…
…И тут кто‑то в комнате откашлялся.
Мы втроем подпрыгнули.
Кто‑то откашлялся еще раз, заговорил:
– Простите, но этот прибор придется вернуть.
Говорил, но не показывал телевизор. Тот самый «КВН‑49», не подключенный к электросети и лишенный некоторых деталей.
– Простите, – осторожно спросил День‑Добрый, уставившись на телевизор. – А вы, собственно, кто?..
– Мы были на Земле, в Москве с экскурсией и потеряли эту вещь. Нам пришлось возвращаться к вам от Порциона. Это, между прочим, десять ваших световых лет.
Я расстроился: по‑честному следовало отдавать. Иначе чем мы будем лучше Федьки.
Но День‑Добрый был совершенно иного мнения.
– Я не отдам! – он прижал прибор к себе. – Это как минимум Нобелевская премия! А то, наверное, и две! Да это несправедливо, в конце концов, – если бы не ваш прибор, мой нутроскоп был бы вполне цел!
– Это нечестно с вашей стороны, – ответил телевизор.
– Ну! – ответил День‑Добрый. – Сейчас вы будете говорить о том, что человечество не доросло до прибора, что мы превратим все в оружие.
– А разве не так?.. Что стоит извлечь из вашего тела, скажем, весь азот? Или превратить броню в труху?.. Примеси бывают и вредные. Очень вредные. Мы не можем вам оставить прибор.
– Мы – хорошие… – заметил я.
– Может быть. Но подумайте вот о чем. Пройдет еще немного времени, и вы вступите в отношения с другими цивилизациями. К вам они уже сейчас присматриваются. Мы вернемся к себе, и нас будут спрашивать: как там земляне? А нам придется ответить, что вы по‑прежнему жадные и не желаете отдавать то, что попало к вам в руки?
Это был довод.
У меня с Сорокалетом имелся опыт общения с инопланетянами, и он был неприятен. Впрочем, полагал я, инопланетяне, как и люди, могли быть разными.
Я взглянул на Сорокалета.
Тот расстроенно кивнул:
– Надо отдавать…
– Если вас интересует мое мнение – я против, – ответил День‑Добрый.
– Двое против одного, – подытожил я.
– Скажите… – спросил Сорокалет невидимого собеседника. – Вы можете восстановить сгоревший прибор? Вернуть золотые зубы их владельцам?
Откуда‑то мы знали, что нам нужно делать. Это было что‑то вроде светлого озарения.
Взяв такси, мы доехали до Парка Культуры, ворвались через ворота, хотя сторож и кричал, что парк закрывается через четверть часа.
По темным аллеям дошли до площадки аттракционов.
Ящик управления колесом обозрения был закрыт, но Дню‑Доброму как‑то удалось запустить аттракцион.
Внеземной прибор мы положили в кабинку, которая заскользила вверх. В небе над колесом образовалась туча. И как только кабинка с прибором прошла свою верхнюю точку, туча рванула вверх, исчезнув среди звезд.
Когда колесо сделало полный оборот, оказалось, что кабинка пуста, прибор пропал. Ничего иного мы не ожидали.
– Могли бы что‑то оставить, – пробурчал День‑Добрый. – Это не мы жадные, а они.
А я чувствовал, что во мне сейчас плескалась идея, которая, если отстоится, может стать лучшим моим изобретением на этот момент. Улыбался и Сорокалет:
– Что с того, что мы потеряли прибор. Зато мы знаем, что он в принципе возможен. И можно будет создать удивительные сплавы, материалы…
– А еще… – рассуждал я, – добыча полезных ископаемых разрушает природу – чтоб выкопать уголь, роют котлованы. Хорошо было бы научиться перемещать пласты как плашки в «пятнашках» или кубики в Кубике Рубика.
– Подумаем над этим. Обязательно подумаем.
Чтоб выйти из парка, пришлось перелезать через забор. Сорокалет при этом порвал штаны, чем оказался весьма обижен и расстроен.
– Ну что, по домам, коллеги.
Я кивнул, а День‑Добрый покачал головой:
– Я к своему прибору. Ночью – меньше помех… Да и самое творческое время.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 164; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!