Глава V. Вновь идеал всеобщего согласия («Оттепель»)
История на переломе
Падение крайнего авторитаризма, нравственный упадок означали нечто большее, чем смена одного этапа другим в рамках глобального модифицированного инверсионного цикла. Одновременно окончился первый полупериод второго глобального периода в истории страны. Инверсия, идущая от господства соборного идеала, испытывая на своем пути определенные колебания, дошла наконец до своей крайней точки. Но тем самым выявились утопизм идеала, который был реализован этим процессом, нефункциональность соответствующей социальной системы, невозможность на ее основе решать медиационную задачу, соединить государственность, обеспечивающую интеграцию расколотого общества, с ценностями массового сознания. Это вызвало рост массового дискомфортного состояния, немыслимость для рядового человека сочетать свое повседневное существование с требованиями вездесущего авторитарного государства. Постепенно стала выявляться обратная инверсия, началось движение от крайнего авторитаризма к противоположной точке, т. е. вновь к господству соборного идеала; начался второй полупериод второго глобального периода в истории страны. Определяющей движущей силой первого полупериода было стремление массовых почвенных сил утвердить уравнительность в масштабе большого общества, формируя для этого синкретическую государственность в ее различных формах, вплоть до самых крайних. Она должна была «всех равнять», что и требовало всеобщей и массовой партиципации к тотему–отцу–вождю. Эта цель была достигнута, но одновременно выявилась ее недостижимость. Большое общество в тех государственных формах, через которые оно прошло в первом полупериоде, не смогло достигнуть целей, заложенных в массовой культуре, т. е. устойчивого сочетания уравнительности и простого утилитаризма, большого общества и массового господства ценностей локального типа. Идея народной Правды, воплощенной в тотеме — первом лице большого общества, обанкротилась, что дало импульс выходу на первый план тотема — локального мира, т. е. стремлению к локализму на основе отказа от начальства, включая первое лицо, как силы зла.
|
|
|
Противоположность авторитарного соборному идеалу означала, что в первом случае тотем прежде всего интерпретировался как первое лицо, тогда как во втором случае тотем интерпретировался прежде всего как соответствующее локальное сообщество. Этот переход формировал новую нравственную ситуацию, новые условия для решения медиационной задачи, новую форму соединения государственности и массового сознания, следовательно, требовал изменения официальной идеологии. Этот процесс с первого момента приобрел сложный и противоречивый характер. Он, как и всякая массовая социальная инверсия, на разных уровнях общества проходил с разной скоростью, интенсивностью, оттесняя господствующий идеал.
|
|
|
«Россия пропала…»
Отход от авторитаризма на уровне массового личностного самосознания оказался крайне болезненным. На повседневном уровне он шел постоянно и выражался в стремлении воспроизводить утилитарно необходимые горизонтальные связи, в формировании соответствующих локальных сообществ. Массовая реакция на смерть Сталина является важным культурным феноменом. Для миллионов эта потеря была космической катастрофой, гибелью Правды. Вечность, едва начавшаяся, закончилась.
Многочисленные свидетельства раскрывают потрясающую картину страха и отчаяния, которые охватили всю страну. Зарубежный коммунист И. Бергер, сосланный в Сибирь, писал: «Когда в колхоз, где я работал, пришла весть о смерти Сталина, там началось такое, что я глазам своим не поверил и представить себе не мог. По всей стране происходило одно и то же: люди вели себя так, словно умер их родной отец, глава семьи и рода, защитник, укрывавший их от всех бедствий и невзгод. Старики, дети горевали так, что не могло быть и речи о каком–то притворстве. Горе их было искренним, неподдельным:
|
|
|
— Что с нами теперь будет? Придут немцы, чужеземцы, Россия пропала… Загубят Россию…
Предвещали междоусобную войну, хаос, голод… Особенно поражало горе детей… Плакали и взрослые, партийцы и беспартийные, плач стоял коллективный, всеобщий, неумолчный» [1].
Известный диссидент В. Буковский рассказывал: «Учителя плакали навзрыд с распухшими глазами». О девушках–учительницах пишет также Солженицын. Они рыдали: «Как же мы теперь будем?» [2]. Г. Подъяпольский вспоминал, что в момент объявления о новом правительстве его подруга сказала: «Что же теперь с нами будет со всеми?» Плакали мои соседи по коммунальной квартире, работницы Трехгорной мануфактуры. Е. Евтушенко писал об этом времени: «Вся Россия плакала, и я тоже. Это были искренние слезы горя и, может быть, слезы страха за будущее». Даже те, кто относился к существующему режиму скептически и не сожалел об ушедшем властителе, в страхе застыли в ожидании худшего. Никто не знал, не означала ли смерть вождя, что теперь его место займет оборотень, который превратит «дело врачей» в начало еще невиданного погрома. Все стояли перед пустотой неизвестности. Абсурдность реальности закончившегося этапа превратила и саму смерть диктатора в абсурд. Обезумевшие толпы людей, чей сакральный мир погиб, бросились, сметая охрану и заграждения, к останкам жалкого старика. До сих пор никто не знает, сколько из них было раздавлено, растоптано. Этими толпами двигала последняя надежда прикоснуться к вечности. И таким образом они еще раз подтвердили, что причины большого террора, массового самоизбиения лежали в массовом поведении, в стремлении зачеркнуть свое Я и отдаться Правде языческого Молоха.
|
|
|
С древнейших времен в обществе господствовало представление, что жизнь вождя синкретическим образом слита с судьбой страны, с ее благосостоянием и благополучием. В случае его заболевания или старения заболеет и перестанет размножаться скот, урожай сгниет на полях, эпидемия унесет людские жизни. От жизни вождя зависит ход природных явлений [3]. Вместе с тем абсолютность социальной роли вождя и ограниченность его человеческой природы неизбежно требовали разделения и даже противопоставления социальных функций и личности вождя. Например, в Византии личность императора отделялась от института власти. Личность государя должна быть «схематизирована» безличной «схемой». Государю должно быть внушено, что по своей личности он всего лишь грешный человек, но по своему сану репрезентирует трансцендентное величие бога (С. Аверинцев). Следовательно, смерть монарха не затрагивала институт, принцип власти императора. Когда в Европе умирал государь, провозглашалось: «Король умер. Да здравствует король!» Это означало, что эмоциональное отношение к личности умершего отделялось от понимания ценности института королевской власти как такового. Короли могли меняться, как и отношение к ним народа, но принцип, институт королевской власти не зависел от этих перемен. Однако в истории были примеры и несколько иного рода, были попытки превратить царя, например, Александра Македонского, в земного бога, что ослабляло подчинение вождя исторически сложившемуся ритуалу власти. Смерть такого человека могла связываться в сознании людей с возможными переменами в государственной жизни, в существующих институтах.
Крах царской власти в 1917 году был в глазах народа не гибелью особой формы государственности, которую народ хотел заменить другой, например, монархию республикой, а крахом государственности вообще, результатом стремления вечевых сил разметать всякое начальство и всякую власть, сбросить старый тотем. Советская власть могла восстановить государственность лишь стихийно, неосознанно, нащупав какое–то приемлемое сочетание тотемизма древних мифов с утилитаризмом и элементами либерализма, провозглашая лозунги, отрицающие государство. Новый строй мог укрепить государственность, лишь опираясь на синкретическое отождествление личности отца — носителя высшей Правды с властью. Сталин был отцом, которого никто заменить не мог. Он не был символом нового общества. Он был в глазах людей самим этим обществом, как некогда бог Посейдон был не символом моря, а самим морем. Государство опиралось на веру людей в справедливость установившегося порядка, т. е. в уравнительность, и в то, что этот порядок защищает их от кривды. Смерть праведников Ленина и Сталина подорвала основу этой веры, так как гарантия заключалась не в том или ином институте, за который люди несли ответственность, а в личности праведников, о смерти которых было невозможно даже подумать.
Санкцию на новый порядок могла дать харизматическая личность, которая опиралась на древнюю веру в то, что мир стоит на праведных людях. Именно от их праведности зависит сохранение космического порядка. Сталин хорошо вписался в эту веру и одновременно в веру в патриархального вождя-отца, несущего на своих плечах всю тяжесть ответственности за общество, за каждого, за весь мир, за вселенную. Его ответственность в глазах народа вытекала не из государственного порядка. Она не опиралась на сакральный царский титул. Сталин был естественно найденным тотемом. Немногие задумывались, какую реальную должность он занимал. Достигнув высшей и абсолютной власти, он не занимал никакой государственной должности. Наоборот, занятие им каких–то должностей означало сакрализацию соответствующей бюрократической системы. То обстоятельство, что сословное общество именно при Сталине было легализировано, получило развитие, рассматривалось как некоторая временная аномалия и, во всяком случае, не ставилось в вину Сталину.
Первое лицо как высшее начало давало определенную нравственную санкцию власти, существованию многочисленного начальства, вышедшего из народа. Историческая ненависть к начальству, однако, никогда не исчезала, но она не распространялась на первое лицо, в частности, потому, что время от времени первое лицо и народ объединялись для избиения начальства. Это служило основой нравственного единства, но одновременно усиливало нравственную дифференциацию. Сталин был высшей абсолютной космической ценностью и, следовательно, бессмертным по определению. Тем не менее наступил миг, когда он исчез. В этом парадоксе можно видеть модель любого нарушения социокультурного закона. То, что кажется естественным, самоочевидным, не подлежащим обсуждению, может оказаться чистейшей утопией, ставящей общество перед пропастью, так как объективно далеко не все мыслимые отношения реально возможны, могут противостоять энтропии, обеспечивать воспроизводство общества.
Смерть Сталина означала крах сложившегося порядка, так как он был реальным ядром, космическим организационным центром, гарантом справедливости. Потрясение было тем более страшным, что оно означало не только смерть самой Правды, но и смерть главы патриархальной семьи, за которой следовала опасность краха на бытовом уровне, так как она могла стать поводом для распада, для выделения сыновей в отдельные хозяйства. Это могло быть началом упадка этих хозяйств.
Смерть Сталина вызвала ужас, так как она казалась сигналом злым силам восстановить сословное общество, неравенство, эксплуатацию и т. д. Казалось, алчное начальство разрушит двухэлементную простую модель общества, так как фактор, который гарантировал ее существование, исчез.
Власть царей, как и власть Сталина, опиралась на свою способность поддерживать в народе иллюзию уравнительного несословного общества, иллюзию того, что первое лицо как воплощение Правды если и не спасает от фактических козней начальства, то во всяком случае их сдерживает, держит кривду под контролем.
Все это поставило людей, на которых свалилась вся тяжесть власти, в крайне трудную ситуацию. Необходимо было дать новую господствующую интерпретацию массового нравственного идеала, дать новое решение медиационной задачи.
Высшее руководство после смерти Сталина не помышляло о сохранении системы крайнего авторитаризма. Л. Берия, игравший в новом руководстве важнейшую роль, «решил возглавить движение за реформы». Он считал, что «надо воспользоваться редким в истории случаем, когда сам палач может возглавить движение народа против наследства величайшей из тираний» [4]. Невозможность сохранения крайнего авторитаризма была очевидна. Берия хотел осуществить «спуск на тормозах», пытался усилить влияние местных национальных сил в партаппарате республик. В частности, были ликвидированы посты вторых секретарей ЦК республик — непосредственных ставленников Москвы. Тенденция к ослаблению крайнего авторитаризма развивалась на всех этажах. Все это стимулировало появление нового способа решения медиационной задачи на основе легализации тех связей, которые уже сложились вопреки авторитаризму в результате ухода жизни из системы. Возникла новая, пятая версия псевдосинкретизма. Она прежде всего была направлена на ликвидацию опасного крена к укреплению организации медиатора при ослаблении внимания к спонтанным процессам в жизни народа. Было необходимо повернуться лицом к массовой системе ценностей. Это было нужно в связи с ростом раскованности людей, с необходимостью удовлетворить растущие утилитарные потребности населения и одновременно перестроить работу самих сообществ на основе этой раскованности, вдохнуть в них новые силы. Следовало оживить застывшую, казалось, лишенную жизненных сил страну.
Сословность
К власти пришло третье поколение правящей элиты. Эти люди чудом уцелели от террора и сами были его организаторами. Они, как и второе поколение, вышли из почвы, были исключительно трудоспособны и преклонялись перед организацией. Их утилитарная ориентация, как, впрочем, и всего населения, продолжала возрастать. Пройдя школу государственности, эти люди осознали ценность государственной дисциплины, соглашаясь на определенное жертвование местными интересами во имя сохранения целого.
Нельзя не учитывать медленного, но реального повышения образовательного уровня бюрократии. Правда, образование, которое она получила, было крайне ограниченно и односторонне, в основном оставаясь техническим. Знания об обществе подменялись, как правило, изучением очередной господствующей версии идеологии. Тем не менее сам факт приобщения к систематической логике науки, абстрактный уровень мышления подрывали слепую веру в мифы, столь характерную для миропонимания второго поколения правящей элиты.
Новая правящая элита состояла, главным образом, из руководителей наиболее влиятельных ведомств, миров среднего уровня, входящих в медиатор. Это были секретари обкомов, руководители республик, министерств, армии, органов безопасности, лица, отвечающие за отношения с зарубежными странами, и т. п. Два органа, действительно способные выносить важнейшие решения, Политбюро (Президиум ЦК) и ЦК, стали реальными формами организации управления правящей элиты. Они — собрания глав основных ведомств, контролирующих жизненно важные процессы в стране. Отставка главы ведомства неизбежно связана с его выходом из ЦК и Политбюро. На протяжении всей истории страны высшие органы власти воспроизводили эту вечевую форму управления через собрание большаков, т. е. глав локальных миров. Например, в XVII веке, как и в удельные времена, Боярская дума «состояла преимущественно из управителей центральных ведомств» [5]. По древнегреческим стандартам власть перешла от тирании к олигархии. При этом выявилось важное обстоятельство. Общество, возникшее в 1917 году, смело сословный строй и было практически антисословным, что органически было связано не только с волной крайних форм уравнительности, но и с антигосударственностью, с мощной антимедиационной волной. Сословная система представляет собой результат определенного разделения труда, необходимого для функционирования государства. Попытка создать негосударственное общество на первом этапе была органически связана со стремлением предотвратить возникновение привилегий. Однако постепенно раскол, бесконечные конфликты, хаос неизбежно заставили формировать государство, стимулировать сословность со всеми вытекающими отсюда последствиями. Сословность в обществе, далеком, как небо от земли, от гражданского, от правового государства, была очевидно необходима как сторона формирования государственности на догосударственной культурной основе. На ее пути стала, однако, не только массовая антисословная первобытная догосударственная уравнительность, но и постоянная склонность людей, идущих на службу государственности, к локализму, автаркии, к превращению любого учреждения, региона в замкнутое образование, склонное культивировать монополию на дефицит. Это вызвало жесточайший, находивший массовую поддержку снизу террор против растущих вместе с новым государством сословий. Сословность, вышедшая на поверхность после краха крайнего авторитаризма, оказалась слабой, неорганизованной, лишенной традиций, своих специфических сословных ценностей. Страх перед расколом и силами уравнительности мешал консолидации сословий, осознанию ими своих реальных государственных функций, способствовал росту локализма, ведомственности и местничеству, ведшим к конфликтам и хаосу. Тем не менее сословие, управляющее страной, вышло вперед, пытаясь опереться на всеобщее согласие, на своего лидера, способного одновременно установить согласие с народом. Собрание глав семейств, старцев градских, глав вотчин — вновь открылось за упавшей стеной крайнего авторитаризма.
Мясорубка, через которую прошло общество и которая, как казалось многим — и врагам, и сторонникам, — в корне его изменила, в действительности была лишь инструментом перевода и удержания общества в рамках дуальной оппозиции «соборность — авторитаризм». Крайний авторитаризм, который был вне критики и только что казался единственно возможной формой жизни, с молниеносной быстротой повернул к своей противоположности. Сама эта молниеносность свидетельствовала, что новый порядок был амбивалентен авторитаризму, был его оборотной стороной. Новый идеал возник как результат вялой инверсии, вялого отхода от авторитаризма.
С точки зрения специфики государственности новая система представляла собой результат стремления сместить ответственность вниз в рамках исторически сложившейся государственности, сместить ответственность с первого лица к мирам среднего уровня, т. е. к ведомствам, регионам, в тенденции к локальным мирам. Это движение не достигло полного торжества соборного идеала, локализма, хотя и шло именно в этом направлении. Локалистское движение прежде всего усилило значимость относительно самостоятельных частей общества. Новая система в соответствии с древней традицией сместилась к собранию большаков, к реальным главам частей общества. Власть собрания частей, т. е. веча, приобретала форму коллективного руководства. Этот порядок был компромиссным между авторитарной властью первого лица и властью локальных миров, в тенденции превращавшей в излишнюю власть государства вообще. Этот компромисс опирался на идеал всеобщего согласия верха и низа, всех уровней общества и государственной власти, на представления о народной Правде, несущей в каждой точке всеобщее согласие людей.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 107; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!