Из «Собрания стихов» (1904), «Собрания стихов» (1910) и «Полного Собрания Сочинений» (1912)

 

«Так жизнь ничтожеством страшна...»

 

 

Так жизнь ничтожеством страшна,

И даже не борьбой, не мукой,

А только бесконечной скукой

И тихим ужасом полна,

Что кажется – я не живу,

И сердце перестало биться,

И это только наяву

Мне все одно и то же снится.

И если там, где буду я,

Господь меня, как здесь, накажет –

То будет смерть, как жизнь моя,

И смерть мне нового не скажет.

 

3 июля 1900

 

Двойная бездна

 

 

Не плачь о неземной отчизне

И помни, – более того,

Что есть в твоей мгновенной жизни,

Не будет в смерти ничего.

 

И жизнь, как смерть, необычайна...

Есть в мире здешнем – мир иной.

Есть ужас тот же, та же тайна –

И в свете дня, как в тьме ночной.

 

И смерть и жизнь – родные бездны:

Они подобны и равны,

Друг другу чужды и любезны,

Одна в другой отражены.

 

Одна другую углубляет,

Как зеркало, а человек

Их съединяет, разделяет

Своею волею навек.

 

И зло, и благо, – тайна гроба

И тайна жизни – два пути –

Ведут к единой цели оба.

И все равно, куда идти.

 

Будь мудр, – иного нет исхода.

Кто цепь последнюю расторг,

Тот знает, что в цепях свобода

И что в мучении – восторг.

 

Ты сам – свой Бог, ты сам свой ближний,

О, будь же собственным Творцом,

Будь бездной верхней, бездной нижней,

Своим началом и концом.

 

Между 1895 и 1899

 

«О, если бы душа полна была любовью...»

 

 

О, если бы душа полна была любовью,

Как Бог мой на кресте – я умер бы любя.

Но ближних не люблю, как не люблю себя,

И все‑таки порой исходит сердце кровью.

 

О, мой Отец, о, мой Господь,

Жалею всех живых в их слабости и силе,

В блаженстве и скорбях, в рожденье и могиле.

Жалею всякую страдающую плоть.

 

И кажется порой – у всех одна душа,

Она зовет Тебя, зовет и умирает,

И бредит в шелесте ночного камыша,

В глазах больных детей, в огнях зарниц сияет.

 

Душа моя и Ты – с Тобою мы одни,

И смертною тоской и ужасом объятый,

Как некогда с креста Твой Первенец Распятый,

Мир вопиет: Ламма! Ламма! Савахфани[30].

 

Душа моя и Ты – с Тобой одни мы оба,

Всегда лицом к лицу, о, мой последний Враг.

К Тебе мой каждый вздох, к Тебе мой каждый шаг

В мгновенном блеске дня и в вечной тайне гроба.

 

И в буйном ропоте Тебя за жизнь кляня,

Я все же знаю: Ты и Я – одно и то же,

И вопию к Тебе, как сын твой: Боже, Боже,

За что оставил Ты меня?

 

Между 1895 и 1899

 

Детское сердце

 

 

Я помню, как в детстве нежданную сладость

Я в горечи слез находил иногда,

И странную негу, и новую радость –

В мученье последних обид и стыда.

 

В постели я плакал, припав к изголовью;

И было прощением сердце полно,

Но все ж не людей, – бесконечной любовью

Я Бога любил и себя, как одно.

 

И словно незримый слетал утешитель,

И с ласкою тихой склонялся ко мне;

Не знал я, то мать или ангел‑хранитель,

Ему я, как ей, улыбался во сне.

 

В последней обиде, в предсмертной пустыне,

Когда и в тебе изменяет мне всё,

Не ту же ли сладость находит и ныне

Покорное, детское сердце мое?

 

Безумье иль мудрость, – не знаю, но чаще,

Все чаще той сладостью сердце полно,

И так, – что чем сердцу больнее, тем слаще,

И Бога люблю и себя, как одно.

 

16 августа 1900

 

Трубный глас

 

 

Под землею слышен ропот,

Тихий шелест, шорох, шепот.

Слышен в небе трубный глас:

– Брат, вставай же, будят нас.

– Нет, темно еще повсюду,

Спать хочу и спать я буду,

Не мешай же мне, молчи,

В стену гроба не стучи.

– Не заснешь теперь, уж поздно.

Зов раздался слишком грозно,

И встают вблизи, вдали,

Из разверзшейся земли,

Как из матерней утробы,

Мертвецы, покинув гробы.

– Не могу и не хочу,

Я закрыл глаза, молчу,

Не поверю я обману,

Я не встану, я не встану.

Брат, мне стыдно – весь я пыль,

Пыль и тлен, и смрад, и гниль.

– Брат, мы Бога не обманем,

Все проснемся, все мы встанем,

Все пойдем на Страшный суд.

Вот престол уже несут.

Херувимы, серафимы.

Вот наш царь дориносимый[31].

О, вставай же, – рад не рад,

Все равно ты встанешь, брат.

 

27 мая 1901

 

Молитва о крыльях

 

 

Ниц простертые, унылые,

Безнадежные, бескрылые,

В покаянии, в слезах, –

Мы лежим во прахе прах,

Мы не смеем, не желаем,

И не верим, и не знаем,

И не любим ничего.

Боже, дай нам избавленья,

Дай свободы и стремленья,

Дай веселья Твоего.

О, спаси нас от бессилья,

Дай нам крылья, дай нам крылья,

Крылья духа Твоего!

 

<1902>

 

Веселые думы

 

 

Без веры давно, без надежд, без любви,

О странно веселые думы мои!

 

Во мраке и сырости старых садов –

Унылая яркость последних цветов.

 

1900

 

Возвращение

 

 

Глядим, глядим все в ту же сторону,

За мшистый дол, за топкий лес,

Вослед прокаркавшему ворону,

На край темнеющих небес.

 

Давно ли ты, громада косная

В освобождающей войне,

Как Божья туча громоносная,

Вставала в буре и в огне?

 

О, Русь! И вот опять закована,

И безглагольна, и пуста,

Какой ты чарой зачарована,

Каким проклятьем проклята?

 

А все ж тоска неодолимая

К тебе влечет: прими, прости.

Не ты ль одна у нас, родимая,

Нам больше некуда идти.

 

Так, во грехе тобой зачатые,

Должны с тобою погибать

Мы, дети, матерью проклятые

И проклинающие мать.

 

28/15 сентября 1909, Веймар

 

Старинные октавы Octaves du passé

 

Песнь первая

 

I

 

 

Хотел бы я начать без предисловья,

Но критики на поле брани ждут,

Как вороны, добычи для злословья,

Слетаются на каждый новый труд

И каркают. Пошли им Бог здоровья.

Я их люблю, хотя в их толк и суд

Не верю: все им только брани повод...

Пусть вьется над Пегасом жадный овод.

 

 

II

 

 

Обол – Харону[32]: сразу дань плачу

Врагам моим. В отваге безрассудной

Писать роман октавами хочу.

От стройности, от музыки их чудной

Я без ума; поэму заключу

В стесненные границы меры трудной.

Попробуем, – хоть вольный наш язык

К тройным цепям октавы не привык.

 

 

III

 

 

Чем цель трудней – тем больше нам отрады:

Коль женщина сама желает пасть,

Победе слишком легкой мы не рады.

Зато над сердцем непокорным власть,

Сопротивленье, холод и преграды

Рождают в нас мучительную страсть:

Так не для всех доступна, величава,

Подобно гордой женщине, – октава.

 

 

IV

 

 

Уж я давно мечтал о ней: резец

Ваятеля пленяет мрамор твердый.

Поборемся же с рифмой, наконец,

Чтоб победить язык простой и гордый.

Твою печаль баюкают, певец,

Тройных созвучий полные аккорды,

И мысль они, как волны, вдаль несут,

Одна другой, звуча, передают.

 

 

V

 

 

Но чтобы труд был легок и приятен,

Я должен знать, что есть в толпе людей

Душа, которой близок и понятен

Я с Музою отвергнутой моей.

Да будет же союз наш благодатен,

Читатель мой: для двух иль трех друзей

Бесхитростный дневник пишу, не повесть.

Зову на суд я жизнь мою и совесть.

 

 

VI

 

 

И не боюсь оружье дать врагу:

Не все ли мы у смерти, – у преддверья

Верховного Суда? – я не солгу,

В словах моих не будет лицемерья:

Что видел я, что знаю, как могу,

Без гордости, стыда иль недоверья,

Тому, кто хочет слышать, расскажу, –

Живым – живое сердце обнажу.

 

 

VII

 

 

Тревоги страстной, бурной и весенней

Я не люблю: душа моя полна

И ясностью, и тишиной осенней...

И, вечная, святая тишина:

Час от часу светлей и вдохновенней

Мне прошлой темной жизни глубина:

Там, в сумерках, горит воспоминанье,

Как тихое, вечернее сиянье.

 

 

VIII

 

 

От шума дня, от клеветы людской,

От глупых ссор полемики журнальной

Я уношусь к младенчеству душой –

Туда, туда, к заре первоначальной.

Уж кроткая Богиня надо мной

Поникла вновь с улыбкою печальной,

И я, как в небо, в очи ей смотрю,

О чистых днях, о детстве говорю.

 

 

IX

 

 

От Невского с его толпою чинной

Я ухожу к Неве, прозрачным льдом

Окованной: люблю гранит пустынный

И Летний сад в безмолвии ночном.

Мне памятен печальный и старинный,

Там, рядом с мостом, двухэтажный дом:

Во дни Петра вельможею построен,

Он – неуклюж, и мрачен, и спокоен.

 

 

X

 

 

Свидетель грустный юных лет моих,

Вдали от жизни, суеты и грома

Столичного, по‑прежнему он тих.

Там сердцу мелочь каждая знакома:

Узор обоев в комнатах больших,

Подъезд стеклянный, двор и окна дома.

Не радостный, но милый мне приют,

Где бледные видения встают.

 

 

XI

 

 

Забытые молитвы, сказки няни

С улыбкою твержу я наизусть,

Родные лица вижу, как в тумане...

Там, в детстве счастья было мало, – пусть!

Как сумрак лунный, даль воспоминаний

В поэзию, в пленительную грусть

Все обращает – радость и мученье:

В душе моей – великое прощенье.

 

 

XII

 

 

Чиновником усердным был отец,

В делах, в бумагах канцелярских меру

Земных трудов свершил и наконец,

Чрез все ступени, трудную карьеру

Пройдя, упорной воли образец,

Был опытен, знал жизнь, людей и веру,

Ничем не сокрушимую, питал

В практический суровый идеал.

 

 

XIII

 

 

Любил семью, – для нас он жил на свете;

Был сердцем добр, но деловит и строг.

Когда порой к нему являлись дети,

Он с ними быть как с равными не мог.

Я помню дым сигары в кабинете,

Прикосновенье желтых бритых щек,

Холодный поцелуй, – вся нежность наша –

В словах «bonjour» иль «bonne nuit[33], папаша».

 

 

XIV

 

 

И скукою томительной царил

В семье казенный дух, порядок вечный.

Он все копил, он все для нас копил,

Но наших игр и болтовни беспечной,

И хохота, и шума не любил,

Подозревая в нежности сердечной

Лишь баловства избыток иль причуд,

Смотря на жизнь, как на печальный труд.

 

 

ХV

 

 

Не тратилось на нас копейки лишней.

Коль дети мимо кабинета шли,

Как можно незаметней и неслышней

Старались проскользнуть; от всех вдали,

Хранимые лишь волею Всевышней,

Мы в куче десять человек росли,

Покинутые немке и природе,

Как овощи в забытом огороде.

 

 

XVI

 

 

Володя, Саша, Надя... без конца, –

И в этом мертвом доме мы друг друга

Любили мало; чтоб звонком отца

Не потревожить, так же как прислуга,

Мы приходили с черного крыльца.

А между тем, не ведая досуга,

Здоровья не щадя, отец служил

И все копил, он все для нас копил.

 

 

XVII

 

 

Под бременем запасов гнулись полки

В березовых шкапах – меха, фарфор,

Белье, игрушки, лакомства для елки.

Зайдешь, бывало, в пыльный коридор,

Во внутренность шкапов глядишь сквозь щелки,

И то, чего не видишь, манит взор,

И чувствуешь в восторге молчаливом,

То миндалем пахнет, то черносливом.

 

 

ХVIII

 

 

Я с ключницей всегда ходить был рад

В таинственный подвал, где кладовая.

Здесь тоже длинные шкапы стоят;

На мрачных сводах – плесень вековая,

Мешков с картофелем и банок ряд...

Трещит тихонько свечка, догорая,

И мышь из‑под огромного куля

На нас глядит, усами шевеля.

 

 

XIX

 

 

И только раз в году на именинах

Вся роскошь вдруг являлась на столе.

Сидели дамы в пышных кринолинах

И старички – ряд лиц, как в полумгле

На старомодных, выцветших картинах...

И в мараскинном трепетном желе

Свеча, приятным пламенем краснея,

Мерцала – тонких поваров затея.

 

 

ХХ

 

 

Но важный вид гостей пугал меня...

Холодных блюд – остатков именинной

Трапезы нам хватало на три дня.

Все приходило вновь в порядок чинный:

Сестра сидела, скучный вид храня,

С учительницей музыки в гостиной, –

Навстречу ранним пасмурным лучам

Был слышен звук однообразных гамм.

 

 

XXI

 

 

Унылый знак привычек экономных, –

Торжественная мебель – вся в чехлах.

Но чудилась мне тайна в нишах темных,

В двух гипсовых амурах, в зеркалах,

В чуланах низких, в комнатах огромных, –

Все навевало непонятный страх;

И скучную казенную квартиру

Уподоблял я сказочному миру.

 

 

XXII

 

 

Мне жития угодников святых

Рассказывала няня, как с бесами

Они боролись в пустынях глухих.

Почтенная старушка в бедном хламе

Меж душегреек в сундуках своих

Хранила четки, ладонку с мощами

И крестика Афонского янтарь.

Я узнавал, как люди жили встарь;

 

 

XXIII

 

 

Как некое заклятие трикраты

Монах над черным камнем произнес

И в воздухе рассыпался проклятый,

Подобно стае воронов, утес;

Я слушал няню, трепетом объятый

И любопытством, полный чудных грез,

От ужаса я «Отче наш» в кроватке

Твердил всю ночь в мерцании лампадки.

 

 

ХХIV

 

 

Познал я негу безотчетных грез,

Познал я грусть, – чуть вышел из пеленок.

Рождало все мучительный вопрос

В душе моей; запуганный ребенок,

Всегда один, в холодном доме рос

Я без любви, угрюмый, как волчонок,

Боясь лица и голоса людей,

Дичился братьев, бегал от гостей

 

 

ХХV

 

 

И ждал чудес в тревоге непрестанной:

Порой не мог заснуть и весь дрожал,

Все кто‑то длинный, длинный и туманный,

Чернее мрака в комнате стоял...

Мне ужас веял в душу несказанный,

И громко звал я няню и кричал.

И старшие, вокруг моей постели,

То на меня сердились, то жалели.

 

 

XXVI

 

 

И лакомств мне давала мать, отец

Шутил; его насмешливые речи

Я слушал молча, бледный, как мертвец.

И приносили в спальню лампы, свечи:

«Вон там, в углу... смотрите!..» – Наконец

 

Он исчезал; но жду я новой встречи

 

С Неведомым и знаю, что опять

Его пред смертью должен увидать.

 

 

XXVII

 

 

С тех пор доныне в бурях и в покое,

Бегу ли я в толпу или под сень

Дубрав пустынных, – чую роковое

Всегда, везде, – и в самый светлый день.

То древнее, безумное, ночное

Присутствует в душе моей, как тень,

Как ужаса непобедимый трепет,

Как вещей Парки неотвязный лепет.

 

 

ХХVIII

 

 

Но, на прогулку с нянею спеша,

В знакомой лавке у Цепного моста

Я покупал себе на два гроша

Коврижки белой, твердой, как береста,

И, утреннею свежестью дыша,

Опять на мир смотрел легко и просто;

И для меня был счастия венец

Малиновый прозрачный леденец.

 

 

XXIX

 

 

В суровом доме, мрачном, как могила,

Во мне лишь ты, родимая, спасла

Живую душу, и святая сила

Твоей любви от холода и зла,

От гибели ребенка защитила;

Ты ангелом‑хранителем была,

Многострадальной нежностью твоею

Мне все дано, что в жизни я имею.

 

 

ХХХ

 

 

Отец сердился, вредным баловством

Считал любовь; бывало, ты украдкой

Меня спешила осенить крестом,

Склонясь в лампадном свете над кроваткой,

И засыпал я безмятежным сном

При шепоте твоей молитвы сладкой,

Но чувствовал сквозь поцелуй любви

Я жалобы безмолвные твои.

 

 

ХХХI

 

 

Однажды денег взяв Бог весть откуда,

Она тайком осмелилась купить

Игрушку мне, чудесного верблюда;

Отец увидел, стал ее бранить.

Внутри была бисквитов сладких груда:

И жадности не мог я победить, –

За мать страдая, молча, – как убитый, –

Я с горькими слезами ел бисквиты.

 

 

ХХХII

 

 

Когда на службе был отец с утра,

Мать в кабинет за стол меня пускала.

Я помню дел казенных нумера,

Сургуч, портрет старинный генерала,

Из хризолита ручку для пера,

Из камня цвета млечного опала

Коробочку для марок, нож, бювар,

Карандаши и ящик для сигар:

 

 

XXXIII

 

 

Предметы жадных, робких наслаждений!..

Но как‑то раз я рукавом свалил

Чернильницу с головкою оленьей:

Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил

(Что мне казалось верхом преступлений)

Зеленое сукно поток чернил.

Вдруг – голоса, шаги отца в передней;

Вот, думаю, пришел мой час последний.

 

 

XXXIV

 

 

Я убежал, чтоб грозного лица

Не увидать; и начались упреки,

Неумолимый гневный крик отца,

На трату денег вечные намеки,

И оправданья мамы без конца.

Я понимал, что грубы и жестоки

Его слова, и слышал я мольбы,

Усилия беспомощной борьбы...

 

 

XXXV

 

 

В них – долгих лет покорная усталость –

Хотя бы мог я розог ожидать, –

Лишь простоял в углу за эту шалость:

Спасла меня заступничеством мать.

Я чувствовал мучительную жалость,

Семейных драм не в силах угадать, –

За маму, тихий и покорный с виду,

Я затаил в душе моей обиду.

 

 

XXXVI

 

 

И с нею вместе я жалел себя:

Под одеялом спрятавшись в кроватке,

Молился я, родная, за тебя,

Твой поцелуй в бреду и лихорадке,

Твое дыханье чувствовал, любя:

Так жгучие те слезы были сладки,

Что, все прощая, думал об отце

Я с радостной улыбкой на лице.

 

 

XXXVII

 

 

Он не чины, не ордена, не ленты

Наградою трудов своих считал:

В невидимо растущие проценты,

В незыблемый и вечный капитал,

В святыню денежных бумаг и ренты,

Как в добродетель, веру он питал,

Хотя и не был скуп, но слишком долго

Для денег портил жизнь из чувства долга.

 

 

XXXVIII

 

 

Чиновник с детства до седых волос,

Житейский ум, суровый и негибкий,

Не думая о счастье, молча нес

Он бремя скучной жизни без улыбки,

Без малодушья, ропота и слез,

Не ведая ни страсти, ни ошибки.

И добродетельная жизнь была –

Как в серых мутных окнах – дождь и мгла.

 

 

XXXIX

 

 

Кругом в семье царила безмятежность:

Детей обилье – Божья благодать, –

Приличная супружеская нежность.

За нас отец готов был жизнь отдать...

Но, вечных мук предвидя неизбежность,

Уже давно им покорилась мать:

В хозяйстве, в кухне, в детской мелочами

Ее он мучил целыми годами.

 

 

XL

 

 

Без горечи не проходило дня.

Но с мужеством отчаянья, ревниво,

Последний в жизни уголок храня,

То хитростью, то лаской боязливой,

Она с отцом боролась за меня.

Он уступал с враждою молчаливой,

Но дружба наша крепла, и вдвоем

Мы жили в тихом уголке своем.

 

 

XLI

 

 

С ним долгий путь она прошла недаром:

Я помню мамы вечную мигрень,

В лице уже больном, хотя не старом,

Унылую, страдальческую тень...

Я целовал ей руки с детским жаром, –

Духи я помню, – белую сирень...

И пальцы были тонким цветом кожи

На руки девственных Мадонн похожи...

 

 

XLII

 

 

О, только бы опять увидеть вас

И после долгих, долгих дней разлуки

Поцеловать еще единый раз,

Давно в могиле сложенные руки!

Когда придет и мой последний час, –

Ужели там, где нет ни зла, ни муки, –

Ужель напрасно я, горюя, жду, –

Что к вам опять устами припаду?

 

 

XLIII

 

 

Отец по службе ездил за границу,

На попеченье старой немки дом

С детьми покинув; и старушка в Ниццу

Писала аккуратно обо всем.

Порой от мамы нежную страницу

С отцовским кратким деловым письмом

И с ящиком конфет мы получали,

И забывал я о моей печали.

 

 

XLIV

 

 

Бывало, с горстью лакомых конфет,

С растрепанным арабских сказок томом

Садился я туда, где ярче свет

Знакомой лампы на столе знакомом,

И большего, казалось, счастья нет,

Чем шоколад с благоуханным ромом.

Был сумерек уютный тихий час;

В стекле шумел голубоватый газ.

 

 

XLV

 

 

Я до сих пор люблю, Шехеразада,

Твоих султанов, евнухов и жен,

Скитаньями волшебными Синдбада

И лампой Алладиновой пленен.

Порой – увы! – среди чудес Багдада

Я, лакомством и книгой увлечен,

Мать забывал, как забывают дети, –

Как будто не было ее на свете,

 

 

XLVI

 

 

И только в горе вспоминал опять.

Из Ревеля почтенная старушка

Умела так хозяйством управлять,

Чтоб лишняя не тратилась полушка:

Случится ль детям что‑нибудь сломать,

В буфете ль чая пропадет осьмушка, –

Она весь дом бранила без конца,

Предвидя строгий выговор отца.

 

 

XLVII

 

 

Я помню туфли, темные капоты,

Седые букли, круглые очки,

Чепец, морщины, полные заботы,

И ночью трепет старческой руки,

Когда она записывала счеты

И все твердила: «Рубль за башмаки...

Картофель десять, масло три копейки...»

И цифру к цифре ставила в линейки.

 

 

XLVIII

 

 

Старушки тень я видел на стене

Огромную, поднять не смея взгляда:

И магией порой казались мне

Все эти банки, шпильки и помада,

Щипцы на свечке в трепетном огне, –

От них знакомый едкий запах чада:

Она седую жиденькую прядь

Привыкла на ночь в букли завивать.

 

 

XLIX

 

 

До старости была она кокеткой:

И, сморщившись давно и пожелтев, –

Хотя у нас бывали гости редко, –

С лукавством трогательным старых дев

Шиньон свой древний, с новой черной сеткой,

На голову дрожащую надев,

Еще пришпилит красненькую ленту,

И как бедняжка рада комплименту!

 

 

L

 

 

Душа моя печальна и светла,

И жалко мне моей старушки дряхлой.

Священна жизнь, хотя бы то была

Невидимая жизнь былинки чахлой.

Мы любим, славя громкие дела,

Чтоб от людей великих кровью пахло, –

Но подвиг есть и в серых скучных днях,

В невидимых презренных мелочах.

 

 

LI

 

 

Старушки взгляд всегда был жив и зорок:

К нам девушкой молоденькой вошла

И поседела, сгорбилась, лет сорок

С детьми возилась, жизнь им отдала.

Ей каждый грош чужой был свят и дорог...

Амалии Христьяновне – хвала:

Она свершила подвиг без награды,

Как мало в жизни было ей отрады!

 

 

LII

 

 

Как много скуки, горестных минут,

Людских обид, и холода, и злости!

И вот она забыта, и гниют

В неведомой могиле на погосте,

Найдя последний отдых и приют,

Измученные старческие кости...

Как по земле – теней людских тьмы тем, –

И ты пришла, – Бог весть куда, зачем...

 

 

LIII

 

 

Увы, что значит эта жизнь? Над нею,

Как над загадкой темною, стою,

Мучительный, чем над судьбой твоею,

Герой бессмертный, – душу предаю

Вопросам горьким, отвечать не смею...

Неведомых героев я пою.

Простых людей, о, Муза, помоги мне

Восславить миру в сладкозвучном гимне.

 

 

LIV

 

 

Да будут же стихи мои полны

Гармонией спокойной и унылой.

Ничтожество могильной тишины

Мгновенный шум великих дел покрыло:

Последний будет первым, – все равны.

Как то поют, что в древнем Риме было, –

В торжественных октавах я пою

Амалию Христьяновну мою.

 

 

LV

 

 

Старушка Эмма у нее гостила

В очках и тоже в буклях, как сестра.

Я помню всех, кого взяла могила,

Как будто видел лица их вчера.

Амалия Христьяновна любила,

С ней наслаждаясь кофием с утра

И ревельскими кильками в жестянках, –

Посплетничать о кухне и служанках.

 

 

LVI

 

 

Был муж ее предобрый старичок

В ермолке, с трубкой; кофту, вместо шубы,

Он надевал и длинный сюртучок,

С улыбкой детской морщил рот беззубый.

Пусть мелочи ненужных этих строк

Осудит век наш деловой и грубый, –

Но я люблю на прозе давних лет

Поэзии вечерний полусвет...

 

 

LVII

 

 

На Островах мы лето проводили:

Вокруг дворца я помню древний сад,

Куда гулять мы с нянею ходили, –

Оранжереи, клумбы и фасад

Дух флигелей в казенном важном стиле,

Дорических колонн высокий ряд,

Террасу, двор и палисадник тощий,

И жидкие елагинские рощи.

 

 

LVIII

 

 

Там детскую почувствовал любовь

Я к нашей бедной северной природе.

Я с прошлогодней ласточкою вновь

Здоровался и бегал на свободе,

И с радостным волнением морковь

И огурцы сажал на огороде,

Ходил с тяжелой лейкою на пруд:

Блаженством новым мне казался труд.

 

 

LIX

 

 

В двух грядках все работы земледелья

Я находил, про целый мир забыв...

О, где же ты, безумного веселья

Давно уже неведомый порыв,

И суета, и хохот новоселья.

«Milch trinken, Kinder!»[34], – форточку открыв,

За шалость детям погрозив сначала,

Амалия Христьяновна кричала.

 

 

LX

 

 

И ласточек, летевших через двор,

Был вешний крик пронзителен и молод...

Я помню первый чай на даче, сор

Раскупоренных ящиков и холод

Сквозного ветра, длинный коридор

И после игр счастливый, детский голод,

И теплый хлеб с холодным молоком

В зеленых чашках с тонким ободком –

 

 

LXI

 

 

Позолоченным: их любили дети, –

Особенная прелесть в них была.

В сосновом, пахнущем смолой, буфете

Стоял сервиз для дачного стола.

С тех пор забыл я многое на свете –

Любовь, обиды, важные дела,

Но, кажется, до смерти помнить буду

Ту милую зеленую посуду.

 

 

LXII

 

 

И связан с ней был чудный летний сон,

Всегда один и тот же, мимолетней,

Чем облачные тени, озарен

Таинственным лучом, – и беззаботней

Я ничего не знаю: дальний звон,

Как будто тихий благовест субботний...

Большая комната, – где солнца нет,

Но внутренний прозрачно‑мягкий свет...

 

 

LXIII

 

 

Гляжу на свет, не удивляясь чуду,

И не могу насытить жадный взор...

На длинных полках вижу я посуду, –

Пронизанный сиянием фарфор,

И золотой, и разноцветный, всюду –

На чашках белых тоненьких – узор...

Я – как в раю, – такая в сердце сладость

И чистота, и неземная радость.

 

 

LXIV

 

 

Той радостью душа еще полна,

Когда проснусь, бывало: я беспечен

И тих весь день под обаяньем сна.

Хотя для сердца памятен и вечен,

Как молодость, как первая весна, –

О, милый сон, ты был недолговечен

И в темные порочные года

Уже не повторялся никогда.

 

 

LХV

 

 

Я полюбил Эмара, Жюля Верна,

И Робинзон в те дни был мой кумир.

Я темными колодцами – безмерна

Их глубина – сходил в подземный мир,

И быстрота была неимоверна,

Когда помчался в бомбе чрез эфир

Я на луну; мечтой любимой стали

Мне корабли подводные из стали.

 

 

LXVI

 

 

Я находил в елагинских полях

Пустынные и дикие Пампасы;

Блуждал – в приюте воробьев – в кустах

Черемухи, как Немо, Гаттерасы

Иль Робинзоны в девственных лесах.

Я ждал порой меж тощих пальм террасы

Среди безумных и блаженных игр,

Что промелькнет гиппопотам иль тигр.

 

 

LXVII

 

 

Я не забуду в темном переплете

Разорванных библиотечных книг.

Фантазия в младенческом полете

Не ведала покоя ни на миг:

Я жил в волненье вечном и заботе, –

Мне в каждой яме чудился тайник

И ход подземный в глубине сарая.

Как я мечтал, дрожа и замирая,

 

 

LXVIII

 

 

Как жаждал я открытья новых стран!

Готов принять был дачников семейных

За краснокожих, пруд – за океан,

И часто, полный грез благоговейных,

Заглядывал в таинственный чулан

С осколками горшков оранжерейных,

И, на чердак зайдя иль сеновал,

Америку, казалось, открывал.

 

 

LXIX

 

 

Я с братьями ходить любил по крыше,

Чтоб сапогами не греметь, – в чулках.

Я в ужасе просил их: «Тише, тише, –

Амалия Христьяновна!..» В ушах

Был ветра свист, и мне хотелось выше.

У спутников на лицах видел страх, –

Но сам душою, страху недоступной,

Я наслаждался волею преступной.

 

 

LXX

 

 

За погребом был гладкий, как стекло,

И сонный пруд; на нем плескались утки;

Плакучей ивы старое дупло,

Где свесились корнями незабудки,

Потопленное, мохом обросло;

Играют в тине желтые малютки –

Семья утят, и чертит легкий круг

По влаге быстрый водяной паук.

 

 

LXXI

 

 

Я с книгой так садился меж ветвями,

Чтоб за спиной конюшни были, дом

И клумбы, мне противные, с цветами,

И, видя только чащу ив кругом

И дремлющую воду под ногами,

Воображал себя в лесу глухом:

Так страстно мне хотелось, чтобы диким

Был Божий мир, пустынным и великим.

 

 

LXXII

 

 

И, каждой смелой веткой дорожа,

Я возмущался, что по глупой моде

Акации стригут или, служа

Казенному обычаю в природе, –

Метут в лесу тропинки сторожа.

Стремясь туда, где нет людей, к свободе, –

Прибив доску меж двух ветвей к сосне,

Я гнездышко устроил в вышине.

 

 

LXXIII

 

 

И каждый день взлезал к нему, как белка.

За длинною просекою вдали

Виднелася Елагинская Стрелка,

На бледном тихом взморье корабли;

Нева желтела там, где было мелко...

Как по дорожкам дачники ползли,

Я наблюдал с презреньем, горд и весел,

И голый сук казался мягче кресел.

 

 

LXXIV

 

 

Идет лакей придворный по пятам

Седой и чинной фрейлины‑старушки...

Здесь модные духи приезжих дам –

И запах первых листьев на опушке,

И разговор французский – пополам

С таинственным пророчеством кукушки,

И смешанное с дымом папирос

Вечернее дыханье бледных роз...

 

 

LXXV

 

 

В оранжереи, к плотничьей артели

Я уходил: там острая пила

Визжала, стружки белые летели,

И с дерева янтарная смола,

Как будто кровь из раны в нежном теле,

Сияющими каплями текла;

Мне нравился их ярославский говор,

Когда шутил с работниками повар,

 

 

LXXVI

 

 

Спеша на ледник с блюдом через двор;

И брал от них рукою неискусной

Я долото, рубанок иль топор,

Из котелка любил я запах вкусный,

И щи, и ложек липовых узор;

При звуке песни их живой и грустной

Кого‑то вдруг мне становилось жаль:

Я сердцем чуял русскую печаль...

 

 

LXXVII

 

 

Мы под дворцом Елагинским в подвале

Однажды дверь открытую нашли:

Мышей летучих тени ужасали,

Когда мы в темный коридор вошли;

Казалось нам, что лабиринт едва ли

Ведет не к сердцу матери‑земли.

Затрепетав, упал от спички серной

На плесень влажных сводов луч неверный.

 

 

LXXVIII

 

 

Не долетает шум дневной сюда;

Столетним мохом кирпичи покрыты,

Сочится с низких потолков вода;

Сквозь щель, сияньем голубым облиты,

Роняя на пол слезы иногда,

Неровные белеют сталактиты

В могильном сне... Как солнцу я был рад,

Из глубины подземной выйдя в сад.

 

 

LXXIX

 

 

Вдыхая запах влажный и тяжелый

Медовых трав, через гнилой забор

Перескочив, отважный и веселый,

В кустах малины крадусь я, как вор;

Над парником с жужжаньем вьются пчелы,

И как рубин, висит, чаруя взор,

Под свежими пахучими листами

Смородина прозрачными кистями.

 

 

LXXX

 

 

С младенчества людей пленяет грех:

Я с жадностью незрелый ем крыжовник,

Затем что плод запретный слаще всех

Плодов земных; царапает шиповник

Лицо мое, и, возбуждая смех

Напрасно пугало твое, садовник,

Как символ добродетели, стоит,

Храня торжественный и глупый вид.

 

 

LXXXI

 

 

Елагин пуст, – вдали умолк коляски

Последний гул, и белой ночи свет

Там, над заливом, полон тихой ласки,

Как неземной таинственный привет, –

Все мягкие болезненные краски...

Далекой тони черной силуэт,

Кой‑где меж дач овес и тощий клевер...

Тебя я помню, бедный милый Север!

 

 

LXXXII

 

 

Когда сквозь дым полуденных лучей

С утесов Капри вижу даль морскую,

О сумраке березовых аллей

Я с нежностью задумчивой тоскую:

Люблю унынье северных полей

И бледную природу городскую,

И сосен тень, и с милой кашкой луг,

Люблю тебя, Елагин, старый друг.

 

 

LXXXIII

 

 

Но скоро дни забот пришли на смену

Веселым дням, и в мрачный старый дом

Вернулся вновь я к духоте и плену.

И в комнате перед моим окном

Неумолимую глухую стену

Доныне помню: вид ее знаком

До самых мелких трещинок и пятен,

Казенный желтый цвет был неприятен.

 

 

LXXXIV

 

 

Разносчицы вдали я слышать мог

Певучий голос: «Ягода морошка».

Небес едва был виден уголок

Над крышами, где пробиралась кошка

И трубочист; со сливками горшок

Кухарка ставит в ящик за окошко;

И как воркует пара голубей,

Я слышу в тихой комнате моей.

 

 

LХХХV

 

 

Когда же Летний сад увидел снова,

Я оценил свободу летних дней.

С презрением, не говоря ни слова,

Со злобою смотрел я на детей,

Играющих у дедушки‑Крылова,

И, всем чужой, один в толпе людей,

Старался няню, гордый и пугливый,

Я увести к аллее молчаливой.

 

 

LXXXVI

 

 

В сквозной тени трепещущих берез

На мраморную нимфу или фавна

Смотрел я, полный нелюдимых грез;

И статуя Тиберия[35] забавна, –

Меня смешил его отбитый нос,

Замазкою приклеенный недавно.

Сентябрь дубы и клены позлащал,

Крик ворона ненастье предвещал...

 

 

LXXXVII

 

 

Стучится дождь однообразно в стекла.

К экзаменам готовлюсь я давно,

Зевая, год рожденья Фемистокла[36]

Твержу уныло и смотрю в окно:

В грязи шагая, охтинка промокла...

И сердце скукой мертвою полно.

Решить не в силах трудную задачу,

Над грифельной доской едва не плачу.

 

 

LXXXVIII

 

 

Но вот пришел великий грозный час:

Вступая в храм классической науки,

Чтобы держать экзамен в первый класс, –

Я полон дикой робости и муки.

Смотрю в тетрадь, не подымая глаз,

Лицо в чернилах у меня и руки,

И под диктовку в слове «осенять»

Не знаю, что поставить – е иль ъ.

 

 

LXXXIX

 

 

Я помню место на второй скамейке,

Под картою Австралии, для книг

Мой пыльный ящик, карандаш, линейки,

Казенной формы узкий воротник,

Мучительный для детской тонкой шейки.

Спряжение глаголов я постиг

С большим трудом; и вот я – в новом мире,

Где божество – директор в вицмундире.

 

 

ХС

 

 

От слез дрожал неверный голосок,

Когда твердил я: lupus... conspicavit...

In rupe pascebatur...[37] и не мог

Припомнить дальше; единицу ставит

Мне золотушный немец‑педагог.

Томительная скука сердце давит:

Потратили мы чуть не целый год,

Чтобы понять отличье quid и quod[38];

 

 

ХСI

 

 

А говорить по‑русски не умели.

И, в сокровенный смысл частицы ut[39]

Стараясь вникнуть, с каждым днем глупели.

Гимнастика ума – полезный труд,

Направленный к одной великой цели:

Нам выправку казенную дадут

Для русского, чиновничьего строя,

Бумаг, служебных дел и геморроя.

 

 

ХСII

 

 

Так укрощали в молодых сердцах

Вольнолюбивых мыслей дух зловредный;

Теперь уже о девственных лесах,

О странствиях далеких мальчик бедный

Не помышлял: потухла жизнь в очах.

В мундир затянут, худенький и бледный,

По петербургской слякоти пешком

Я возвращался в наш холодный дом.

 

 

XCIII

 

 

Манить ребенка воля перестала:

Царил над нами дух военных рот.

Как в тонких стенках твоего кристалла,

Гомункул, умный маленький урод,

Душа без жизни в детях жить устала...

Болезненный и худосочный род –

К молчанию, к терпенью предназначен,

Чуть не с пеленок деловит и мрачен.

 

 

XCIV

 

 

В тот час, как темной грифельной доски

И словарей коснулся луч последний

Туманного заката, и тоски

Напев был полон в комнате соседней

Старухи няни, штопавшей чулки, –

Далекий шум послышался в передней...

Мне было скучно, и на груды книг

Я головой усталою поник...

 

 

ХСV

 

 

Вдруг голос мамы, шорох платья милый,

Ее шагов знакомый легкий звук...

Я побледнел и алгебры постылой

Учебник на пол выронил из рук.

Не от любви с неудержимой силой

Забилось сердце, – это был испуг:

Я в классицизме, в мертвом книжном хламе

Так одичал, что позабыл о маме

 

 

XCVI

 

 

За год разлуки: как угрюмый зверь,

Со злобою смотрел на злые лица

Учителей; казалася теперь

Мне падежей неправильных таблица

Важней любви... От матери за дверь

Я спрятался; как пойманная птица,

Дрожал в углу, безмолвие храня, –

И вдруг она увидела меня...

 

 

ХСVII

 

 

Но я уж сам к ней бросился в объятья,

Про все забыв, – сестер не слышал крик

И не видал, как прибежали братья,

Закрыв глаза, к ее груди приник,

Вдыхая тонкий, нежный запах платья...

То был блаженства незабвенный миг.

Она меня ласкала: «Мальчик бедный,

Какой ты худенький, какой ты бледный!»

 

 

XCVIII

 

 

Под взорами возлюбленных очей

Я воскресал от холода и скуки,

От этих долгих безнадежных дней;

Пугливый, все еще боясь разлуки,

Не веря счастью, прижимался к ней:

Она глаза мне целовала, руки

И волосы, и согревала вновь

Меня, как солнце, вечная любовь.

 

 

XCIX

 

 

И, улыбаясь, плакали мы оба,

И все, в чем сердце бедное могло

Окаменеть – ожесточенье, злоба

И мертвенная скука – все прошло:

Так не боится зимнего сугроба,

Почуяв жизни первое тепло,

Когда ручей поет и блещет звонкий, –

На трепетном стебле подснежник тонкий.

 

 

С

 

 

Не мог расторгнуть наших вольных уз

Дух строгости, порядок жизни чинный,

И тайно креп наш дружеский союз:

Ловил я звук шагов ее в гостиной;

Бывало, рода женского на us

Она со мной твердила список длинный,

И находил поэзию при ней

Я в правилах кубических корней.

 

 

CI

 

 

Под сладостной защитой и покровом,

Когда ласкался к маме при отце,

Я видел ревность на его суровом

Завистливо нахмуренном лице.

Я был пленен улыбкой, каждым словом,

И бриллиантом на ее кольце,

И шелестом одежды, и духами,

И девственными, юными руками.

 

 

CII

 

 

На завтрак белый рябчика кусок,

Обсахаренный вкусный померанец,

Любимую конфету, пирожок

Она тихонько прятала мне в ранец;

Когда я в классе вынимал платок

С ее духами, вспыхивал румянец

Любви стыдливой на моих щеках,

Сияла гордость детская в очах.

 

 

CIII

 

 

Я чувствовал ее очарованье

Среди учебных книг и словарей,

Как робкое весны благоуханье

В холодной мгле осенних мрачных дней, –

И по ночам любимых уст дыханье

Над детскою кроваткою моей:

Так ласк ее недремлющая сила

Меня теплом и светом окружила.

 

 

CIV

 

 

Коль в сердце, полном горечи и зла,

Доныне есть поэзия живая, –

Твоя любовь во мне ее зажгла.

Ты слышишь ли меня, о, тень родная?

Пусть не нужна тебе моя хвала,

Но счастлив я, о прошлом вспоминая, –

И вот неведомую песнь мою

Тебе, как эти слезы, отдаю.

 

 

CV

 

 

Когда стремлюсь я к неземной отчизне,

Слабея, грешный, на земном пути,

Я внемлю тихой нежной укоризне...

Не отвергай меня, молю, прости, –

Как ты дитя свое хранила в жизни,

Так пред Судом Верховным защити,

Отчаяньем и долгою разлукой

Измученное сердце убаюкай.

 

 

СVI

 

 

Слетаешь ты, незримая, ко мне,

Как сладкого покоя дуновенье,

Как дальний звук в полночной тишине...

Я чувствую твое благословенье

И к моему лицу, как бы во сне,

Твоих бесплотных рук прикосновенье...

О, милая, над бездною храня,

Любовью вечною спаси меня!

 

 

CVII

 

 

У волка есть нора, у птиц жилища, –

Лишь у тебя, служитель красоты, –

Нет на земле родного пепелища:

Один среди холодной пустоты,

Я собираю с тихого кладбища

Воспоминаний бледные цветы,

И в душу веет запахом могилы

Сквозь аромат их девственный и милый...

 

 

СVIII

 

 

Давно привык я будущих скорбей

Угадывать нелживые приметы;

Жизнь с каждым днем становится мрачней...

Ни славою, ни дружбой не согреты,

Лишь памятью невозвратимых дней

Питаемся мы, жалкие поэты,

Как собственною лапою медведь,

Чтоб с голода зимой не умереть.

 

 

CIX

 

 

Пою, свирель на тихий лад настроя:

До подвигов нам с Музой дела нет.

Я говорю, увидев тень героя:

«Не заслоняй мне солнца вечный свет!»

От мировых скорбей ищу покоя

И ухожу я в прозу давних лет.

Как Диоген – в циническую бочку...

Но здесь для рифмы я поставлю точку.

 

 

СХ

 

 

Кто б ни был ты, о мой случайный друг, –

Студент ли в келье сумрачной и дымной,

Чиновник ли с бумагами вокруг,

Курсистка, барин ли гостеприимный,

Питомец ли классических наук, –

Не требую любви твоей взаимной, –

Но мне близка теперь душа твоя,

Но ты мне друг, ты человек, как я.

 

 

CXI

 

 

Ты так же горьким опытом наказан...

Минутной благосклонности твоей

Я самой чистой радостью обязан:

Ты дальше всех, ты ближе всех друзей,

И я с тобой свободной дружбой связан.

Теперь, прощаясь с Музою моей,

Забудь вражду, прости, читатель, скуку:

Мы – люди, мы несчастны – дай мне руку!

 

 

CXII

 

 

Тебе на суд я отдаю себя:

Один ли ты иль в многолюдном свете,

Хлопочешь ли для славы жизнь губя

Или для денег, – вспомни о завете

Того, Кто, детство милое любя,

Учил нас: «Будьте просты вы, как дети»[40].

Как ни был бы ты зол и мудр, и стар, –

Подумай, жизнь – прекрасный Божий дар;

 

 

CXIII

 

 

Смягчись на миг в борьбе ожесточенной,

На прошлое с улыбкою взгляни:

Не правда ли, там, солнцем озаренный,

Есть уголок родимый, есть они,

Мой брат, как я, познаньем отягченный,

Неведенья безоблачные дни!

От суеты и злобы на минуту

Вернись душою к тихому приюту, –

 

 

CXIV

 

 

И пусть морщины скуки и труда

Разгладятся!.. Как сон недолговечный,

Те дни прошли... Ты лучше был тогда,

Доверчивый, свободный и беспечный.

Ужели больше нет от них следа,

От этих дум, от простоты сердечной?..

О, только бы ты пожалел о них, –

И дела нет мне до врагов моих.

 

 

СХV

 

 

Пусть хмурит брови Аристарх[41] журнальный:

В печальном сердце – тихо и светло;

Въезжаю в гавань, – кончен путь мой дальний...

О, друг, утешься, подыми чело

С улыбкою спокойной и печальной,

Прощая Богу смерть и людям зло:

В сияньи солнца есть еще отрада...

Ты улыбнулся, – вот моя награда!

 

Песнь вторая

 

I

 

 

Уже никто не вденет ногу в стремя, –

Ты одряхлел, классический Пегас,

Тебе подсекло крылья злое Время:

Влачишься ты по улицам у нас,

Где давит сердце вечной скуки бремя,

Где в мутной снежной тьме чуть брезжит газ,

Где нет ни воли, ни любви, ни солнца, –

Хромою клячей бедного чухонца...

 

 

II

 

 

От рифмы я отвык, и мне начать

Вторую песнь трудней, чем сдвинуть гору.

Но если час пришел – нельзя молчать:

Слетающих видений внемля хору,

Их голосам я должен отвечать;

И как цветник в полуденную пору –

Жужжаньем пчел, как берег – шумом волн,

Созвучьями недаром слух мой полн.

 

 

III

 

 

Их музыка подобна поцелую:

И рифма с рифмой – нежная чета –

Сливаются в гармонию живую;

Так ищут уст влюбленные уста.

Я близость бога сладостного чую:

Когда душа уныла и пуста, –

Поэзия – от всех скорбей лекарство.

Уйдем же к ней мы в призрачное царство!

 

 

IV

 

 

Там нет ни зла людского, ни добра,

Там даже смерти не страшна угроза.

Луна порой в немые вечера

На стеклах бледные цветы мороза

Вдруг оживит: что значит их игра

Бесцельная?.. Холодной жизни проза,

Гори, гори и ты в стихе моем,

Как этот лед, таинственным огнем!

 

 

V

 

 

О, юность бедная моя, как мало

Ты вольных игр и счастья мне дала:

Классической премудрости начало,

Словарь латинский, холод, скука, мгла...

Как часто я бранил тебя, бывало;

Но все прошло, – теперь не помню зла:

Не до конца сумели в пыльной груде

Нелепых книг тебя испортить люди.

 

 

VI

 

 

За сладостный, невинный жар в крови,

За первые неопытные грезы,

За детское предчувствие любви

Среди унынья, холода и прозы,

За маленькие радости твои,

За одинокие, немые слезы,

О, молодость, за красоту твою

Тебя люблю, тебе я гимн пою!

 

 

VII

 

 

Врата несуществующего рая,

Ненаступивших радостей залог,

Благословлю обман твой, умирая.

Я никогда проклясть тебя не мог,

О горькая, о жалкая, святая,

Тебя непобедимой создал Бог:

В тебе есть холод, девственная нега

И чистота нетронутого снега...

 

 

VIII

 

 

Однажды мы весною в первый раз

Открыли окна слишком рано, в марте;

Пахнул к нам свежий воздух в душный класс;

На стенах с пятнами чернил, на парте,

Изрезанной ножами в скучный час

Закона Божьего, на пестрой карте

Америки луч солнечный блестел,

В листах грамматик ветер шелестел.

 

 

IX

 

 

Я думаю, Армидин[42] сад, и ты бы

Нам более счастливых не дал грез,

Чем грязный двор, где льда седого глыбы

Кололи дворники; не запах роз,

А москательных лавок, мяса, рыбы –

Зефир весенний с рынка нам принес...

А воробьи на крышах стаей шумной

Чирикали от радости безумной.

 

 

Х

 

 

Смотрели жадно мы на красный дом,

Влюбившись сразу в барышню‑соседку.

К окну подходит – видно за стеклом, –

Чтобы крупы насыпать птице в клетку.

Тетради, книги наши под столом:

Как мотылек, попавший детям в сетку,

Трепещет сердце, и волнует кровь

Мне глупая и милая любовь.

 

 

XI

 

 

Пусть наглухо опять окно закрыли:

Проснувшись вдруг от мертвенного сна,

Сквозь мутное стекло под слоем пыли,

Глядим, – душа надеждою полна,

Мгновенно всю грамматику забыли.

Ты победила, вечная весна!

Так молодость в тюрьме находит радость

И горечь жизни превращает в сладость...

 

 

XII

 

 

Мне эта улица мила с тех пор:

В галантерейной маленькой лавчонке

Доныне все еще пленяют взор

И те же чувства будят, как в ребенке, –

Знакомых ситцев пестренький узор,

Духи, помада, зеркальца, гребенки

И волны подвенечной кисеи –

Соблазны юной прачки и швеи.

 

 

XIII

 

 

Душа волненьем сладким вновь объята,

Когда по тем местам я прохожу;

Как тихий свет унылого заката,

Я в улице безмолвной нахожу

Следы тех дней, которым нет возврата...

И сам не знаю, чем в них дорожу;

Но жизнь кругом – холодная пустыня,

Лишь в прошлом все – отрада и святыня.

 

 

XIV

 

 

Люблю я запах елки в Рождество,

Когда она таинственно и жарко

Горит, и все мы ждем Бог весть чего...

Пускай беду пророчит злая Парка, –

Я верю в елку, верю в торжество,

По‑прежнему от Бога жду подарка.

Как елка, ты – в огнях, ночная твердь.

Ужель подарок Бога – только смерть?

 

 

ХV

 

 

Все мимолетно – радости и мука,

Но вечное проклятие богов –

Не смерть, не старость, не болезнь, а скука,

Немая скука долгих вечеров,

Скучать с приличным видом есть наука

Важнейшая для умных и глупцов:

Подруги наши – страсть, любовь иль злоба,

А скука – вечная жена до гроба.

 

 

XVI

 

 

О, темная владычица людей,

Как рано я узнал твои морщины,

Недвижный взор твоих слепых очей,

Лицо мертвее серой паутины

И тихий лепет злых твоих речей!..

Но оживлять унылые картины

Не буду вновь: уж я сказал о том,

Чем был наш мрачный и холодный дом.

 

 

XVII

 

 

Все важно в нем и сонно, и прилично.

Отец любил детей, но издали:

Он каждую субботу педантично,

Просматривая баллы, за нули

Нотации читать умел отлично.

Без дружбы, вечно ссорясь, мы росли

Все вместе, кучей, как в тени древесной

Семья грибов: нам было слишком тесно...

 

 

XVIII

 

 

С Сергеем мы ходили в тот же класс.

Напоминая бойкую лисичку,

Зрачки зеленоватых быстрых глаз

Лукаво щурить он имел привычку;

Лицо в веснушках помню как сейчас,

Пронырливый и острый носик; кличку

Всему давал он метко; был актер

И дипломат, насмешлив и хитер.

 

 

XIX

 

 

А неуклюжий Саша, молчаливый,

С лицом румяным и тупым, в очках, –

Как медвежонок, дикий и ленивый;

В монахи собирался он, в делах

Земных не видя толку; горделивый

Тот замысел погиб и стал монах –

Немало в жизни всяких превращений –

Чиновником особых поручений.

 

 

ХХ

 

 

Благоразумен, важен, как старик,

Был Коля гимназистом идеальным;

Премудрость всех учебников постиг.

С лицом худым, бескровным и печальным,

Питая страсть, как первый ученик,

К пятеркам с плюсом и листам похвальным,

Смиряться он умел, терпеть и ждать

И всякому начальству угождать.

 

 

XXI

 

 

Но иногда, романтик добродушный,

Про все забыв, каких‑то ведьм и фей,

И рыцарей, и замок их воздушный

Чертил пером в тиши воскресных дней,

Воображенью странному послушный,

Он на полях латинских словарей,

Влюбленный в этот мир необычайный:

Он верил в сны, пророчества и тайны...

 

 

XXII

 

 

У нас в крови – неугасимый жар

Мистического бреда; это – сходство

Семейное, опасный людям дар,

Наследственный недуг иль превосходство,

Под пеплом жизни тлеющий пожар, –

Не ведаю – талант или уродство...

Вольнолюбивый, непокорный дух,

Доныне в нас огонь твой не потух.

 

 

XXIII

 

 

Обычный в жизни путь ему неведом,

Противен будничный и тесный круг.

Был Костя, старший брат мой, правоведом;

Но поступил он, возмутившись вдруг,

И полный нигилизма модным бредом,

На факультет естественных наук:

Не следуя отцовскому примеру,

Он погубил блестящую карьеру.

 

 

XXIV

 

 

Самонадеян и умен, и горд,

Наш мертвый дом, чиновничий и серый,

Он презирал: настойчив, волей тверд,

В добре и зле без удержу, без меры,

От микроскопов ждал он и реторт

Неведомых чудес и новой веры.

Любила мать его; с отцом всегда

Была у Кости тайная вражда.

 

 

XXV

 

 

Мне помнится под колбою стеклянной

Спиртовой лампочки дрожащий блеск

И жидкости опаловой, туманной

В прозрачных стенках легкий звон и плеск,

Волшебной искры голубой и странной

На гальванической машине треск...

В густой тени большого кабинета

Желтели кости пыльного скелета.

 

 

XXVI

 

 

Мне объяснял фанатик молодой

Открытья, чудеса лабораторий,

Неясные мелькали предо мной

Отрывки дерзновеннейших теорий;

Показывал он в капле водяной

Друг друга пожиравших инфузорий,

И слушал я, потупив робкий взор,

Про Дарвинов естественный подбор.

 

 

XXVII

 

 

Я чувствовал, что он не прав во многом:

Краснея, запинался я, дрожал,

Ребяческим и неумелым слогом

На доводы науки возражал,

Когда, смеясь над чертом и над Богом,

Он все, во что я верил, разрушал...

Хотя и страшно было мне и больно, –

Запретный плод прельщал меня невольно.

 

 

XXVIII

 

 

И любопытство жадное влекло

К опасности на крайние ступени,

И в первый раз на детское чело

Уже недетских дум ложились тени:

Пленяет душу человека зло.

Как некогда Адаму в райской сени –

«Вкуси и будешь богом», – мудрый Змей,

Коварный дал совет душе моей.

 

 

XXIX

 

 

В столовой раз за чаем мы сидели;

Здесь маятник медлительных часов,

Влачившихся без отдыха, без цели,

Вкус тех же булок, звуки тех же слов

И тусклые обои надоели

Знакомым видом желтеньких цветов.

На ужин экономно разогреты

Унылые вчерашние котлеты.

 

 

ХХХ

 

 

Из всех углов ползет ночная тень,

Цедится струйка жиденького чая

Сквозь ситечко; смотреть и думать – лень,

Царит безмолвье, мысли удручая…

У матери – всегдашняя мигрень.

И лампа бледная горит, скучая,

И силы нет дремоты превозмочь, –

Скорей бы сон бесчувственный и ночь.

 

 

XXXI

 

 

Вдруг настежь дверь, – и дрогнул воздух сонный,

И старший брат с улыбкой на устах

Вошел и, нашей скукой изумленный,

Тотчас притих; румянец на щеках

Еще горит, морозом оживленный,

Пылинки снега тают в волосах:

Он с улицы принес душистый холод,

Глаза блестят, – он радостен и молод.

 

 

XXXII

 

 

Отец спросил: «Откуда?» – «Из суда, –

Присяжные Засулич оправдали!»

«Как? ту, что в Трепова стреляла?» – «Да». –

«Не может быть!..» – «Такой восторг был в зале,

Какого не бывало никогда:

Мы полную победу одержали!»

Отец сердито молвил: «Что за вздор!»

И вспыхнул вдруг ожесточенный спор.

 

 

XXXIII

 

 

И шепотом беспомощных молений

Напрасно мама хочет их унять:

То спор был вечный, распря поколений, –

Не уступают оба ни на пядь,

Не слушают друг друга: «Убеждений

Вы права не имеете стеснять!» –

Кричит студент; они вскочили оба, –

В очах старинная слепая злоба.

 

 

XXXIV

 

 

«Наука доказала...» – «Чушь и гниль –

Твоя наука... Вечные основы

Религии...» – «Основы ваши – гниль!

Пред истиною все они готовы

Рассыпаться, как мертвый прах и пыль...

Нам Спенсер дал для жизни принцип новый!» –

«А Бог?..» – «Нет Бога!» – «Спенсер твой –

дурак!»

Дошли до Бога, – это скверный знак.

 

 

ХХХV

 

 

Теперь конец уж ясен бедной маме, –

Ей скажет муж: «Во всем – твоя вина.

Детей избаловала!» В этой драме

Немою жертвой быть обречена,

Печальными и кроткими глазами,

Беспомощного ужаса полна,

Глядит на них и вся мольбою дышит:

Никто ее не видит и не слышит.

 

 

XXXVI

 

 

«Прочь, негодяй, из дома моего!..» –

Кричит отец, бледнея. «Ради Бога,

Не будь к нему жесток, прости его,

Ну, хоть меня ты пожалей немного!» –

«Нет, не просите, мама, – ничего –

Не надо! – Костя ей кричит с порога, –

Я рад уйти: мне воля дорога,

Не будет больше здесь моя нога!

 

 

XXXVII

 

 

Вам оскорблять себя я не позволю...»

И он дверями хлопнул. Мать жалел,

Но думал я, что Костя выбрал долю

Завидную: как был он горд и смел!

И за героем я рвался на волю,

Я сам дрожал от злобы и горел:

Душа была смятением объята;

Я разделить хотел бы участь брата.

 

 

ХХХVIII

 

 

И долго я в ту ночь не мог уснуть:

Все чудились мне тихие рыданья;

Предчувствием беды сжималась грудь.

Я встал; лишь уличных огней мерцанье

По комнате мне озаряло путь,

Когда среди глубокого молчанья,

Как вор, прокравшись в темный длинный зал,

Я разговор из спальни услыхал:

 

 

XXXIX

 

 

«Он может повредить моей карьере...

Каков щенок, мальчишка, нигилист!» –

«Ну, денег дай ему по крайней мере:

Он вспыльчив, сердцем же он добр и чист...»

Я ухо приложил к закрытой двери

И в темноте внимал, дрожа, как лист,

И страшно было мне, стучали зубы:

Слова отца безжалостны и грубы.

 

 

XL

 

 

С тех пор прошли года, но помню то,

Что слышал там: осталось в сердце жало.

«Он – сын твой, не губи его, – за что?..» –

«Ведь я сказал: дам сорок в месяц». – «Мало». –

«А сколько ж?» – «Сто». – «Ну, пятьдесят...» –

«Нет, сто...»

Мольбою долгой, долгой и усталой,

Упрямой силою любви своей

Она боролась с ним из‑за грошей.

 

 

XLI

 

 

Я слов уже не слышал – только звуки

Все тех же просьб: так падает вода

И точит твердый камень; лишь от скуки

Он делал ей уступку иногда.

Она ему в слезах целует руки,

Терпеньем побеждает, как всегда,

Смирением глубоким и притворством,

И жертв незримых медленным упорством.

 

 

XLII

 

 

Мы грешны все: я не сужу отца.

Но ужаса я полн и отвращенья

К семейной пытке, к битве без конца,

Без отдыха, где нет врагу прощенья,

Где только бледность кроткого лица

Иль вздох невольный выдает мученья:

Внутри – убийство, а извне хранит

Законный брак благопристойный вид.

 

 

XLIII

 

 

Когда же утром мы при лампе встали

И за окном, сквозь мокрый снег и тень,

С предчувствием заботы и печали

Рождался вновь ненужный серый день,

За кофием от няни мы узнали,

Что мать больна, что у нее мигрень:

И вещая тоска мне сердце сжала.

Три дня она в постели пролежала.

 

 

ХLIV

 

 

И может быть, то первый приступ был

Болезни тяжкой, длившейся годами,

Неисцелимой; все же гневный пыл

Отца смягчен был долгими мольбами.

Хотя он ссоры с Костей не забыл,

Но поневоле, уступая маме,

Не одобряя баловства детей, –

Не сорок дал ему, а сто рублей.

 

 

XLV

 

 

И жизнь пошла, чредой однообразной:

Зазубрины и пятнышки чернил

Все те же на моей скамейке грязной,

Родной язык коверкая, долбил

Я тот же вздор латыни безобразной,

И года три под мышками теснил

Все в том же месте мне мундирчик узкий,

На завтрак тот же сыр и хлеб французский.

 

 

XLVI

 

 

Лимониус, директор, глух и стар,

Софокла нам читал и Одиссею,

Нас усыплять имея редкий дар;

Но до сих пор пред ним благоговею,

Лишь вспомню, с крепким запахом сигар,

Я вицмундир перед скамьей моею

И тонкий пух седых его волос

И в голубых очках багровый нос.

 

 

XLVII

 

 

Урок по спрятанной в рукав бумажке,

Бывало, всякий бойко отвечал.

При нем играли в карты мы и в шашки:

Нам добродушный немец все прощал;

Но вдруг за белый воротник рубашки

Неформенной, за галстук он кричал

С нежданным пылом ярости безмерной

И тем внушал нам трепет суеверный.

 

 

XLVIII

 

 

Честнейший немец Кесслер – латинист,

Заросший волосами, бородатый,

На вид угрюм, но сердцем добр и чист, –

Как древние Катоны[43], Цинциннаты[44]

И Сцеволы[45]; большой идеалист,

Из года в год, отчаяньем объятый,

Всем существом грамматику любя,

Он нас терзал и не жалел себя.

 

 

XLIX

 

 

Ответов ждал со страхом и томленьем,

Краснея сам, смущаясь и дрожа:

Ему казалась личным оскорбленьем

Неправильная форма падежа,

Ему глагол с неверным удареньем

Из наших уст был как удар ножа.

Земному чуждый, пламенный фанатик,

Писал он ряд ученейших грамматик.

 

 

L

 

 

Читал Платона Бюрик – не педант,

Напротив, весельчак, но злейший в мире,

Весь белый, бритый, выхоленный франт,

В обрызганном духами вицмундире;

К жестоким шуткам он имел талант:

Того, кто знал урок, оставив в мире,

Он робкого лентяя выбирал

И долго с ним, как с мышью кот, играл.

 

 

LI

 

 

Несчастный мальчик, с мнимою отвагой,

К доске уже бледнея подходил;

Тот одобрял его, шутил с беднягой

И понемногу в дебри заводил,

Не торопясь; но покрывались влагой

Глаза его, он медленно цедил

Слова сквозь зубы и в дремоте сладкой

Ласкал тихонько подбородок гладкий.

 

 

LII

 

 

Как выступал на лбу ученика

Холодный пот, с улыбкой сладострастной

Следил, и мухой в лапах паука

Тот бился все еще в борьбе напрасной:

Томила жертву смертная тоска;

«Скорей бы нуль!» – мечтал уже несчастный,

В схоластике блуждая без руля,

А смерти нет, и нет ему нуля!

 

 

LIII

 

 

Но в старших классах алгебры учитель

Был хуже немцев – русский буквоед,

Попов, родной казенщины блюститель;

Храня военной выправки завет,

Незлобивый старательный мучитель,

Он страшен был душе моей, как бред...

В лице – подобье бледной мертвой маски –

Мерцали хитрые свиные глазки.

 

 

LIV

 

 

В нем было все противно: глупый нос

И на челе торжественном и плоском

Начальственная важность, цвет волос

Прилизанных и редких с желтым лоском;

Он – неуклюж, горбат, и хром, и кос, –

Казался жалким странным недоноском.

Всегда покорен и застенчив, раз

Я дерзким бунтом удивил наш класс.

 

 

LV

 

 

Мне от Попова слушать надоело –

«Ровней держитесь, выпрямите грудь!»

Я на скамью – неслыханное дело –

Сел, опершись локтем, чтоб отдохнуть,

И пуговиц, ему ответив смело,

На сюртуке дерзнул не застегнуть;

Он закричал, но я решил упрямо:

Умру, не застегну, не сяду прямо!

 

 

LVI

 

 

Лимониус с инспектором пришли,

И сторожа меня на новоселье

В сырой, холодный карцер повели

И заперли на ключ в позорной келье, –

Жилище крыс, но там, во тьме, в пыли,

Я чувствовал нежданное веселье:

Подвижником себя воображал

И в лихорадке сладостной дрожал.

 

 

LVII

 

 

Как жаждал сердцем правды я и мщенья!

Не все ль равно, за что восстать – за мир

И все его обиды и мученья

Или за право расстегнуть мундир?

Тебя познал я, демон возмущенья:

Утратив сердца прежний детский мир,

Я чувствовал, – хотя был бунт напрасен, –

Что ты, Злой Дух, мой темный Бог – прекрасен!

 

 

LVIII

 

 

Тебе остался верен я с тех пор

И, соблазненный ангелом суровым,

Не покорясь, всю жизнь веду я спор

Из‑за несчастных пуговиц с Поповым:

Душа безумно рвется на простор.

За то, что я к мирам стремился новым,

За то, что рабства я терпеть не мог, –

Меня казнил Лимониус и Бог.

 

 

LIX

 

 

В те дни уж я томился у преддверья

Сомнений горьких, и когда наш поп,

Находчивый и полный лицемерья,

Доказывал, наморщив умный лоб,

Чтоб истребить в нас плевелы неверья,

Научною теорией потоп

Иль логикой – существованье Бога, –

Рождалась в сердце вещая тревога.

 

 

LX

 

 

И бес меня смущал: нас каждый день

Водили в церковь на Страстной неделе;

Напев дьячка внушал мне сон и лень:

Мы по казенным правилам говели;

И неуютною казалась тень,

Не дружески огни лампад блестели;

Рука творила знаменье креста,

Но мертвая душа была пуста.

 

 

LXI

 

 

Кощунственная мысль была упряма;

И чистая святая белизна

Просвирки нежной, запах фимиама,

Вкус теплого церковного вина,

И голубь, Дух Святой, на своде храма,

За царскими вратами глубина

Не веют в душу прежней сладкой тайной:

Рождает все лишь страх необычайный.

 

 

LXII

 

 

Но по привычке давней перед сном

Я начинал молитву, умиленный:

С подарком няни – сахарным яйцом

На алой ленте, с вербой запыленной,

Был образок так родствен и знаком...

Когда же вновь опомнюсь, пробужденный, –

Как будто вдруг в душе потухнет свет,

И ужасает мысль, что Бога нет.

 

 

LXIII

 

 

Скребется мышь, страшат ночные звуки,

На улице умолк последний шум.

А я сижу во тьме, ломая руки,

И отогнать не в силах грешных дум:

С мятежным духом, дьяволом науки,

Изнемогая борется мой ум,

И ангела‑хранителя напрасно

На помощь я зову с надеждой страстной.

 

 

LXIV

 

 

Что избавление должно прийти,

Я чувствую, не ведая, откуда.

Целуя образ, я молил: «Прости!

Не верю я и знаю – это худо,

Но ведь Тебе легко меня спасти:

О, дай мне знак, о, только сделай чудо,

Теперь, сейчас, до наступленья дня, –

Хоть маленькое чудо для меня!»

 

 

LXV

 

 

Миссионер для обращенья Кости,

Ученый поп, был приглашен отцом:

Он приходил к нам по субботам в гости;

В лиловой рясе с золотым крестом.

Пить чай умел, в беседах, чуждых злости,

Лоб вытирая шелковым платком,

С баранками и сливками так вкусно

И Дарвина опровергал искусно.

 

 

LXVI

 

 

И спорам их о Боге без конца

Я с жадностью внимал, дохнуть не смея:

Доказывал он Промысел Творца,

И, объясняя книги Моисея,

С приятной тихой важностью лица

Цитатами из книг ученых сея,

По поводу Адама говорил

Он о строеньи черепа горилл.

 

 

LXVII

 

 

Но дерзкого неверья злое семя

В душе моей росло: я помню, раз

Наш батюшка в гимназии, в то время

К принятью Тайн Святых готовя класс,

Моих сомнений увеличил бремя:

Смутил меня о грешнике рассказ,

Вкусившем недостойно от Причастья:

Я слушал, полон жадного участья.

 

 

LXVIII

 

 

Как Тайнами Христовыми сожжен,

Язык его лукавый был раздвоен

И в трепетное жало превращен...

Я был, как этот грешник, недостоин;

В кощунственные мысли погружен,

Я ждал беды, угрюм и беспокоен,

И, веря, что меня накажет Бoг,

Раскаяться хотел я и не мог.

 

 

LXIX

 

 

С непобедимым трепетом боязни

Об исповеди думал, и тоска

Мне грызла сердце, холод неприязни

Внушал один лишь вид духовника:

Я представлял весь ужас этой казни

И чувствовал, как вместо языка

Во рту моем шипело и дрожало

Змеиное раздвоенное жало.

 

 

LXX

 

 

Но вышло все так просто, без чудес,

Что я почти жалел о том, и с шумом

Весенних вод напев «Христос воскрес»

Теперь в молчанье слушал я угрюмом:

Веселый праздник для меня исчез, –

Уже ни Пасха белая с изюмом,

Ни с розаном, нежны и горячи,

Не радовали сердце куличи.

 

 

LXXI

 

 

Я с нянею пошел на балаганы:

Здесь ныла флейта, и пищал фагот,

И с бубнами гудели барабаны.

До тошноты мне гадок был народ:

Фабричные с гармониками, пьяный

Их смех, яйцом пасхальным полный рот,

Самодовольство праздничного вида, –

Все для меня – уродство и обида.

 

 

LXXII

 

 

А в тучках – нежен золотой апрель.

Царицын Луг уж пылен был и жарок;

Скрипя колеса вертят карусель,

И к облакам ликующих кухарок

Возносит в небо пестрая качель:

В лазури цвет платков их желтых ярок...

И безобразье вечное людей

Рождает скорбь и злость в душе моей.

 

 

LXXIII

 

 

И благовест колоколов победный,

Как приговор таинственный, гудел...

Я в эти дни, к прискорбью мамы бедной,

Как будто в злой болезни, похудел:

По комнатам, как тень, слонялся, бледный

И нелюдимый, плохо спал и ел,

И спрашивала мать меня порою

В отчаянье: «Мой мальчик, что с тобою?..»

 

 

LXXIV

 

 

Но я молчал, стыдился дум моих,

Лишь изредка, не говоря ни слова,

К ней подходил, беспомощен и тих,

И маленьким, не думающим снова

Я делался от ласк ее простых,

Когда она, жалея, как больного,

И мудрое безмолвие храня,

С улыбкою баюкала меня.

 

 

LXXV

 

 

Спасителем моим Елагин милый

Был, как всегда: экзамены прошли,

И, как покойник, вставший из могилы,

Я свежестью дышал сырой земли,

От солнца щурился, больной и хилый,

Но радовали в море корабли,

Знакомый пруд, и ледник, и дорожка

Меж грядками душистого горошка.

 

 

LXXVI

 

 

Все трогало меня почти до слез –

С полупрозрачной зеленью опушка

И первый шелест молодых берез,

И вещая унылая кукушка,

И дряхлая подруга детских грез –

Родная ива, милая старушка,

И дачный вкус парного молока,

И теплые живые облака.

 

 

LXXVII

 

 

Катались мы на лодке с братом Сашей:

Покинув весла, зонтик дождевой

Мы ставили, как парус, в лодке нашей;

Казался купол неба над водой

Лазурной опрокинутою чашей,

И на пустынной отмели порой

С гниющим остовом ладьи рыбачьей

Картофель мы пекли в золе горячей.

 

 

LXXVIII

 

 

Закусывая парой огурцов

И слушая великое молчанье

Зеркальных вод и медленных коров

Протяжное унылое мычанье,

И в стеблях желтых водяных цветов

Ленивых струек слабое журчанье, –

Я все мои грамматики забыл,

Не думал, есть ли Бог, и счастлив был.

 

 

LXXIX

 

 

Скучать в домашней церкви за обедней

По праздникам в Елагинский дворец

Водили нас; я помню, в арке средней

Меж ангелами реял Бог Отец.

Но суетных мой ум был полон бредней,

Я думал: службе скоро ли конец?

Смотрел, как небо в перистых волокнах

Высоких туч блестит в открытых окнах.

 

 

LXXX

 

 

Крик ласточек сквозь пение псалмов,

Шумящие под свежим ветром клены,

Дыхание сиреневых кустов, –

Все манит прочь из церкви в сад зеленый,

И кажется мне страшным лик Христов

Сквозь зарево свечей во мгле иконы:

Любовью, чуждой Богу, мир любя,

Язычником я чувствовал себя.

 

 

LXXXI

 

 

И в этой церкви раз в толпе воскресной,

Среди девиц уродливых и дам,

Увидел профиль девушки прелестной,

Смотрел я жадно, волю дав очам:

Мне было все в ней тайною чудесной,

Подобной райским непонятным снам,

И я в благоговенье не заметил,

Цвет глаз ее был темен или светел.

 

 

LXXXII

 

 

Лишь смутно помню, что она была

Вся в белом кружеве; глубокой тенью

Ресниц и томной бледностью чела

Я изумлен и предан был смятенью:

Казалась мне, воздушна и бела,

Она принцессой Белою Сиренью,

Окутанною в сказочный туман.

Тайком невинный начался роман.

 

 

LXXXIII

 

 

И образ твой, елагинская фея,

Доныне сердцу памятен и мил;

Там, где к пруду спускается аллея,

За белым платьем иногда следил

И прятался я, подойти не смея;

Ни разу в жизни с ней не говорил,

Любви неопытную душу предал,

Хоть имени возлюбленной не ведал.

 

 

LXXXIV

 

 

Когда в затишье знойных вечеров

Гармоника кухарок собирала

В конюшню – царство важных кучеров,

И в облаках был нежный цвет коралла,

С толпою неуклюжих юнкеров

В крокет моя владычица играла

И бегала, смеялась громче всех:

Доныне в сердце – этот милый смех.

 

 

LXXXV

 

 

И, крадучись, как вор, к решетке сада

За дачей, где она жила, тайком

Я подходил, и было мне отрада

Смотреть на ветхий деревянный дом,

Хотя мешала пыльная ограда

Кустов колючих; к тем, кто с ней знаком,

Я завистью был жгучей пожираем,

И садик бедный мне казался раем.

 

 

LXXXVI

 

 

Но холод жизни ранний цвет убил,

И все, что было мне еще неясно,

Что я в душе лелеял и хранил,

Едва родившись, умерло безгласно, –

И никогда я больше не любил

Так пламенно, так нежно и напрасно,

Как в тех мечтах, погибших навсегда

Без имени, без звука, без следа...

 

 

LXXXVII

 

 

Мы в сердце вечную таим измену:

Уж привлекал внимание мое

Иной предмет: однажды прачку Лену

Я увидал, стиравшую белье:

Я помню мыла тающую пену,

Когда сквозь пар смотрел я на нее,

Румяную, с веснушками, с глазами

Почти без мысли, с голыми руками.

 

 

LXXXVIII

 

 

А в прачешной и в кухне был пожар

Сияния вечернего: блеснули

Ведро, кофейник, яркий самовар,

Зрачки кота, дремавшего на стуле,

И полымем объятые, как жар,

Кругом на полках медные кастрюли;

И Лена, вся здоровием дыша,

Была в огне заката хороша.

 

 

LXXXIX

 

 

И весело мне было рядом с нею:

Под нежным солнцем в тонких завитках

Коротеньких волос я видел шею

И ямочки на розовых локтях.

Хотя любил я сказочную фею,

Но эта баба с утюгом в руках,

Богиня синьки, мыла и крахмала,

Мое воображенье занимала.

 

 

ХС

 

 

Зачем ты дал нам две души, Господь?

Друг друга ненавидя и страдая,

Напрасно в людях спорят дух и плоть,

Любовь небесная, любовь земная:

Одна другой не может побороть.

С Владыкой Тьмы враждует Ангел рая:

Кому из них я первенство отдам,

Кто победит меня, – не знаю сам.

 

 

XCI

 

 

Не смейся же, читатель благосклонный,

Что мы с тобой нежданно перешли

От прачки Лены с барышней‑Мадонной

К противоречьям неба и земли:

Один закон владеет непреклонный

Созвездьями, горящими вдали,

С их правильным восходом и закатом

И силой, движущей незримый атом.

 

 

XCII

 

 

Так сразу я в двух женщин был влюблен:

Мне самому казалось это диким...

Уже тогда, с младенческих времен,

Лукавым духом, Янусом двуликим,

Неопытный мой ум был соблазнен,

И с этих пор я с ужасом великим

Всю жизнь внимал, как с Богом спорит бес,

Дух грешной плоти с ангелом небес.

 

 

XCIII

 

 

Тот узел Гордиев чей меч разрубит?

О, если бы решить я только мог.

Кого душа моя сильнее любит,

Кто сердцу ближе: Демон или Бог!

Их двойственный соблазн меня погубит:

Я все еще стою меж двух дорог,

И с прачкой Леной борется богиня –

С кощунством вечным – вечная святыня.

 

 

ХСIV

 

 

Я осенью в тот год увидел Крым:

Казался край далекий сном волшебным.

Я не из тех, кому приятен дым

Отечества, и был всегда целебным

Мне путь далекий к небесам иным.

Отец мой ехал по делам служебным;

Его давно уже молила мать

Меня с собой на южный берег взять.

 

 

XCV

 

 

Из царства моха, кочек и рябины

Перелетел я в дремлющий аул

В уютной неге солнечной долины;

Мне яркий месяц в очи заглянул;

В тиши ночной таинственной пучины

Я полюбил многоголосый гул,

Смотрел, как в небе серебрится тополь

И при луне белеет Севастополь.

 

 

XCVI

 

 

Там, где шумят немолчные валы,

Где вознеслись над морем великаны –

Из черного базальта две скалы,

И стелются над пропастью туманы,

Где реют с хищным клекотом орлы,

Был некогда великий храм Дианы, –

Там ныне мрачный и глухой пустырь,

А рядом – крест и бедный монастырь.

 

 

XCVII

 

 

В обители Георгия Святого

Здесь иноки нашли себе приют,

Но по ночам на мысе диком снова

Колонны храма белого встают –

Языческие призраки былого,

И волны гимн торжественный поют...

Там я бродил, и сердце грустью ныло,

А колокол вдали звучал уныло.

 

 

XCVIII

 

 

О, боги древности, я чуял вас,

Когда в безмолвной и печальной тризне

Сюда ваш рой слетал в предзвездный час:

Казалось мне, – в иной далекой жизни

Я с вами здесь бывал уже не раз

И ныне вновь пришел к моей отчизне;

С виденьями богов наедине

И сладостно, и страшно было мне...

 

 

XCIХ

 

 

Обвеян прелестью твоей, Эллада,

В какие был я думы погружен,

Чему душа была безумно рада,

Когда горел полдневный небосклон

И волн дышала вечная прохлада

На высоте меж греческих колонн

Той полукруглой маленькой веранды

Над рощами тенистой Ореанды.

 

 

С

 

 

Там я любил по целым дням мечтать:

В благоуханье мяты и шафрана

И в яркости твоей, морская гладь,

И в бледной дымке знойного тумана, –

Во всей природе южной – благодать

Великого языческого Пана.

О, древний бог, под сенью рощ твоих

Сложил я первый неумелый стих.

 

 

CI

 

 

Но долго я скрывал подруги тайной,

Стыдливой Музы, нежные грехи:

Хромой сонет о бледной розе чайной

Восторженной был полон чепухи.

Но, музыкою рифм необычайной

Я упивался: глупые стихи

Казались мне пределом совершенства,

И я над ними плакал от блаженства.

 

 

CII

 

 

Я Пушкину бесстыдно подражал,

Но, ослеплен туманом романтизма,

В «Онегине» я только рифм искал:

Нужна была мне сказочная призма –

Луна и пурпур зорь, и груды скал;

Мятежный Пушкин, полный байронизма

И пышных грез, мне нравился тогда,

Каким он был в двадцатые года.

 

 

CIII

 

 

Я пел коварных дев, красы Эдема

И соловья над розой при луне,

И лучшую из тайных роз гарема,

Тебя, которой бредил я во сне

И наяву, о, милая Зарема.

Стихи журчали, и казалось мне,

Что мой напев был полон неги райской,

Как лепет твой, фонтан Бахчисарайский!

 

 

CIV

 

 

Я не люблю родных моих, друзья

Мне чужды, брак – тяжелая обуза.

В томительной пустыне бытия

Гонимая отверженная Муза –

Единственная спутница моя.

И более надежного союза

Нет на земле: с младенчества храня,

Она, как мать, лелеяла меня.

 

 

CV

 

 

Не ведали мы с нею шумной славы,

Но в дни унынья ты была со мной,

Богиня кроткая, в тени дубравы

Или у вод, объятых тишиной,

Где сонные благоухают травы,

Ждала меня с улыбкой неземной,

Таинственною прелестью дышала

И ласкою невинной утешала.

 

 

CVI

 

 

И был в чертах прекрасного лица

Глубокий след божественной печали.

Лавровой тенью гордого венца

Твоей главы друзья не увенчали.

Ты слышала и брань и суд глупца,

Сообщников немногих мы встречали.

Но, совершая долг своим путем,

Всегда мы шли и до конца пойдем.

 

 

СVII

 

 

С тобой не страшен ночи мрак беззвездный:

Направь мои неверные стопы.

Над пропастью цветы тебе любезны,

Растущие не на путях толпы,

И ты ведешь меня по краю бездны

На узкие необщие тропы,

Откуда виден отблеск на вершинах

Зари, еще неведомой в долинах.

 

 

CVIII

 

 

Пусть годы память обо мне сотрут,

Слезой умильной юноши и девы

Не осветят мой незаметный труд,

Пусть не дано взошедшие посевы

Очам моим увидеть и замрут

Без отклика негромкие напевы:

Я сердцем чист, я делал все, что мог, –

Тебя, о, Муза, оправдает Бог.

 

 

CIX

 

 

Мы не нашли в сердцах людей ответа,

Но только бы он до конца горел,

Огонь, которым жизнь моя согрета, –

Недаром я любил, страдал и пел.

Благословен святой удел поэта,

Благословен изгнанников удел,

Мой угол бедный, тихая лампада –

Моих ночей и тайных слез отрада.

 

 

СХ

 

 

Когда я с Музой начинал мой путь

И ждал победы, дерзостен и молод,

Как страшно было в Лете потонуть,

Как мучил славы ненасытный голод!

Но в тридцать лет ровнее дышит грудь,

Сулит покой нам Леты вечный холод:

Отрада есть в ее ночной волне, –

В молчании, в забвенье, в тишине...

 

 

CXI

 

 

А может быть и то: под слоем пыли

Меж тех, чьи книги только мышь грызет,

Кого давно на чердаке забыли,

Историк важный и меня найдет

И песнь мою о стародавней были

С улыбкою внимательной прочтет,

И гордую в изгнании суровом

Помянет Музу нашу добрым словом.

 

 

CXII

 

 

Теперь с тобой прощаясь, мы почтим,

Богиня, ту, что тихо спит во гробе,

Кто ангелом‑хранителем твоим

Была во мраке, холоде и злобе.

Возлюбленную тень благословим:

Вы были мне заступницами обе,

И верую, что в час последний вновь

Меня спасет великая любовь.

 

 

CXIII

 

 

Ты в горестный и страшный час, родная,

Придешь ко мне не с горестным лицом,

Не слабая, не жалкая, больная,

Такой, как ты была перед концом,

Но с девственной улыбкой, молодая,

С торжественно сияющим венцом,

Меня в преддверье новой жизни встретишь

И радостно на мой призыв ответишь.

 

 

СХIV

 

 

Сотрешь с чела в предсмертной тишине

Холодный пот моей последней муки.

Чтоб слаще мне спалось в могильном сне,

Баюкая, на любящие руки

Возьмешь меня и тихо скажешь мне:

«Не бойся же, – нет смерти, нет разлуки.

Тебе я песню прежнюю спою, –

Усни, мой мальчик, баюшки‑баю».

 

 

CXV

 

 

Великого обета не нарушу:

О, мама, скоро я к тебе приду!

Как погибающий пловец – на сушу,

Стремлюсь к тебе и радуюсь, и жду:

Душа обнимет родственную душу,

В твоих чертах любимых я найду, –

Как разрешишь ты все земные узы, –

Черты моей богини, вечной Музы.

 

Середина – конец 1890‑х годов

 

 

Стихотворения разных лет

 

Лирика

 

Царство божие

 

 

Сам Христос молитвой благодатной

Нас учил: в ней голос сердцу внятный,

Дышит в ней святой любовью все,

И звучит, победу возвещая,

Как призыв, надежда дорогая:

Да приидет царствие Твое!

 

Будет все, во что мы верим, други,

И мечи перекуют на плуги,

И земля, тонущая в крови,

Позабудет яростные битвы,

И в одну сольются все молитвы:

Да приидет царствие любви!

 

Пусть природа нам отдаст покорно,

Повинуясь мысли чудотворной,

Все богатства тайные свои,

Пусть сольется с творчеством познанья

С красотою – истины сиянье,

Чтоб прославить царствие любви.

 

И тогда стекутся все народы

Под священным знаменем свободы

Вспомнить братство древнее свое,

И насилье будет им ненужно,

И семья людей воскликнет дружно:

Да приидет царствие Твое!

 

Но пока... ужели беззащитной

Жертвой зла и смерти ненасытной,

Старой лжи не в силах побороть,

Ляжем мы, как мертвые ступени,

Под шаги грядущих поколений

В царство вечное Твое, Господь?..

 

Разум полон вечного сомненья.

Но безумно жаждет обновленья

Сердце, сердце бедное мое.

И пока не перестанет биться,

Будет страстно верить и молиться:

«Да приидет царствие Твое!»

 

1 марта 1882, <1894>

 

Мудрецу

 

 

Речью уверенной, чуждой сомнения,

В смерти, мудрец, ты сулишь мне покой

И нескончаемый отдых забвения,

Сладостный отдых во тьме гробовой.

 

«Смерть, – говоришь ты, – глаза утомленные

Нам благотворной рукою смежит,

Смерть убаюкает думы бессонные,

Смерть наше горе навек усыпит».

 

Знай же, мудрец, той мечте обольстительной

Всю мою веру я в жертву принес;

Но подымается с болью мучительной,

С прежнею болью упрямый вопрос:

 

Что, если, там, за безмолвной могилою,

Нам ни на миг не давая уснуть,

Те же мученья, но с новою силою

Будут впиваться в усталую грудь?

 

Что, если, вырвав из мрака ничтожного

Душу, бессмертную душу мою,

Не потушу я сознанья тревожного,

Жгучей тоски я ничем не убью?

 

Буду о смерти мольбой бесполезною

Я к безучастной природе взывать, –

Но отовсюду холодною бездною

Будет упрямая вечность зиять,

 

Вечность унылая, вечность бесцельная,

Вечность томленья и мук без конца,

Где не уснет моя скорбь беспредельная

И не изменится воля Творца;

 

А надо мной в красоте оскорбительной

Будет злорадное небо сиять,

Звездные очи улыбкой презрительной

Будут на стоны мои отвечать...

 

Нет, перед страхом немой бесконечности

Разум твой гордый бессилен, мудрец...

О, беспощадные призраки вечности,

Кто же вас вырвет из наших сердец?

 

<1883>

 

Мрамор

Сонет

 

 

Ваятель видел сон: дыханье затаив,

Казалося, глядит он, жаждой истомленный,

Как весь из мрамора, пустынно молчалив,

Возносится хребет в лазури распаленной.

 

На нем – ни ручейка, ни муравы зеленой;

Но млеет и горит искрящийся отлив...

Он им любуется, художник упоенный,

Про жажду он забыл, и в муках он счастлив...

 

Тоскующий певец, ни мира, ни свободы

Себе ты вымолить не можешь у природы;

Ее краса и блеск души не утолят.

 

Но, стройных образов ваятель вдохновенный,

И в муках перед ней восторгом ты объят:

Она – бездушная, твой мрамор – драгоценный!

 

<1884>

 

«Уж дышит оттепель, и воздух полон лени…»

 

 

Уж дышит оттепель, и воздух полон лени,

Порой на улице саней неровный бег

Касается камней, и вечером на снег

Ложатся от домов синеющие тени.

В груди – расслабленность и кроткая печаль;

Голубка сизая воркует на балконе,

Меж колоколен, труб и крыш на небосклоне

Янтарные пары куда‑то манят вдаль,

И капли падают с карнизов освещенных,

Щебечут воробьи на ветках обнаженных,

Из городских садов, обвеянных весной,

Уж пахнет сыростью и рыхлою землей;

И черная кора дубов уж разогрета.

Желанье смутное – в проснувшейся крови;

Как семя под землей, так зреет стих любви

В растроганной душе поэта.

 

1888

 

«Летние, душные ночи…»

 

 

Летние, душные ночи

Мучат тоскою, веют безумною страстью,

Бледные звездные очи

Дышат восторгом и непонятною властью.

 

С колосом колос в тревоге

Шепчет о чем‑то, шепчет и вдруг умолкает,

Белую пыль на дороге

Ветер спросонок в мертвом затишье вздымает.

 

Ярче, все ярче зарница,

На горизонте тучи пожаром объяты,

Сердце горит и томится.

Дальнего грома ближе, все ближе раскаты...

 

1888

 

Смерть Всеволода Гаршина

 

 

Погиб и он – когда тот слух к нам долетел,

Не верилось, и в страхе мы внимали,

Мысль отрывалась вдруг от мелких, пошлых дел,

От будничной заботы и печали;

«И он, и он погиб», – бледнея, мы шептали.

Нас ужас леденил нежданного конца;

И что‑то пронеслось, и душу нам смутило,

И содрогнулися беспечные сердца

Пред этой новою открывшейся могилой...

Как будто все почувствовали вдруг,

Что слишком близки нам его мученья

И что недуг его – для всех родной недуг;

Как будто поняли мы сердцем на мгновенье

Последний вопль его предсмертных мук...

Зачем так много сил дала ему природа?

Ведь с чуткой совестью и страстною душой

Нельзя привыкнуть жить меж нас во тьме глухой…

И он страдал всю жизнь, не находя исхода,

Истерзан внутренней, незримою борьбой.

О, горе тем, кто в наше время

Проснулся хоть на миг от рокового сна, –

Каким отчаяньем душа его полна,

И как он чувствует тоски гнетущей бремя!

О, горе тем, кто смел доныне сохранить

Живую душу человека,

Кто не успел в себе сознанья задушить

И кто во прах не пал пред идолами века!

В нем скорбь за всех людей была так велика,

Что, нежным ландышем главу к земле склоняя,

На ниве жизненной он пал, изнемогая,

Как будто ядом «Красного цветка»

Была отравлена душа его больная...

 

Друзья, вот бесконечный ряд могил, –

Редеет круг бойцов... Не стало лучших сил.

Все честное хороним мы послушно,

Но долго ли еще нам, братья, хоронить?..

Ведь жизнь теперь, как склеп, где так от трупов

душно,

Что скоро нам самим нельзя в нем будет жить...

 

О, если правда в нас заглохла не совсем,

И голос совести еще не вовсе нем, –

Сюда, друзья, сюда на раннюю могилу!

Оплачем юные надежды и мечты...

Подавленную творческую силу,

Оплачем нежные, убитые цветы,

Мир отстрадавшему!.. Здесь, братья, мы сойдемся

Над гробом тесной, дружеской толпой

И в общей горести хотя на миг сольемся,

И прах его почтим горячею слезой.

 

1888

 

«Кой‑где листы склонила вниз…»

 

 

Кой‑где листы склонила вниз

Грозою сломанная ветка,

А дождь сияющий повис,

Как бриллиантовая сетка.

И он был светел и певуч,

И в нем стрижи купались смело,

И там, где падал солнца луч,

Они сверкали грудью белой

На фоне синих грозных туч.

 

 

«В темных росистых ветвях встрепенулись веселые птицы…»

 

 

В темных росистых ветвях встрепенулись веселые птицы;

Ласточки в небо летят с щебетаньем приветным,

В небо, что тихо наполнилось светом денницы,

Словно глубокая чаша – вином искрометным.

 

И вот в победной багрянице

Блеснуло солнце в облаках,

Как триумфатор в колеснице

На огнедышащих конях.

 

Все, что живет, в это утро – светло и беспечно,

Ропщет один лишь поток, от мятежного горя усталый,

И, как титан Прометей, безответные скалы

Он оглашает рыданьем и жалобой вечной.

 

Май 1888, Боржом

 

Два сонета

 

Лилия

 

 

С тех пор, как расцвела ты, бледная, немая,

Доступная зари лишь розовым огням, –

Никто не прижимал, о лилия святая,

Горячих уст к твоим холодным лепесткам.

 

Не зримая никем, без жалоб увядая,

Последний вздох любви, последний фимиам

Отдав безропотно пустынным небесам,

Ты, одинокая, умрешь, благоухая.

 

Но расцветешь опять, как там, в лесной глуши,

Ты в сумерках моей тоскующей души,

Цветок поэзии, цветок уединенный.

 

И, набожный певец, в полуночной тиши

Склонюсь я пред тобой с молитвой, умиленный,

Как перед образом коленопреклоненный.

 

 

Тайна

 

 

Январь кристаллами наполнил воздух льдистый.

От ярких фонарей на улице огромной,

От белых глобусов волною серебристой

Обильно льется свет, чарующий и томный.

 

В нем кружатся, летят и падают снежинки;

Чуть радугой блеснут – и в сумрак бесконечный

Уносятся навек алмазные пылинки,

Очей не утолив красой недолговечной.

 

Смотрю, но нет в душе старинного вопроса, –

Пускай уносятся созвездий хороводы,

Как этот снежный вихрь в немую даль хаоса,

 

Пускай вся наша жизнь ничтожна и случайна,

Но в призме радужной изменчивой природы –

Я верю, верю – есть божественная тайна!

 

<1888>

 

 

Свободная любовь

 

 

О, если хочешь ты, чтоб робко и смиренно

Я голову склонил к твоим ногам,

Как побежденный –

Напрасно!..

Оставь меня, уйди! – еще ни перед кем,

Ни пред одним земным кумиром, –

Ни пред людьми, ни перед Богом, –

Я не склонял свободного чела.

Моей любви я не унижу,

Я не паду во прах перед тобой, –

Пусть лучше сердце разорвется

От муки!

 

Но если ты мне просто,

Как брату брат,

Как равный равному, протянешь руку

И скажешь: «Вместе легче

И веселей работать!»

Как радостно схвачу я эту руку,

Товарищ милый!

Не дам тебе я неги и покоя,

Не дам тебе я счастья и забвенья,

Я не зову тебя

На пир веселый,

На праздник жизни молодой, –

Зову тебя на гордые страданья,

На темную суровую работу,

Зову тебя под ношей крестной

Изнемогать

И, может быть, погибнуть, но зато

Смотри, смотри, – какая ширь пред нами,

Какая слава в муках и позоре!..

И если сердце не трепещет

Над этой бездной,

Дай руку мне, свободная подруга,

Порвем все цепи,

Откроем крылья

Навстречу буре,

Как два товарища‑орла,

Летим, летим под тучу грозовую.

 

1888?

 

«Дома и призраки людей…»

 

 

Дома и призраки людей –

Все в дымку ровную сливалось,

И даже пламя фонарей

В тумане мертвом задыхалось.

И мимо каменных громад

Куда‑то люди торопливо,

Как тени бледные, скользят,

И сам иду я молчаливо

Куда – не знаю, как во сне,

Иду, иду, и мнится мне,

Что вот сейчас я, утомленный,

Умру, как пламя фонарей,

Как бледный призрак, порожденный

Туманом северных ночей.

 

Зима – весна 1889

 

«Трепетные зори…»

 

 

Трепетные зори

Потухают в море,

В сумрачном просторе.

 

И поднялся туман,

И заснул океан.

 

Мертвой зыби волны,

Тяжки и безмолвны,

Подымают челны.

 

Мягко стелется мгла,

И заря умерла.

 

Звезды ночи рады

И, полны отрады,

Тихо, как лампады,

 

В небе блещут – и вновь

В сердце мир и любовь.

 

2 апреля 1889

 

«Возьми бокал с вином, венок из роз одень…»

 

 

Возьми бокал с вином, венок из роз одень,

Живи без помыслов, забот и упованья,

Как будто завтра смерть, как будто каждый день –

Последний день существованья...

…………………………………………………………

 

1889

 

Степь

 

 

Целый день – только гладь бесконечных полей,

Только синее небо над ними…

Как я рад, что здесь нет ни домов, ни людей,

Что один я с цветами степными...

Ароматною сыростью пахнет земля,

И, как шелк, мурава зеленеет,

Убегают в безбрежную даль тополя,

Одинокая церковь белеет...

Вот они, мои степи... Подальше от книг,

От томительной жизни столицы, –

Вновь я прост, как дитя, и свободен на миг,

И беспечен, как вольные птицы...

Ничего не желать, не мечтать, – всей душой

С этой далью холодною слиться...

Здесь, в природе – я чую с блаженной тоской –

Правда, вечная правда таится!

 

<1889>

 

«Мы в одной долине о любви мечтали…»

 

 

Мы в одной долине о любви мечтали,

Чуждые друг другу, полные печали, –

Ночью звезды те же к нам в окно глядели,

Мы внимали той же соловьиной трели,

И, следя, как меркнут на закате горы,

Сколько раз встречались в небе наши взоры.

И, любви не зная, оба одиноки –

Были мы так близки, близки – и далеки...

Мы нашли друг друга и, полны надежды,

Любим беспредельно... Но зачем ты вежды

Грустно опустила, стала молчаливей...

Разве в этом мире можно быть счастливей?..

Понял я, родная, сердце хочет снова

Прежней тихой грусти, сумрака ночного,

Хочет звезд тех самых, что в окно глядели,

И давно умолкшей соловьиной трели...

Как о мертвом друге, с нежностью во взоре,

В эти дни блаженства ты грустишь о горе.

 

<1889>

 

Туман

 

 

Туманов млечных покрывало

Долины, горы, небеса

И необъятные леса

Ревнивым облаком скрывало.

Но вдруг безжизненная мгла,

Цепляясь за верхушки леса,

Как исполинская завеса,

Разорвалась и поплыла...

Открылся мир прекрасной грезы,

И засинели небеса,

Как благодарственные слезы,

На розах вспыхнула роса.

И мягкий свет упал на долы,

На берег с пеною валов,

На скалы – вечные престолы,

Жилища царственных орлов.

Уж море теплое дышало,

И, торжествуя, предо мной

До края небо трепетало

Своей воздушной синевой.

 

1889?, Крым

 

«Ты поклялась мне в любви...»

 

 

Ты поклялась мне в любви...

Слушал я грустно и холодно,

Сердце сжималось от боли и страха,

Словно в тот миг предо мной святотатство свершилось…

Клятвы любви!

Клятвы – тяжелые, грубые цепи.

Цепи любовь оскорбляют:

Чувство великое

Светится внутренней правдой

И, безгранично свободное,

Верит в себя и верить других заставляет.

Разве так мало мы любим друг друга, что будем

Рабской, бессильной любви

В клятвах опоры искать?..

Милая, лучше мы сразу навек разойдемся,

Лучше погибнем,

Лучше мы с корнем

Вырвем из сердца любовь –

Но не солжем, не солжем никогда

Друг перед другом.

 

<1890>

 

«Кто нам решит…»

 

 

Кто нам решит,

Что это – жажда любви или любовь?

Страшно пред Богом, пред собственной совестью,

Страшно сказать – «я люблю».

Ведь для нас это слово –

Не беззаботный призыв к наслаждению,

Для нас это клятва

Вечного долга,

Для нас – это крест,

Крест отреченья и жертвы.

Сказка любви,

Светлая, лунная, нежная,

Жаль прикоснуться к тебе,

Надо и жаль превратить тебя в жизнь,

Кровью и плотью облечь!

Время несется,

Люди не ждут,

Жизнь беспощадная

Грубой, костлявой рукою стучится

В двери Эдема.

Что же нам делать?

Разве с тобой мы не дети,

Бедные, глупые!

Сказки мы любим, а жизни боимся.

Думать так страшно, так больно.

Будем же дольше детьми,

Отдадимся потоку

Светлому,

Позабудем о людях, о жизни, о горе.

Дай мне склониться челом на колени твои,

Дай мне слезами простыми и тихими

Выплакать счастье мое!..

 

<1890>

 

«Как негодуют эти волны…»

 

 

Как негодуют эти волны,

Как ропщет бурный океан,

Непобедимый, злобы полный,

Гранитом скованный титан!

Но тщетно все: изнемогая,

Падут мятежные валы,

В борьбе за волю умирая,

К подножью царственной скалы.

А там, в венцах из звезд, как боги,

Вершины снежные полны

Презренья к суетной тревоге,

К борьбе и к ропоту волны.

И, созерцая бесконечность,

Не для земли они живут,

С немыми звездами про вечность

Беседу тихую ведут.

Но как решить, кто прав: вершины,

В их созерцании немом,

Иль эти гордые пучины,

В борьбе и гневе роковом?

 

<1890>

 

«О, нет, молю, не уходи…»

 

 

О, нет, молю, не уходи!

Вся боль ничто перед разлукой,

Я слишком счастлив этой мукой,

Сильней прижми меня к груди.

 

Скажи: «Люблю». Пришел я вновь,

Больной, измученный и бледный.

Смотри, какой я слабый, бедный,

Как мне нужна твоя любовь...

 

Мучений новых впереди

Я жду, как ласк, как поцелуя,

И об одном молю, тоскуя:

О, будь со мной, не уходи!..

 

<1890>

 

«Как от рождения слепой…»

 

 

Как от рождения слепой

Своими тусклыми очами

На солнце смотрит и порой,

Облитый теплыми лучами,

 

Лишь улыбается в ответ

На ласку утра, но не может

Ее понять, и только свет

Его волнует и тревожит:

 

Так мы порой на смерть глядим,

О смерти думаем, живые,

И что‑то в ней понять хотим,

Понять не можем, как слепые...

 

1890

 

«Как странник, путь окончив дальний…»

 

 

Как странник, путь окончив дальний,

Вернувшись радостно домой,

Вступает в дверь опочивальни,

Где вечный сумрак и покой, –

 

Где ложе, полное отрады,

Где мирной роскоши дары –

Сквозь шелк завесы луч лампады,

Узорно‑темные ковры:

 

Так я гляжу на мир природы,

На берег дремлющий, на лес,

На упоительные воды,

На даль темнеющих небес,

 

И снова рад душой усталой,

Что там, в природе, отдых ждет...

О чем ты, сердце, горевало?

Забудь, не стоит, все пройдет, –

 

Пройдет любовь, пройдут мученья,

И, погружаясь в тишину,

Я, непробудным сном забвенья

Уснув, от жизни отдохну.

 

Без дум, без мук, без грезы прежней

Я внемлю шелесту волны:

Ах, эти звуки безмятежней,

Еще спокойней тишины!..

 

Так странник, путь окончив дальний,

Вернувшись радостно домой,

Вступает в дверь опочивальни,

Где вечный сумрак и покой.

 

<1891>

 

«Пусть темна моя дорога…»

 

 

Пусть темна моя дорога,

Пусть ничтожно бытие,

Но недаром чует Бога

Сердце скорбное мое:

 

Кто под гнетом нестерпимым

Вечных мук готов был пасть,

Но любил и был любимым,

Тот не может жизнь проклясть!

 

<1891>

 

Светляк

 

 

Сняла, шутя, с былинки нежной,

С родного, бедного цветка

И в сердце розы белоснежной

Ты положила светляка.

 

И роза кажется дворцом

Волшебным, белым и прохладным,

Вся озаренная лампадным,

Зеленоватым огоньком.

 

Но он потух... Мой друг, опять

Верни его родному полю:

Он любит ночь, он любит волю, –

В тюрьме не хочет он сиять!

 

<1891>

 

 

На древнем Форуме в Риме

 

 

Холод священный опять пробегает по сердцу, о камни

Площади древней, где жил Рима свободный народ!

Что же так трогает душу в этом божественном прахе?

Что мне, о Рим, до тебя, что мне до славы твоей?

Разве я здесь меж развалин твоих не пришлец одинокий,

Разве не скиф – я, не сын чуждой, холодной земли?

Ни для какого величья, ни для какого народа

Бедной отчизне моей не изменю я вовек!..

Но почему же твой Форум мне кажется новой отчизной?

Чувствую в Риме себя сыном великой земли!

Дети грядущих веков, дети России любимой,

С общею жизнью племен жизнь нашей родины слить, –

Вот ваш божественный долг!..

 

1891, Рим

 

Сплин

Из Бодл эра

 

Je suis comme le roi d’un pays pluvieux.

C<harle> B<audelaire>[46]

 

 

Подобен я царю страны дождем обильной,

Что в цвете лет – старик, богатый, но бессильный:

Он презирает лесть своих учителей,

Скучает меж собак и меж других зверей.

Ни соколиною охотою, ни стоном

Народов, гибнущих перед его балконом, –

Не занят он ничем, как тяжело больной.

Его любимый шут балладою смешной

Уже не веселит. С гербами лилий ложе

Великолепное на темный гроб похоже.

И дамы, – им всегда прекрасны короли, –

Изобрести наряд бесстыдный не могли,

Чтоб удостоиться улыбки иль привета

От повелителя, от юного скелета.

Алхимик золото готовит, а меж тем

Из тела злой недуг не мог извлечь ничем,

И даже ваннами из крови – их узнали

От римлян, их цари пред смертью вспоминали, –

Не мог согреть он труп, в чьих жилах – навсегда

Не кровь, а мертвая, зеленая вода.

 

<1892>

 

Неразрешимые вопросы

 

 

Если, Боже, хочешь всех

Ты спасти, зачем от века

Слишком слабым человека,

Слишком сильным сделал грех?

 

Если тело – прах и тлен

И, любя его, нарушу

Твой закон, зачем Ты душу

Заключил в постыдный плен?

 

Если кроткий лишь спасен,

То зачем Злой Дух, восставший,

Дух Мятежный, все поправший, –

Обаяньем окружен?

 

Если смерть виновных ждет,

То зачем же преступленье,

Обещая упоенье,

Ужасает и влечет?

 

Если знанье – лишь обман,

Если грех – пытать и мерить,

Если надо только верить,

То зачем мне разум дан?

 

………………………………

………………………………

………………………………

………………………………

 

1892

 

Молитва язычника

 

 

Молчанье страшное Неведомого Бога!..

«Ищите! – Ты сказал, – обрящете». Зачем,

Зачем я верую! У Твоего порога

Стучуся в дверь, ищу, зову Тебя... Ты – нем!..

 

И все‑таки стою у Твоего порога...

О, если б только луч, о, если б только знак!..

Но Ты безмолвствуешь, и дней моих итога

Ты ждешь, как Судия, как вездесущий Враг.

 

Смотри, я падаю, я верю и страдаю,

Под тяжестью креста, весь в тернях и крови,

Молю и требую, и плачу, и взываю:

Не справедливости, о нет, любви, любви!..

 

Пощады, отклика, иль знаменья, иль чуда!

К Тебе подъемлю взор, не знаю сам, зачем,

Еще спасенья жду, не знаю сам, откуда...

И верю, помоги!.. Но тщетно все: Ты – нем!

 

1892

 

Надгробные цветы

 

 

На бледном мраморе, тоскуя, увядали –

Последний дар любви, последний дар печали –

Надгробные цветы, и с жадностью пила

Их нектор сладостный весенняя пчела,

Не думая о том, кто с горькими слезами

Их на могилу нес дрожащими руками.

И, беззаботная, в свой улей унесет

Она с немых гробов благоуханный мед.

 

Весна 1892, Ницца

 

Утренний гимн

 

 

Радость пробуждения,

Ты сменила ночь.

Мрачные видения,

Уноситесь прочь!..

Пред светилом царственным

В утренних лучах

Встанем с благодарственным

Гимном на устах.

Слышишь: дятел стукает

По коре стволов,

Ветерок баюкает

Венчики цветов.

Надо мной колышется

Позлащенный лес...

Утром легче дышится,

Глубже свод небес.

В сердце – умиление,

Веры детской жар.

Каждое мгновение –

Новый Божий дар.

Пусть же омрачаема

Смертью жизнь моя,

Но неисчерпаема

Радость бытия.

Свет и пробуждение,

Вы сменили ночь...

Мрачные видения,

Уноситесь прочь!

 

16 августа 1892

 

Одна природа

 

 

Одно – всегда прекрасно,

Одно – не изменяет,

Что в небе так бесстрастно,

Так далеко сияет.

 

Обман – в словах великих,

Обман – в любовных взорах,

Но правда – в чащах диких,

В тебе – дубровный морок.

 

Любить того не стоит,

Что в жизни сердце манит;

Природа успокоит,

Природа не обманет.

 

Баюкая, обнимет

Детей своих усталых,

Еще нежнее примет

Отверженных и малых.

 

Не лгу, не лицемерю:

Я потерял дорогу.

И уж давно не верю

Ни людям я, ни Богу.

 

Но верю я доныне

Тому, что скажет колос

И моря вечный голос,

И тишина пустыни.

 

1892

 

 

Два сонета Петрарки

 

1. «О красоте твоей молчать стыжусь, Мадонна…»

 

 

О красоте твоей молчать стыжусь, Мадонна,

Ты в незабвенный день предстала мне такой,

Что холоден с тех пор я к прелести иной,

К иной любви душа навеки непреклонна.

 

Как часто я гранить тебе сонет хочу,

Но слишком тверд алмаз, напилок изменяет,

И пред Лаурою душа изнемогает,

И холодней мой стих, чем лед, – и я молчу.

 

Открою ли уста, чтоб говорить – напрасно!

Немеет песнь любви в груди моей безгласной,

И ни единый звук к тебе не долетал...

 

Едва мое перо касается бумаги –

Ни вдохновения, ни мысли, ни отваги...

И с первым опытом я струны покидал!

 

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 92; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!