Легенда, разработанная в абвере для Н.П.Чепцова 12 страница
Однако ничего внезапного не случилось, и еще в самом начале осени трезвомыслящие военные специалисты из гитлеровского генштаба уже понимали, что «Барбаросса» буксует, что русское Сопротивление оказалось гораздо сильнее, чем рассчитывали авторы директивы. К началу зимы это стало ясно не только специалистам. В главной гитлеровской газете «Фолькишер беобахтер» появилась статья о скептиках, написанная руководителем всей прессы Германии доктором Дитрихом.
«Смешны скептики, смешны их кислые рожи на фоне стратегических карт, на которых каждый солдат видит, что наши войска стучат в двери Ленинграда и Москвы. Смешны скептики в принципе, смешны их кислые рожи на фоне общенациональной гордости и уверенности. Я бы предложил скептикам полезную воспитательную работу: помочь нашим тыловым организациям подсчитать русских пленных – службы эти не так уж сильны в математике, чтобы быстро оперировать шестизначными цифрами, в результате эта работа до сих пор не завершена…»
Прочитав статью, Аксель задумался. Первая мысль – дело плохо, если стали писать такое. А может, наоборот – это как раз признак силы, что мы обо всем говорим открыто? Перед ним лежала полученная утром радиограмма, содержавшая краткое резюме совещания у Канариса. В радиограмме ничего тревожного. Аксель снова взял радиограмму и не торопясь стал ее перечитывать с того места, где речь шла о группе войск «Север».
|
|
|
«Наша главная цель здесь по своему значению может быть сравнима с Москвой. Полная изоляция цели позволяет одновременно радиальное проникновение, не позволяющее противнику концентрировать свои контрсилы на определенных направлениях. Отсутствие в настоящее время прямых военных действий упрощает технику проникновения. Мы продолжаем дело армии свойственными нам средствами. Успешное решение этой тактической задачи требует решительно увеличить количество посылаемой агентуры. Требование удлиненных сроков для подготовки агентов будет рассматриваться как сопротивление решению задачи. Организация хотя бы одного диверсионного акта не требует особой подготовки, а сотни таких актов – это уже война, перенесенная внутрь объекта. В обстановке этой войны наши специальные подразделения смогут успешно выполнить в городе свои особые задачи, что завершит сражение достойной победой…»
Последнюю фразу Аксель прочитал дважды – это о его группе. Поставленная перед ним задача не отменяется, и он должен действовать.
За окнами выла вьюга, от ее тонкого, тоскливого голоса и глухого шума – мурашки по спине. Аксель совершенно не переносил морозы, ему казалось, что на улице у него каменеет мозг. Он старался не выходить лишний раз из своего дома и требовал непрерывно топить все печи. Его раздражали русские сотрудники, когда они, приходя с мороза, начинали хвалить русскую зиму‑матушку.
|
|
|
Последнее время все стали бояться его внезапной раздражительности, – Аксель это видел и злился еще больше. Он находил только одно объяснение своему состоянию – никто не может быть спокойным и беспечным, когда война складывается не так, как было задумано и как планировали.
Сегодня он шел от узла связи домой – каких‑нибудь двести шагов, метель выхлестала ему глаза, мороз обжег лицо и руки. Он уже давно сидел у печки и все никак не мог отогреться. Прислушиваясь к вою метели, он невольно поеживался и повторял про себя:
А морозы в России такие,
Что слезы замерзают на лету.
Берлин передавал как‑то по радио стихи солдата, написанные им в окопах под Москвой, и эти две строчки завязли в памяти.
Аксель наклонился ниже, к открытой дверце печки, и, не мигая, смотрел в огонь…
Фронт вокруг Ленинграда стоял неподвижно, глубоко врубившись в зимнюю, окаменелую землю. Но Аксель знал, что ни на один день не прекращалось наступление сил разведки. Ее люди пробирались через фронт, шли по льду Финского залива, их сбрасывали с парашютами. Они должны были действовать за спиной советских войск, вести разведку, осуществлять диверсии и террор. В ближнем и дальнем тылу немецких войск работали школы, готовившие агентуру. Пленных в их распоряжении было достаточно, и среди них можно было отыскать отпетых мерзавцев, уголовников, для которых чувство родины умещалось в миске супа. Аксель знал, что потери среди этой агентуры очень большие, но Берлин рекомендовал «не придавать трагического значения потерям туземной агентуры».
|
|
|
В его группе потерь нет. Рейсы через линию фронта совершаются уверенно. Уже второй раз в Ленинграде Чепцов. Жухин пойдет туда второй раз немного позже вместе с Браславским. Сегодня уходит Есипов. Конечно, обстановка в городе сложная, но трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать.
Аксель заставил себя подняться от пылающей печи. Он запахнул толстый халат, достал из сейфа книгу записей радиограмм из Ленинграда и сел к столу. Нужно было еще раз убедиться, что по ходу событий он не допустил никакой ошибки…
Первые сообщения Кумлева носили чисто информационный характер – число артобстрелов, бомбардировок с воздуха, наиболее эффективные попадания, нарастание трудностей, вызванных окружением города. Эта информация подтверждала неумолимо логичный ход событий: Ленинград взят за горло немецкой армией.
|
|
|
Вот первая радиограмма Кумлева, полученная 2 ноября 1941 года:
«Большинство населения получает двести граммов хлеба в день, все остальные указанные в карточках продукты, во‑первых, мизерны, во‑вторых, выдаются с перебоями или вовсе не выдаются. Мое мнение – изготовление фальшивых продовольственных карточек следует приостановить, так как в конце октября проведена перерегистрация всех карточек. В будущем возможны частые перерегистрации и введение новых штампов – угнаться за этим мы не сможем. Слухи об уничтожении бомбардировкой главных продовольственных запасов города неверны. Уничтожено только одно из хранилищ сахара и муки – Бадаевские склады, об этом свидетельствуют хорошо осведомленные люди. Норма выдачи сахара до сих пор не снижена. Со времени пожара прошло два месяца, а хлеб по нормам, установленным 1 октября, выдается бесперебойно. Наши запасы продовольствия согласно вашим указаниям рассредоточены в двух надежных местах. В прошлом месяце удалось дополнительно купить более трехсот коробок консервированных крабов, которые почему‑то продавались без карточек. Жду дальнейших указаний и ваших представителей».
Аксель тогда немедленно отправил в Ленинград ответную телеграмму:
«Особо благодарю за уточнение в отношении складов, впредь сделайте принципом – свои успехи лучше недооценить. Представители будут у вас в самое ближайшее время».
Радиограмма Кумлева от 5 ноября 1941 года:
«Ухудшение снабжения города продовольствием чувствуется все острее. Власти принимают драконовские меры против всяких нарушений продовольственного режима. Арестован хозяин нашей продовольственной базы № 2. Предназначение базы ему неизвестно, он был уверен, что для спекуляции, и, видимо, спешил. Из соображений предусмотрительности думаю переехать жить по адресу продовольственной базы № 1. Уже многие дома не отапливаются из‑за отсутствия угля, дров, электроэнергии. Окончательно установил, что под госпитали отведены помещения института имени Герцена, университета, гостиниц „Европейская“ и „Англетер“, технологического института, а также Дворец труда, многие школы и больницы. Подтверждается, что в результате прямого попадания бомбы в госпиталь на Суворовском проспекте погибло около 600 человек. Общее число лиц по списку „Действие“ – сорок девять. Могло быть больше, но я строго придерживаюсь ваших указаний. С нетерпением жду новых гостей».
11 ноября в Ленинград отправились Мигунов и Чепцов. Они благополучно прошли фронт, и уже на другой день Кумлев сообщил об их прибытии.
14 ноября Кумлев сообщил о новом снижении продовольственного рациона для всех жителей, о том, что в городе начался голод. Затем пришла радиограмма от Мигунова, который сообщал, что голод сильно обострил ненависть к Германии. Стало почти невозможно, даже с лояльными людьми, открыто говорить об их сотрудничестве с немецкой армией. Сообщал, что неголодающих людей сразу выдает их внешность, советовал учесть это при посылке людей в Ленинград, просил, чтобы засылаемые хотя бы отращивали бороду.
Аксель ответил:
«Голод должен быть не противником, а нашим союзником. Продовольствие, которым вы располагаете, должно стать валютой, на которую можно купить все, включая и человеческую жизнь. Сделайте эту валюту при вербовке средством номер один. Немедленно сообщайте о наращивании сил по списку „Действие"“.
Последующие радиограммы из Ленинграда возмущали Акселя своей краткостью. В радиограмме Мигунова от 22 ноября было всего несколько слов:
«Произвели уменьшение продовольственных норм со всеми вытекающими отсюда последствиями». И все.
Затем пришла шифровка от Канариса. Ссылаясь на просьбу командования, не удовлетворенного данными армейской разведки, Канарис приказывал точно установить каналы снабжения Ленинграда продовольствием извне. Аксель переадресовал это задание в Ленинград Мигунову, предложив ему самому выбрать способ проведения разведки.
Ответ Мигунова:
«Ни для кого не является секретом, что единственный путь снабжения города лежит через Ладожское озеро. Для уточнения технологии и возможностей этого пути отправляю Чепцова на пристани Ладожского озера».
И снова в радиограмме ни слова о наращивании сил. Акселю впору было самому отправиться через линию фронта, но он предпочел послать в Ленинград Есипова, дав ему так называемое контрольное задание – проверить деятельность Мигунова, Чепцова и Кумлева. Для сообщений Есипова был разработан специальный шифр. Например: если в его первой радиограмме будет слово «угроза», это будет означать, что Есипов не согласен с позицией, занятой Мигуновым и Кумлевым. Слово «преодоление» будет означать, что Есипов находит положение настолько тревожным, что прибытие туда Акселя обязательно.
Но Есипов ушел, а сообщения о его прибытии в Ленинград все нет.
Из ленинградского дневника
Ровно год назад, во время военного конфликта с Финляндией, я тоже находился в Ленинграде и тоже был корреспондентом Московского радио. Тогда и написал корреспонденцию о работе Путиловского завода, она называлась «Ленинград спокоен». Завод работал вовсю, земля под ногами дрожала. Только заводской двор был немного затемнен. В литейном во время плавки слепили искры. А если и сейчас написать об этом?
Переписываю из блокнота.
Путиловский.
Безлюдье. Тишина. Снежок белый, без копоти. Темные громады цехов.
По темному двору грохочет темный танк. Военпред: «Моя продукция».
Цех ремонта танков. Пять танков. Мальчишки‑фабзайчата облепили могучие машины. Лечат. Странно: ребячьи голоса. Вместе с ними пожилые рабочие – очень худые и слабые. Полежат возле танка и опять работают. Пошел из цеха еще один танк. Парнишка написал на броне мелом: «Впиред на врага!»
Чугунолитейный стоит. Темно. Пахнет пожарищем. Свет далеко в глубине.
Военпред: «Там начцеха Скобников…» Долго шли: рельсы, кучи шлака, снежок. В стеклянной конторке возле «буржуйки» сидит человек в пальто, шапке, воротник поднят. Коптилка. Читает толстую книгу. Или спит. Ушли. Военпред: «Не хочет уходить, не может без цеха, собирается его реконструировать. Этим и живет. Смерти не боится. Днем работает где нужно».
Глава восемнадцатая
Они сидели друг против друга за грубым тесаным столом и молча ели давно остывшие сосиски, макая их в блюдце с желтой безвкусной горчицей. В тесной комнатке под низкими сводчатыми потолками замка было душно, а единственное окошко в толстой каменной стене было заложено дощатым щитом. На подоконнике стояла керосиновая лампа, бедно освещавшая комнату, – в ней кончался керосин, и уже прогоркло пахло тлеющим фитилем.
Есипову и его проводнику Сеньковскому предстояло вместе идти через фронт, рисковать жизнью, но знали они друг о друге очень мало. Только сейчас, за ужином, выяснилось, что Сеньковский – из уголовников, и Есипов не знал, радоваться этому или огорчаться. Пожалуй, важнее всего было, что на счету проводника уже несколько благополучных рейдов через фронт.
Сеньковскому лет тридцать или около того. Реденькие рыжеватые волосы, посередине аккуратный пробор. Лицо красивое, живое, особенно глаза – серые, стремительные. Он минуты не сидел спокойно, точно его мучал какой‑то зуд – все время подергивался, поеживался, трогал лицо, волосы, очень торопился есть. Есипов – медлительный, скупой на движения, со строгим бесстрастным лицом и пристальными, немигающими глазами – жевал медленно, был задумчив.
– В ленинградских музеях вы бывали? – спросил Есипов.
Красивое, желтое в свете керосиновой лампы лицо Сеньковского скривилось в ухмылке:
– Из всех музеев я там хорошо знаю только один – тюрьму «Кресты».
На узком строгом лице Есипова застыло выражение задумчивости, его монгольские глаза смотрели мимо собеседника, а Сеньковский продолжал спрашивать с интересом:
– Значит, все так вот, по‑простому: приходишь в этот дом, платишь деньги, и тебе дают бабу по выбору?
– В некоторых домах надо еще, кроме того, заказать вино, закуску… – начал Есипов и остановился, взглянув на проводника – весь ужин он задает ему вопросы о публичных домах: как они устроены, как работают.
– Ну да, ну да, само собой… – поддакивал Сеньковский, с нетерпением ожидая новых подробностей. Но Есипов замолчал.
– Шесть раз ходил без осечки, сегодня седьмой… – начал Сеньковский и остановился, глядя, как Есипов ломает свои пальцы, и, дождавшись, когда тот перестал хрустеть, продолжал: – Только в самый первый раз малость заблудился: шли по заливу, все обходили полыньи и сбились с направления. Должны были выйти к Угольной гавани, а вынесло нас туда, где Нева в море впадает. Ну ничего, маскхалаты закопали в снег, выходим на улицу, гляжу – мать честная! – проспект Огородникова! Место мне знакомое. Ну, идем дальше. Вдруг откуда ни возьмись бабенка – въедливая такая, не дай бог. Кто такие, спрашивает, откуда? Предъявите документы! И форма на ней какая‑то: черная шинель, пояс с портупеей на боку. Ну, я ей предъявил финку образца сорок первого года. Хотел ее наган взять, а в кобуре‑то у нее пусто… Ну, а прибыли как по расписанию.
– За что «Кресты»?
– За что? – переспросил Сеньковский, и глаза его сузились в щелочки. Он катал на столе хлебный шарик и сказал многозначительно, с угрозой: – Прошу обратить внимание, что я не стремлюсь залезать к вам в душу…
Он замолчал ненадолго и продолжал как ни в чем не бывало.
– Что мне в них претит, это их скупость. – Сеньковский оттолкнул от себя тарелку с недоеденными сосисками.
– У нас не свадьба.
– Но и не похороны бедного родственника. – Серые глаза проводника блеснули, как у кошки. – Не гулять под луной идем, ой не гулять…
– Разве вам мало платят?
– Почему? – Сеньковский передернулся всем телом. – А только опять же – завтра вернусь и завтра же изволь в школу, я же тут у них еще и учитель.
Есипов знал, что его проводник числится при Гатчинской школе СД, готовившей будущую администрацию для Ленинграда.
– Кем же вы собираетесь быть там… в городе?
– Начальником уголовного розыска, – ответил Сеньковский и захохотал.
Дверь со скрипом приоткрылась, и пожилой человек в черной эсэсовской форме сказал, показывая пальцем на свои ручные часы:
– Эс ист цайт.
– Пошли, пошли, – проворчал Сеньковский, вставая.
Они вышли на улицу и невольно остановились, жадно вдыхая чистый зимний воздух и глядя на серп луны, летящий в редких облаках над шпилем охотничьего замка. За воротами их ждал вездеход.
Качаясь на ямах, вездеход покатился вдоль замерзшего пруда, мимо чернеющих вдали домиков, выбрался на главную улицу и повернул направо. Еще несколько минут, и Гатчина осталась позади…
Приехали в район, где им предстояло переходить фронт. Вокруг была неправдоподобная тишина и белое безлюдье, не верилось, что где‑то тут рядом, в мерзлой земле, затаилась целая армия. Порхал редкий снежок. Из‑за белого холма вынырнул часовой. Он в русском тулупе, косматый воротник поднят, примотан шарфом и прижат ремнем автомата. Часовой подошел, внимательно оглядел их и, ничего не сказав, отошел, снова исчез в снегу.
– Погода – люкс, – тихо, словно самому себе, сказал Сеньковский и, отшвырнув окурок, шагнул по еле видной тропинке: – Пошли, земляк…
Немецкие фронтовые разведчики установили, что неподалеку от заметенного снегом железнодорожного полотна находится стык двух русских воинских частей, что он неплотный – там, где линия фронта отрезала клин негустого, низкого кустарника, немецкие разведчики несколько раз проникали в русский тыл и даже выходили к дороге. Сеньковский хотел выбраться как раз на эту хорошо раскатанную дорогу, сбросить там маскхалаты и идти прямо в город. Документы у них были прочные, подлинные, взятые у советских военнослужащих, попавших в плен.
Сеньковский и за ним Есипов уверенно вышли к кустарнику и взяли правее, чтобы по прямой достичь сначала железной дороги, а затем и шоссе. Метрах в десяти от железнодорожного полотна, когда присели в снег перед броском через насыпь, они услышали русскую речь.
– С той стороны снег рыхлый, по пояс, – сказал негромко сиплый голос.
– Ничего, на лыжах пройдем, – отозвался молодой басок.
Сеньковский и Есипов слышали, как поскрипывали лыжи, как дышали люди. Им казалось, что идут прямо на них. Сеньковский сунул руку за пазуху и вытащил гранату.
– Как кину, беги назад, – шепнул он в ухо Есипову и стал зубами вытаскивать чеку. Но не вытащил, замер, прислушиваясь, – лыжники явно уходили в сторону.
– Бог все‑таки есть, – тихо сказал Сеньковский и, пряча гранату, встал: – Пошли…
Когда они, подобрав полы маскхалатов, взбежали на железнодорожную насыпь и, не задерживаясь, ринулись в снег по другую ее сторону, где‑то невдалеке прострочила длинная автоматная очередь.
– Шевелись, земляк, шевелись, – шипел Сеньковский. Пригнувшись к земле, он бежал легко и быстро, а Есипов, норовя попасть в след проводника, то и дело глубоко проваливался.
Подобравшись к дороге, они легли в снег, сняли маскхалаты и закопали их. Потом минут пятнадцать наблюдали за дорогой. Никакого движения не было.
– Выходим спокойно, не торопясь, как у себя дома, – сказал Сеньковский, вставая. Он отряхнул с себя снег и, не оглянувшись на Есипова, пошел.
В кювете на боку лежала разбитая автомашина. С одной стороны на нее намело сугроб, а с подветренной образовалась снежная пещера. Здесь они в последний раз присели на корточки и, убедившись еще раз, что дорога безлюдна, вышли. И тотчас услышали:
– Руки вверх! – На другой стороне дороги стояли двое с автоматами.
Сеньковский сунул руку за пазуху, но короткая очередь из автомата подрезала ему ноги, и он, матерно ругаясь, повалился на дорогу. Есипов отпрыгнул в снег и бросился бежать, но натолкнулся на солдата, тот резким ударом в подбородок сшиб его с ног, сел ему на спину и выкрутил руки.
Есипова вытащили на дорогу, где лежал и стонал его проводник.
– Куда его? – спросил молоденький лейтенант в длинной шинели.
– В ногу, ниже колена, – ответил кто‑то, сидевший на корточках возле проводника.
– Я б его не тронул, но он в карман полез, а там у него, товарищ лейтенант, лимонка была, – будто оправдываясь, сказал кто‑то стоявший поодаль.
– Глаз у тебя, Казанцев, острый, гранату под полой разглядел. Молодец. А тронул ты его по‑божески, мог бы и насмерть, никто бы не взыскал.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 168; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!