ДЕЛО 5: Не такой уж хороший врач 2 страница
– «Убери от меня свои вонючие лапы, ты, чертова грязная обезьяна!» – орет Джейкоб.
Судья пристально смотрит на меня.
– Это из фильма «Планета обезьян», – бормочу я.
– «Я зол как черт и больше не намерен это терпеть», – отвечает он. – Это из «Телесети». Настоятельно рекомендую посмотреть этот фильм, когда успокоите своего клиента.
Я втягиваю голову в плечи и спешу по проходу. За дверью зала заседаний стоит Эмма, разгневанная и багровая. Ее глаза мечут в пристава молнии.
– Ваш парень подождет, пока зал освободится, – говорит мне пристав. – Тогда ему предъявят обвинение. Его матери входить в зал впредь запрещено.
Пристав возвращается в зал, дверь со стоном закрывается. Мы с Эммой остаемся в коридоре одни. Она хватает меня за руку и тянет к лестнице.
– Что… что вы делаете?
– Он же внизу, верно? Идем!
– Постойте. – Я упираюсь и скрещиваю руки на груди. – Что все это значит?
– Я не хотела вам говорить, но вынуждена. У него синдром Аспергера. Временами Джейкоб кажется абсолютно нормальным, даже замечательным, но иногда сущий пустяк может вызвать настоящий приступ.
– В зале суда нельзя так вести себя. Я думал, он разбирается в криминалистике, все знает о копах и законах. Джейкоб должен вести себя почтительно и тихо, в противном случае ему не позавидуешь.
– Он пытается, – настаивает Эмма. – Именно поэтому и просил перерыв.
– Что?
– Перерыв – чтобы убежать от шума и замешательства туда, где он мог бы успокоиться. В школе для этих целей есть специально оборудованный кабинет… Послушайте, давайте поговорим об этом позднее, а сейчас просто пойдем к нему.
|
|
|
Джейкоб получил свой перерыв… в камере.
– Вас туда не пустят.
Она вздрагивает, как от удара.
– Да? – произносит Эмма. – А вас?
Честно признаться, не уверен. Я заглядываю в зал заседаний. Пристав, скрестив руки на груди, стоит у самой двери.
– Я могу поговорить со своим клиентом? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает он. – Идите.
Я ожидаю, что он проводит меня к Джейкобу, но пристав даже не пошевелился.
– Спасибо, – благодарю я и иду мимо Эммы вниз по лестнице.
Надеюсь, камеры находятся именно там.
После пятиминутных поисков – сперва я попал в туалет и котельную – я таки нашел то, что искал. Джейкоб сидит в углу камеры, размахивая одной рукой, как птица крылом, плечи сгорблены, и писклявым голосом распевает песни Боба Марли.
– Почему ты поешь эту песню? – спрашиваю я, останавливаясь перед решеткой.
Он замолкает на середине куплета.
– От нее мне становится лучше.
Я раздумываю над сказанным.
– А песни Дилана знаешь? – Он молчит, и я делаю шаг вперед. – Послушай, Джейкоб… Я знаю, что ты не понимаешь, что происходит вокруг. Если уж начистоту, я и сам не понимаю. Я раньше никогда этим не занимался. Но вместе мы разгадаем. Только пообещай мне одно: говорить буду я. – Я жду, пока Джейкоб кивнет в знак того, что понял меня, но ничего не происходит. – Ты мне веришь?
|
|
|
– Нет, – отвечает он. – Не верю. – Он встает. – Передадите маме кое‑что?
– Конечно.
Он обхватывает прутья пальцами. Они у него длинные, изящные.
– «Жизнь похожа на коробку шоколадных конфет, – шепчет он. – Никогда не знаешь, что попадется».
Я смеюсь, полагая, что парню не так уж плохо, если он в состоянии шутить. Но потом понимаю, что он абсолютно серьезен.
– Я ей передам, – обещаю ему.
Когда я возвращаюсь, Эмма меряет шагами коридор.
– Как он? – спрашивает она, как только я показываюсь из‑за угла. – Он в состоянии отвечать?
– Да, да, – заверяю я. – Похоже, Джейкоб крепче, чем вы считаете.
– Вы поняли это за те пять минут, что провели рядом с ним? – Она закатывает глаза. – Он обедает в шесть. Если он не…
– Я принесу ему что‑нибудь перекусить из автомата.
– Пища не должна содержать казеина и глютена.
Я, черт побери, понятия не имею, что это значит!
– Эмма, вам необходимо успокоиться.
Она начинает меня распекать.
|
|
|
– Мой старший сын – аутист! – арестован по подозрению в убийстве. Его бросили в камеру где‑то в подвале. Ради всего святого, не смейте меня успокаивать!
– Если в зале суда вы опять сорветесь, Джейкобу это не поможет. – Она продолжает хранить молчание, и я сажусь на скамейку напротив. – Он просил вам кое‑что передать.
На ее лице вспыхивает такая отчаянная надежда, что мне приходится отвести взгляд.
– «Жизнь похожа на коробку шоколадных конфет», – цитирую я.
Эмма со вздохом опускается рядом со мной на скамью.
– «Форрест Гамп». Один из его любимых.
– Любитель кино?
– Ревностный. Может показаться, что он готовится к экзамену, который позже придется сдавать. – Она бросает на меня взгляд. – Когда его переполняют чувства, он не всегда может подобрать нужные слова, поэтому цитирует чужие.
Я вспоминаю, как Джейкоб выплюнул слова Чарлтона Хестона, когда пристав схватил его за руку, и широко улыбаюсь.
– Он «подстраивает» для меня места совершения преступлений, – негромко признается Эмма. – Чтобы я, взглянув на улики, смогла воссоздать картину преступления. Но мне следовало развить эту тему дальше. Мы с ним никогда не говорили о том, что происходит потом. Что происходит сейчас.
|
|
|
– Я понимаю, что вы расстроены, но у нас будет время все выяснить. Сегодняшнее заседание – для «галочки».
Она удивленно смотрит на меня. Я, когда учился в колледже, всегда восхищался девушками, у которых на подбородке остаются следы зубной пасты или теми, которые засовывали карандаши в спутанные волосы, чтобы они не падали на лицо. Девушки, которыми я был сражен наповал, так мало заботились о своем внешнем виде, что возвращались к естественной, безыскусной красоте. Эмма Хант, вероятно, лет на десять старше меня, но до сих пор настоящая красавица.
– Сколько вам лет? – через секунду спрашивает она.
– Не думаю, что биологический возраст подходящее мерило…
– Двадцать четыре? – пытается угадать она.
– Двадцать восемь.
Она прикрывает глаза и качает головой.
– Мне было двадцать восемь уже тысячу лет назад.
– В таком случае вы отлично выглядите для своего возраста, – замечаю я.
Прищурившись, она пристально смотрит мне в глаза.
– Обещайте, – велит она, – обещайте, что вытащите моего сына отсюда!
Я киваю, и в этот момент мне хочется быть белым рыцарем, хочется иметь право сказать ей, что я знаю закон так же хорошо, как умею подковать норовистую кобылу. И я не хочу при этом выглядеть лжецом. В этот момент из‑за угла выглядывает пристав.
– Мы готовы, – сообщает он.
Как бы я хотел сказать то же самое о себе!
Пустынный зал судебных заседаний выглядит совершенно по‑другому. В воздухе висят пылинки, а звуки моих шагов по паркету похожи на выстрелы. Мы с Эммой подходим к первым рядам скамеек. Я усаживаю ее прямо за перилами, а сам занимаю место за столиком подсудимого.
Дежа вю.
Джейкоба вводят приставы. Он в наручниках, и я слышу, как Эмма у меня за спиной громко вздыхает, когда видит их на сыне. Но опять‑таки его выводили из зала суда силой, и есть причины полагать, что он выкинет такой же фортель еще раз. Джейкоб садится рядом со мной, и наручники звякают у него на коленях. Он плотно сжимает губы – они превратились в ровную полоску, – как будто давая понять, что помнит мои инструкции.
– Встать! Суд идет! – объявляет пристав.
Я встаю и дергаю Джейкоба за рукав, чтобы он тоже поднялся.
Входит судья Каттингс. Он тяжело опускается в кресло, и его одежды надуваются, словно на ветру.
– Надеюсь, вы поговорили со своим клиентом о поведении в зале суда, господин адвокат?
– Да, Ваша честь, – отвечаю я. – Прошу прощения за этот приступ. Джейкоб аутист.
Судья хмурится.
– Вы гарантируете его адекватность?
– Да, – отвечаю я.
– Отлично. Мистер Бонд, вашему клиенту предъявляется обвинение в убийстве первой степени согласно статье 13, пункт 2301, Уголовного кодекса штата Вермонт. Есть необходимость сейчас зачитывать его права?
– Нет, Ваша честь.
Он кивает.
– В таком случае, я должен убедиться в его недееспособности, чтобы признать его невиновным.
Мгновение я медлю в нерешительности. Если судья должен убедиться в недееспособности, означает ли это, что мне тоже необходимо в этом убедиться?
– У подсудимого на данном этапе есть вопросы, требующие судебного решения, господин адвокат?
– Не думаю, Ваша честь…
– Отлично. Тогда слушание по делу назначается через две недели, в девять утра. Увидимся в суде, мистер Бонд.
Пристав покрупнее приближается к скамье обвиняемого и рывком ставит Джейкоба на ноги. Он взвизгивает, но потом вспоминает правила поведения в суде и замолкает.
– Минутку… – возражаю я. – Ваше честь, разве вы только что не разрешили нам уйти?
– Я разрешил идти вам, господин адвокат. Ваш клиент, с другой стороны, обвиняется в убийстве и будет содержаться под стражей в ожидании слушания по делу о его недееспособности по вашему же собственному требованию.
Он покидает скамью и возвращается в кулуары, а Джейкоба опять выводят из зала суда – на этот раз он молчит, – чтобы на две недели отправить в тюрьму. Я набираюсь храбрости и поворачиваюсь к Эмме Хант, чтобы признаться: только что я поступил так, как обещал не поступать.
ТЕО
Мама редко плачет. Первый раз, как я уже рассказывал, она расплакалась в библиотеке, когда истерику устроил я, а не Джейкоб. Второй раз это случилось, когда мне было десять, а Джейкобу тринадцать и ему задали на дом задание по навыкам безопасной жизнедеятельности – дополнительному предмету, который он терпеть не мог. Дело в том, что кроме него в классе учился только один ребенок‑аутист. Но у того был не синдром Аспергера, он был более отсталым и на уроках большую часть времени выкладывал непрерывную цепочку из карандашей. Еще у троих был сидром Дауна либо нарушения в развитии. Поэтому на этих занятиях отводилось много времени на гигиену – элементарные вещи, которые Джейкоб уже давно усвоил, и лишь крохи – на социальные навыки. Однажды учитель велел им завести друга к следующему занятию.
– Нельзя «завести» друга, – нахмурился Джейкоб. – Нельзя подружиться с человеком по указке, как приготовить макароны с сыром, следуя инструкции на пачке.
– Тебе лишь необходимо запомнить шаги, о которых рассказывала миссис Лафо, – заметила мама. – Посмотри человеку в глаза, назови его по имени, спроси, не хочет ли он поиграть.
Даже в десять лет я понимал, что подобные «правила» обязательно закончатся тем, что тебе надерут зад, но Джейкобу этого объяснять не собирался.
Мы все трое потащились на ближайшую детскую площадку. Я сел с мамой на скамейку, а Джейкоб пошел заводить друга. Трудность заключалась еще и в том, что на площадке не было его ровесников. Самому старшему ребенку было лет десять, как и мне, он висел головой вниз на «шведской стенке». Джейкоб подошел и наклонился вбок, чтобы заглянуть ему в глаза.
– Меня зовут Джейкоб, – произнес он своим обычным голосом, к которому я‑то уже привык, но посторонним он мог показаться странным – ровный, как лист алюминия, даже в тех местах, где должно звучать восклицание. – Хочешь поиграть?
Мальчик ловко спрыгнул на землю.
– Ты, это… отсталый, что ли?
Джейкоб задумался над его словами.
– Нет.
– Спешу сообщить, – сказал мальчик, – ты он и есть.
Мальчишка убежал, оставив Джейкоба одного у спортивного снаряда. Я собрался было прийти брату на выручку, но он вдруг начал медленно поворачиваться. Я не мог понять, что он делает, пока до меня не дошло: ему нравится звук сухого листа, шуршащего под обутыми в кроссовки ногами.
Джейкоб на цыпочках, намеренно наступая на листья, направился к песочнице. Там две крошки – одна белокурая, вторая рыжая с двумя косичками – «пекли» из песка пиццу.
– Вот еще одна, – сказала первая девочка и шлепнула пригоршню песка на деревянный бортик, чтобы подружка могла украсить ее пеперони из камешков и моцареллой из травы.
– Привет, я Джейкоб, – представился мой брат.
– Меня зовут Анника. Когда я вырасту, то стану единорогом, – сказала белокурая малышка.
«Косички» не отрывали глаз от ряда готовых пицц.
– Моего младшего брата стошнило в ванной, он поскользнулся и упал на задницу.
– Хотите поиграть? – спросил Джейкоб. – Мы могли бы раскапывать динозавров.
– В песочнице нет динозавров, только пицца, – возразила Анника. – Мэгги украшает пиццу сыром и колбасой, а ты можешь быть официантом.
Рядом с этими девочками Джейкоб смотрится в песочнице настоящим великаном. Какая‑то женщина бросает на него сердитые взгляды, и я мог бы поспорить на пятьдесят баксов, что это мама Анники или Мэгги, которая не может понять, чего ждать от тринадцатилетнего лба, играющего рядом с ее драгоценной доченькой. Джейкоб поднимает палочку и начинает рисовать на песке скелет динозавра.
– Аллозавры имели вилочки, как и остальные хищные динозавры, – говорит он. – Совсем как у куриц.
– Вот еще одна, – возвещает Анника, плюхая кучку песка перед Мэгги.
Между ними и Джейкобом существовала хорошо заметная граница. Они играли не вместе, они играли рядом друг с другом.
В этот момент Джейкоб поднимает голову и улыбается мне. Потом кивает на девочек, как будто говоря: «Эй, смотри, я завел двух друзей».
Я смотрю на маму и тут замечаю, что она плачет. Слезы катятся по ее щекам, а она даже не пытается их вытереть. Такое впечатление, что она не понимает, что плачет.
В ее жизни случались моменты, когда действительно было из‑за чего плакать. Когда, например, ее вызывали к директору школы, чтобы сообщить о том, что натворил Джейкоб. Или когда у него случался приступ в людном месте – как, например, в прошлом году перед павильоном Санта‑Клауса в торговом центре, и тысячи детей с родителями стали свидетелями припадка. Однако тогда моя мать даже слезинки не проронила, ее лицо оставалось непроницаемым. По правде говоря, в такие моменты мама замыкается в себе, совсем как Джейкоб.
Не знаю, почему вид брата, играющего в песочнице с двумя крошками, стал для нее каплей, переполнившей чашу. Одно я знаю: в то мгновение я почувствовал, как мир для меня перевернулся. Плакать должны дети, а мамы их успокаивать – не наоборот. Именно поэтому матери горы сворачивают, чтобы дети не видели их слез.
И тогда я решил: если мама плачет из‑за Джейкоба, успокоить ее должен я.
Разумеется, мне известно, где они: мама звонила из суда. Но я не могу сосредоточиться на геометрии или основах права, пока они не вернутся домой.
Интересно, как примут мои учителя такое оправдание: «Простите, я не сделал домашнее задание, потому что мой брат был в суде в качестве обвиняемого». Учитель геометрии, конечно, тут же ответит: «Я уже тысячу раз слышал аналогичные отговорки».
Услышав звук открывающейся двери, я выбегаю в прихожую, чтобы узнать, что произошло. Входит мама, одна, и опускается на скамейку, куда мы обычно бросаем рюкзаки.
– Где Джейкоб? – спрашиваю я.
Мама медленно поднимает голову.
– В тюрьме, – шепчет она. – Боже мой, он в тюрьме!
Она все клонится и клонится, пока не складывается пополам.
– Мама?
Я трогаю ее за плечо, но она даже не шевелится. Я пугаюсь до смерти – жутко знакомое состояние. Через секунду я понимаю: этот взгляд в никуда, нежелание отвечать… Именно так на прошлой неделе выглядел Джейкоб, когда мы не могли до него «достучаться».
– Мама, перестань!
Я обхватываю ее за талию и приподнимаю. Кожа да кости. Веду ее наверх. Почему, черт побери, Джейкоб оказался в тюрьме? Неужели человеку не гарантировано право безотлагательного судебного разбирательства? Или же суд был слишком безотлагателен? Если бы я выполнил домашнее задание по основам права, то наверняка бы понял, что произошло. Одно я знаю точно: маму расспрашивать нельзя.
Я усаживаю ее на кровать, опускаюсь рядом на колени, снимаю с нее туфли.
– Ложись, – советую я. Скорее всего, именно так сказала бы она, окажись я на ее месте. – Я принесу тебе чашечку чаю, договорились?
В кухне я ставлю чайник на огонь, и меня охватывает дежавю: в последний раз, когда я это проделывал – ставил чайник, доставал пакетик чая, перебрасывал бумажный ярлычок через край кружки, – я находился в доме Джесс Огилви. То, что сейчас в тюрьме сидит Джейкоб, а я дома, – простое везение. С легкостью все могло быть и наоборот.
Одна часть меня облегченно вздыхает, отчего я чувствую себя полным ничтожеством.
Интересно, что детектив сказал Джейкобу? Зачем мама сама повезла его в участок? Возможно, именно поэтому она не в себе: это не сожаление, а чувство вины. Я ее прекрасно понимаю. Если бы я поехал к копам и рассказал, что видел в тот день Джесс Огилви живой и обнаженной, навредили бы мои слова Джейкобу или помогли?
Я, по правде сказать, не знаю, какой чай пьет мама, поэтому добавляю в него и молоко, и сахар. Несу наверх. Она сидит на постели, опираясь спиной на груду подушек. Видит меня и тут же вскакивает.
– Мальчик мой… – говорит она, когда я присаживаюсь рядом, и гладит меня по щеке. – Мой прекрасный мальчик…
Обо мне она говорит или о Джейкобе – сейчас это неважно.
– Мама, – спрашиваю я, – что происходит?
– Джейкобу пришлось остаться в тюрьме… на две недели. Он снова предстанет перед судом, когда будет решаться вопрос о его дееспособности.
Что ж, возможно, я и не семи пядей во лбу, но держать за решеткой человека, который вполне может оказаться вообще не подлежащим суду, – не лучшее, на мой взгляд, решение. Если он не в состоянии предстать перед судом, то как же он может сидеть за решеткой сейчас?
– Но… он не сделал ничего противозаконного, – говорю я и выжидающе смотрю на маму. Быть может, ей известно больше, чем мне.
Если и так, то виду она не показывает.
– Похоже, это не имеет никакого значения.
Сегодня на уроке мы обсуждали краеугольный камень нашего судопроизводства: человек невиновен, пока не доказано обратное. Бросить человека за решетку, а уже потом выяснять, что делать дальше… Это вовсе не похоже на то, что его собираются оправдать за недостатком улик. Больше смахивает на то, что его уже осудили, поэтому пусть привыкает к новому месту жительства.
Мама рассказывает, как детектив обманом заставил Джейкоба давать показания. Как она побежала за адвокатом. Как прямо у нее на глазах Джейкоба арестовали. Как он бросился на судебных приставов, когда те попытались взять его под руки.
Я не понимаю, почему этот адвокат не смог освободить Джейкоба и привезти его домой. Я прочел достаточно романов Гришема,[16] чтобы знать: так делается сплошь и рядом, особенно когда человек ранее не привлекался.
– И что теперь? – спрашиваю я.
Я имею в виду не только Джейкоба. Нас тоже. Все эти годы я жалел, что Джейкоб появился на свет, но теперь, когда его нет дома, образовалась пустота. Как я могу есть суп, зная, что мой брат где‑то в камере? Как мне просыпаться по утрам? Ходить в школу? Делать вид, что в жизни ничего не изменилось?
– Оливер, так зовут адвоката, говорит, что людей чаще всего освобождают из‑под ареста. Полиция находит новые улики, и первоначального подозреваемого отпускают.
Она цепляется за эту надежду, как за соломинку, за амулет, за талисман. Джейкоба освободят, и мы сможем вернуться к своей размеренной жизни. И неважно, что наша размеренная жизнь не такая уж увлекательная, и «освободят» не значит, что все случившееся забудется. Каково провести в тюрьме двадцать лет за преступление, которого не совершал, прежде чем тебя оправдают благодаря анализу ДНК. Разумеется, сейчас ты свободен, но тех прожитых двадцати лет не вернуть. Ты навсегда останешься человеком, «когда‑то сидевшим в тюрьме».
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 112; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!