Четверг, 14 января, тема «Подростки»

Лучший совет по воспитанию детей, который я когда‑либо получала, мне дала акушерка. Сказала она следующее:

1. Когда ребенок приходит в этот мир, собака не перестает быть собакой.

2. Ужасные первые два года жизни порой длятся и после трех.

3. Никогда не задавай ребенку вопросы «в лоб», например: «Хочешь, пойдем спать?» Поверь, ответ тебя не обрадует. «Хочешь, я отнесу тебя в спальню на ручках, или ты сам пойдешь в кроватку?» Вот в этом случае родители получают требуемый результат, а детям дана возможность принять решение.

Теперь, когда мои дети повырастали, мало что изменилось.

Разве что собаки у нас нет.

Ужасные первые два года жизни затянулись до восемнадцати лет.

А вопросы до сих пор должны оставаться альтернативными, потому что не получишь ответ на вопросы «Где ты вчера был до двух часов ночи?» или «Почему ты получил „неуд“ за контрольную по математике?»

Отсюда следуют два вывода: воспитание детей – это не существительное, а глагол – бесконечный процесс, а не одно достижение. Не имеет значения, сколько лет вы на него потратили, кривая воспитания остается относительно прямой.

 

Я выхожу из комнаты Джейкоба, хочу посмотреть вечерние новости. Но когда я прихожу в гостиную, Тео уже переключил на какое‑то ужасное шоу по MTV, об избалованных девушках, которых родители отправляют в развивающиеся страны, чтобы научить покорности.

– У тебя нет домашнего задания? – спрашиваю я.

– Уже сделал.

– Я хочу посмотреть новости.

– Я первым пришел.

Я смотрю, как одна девушка в Бирме запихивает экскременты слона в большой пластиковый пакет. «Фу‑у‑у!» – визжит она. Я смотрю на Тео.

– Пожалуйста, скажи, что лучше ты узнаешь последние известия, чем будешь смотреть это.

– Но я же должен говорить правду, – усмехается Тео. – Семейное правило.

– Ладно, зайдем с другой стороны: если я буду смотреть с тобой эту программу, то, возможно, буду настолько поражена, что отправлю тебя в Бирму, чтобы ты расширил свой кругозор, убирая фекалии за слонами.

Он бросает мне пульт.

– Это шантаж!

– Однако он сработал, – отвечаю я, переключаясь на канал местного телевидения. Какой‑то мужчина что‑то кричит в микрофон. «Единственное, что известно, – заявляет он, – это то, что местное управление полиции скрывает факты по делу об исчезновении девушки и не спешит с расследованием».

Внизу экрана вспыхивает белая строка: «Сенатор штата Клод Огилви».

– Смотри, – говорит Тео. – А фамилия…

– Тс‑с…

На экране появляется женщина‑репортер. «Начальник полиции Таунсенда Фред Хакинс утверждает, что на поиски Джесс Огилви брошены все силы, и просит любого, кто располагает какой‑либо информацией, позвонить в полицию по телефону 802–555–4490».

Потом появляется фотография наставницы Джейкоба по социальной адаптации, внизу написан номер телефона.

 

ТЕО

 

«На прямой связи из Таунсенда, – заканчивает репортер. – Люси Макнейл».

Я смотрю на маму.

– Это Джесс, – констатирую я очевидное.

– Боже мой, – бормочет она. – Бедняжка!

Я не понимаю. Я абсолютно ничего не понимаю.

Мама хватает меня за руку.

– Эта информация не выйдет за пределы гостиной, – велит она.

– Думаешь, Джейкоб не узнает? Прочитает в газетах. Узнает из Интернета.

Она пощипывает кончик носа.

– Он сейчас такой уязвимый, Тео. Я не могу пока огорошить его этим известием. Дай мне немного времени, и я придумаю, как ему сказать.

Я забираю у нее пульт и выключаю телевизор. Потом, бормоча что‑то о сочинении, бегу наверх, в свою комнату, и запираю дверь.

Хожу по комнате кругами, сцепив руки на затылке, будто остываю после марафона. Прокручиваю в голове все, что услышал от сенатора и репортера. Начальник полиции, слава богу, сказал, что все силы брошены на поиски девушки.

Что бы это, черт возьми, ни значило.

Неужели и это исчезновение окажется ловким обманом, как исчезновение одной школьницы, которая позже объявилась, утверждая, что ее похитили? Но оказалось, что она все выдумала, пытаясь привлечь к себе внимание. Я надеюсь именно на такое развитие событий, потому что о другом исходе не хочу даже и думать.

Единственное, что мне в действительности нужно знать: Джесс Огилви пропала, и я один из последних, кто ее видел.

 

РИЧ

 

На автоответчике в доме Робертсонов оставлено шесть сообщений. Одно от Марка Макгуайра, который просит Джесс ему перезвонить, когда она вернется. Одно из химчистки: девушке сообщили, что готова ее юбка. Одно от женщины, назвавшейся Эммой Хант, следующего содержания: «Привет, Джесс, это мама Джейкоба. Перезвони мне, пожалуйста». Три остальных сообщения – просто вешали трубку, и все три с мобильного телефона, зарегистрированного на Джесс Огилви.

Эти звонки говорят о том, что либо ее избили и она скрывается, пытается собраться с духом и дозвониться своему жениху, но тщетно. Либо этот жених таким образом прикрывает свою задницу, после того как убил невесту по неосторожности.

Я всю пятницу провожу за тем, что вычеркиваю фамилии из ежедневника Джесс Огилви. Сперва звоню двум подругам, чьи имена за последние месяцы встречаются чаще всего. Алисия и Кара, как и Джесс, учатся на последнем курсе университета. У Алисии золотистые волосы до пояса, а Кара – миниатюрная блондинка в мешковатых камуфляжных штанах и тяжелых черных сапогах. За чашечкой кофе в студенческом центре они признаются, что со вторника ничего не слышали о Джесс.

– Она не явилась на экзамен к Горгоне, – говорит Кара. – А экзамен у Горгоны не пропускает никто.

– У Горгоны?

– Профессора Горгоны, – объясняет она. – Она ведет семинары по специальному образованию.

«Горгона», – записываю я.

– Раньше Джесс когда‑нибудь уезжала на несколько дней?

– Было однажды, – признается Алисия. – Она отправилась на Кейп‑Код на выходные и ничего нам не сказала.

– Хотя поехали они с Марком, – добавляет Кара, морща носик.

– Вижу, вы не очень‑то жалуете Марка Макгуайра.

– А что, я обязана? – удивляется Алисия. – Он относится к Джесс не так, как она заслуживает.

– Что вы имеете в виду?

– Если он прикажет: «Прыгай», она даже не станет спрашивать: «Высоко?» – а просто пойдет и купит ходули с пружиной для подскакивания.

– Мы редко видимся с тех пор, как они начали встречаться, – добавляет Кара. – Марк хочет, чтобы она принадлежала только ему.

«Как и большинство склонных к насилию родителей», – думаю я.

– Детектив Метсон? – произносит Алисия. – С ней ничего плохого не случится, ведь так?

Неделю назад Джесс Огилви, возможно, сидела на моем месте, пила кофе с подругами и тряслась перед грядущим экзаменом у Горгоны.

– Надеюсь, – отвечаю я.

 

Люди не могут просто исчезнуть. Всегда есть причина или же враг, затаивший злобу. Всегда остается ниточка, потянув за которую, размотаешь весь клубок.

Но все дело в том, что Джесс Огилви, похоже, святая.

– Я удивилась, когда она не пришла на экзамен, – признается профессор Горгона. Худощавая женщина с белым пучком волос на голове и едва слышным иностранным акцентом, она совершенно не походила на чудовище, каким ее представили Алисия с Карой. – Честно признаться, она моя лучшая студентка. Она получает диплом магистра и одновременно пишет научную работу. Закончила колледж Бейтс со средним баллом «четыре», два года проработала в программе «Воспитываем патриотов», прежде чем решила выбрать профессию учителя.

– Есть среди студентов такие, кто завидовал ее успехам? – спрашиваю я.

– Я ничего подобного не замечала, – отвечает профессор.

– Она не рассказывала вам о личных проблемах?

– Я не из тех, кому захочется поплакаться в жилетку, – усмехается профессор. – Наши отношения не выходили за рамки «учитель‑ученик» в буквальном смысле слова. Помимо учебы, насколько мне известно, она занимается тем (но это тоже напрямую связано с образованием), что организовывает в своем городе паралимпийские игры и работает наставником у мальчика‑аутиста. – Внезапно профессор хмурится. – Ему кто‑нибудь звонил? Ему будет непросто справиться с ситуацией, если Джесс не появится в условленное время. Любые изменения в размеренном течении жизни травмируют таких детей, как Джейкоб.

– Джейкоб? – переспрашиваю я и открываю ежедневник.

Это мальчик, чья мама оставила сообщение на автоответчике в профессорском доме. Мальчик, чье имя значится в расписании Джесс в день ее исчезновения.

– Профессор, – интересуюсь я, – а вы случайно не знаете, где он живет?

 

Семья Джейкоба Ханта обитает в той части Таунсенда, которая несколько обветшала в сравнении с остальным городом, в той части, которую вы вряд ли разглядите за утопающими в зелени, величественными – словно сошедшими с картинки – старыми домами Новой Англии. Их жилище – нечто среднее между кооперативным домом, где живут недавно разведенные люди, и давно списанным железнодорожным вагоном.

У женщины, открывшей дверь, синее пятно на рубашке, небрежно собранные в пучок темные волосы и самые красивые в мире глаза. Они бледно‑голубые, как у львицы, чуть золотистые, но, похоже, и они пролили свою порцию слез, а всем известно, что небо, на котором сгустились тучи, намного интереснее безоблачного. Я бы дал ей чуть больше сорока. Она держит ложку, с которой капает на пол.

– Мне ничего не нужно, – говорит она, пытаясь закрыть дверь.

– А я ничего не продаю, – отвечаю я. – У вас, м‑м‑м… капает.

Она опускает глаза, потом засовывает ложку в рот.

И тут я вспоминаю, зачем пришел. Достаю жетон.

– Я детектив Рич Метсон. Вы мама Джейкоба?

– О боже! – восклицает она. – Я думала, он уже позвонил вам и принес извинения.

– Извинения?

– На самом деле это не его вина, – продолжает она, не слушая меня. – Разумеется, я должна была заметить, что он тайком уходит из дому, но у него… это увлечение превратилось в патологию. И если есть способ убедить вас не давать делу ход… Это, разумеется, не подкуп, можно ведь просто по‑человечески договориться… Понимаете, если дело получит огласку, моей карьере конец. А я мать‑одиночка, едва свожу концы с концами…

Она что‑то еще бормочет, но я не имею ни малейшего понятия, о чем она говорит. Хотя слова «мать‑одиночка» расслышал.

– Прошу прощения, мисс Хант…

– Эмма.

– Эмма. Я… понятия не имею, о чем вы говорите. Я пришел сюда, потому что с вашим сыном работала Джесс Огилви…

– Ой! – всхлипывает она. – Я слышала о Джесс в новостях. Ее бедные родители, должно быть, с ума сходят. Нашли какие‑нибудь зацепки?

– Поэтому я и хочу поговорить с вашим сыном.

Ее глаза темнеют.

– Неужели вы думаете, что Джейкоб имеет какое‑нибудь отношение к ее исчезновению?

– Нет, но, судя по ее ежедневнику, он последний, с кем она встречалась перед исчезновением.

Она складывает руки на груди.

– Детектив Метсон, у моего сына синдром Аспергера.

– Понятно.

А я дальтоник. Какая разница?

– Это одна из форм высокофункционального аутизма. Он даже пока не знает, что Джесс пропала. В последнее время он не в себе, и это известие может его раздавить.

– Я буду предельно тактичен.

Она мгновение смотрит на меня оценивающим взглядом. Потом поворачивается и идет в дом, ожидая, что я последую за ней.

– Джейкоб, – зовет она, когда мы входим в кухню.

Я стою в дверях, ожидая появления ребенка. В конце концов Джесс Огилви – учительница, и профессор Горгона называла Джейкоба «мальчиком». Но вместо мальчика в кухню входит бегемот‑переросток, выше меня ростом и по виду намного крепче. И наставником этого «мальчика» была Джесс Огилви? Я секунду таращусь на подростка, пытаясь понять, почему он кажется мне знакомым, и внезапно меня осеняет: переохладившийся мужчина! Этот парень назвал причину смерти раньше судмедэксперта.

– Ты? – удивляюсь я. – Ты и есть Джейкоб Хант?

Теперь мне понятны сбивчивые извинения его матери. Она, вероятно, решила, что я пришел взыскать штраф с ее сына или арестовать его за вмешательство в расследование преступления.

– Джейкоб, – сухо говорит она. – Полагаю, ты уже знаком с детективом Метсоном.

– Привет, Джейкоб! – протягиваю я руку. – Приятно с тобой познакомиться, так сказать, официально.

Он не пожимает мне руки. Даже не смотрит в глаза.

– Я читал заметку в газете, – говорит он равнодушным, словно у робота, голосом. – Ее поместили в самом конце. По моему мнению, смерть от переохлаждения заслуживает по крайней мере второй страницы.

Он делает шаг вперед.

– Уже пришли результаты вскрытия? Было бы интересно узнать, снижает ли алкоголь температуру замерзания тела или существенных различий нет?

– Вот что, Джейк… – начинаю я.

– Джейкоб. Меня зовут Джейкоб, а не Джейк.

– Хорошо, Джейкоб. Я хотел задать тебе несколько вопросов.

– Если они связаны с криминалистикой, – оживляется он, – с радостью помогу. Вы слышали об исследованиях, проводимых в университете Пердью? О десорбционной ионизации под действием электрораспыления? Оказалось, что пот из пор пальцев незначительно разъедает металлические поверхности – все, начиная от пули и заканчивая бомбой. Если распылить на отпечатки пальцев положительно заряженную воду, капельки растворят химические вещества в отпечатках и отобразят мельчайшие частицы, которые можно проанализировать при помощи масс‑спектрометра. Можете представить, как удобно получить не только отпечатки, но и определить содержащиеся в порах химические вещества? Можно не только доказать присутствие подозреваемого на месте преступления, но и доказать, что он держал в руке взрывчатку.

Я взглянул на Эмму, призывая ее на помощь.

– Джейкоб, детектив Метсон хотел поговорить с тобой о другом. Ты можешь присесть на минутку?

– Лишь на минутку. Уже почти шестнадцать тридцать.

«И что? – хочется мне спросить. – Что произойдет в шестнадцать тридцать?» Но мама Джейкоба никак не реагирует на его замечание. Я чувствую себя, как Алиса в Стране чудес – в диснеевском фильме, который Саша любит смотреть со мной по выходным. Все заняты приготовлением к Дню Нерождения, кроме меня. Последний раз, когда мы его смотрели, я понял, что быть родителями не так уж трудно. Мы всегда лжем, делая вид, что нам лучше знать, – а я чаще всего молился о том, чтобы не слишком напортачить.

– Ладно, – говорю я Джейкобу, – в таком случае приступим.

 

ЭММА

 

Я впустила Рича Метсона по единственной причине: я все еще не была стопроцентно уверена, что он не намерен наказывать Джейкоба. Ведь он на минувших выходных оказался на месте преступления, а я пойду на все, чтобы весь этот кошмар закончился.

– Джейкоб, – говорю я, – детектив Метсон хотел с тобой поговорить о другом. Можешь присесть на минутку?

Мы пытаемся обогнать время, но детективу Метсону этого не понять.

– Лишь на минутку. Уже почти шестнадцать тридцать, – отвечает Джейкоб.

Не знаю, как, видя перед собою Джейкоба, можно считать его надежным свидетелем. Его разум – капкан, но в половине случаев к замку не подобрать ключа.

Детектив присаживается за кухонный стол. Я уменьшаю на плите газ и сажусь рядом с ним. Джейкоб отчаянно пытается взглянуть в сторону Метсона, но его веки беспрестанно подрагивают, как будто он смотрит на солнце. В конце концов он сдается и отводит взгляд в сторону.

– У тебя есть подруга по имени Джесс, верно? – спрашивает детектив.

– Да.

– А чем вы с Джесс занимаетесь?

– Учимся искусству общения. Поддерживать беседу. Правильно прощаться. И тому подобным вещам. – Он колеблется. – Она мой лучший друг.

Это меня не удивляет. У Джейкоба свое определение дружбы. Для него друг – мальчик из школы, чей шкафчик соседствует с его шкафчиком и поэтому по крайней мере раз в день они общаются: «Ты не мог бы немного подвинуться?». Друг – это тот, с которым он, может, и не знаком, но который в школе его не дразнит. Несмотря на то что я платила Джесс за общение с Джейкобом, это никоим образом не умаляет того, что она искренне заботилась о нем и пыталась наладить контакт.

Детектив смотрит на Джейкоба, который, разумеется, прячет взгляд. Я постоянно сталкиваюсь с тем, что люди не знают, как преодолеть общепринятые нормы вежливости, – через некоторое время им кажется, что они невежливо таращатся, поэтому отводят взгляд от Джейкоба, копируя его поведение. Вот, пожалуйста: через минуту Метсон опускает глаза на стол, как будто замечая на деревянной поверхности что‑то интересное.

– Так вот, Джейкоб, Джесс пропала. И я должен ее найти.

Я задыхаюсь от возмущения.

– И это вы называете «тактичен»?

Но, похоже, Джейкоб ничуть не удивлен. Неужели видел новости? Или прочел в газетах? Узнал из Интернета?

– Джесс ушла, – повторяет он.

Детектив подается вперед.

– У вас в минувший вторник была назначена встреча?

– Да, – отвечает Джейкоб. – В четырнадцать тридцать пять.

– И вы виделись?

– Нет.

Внезапно мне становится понятна причина срыва Джейкоба. Сперва поехать к Джесс в новый незнакомый дом, что уже само по себе могло вызвать у него тревогу, а потом Джесс, которая так и не пришла… Что ж, для ребенка с синдромом Аспергера это настоящая трагедия.

– Ой, Джейкоб! Поэтому у тебя и случился приступ?

– Приступ? – эхом отозвался Метсон.

Я бросила на него быстрый взгляд.

– Когда нарушается привычный ход вещей, Джейкоб становится очень возбужденным. А тут сразу и новый дом, и исчезновение Джесс. Когда он пришел домой… – Я запинаюсь, внезапно кое‑что припомнив. – Ты шел от дома Джесс пешком? Один?

И дело не в том, что он не знает дороги, – Джейкоб живой навигатор, он может, раз взглянув на карту, запомнить ее в мельчайших подробностях. Но одно дело знать географию, а другое – следовать указаниям. Добраться из пункта А в пункт Б, а оттуда в пункт С – так он может оказаться в тупике.

– Да, – говорит Джейкоб. – Неплохо прогулялся.

Идти пришлось километров двенадцать. По трескучему морозу. Похоже, мы легко отделались: помимо всего прочего, Джейкоб мог заболеть воспалением легких.

– Сколько ты прождал ее?

Джейкоб смотрит на часы. Он начинает потирать кончики пальцев.

– Мне нужно идти.

Вижу, как детектив смотрит на Джейкоба, заметив его нетерпение, и отлично, черт возьми, знаю, что он думает.

– Держу пари, когда вы видите человека, который прячет взгляд и не может усидеть спокойно, вы тут же решаете, что он виновен, – говорю я. – А я думаю, что человек болен.

– Половина пятого. – Голос Джейкоба более громкий и нетерпеливый.

– Можешь идти смотреть «Блюстителей порядка», – разрешаю я, и он стремглав бросается в гостиную.

Детектив озадаченно смотрит на меня.

– Прошу прощения, но я только начал допрос.

– Я думала, это не допрос, а обычная беседа.

– На кону жизнь девушки, а вы считаете, что для вашего сына важнее не пропустить телесериал?

– Да, – отрезаю я.

– А вам не кажется странным, что ваш сын ни капли не расстроился, узнав об исчезновении наставницы?

– Мой сын не огорчился, даже когда умер его родной дедушка, – отвечаю я. Для него это было неким приключением, связанным с судебной медициной. Его отношение к пропаже Джесс обусловлено только тем, как оно отразится непосредственно на нем, – именно так он оценивает окружающий мир. Когда он поймет, что в воскресенье их встреча с Джесс не состоится, вот тогда он огорчится.

Детектив долго пристально смотрит на меня. Похоже, он собирается прочесть мне лекцию о препятствовании в проведении расследования, но вместо этого задумчиво наклоняет голову набок.

– Должно быть, у вас жизнь не сахар.

Я уже не помню, когда меня в последний раз жалели. Я ни на что не променяю Джейкоба – из‑за его ранимости, невероятного ума, его преданности определенным правилам, – но жить рядом с ним нелегко. Обычная мать не беспокоится о том, что ее сына толкнут на школьном концерте и он ушибется. Обычная мать не звонит электрикам, когда вырубается свет, не кричит, что в доме инвалид и требуется безотлагательное вмешательство, – потому что в случае с Джейкобом пропустить «Блюстителей порядка» смерти подобно. Обычная мать ночью спит, а не размышляет над тем, примет ли Тео своего брата, будет ли о нем заботиться, когда она умрет?

– Это моя жизнь, – пожимаю я плечами.

– Вы работаете дома?

– Это что, тоже допрос?

– Просто поддерживаю светскую беседу, пока не пришло время рекламы, – улыбается он.

Не обращая на него внимания, я встаю и начинаю помешивать чернику, которую готовлю для сегодняшнего пирога.

– Ваш сын недавно застал нас врасплох, – продолжает Метсон. – Полиция не привыкла к тому, что несовершеннолетние буквально врываются на место преступления.

– С формальной точки зрения он совершеннолетний. Ему уже восемнадцать.

– В таком случае, он разбирается в криминалистике лучше многих, кто раза в четыре его старше.

– Еще бы! А то я не знаю!

– У вас красивые глаза, – говорит детектив.

От неожиданности я роняю ложку в кастрюльку.

– Что вы сказали?

– Вы слышали, – отвечает Метсон и направляется в гостиную – подождать, пока закончатся вступительные титры «Блюстителей порядка».

 

ДЖЕЙКОБ

 

Мне никогда не нравилась «Я люблю Люси». А это значит, что каждый раз, когда я смотрю серию, в которой Люси и Этель работают на кондитерской фабрике и задерживаются в упаковочном цеху, я начинаю смеяться. Они запихивают конфеты себе в рот, в карманы формы, а ты знаешь, что произойдет далее, когда Люси издаст свой известный вопль.

Когда детектив Метсон начинает задавать мне все эти вопросы, я ощущаю себя Люси на фабрике конфет. Сперва я радуюсь, особенно когда понимаю, что он совершенно не сердится на меня за то, что я прибыл на место происшествия, где от переохлаждения умер человек. Но потом становится намного сложнее. Вопросы липнут ко мне, как те конфеты, – я пытаюсь «охватить» последний, а он задает следующий. Единственное мое желание – взять его слова и засунуть туда, где я больше не буду их слышать.

Когда на экране мелькают первые кадры рекламы, детектив Метсон становится передо мной. Рекламируют «Собачьи лапки» – новый невероятный триммер для когтей животных. В голову лезут воспоминания о карликовом пуделе, которого мы видели у пиццерии, и я тут же вспоминаю о Джесс – у меня такое чувство, что внутри моей грудной клетки бьется пойманная птичка.

Что бы он сказал, если бы узнал, что прямо сейчас у меня в кармане лежит розовый мобильный Джесс?

– Еще пара вопросов, Джейкоб, – обещает он. – Уверен, успею уложиться в девяносто секунд.

Он улыбается, но не потому, что рад. Когда‑то у меня был учитель биологии. Когда я при всем классе указал мистеру Хаббарду на ошибку, он улыбнулся левым уголком рта. Я воспринял его улыбку за знак благодарности. Но эта кривая улыбка, по всей видимости, означала, что он рассержен моим поступком, хотя предполагается, что улыбка означает радость. Поэтому меня за хамство отправили в кабинет директора, хотя на самом деле всему виной выражение лица людей – оно не всегда отражает их истинные чувства.

Он бросает взгляд на мой блокнот.

– А для чего блокнот?

– Я делаю записи во время просмотра серии, – отвечаю я. – У меня их больше сотни.

– Серий?

– Блокнотов.

Он кивает.

– Марк был у Джесс в доме, когда ты пришел?

– Нет.

Теперь по телевизору рекламируют зубную пасту. В глубине души я очень боюсь потерять все зубы. Иногда мне снится, что я просыпаюсь, а они перекатываются у меня во рту, словно галька. Я закрываю глаза – не хочу смотреть.

– Вы знакомы с Марком?

– Встречались, – признался детектив. – Вы с Джесс когда‑нибудь о нем говорили?

Глаза у меня все еще закрыты, может быть, поэтому перед моим взором возникают следующие воспоминания: Марк в пиццерии просовывает руку под рубашку Джессики. Его чудовищная оранжевая куртка. Серьга в левом ухе. Синяки, которые я однажды заметил на теле Джесс, когда она потянулась за книгой на верхней полке, – два неровных фиолетовых овальных пятна, похожих на клеймо на кусках говядины. Она тогда сказала, что упала с лестницы, но при этом отводила глаза. В отличие от меня, она делает это не для большего успокоения, а в минуты неловкости.

Я вижу кривую улыбку Марка.

Сейчас идет реклама сериала «Закон и порядок: спецотдел полиции по работе с жертвами насилия», а значит, далее в программе вновь «Блюстители порядка». Я беру ручку и переворачиваю страницу блокнота.

– Джесс с Марком ссорились? – опять задает вопрос детектив.

На экране Риана идет с Куртом по лесу, они расследуют дело о дохлой собаке, в желудке которой обнаружен непереваренный человеческий палец.

– Джейкоб?

– «Hasta la vista,[14] крошка», – бормочу я, а для себя решаю: что бы ни сказал детектив, я не буду отвечать, пока не закончится мой сериал.

 

ТЕО

 

Я собирался спуститься в кухню, чтобы перекусить, когда услышал доносящийся оттуда незнакомый голос. Довольно странно – не только у меня из‑за синдрома Аспергера нет друзей. Мне хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать людей, которым мама доверяет настолько, что готова пригласить к нам в дом. А то, что голос принадлежит мужчине, делает ситуацию еще более дикой. А потом я услышал, как мама обращается к гостю «детектив Метсон».

Вот дерьмо!

Я взбегаю назад по лестнице и запираюсь в комнате. Он здесь из‑за Джесс Огилви, я совершенно выбит из колеи.

И, заявляю официально, голоден.

Одно я знаю точно: во вторник, в час дня, Джесс была жива и здорова. Я знаю это, потому что видел ее, всю целиком. Стоит только вспомнить, как ее сиськи призывно торчали, словно произведения искусства.

Я бы сказал, что мы оба не на шутку удивились, когда она потянулась за полотенцем, вытерла глаза и взглянула в зеркало. Она явно не ожидала застать в своем доме постороннего, не ожидала, что тот будет пялиться на ее наготу. А я, черт возьми, в свою очередь, не ожидал, что объектом моего минутного вожделения окажется наставница брата.

– Ой! – вскрикнула она, одним плавным движением схватила полотенце и обернула его вокруг себя. Меня на секунду парализовало. Я стоял там как дурак, пока не понял, что она разозлилась как черт и вот‑вот бросится на меня.

Мне удалось убежать по одной причине – пол в ванной комнате был мокрым. Когда она споткнулась, я вылетел из хозяйской спальни, где до этого стоял, и бросился вниз по лестнице. В спешке я опрокинул что‑то из мебели и сбил кипу газет, лежавших на стойке в кухне. Но мне было наплевать. Единственным моим желанием было бежать из этого чертового дома, уйти в монастырь или запрыгнуть в самолет, летящий в Микронезию, – все, что угодно, лишь бы оказаться подальше отсюда, пока Джесс Огилви не спросит у моего брата и мамы, а известно ли им, что Тео Хант – «Любопытный Том»,[15] настоящий извращенец.

Но в какой‑то момент между тогда и сейчас Джесс Огилви оделась, вышла из дому и исчезла. Неужели она бродит по городу с амнезией? Или где‑то прячется, вынашивая мстительные замыслы против меня?

Я не знаю.

Но и полиции признаться не могу, не навлекая на себя подозрений.

Только в половине шестого я решаюсь выйти из комнаты. Чувствую аромат пирога с черникой (как по мне, единственная отрада в Синюю пятницу) и знаю, что он будет готов в шесть, – как и во всем остальном, мы, чтобы не волновать Джейкоба, едим по часам.

Дверь в его комнату открыта, брат стоит на стуле возле письменного стола и пытается поставить один из своих блокнотов с «Блюстителями порядка» назад на определенное место на полке.

– Привет! – окликаю я его.

Он молчит. Вместо ответа садится на кровать, спиной к стене, и берет с прикроватного столика книгу.

– Я видел у нас дома полицию.

– Полицейского, – поправляет Джейкоб, – одного.

– О чем он хотел с тобой поговорить?

– О Джесс.

– И что ты ему сказал?

Джейкоб подтягивает колени к подбородку.

– «Если ты построишь его, он придет», – говорит он голосом отца главного героя из фильма «Поле чудес».

Брат не умеет общаться, как другие люди, но после стольких лет я отлично научился его понимать. Если он не хочет разговаривать – прячется за чужими словами.

Я присаживаюсь рядом с ним, просто смотрю в стену, пока он читает. Хочу рассказать ему, что видел во вторник Джесс живой. Хочу спросить, а он ее видел? Возможно, именно по этой причине он не хочет общаться с полицией?

Неужели ему тоже есть что скрывать?

Впервые в жизни у нас с Джейкобом появилось что‑то общее.

 

ЭММА

 

Все началось с мыши.

После воскресного похода за покупками (слава богу, девушку с пробными образцами продукции временно заменил угрюмый подросток, который раздавал у входа в продуктовый магазин вегетарианские венские сосиски) я оставляю Джейкоба за кухонным столом доедать обед, а сама иду навести порядок в его комнате. Он забывает, поев хлопьев, отнести в кухню стаканы и миски, и если бы не я, то вся наша посуда покрылась бы бурно растущими колониями плесени, которые со временем так прилипли бы к тарелкам, что не отмоешь. Я убираю чашки с письменного стола и замечаю мордочку полевой мышки, которая пытается пережить эту зиму, устроив себе нору за компьютером Джейкоба.

Мне стыдно признаться, что я реагирую на мышей, как самая обычная женщина, и совершенно теряю голову. К несчастью, у меня в руках недопитый стакан соевого молока, большую часть которого я проливаю на стеганое ватное одеяло Джейкоба.

Нужно постирать. Хотя сегодня воскресенье, и это проблематично. Джейкоб не любит, когда его постель не застелена; постель всегда должна быть убрана, за исключением того времени, когда он в ней спит. Обычно я стираю белье, когда он в школе. Со вздохом достаю из шкафа свежее белье и стягиваю одеяло с кровати. Одну ночь поспит под летним одеялом, старым, всех цветов радуги, с изображением марок – это одеяло сшила для Джейкоба перед смертью его бабушка, моя мама.

Летнее одеяло хранится в черном пластиковом мешке для мусора на верхней полке платяного шкафа. Я достаю мешок и вытряхиваю одеяло.

Оттуда на пол выпадает рюкзак.

Рюкзак явно принадлежит не мальчику. Розового цвета с красными и черными полосками, смахивает на имитацию «Бербери», но полосы слишком широкие, а цвета слишком яркие, кричащие. На ремешке висит ярлык фирмы «Маршал» и болтается ценник.

Внутри рюкзака зубная щетка, атласная блузка, шорты и желтая футболка. И блузка, и шорты большого размера, а футболка намного меньше, на груди надпись: «СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ОЛИМПИАДЫ», на спине «ОБСЛУЖИВАЮЩИЙ ПЕРСОНАЛ».

В глубине рюкзака открытка в разорванном конверте. На открытке – зимний пейзаж, на обороте надпись, скорее похожая на паутину, которая гласит: «Веселого Рождества, Джесс. С любовью, тетя Рут».

– Господи, – шепчу я. – Что ты наделал?

Я на мгновение закрываю глаза и кричу: «Джейкоб!» Он вбегает в комнату и резко останавливается, когда видит у меня в руках рюкзак.

– Ой, – произносит он.

Похоже, как будто я поймала его «на горячем»: «Джейкоб, ты мыл руки перед едой?»

«Да, мама».

«Тогда почему мыло сухое?»

«Ой!»

Но это не невинная ложь, речь идет о пропавшей девушке. Девушке, которая, возможно, уже мертва. Девушке, чьи рюкзак и одежда по необъяснимой причине оказались у моего сына.

Джейкоб пытается убежать вниз, но я хватаю его за руку.

– Откуда у тебя это?

– Из ящика в доме Джесс, – выдавливает он из себя, крепко закрывая глаза, пока я не отпускаю руку.

– Объясни, как они сюда попали. Многие люди ищут Джесс, а ее вещи у тебя. Это плохо.

Рука сына, свисающая вдоль тела, начинает подергиваться.

– Я же говорил тебе, я пришел к ней во вторник, как и договаривались. Все было не так.

– Что ты имеешь в виду?

– В кухне перевернуты стулья, газеты и бумаги валяются на полу, все компакт‑диски разбросаны на ковре. Это неправильно, неправильно…

– Джейкоб, – говорю я. – Не отвлекайся. Откуда у тебя этот рюкзак? Джесс знает, что он у тебя?

В глазах сына стоят слезы.

– Нет, она уже ушла. – Он начинает ходить кругами по комнате, продолжая размахивать рукой. – Я вошел, там беспорядок… я испугался. Я не знал, что произошло. Я звал ее, а она не отвечала. Я увидел рюкзак и остальные вещи и взял их.

Голос его напоминал скрежет «американских горок», сошедших с рельсов.

– «Хьюстон, у нас проблема».

– Все в порядке, – утешаю я, обнимая сына и крепко прижимая его к себе, как гончар прижимает глину к центру гончарного круга.

Но это неправда. Ничего не может быть в порядке, пока Джейкоб не поделится с детективом Метсоном этими новыми сведениями.

 

РИЧ

 

Сегодня я не в настроении.

Суббота, и хотя предполагается, что Саша на выходные останется у меня, я вынужден был отменить договоренность, потому что стало очевидным, что текущее расследование потребует полной отдачи. По сути, я буду есть, спать и дышать одной Джесс Огилви, до тех пор пока не найду ее, живую или мертвую. Тем не менее моя бывшая жена, похоже, не прониклась важностью моей работы и на четверть часа устроила мне настоящую головомойку об отцовских обязанностях. Как, скажите на милость, ей устраивать свою жизнь, если мои неотложные дела постоянно ломают ее планы? Не было смысла напоминать, что эти непредвиденные случаи, формально говоря, не моя прихоть, а исчезновение молодой женщины намного важнее ее планов провести ночь наедине со своим новый супругом, мистером Кофе. Я убеждаю себя, что пропустить одни выходные с Сашей стоит того, чтобы Клод Огилви мог провести следующие выходные уже с дочерью.

По пути к дому Джесс, где работает группа криминалистов, мне звонит местный агент ФБР, который пытается отследить сотовый телефон исчезнувшей девушки.

– Нет сигнала, – повторяю я. – Что это означает?

– Есть несколько объяснений, – отвечает он. – Система навигации и обнаружения местоположения работает только тогда, когда телефон включен. Сейчас он может покоиться на дне реке. Или девушка может быть жива и здорова, но сама выключила телефон.

– А мне откуда знать, какое из предположений верно?

– Полагаю, когда обнаружится тело, ответ будет очевиден, – говорит агент, и тут я въезжаю в одну из пресловутых «мертвых зон» Вермонта, связь обрывается.

Когда в очередной раз раздается телефонный звонок, я продолжаю ругать ФБР (которое годится и преуспело исключительно в одном: вставлять палки в колеса расследования, которое проводит местная полиция), поэтому можете представить мое изумление, когда на другом конце провода я услышал голос Эммы Хант. Вчера я на всякий случай оставил ей свою визитную карточку.

– Надеюсь, вы сможете к нам заехать, – говорит она. – Джейкоб кое‑что должен вам рассказать.

Меня ждут люди: угрюмый жених, который может оказаться убийцей, и сенатор штата, который дышит в затылок моему начальству, требуя снять меня с должности, если я не найду его дочь. Но я ставлю на крышу мигалку и разворачиваюсь в неположенном месте.

– Буду через десять минут, – обещаю я ей.

Настроение заметно улучшается.

 

К счастью, до «Блюстителей порядка» еще целых три часа. Мы сидим в гостиной – Эмма с Джейкобом на диване, я рядом, в кресле.

– Джейкоб, расскажи детективу все, что рассказал мне, – велит Эмма.

Он закатывает глаза, как будто читает что‑то написанное на потолке.

– В тот день я пришел к ней домой, как и договаривались. Все было не так. В кухне перевернуты стулья, газеты и бумаги валяются на полу, все компакт‑диски разбросаны на ковре. Это неправильно, неправильно, – говорит он как заведенный, словно робот. – Она уже ушла. Я вошел, там беспорядок… я испугался. Я не знал, что произошло. Я звал ее, а она не отвечала. Я увидел рюкзак и остальные вещи и взял их. «Хьюстон, у нас проблема».

Он удовлетворенно кивает.

– Все.

– Почему ты соврал мне о своем визите к Джесс? – спрашиваю я.

– Я не врал, – отвечает он. – Я сказал, что занятия у нас не было.

– Ты и о рюкзаке ничего не упомянул, – указываю я на рюкзак, который лежит между нами на кофейном столике.

Джейкоб кивает.

– Вы не спрашивали.

«Умник!» – думаю я, и тут вклинивается Эмма.

– Дети с синдромом Аспергера, как Джейкоб, болезненно дотошны, – объясняет она.

– Значит, если я задам ему прямой вопрос, он даст прямой ответ?

– «Он», – раздраженно замечает Джейкоб, – сидит рядом и все слышит.

Его слова вызывают у меня улыбку.

– Прости, – извиняюсь я, обращаясь непосредственно к нему. – Как ты попал в дом к Джесс?

– В общежитии она оставляла дверь своей комнаты открытой, чтобы я мог войти. Когда я приехал к ее новому жилищу, дверь тоже оказалась открытой. Я вошел, чтобы подождать ее внутри.

– Что ты увидел, когда вошел в дом?

– В кухне был беспорядок. Стулья перевернуты, бумаги и газеты разбросаны по полу.

– А Джесс? Она была дома?

– Нет. Я окликнул ее. Но она не ответила.

– И что ты сделал?

Он пожимает плечами.

– Я все убрал.

Я вжимаюсь в кресло.

– Ты… убрал?

– Верно.

В моем воображении предстают сфальсифицированные благодаря обсессивно‑компульсивным наклонностям Джейкоба Ханта улики.

– Тебе же известно о том, что улики на месте преступления трогать нельзя, – говорю я. – Что, черт побери, заставило тебя их все уничтожить?

В этот момент взвивается Эмма.

– Мой сын делает огромное одолжение, что разговаривает с вами, детектив. Мы не обязаны были звонить и делиться с вами этой информацией.

Я пытаюсь скрыть свое разочарование.

– Значит, ты убрал царящий внизу беспорядок?

– Именно, – подтверждает Джейкоб. – Поднял стулья, разложил бумаги и газеты на стойке. Расставил все компакт‑диски, валявшиеся на ковре, в алфавитном порядке.

– В алфавитном порядке, – повторяю я, вспоминая звонок Марка Макгуайра и свою теорию о дотошном похитителе. – Ты шутишь?

– Так выглядит его комната, – говорит Эмма. – Джейкоб настоящий фанатик порядка. Все должно находиться на своих местах. Для него это осязаемый эквивалент незыблемости порядка вещей и в будущем.

– Когда ты забрал рюкзак?

– Когда все убрал.

На рюкзаке остались бирки, как и утверждал Макгуайр.

– Не возражаешь, если я приобщу его к делу?

Внезапно Джейкоб так и засиял.

– Вы обязаны это сделать. Понадобится провести анализ частиц ДНК, которые обнаружатся на ремнях, а на лежащем внутри белье можно провести пробу на кислую фосфатазу. Скорее всего, понадобится весь рюкзак обработать люминалем. А с открытки можно с помощью нингидрина снять отпечатки пальцев, но вы захотите сравнить их с отпечатками пальцев моей мамы, поскольку она обнаружила рюкзак и держала в руках открытку. Вы можете, если хотите, посмотреть на них прямо сейчас. У меня в комнате есть латексные перчатки. У вас же нет аллергии на латекс, правда? – Он уже направляется из гостиной, но на полпути оборачивается. – У нас где‑то был пакет из бакалейного магазина. Тогда детектив Метсон мог бы отнести это в лабораторию.

Он убегает наверх, а я поворачиваюсь к Эмме.

– Он всегда такой?

– Это еще что! – Она поднимает на меня глаза. – Джейкоб вам помог?

– Дал пищу для размышлений, – признаюсь я.

– Если были следы борьбы, это в корне меняет дело, – подчеркивает она.

Я удивленно приподнимаю бровь.

– Вы тоже тайно увлекаетесь криминалистикой?

– Нет, несмотря на немалые усилия Джейкоба научить меня. – Она на мгновение отводит взгляд и смотрит в окно. – Я думаю о матери Джесс. Последний раз, когда она разговаривала с дочерью, они говорили о каких‑нибудь глупостях. Вы понимаете, о чем я? Может, они ссорились, что она не звонит? Или забыла послать тете открытку со словами благодарности?

Эмма смотрит на меня.

– Раньше я каждую ночь перед сном говорила своим сыновьям «Я вас люблю». Но теперь они ложатся спать позже меня.

– Мой отец говорил: жить с чувством вины – все равно что сидеть за рулем машины, которая едет только задним ходом. – Я усмехаюсь уголками губ. – Несколько лет назад у него случился инсульт. До этого я частенько не отвечал на его звонки, потому что у меня не было времени вести беседы о том, выйдут ли бейсболисты «Сокс» в финальные игры чемпионата. Но после я сам начал звонить ему. Каждый раз я заканчивал разговор словами «Я люблю тебя». И мы оба знали почему. Но мои слова почему‑то казались не к месту теперь, ведь раньше я их не говорил. Это как пытаться вычерпать океан чайной ложкой. Он умер восемь месяцев назад.

– Примите мои соболезнования.

Я натянуто смеюсь.

– Не знаю, черт возьми, зачем я вам все это рассказываю.

В этот момент появляется Джейкоб с парой латексных перчаток. Я надеваю их и осторожно беру рюкзак, но в это время звонит мой сотовый.

– Метсон, – отвечаю я.

Звонит один из лейтенантов из управления, спрашивает, сколько меня еще ждать.

– Я вынужден бежать.

Я беру в руки пакет.

Джейкоб резко наклоняет голову.

– Естественно, было бы интересно узнать результаты экспертиз.

– Естественно, – отвечаю я, хотя и не намерен их разглашать. – Что сегодня показывают в «Блюстителях порядка»?

– Шестьдесят седьмую серию. Ту, в которой в тележке для покупок за книжным магазином найдена изуродованная женщина.

– Помню эту серию. Внимательно присмотрись…

–.. к управляющему магазином, – заканчивает за меня Джейкоб. – Я уже видел эту серию.

Он провожает меня до двери, его мать идет следом.

– Спасибо, Джейкоб. Да, Эмма… – Я жду, пока она поднимет на меня глаза. – Говорите это утром, когда они просыпаются.

 

Когда я подъезжаю, два детектива, осматривавшие дом Джесс Огилви, стоят на улице на собачьем холоде, пристально разглядывая изрезанную противомоскитную сетку.

– Есть отпечатки? – спрашиваю я, выпуская изо рта облачко пара.

Но ответ мне уже известен. Если уж на то пошло, и Джейкобу тоже. Шансы обнаружить отпечатки пальцев при такой низкой температуре ничтожно малы.

– Никаких, – отвечает один, Марси, красавчик со сногсшибательной фигурой, коэффициентом интеллектуального развития 155 и подружкой, которая может легко выбить мне зубы. – Но мы обнаружили окно, которое взломали, чтобы пробраться внутрь, и отвертку в кустах.

– Отлично. Вопрос лишь в том, был ли это взлом с проникновением. Или сетку порезали, чтобы пустить нас по ложному следу?

Бэзил, второй детектив, качает головой.

– Внутри никаких следов взлома.

– Да, но это ничего не значит. Я только что разговаривал со свидетелем, который утверждал обратное. Он сам… убрал в доме.

Марси смотрит на Бэзила.

– В таком случае он не свидетель, а подозреваемый.

– Нет. Он аутист. Долгая история. – Я смотрю на сетку. – Каким ножом резали?

– По всей видимости, кухонным. Мы обнаружили их несколько, отвезем в лабораторию, посмотрим, есть ли на каком‑нибудь лезвии следы постороннего металла.

– Внутри дома остались отпечатки?

– Да. В ванной и на компьютере, плюс несколько неполных в кухне.

Но в таком случае отпечатки Марка Макгуайра ничего не доказывают – он сам признался, что жил у Джесс.

– Обнаружен также неполный след от обуви, – говорит Бэзил. – Нет худа без добра: на таком холоде не остается отпечатков, зато на снегу остаются отличные следы.

Внизу, под выступом водосточного желоба, я вижу красный след от воска, который он разбрызгал, чтобы снять отпечаток. Ему повезло найти сохранившийся след – со вторника все замело свежим снегом. Это след каблука, в центре – отпечаток звезды в окружении похожих на отметины на компасе черточек. Как только Бэзил сфотографирует, мы сможем внести снимок в базу данных, чтобы узнать, что это за обувь.

Слышится шум едущей по улице машины, хлопает дверца. Скрип снега, приближающиеся шаги.

– Если журналисты, – говорю я Марси, – открывай огонь без предупреждения.

Но это не журналисты. Это Марк Макгуайр. Похоже, он с нашей последней встречи глаз не сомкнул.

– Пришло время, черт возьми, полиция зашевелилась и начала искать мою девушку! – кричит он, и даже за несколько метров от него несет спиртным.

– Мистер Макгуайр, – говорю я, медленно приближаясь к нему. – Вы случайно не знаете, противомоскитная сетка была порезана?

Я пристально смотрю на него, ожидая реакции. Но правда в том, что у меня нет веских улик против Марка Макгуайра, нет повода для его ареста, пока не обнаружено тело.

Он косится на окно, но солнце бьет ему в глаза, вдобавок на земле ярко искрится снег. Когда он подходит ближе, Бэзил заходит ему за спину и распыляет воск на отпечаток следа от его ботинок.

Даже издали я могу различить звезду и «деления на компасе».

– Мистер Макгуайр, – заявляю я, – мы вынуждены изъять вашу обувь.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Впервые я увидел мертвеца на дедушкиных похоронах.

После отпевания, когда священник вслух зачитал отрывки из Библии, хотя мой дед обычно не ходил в церковь и не считал себя набожным человеком. Чужие люди вставали и говорили о моем дедушке, называли Джозефом и рассказывали истории о тех сторонах его жизни, которые мне были в новинку: о его участии в войне в Корее, о его детстве в нищем Нижнем Ист‑сайде, о том, как он в старших классах ухаживал за бабушкой на школьном балу и целовался с ней в укромном уголке. Все эти слова засели во мне, как шершни, я не мог избавиться от них, пока не увидел дедушку, которого знал и помнил, а не того самозванца, о котором гудела толпа.

Нельзя сказать, что мама захлебывалась слезами, хотя именно так ее и можно описать: слезы стали для нее настолько естественными, что было странно видеть ее щеки гладкими и сухими.

Следует заметить, что я не всегда понимаю язык тела. Это обычное явление для человека с синдромом Аспергера. Бессмысленно ожидать, что я при взгляде на маму пойму, что она чувствует, по одной вымученной улыбке, по тому, как она сгорбилась и обхватила себя руками, как бессмысленно ожидать от глухого, что он услышит речь. Поэтому не стоит обвинять меня в черствости, в том, что моя просьба открыть дедушкин гроб только еще больше огорчила маму.

Я всего лишь хотел посмотреть, является ли лежащее в гробу тело моим дедушкой, или оно превратилось в человека, которого знали все говорившие, или же стало чем‑то совершенно иным. Я скептически отношусь к свету, туннелям и жизни после смерти, и открыть гроб казалось мне самым логичным способом подтвердить свои теории.

Вот что я узнал: дедушка не ангел и не привидение. Смерть – физическое состояние распада, изменение во всех атомах углерода, составляющих временное пристанище тела, а теперь имеющих возможность вернуться на самый элементарный уровень.

Не понимаю, чего страшатся люди, ведь это самый естественный кругооборот веществ на земле.

Тело в гробу выглядело как мой дедушка. Хотя, когда я коснулся морщинистой щеки, кожа на ощупь больше не напоминала кожу человека. Она была холодной, немного твердой, словно пудинг, который надолго оставили в холодильнике, так что он покрылся корочкой.

Я могу не понимать чувств, но я испытываю вину от этого непонимания. Поэтому когда я наконец припер маму к стенке – спустя несколько часов после того, как она с рыданиями убежала, увидев, как я тычу пальцем в Нечто‑некогда‑бывшее‑щекой‑моего‑деда, – то попытался ей объяснить, что плакать не стоит.

– Это больше не дедушка, – сказал я. – Я проверил.

К моему удивлению, легче ей от этого не стало.

– Мне все равно его не хватает, – ответила она.

Чистая логика говорит: если существо в гробу по сути не тот человек, которого ты знал, тебе не может его не хватать. Потому что это не потеря, это изменение.

Мама тогда покачала головой.

– Мне не хватает его, Джейкоб. Мне грустно, потому что я больше никогда не услышу его голос. Больше не смогу с ним поговорить.

Это на самом деле не совсем правда. На старых видеозаписях, которые я люблю пересматривать, когда не спится по ночам, у нас записан дедушкин голос. Ей трудно принять не то, что она не сможет больше с ним поговорить, а то, что он ей больше никогда не сможет ответить.

Мама вздохнула.

– Когда‑нибудь ты поймешь. Я надеюсь на это.

Я бы с радостью признался: да, я понял. Когда умирает человек, такое чувство, что у тебя выпал зуб. Ты можешь жевать, есть, у тебя во рту осталось много зубов, но языком ты постоянно трогаешь пустое место, где все еще немного побаливают нервы.

 

Я направляюсь на встречу с Джесс.

Опаздываю. Уже три ночи, уже фактически понедельник, а не воскресенье. Но в другое время мне не выбраться, мама не сводит с меня глаз. И хотя она станет утверждать, что я нарушил правило семьи, формально я его не нарушал. Я же сбежал не на место преступления. Место преступления в трехстах метрах от того места, куда я направляюсь.

В моем рюкзаке полно необходимых вещей; шины велосипеда шуршат по тротуару – я быстро кручу педали. На этот раз проще, чем идти пешком, тащить вес собственного тела да еще и вещи.

Прямо за двором того дома, куда переехала Джесс, растет небольшой жиденький лесок. А прямо за ним – шоссе 115. Упирается в мост, переброшенный над водоотводной трубой, через которую откачивают из леса воду во время весеннего половодья. Я заметил его в прошлый четверг, когда ехал на автобусе из школы к новому месту обитания Джесс.

У меня в памяти хранится много карт – от социальных алгоритмов (Человек хмурится –> Человек постоянно пытается перебить – > Человек отступает назад = Человек отчаянно пытается избежать этого разговора) до «решеток» относительности, как в интерактивной версии объемной карты мира. (Меня спрашивают: «Играешь в бейсбол? На какой позиции? С приветом?» – и весь класс громко смеется. Этот ученик – один из 6 миллиардов 792 миллионов людей, живущих на планете. Эта планета – одна из восьми в Солнечной системе, а Солнце – всего одна из двух миллиардов звезд во Млечном пути. Если так рассудить, то его комментарии теряют свою значимость.)

Мой разум также силен в географии и топографии, поэтому в любой момент я могу определить свое местонахождение (эта душевая кабинка находится на втором этаже в доме на Бердсай‑лейн, 132, город Таунсенд, штат Вермонт, Соединенные Штаты Америки, Северная Америка, Западное полушарие, планета Земля). Поэтому к тому времени, когда я добрался в прошлый вторник до нового жилища Джесс, я на все сто процентов понимал, где он находится, – относительно тех мест, где я уже ранее бывал.

Джесс была именно там, где я ее и оставил пять дней назад, – сидела, прислонившись к сырой каменной стене.

Я ставлю велосипед у дальнего конца трубы, присаживаюсь на корточки, свечу ей в лицо фонариком.

Джесс мертва.

Когда я костяшками пальцев касаюсь ее щеки, она на ощупь как мрамор. Это выводит меня из задумчивости, и я открываю рюкзак, вытаскиваю одеяло. Знаю, это глупо, как и оставлять на могиле цветы, – однако, похоже, это имеет какой‑то скрытый смысл. Укрываю одеялом плечи Джесс, подтыкаю его под ноги.

Потом сажусь рядом. Надеваю пару латексных перчаток и мгновение держу Джесс за руку, потом беру блокнот. Начинаю записывать в него вещественные доказательства.

Синяки под глазами.

Отсутствует зуб.

Ушиб на предплечье, которое сейчас, естественно, скрыто под толстовкой.

Покрытые коркой, пожелтевшие царапины на пояснице, которая тоже сейчас скрыта под толстовкой.

Честно признаться, я немного разочарован. Я ожидал, что полиция сможет расшифровать ключи, которые я оставил. Но Джесс они не нашли, поэтому я вынужден предпринять следующие шаги.

Ее телефон все еще у меня в кармане. Я повсюду ношу его с собой, хотя включал всего пять раз. К настоящему моменту детектив Метсон уже должен был бы получить распечатку телефонных звонков с сотового Джесс. Полиция обнаружит, что кто‑то звонил ей домой, слушал автоответчик, но они могут решить, что звонила сама Джесс.

Детектив, вероятно, попытается запеленговать ее по Всемирной системе определения координат, которой оснащены практически все телефоны, ФБР с помощью компьютерной программы может определить местоположение включенного телефона с точностью до нескольких метров. Впервые это было испробовано в службах срочного вызова, а именно в службе 911. Как только диспетчер снимает трубку, телефон звонящего начинают отслеживать на случай, если понадобится полиция или машина «скорой помощи».

Я решаю упростить им задачу. Вновь опускаюсь рядом с Джесс, наши плечи соприкасаются.

– Ты мой лучший друг, – говорю я ей. – Жаль, что все так произошло.

Джесс, конечно же, не отвечает. Не могу сказать, умерла ли Джесс или умерло только ее тело – то, что раньше было Джесс, – а сама она куда‑то ушла. Я вспоминаю свои приступы: видения комнаты без окон, без дверей, страны, где никто не разговаривает, пианино с одними черными клавишами. Возможно, поэтому панихиды всегда в минорных тонах; быть по ту сторону смерти – почти то же самое, что иметь синдром Аспергера.

Остаться понаблюдать – невиданное дело. Больше всего мне хотелось бы видеть, как полиция бросится спасать Джесс. Но это слишком рискованно, поэтому я понимаю, что нужно сесть на велосипед и оказаться в своей постели до восхода солнца, пока не проснулась мама.

Однако сначала я включаю ее розовую «Моторолу». Хочется что‑нибудь произнести – молитву или слова восхищения. «Инопланетянин звонит домой», – наконец говорю я и набираю 911. Кладу маленький телефон на камень рядом с Джесс.

Через динамик я слышу голос диспетчера. «Что с вами произошло? Алло? Вы слышите?»

Я уже почти выехал из леса, когда вдалеке на шоссе 115 вижу фары автомобилей и всю обратную дорогу домой улыбаюсь себе под нос.

 

ДЕЛО 4: ЧТО‑НИБУДЬ РЫБНОЕ

 

Страстью Стеллы Никелл были тропические рыбы. Она мечтала открыть собственный магазин.

Ненавидела Стелла Никелл собственного мужа, которого в 1986 году, чтобы получить за него страховку, отравила капсулами экседрина, средства от головной боли, приправленными цианистым калием.

Сперва она попыталась отравить Брюса Никелла болиголовом и наперстянкой, но не вышло. Поэтому она подсыпала яд в капсулы с экседрином, а чтобы скрыть следы преступления, подложила несколько упаковок отравленного экседрина в три разные аптеки, что привело к смерти Сью Сноу, которая, к несчастью, купила одну из этих упаковок. Фармацевтические компании обнародовали номер партии, чтобы предупредить покупателей. Тогда‑то в полицию и обратилась Стелла Никелл, рассказав, что у нее две упаковки отравленных пилюль, которые она приобрела в двух разных аптеках. Это показалось подозрительным, поскольку из тысяч упаковок, проверенных в этом регионе, лишь пять содержали отравленные капсулы. Разве не было подозрительным то, что у Стеллы оказались две из них?

Исследуя капсулы экседрина, ФБР обнаружило основную улику: зеленые кристаллы были перемешаны с цианидом. Это оказался «Истребитель водорослей» – средство, которое используется для аквариумов. У Стеллы Никлл имелся аквариум, и она приобрела «Истребитель водорослей» в местном рыбном магазине. По словам полиции, Стелла растолкла в миске несколько таблеток для своих любимых рыб, а потом в той же посуде смешала их с цианидом. Позже в полицию пришла дочь Стеллы (проживающая отдельно от родителей) и заявила, что ее мать несколько лет планировала убийство Брюса Никелла.

Поговорим о мигрени – матери всех головных болей.

 

4

 

РИЧ

 

Иногда, черт побери, я приезжаю слишком поздно.

В прошлом году, после Рождества, тринадцатилетняя девочка по имени Грейси Чивер утром так и не вышла к завтраку. Ее обнаружили повешенной на вешалке в гардеробной. Когда мы с криминалистами прибыли на место преступления, первое, что бросилось в глаза, – ужасный беспорядок в комнате Грейси: повсюду груды немытых тарелок, на полу разбросаны бумаги и грязное белье. Никто даже не заставлял эту девочку убирать в комнате. Я пролистал ее дневник и понял, что Грейси – хрупкий, уязвимый подросток. Она ненавидела свою жизнь, себя, ненавидела свое лицо, считала себя толстой, записывала каждую съеденную калорию и постоянно соскакивала с диет. А потом на одной странице: «Я скучаю по маме». Я спросил у одного патрульного, неужели ее мать умерла, и он отрицательно покачал головой. «Она в кухне», – ответил он.

Грейси была старшей из двух дочерей. Младшая страдала синдромом Дауна, и, черт возьми, мать жила ради этой младшей. Она учила ее дома по школьной программе, занималась с ней гимнастикой на коврике в гостиной. И пока мать была занята тем, что изображала из себя святую, отец Грейси постоянно заигрывал с дочерью.

Я забрал дневник Грейси в участок и сделал две ксерокопии. Дневник был весь в крови, потому что она, пока писала, резала себе вены. Один экземпляр я отдал судмедэксперту. Второй отнес начальнику. «Кое‑кто в этой семье должен узнать, что происходит вокруг», – заявил я.

После похорон Грейси я позвонил ее матери и попросил встретиться. Мы сидели в гостиной перед пылающим камином. Во время этой встречи я отдал ей копию дневника, сказал, что пометил те страницы, которые ей просто необходимо прочесть. Она подняла на меня безжизненные глаза и сказала, что ее семья начинает жизнь с нового листа. Поблагодарила и на моих глазах швырнула дневник в камин.

Я думаю о Грейси Чивер, когда осторожно обхожу трубу, где было обнаружено тело Джесс Огилви. Завернутое в одеяло, полностью одетое. Одежда и кожа чуть подернулись изморозью. Уэйн Нуссбаум стаскивает резиновые перчатки, в которых осматривал тело, и велит ассистентам подождать, пока криминалисты закончат фотографировать место преступления, а потом отвезти тело жертвы в морг, на вскрытие.

– Каковы первые впечатления? – спрашиваю я.

– Она умерла некоторое время назад. Возможно, несколько дней, хотя сейчас трудно сказать. Холодная погода сохраняет тела лучше морга. – Он засунул голые руки под мышки. – Непохоже, чтобы ее убили здесь. Царапины на спине свидетельствуют о том, что ее перетаскивали уже после наступления смерти. – Как будто что‑то вспомнив, он спрашивает: – Твои люди нашли зуб?

– А что?

– У нее не хватает одного зуба.

Я мотаю на ус: попросить криминалистов поискать.

– Выбит ударом? Или вырван в качестве трофея после смерти?

Он качает головой.

– Рич, ты же знаешь, я не играю в догадки в четыре часа утра. Позвоню, когда будут готовы результаты вскрытия.

Когда он уходит, вспышки фотокамер криминалистов озаряют ночь.

В эту секунду мы все похожи на привидения.

 

Марк Макгуайр нервно сглатывает, когда видит рюкзак, который вернули из лаборатории.

– Этот рюкзак подарила ей тетя, – шепчет он.

Он не может прийти в себя от шока: ему не только сообщили о смерти его девушки, но и арестовали по подозрению в совершении убийства. Было семь утра, когда полиция нагрянула к нему домой и повязала. Сейчас, во время допроса, на нем все та же одежда, в которой он спал: тренировочные брюки и вылинявшая футболка. Временами его пробивает дрожь в довольно прохладном конференц‑зале, но от этого я постоянно мысленно возвращаюсь к посиневшей Джесс Огилви.

В моем представлении все развивалось следующим образом: Макгуайр ссорится с Джесс, ударяет ее кулаком – выбивает зуб – и по неосторожности убивает. В панике он уничтожает все улики и пытается представить исчезновение девушки похищением: разрезанная сетка, перевернутая подставка с компакт‑дисками, кухонные стулья, разбросанная почта, рюкзак с вещами Джесс.

Я достаю вещи из рюкзака – в основном большого размера, намного большего, чем носила миниатюрная Джесс.

– Дальновидный преступник, который хочет пустить полицию по ложному следу, подобрал бы более подходящую по размеру одежду, – задумчиво говорю я. – Но опять‑таки, Марк, ты же не настолько дальновиден, верно?

– Я уже говорил вам, что не имею ничего общего…

– Ты выбил ей зуб в пылу ссоры? – спрашиваю я. – Так веселятся такие, как ты? Избивают подружек?

– Я не избивал ее…

– Марк, тебе не выкрутиться. У нас ее тело, и на нем ясно видны синяки. На руках и шее. Как ты считаешь, сколько нам понадобится времени, чтобы связать их с тобой?

Он вздрагивает.

– Я же говорил вам… мы повздорили, я и вправду схватил ее за руки. Прижал к стене. Я хотел… проучить ее.

– И урок зашел слишком далеко. Я не ошибаюсь?

– Я ее не убивал. Богом клянусь!

– Зачем ты оттащил ее тело в лес?

Он поднимает на меня глаза.

– Пожалуйста. Вы должны мне верить.

Я встаю и нависаю над ним.

– Я не должен верить тебе на слово, маленький гаденыш. Ты уже один раз солгал мне о вашей ссоре в воскресенье, а потом оказывается, что вы повздорили еще и во вторник. У меня есть следы от твоих ботинок у окна, разрезанная сетка, твои отпечатки пальцев у нее на горле и мертвая девушка, которую помыли, одели и передвинули. Спроси любой суд присяжных в этой стране – ты, черт возьми, очень похож на парня, убившего свою девушку и попытавшегося скрыть преступление!

– Я не резал сетку. Я не знаю, кто это сделал. Я не бил ее. Я взбесился, толкнул ее… и ушел.

– Правильно. А потом вернулся и убил.

Глаза Макгуайра наполнились слезами. Интересно, он на самом деле сожалеет о смерти Джесс Огилви или ему просто досадно, что его поймали?

– Нет, – говорит он хриплым голосом. – Я любил ее.

– А когда ты отмывал ее кровь в ванной, то тоже рыдал навзрыд? А когда смывал кровь с ее лица?

– Я хочу ее увидеть! – говорит Макгуайр. – Позвольте мне увидеть Джесс.

– Нужно было думать об этом до того, как убивать, – отвечаю я.

Я отхожу от него – хочу, чтобы он в одиночестве несколько минут поварился в котле самобичевания, прежде чем мы продолжим выбивать признательные показания. Макгуайр закрывает лицо ладонями. И тут я понимаю, что руки у него совершенно не повреждены: ни синяков, ни порезов, которые ожидаешь увидеть у человека, ударившего другого настолько сильно, что выбил зуб.

 

ТЕО

 

К тому времени, как мне исполнилось пять лет, я уже понял, что мы с Джейкобом разные.

Я должен был доедать все, что было у меня на тарелке, но Джейкобу разрешалось не есть, например, горох и помидоры, потому что ему не нравилась их консистенция во рту.

Любая кассета с детскими песнями, которые я слушал, когда мы ехали в машине, уступала места Бобу Марли, если на заднем сиденье был Джейкоб.

Я обязан был убрать после себя все игрушки, но почти двухметровой веренице игрушечных машинок, которую целый день, бампер к бамперу, выстраивал Джейкоб, позволено было змеиться по коридору целый месяц, пока брат от нее не устал.

Большую часть времени я чувствовал себя лишним. Как только у Джейкоба случался срыв – а это происходило постоянно – мама бросала все и бежала к нему. А чаще всего она бросала именно меня.

Однажды, когда мне было лет семь, мама пообещала, что в субботу поведет нас на «Дети‑шпионы» в формате «стерео». Я всю неделю ждал этого похода в кино, потому что мы нечасто туда ходим, особенно на стереофильмы. У нас нет для этого лишних денег, но мне в пачке хлопьев попались бесплатно очки, и я принялся упрашивать маму, пока она наконец не согласилась. Однако – вот неожиданность! – унижаться не стоило. Джейкоб прочел все книги о динозаврах и начал размахивать руками и раскачиваться при одной мысли о том, что ему нечего почитать перед сном. И мама приняла ответственное решение: повела нас не в кино, а в библиотеку.

Может быть, я бы это и пережил, если бы в библиотеке не высился огромный пикающий стенд, связывающий кино и чтение вообще. «Будь ребенком‑шпионом!» – гласил он, и на нем стояла масса книг, например «Шпионка Харриет» и рассказы о братьях Харди и Нэнси Дрю. Я вижу, как мама отводит Джейкоба из зала беллетристики – в зал 567, что по десятичной классификации Дьюи, который (даже я знаю) означает динозавров. Они садятся прямо в проходе, как будто им совершенно наплевать, что меня потянули в библиотеку и испортили весь день. Они начинают читать книгу о птицеподобных ящерах.

Внезапно я понимаю, как нужно поступить.

Если мама замечает только Джейкоба, тогда я должен стать им.

Вероятно, вскипело все разочарование за семь лет, иначе никак по‑другому я не могу объяснить свой поступок. Имеется в виду, что я заблуждался.

Библиотека – это место, где ведут себя тихо.

Библиотечные книги священны, они тебе не принадлежат.

Минуту назад я сидел в детской комнате, в удобном зеленом кресле, которое сперва показалось мне гигантским, а в следующее мгновение я уже визжу как резаный, сбрасываю книги с полок, вырываю страницы, а когда библиотекарь спрашивает: «Чей это ребенок?» – ударяю ее ногой по голени.

Я оказался мастер закатывать истерики. Еще бы: всю жизнь перед глазами такой учитель!

Собралась толпа. Прибежали библиотекари из других залов, чтобы посмотреть на происходящее. Во время припадка я лишь на мгновение заколебался, когда увидел лицо матери, стоящей в толпе и не сводящей с меня глаз. Она стала белее мела.

Разумеется, ей пришлось вывести меня оттуда. И, разумеется, это означало, что Джейкоб не успел пересмотреть все книги, которые хотел взять домой. Она схватила его за руку, когда он сам начал биться в припадке, а меня подняла свободной рукой. Мы с братом кричали и брыкались все время, пока она тащила нас к стоянке.

Когда мы подошли к машине, она усадила меня. И я поступил так, как – я тысячу раз видел – поступал Джейкоб: обмяк, словно спагетти, и свалился на тротуар.

Внезапно я услышал то, что никогда раньше не слышал. Этот звук заглушил наши с Джейкобом вопли, и исходил он из маминого рта.

Она кричала и топала ногами. «А‑а‑а‑а‑а‑а!» – кричала она, размахивала руками, вскидывала голову. На нее смотрели прохожие.

Я тут же перестал кривляться. Ужасно, когда весь мир смотрит, как я схожу с ума, но еще ужаснее, когда он видит, как сходит с ума моя мама. Я закрыл глаза, от всей души желая, чтобы земля разверзлась и поглотила меня.

Джейкоб продолжал визжать и закатывать истерику.

– Думаешь, мне не хочется рвать на себе волосы? – кричит мама, потом берет себя в руки и запихивает извивающегося Джейкоба на его место в машине. Поднимает меня с асфальта и тоже усаживает в машину.

Но к чему я это все вам рассказываю? Потому что тогда я впервые увидел, как мама плачет, а не пытается все держать внутри себя.

 

ЭММА

 

Из «Советов читателям»

Когда перестанут вкладывать игрушки в коробки с хлопьями?

Помню, в детстве я бродила между полок, заставленных коробками с хлопьями (что, несомненно, является американским феноменом, как и фейерверк четвертого июля), и выбирала себе завтрак исключительно из‑за подарка внутри: коробку воздушной кукурузы «Фрисби» с изображением мордочки кролика Трикса. Голографические наклейки с лепреконом «Лаки Чармс». Таинственное колесо‑дешифратор. Я целый месяц могла запихиваться хлопьями из пшеничных отрубей, если в итоге можно рассчитывать на волшебное кольцо.

Я не могу признаться в этом вслух. Прежде всего, теперь я обязана быть супермамой, а не признавать, что все имеют недостатки. Заманчиво думать, что все матери каждое утро просыпаются свежими как огурчик, никогда не повышают голоса, готовят только здоровую пищу и непринужденно чувствуют себя как в родительском комитете, так и в присутствии генерального директора.

В том‑то и весь секрет: таких мам не существует. Большинство из нас – даже если мы никогда в этом не признаемся – давятся хлопьями в надежде получить волшебное кольцо.

На бумаге у меня все отлично. Есть семья, я веду колонку в газете. В реальной жизни мне приходится отдирать от ковра суперклей, я часто забываю разморозить полуфабрикаты на обед и хочу, чтобы на моей могильной плите были высечены слова: «Потому что я так сказала».

Реально существующие матери дивятся: почему специалисты, которые пишут для журналов «Хорошие родители» и «Домашний очаг» – полагаю, что и для «Берлингтон фри пресс» – похоже, постоянно держат себя в руках, когда в действительности они сами едва ли всегда могут справиться с непростой обязанностью быть родителями.

Реально существующие матери не станут с робким смущением слушать пожилую даму, раздающую добрые советы всем желающим, когда ребенок бьется в истерике. Мы возьмем этого ребенка, посадим к даме в тележку и скажем: «Отлично. Может, у вас лучше получится».

Реально существующие матери знают, что нет ничего страшного в том, чтобы съесть на завтрак холодную пиццу.

Реально существующие матери признают, что роль матери легче провалить, чем добиться успеха.

Если воспитание детей – коробка с хлопьями, тогда реально существующие матери знают, что никогда не угадаешь, какое количество хлопьев принесет радость. На каждое мгновение, когда ребенок доверяет вам, когда говорит, что любит, когда делает что‑нибудь без вашей подсказки во благо брата (и вы становитесь невольным свидетелем этой заботы), найдется намного больше минут хаоса, ошибок и сомнений в собственных силах.

Реально существующие матери не станут признаваться в ереси, но они временами втайне жалеют, что не выбрали на завтрак что‑нибудь другое, а не эти бесконечные сухие завтраки.

Реально существующие матери боятся, что другие матери сразу найдут это волшебное кольцо, а остальным придется искать его целую вечность.

Успокойтесь, реально существующие мамы. Уже сам факт того, что вы боитесь не стать хорошей матерью, говорит о том, что вы уже стали ею.

 

Во время непродолжительного творческого тупика я делаю себе бутерброд с тунцом и слушаю дневные новости. Местная станция вещает настолько отвратительно, что мне нравится смотреть местные новости развлечения ради. Если бы я до сих пор училась в колледже, я бы играла в игру и делала большой глоток пива каждый раз, когда корреспондент неправильно произносит слово или роняет свои записи. Мой любимый последний прокол местного канала – корреспондент делал репортаж о предложении сенатора от штата Вермонт пересмотреть программу медицинской помощи неимущим. Его комментарии сопровождались заставкой: белый медведь ныряет, а вокруг него толпа местных восьмидесятилетних стариков.

Сегодня новость дня совсем не смешная.

– В понедельник утром, – сообщает корреспондент, – в лесу за домом обнаружено тело Джессики Огилви. Двадцатитрехлетняя студентка вермонтского университета пропала на прошлой неделе во вторник.

Тарелка, которую я держу на коленях, падает на пол, когда я вскакиваю с места. На глаза наворачиваются слезы. Хотя я и не исключала подобную возможность – вполне вероятную, поскольку дни шли, а она не объявлялась, – от этого услышать о ее смерти ничуть не легче.

Я часто задумывалась над тем, каким стал бы мир, если бы в нем было больше таких людей, как Джесс: молодых мужчин и женщин, которые при встрече с такими, как Джейкоб, не смеялись бы над его странностями и недостатками, а радовались тому, что от этого он становится более интересным и значимым. Представляла мальчика, который когда‑нибудь окажется в классе, где будет преподавать Джесс. Его самолюбие не будет задето, ему не придется терпеть издевательства, которые пришлось вынести Джейкобу в начальной школе. Но теперь эти мечты навсегда так и останутся мечтами.

Камера переходит на корреспондента, вещающего с места событий, неподалеку от того места, где было обнаружено тело. «События развивались самым печальным образом, – мрачно говорит он, – полиция выехала в ответ на звонок в службу 911. Звонили с сотового телефона Джесс. Полиция отследила звонок, который и привел сюда, к трубе за домом Огилви».

Снимали под утро, небо на востоке порозовело. На заднем плане видны криминалисты, которые оцепляют место преступления, что‑то измеряют и фотографируют.

– Сразу после обнаружения тела, – продолжает репортер, – полиция арестовала приятеля Огилви, двадцатичетырехлетнего Марка Макгуайра. Результаты вскрытия пока неизвестны…

Если бы я моргнула, то, скорее всего, не заметила бы следующего кадра. Если бы корреспондент не убрал ногу, я бы тоже ничего не заметила. Изображение мелькнуло в углу экрана – лишь на долю секунды, потом исчезло.

Стеганое одеяло всех цветов радуги, лоскуты в определенном – как должно быть в радуге – порядке.

Я остановила картинку – новомодное свойство спутникового телевидения! – перемотала назад, включила еще раз. Возможно, на этот раз я увижу, что это всего лишь игра воображения, всего лишь развевающийся шарф корреспондента, который я приняла за одеяло.

Однако оно там было, поэтому я перемотала еще раз.

Однажды я видела симптомы сумасшествия: ты делаешь одно и то же снова и снова, но ожидаешь других результатов. Мое сердце колотится так неистово, что я ощущаю его в горле. Бегу наверх, к шкафу Джейкоба, где несколькими днями ранее нашла рюкзак, завернутый в «радужное» одеяло.

Одеяла нет.

Я опускаюсь на кровать и глажу подушку. Сейчас 12.45, у Джейкоба физика. Сегодня утром он говорил мне, что будет лабораторная работа по принципам Архимеда, они попытаются определить плотность двух неизвестных материалов. Какую массу, погруженную в жидкость, та выталкивает? Что останется на плаву, а что утонет?

Я поеду в школу и заберу сыновей под предлогом, что нужно идти к зубному врачу или к парикмахеру. Но поедем мы не домой, а будем ехать и ехать, пока не доберемся до канадской границы. Я соберу их чемоданы, сюда мы больше не вернемся.

Но даже тогда, когда я только думаю обо всем этом, я уже понимаю, что такое невозможно. Джейкоб не поймет, что значит «никогда не вернемся домой». И где‑то в полицейском участке приятеля Джесс обвиняют в убийстве, хотя он, скорее всего, невиновен.

Онемевшими пальцами я перебираю кипу счетов, которые не успела разобрать. Знаю, это где‑то здесь… И нахожу под повторным предупреждением от телефонной компании визитную карточку детектива Метсона, на обратной стороне которой он нацарапал свой сотовый телефон.

«На всякий случай», – сказал он тогда.

На всякий случай, если ты вдруг решишь, что твой сын замешан в убийстве. На случай, если столкнешься с неоспоримым доказательством того, что ты не справилась с ролью матери. На случай, если тебя будут раздирать желания и долг.

Детектив Метсон был со мною честен, и я буду честна с ним.

Его голосовая почта включилась, как только я набрала номер. Первый раз я повесила трубку, потому что все слова, которые я планировала произнести, застряли комом в горле. Второй раз я откашлялась.

– Это Эмма Хант, – говорю я, – мне… мне очень нужно с вами поговорить.

Держа телефон в руках, словно амулет, я иду в гостиную. Новости закончились, показывают какую‑то «мыльную оперу». Я перемотала запись и нашла сюжет о Джесс Огилви. Я намеренно смотрела в другой угол экрана, но одеяло никуда не делось: словно знамя на поле, наносекунда правды всех цветов радуги.

Как я ни старалась, это чертово одеяло так и лезло в глаза.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Джесс умерла.

Мама сообщает мне об этом после школы. Она не отрывает от меня взгляда, когда говорит об этом, как будто пытается понять что‑то по моему лицу. Точно так же я пристально изучаю изгиб бровей собеседницы, уголки ее рта, размер зрачков и пытаюсь связать все это с эмоциями. На мгновение думаю: «Неужели она тоже больна синдромом Аспергера?» Но потом, пока она разглядывает мое лицо, ее выражение меняется, и я не понимаю, что она чувствует. Глаза прищурены, губы сжаты. Неужели она на меня злится? Или просто расстроена смертью Джесс? А может, она хочет, чтобы я отреагировал на новость, которая мне уже известна? Я мог бы сделать вид, что я шокирован (отвисшая челюсть, круглые глаза), но тогда это будет означать, что я лгу, а потом мое шокированное лицо предательски уступит место лживому (глаза, глядящие в потолок, зубы, покусывающие нижнюю губу). Кроме того, «не лги» стоит в самом начале «Семейных правил». Напоминаю:

1. Убирать за собой.

2. Говорить правду.

Относительно смерти Джесс: я не нарушил ни одного.

 

Представьте, что неожиданно вы вместо Америки окажетесь в Англии. Тут же «bloody» – «убийственный» – станет ругательством, а не описанием места совершения преступления. «Pissed» будет означать не «злой», а просто «пьяный». «Dear» – «дорогостоящий», а не «любимый». «Potty» – «слегка помешанный», а не «горшок»; «public school» («государственная школа») окажется «частной школой», a «fancy» («фантазия») – глаголом.

Если вы окажетесь в Великобритании, а сами будете, скажем, корейцем или португальцем, такое замешательство объяснимо. В конечном счете, язык вам не родной. Но если вы американец, формально английский – ваш родной. Поэтому разговоры, лишенные смысла, ставят вас в тупик, и вы просите собеседников повторять фразы еще и еще раз в надежде, что в конечном итоге незнакомые слова станут понятны.

Вот так и с синдромом Аспергера. Мне приходится усердно работать над тем, что для других людей кажется естественным, потому что я всего лишь турист в окружающем мире.

А это путешествие с билетом в один конец.

 

Я никогда не забуду о Джесс следующее:

1. На Рождество она подарила мне малахит размером с настоящее куриное яйцо и такой же по форме.

2. Она единственный знакомый мне человек, родившийся в Огайо.

3. В помещении и на улице ее волосы выглядели по‑разному. Когда светило солнце, они не такие желтые и больше были похожи на пламя.

4. Она познакомила меня с «Принцессой‑невестой» – величайшим фильмом в истории человечества.

5. Ее почтовый ящик в университете имел номер 5995.

6. Она теряла сознание от вида крови, тем не менее пришла этой осенью на мою презентацию на урок физики, когда я рассказывал о характере брызг, и слушала, повернувшись спиной к экрану компьютера.

7. Несмотря на то что бывали времена, когда она, скорее всего, уставала от моей болтовни, она никогда, ни разу не попросила меня замолчать.

 

Я первый, кто признается, что не понимает по‑настоящему, что такое любовь. Как можно любить новую стрижку, свою работу, любить девушку – любить все и сразу? Понятно, что одно слово не может означать одно и то же в разных ситуациях, именно поэтому я так и не смог своей логикой постигнуть его смысл.

Честно признаться, физическая сторона любви страшит меня. Когда ты болезненно чувствителен ко всему, что касается твоей кожи, к людям, которые стоят настолько близко, так что могут до тебя дотронуться, сексуальные отношения – не тот опыт, который хочется изведать.

 

Я упоминаю об этом, чтобы подчеркнуть последнее, что запомню о Джесс:

8. Я мог бы ее полюбить. Возможно, уже полюбил.

 

Если бы я решил снимать научно‑фантастический телевизионный сериал, он был бы посвящен эмпату – человеку, который способен видеть ауры людей, их эмоции, одним прикосновением ощутить то, что чувствуют другие. Как было бы просто: взглянуть на счастливого человека, прикоснуться к его руке и внезапно исполниться той же радости, которая бьет из него ключом, а не мучиться оттого, что неверно истолковал его поступки и реакцию.

Все, кто плачет в кино, – скрытые эмпаты. Происходящее на экране просачивается в зал, оно реально настолько, что может разбудить чувства. Как еще объяснить, что вы смеетесь над шутками и бурным весельем двух актеров, которые за кадром терпеть друг друга не могут? Или плачете над умершим актером, который, когда выключат камеру, отряхнет с себя пыль и схватит бутерброд, чтобы перекусить?

Когда я смотрю фильм, все немного по‑другому. Каждая сцена в моем воображении становится каталожной карточкой возможного развития событий. «Если когда‑нибудь придется спорить с женщиной, постарайся ее поцеловать, чтобы сломить сопротивление. Если оказался в самой гуще сражения и твоего товарища подстрелили, дружба обязывает тебя вернуться назад, под пули и вытащить его. Если хочешь быть „гвоздем“ вечеринки, нарядись в тогу».

Позже, когда я оказываюсь в необычной ситуации, я роюсь в своих карточках киношных сцен и мимики актеров и тут же знаю, как правильно себя повести.

Между прочим, в кино я никогда не плачу.

 

Однажды я рассказал Джесс все, что знал о собаках.

1. Они произошли от небольших млекопитающих, названных миацидами, – примитивных хищников, живших на деревьях 40 миллионов лет назад.

2. Их впервые одомашнили пещерные люди эпохи палеолита.

3. Собаки всех пород имеют 321 кость и 42 постоянных зуба.

4. Все далматинцы появляются на свет белыми.

5. Собаки сворачиваются клубком, прежде чем лечь, потому что, будучи еще дикими, они таким образом приминали длинную траву, устраивая на ней ложе.

6. Около одного миллиона собак стали главными наследниками в завещаниях своих хозяев.

7. Собаки потеют через подушечки на лапах.

8. Ученые обнаружили, что собаки могут учуять детей‑аутистов.

«Ты все придумал», – сказала она.

«Нет. Это правда».

«Тогда почему у тебя нет собаки?»

На этот вопрос существовало множество ответов. Я на самом деле не знал, с какого начать. Во‑первых, моя мама сказала, что человек, который забывает дважды в день чистить зубы, не обладает достаточной силой духа, чтобы ухаживать за другим живым существом. Во‑вторых, у моего брата аллергия на всех, у кого растет шерсть. Именно поэтому собаки, которые стали моей страстью после динозавров и до того, как я увлекся криминалистикой, впали в немилость.

Правда в том, что по‑настоящему я никогда и не хотел иметь собаку. Собаки похожи на детей в школе, которых я терпеть не могу: тех, что ошиваются повсюду, а потом уходят, когда понимают, что не получат желаемого от разговора. Они ходят стаями. Они ластятся к тебе, и ты думаешь, что ты им нравишься. Но вся причина в том, что твои пальцы все еще пахнут бутербродом с индейкой.

С другой стороны, я считаю, что у кошек синдром Аспергера.

Как и я, они очень умные.

И, как и я, временами они хотят, чтобы их оставили в покое.

 

РИЧ

 

Я оставляю Марка Макгуайра на несколько минут покопаться в собственной совести, беру в комнате отдыха чашечку кофе и проверяю голосовую почту. У меня три сообщения. Первое от моей бывшей жены, которая напоминает о том, что завтра у Саши в школе День открытых дверей – мероприятие, которое, судя по развивающимся событиям, я опять буду вынужден пропустить. Второе от моего стоматолога, он подтвердил предварительную договоренность. А третье от Эммы Хант.

– Эмма, – перезваниваю я ей. – Чем могу помочь?

– Я… я видела, что вы нашли Джесс. – У нее сиплый, полный слез голос.

– Да, мне очень жаль. Я знаю, вы были близко знакомы.

На другом конце провода раздаются рыдания.

– У вас все в порядке? – спрашиваю я. – Может быть, позвонить врачу?

– Она была завернута в стеганое одеяло. – Эмму душат слезы.

Иногда, если занимаешься такой работой, как у меня, после того, как дело закрыто, легко забываешь, что остаются люди, которые до конца жизни будут переживать последствия драмы. О жертве запомнится одна крохотная деталь: валяющаяся посреди дороги туфля, сжимающая Библию рука или, как в данном случае, с одной стороны, убийство, с другой – заботливо укутанное в одеяло тело. Но здесь я уже не в силах помочь Джесс Огилви, за исключением одного – призвать к ответу того, кто ее убил.

– Это одеяло, – всхлипывает Эмма, – принадлежит моему сыну.

Моя рука, размешивающая кофе со сливками, замирает.

– Джейкобу?

– Я не знаю… не понимаю, что все это значит…

– Эмма, послушайте… Возможно, это ничего еще не значит. Возможно, у Джейкоба найдется объяснение.

– Что мне делать? – плачет она.

– Ничего, – говорю я. – Позвольте уж мне. Можете привезти его в участок?

– Сейчас он в школе…

– Тогда после занятий, – говорю я. – И вот еще что, Эмма. Успокойтесь. Мы во всем разберемся.

Я, как только нажимаю отбой, беру чашку с кофе и выплескиваю его в раковину – настолько я сбит с толку. Джейкоб Хант признался в том, что заходил в дом. У него обнаружен рюкзак с вещами Джесс Огилви. Он последний, кто видел ее живой.

Возможно, Джейкоб и страдает синдромом Аспергера, но это не мешает ему быть убийцей.

Я вспоминаю о том, как Марк Макгуайр яростно утверждает, что не бил свою подружку, о его неповрежденных руках, о его слезах. Потом мои мысли обращаются к Джейкобу Ханту, который убрал дом Джесс, выглядевший так, будто подвергся налету вандалов. Неужели он умолчал о существенной детали: что именно он и разгромил весь дом?

С одной стороны, у меня есть убитый горем болван жених. И следы его ботинок у изрезанной противомоскитной сетки.

С другой стороны, есть парень, который увлекается криминалистическим анализом. Парень, который не любит Марка Макгуайра. Парень, который знает, как совершить убийство и повернуть улики против Марка Макгуайра, а потом попытаться скрыть свои следы.

У меня есть парень, который в прошлом ошивался на месте совершения преступлений.

Есть убийство и одеяло, которое связывает это убийство с Джейкобом Хантом.

Граница между наблюдателем и участником едва различима. Ее можно нарушить, не успев понять, что перешагнул черту.

 

ЭММА

 

По дороге из школы домой я так вцепилась в руль, что руки задрожали. Я постоянно смотрю в зеркало заднего вида на Джейкоба. С утра он ничуть не изменился – та же вылинявшая зеленая футболка, ремень безопасности аккуратно перекинут через грудь и пристегнут, темные волосы падают на глаза. Он не кипятится, не замыкается в себе, никаким иным образом не дает понять, что его что‑то гнетет. Значит ли это, что он не причастен к смерти Джесс? Или причастен? Просто это не трогает его так, как тронуло бы другого?

Тео рассказывает о математике – он единственный в классе решил задачу. Я не понимаю ни слова из того, что он говорит.

– Нам с Джейкобом нужно заглянуть в полицейский участок, – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Поэтому, Тео, мы сперва завезем тебя домой.

– Зачем? – спрашивает Джейкоб. – Он получил результаты экспертизы рюкзака?

– Он не сказал.

Тео смотрит на меня.

– Мама? Что‑то не так?

На мгновение мне хочется рассмеяться: один сын совершенно меня не понимает, второй же видит меня насквозь. Я молча останавливаю машину у нашего почтового ящика.

– Тео, вылезай, проверь почту и иди в дом. Я вернусь, как только смогу.

Я оставляю младшего сына посреди дороги и уезжаю с Джейкобом.

Но вместо того чтобы ехать в участок, я притормаживаю у торгового центра и паркую машину.

– Перекусим? – спрашивает Джейкоб. – Потому что лично я очень голоден.

– Скорее всего, позже. – Я встаю с водительского сиденья и пересаживаюсь к нему назад, на пассажирское. – Я должна тебе кое‑что сообщить. Очень плохие новости.

– Как о смерти дедушки?

– Да. Что‑то вроде того. Ты же знаешь, что Джесс на какое‑то время пропала, поэтому ваша встреча в воскресенье не состоялась. Полиция нашла ее тело. Джесс умерла.

Во время своего монолога я не свожу глаз с сына, надеясь заметить, как он моргнет, дернет рукой, что я могла бы воспринять как знак. Но Джейкоб абсолютно инертен, просто смотрит на подголовник перед собой.

– Ладно, – говорит он через мгновение.

– Ты ничего не хочешь спросить?

Джейкоб кивает.

– Теперь мы можем перекусить?

Я смотрю на сына, а вижу чудовище. И я не уверена, его ли это истинное лицо или маска синдрома Аспергера.

Но, честно признаться, я даже не уверена, а имеет ли это значение.

 

К тому времени как мы с Джейкобом добираемся до полицейского участка, мои нервы натянуты как струна. Я чувствую себя предательницей, притащившей собственного сына детективу Метсону. А есть ли выбор? Девушка мертва. Я не смогу жить спокойно с этой тайной, пока не узнаю, что Джейкоб непричастен.

Не успела я обратиться к дежурному с просьбой передать сообщение детективу Метсону, как он сам входит в приемную участка.

– Джейкоб, здравствуй, – говорит он, потом поворачивается ко мне. – Добрый день, Эмма. Спасибо, что привезли сына.

Я не знаю, что ответить, и отворачиваюсь.

Совсем как Джейкоб.

Детектив кладет руку мне на плечо.

– Я понимаю, это нелегко, но вы поступили совершенно правильно.

– Тогда почему же мне не по себе? – шепчу я.

– Доверьтесь мне, – успокаивает Метсон, и в знак согласия – потому что мне просто необходим человек, который взял бы на секунду бразды правления в свои руки, чтобы я могла отдышаться, – я киваю.

Он поворачивается к Джейкобу.

– Я попросил твою маму привезти тебя в участок, – объясняет Метсон, – потому что хотел с тобой поговорить. Ты бы мог мне здорово помочь в некоторых вопросах.

От удивления у меня отвисает челюсть. Какая вопиющая ложь!

Как и ожидалось, Джейкоба тут же переполняет гордость.

– Думаю, у меня найдется для этого время.

– Отлично, – отвечает Метсон, – потому что мы зашли в тупик. У нас есть несколько старых дел – и парочка незакрытых, – над которыми мы уже сломали головы. После того как ты пришел к выводу, что мужчина умер от переохлаждения, я понял, что ты невероятно подкован в криминалистике.

– Пытаюсь не отставать, – хвастается Джейкоб. – Выписываю три журнала.

– Неужели? Впечатляет. – Метсон открывает дверь, ведущую в недра участка. – Может, найдем для разговора место поспокойнее?

Воспользоваться страстью Джейкоба к криминалистике, чтобы обманом выудить показания о смерти Джесс, – все равно что размахивать шприцом с героином перед наркоманом. Я злюсь на Метсона за коварство, злюсь на себя за то, что не поняла: у него свои приоритеты, у меня свои.

Пылая от негодования, я направляюсь за ними, но детектив меня останавливает.

– Эмма, – говорит он, – вам придется подождать здесь.

– Я должна идти с ним. Джейкоб может не понять, о чем его будут спрашивать.

– С точки зрения закона он совершеннолетний, – улыбается Метсон, но глаза его остаются серьезными.

– Мама, ну действительно, – добавляет Джейкоб, в голосе которого сквозит самодовольство. – Все в порядке.

Детектив смотрит на меня.

– Вы являетесь его официальным опекуном?

– Я его мать.

– Это разные вещи, – отвечает Метсон. – Извините.

За что, интересно? За то, что заманил в свои сети Джейкоба, заставив поверить, будто он на его стороне? Или за то, что точно так же поступил со мной?

– Тогда мы уходим, – настаиваю я.

Метсон кивает.

– Джейкоб, тебе решать. Хочешь остаться со мной или отправиться домой с мамой?

– Вы шутите? – сияет Джейкоб. – Конечно же, стопроцентно хочу поговорить с вами.

Не успела за ними закрыться дверь, как я, не чувствуя под собою ног, уже неслась к стоянке.

 

РИЧ

 

В любви, на войне и на допросе все средства хороши. Я имею в виду, что если нужно убедить подозреваемого, что в меня переселилась душа его давно почившей в бозе бабушки и единственное средство спасения – во всем мне признаться, то так оно и будет. Тем не менее я не могу забыть лицо Эммы Хант в ту минуту, когда она поняла, что я предал ее и не позволю присутствовать при нашей беседе с ее сыном.

Я не могу привести Джейкоба в комнату для допросов, потому что там ожидает Марк Макгуайр. Я оставил его под присмотром сержанта, который в настоящее время отрабатывает положенные полгода, чтобы решить, хочет он сдавать экзамены и стать детективом или нет. Я не могу отпустить Марка, пока не буду на сто процентов уверен, что у меня появился новый подозреваемый.

Поэтому я провожаю Джейкоба к себе в кабинет размером со шкаф. Зато в нем повсюду громоздятся ящики с делами, а на пробковой плите за моей головой пришпилены несколько снимков с места преступления – все это должно добавить адреналина в его кровь.

– Хочешь колы? Воды? – спрашиваю я и указываю на единственное свободное в комнате кресло.

– Я не хочу пить, – говорит Джейкоб. – Однако не против перекусить.

Я шарю в ящиках письменного стола в поисках завалявшихся конфет: если я чему и научился на этой работе, так это тому, что когда все, похоже, летит в тартарары, пачка «Твизлерз» может круто повернуть дело. Я бросаю Джейкобу конфеты из своих запасов, оставшихся после минувшего Хеллоуина, но он хмурится.

– Они с глютеном.

– А это плохо?

– А «Скиттлз» нет?

Не могу поверить, что мы выбираем сорт конфет, но снова шарю в столе и нахожу пакетик «Скиттлз».

– Сладкое! – произносит Джейкоб, отрывает уголок и подносит пакет ко рту.

Я откидываюсь в кресле.

– Ты не против, если я буду записывать нашу беседу? В таком случае можно будет распечатать ее на компьютере – на тот случай, если нас посетят удивительные озарения.

– Разумеется, если это поможет.

– Обязательно, – заверяю я и нажимаю кнопку на магнитофоне. – Как ты понял, что тот человек умер от переохлаждения?

– Легко. На его руках не было следов борьбы – повсюду была кровь, но не было явной травмы. И, конечно же, его выдало то, что он был в одном белье.

Я качаю головой.

– Благодаря тебе я в глазах судмедэксперта выглядел настоящим гением, – признаюсь я.

– О каком самом немыслимом преступлении вам приходилось слышать?

Я на секунду задумываюсь.

– Молодой парень решает свести счеты с жизнью и спрыгивает с крыши здания, но пролетает перед открытым окном именно в тот момент, когда в этой комнате стреляют и пуля летит прямо в окно.

Джейкоб ухмыляется.

– Это из разряда легенд. В девяносто шестом году «Вашингтон пост» развеяла этот миф: бывший президент американской Академии судебных исследований упоминал об этом в своей речи, желая проиллюстрировать юридические сложности при проведении судебной экспертизы. Тем не менее пример отличный.

– А тебе?

– Убийца Глазное яблоко из Техаса. Чарлз Олбрайт, учитель естественных наук, убивал проституток и хирургическим путем извлекал у них в качестве трофеев глазные яблоки. – Джейкоб поджал губы. – Наверное, именно поэтому я всегда недолюбливал своего учителя биологии.

– Вокруг много людей, на которых никогда не подумаешь, что они убийцы, – говорю я, внимательно следя за реакцией Джейкоба. – А ты как считаешь?

Всего лишь на долю секунды его лицо омрачает тень.

– Вам лучше знать, – отвечает он.

– Джейкоб, я нахожусь в несколько затруднительном положении. Мне нужна твоя ясная голова, чтобы разобраться в одном деле.

– Деле Джесс, – констатирует он.

– Да. Сложность в том, что вы были знакомы. Поэтому если мы будем вести откровенный разговор, то ты будешь вынужден отказаться от своего права не давать показания. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Он кивает и начинает цитировать «права Миранды»:

– У меня есть право хранить молчание. Все, что я скажу, может быть использовано против меня в суде. Я имею право на допрос в присутствии своего адвоката. Если я не в состоянии сам оплатить услуги адвоката, адвокат будет назначен мне судом…

– Совершенно верно, – бормочу я. – У меня есть экземпляр со всеми перечисленными правами. Если ты поставишь здесь свою фамилию, а внизу подпись, я смогу доказать начальству, что ты не просто их помнишь, но и понимаешь, что они означают.

Джейкоб берет ручку и поспешно ставит фамилию на документе, который я заранее подготовил.

– Теперь мы можем разговаривать? – интересуется он. – Что вы обнаружили?

– Рюкзак ничего не дал.

– Ни одного отпечатка?

– Лишь те, что принадлежат самой Джесс, – говорю я. – Кое‑что интересное обнаружили в доме – разрезана противомоскитная сетка и взломано окно.

– Думаете, преступник пробрался через окно?

– Нет, потому что дверь была не заперта. Однако мы все‑таки обнаружили след от ботинка под окном. Он идентичен следам от ботинок приятеля Джесс.

– Когда‑то показывали отличную серию «Блюстителей порядка», когда посторонние следы были обнаружены лишь после того, как выпал снег. – Джейкоб замолкает, переваривая информацию. – Значит, Марк убивает Джесс, потом пытается все представить таким образом, что кто‑то вломился в дом. Порезал сетку, перевернул стулья, разбросал почту и компакт‑диски?

– Что‑то в этом роде. – Я смотрю на его руки: как и на руках Макгуайра, никаких повреждений. – Что скажешь? Трудно изменить место совершения преступления, чтобы пустить полицию по ложному следу?

Ответить он не успевает, звонит мой телефон. Узнаю номер: на проводе Бэзил, который поехал с судмедэкспертом в клинику.

– Извини, я на минутку, – говорю я Джейкобу и выхожу в коридор, не забывая плотно закрыть за собой дверь. Потом говорю в трубку: – Что нового?

– Помимо ссадин на спине и ушибов на шее и предплечье, есть еще в окологлазничной области…

– Бэзил, говори простым языком.

– Синяки под глазами, – отвечает он. – У нее сломан нос и трещина в черепе. Причина смерти – субдуральная гематома.

Я пытаюсь представить, как Джейкоб Хант наносит правой рукой Джесс Огилви удар такой силы, что у нее раскалывается голова.

– Отлично. Спасибо.

– Это еще не все, – продолжает Бэзил. – Белье надето наизнанку, но следов насилия не обнаружено. Лицо чисто вымыто, но вдоль линии роста волос обнаружены следы крови. И выбитый зуб! Мы нашли его.

– Где?

– Завернутый в туалетную бумагу, он лежал в переднем кармане ее спортивных штанов, – отвечает Безил. – Преступник не бросил Джесс Огилви просто так, он позаботился о ней.

Я нажимаю отбой и тут же вспоминаю о Саше, у которой всего месяц назад выпал зуб, когда она ночевала у меня. Мы завернули его в салфетку и положили в конверт, адресованный Зубной Фее, чтобы она обменяла его на денежку. Естественно, мне пришлось позвонить бывшей жене и узнать, почем нынче зубы. Пять долларов. Только представьте себе, весь мой рот стоит 160 долларов. После того как Саша заснула, я обменял конверт на новую хрустящую банкноту с изображением президента Линкольна, а потом стоял и думал, что теперь делать с детским зубом. Я представлял себе, как у Зубной Феи стоят пустые стеклянные лампы‑сосуды, в которых хранят ракушки. Только у нее там должны храниться крошечные детские клыки. Поскольку я не сторонник подобных декоративных штучек, то решил просто выбросить чертов зуб, но в последний момент передумал. В заклеенном конверте лежит детство моей дочери. Сколько еще раз мне доведется подержать в руках частичку ее жизни?

Неужели Джейкоб Хант испытывал похожие чувства, когда держал зуб Джесс?

Глубокий вдох – и я возвращаюсь в свой кабинет. Хватит миндальничать.

– Ты когда‑нибудь присутствовал при вскрытии, Джейкоб?

– Нет.

Я усаживаюсь за свой письменный стол.

– Первое, что делает судмедэксперт, – это берет огромную иглу и втыкает в глазное яблоко, чтобы вытащить стекловидное тело. Если провести токсикологический анализ, можно увидеть, какие вещества присутствовали в организме жертвы на момент смерти.

– Какого рода токсикологический анализ? – интересуется Джейкоб, даже не моргнув при описании этой чудовищной картины. – Алкоголь? Лекарства, отпускаемые по рецепту? Или наркотики?

– Потом судмедэксперт делает на теле У‑образный надрез и раздвигает кожу. Потом распиливает грудную клетку, чтобы открыть ее, как крышку у чайника, и начинает доставать органы, один за другим… взвешивать… разрезать на части, чтобы исследовать под микроскопом.

– «Однажды меня попытался опросить агент по переписи населения. Я съел его печень с бобами и хорошим кьянти».

– Потом судмедэксперт берет пилу и отпиливает верхнюю часть черепа, с помощью стамески вскрывает черепную коробку. Лезет внутрь и достает мозг. Знаешь, какой звук издает мозг, когда его достают из черепной коробки, Джейкоб? – Я имитирую звук ломаемой печати.

– Потом его взвешивают, верно? – интересуется Джейкоб. – В среднем мозг человека весит около килограмма, но самый тяжелый известный науке мозг весил две тысячи восемьсот пятьдесят граммов.

– Все, что я сейчас описал, – говорю я, подаваясь вперед, – все это только что происходило с твоей подругой Джесс. Что ты об этом думаешь?

Джейкоб вжимается в кресло.

– Я не хочу думать об этом.

– Хочу рассказать тебе, что во время вскрытия Джесс было обнаружено кое‑что еще. Возможно, ты сможешь найти этому объяснение.

Он заметно приободряется, готовый принять игру.

– На теле обнаружены синяки, указывающие на то, что ее тащили за руки. И следы удушения.

– Что ж, – бормочет Джейкоб, – следы от кончиков пальцев или от ладоней?

– Это ты мне скажи. Ведь это ты тащил Джесс за руки, верно?

Лицо Джейкоба, когда он понял, что его загнали в ловушку, в точности напоминает лицо его матери. Его руки впиваются в подлокотники кресла, он качает головой.

– Нет.

– А душил? Ты же не станешь мне врать, что не делал этого?

Он закрывает глаза и морщится, как будто от боли.

– Нет.

– Почему ты ее задушил?

– Я не душил!

– Вы повздорили? Она сказала что‑то, что тебе не понравилось? – не отступаю я.

Джейкоб сдвигается на край кресла и начинает раскачиваться. Он не смотрит мне в глаза, как бы я ни повышал голос. Жаль, что я записываю наш разговор не на видео, а только на аудио. Если поведение этого парня – не типичная иллюстрация вины, откровенно признаюсь, я не знаю, что тогда может говорить красноречивее.

– Я не душил Джесс, – говорит Джейкоб.

Я совершенно не обращаю внимания на это заявление.

– Ты душил ее, пока она не умерла?

– Нет.

– Ты ударил ее по лицу?

– По лицу? Нет!

– Почему же тогда у нее выбит зуб?

Тут он поднимает глаза – его взгляд застает меня врасплох. Он смотрит в упор, прямо, с такой неприкрытой болью, что меня подмывает опустить глаза, как обычно делает он сам.

– Это был несчастный случай, – тихо признается Джейкоб, и лишь тогда я понимаю, что сижу, затаив дыхание.

 

ОЛИВЕР

 

Сегодня утром мне удалось научить Тора удерживать на кончике носа скрепку.

– Ладно, – удовлетворенно говорю я, – давай сделаем еще кружок.

Я рассуждаю так: если я научу его удерживать скрепку и делать еще что‑нибудь – может быть, кружиться или лаять в такт «Дикси», мы могли бы поучаствовать в шоу Дэвида Леттермана.

Только я положил скрепку на кончик его носа, как в мою контору врывается сумасшедшая.

– Мне нужен адвокат, – задыхаясь, сообщает она.

Ей около сорока, вокруг рта наметились морщины, в темных волосах серебрится несколько седых прядей. Но глаза делают ее намного моложе. Они цвета карамели или ириса – и почему, черт возьми, когда я смотрю на потенциальную клиентку, мне в голову лезут мысли о наполнителях мороженого?

– Проходите! – Я встаю и предлагаю ей кресло. – Присаживайтесь, расскажите, что у вас за беда.

– На это нет времени. Вы должны прямо сейчас пойти со мной.

– Но я…

– Мой сын в полиции, его допрашивают, вы должны положить этому конец. Я нанимаю вас от его имени.

Тор роняет скрепку. Я поднимаю скрепку с пола, чтобы он не проглотил ее в мое отсутствие, и хватаю пальто.

Я знаю, что могу показаться корыстолюбцем, но надеюсь, что она подведет меня сейчас к припаркованному у пиццерии БМВ. Однако она поворачивает направо, к побитому «вольво», на спидометре которого уже намотано больше полумиллиона километров. Надо будет попросить клиентку расплатиться наличными. Я опускаюсь на пассажирское сидение и протягиваю руку:

– Оливер Бонд.

Она не пожимает протянутую руку, вместо этого вставляет ключ в замок зажигания и на бешеной скорости стартует со стоянки. У меня отвисает челюсть.

– Эмма Хант, – представляется она.

Она входит в поворот, машину заносит.

– Вы… могли бы… посвятить меня… в детали происходящего?

Затаив дыхание, я вижу, как она проскакивает на красный свет.

– Вы новости смотрите, мистер Бонд?

– Пожалуйста, зовите меня Оливер.

Я потуже затягиваю ремень безопасности. Полицейский участок всего в каких‑то паре километров, но я хочу добраться туда живым.

– Вы следили за развитием истории о пропавшей студентке Вермонтского университета?

– Тело которой недавно обнаружила полиция?

«Вольво» с визгом останавливается у полицейского участка.

– Я думаю, к этому как‑то причастен мой сын, – говорит она.

 

Однажды известного адвоката‑еврея Алана Дершовица спросили, взялся бы он защищать Адольфа Гитлера.

– Конечно, – ответил он. – И выиграл бы дело.

Когда я заснул на занятиях по гражданскому праву, профессор, до тех пор монотонно вещавший, отчего учить законы было скучнее, чем наблюдать за сохнущей краской, вылил мне на голову бутылку воды.

– Мистер Бонд, – медленно произнес он, – я считаю вас одним из тех студентов, которым не следовало поступать на юридический.

Я выпрямился, весь мокрый, и сплюнул воду.

– Тогда, сэр, при всем уважении, вам нужно было лучше учиться считать, – заявил я, и одногруппники аплодировали мне стоя.

Я привожу этот довод уважаемым присяжным как пример того, что я никогда не боялся трудностей, не намерен и начинать.

 

– Идем! – Эмма Хант выключает зажигание.

Я кладу руку ей на плечо.

– Может быть, начнем с того, что вы скажете, как зовут вашего сына.

– Джейкоб.

– Сколько ему лет?

– Восемнадцать, – отвечает она. – У него синдром Аспергера.

Я слышал этот термин, но не стану строить из себя доку.

– Он аутист?

– Формально да, но не такой, как в «Человеке дождя». У него весьма высокий уровень развития. – Она нетерпеливо поглядывает на полицейский участок. – Мы можем обсудить это позже?

– Нет, если вы хотите, чтобы я представлял Джейкоба. Как он там оказался?

– Я привезла его. – Она глубоко, прерывисто вздыхает. – Сегодня я смотрела новости и, когда показывали место совершения преступления, увидела стеганое одеяло, которое принадлежит Джейкобу.

– Возможно, у кого‑то еще есть подобное одеяло. Например, кто‑то в прошлом сезоне тоже делал покупки в магазинах «Коль»…

– Нет. Это ручная работа. Оно лежало в шкафу в его спальне – по крайней мере, я так думала. А потом я услышала, что полиция по обвинению в убийстве арестовала парня Джесс.

– А Джейкоб ее парень?

– Нет. Арестовали некоего Марка. Я его не знаю, но не могу смириться с мыслью, что он отправится в тюрьму за то, чего не совершал. Я позвонила детективу, ведущему это дело. Он велел привезти Джейкоба в участок, якобы он с ним поговорит и все выяснит. – Она обхватила голову руками. – Я понятия не имела, что он заманит Джейкоба в ловушку. И не разрешит мне присутствовать при допросе.

– Если парню восемнадцать, все законно, – заверяю я ее. – Джейкоб дал согласие беседовать с ним?

– Он чуть ли не вприпрыжку побежал в участок, как только ему сказали, что он может помочь разобраться в преступлении.

– Почему?

– А если бы вам после нескольких лет занятия имущественными спорами предложили вести дело об убийстве мировой знаменитости?

Ого, это я понимаю!

– В полиции вам сообщили, что Джейкоб арестован?

– Нет.

– Значит, вы по собственной воле привезли сына в участок?

Она падает духом у меня на глазах.

– Я думала, что они просто с ним поговорят. Мне и в голову не могло прийти, что они тут же запишут его в подозреваемые.

Эмма Хант уже плачет, а я лучше знаю, что делать с жирным поросенком в Нью‑Йоркской подземке, чем как вести себя с плачущей женщиной.

– Я просто хотела поступить, как полагается, – всхлипывает она.

Когда я работал кузнецом, мне довелось иметь дело с кобылой, у которой треснуло копыто. Недели покоя не пошли ей на пользу; владельцы уже подумывали ее усыпить. Я убедил их позволить мне «приварить» ей круглую подкову с замкнутыми ветвями, но не стал ее прибивать, а просто обернул вокруг копыта. Сперва кобыла ходить не хотела, но разве можно ее винить? Целая неделя ушла на то, чтобы выманить ее из стойла, а потом я каждый день занимался с ней по полчаса, пока через год не вывел в открытое поле и уже там наблюдал, как она носится, словно ветер.

Иногда, чтобы сделать первый шаг, нужна чья‑то помощь.

Я кладу руку Эмме на плечо. Она вздрагивает от прикосновения и непонимающе смотрит на меня своими безумными воспаленными глазами.

– Посмотрим, что можно сделать, – говорю я, надеясь, что она не видит, как предательски дрожат у меня колени.

У конторки дежурного я откашливаюсь.

– Я ищу офицера…

– Какого? – лениво спрашивает сержант.

Кровь приливает мне к лицу.

– Который ведет допрос Джейкоба Ханта, – отвечаю я. Почему я не спросил у нее фамилию детектива?

– Вы имеете в виду детектива Метсона?

– Да. Я хочу, чтобы вы прервали допрос.

Сержант пожимает плечами.

– Я не буду прерывать допрос. Можете подождать. Когда он освободится, я сообщу ему, что вы здесь.

Эмма глуха ко всему. Она боком двигается от меня в сторону двери, ведущей вглубь полицейского участка. Дверь заперта, открывается с пульта дежурного.

– Он там, – бормочет она.

– Что ж, думаю, сейчас правильнее всего играть по их правилам…

Внезапно дверь жужжит и открывается. В зал ожидания выходит секретарь с курьерской почтой.

– Идем, – шепчет Эмма, хватает меня за руку и тащит в неожиданно открывшуюся дверь. Мы пускаемся бежать.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Я – живое доказательство того, что мечты на самом деле сбываются.

1. Я сижу с детективом Метсоном, который порет чушь.

2. Он делится со мной подробностями еще не закрытого дела.

3. Он ни разу не зевнул, не посмотрел на часы и никаким другим способом не дал понять, что устал обсуждать со мной расследование преступления во всех деталях.

4. Он хочет поговорить со мной об уликах, связанных с исчезновением Джесс, – уликах, которые я сам подбирал.

А если серьезно, чего еще желать!

 

По крайней мере, я так полагал, пока он не стал забрасывать меня градом вопросов. Его губы скривились в полуулыбке, и я не мог вспомнить, что это означает: то ли он рад, то ли нет. И разговор из общей плоскости – о весе человеческого мозга, о природе посмертных токсикологических анализов – перешел в личную.

Восторг от возможности под микроскопом рассмотреть печень несколько блекнет, когда детектив Метсон напоминает мне, что вышеупомянутая печень принадлежит человеку, которого я знаю, с которым когда‑то смеялся, встречи с которым нетерпеливо ждал. В большинстве случаев социальное взаимодействие не вызывает во мне подобных эмоций. В отличие от теоретического рассуждения о смерти, оказывается, в реальности смерть, как и блюдо, приправленное кукурузным сиропом и красителями, разительно отличается от исходного продукта. Умом я понимаю, что Джесс умерла, а значит, бессмысленно жалеть о ее кончине, поскольку она уже не в силах изменить ситуацию. И все же отчего‑то я чувствую, как будто у меня внутри шарик, наполненный гелием, – он продолжает надуваться и может разорвать меня на части.

Когда я думаю, что хуже быть уже не может, детектив Метсон обвиняет меня в том, что я обидел Джесс.

– Ведь это ты тащил Джесс за руки, верно?

Я не тащил. Так ему и сказал.

– А душил? Ты же не станешь врать, что не делал этого?

Я, разумеется, знаю ответ, но он увяз в болоте синтаксиса. Представьте, что вас пригласили на обед. «Не желаете последний кусочек бифштекса?» – когда, конечно же, вы желаете. Если ответите «да» – это означает, что вы желаете последний кусочек бифштекса? Или что не желаете?

– Почему ты ее задушил? Вы повздорили? Она сказала что‑то, что тебе не понравилось?

Если бы Джесс была сейчас рядом, она бы сказала: «Сделай глубокий вдох. Скажи собеседнику, чтобы он говорил помедленнее, – посоветовала бы она. – Скажи, что ты его не понимаешь».

Только Джесс сейчас рядом нет.

– Я не душил Джесс, – наконец удается произнести мне. Это истинная правда. Но лицо у меня горит, а изо рта как будто сыплются опилки.

Однажды в детстве, когда Тео обозвал меня моральным уродом, я бросил в него диванной подушкой, но вместо брата попал в лампу, которую мама получила еще от своей бабушки. «Как это произошло?» – спросила мама, когда вновь обрела способность разговаривать. «Подушка сбила ее со стола». Это была чистая правда, но мама замахнулась и отвесила мне оплеуху. Я не помню, было ли мне больно. Но я помню, что был настолько ошарашен, что подумал: «Моя кожа сейчас растает». И хотя позже она извинилась, внутри у меня что‑то перемкнуло: говорить правду означает быть свободным, разве нет? Тогда почему я попал в переплет, когда сказал одной молодой мамаше, что ее ребенок похож на обезьянку? Или когда в знак «братской» помощи прочел доклад другого ученика и заявил, что он ужасен? Или когда признался маме, что чувствую себя пришельцем с другой планеты, которого послали на землю изучать семьи, поскольку я никогда не чувствовал себя по‑настоящему членом семьи Хант?

А сейчас?

– Ты душил ее, пока она не умерла? Ты ударил ее по лицу?

Я вспоминаю Люси и Этель на кондитерской фабрике. О том случае, когда я вошел в океан и не смог увернуться от набегающих волн, а они, хлынув на берег, сбили меня с ног. В «Блюстителях порядка» детективы допрашивают подозреваемых и те, в конечном счете, всегда «раскалываются» перед весомыми, неопровержимыми уликами.

Все идет не так, как я планировал.

Или мой план сработал слишком хорошо?

Я никогда не желал зла Джесс, поэтому следующий вопрос – как нож в сердце.

– Почему же тогда у нее выбит зуб? – спрашивает детектив Метсон.

Перед моим внутренним взором тут же разворачивается ответ. Я тяну Джесс вниз по лестнице и роняю на последней ступеньке. «Прости!» – вскрикиваю я, хотя в этом нет необходимости: она меня больше не слышит.

Однако что бы я ни говорил – все без толку, потому что детектив Метсон меня не понимает. Поэтому я решаю применить драматургический прием и показать ему прямо здесь и сейчас изнанку своей души. Делаю глубокий вдох и смотрю ему прямо в глаза.

Как будто изнутри с меня сдирают полоски кожи. Как будто в каждый нервный центр моего мозга воткнули иголку.

Господи, как больно!

– Это был несчастный случай, – шепчу я. – Но я сохранил его. Положил ей в карман.

Еще одна правда, но она заставляет Метсона вскочить с места. Уверен, он слышит, как в моих жилах пульсирует кровь. Признак аритмии. Надеюсь, я не умру прямо сейчас, в кабинете детектива Метсона.

Я скашиваю глаза налево, направо, вверх – куда угодно, лишь бы больше не смотреть ему прямо в глаза. И тут я замечаю часы и понимаю: уже 16.17.

Если не будет пробок, понадобится шестнадцать минут, чтобы добраться от полицейского участка до дома. Это означает, что я попаду домой не раньше 16.33, а «Блюстители порядка» начинаются в 16.30. Я встаю, размахивая обеими руками перед собой, как колибри, но даже не пытаюсь сдержаться. Похоже на те моменты в сериале, когда преступник наконец сдается и падает на металлический стол, рыдая от чувства вины. Я хочу смотреть этот сериал, а не жить в нем.

– Мы закончили? – спрашиваю я. – Потому что мне на самом деле пора.

Детектив Метсон встает. Я решаю, что он хочет открыть дверь, но вместо этого он преграждает мне путь и наклоняется так близко, что я чувствую его дыхание. Что, если я вдохну воздух, который он выдохнул?

– Ты знаешь, что разбил ей голову? – говорит он. – Это случилось тогда же, когда ты выбил ей зуб?

Я закрываю глаза.

– Не знаю.

– А ее белье? Это ты надел его наизнанку, да?

При этих словах я оживаю.

– А оно надето наизнанку?

Откуда мне было знать? Там не было ярлыков, как на моих трусах. Неужели изображение бабочки находится спереди, а не сзади?

– Ты и белье с нее снимал?

– Нет, вы только что сказали, что она была в белье…

– Ты пытался заняться с ней сексом, Джейкоб? – спрашивает детектив.

Я молчу, как немой. Просто думаю, отчего мой язык распухает, как узел «обезьянья лапа».

– Отвечай, черт побери! – кричит он.

Я пытаюсь найти слова, любые, потому что не хочу, чтобы он на меня орал. Я признаюсь, что восемьдесят раз занимался сексом с Джесс, если он хочет услышать именно это, лишь бы потом он открыл мне дверь.

– Ты передвигал ее тело после смерти, так ведь?

– Да. Конечно, передвигал.

Разве это не очевидно?

– Зачем?

– Мне было необходимо воссоздать место преступления. Тело должно было находиться именно там.

Должен же он, черт возьми, понять!

Детектив Метсон склоняет голову на бок.

– Вот почему ты это сделал! Хотел совершить преступление и посмотреть, удастся ли выбраться сухим из воды?

– Нет, не поэтому…

– Тогда зачем? – обрывает он.

Я пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить все причины, по которым я поступил так, а не иначе. Но одно мне непонятно – ни умом, ни еще меньше сердцем: что нас связывает друг с другом.

– «Любовь – это когда ни о чем не нужно жалеть», – шепчу я.

– Для тебя это просто шутка? Ты не воспринимаешь происходящее всерьез? Мне это смешным не кажется. Девушка умерла, в этом нет ничего смешного.

Он подходит ближе, его рука касается моей руки. Я не могу сосредоточиться, потому что голова начинает гудеть.

– Признайся, Джейкоб, – говорит он. – Признайся, почему ты убил Джесс!

Внезапно, ударяя его по плечу, распахивается дверь.

– Не отвечай! – кричит незнакомец. За его спиной стоит моя мама, а за ней маячат еще двое полицейских, только что вбежавших в коридор.

– Кто вы, черт возьми, такой? – спрашивает детектив Метсон.

– Адвокат Джейкоба.

– Правда? – удивляется он. – Джейкоб, это твой адвокат?

Я бросаю взгляд на мужчину. На нем штаны цвета хаки и белая рубашка без галстука. Пшеничные волосы напоминают волосы Тео, и выглядит незнакомец слишком молодо для настоящего адвоката.

– Нет, – отвечаю я.

Детектив победно улыбается.

– Ему восемнадцать лет. Он говорит, что вы не его адвокат. Он не просил адвоката.

Я не идиот. Я достаточно насмотрелся «Блюстителей порядка», чтобы понимать, куда он клонит.

– Мне нужен адвокат, – заявляю я.

Детектив Метсон поднимает руки.

– Мы немедленно уходим!

Мама придвигается ближе. Я протягиваю руку за пальто, которое продолжает висеть на спинке кресла.

– Мистер… как вас зовут? – спрашивает детектив.

– Бонд, – отвечает мой только что обретенный адвокат. И улыбается мне. – Оливер Бонд.

– Мистер Бонд, ваш клиент обвиняется в убийстве Джессики Огилви, – заявляет детектив Метсон. – Он никуда не пойдет.

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 260; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!