From Southampton – Cherbourg – Queenstown 22 страница
А глаза закрыть все равно придется – хотя бы для того, чтобы сделать приятное Илье.
И Елизавета сделала то, что он просил, и даже больше: крепко зажмурилась и изо всех сил прижала ладони к лицу. И принялась считать про себя, неизвестно из каких соображений – по‑немецки. Дойдя до zwanzig , [12] она поняла, что дальше не сможет воспроизвести ни одной цифры. И переключилась на русский. На «сорока двух» Илья сказал:
– Все, можешь открывать!..
В комнате ровным счетом ничего не изменилось; в ней не появилось деревце влюбленных с замка ми и лентами, не выросла альпийская горка в духе Пирога, не зацвел японский сад в духе Шалимара, и Праматерина мезозойская флора тоже не проклюнулась.
Илья сидел в своем кресле, в своей обычной позе, и на Елизавету тотчас накатила волна страха – вдруг вернется все то, что было раньше?
– Ну и в чем фишка? – спросила она.
– Ни в чем.
– А зачем мне надо было глаза закрывать?
– Просто так.
Пусть он и не улыбается, но он говорит.
И Карлуша, уехавший на автобусе, отзывался о нем с теплотой, а Карлуше виднее. И то правда – оттуда, где он сейчас, все просматривается просто великолепно.
Зато так внезапно открывшийся в Елизавете дар внутреннего зрения оказался совершенно бессилен перед халатом Ильи, его бейсболкой, джемпером, футболкой (и, возможно, майкой, если таковая имелась). Ничего глубинного, скрытого от посторонних глаз и многое объясняющего, она не обнаружила – не то, что в Праматери и ее старухах. Наверное, капустная Ильинская одежка служит ему защитным экраном. Или сам дар действует страшно избирательно. Только на женщин. Или только на пожилых женщин и женщин в сто килограммов весом. А мужчины этому дару не по зубам. И девицы моложе двадцати, как Пирог с Шалимаром, и старики – как Карлуша. И инопланетные дельфины, как ТТ . Последнее обстоятельство почему‑то страшно расстроило Елизавету, и она на несколько секунд переключилась на мысли о ТТ . А потом вдруг решила, что Илья попросил ее закрыть глаза, чтобы ома не видела, как он жалок; как тяжело, почти невозможно ему ходить. И что это зрелище никого бы не порадовало, а некоторых – так просто рассмешило или того хуже – разозлило. И вызвало презрительное недоумение: зачем этот тип ползает здесь, торчит бревном в глазу, искажает картину мира? Всегда найдется 5,5 процента подлючих двуногих, которые думают именно так. Из весьма ограниченного числа людей, когда‑либо окружавших Елизавету, на ум в этом контексте приходят Женщина‑Цунами и тот человек в метро. Тот, что сказал ей про толстую жабу. Это, наверное, и есть хрестоматийные 5,5 процентов низости. И Илья почему‑то думает именно о них, а не о 94,5 оставшихся процентах благородства и сострадания. Глупый‑глупый Илья. Глупый, пугливый и недоверчивый. Но разве она сама не такая же?
|
|
|
Точно такая.
|
|
|
Нет, случай Ильи намного сложнее. Праматерь говорила, что когда с ним случилось несчастье, любимые и друзья отвернулись от него. А это 100 процентов и полная жопа, как выражаются все, кому не лень. Но, блин‑компот, Праматерь‑то никуда не делась, и – при ее необъятности и величии – половина из этих процентов сразу же идет в зачет благородства и сострадания, плюс доброта, плюс желание понять, защитить и быть рядом. Фигура Елизаветы совсем не так монументальна, как фигура Праматери Всего Сущего, но и она может принести в общую копилку процентов 5. А если постарается – то и все 10. Zehn ! Совсем неплохо! А значит, добра станет даже больше, чем зла…
– Ты опять шевелишь губами, – сказал Илья.
– Почему опять? – вздрогнула Елизавета, насмерть перепугавшись, что он мог каким‑то образом узнать о ее диких манипуляциях с процентами.
– Потому что ты и раньше шевелила.
– Когда это?
– Когда я попросил тебя закрыть глаза.
– Я считала.
– Слонов?
– Нет, просто. Один, два, три и так далее… Только на немецком, поэтому, наверное, и получилось, что губы шевелятся. Я плохо знаю немецкий.
|
|
|
– Тогда зачем ты на нем считала?
– Карлуше бы это понравилось. Карлуша – мой отец…
– Я понял, понял… Он был преподавателем немецкого?
– Нет, он просто немец, сам по себе. И еще музыкант.
Илья очень экономный: экономит силы, экономит эмоции, на его лице ничего не отражается. И само лицо слишком узкое; ни одно чувство не смогло бы уместиться на нем толком, разве что – стоя на одной ножке, упираясь в острые, выступающие части. Но какому чувству понравится стоять на одной ножке и чтобы в бок что‑то кололо?.. Вот их и нет на лице; и оттого неясна возможная реакция на Елизаветины слова. Она неосмотрительно брякнула про музыканта, а ведь у Ильи были клиенты‑музыканты и наверняка друзья. Вдруг это случайное напоминание доставит ему боль?
– Карлуша играл на аккордеоне. Был аккордеонистом. Не таким знаменитым, конечно, как Ришар Галлиано. Ты слыхал про Ришара Галлиано?
Елизавета никогда не разделяла Карлушиных восторгов по поводу Галлиано – когда он был жив. Но теперь, когда Карлуши не стало, она резко переменила свои взгляды: ни одно важное для него имя не должно быть забыто. Тогда и память о самом Карлуше сохранится на подольше.
|
|
|
– Нет. Не слыхал.
– Он француз и все равно что… – сразу подобрать подходящее сравнение не удается. – Все равно, что Бивис и Батхед. Про этих‑то ты слыхал?
Теперь понятно, каким образом приходит в действие улыбка Ильи: верхняя губа отлипает от нижней и чуть‑чуть приподнимается – так, что становятся видны зубы. Если у других людей улыбка широкая, то у Ильи – высокая, ее интенсивность варьируется расстоянием между губами.
– Кое‑что. А почему это он сразу и Бивис, и Батхед? У него раздвоение личности?
А вдруг она ошиблась? Вдруг это не улыбка – а гримаса отвращения? Вдруг Илье неприятно слышать про мульт‑идиотов? Елизавета, например, терпеть их не может, и зачем только она сказала про них? Будет теперь выглядеть в глазах Ильи их подружкой с пустым черепом. Профсоюзной подстилкой, как выражается Праматерь, ведь Бивис и Батхед – тоже своего рода профсоюз.
– Нет, у него нет раздвоения личности. Просто про Бивиса и Батхеда слышали все, даже если никогда их не видели по телеку. Вот и про Галлиано все слышали – те, кто имеет представление об аккордеоне. Он очень популярный. Это все, что я имела в виду, не больше.
«Не больше» для нее. А улыбка (гримаса) все не сходит с лица Ильи, наоборот, она стала еще ощутимее. А вдруг… Вдруг когда‑то, когда Илья был здоров, весел и нагл, когда он был oxy .крысой, друзья звали его Бивисом? А возлюбленного Ильи (если таковой имелся) – Батхедом. Или наоборот, принципиального значения это не имеет. Нужно поскорее отделаться от Бивиса и Батхеда, а заодно от Маркса и Энгельса, Ахилла и Патрокла, а также сиамских близнецов Чанга и Энга, демонстрировавших себя за деньги в передвижных цирках.
– У Галлиано есть шикарная композиция «Всякий раз, когда я смотрю на тебя». Карлуша очень ее любил. Знаешь, как здорово он ее играл?
– Не знаю. Но знаю, что есть такая песня. Всякий Раз, Когда Я Смотрю На Тебя, Мое Сердце Переполняет Нежность. Мне она всегда нравилась.
Все опять не слава богу! И даже больше, чем раньше. Сейчас она уж точно протаранила своим неловким носорожьим корпусом хрупкие, как стекло, воспоминания Ильи. Ну что за наказание! Сплошные запретные темы, подлинные или мнимые. Елизавета не знает, что делать, и от этого чувствует себя несчастной.
– А лучше всего у Карлуши получался «Полет шмеля». Ну, ты знаешь… Ту‑ду‑ду‑ду, ту‑ду‑ду‑ду… – она попыталась воспроизвести начальные такты «Полета…». Достаточно ли смешно это получилось, чтобы отвлечь Илью от ушедшей навсегда нежности, переполняющей сердце?
– Однажды меня укусил шмель, – сказал Илья.
– Шмели не кусаются.
– Значит, овод.
– Оводы кусают только крупный рогатый скот.
– Тогда это был слепень. Против слепней возражений не имеется?
– Нет.
– Когда меня укусил этот слепень‑овод‑шмель, было очень больно.
– Прости, я не знала. Я бы никогда…
– Что – никогда?
Наверное, нужно сказать, что с «Полетом…» вышла глупость и бестактность, раз он напомнил Илье о боли. И что Елизавета совсем не хотела… О чем можно говорить с Ильей и о чем нельзя? Она несчастна, несчастна… И Илья смотрит как‑то странно; вернее, голова его наклонилась к шее – следовательно, изменился угол зрения. На нее, Елизавету Гейнзе, – ту, которая стремится быть удобной для всех, кто пожелает. Как подушка… Нет – как диван, как софа и козетка. И не какие‑нибудь привезенные из «Икеи», а самые настоящие дизайнерские!
– Никогда бы…
– Знаешь… Когда ты орала на меня и вела себя, как сволочь, ты нравилась мне больше. Потому что ты была собой. И не думала, как бы половчее подстроиться под другого человека, чтобы лишний раз его не задеть.
– А разве это неправильно? Разве обязательно нужно задевать?
– Нет. Задевать не нужно. Но и постоянно бояться, что заденешь, – тоже. Тогда разговор становится бессмысленным. Сплошное что вы, что вы, только после вас.
Как в очереди на тот небесный автобус, оказавшейся фикцией, и прав был Карлуша, а совсем не Елизавета. А Илья – умный.
– Ты меня поймал.
– Это было совсем нетрудно.
Совсем нетрудно, исходя из Елизаветиных габаритов. Илья имел в виду именно это? Или то, что разговаривать с ней все равно что читать комикс; мангу супер‑деформ, где у всех персонажей искажены пропорции, а мыслей не больше, чем у годовалого ребенка. И тот, и другой вывод из фразы Ильи одинаковы гнусны, все равно что в ненавистной форме ненавистного американского солдата ненавистной Второй мировой войны стоять под указателем:
TO TOKIO – 3130 – M1
TO FRSCO [13] – what the Hell do you care? You re not going there!!! [14]
Наверное, это одно и то же расстояние.
Нет, он ее не ловил, она попалась сама. На удочку с поплавком в 5,5 процента. Вечно она подозревает во всем плохое. И Илья знает, что она подозревает, потому что сам такой. Потому что в них гораздо больше общих черт, чем может показаться на первый взгляд.
– Значит, я не должна бояться задавать тебе вопросы? Любые вопросы?
– Ты забавная.
– Еще бы! Югославский наив. Помнишь, ты сказал так когда‑то… Что такое «югославский наив»? Это то, что я думаю, или нет?
– Я же не знаю, что именно ты думаешь…
– Думаю, что ты имел в виду деревенщину с красными щеками, которые видны со спины. Деревенщина двух слов связать не может и говорит «зво нит» вместо «звони т». И напрягает всех своей тупостью. Что, права я?
– Ну‑у… В какой‑то мере. И много чего другого. Например, это те, кто считают, что Кенни Джи – лучший саксофонист в мире.
Что это еще за Кенни Джи такой?
– А он не лучший?
– Уфф, – вздыхает Илья. – Югославский наив и есть.
– Но ты же меня совсем не знаешь… Или ты не только про меня это говорил, да? – неожиданно осеняет Елизавету, недаром Илья сказал: «это те, кто». – И про других тоже?
– Случалось и про других.
Перед глазами Елизаветы маршируют целые шеренги югославских наивов, совсем как в старой кинохронике, где всегда можно отыскать Гитлера и Сталина, вознесшихся над толпой. Илья не похож ни на того, ни на другого, но, видимо, и он когда‑то был не прочь вознестись.
– Ты был злой, да? Как я сегодня?
– Нет. Хуже.
Елизавета в недоумении. Что может быть хуже недавней чудовищной сцены у окна?
– У тебя были причины, которые можно понять. Хуже, когда никаких причин нет… До скольки ты досчитала, когда закрыла глаза?
– До скольки? Это важно?
– Просто любопытно.
– По‑моему, до сорока двух…
– Прогресс налицо. Раньше я добирался от окна к креслу за двадцать девять секунд. А еще раньше – за двенадцать. А совсем‑совсем раньше мне хватало и четырех.
– Это ничего не значит, – методичный подсчет секунд расстраивает Елизавету. – Во‑первых, я считала пo‑немецки. От этого получилось длиннее, у меня ведь большие проблемы с немецким. И вообще… Я все делаю медленно. Я тормоз. Все мои друзья так говорят…
Зачем она сказала о друзьях? Зачем вообще упомянула это слово? Наверняка Илье неприятно это слышать, он сразу вспомнит о своих, так плохо с ним поступивших, – любой бы вспомнил. Ну что она за тупица, слон в посудной лавке, да и только!
– Вообще‑то у меня мало друзей. Можно сказать, что и нет совсем. Ну их к лешему… Чего в них хорошего?
Слон в посудной лавке уже расколотил кофейный сервиз Ленинградского фарфорового завода и принялся за супердорогие тарелки «Villeroy & Boch». Чтоб ему гореть, этому слону!
Илья молчит. Елизавета молчит тоже.
Каково расстояние между креслом и окном? Метра два или два с половиной. Слишком далеко, чтобы стать хорошими приятелями; TO TOKIO – 3130 – M1 – так будет вернее.
Елизавета по‑прежнему сидит на подоконнике.
И ощущает известные неудобства.
Она никогда не разговаривала с людьми, которые симпатичны ей, из такой дали. Всеми правдами и неправдами она старалась приблизиться, занять место в первом ряду. А места в первом ряду, как известно, предназначены для особ, имеющих непосредственное отношение к тем, кто играет спектакль. Это могут быть т‑сс‑с! друзья, могут быть – родные, знакомые, возлюбленные – потенциальные и самые настоящие (бывших возлюбленных на свои спектакли не приглашают). Елизавета перебывала во всех категориях, за исключением возлюбленной. Смешно представить, что она смогла бы обсуждать вселенские проблемы или просто трепаться с расстояния в несколько метров. Ау, Пирог! Ау, Шалимар! Праматерь Всего Сущего, ты меня слышишь?!. Они, конечно, слышат, но общение глаза в глаза все же предпочтительнее. Тогда и мизансцена выглядит законченной, не то что сейчас, – когда Илья снова врос в свое кресло, а она – уткнулась спиной в небо и крыши.
Надо бы перебраться куда‑нибудь поближе, и тогда они будут смотреться не отдельными частями композиции, а составят единую, что‑то типа Рабочего и Колхозницы. Или Едоков Картофеля.[15] Или Девочки на Шаре, где девочкой однозначно выступит худыш Илья, а толстомясой Елизавете придется выбирать между шаром и борцом.
Так куда бы пристроиться конкретно?
Можно сесть на хлипкий качающийся стул у стола (тем самым приблизившись вплотную к Едокам Картофеля). Но стул уже давно готов развалиться сам по себе, и вряд ли Елизаветины телеса поспособствуют продлению его жизни. Сидеть на кровати глупо, стоять непосредственно перед Ильей – еще глупее…
Пол.
Она устроится на полу!
Обрадовавшись такой простой мысли, Елизавета тотчас перебралась на пол в полуметре от Ильи, сложила ноги по‑турецки и со всех сторон обезопасила их юбкой, – благо ее длина и ширина позволяли это сделать. Получился автономный и вполне жизнедеятельный фрагмент из «Завтрака на траве» Эдуарда Мане.
Каким все‑таки полезным может оказаться иногда знакомство с шедеврами мировой живописи!..
– Ничего, что я здесь посижу? – запоздало поинтересовалась Елизавета у Ильи.
– Ты ведь уже села.
– Я тебе не напрягаю?
– Нет.
– На чем мы остановились?
– На том, что у тебя нет друзей и ты от этого очень страдаешь.
– Разве я говорила, что страдаю?
– Значит, я ошибся. Услышал что‑то не то. Наверное, ты говорила о себе. О том, как тебя задолбало быть на вторых ролях в своей собственной жизни. Стоять на левой свадьбе в толпе конченых дур, в ожидании брошенного букета. Но ты же прекрасно знаешь, что букета тебе не достанется ни при каких обстоятельствах. Тогда зачем стоять? Шла бы ты в бассейн. Всяко больше пользы будет.
– Какой еще бассейн? – надулась Елизавета. – На что ты намекаешь?
– Ни на что. Бассейн – это образ. Свадьба – тоже образ.
– А другого образа, кроме бассейна, не нашлось?
– Да это просто первое, что в голову пришло. Мог бы сказать – библиотека, мог бы сказать – архив кино‑и фотодокументов ВМФ.
– Мог бы сказать, но не сказал. А выкатил хренов бассейн! Тима – плавай баттерфляем от стенки до стенки по сто часов в день, разгоняй жиры. Что я, не понимаю?
– Ну, ты вольна думать, что хочешь.
Илья совсем недобрый, а она‑то понадеялась, что оху .крыса навсегда покинула его, слиняла из клетки в связи с резко ухудшившимися условиями содержания. А крыса никуда не делась, сидит на месте и щерит зубы.
– Да будет тебе известно, никакие левые свадьбы я не посещаю! Потому что… Потому что у меня у самой через месяц свадьба…
– Неужели?
– Представь себе.
– И за кого же ты выходишь?
– За парня, естественно. За кого же еще!
– Ну да, конечно, за парня. И кто же наш герой?
– Он не герой. Он… Он…
– Ну, я слушаю.
Ужасно, когда тебя застают врасплох. Елизавета, конечно, принимала участие в обсуждении парней, но выступала в роли стороннего наблюдателя. Благодарного слушателя. Наперсницы. Тетушки‑дуэньи в черном платье и черном чепце. Что говорила ей о своих последних приобретениях Шалимар? Какой‑то тип подвез ее на «Гранд‑Чероки» и пригласил на ужин в супердорогой ресторан «Гинза». Они ели там суперредкого мраморного окуня, который водится только на юго‑восточной оконечности Японского моря. Суперредкий окунь доставляется в Питер самолетами прямиком из Японии и стоит страшно дорого, примерно как подарочный набор инкрустированных серебром рюмок «Царское село». Нет, наверное, Шалимар загнула со стоимостью рыбы, она любит прихвастнуть. Еще у Шалимара был проходной романчик с охранником из магазина самопальной косметики «LUSH», но это не идет ни в какое сравнение с рюмками, инкрустированными серебром.
В активе самой Елизаветы мечты об арабе, китайце, Харрисоне Форде в роли Индианы Джонса, Венсане Пересе в роли Александра из фильма «Аромат любви Фан‑фан». Софи Марсо – сильная соперница и отбить у нее Александра вряд ли получится, но почему бы не представить себе невозможное? Хотя бы на минутку.
– Он красивый, мой парень.
– Нисколько в этом не сомневаюсь.
– Он похож на французского актера Венсана Переса. Слыхал про такого?
– Еще бы. Мой любимый мужской типаж. Но тебе не кажется, что он для тебя несколько староват? Можно сказать – в отцы годится.
Почему же староват? Ни капли не староват! В «Аромате…» Венсан был очень даже ничего, молодой и веселый, придумщик всяких фокусов, самый настоящий романтик. А отец у нее один – Карлуша, о других кандидатах в отцы и речи не идет.
– Нет. Он совсем не старый. Просто похож на Венсана Переса из «Аромата любви Фанфан», а не из какого‑нибудь другого фильма.
– Значит, я видел более позднюю версию Венсана Переса.
– Значит, так.
– И как же его зовут на самом деле?
Вопрос на засыпку. Списка любимых мужских имен у Елизаветы нет, а просто мужские имена напрочь вылетели из головы, и вместо них лезут либо несусветно‑иностранные (включая Харрисона и Венсана), либо уже ангажированные – типа Карлуши и Ильи. Также в зоне досягаемости болтаются Пирог с Шалимаром, Праматерь Всего Сущего и почему‑то собака Павлова, наглядно, на примере слюноотделения, продемонстрировавшая торжество условных рефлексов. Как же звали великого ученого Павлова?.. Как на экране перед Елизаветой проплывает коротко постриженная седая борода физиолога, усы, очки и даже лысина, при этом его имя категорически отказывается выйти на свет. Павлов, Павлов… Павел ведь – тоже имя!
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 133; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!