Черное озеро, Британия. Праздник костров, 61 год

ОТПРАВЛЕНИЕ ВЕСТНИКА

 

Всех благ, моя дорогая Клеа, разумные люди должны просить у богов.

Плутарх. Исида и Осирис. Обращение к Клеа, дельфийской пророчице

 

В полночь римские часовые наконец ушли, и можно было спокойно развести костер. Большая часть племени бриттов пряталась поодаль, под сенью темного леса.

Иосиф вместе с тремя другими избранниками стоял у костра и молча смотрел, как Ловерний, чье лицо бронзовело в отблесках пламени, смешал озерную воду с приготовленной ими мукой из пяти злаков, сделал лепешку, завернул ее во влажные листья и испек на углях. Развернув испекшуюся лепешку, он поджег ее с одного конца, потом разломил на пять кусков – четыре просто испеченных, а один обгоревший – и положил их в чашу.

Он поднес эту чашу каждому избраннику, и каждый взял по куску. Ловерний вынул свой кусок последним. Разжав руку, Иосиф обнаружил, что ему не достался обгоревший кусок лепешки. Он взглянул на остальных со смешанным чувством облегчения и тревоги, заметив, как его спутники по очереди отводили глаза от его руки. Затем лицо родного сына Ловерния, Белина, высокого и красивого мужчины с каштановой шевелюрой и бородой, озарилось широкой улыбкой, подсвеченной отблесками костра. Он открыл свою руку с обугленным куском лепешки и показал его всем. Его улыбка была такой сияющей, что на мгновение он напомнил Иосифу Учителя. Иосифу совершенно не хотелось осложнять проведение этого ритуала, однако он никак не ожидал, что избранным окажется Белин.

– Нет! – с удивлением услышал Иосиф свой собственный голос.

Ловерний спокойно положил руку на плечо Иосифа, потом крепко обнял своего сына с таким видом, словно гордился им.

– Позволь мне стать вестником вместо твоего сына, – тихо возразил Иосиф Ловернию. – Ему ведь всего тридцать три года, у него еще вся жизнь впереди. А я прожил почти семьдесят и не смог осуществить возложенной на меня миссии.

Ловерний откинул назад голову и рассмеялся, что показалось Иосифу не слишком уместным в данной ситуации.

– В таком случае, друг мой, – сказал он Иосифу, – какой же из тебя вестник? Какую пользу ты можешь принести нам, уж я не говорю о богах? А Белин – прекрасный избранник, безупречно сильный и здоровый. И он сумеет стать отличным слугой, выполняя божественные распоряжения. Спроси его сам, разве не счастлив он, что ему выпала честь стать нашим вестником?

На Иосифа внезапно нахлынули воспоминания о последней трапезе Учителя, когда тот омыл ноги всем ученикам. Странно, почему же при одной мысли о каких‑то глубоких побуждениях он не испытывает чувства вдохновения, а ему просто хочется плакать? Белин улыбнулся Иосифу почти блаженной улыбкой, показывая свой почерневший кусок. Проглотив его, он подошел и крепко обнял Иосифа, слегка встряхнув его, как делал когда‑то давным‑давно Ловерний.

– Иосиф, Иосиф, – сказал он. – Пойми же ты, я не умираю. Я обретаю вечную жизнь. Ты должен радоваться за меня. Если я увижу твоего Езуса в мире ином, то передам ему твои надежды и любовь.

Иосиф закрыл рукой глаза и заплакал, но Белин лишь глянул на Ловерния, удивленно пожав плечами. Его выражение говорило: столько лет прожив среди друидов, он все еще думает как язычник или римлянин.

Они вызвали жестами своих соплеменников из леса, и Иосиф попытался взять себя в руки. Один за другим члены кельтского племени покидали тенистые заросли, подходили за благословением к костру и, относя свои золотые или медные драгоценности к берегу озера, опускали их в воду. Когда вся утварь, браслеты, украшения и даже рабские цепи исчезли в его темных глубинах, они направились, выстроившись в одну шеренгу, за Ловернием, который повел их от костра по берегу озера к низине с топким торфяным болотом. Над луной шептались облака, пропуская на землю струи жутковатого света.

Подойдя к краю обширных торфяных болот, Белин опустился на колени и воздел руки к небу. Двое молодых мужчин, бывших наряду с Иосифом среди добровольцев, сняли с него плащ и остальные одежды. Ловерний дождался, пока его сына полностью раздели, и вручил ему повязку, обшитую лисьим мехом. Белин надел ее на руку, опустил голову и сложил руки за спиной, чтобы их связали кожаными ремнями. На шею ему также накинули кожаную петлю. Не поднимая головы, Белин тихо сказал:

– Мать‑земля, в твои руки я вверяю дух мой.

Иосифу показалось, что эти слова ледяным ножом полоснули его по сердцу. Затаив дыхание, он смотрел, как Ловерний взял кожаный мешок и извлек оттуда острейший охотничий топор. Подняв его над головой, он обратил взор к небесам. И в этот момент выкатившаяся из‑за облаков луна залила землю бледным светом. Кельты в молчании стояли на краю болота; Иосифу они казались лесом молящихся деревьев. Ловерний нараспев произнес своим низким грудным голосом:

– Смерть от огня. Во имя божественного грома мы вверяем тебя Таранису.

Белин даже не шелохнулся, когда над ним быстро и уверенно взмахнули топором, хотя Иосифу показалось, что он услышал его вздох сразу после того, как лезвие топора нанесло смертельный удар по черепу. Белин упал вперед, лицом в землю.

Двое молодых мужчин вышли вперед и, когда Ловерний одним резким движением вытащил топор из головы своего сына, затянули петлю на его шее.

– Смерть от воздуха, – сказал Ловерний. – Мы вверяем тебя Езусу.

В тишине Иосиф услышал громкий хруст, звук сломанной гортани.

Двое мужчин – теперь уже им помогал и Иосиф – подняли обмякшее, но прекрасное тело Белина с опущенной головой над солоноватыми водами. И наконец Ловерний произнес последние слова, которые следовало произнести в ту ночь:

– Смерть от воды. Мы вверяем тебя Тевтату.

Иосиф смотрел, как погружается в болото и бесследно исчезает принятое землей тело.

Но за мгновение до полного исчезновения Иосифу вдруг привиделось – на краткий миг – странное движение в этих непроницаемых черных водах. Ему показалось, что он видел, как Бог, раскинув руки, принял тело Белина в свои объятия. И Бог улыбался.

 

УТОПИЯ

 

Тот, кто чувствует, что в нем течет лучшая кровь и, осознанно пользуясь благородным происхождением, руководит народом, удержит свою власть и не отречется от нее…

Его фатальный образ… будет подобен Священному Миропорядку. И мы хотим, чтобы это государство процветало тысячи лет. Мы с радостью осознаем, что будущее принадлежит нам.

Адольф Гитлер. Шестой съезд партии, из доклада о «Тысячелетнем рейхе»

 

 

Я чувствую, что мой долг по отношению к моим соотечественникам – записать эти предостережения для грядущей расы.

Эдуард Булвер, лорд Литтон. Грядущая раса.

 

 

«Сиреневый уголок» неизменно утопает в цветах, оставаясь одним из самых очаровательных парижских ресторанов в любое время года. Обстановка там совершенно не соответствовала тому мрачному путешествию по нацистской Германии и Австрии, в которое нас увлек сегодня томный взгляд моей бабушки Зои. При входе нас встретили пушистые грозди белой сирени. Наш столик находился перед балконом, украшенным решетками, увитыми виноградными лозами.

Зоя сообщила нам, что заранее сделала заказ. Отведав принесенное сомелье вино и дождавшись, пока всех нас обслужили, она вернулась к нашей излюбленной теме: истории нашего семейства.

– Как я уже упомянула, – начала она, – высоко в Швейцарских Альпах, поблизости от перевала Малый Сен‑Бернар, берут начало четыре реки. Около века назад в том месте образовалась утопическая община. Моя бабушка Клио, крайне важный, но не стремившийся к славе персонаж нашей истории, прожила там много лет с моим дедушкой Эразмом Беном, одним из главных основателей этой общины.

В моей голове вдруг зазвенел колокольчик, напомнив рассказ Дакиана Бассаридеса об утопиях перед экскурсией по залам венского Хофбурга: он тогда заметил, что идеалисты, охваченные идеей улучшения цивилизации, зачастую заканчивают попытками выведения людей более совершенной породы.

– Идеальный мир в горном уединении, возрождение золотого века, – продолжала Зоя. – В прошлом веке такими идеями заразились буквально все, а многие лелеют их и доныне. Но – и это я тоже говорила – жизнь далеко не так проста, чтобы можно было разложить ее на черно‑белые составляющие. Вполне возможно, что стремление моего дедушки к такой утопии стало главной причиной всех последовавших несчастий.

Я не припомню, что нам подавали на ланч в тот день. Но очень хорошо помню малейшие подробности поведанной Зоей истории. По ходу ее рассказа все вставало на свои места, и я начала понимать, что наша маленькая семья действительно могла выступить в роли упомянутого Дакианом стержня или оси, вокруг которой все крутится – как животные на карусели или как зодиакальные созвездия, зримо вращающиеся по небу вокруг кончика хвоста Малой Медведицы.

Я с увлечением слушала начатую Зоей историю о нашем личном семейном Эдеме. Естественно, до грехопадения.

 

– Моя бабушка Клио, – продолжила Зоя, – была единственным ребенком в швейцарской семье, которая, как было заведено в те дни во многих богатых семьях, увлекалась научными изысканиями, к которым относились путешествия и поиски разнообразных затерянных царств и цивилизаций. Помимо всего прочего, Клио с глубоким интересом изучала античность. Она не только листала пыльные фолианты, но и была страстной поклонницей недавно придуманной науки – полевой археологии.

К своим двадцати годам Клио уже вовсю участвовала в экспедициях ее отца, побывав с ним в самых экзотических и удаленных уголках мира. Она присоединилась также к искателю приключений Генриху Шлиману, сколотившему состояние в России на военных поставках во время Крымской войны и щедро тратившему его на широко освещавшиеся в печати стихийные поиски знаменитых затерянных городов Греции: Микен и Трои.

Посвятив юные годы изучению древних языков, Клио смогла определить происхождение многих предметов, о которых узнавала из ветхих манускриптов, обнаруженных в гробницах, могильниках и пещерах. Довольно успешно применила она свои знания для поиска великих и прекрасных потерянных городов и для нахождения очень ценных реликвий – подобно тому, как Шлиман лишь благодаря тщательному изучению классической литературы обнаружил за стенами Микен шахтные гробницы с богатейшими сокровищами древнего мира.

В 1866 году двадцатилетняя Клио познакомилась со своим будущим мужем, голландцем, который, как и Шлиман, разбогател на военных поставках. Этот человек, Эразм Бен, финансировавший археологические проекты Шлимана, был вдовцом и воспитывал единственного сына, Иеронима, который в свое время станет моим отцом. Если большое состояние, сколоченное во время войны, тратилось Генрихом Шлиманом практически только на расхищение и грабеж человеческого прошлого, то капиталы моего дедушки, Эразма Бена, шли исключительно на некое совершенное преобразование человеческого будущего, создаваемого всецело по его личному представлению. И даже выходившего за его рамки.

Эразм увлекся также созданием утопической общины, которую финансировал в Швейцарии. Жизнь в ней основывалась на многих известных новомодных теориях, включая «сортировку», строгий генетический отбор, игравший большую роль в фундаментальных научных поисках того времени: селективное воспроизведение. В таких утопических общинах опытным путем проверялись способы достижения улучшенных урожаев и приплода домашних животных, и каждое лето Эразм проводил в Альпах, инспектируя центр вложения его капиталов.

Клио все это ненавидела. Она выросла в семье швейцарских протестантов, но получила либеральное образование с широкими взглядами, совершенно необычное для девушек того времени. Хотя человек, за которого она вышла замуж, был богат, умен и красив, вскоре после женитьбы Клио полностью разочаровалась в Эразме Бене, и особенно в его идеях идеального мира.

Она быстро поняла, что попала в руки угрюмого ортодоксального кальвиниста, который считал, что женщины и дети мало отличаются от домашнего имущества, но зато причислял себя, любимого, и немногочисленных ему подобных к некой избранной касте, практически недосягаемой для простых смертных. Белокурая красавица и умница Клио также вскоре поняла, что Эразм женился на ней не столько из‑за ее прекрасного тела или умственных способностей, сколько из‑за значительного состояния, обладательницей которого она как единственный ребенок станет после смерти отца, – но главное, из‑за принадлежавшей ее семье исторически ценной коллекции артефактов, талисманов и свитков, в собрании которых она принимала активное участие.

Эразм, точно околдованный, стремился завладеть знаниями, в основном связанными с тайнами прошлого и с могуществом, которое они могли ему принести в будущем, совершенно не обращая внимания на современную жизнь. Когда через пару лет после женитьбы у Клио родилась дочь, Эразм сразу перекочевал в отдельную спальню, решив, что выполнил свои генетические обязанности. В конце концов, считая сына от предыдущего брака, он уже дважды исполнил супружеский долг! Хотя такая ситуация в прошлом веке была общепринятой в семьях высшего класса, жизнь нашей семьи вскоре неожиданно и очень странно изменилась.

Каждое лето Эразм вывозил Клио на отдых в его утопическую альпийскую общину. Вскоре стало ясно, что он с трудом может позволить себе продолжать ежегодные щедрые вливания в этот проект. Но не только утопия привлекала его в этом регионе. Там же по соседству находилось нечто такое, что могло представлять для него огромную ценность: уже упомянутые мной языческие святыни, а также сохранившиеся со времен неандертальцев пещеры, которые благодаря их труднодоступному положению были пока почти не исследованы и мало кому известны, если не считать странствующих цыган, иногда проводивших лето в их окрестностях. Недавние сенсационные находки Шлимана погрузили Эразма в сладостные грезы о золотых артефактах и легкой поживе, и он уже размечтался, что найдет нечто очень ценное и даже чудодейственное. Естественно, Клио увлеклась таким исследованием.

Едва ли Клио понадобилась подсказка для привлечения цыган к ее самому любимому занятию – археологии. И вот летом после рождения ее дочери она отправилась в путь со своим археологическим табором. Совместные обследования альпийских пещер показали Клио, что цыгане исключительно хорошо осведомлены относительно назначения выкопанных ими артефактов, а также основательно знакомы с историей их народа с древнейших времен. Постепенно она передала им на хранение большую часть ее коллекции. А еще она осознала, как благоразумно живут эти люди, показавшиеся ей очень привлекательными… особенно один.

Вскоре Клио с ее цыганами отправилась в более дальнюю экспедицию. Она вернулась оттуда с интересными находками. Самым необычным артефактом, найденным в пещере между Интерлакеном и Берном, была статуэтка древней медвежьей богини, а также медвежьего тотема. В глубине той же самой пещеры обнаружились загадочные глиняные сосуды, выглядевшие очень древними. В них хранились свитки, которые она сразу же попыталась перевести.

Осенью, по возвращении в Голландию, Клио пришла в ярость, узнав, что Эразм забрал некоторые из ее документов и артефактов и даже продал кое‑какие из них, чтобы увеличить доходы, сократившиеся из‑за его неудачных вложений. Самое ужасное, что он также присвоил много ее записей и переводов, которые, по ее мнению, являлись ценнейшими историческими документами.

В ответ на обвинения Эразм ловко переключил ее внимание на обнаруженные ею недавно свитки, которые она оставила на хранение цыганам. Он надеялся найти в них сведения для поиска сокровищ и настаивал на том, что они по праву принадлежат ему, как ее мужу. Ничего не сказав Эразму, Клио забрала все ценное, что еще оставалось в ее распоряжении, и надежно спрятала.

Многое в их отношениях прояснили жаркие и основательные споры, продолжавшиеся последующие шесть месяцев на глазах у девятилетнего сына Эразма, Иеронима. Ссоры между его отцом и непослушной мачехой, которая отказывалась выполнять распоряжения его отца, посеяли в его юной головке семена, которые в итоге принесут зловещие и опасные плоды.

Летом 1870 года, когда Иерониму исполнилось десять лет, а его младшей сестре – всего два года, умер отец Клио, и его богатая коллекция манускриптов и предметов старины перешла в ее владение. Отец ее благоразумно оставил все деньги – наряду с личным посланием, предназначенным для дочери – в фонде, которым могли пользоваться только Клио и ее дети. Основываясь на сведениях из последнего письма ее отца, Клио вместе с отрядом цыган собиралась отправиться в экспедицию за границы Швейцарии, в Италию, оставив детей на попечении их отца. Но на сей раз Эразм стал настаивать на своем участии в экспедиции. Он заподозрил молодую жену в утаивании многих находок и думал, что ему понятны причины такого поведения.

И вот однажды Клио просто исчезла вместе с цыганами, оставив записку, в которой сообщала, что вернется к концу лета. Однако все случилось совсем по‑другому. Начиная с этого момента, казалось, какая‑то незримая и властная рука направляла ход быстро сменяющихся событий.

Вспыхнувшая 19 июля 1870 года Франко‑прусская война повергла Европу в смятение. Утопическая община быстро распалась, ее скудные фонды иссякли с началом войны. Эразм Бен – с двумя детьми на руках, отсутствующей женой и убывающим состоянием – понял, что ему необходимо как можно быстрее попасть домой в Голландию, чтобы припрятать документы и артефакты Клио, все еще остававшиеся у него.

Пробираясь по зоне военных действий между Швейцарией и Бельгией, Эразм получил серьезное ранение. Он умер, едва успев добраться с детьми до Голландии. Остатки его денег местные священники использовали на обеспечение образования его сына. А его дочь от Клио отослали в воспитательный сиротский приют. Видимо, мы принадлежим к числу тех несчастных семей, которым на роду написано быть разлученными войной. В данном случае, однако, так и осталось загадкой, случайным или намеренным был тот таинственный уход Клио от Эразма. Возможно, она и вернулась бы к нему, если бы не вмешалась война.

Восемь лет спустя после смерти Эразма Бена его сын Иероним закончил свое образование и начал готовиться к единственному, не считая военного, поприщу, доступному юноше с ограниченными средствами: к служению на благо Кальвинистской церкви. Эта подготовка лишь укрепила взгляды, укоренившиеся в нем за десять лет жизни с отцом. На самом деле главной его страстью стали идеи, внушенные ему церковью.

Иероним Бен возненавидел свою приемную мать Клио. Он неразумно считал, что она ограбила его отца и его самого, лишив их всего того, что им было «предопределено» по кальвинистским понятиям. Она покинула его отца во время войны, сбежав с цыганами и украв все ценности, принадлежавшие семье. В глубине души Иероним подозревал ее в значительно более серьезных грехах, ведь кто знает, куда могут завести женщину такие необузданные страсти? Как жаль, что его отцу не удалось подчинить себе эту женщину, что, конечно же, было бы совершенно справедливо в глазах Бога! Все, что принадлежало Клио, даже до ее замужества, по мнению Иеронима, теперь по праву должно было принадлежать именно ему.

А вместо этого по милости его приемной матери Клио – рассуждал Иероним – он не получит ничего, кроме нищенского образования. Его совершенно не волновала судьба его сводной сестры, отосланной бог знает куда. В конце концов, в ней тоже текла кровь ненавистной Клио. Ему лишь хотелось заполучить наследство. Он досконально изучил бумаги своего отца, сохраненные для него в церковном приходе, и получил отличное представление о характере и ценности артефактов и документов, которые припрятала мачеха, отказав его отцу в праве распоряжаться ими. А по нынешним временам, когда стоимость подобных находок оценили по достоинству, их ценность значительно возросла. Иероним пришел к выводу, что должен обязательно разыскать свою приемную мать и вернуть себе все принадлежащее ему по праву рождения. Возможно, час расплаты пока очень далек, но когда‑нибудь он все‑таки наступит.

В 1899 году всю Европу охватило предпраздничное настроение по поводу начала последнего века нашей тысячелетней эпохи (хотя его законное начало приходилось еще только на 1901 год). Шёнбруннский дворец в Вене впервые озарился электрическим светом; на речных набережных красовались «чертовы колеса», и повсюду радостно приветствовали открытия технических и прикладных наук.

Ни одно из таких новшеств, однако, не обсуждалось прессой и народом так широко, как единственное археологическое открытие. На Рождество 1899 года рабочие, ремонтировавшие водопровод в подвалах замка в окрестностях Зальцбурга, нашли большое золотое блюдо, история которого – как полагали – насчитывала почти две тысячи лет, уходя во времена Христа. Для определения происхождения этого блюда пригласили многочисленных экспертов, выдвинувших самые разные версии. Одни считали, что оно принадлежало сокровищнице первого храма Соломона, другие относили его к драгоценностям, расплавленным для создания золотого тельца, а позднее восстановленным в оригинальном виде. Авторство его изготовления одни приписывали грекам, другие – македонянам или фригийцам. Поскольку эти цивилизации торговали друг с другом на протяжении тысячелетий, несомненным представлялось лишь то, что находка древняя и имеет восточное происхождение. Весь январь 1900 года раритет показывали публике в Хоэнзальцбургском замке, после чего его перевезли в королевскую сокровищницу в Вене.

Иероним Бен, к этому времени уже почти сорокалетний мужчина, провел предыдущие двадцать лет в поисках женщины, укравшей его наследство и разрушившей всю его жизнь. И вот, прочитав в голландской прессе новые описания зальцбургского блюда, он твердо понял, что теперь наконец сможет найти ее. У Иеронима по‑прежнему находилось несколько редких свитков, которые удалось присвоить его отцу, а также единственная копия обширного исследования, проделанного самой Клио по этим документам. Если он не ошибался, то содержание одного свитка было непосредственно связано с недавно обнаруженным зальцбургским блюдом.

Он отправился на поезде из Амстердама в Зальцбург, прибыв туда за день до открытия выставки. Пройдя пешком от вокзала до замка, он сразу побеседовал с хранителем музея. Разумеется, его совершенно не интересовала какая‑то тарелка, зато очень интересовала женщина, которая наверняка приедет в Зальцбург, если только Иероним сумеет быстро и ловко подбросить приманку.

Передав хранителю редкий свиток, Иероним снабдил его также исследованиями Клио, заявив, что они принадлежали его покойному отцу, Эразму Бену, известному меценату, финансировавшему экспедиции Шлимана. Иероним с готовностью согласился с тем, что в музее должны проверить подлинность этих документов, и попросил только, чтобы до открытия выставки в прессе объявили общие сведения об этих раритетах и сообщили имя их дарителя, его покойного отца. Досконально изучив эти записи, Иероним понимал, что внимание, вызванное их публикацией, словно магнит притянет и его мачеху.

В свитке, найденном Клио и ее отцом в древнем глиняном кувшине в Святой земле, говорилось, что это древнегреческое блюдо украшало некий щит, а позднее попало в сокровищницу Ирода Великого. В правление его сына, Ирода Антипы, оно хранилось во дворце в Махере, где в то время был обезглавлен содержавшийся там в темнице Иоанн Креститель. Позднее Антипа перевез это блюдо в Рим, и оно прошло через руки императоров Калигулы, Клавдия и Нерона.

Исследования Клио показали, что Нерон, убежденный, будто это блюдо обладает особыми магическими свойствами, перевез его из Рима в Субиако и спрятал в знаменитой пророческой пещере за долиной Анио, непосредственно перед своим летним дворцом. После его убийства блюдо спокойно хранилось в пещере почти пятьсот лет. Но в пятом веке в этой самой пещере поселился знаменитый маг и отшельник, позднее названный святым Бенедиктом. По мнению Клио, обнаруженное там блюдо попало в руки монахов бенедиктинцев, и благодаря этой священной реликвии они завоевали популярность в германских землях и стали влиятельным монашеским орденом в континентальной Европе.

 

Первая встреча Иеронима Бена и его давно пропавшей приемной матери Клио произошла не так, как каждый из них мог представлять. Она, не растерявшая в свои пятьдесят пять лет красоты, составила прекрасную пару ему – поразительно красивому сорокалетнему белокурому голландцу. Но Иероним быстро понял, что, подобно ему, Клио хотела восстановить справедливость по отношению к себе. В сущности, ей не в чем было оправдываться.

Клио рассказала, что в конце лета, как и обещала, вернулась в утопическую общину, но узнала, что община распалась из‑за нехватки денег и что ее муж забрал детей и отправился в Голландию. После войны она связалась с голландским правительством и получила уведомление о том, что члены ее семьи, пропавшие во время войны, предположительно мертвы.

Пока Иероним Бен на протяжении тридцати лет лелеял свою ненависть к Клио, строя планы возмещения ущерба и отмщения, она жила в Швейцарии с цыганами, как прежде считая, что все Бены умерли. Недавно она даже удочерила девочку, заменившую ей единственного потерянного ребенка, и собиралась вскоре начать обучать ее древним языкам и методам исследования, к которым саму Клио с раннего возраста приобщил отец.

Узнав, что на самом деле ее родная дочь жива, но отдана тридцать лет назад в сиротский приют и что Иероним Бен за все это время не предпринимал попыток найти сестру, Клио поняла, что сын пошел в отца не только красотой, но и унаследовал его хладнокровный эгоизм. И тогда Клио решила заключить с ним своеобразную сделку.

Она сообщила ему, что поскольку Иероним не приходится ей кровным родственником, то она лично ничего ему не должна. Но если он благодаря своим связям в кальвинистской церкви выяснит, в какой приют отдали его сестру, найдет и привезет ее наконец к матери, то Клио выделит каждому из них приличную сумму из ее богатого состояния. Иероним с готовностью согласился на такое предложение. Но он едва ли ожидал, как дальше будут развиваться события.

 

Видя, что мы с Вольфгангом пребываем в ошеломленном молчании, Зоя продолжила:

– Давно пропавшая единокровная сестра, на поиски которой отправился мой отец, единокровная сестра, которую он, к большому несчастью для всех нас, все‑таки нашел, была той женщиной, на которой он вскоре женился, – Гермионой.

Вольфганг смотрел на Зою с каким‑то непостижимым для меня выражением. Потом прищурил глаза.

– Вы имеете в виду, что ваши родители…

– Были сводными братом и сестрой, – договорила за него Зоя. – Но я еще не закончила.

– Мне уже достаточно, – резко сказала я.

Значит, вот почему все эти годы наши родственные отношения держались в таком строгом секрете! Мне действительно стало как‑то нехорошо. Я задыхалась. Мне хотелось выйти на воздух. Но Зоя словно ничего не замечала.

– В твои руки попала коллекция этих манускриптов, – сказала она. – Но ты не сможешь ни защитить, ни понять их, если не узнаешь все.

Уголком глаза я заметила, что Вольфганг взял бокал с вином и одним махом опрокинул его в себя. Во время ланча он пребывал в каком‑то необычайном смятении и вел себя очень тихо. Я не могла понять, как он относится к рассказу Зои. В конце концов, она была ведь и его бабушкой. Я молила Бога, чтобы подобных сюрпризов больше не было. Что может быть хуже?

– Благодаря своим связям в кальвинистской церкви, – сказала Зоя, – Иероним нашел нужный сиротский приют и выяснил, что его сводную сестру Гермиону в шестнадцать лет отправили вместе с другими сиротами в Южную Африку в качестве невест, заказанных бурами. Война уже закончилась, поэтому он добрался по морю до мыса Доброй Надежды, продолжая поиски. – Пристально взглянув на меня, она добавила: – Кристиан Александр тогда только что умер от полученной на войне раны. Гермиона унаследовала его состояние вместе с обширными рудниками и горнодобывающими концессиями, но одновременно она ждала второго ребенка. Перепуганная и несчастная женщина с двумя детьми осталась одна во взрывоопасной стране. И вдруг появляется потрясающий красавец, Иероним Бен, и заявляет, что он ее кузен…

«Не так быстро!» – мысленно взмолилась я, пытаясь сообразить, что все это значит. Чего‑то еще явно не хватало для воссоздания всей картины. И на сей раз все окончательно прояснилось.

– Двое детей? – в ужасе сказала я. – Вы клоните к тому, что Кристиан Александр был отцом обоих сыновей Гермионы – Лафкадио и Эрнеста? Разве такое возможно?

– Да тут и притаился главный обман, – сказала Зоя. – Эрнест единственный сумел разузнать правду о прошлом нашей семьи, хотя ему понадобилось много лет, чтобы понять, какое предательство совершили по отношению к ним с Лафкадио, разделив их в детстве ложью об отцовстве Эрнеста. А на самом деле они были родными братьями, детьми одних и тех же родителей: Гермионы и Кристиана Александра. Эрнест приехал в Европу незадолго до смерти Пандоры и встретился с ней. Он спросил: почему же она не открыла ему правду, которую наверняка знала?

– Мне кажется, вы тоже должны кое‑что нам рассказать, – перебила я Зою. – Для начала, как Пандору втянули в нашу историю.

И она так и сделала. Скромный кальвинистский проповедник, сорокалетний Иероним Бен прибыл в Южную Африку летом 1900 года с единственной жизненной перспективой – найти сводную сестру, доставить ее к давно пропавшей матери Клио и получить от своей приемной матери наследство, которое, по его мнению, и так принадлежало ему.

И он нашел свою красивую белокурую сестру – недавно овдовевшую тридцатидвухлетнюю владелицу огромного состояния. В ее распоряжении находились горнодобывающие предприятия и поместья, а также шестимесячный ребенок (дядя Лафкадио) и ожидаемое пополнение (дядя Эрнест). В данной ситуации Иероним увидел для себя огромные потенциальные возможности. Не раздумывая, он вознамерился безжалостно убить разом двух зайцев.

Заявив своей сводной сестре, что искал ее многие годы, Иероним убедил Гермиону в своей страстной любви к ней. Поскольку она осиротела в два года от роду, то не успела понять, что за человек на самом деле ее сводный братец. Он буквально потряс ее воображение: они поженились уже через несколько недель, и он взял на себя управление всем состоянием ее покойного мужа.

Но Иероним понимал, что до привоза Гермионы в Европу следует скрывать, какие именно родственные отношения их связывают, иначе он не сможет заполучить обещанное Клио наследство. Могли возникнуть и еще кое‑какие проблемы: если Гермиона расскажет своей вновь обретенной матери об их семейном положении, то обещанное наследство уплывет из‑под самого его носа. Более того, как только откроется обман, Гермиона может попытаться разорвать их брак по причине кровного родства. Но Иероним осознал, что ей будет трудно сделать это, если у них появится общий ребенок.

Однако, учитывая то, что они, возможно, не смогут родить совместного ребенка, единственную гарантию полного успеха, придуманную Иеронимом, ему пришлось убедить Гермиону – под предлогом укрепления союза любви – записать его как законного отца в свидетельстве о рождении Эрнеста. И только много лет спустя сам Эрнест, порывшись в документах, обнаружил, что он всего на год старше Лафкадио, а не на два, как ему всегда говорили, – это усилило его подозрения, и он стал копать дальше.

В свете этого нерадостного открытия все начинало вставать на свои места. Понятно, к примеру, почему достигший школьного возраста Лафкадио был отослан в такое место, как Зальцбург, где он никого не знал. Оставшись в Южной Африке, рано или поздно он мог бы услышать от кого‑то подробности о смерти его отца, поспешной новой женитьбе его матери и о странном времени рождения Эрнеста. Также понятно, почему, когда Гермиона ждала Зою, Иероним собрался и перевез всю семью в Вену, где никто не знал об их прошлом – и где, согласно рассказу Лафа, его мать стала заключенной в своем собственном доме.

Подобный поворот сюжета объяснял, почему Лафа так огорчила моя предстоящая встреча с Зоей – не говоря уже о его изначальной неприязни к этой женщине. В сущности, именно она была единственным очевидным следствием плотской связи его матери с ее собственным братом. Но с прояснением каждого нового обстоятельства остальные, похоже, становились все загадочнее.

– Так как же со всем этим связана Пандора? – спросила я Зою.

– Только один человек, – сказала она, – знал, что бывшие когда‑то братом и сестрой Иероним и Гермиона стали много лет спустя мужем и женой. Это была девочка, удочеренная Клио в Швейцарии и заменившая ей потерянную дочь. Когда Иероним Бен наконец привез Гермиону в Швейцарию для обещанного воссоединения с ее матерью, Клио подписала документы, передававшие значительную часть ее состояния дочери и приемному сыну, совершенно не догадываясь о законном матримониальном союзе, объединившем эту пару. После их отъезда обнаружилось, что – по примеру своего отца – Иероним присвоил часть древних свитков, которые, по его разумению, были предназначены ему Богом. Те свитки уже принадлежали к тому времени приемной дочери Клио. Довольно трудно было отыскать следы этой парочки, однако в конце концов Пандора – а приемной дочерью, естественно, была она – нашла их.

Конец истории легко вписывался в реальную канву, сплетенную для меня Лафом, Дакианом и прочими заинтересованными лицами: Пандора с помощью Гастла, приятеля Гитлера по средней школе, проникла в венский дом Бенов и подружилась с несчастной затворницей Гермионой, своей сводной сестрой; Иероним не узнал в красивой молодой женщине того приемного ребенка, которого он лишь мельком видел во время короткого визита к Клио; потом Пандора при помощи шантажа заставила Иеронима разрешить Лафкадио приехать проститься с его матерью, Гермионой. Однако кое‑что все же оставалось непонятным. По рассказу Дакиана, Иероним изнасиловал Пандору, заставив выйти за него замуж, а потом выгнал на улицу, когда она украла у него нечто ценное. Но разве Зоя не сбежала вместе с Пандорой к цыганам? И если разобраться, рассказанная Лафом история не объясняет причин приятельских отношений обеих девушек с Адольфом Гитлером.

– А какое отношение ко всему этому имел Гитлер? – спросила я Зою. – Из всего, что вы рассказали нам, ясно, что Пандора ввязалась в нашу историю из‑за манускриптов Клио. Но даже если ваш приятель Везунчик стремился заполучить их, зачем он присоединился к вам на прогулке в Пратере, как говорил мне Лаф, и даже водил вас в Хофбург, чтобы показать меч и копье? Как мог он быть на дружеской ноге с Пандорой и Дакианом, зная, что они – рома?

– Познакомившись в Зальцбурге с Пандорой и Дакианом, Везунчик узнал, что они ищут Иеронима Бена, того самого человека, который двенадцать лет назад приобрел огромную известность в связи с открытиями вероятной истории происхождения блюда Иоанна Крестителя. Сам Везунчик в одиннадцатилетнем возрасте ходил вместе с классом на экскурсию, чтобы посмотреть эту знаменитую находку. Он мечтал завладеть ею, как впоследствии и другими реликвиями. Перебравшись жить в Вену, он уже многое знал об истории семьи Бен. Конечно, нет никаких доказательств, но я уверена, что мой отец был одним из первых и самых могущественных приверженцев Везунчика. И как ты верно заметила, Везунчик многое знал о происхождении Пандоры. Дакиану пришлось бежать на юг Франции, где благодаря моим собственным особым связям я помогала ему всю войну. Разумеется, Везунчик никогда не распространялся на эту тему, но во время войны он никому в Вене не позволял трогать Пандору – естественно, зная, что она и Дакиан были рома, – поскольку считал, что она единственная держит в руках ключи от того волшебного ларца, которым он стремился завладеть.

– Что значит «рома»? Что вы имеете в виду? – странным тоном вдруг спросил Вольфганг, сидевший необычайно тихо, слушая последнюю часть ее истории.

– Цыгане, – сказала ему Зоя, а для меня добавила: – Удочеренная Клио девочка, Пандора, была на самом деле юной племянницей Аззи Аскинази, потомка знаменитого цыганского рода, который часто помогал Клио в поисках древних текстов, в том числе тех, что хранились в Кумской пещере. Хотя не существовало каких‑либо основательных доказательств, Пандора считала, что Клио беззаветно любила Аззи. Как я сказала Вольфгангу в прошлом году, когда он разыскал меня в венском погребке, торгующем молодым вином, эти мудрейшие и душевные люди тщательно хранят древние знания и традиции. Дакиан очень хотел, чтобы я познакомилась с тобой, он полагает, что ты тоже…

– Минутку, – вновь, еще более решительно, вмешался Вольфганг. – Не хотите же вы сказать, что Пандора и Дакиан Бассаридес, родители Огастуса Бена и предки Ариэль, были цыганами?

Зоя взглянула на него с непонятной улыбкой, загадочно приподняв бровь.

Странно, ведь Вольфганг сам познакомил меня с Дакианом. Потом у меня появилось тревожное чувство, когда я вспомнила, что Дакиан ни разу не упоминал о своих цыганских предках в присутствии Вольфганга и даже предупредил меня, чтобы я тоже не афишировала это. Задним числом, учитывая, как откровенно Дакиан распространялся на другие темы – в музее, рассказывая о мече и копье, и даже в библиотеке, где мы прятали манускрипты Пандоры, – тот факт, что он отослал Вольфганга подальше, пока мы разговаривали на наши семейные темы, вдруг показался мне чрезвычайно значительным. А добавленное Зоей загадочное замечание только усилило его значение: – Твоя мать, Вольфганг, могла бы гордиться таким вопросом.

 

Вольфганг, очевидно, выдохся не меньше меня за эти пару недель, что мы носились по Европе и России, не говоря уже о явной перегрузке добавочными сведениями. Он провалился в сон после ужина на первом же этапе нашего почти суточного обратного перелета в Айдахо.

Хотя у меня имелась масса тем для обсуждения, я также понимала, что мне самой необходимо многое осмыслить и расставить по местам. Поэтому я заказала стюардессе лишнюю чашку крепкого кофе и попыталась сосредоточиться на обдумывании того, что узнала за последние дни.

Всего лишь месяц назад Зоина версия могла бы звучать совершенно абсурдно: что сам Везунчик, его племянница, его собака, его друзья и их дети были использованы – точно так же, как до этого он «использовал» миллионы цыган, евреев, славян и других людей, – для совершения некоего языческого ритуального жертвоприношения, шаманского «действа» ради наступления новой эры. Но и сам Гитлер, и многие его сторонники верили в этот полнейший бред. В некую волшебную Атлантиду, прародину арийцев на Северном полюсе; в окончательное крушение мира от огня или льда; в могущество священных реликвий и необходимость «очищения» породы для устроения чудесного земного рая. Не стоит забывать также, что Вольфганг намекнул мне о его вере в то, что оружие массового уничтожения изобрели уже в глубокой древности, а в нашем веке лишь повторили это изобретение.

Для тех, кто стремится повернуть вспять колесо истории, чтобы вновь оказаться в мифическом золотом веке, якобы существовавшем в языческие времена, – именно о такой опасности предупреждал Дакиан Бассаридес, – человеческие жертвоприношения считаются само собой разумеющимися. И как бы ужасно ни выглядели подобные идеи, они не кажутся слишком уж заумными, если рассматривать их в контексте нацистской системы ценностей.

Но несмотря на возможную пользу процессов сортировки и отбраковки, я упиралась в кирпичную стену всякий раз, как возвращалась к непробиваемой теме истинных отношений моих родственников с Адольфом Гитлером и ему подобными. Мне просто не за что было ухватиться. Я вспомнила песенку на стихи Уильяма Блейка:

 

Я дарю тебе путеводную золотую нить,

В шар ты ее сверни.

Докатится он до Небесных ворот

Иерусалимской стены.

 

Если бы мне удалось раскрутить обратно шар моей собственной путеводной нити – осознать, с чего, собственно, началась для меня вся эта история, – то я определенно попала бы в отправную точку.

В сущности, я знала, когда вошла в этот лабиринт: той метельной ночью я возвращалась с похорон Сэма и едва не провалилась в снег. Потом, ответив на телефонный звонок, я узнала от моего отца Огастуса, что мое «наследство», возможно, включает нечто совершенно неожиданное для меня, но ужасно ценное: манускрипты Пандоры.

И вдруг, задним числом, мне подумалось, что, возможно, с того самого первого телефонного звонка, постоянно заявляя, что мне хочется узнать правду, я закрывала глаза всякий раз, как эта правда маячила у меня прямо перед глазами. Не зря, видимо, Дакиан Бассаридес подчеркивал, что важно уметь правильно поставить вопрос. И что процесс поиска зачастую бывает важнее результата! Что‑то явно связывало воедино два этих, казалось бы, бессвязных замечания, и хотя такие поиски подобны попытке обнаружить недостающий кусочек в куче перепутанных составных частей картинки‑загадки, мне придется‑таки найти его.

И тогда меня наконец осенило.

Все это время я вытягивала и связывала концы разных нитей, пытаясь выстроить логические цепочки, а мне следовало рассматривать то, что Сэм называл целостной «тантрой», то есть рассматривать весь этот переплетенный сюжет в целом, ведь тантры, индийские священные тексты, связывают судьбу с жизнью и смертью. Сэм говорил, что нечто подобное существует даже в царстве животных: паучиха не сможет слопать паука, если он выберется из ее паутины тем же путем, что вошел, показав, что знает все хитросплетения узора. Что ж, наконец и я поняла, какую часть картинки раньше упорно не замечала. Но это понимание вызвало у меня жутко неприятное ощущение.

Разумеется, все в моей семейке зачастую рассказывали противоречивые истории, но был один человек, чьи истории сами по себе озадачивали множеством уклончивых и загадочных поворотов и внутренних противоречий. И хотя история или происхождение любого из моих родственников, возможно, резко отличались от того, чему я изначально верила, – и, наверное, даже от того, что каждый из них знал о себе, – среди них имелся один человек, о котором я не знала практически ничего определенного. И видимо, вполне справедливо то, что все с самого начала настраивали меня против него – даже, как я теперь поняла с ужасным прозрением, его родная сестра!

Этот человек сидел сейчас рядом со мной в самолете, его густая шевелюра маячила у моего плеча, и я едва видела точеный профиль его лица. Им был мой коллега, кузен и бывший любовник Вольфганг К. Хаузер из австрийского Кремса. Всего неделю назад мне казалось, что Вольфганга послала мне сама судьба и другого такого нет на всем земном шаре, но жесткий и холодный свет реальности заставил меня признать, что во всех его историях одна ложь погоняла другой, что он постоянно лгал мне, начиная с его загадочного прибытия в Айдахо, пока я была в Сан‑Франциско на похоронах Сэма.

Кстати о похоронах… Разве сам Сэм не говорил мне – в противовес утверждениям Вольфганга о нанимателях Оливера и Терона Вейна, – что его фальшивые похороны были устроены с благословения высшего эшелона правительства США? И разве Зоя не намекнула мне, что именно Вольфганг нашел ее в Вене, чтобы выкачать информацию, а не наоборот?

Но горчайшей пилюлей было то, что Вольфгангу удалось стащить манускрипты Пандоры из‑под самого моего носа, разведя меня с той же вкрадчивой ловкостью, с какой он обычно обольщал меня и завоевывал мое доверие.

Уже в его похожем на Вальхаллу замке хватало намеков на арийскую озабоченность и на воспитание, полученное от матери, которая сама воспитывалась в нацистском духе. Да вдобавок Вольфганг напрямик спросил Зою: «Не хотите же вы сказать, что предки Ариэль были цыганами?» А что еще она могла хотеть сказать?

Проглоченной мной лжи вполне хватило бы, чтобы убить африканского кабана, а я все еще раздумывала, когда же наконец перестану обманывать сама себя.

Теперь, когда я, к сожалению, полностью осознала, что именно Вольфганг Хаузер является недостающим звеном, связывающим воедино всю эту запутанную, искаженную и хаотичную паутину мифов и интриг, я молилась только о том, чтобы мне удалось, подобно пауку, достаточно осторожно удалиться по своим собственным следам и чтобы мы с Сэмом смогли выпутаться из этой паутины живыми.

 

УРАН

 

Я хотела бы на сей раз затронуть величайшее духовное событие, имевшее место… освобождение энергии атома… Я обращаю ваше внимание на слова «освобождение энергии». Именно освобождение является отправной установкой новой эры, и оно остается извечно неизменным для духовно ориентированных соискателей.

Это освобождение запустило процесс высвобождения сущности, неких духовных сил, удерживаемых внутри атома… Ибо сама сущность, великая и мощная инициация сравнима с теми инициациями, что выпускают на свободу человеческие души… Время спасительной силы уже настало.

Воплощение Священноначалия. «Тибетские каноны», переданные через Алису Бейли 9 августа 1945 года

 

 

Цикл Урана начинается, когда эта планета достигает северной точки своей орбиты… Последний наиболее знаменательный гелиоцентрический проход Урана через северную точку орбиты произошел 20 июля 1945 года, спустя четыре дня после первого атомного взрыва в Аламогордо, штат Нью‑Мексико, что поистине ознаменовало начало новой эры – светлого или темного будущего… Явления не зависят от нас, мы зависим от явлений.

Дейн Рудьяр. Астрологическое расписание

 

 

Важнейшая задача жизни любого человека – открыть тайный замысел его воплощения и следовать ему осмотрительно, но увлеченно… Уран открывается в нас легендарным Священным Копьем. В руках Святого Царя оно творит Храм Грааля в сердце Сада Демонической Магии… Уран есть египетский урей – змеиный символ власти фараонов, медлительный, однако всегда неожиданный владыка жизни и смерти. Велик труд расшевелить его, но в движении он неотразим… Если вы не направите его силы на созидание, он начнет разрушать.

Алистер Кроули. Уран

 

 

Не успев еще выработать какой‑то реальный план действий, я точно знала одно: что должна найти Сэма. Какой бы ужасной ни представлялась мне наша встреча с рассказом обо всех моих губительных просчетах, не последним из которых был мой флирт с Вольфгангом, подобный играм Нерона во время пожара Рима, но я вдруг с еще большим ужасом осознала, что если по моей милости кто‑то узнал, что Сэм жив, то ему сейчас угрожает гораздо большая опасность, чем раньше.

На завершающем этапе путешествия Вольфганг вел себя необычно молчаливо, что меня вполне устраивало. Приземлившись в Айдахо, мы уже договорились о том, что Вольфганг поедет прямо в центр и сообщит успевшему вернуться из Вены Поду о нашем благополучном возвращении. А я заскочу домой бросить вещи и тоже приеду на работу. Единственным оружием в моем скудном арсенале было то, что Вольфганг пока не подозревает, что я подозреваю его, поэтому приходилось действовать как можно быстрее.

Насколько я понимала, сейчас – в десять утра – Оливер должен быть уже в конторе, поэтому я спокойно смогу позвонить из дома деду Сэма, Серому Медведю. Хотя моя линия, возможно, по‑прежнему прослушивается, я, по крайней мере, смогу таким образом известить Сэма о том, что уже вернулась в город.

Притормозив на шоссе, я увидела машину Оливера на подъездной аллее и еще одну машину – судя по номеру, взятую напрокат – на дороге около наших почтовых ящиков. Поскольку наш дом стоял особняком, можно было не сомневаться, что Оливер принимает гостей. Только этого мне и не хватало! Я съехала на подъездную аллею, чтобы развернуться и попытаться осуществить новый план, когда из задней двери высунулась голова Оливера. Его темная шевелюра была взлохмачена больше обычного, и он как‑то диковато глянул в мою сторону. Он начал отчаянно жестикулировать, показывая, что мне лучше как можно скорее зайти в дом. Вопреки моим здравым рассуждениям, я выключила зажигание и вылезла из машины. Не успела я вымолвить ни слова, как подбежавший Оливер крепко взял меня за руку.

– Господи, куда же ты запропала? – прошипел он с почти истеричным выражением. – За две недели ты не ответила ни на одно из моих сообщений! Ты вообще представляешь, что здесь происходит?

– Понятия не имею, – призналась я, начиная испытывать нешуточный страх. Показав на припаркованную на дороге машину, я спросила: – Кто у тебя в гостях?

– У тебя в гостях, моя милая, – сообщил мне Оливер. – Она примчалась из Солт‑Лейка и переночевала у меня наверху, где было потеплее. Я только что запустил ее в твои апартаменты за компанию с мелким аргонавтом. Кто же такая эта она?

– И как говорим мы, ковбои, – мрачно добавил Оливер, спускаясь за мной по крутой лестнице на мой цокольный этаж, – я боюсь, что благодаря тебе наш утлый челн попал в чертов водоворот без руля и без ветрил.

В гостиной моих обширных полуподвальных апартаментов меня поджидал большой сюрприз. За дальним концом стола сидела моя новая сводная сестрица, Беттина Брунхильда фон Хаузер, с которой я беседовала всего пару дней назад из телефонной будки венского аэропорта.

Оливер был прав: ее присутствие не могло означать ничего хорошего. Но я не собиралась заранее переживать. Бэмби встала и прошла по комнате навстречу мне. Ее изумительный спортивный костюм имел рыжеватый оттенок итальянского бисквитного печенья biscotti, и сама она выглядела в нем так, словно только что окунулась в карамельную ванну. Ясон ластился к ней, презрительно игнорируя меня. Я оставила пальто и сумку в коридоре на настенной вешалке.

– Фрейлейн Бен, то есть Ариэль, – начала Бэмби, быстро поправившись. – Ваш Onkel послал меня к вам, как только понял, какая опасная сложилась ситуация.

Она глянула на Оливера своими глазами с золотистыми крапинками, и он слегка зарумянился.

– Я подозреваю, мне намекают, чтобы я потихоньку испарился, – сказал он.

– А какой смысл? – спросила я его и добавила: – Разве не ты оборудовал всю мою квартирку и телефон подслушивающими устройствами? Ведь для того твой шеф и держал тебя здесь столько времени – чтобы ты шпионил за мной!

– По‑моему, тебе лучше рассказать ей все, – посоветовала Бэмби Оливеру, изрядно удивив меня. – Расскажи ей то, что ты рассказал мне вчера вечером. А потом уж я по мере возможности объясню все остальное.

– Наш отдел командировал меня сюда пять лет назад, как только Под взял тебя на работу, – сказал мне Оливер. – Тогда мы еще не знали точно, кто из членов вашей семьи замешан в этом запутанном деле, но много знали о Пасторе Дарте и его сообщниках. Мы уже давно внимательно следили за ними. Нас насторожило, с чего вдруг Дарт взял тебя прямо из университета в свой отдел. Хотя, возможно, одна важная причина у него для этого имелась: твои близкие и родственные отношения с Сэмом.

Чем дальше в лес, тем больше дров. Значит, теперь еще и Под оказался натуральным злодеем, о чем и свидетельствовало его часто употребляемое прозвище Prince of Darkness – Князь Тьмы, а короче, Сатана.

– Неужели Сэм знал, что ты шпионишь за мной? Или ты шпионил и за ним тоже, хотя он часто работал на твоего шефа, Терона Вейна?

– Мы ни за кем не шпионим, – сказал Оливер. – Мы работаем в международном агентстве по линии Интерпола, которое координирует действия правоохранительных органов разных стран по выявлению преступной деятельности, особенно связанной с контрабандой оружия космического века. Мы выяснили, что много людей, вовлеченных в такую деятельность, умудрились пролезть на самые высокие должности в учреждениях, созданных для контроля за ней. Первыми в этом списке стоят организации по борьбе с наркотиками, но подсадные утки есть также в КГБ и даже в самом ЦРУ. Мы опасаемся, что они вскоре начнут продавать «свеженькую продукцию» – включая ядерные материалы – на открытом рынке, так же как сейчас они со скидкой продают своих собственных тайных агентов самым влиятельным перекупщикам!

Такой длинной и такой серьезной речи мне еще не приходилось слышать от Оливера, но он пока не рассеял мои сомнения.

– Если ты не шпионил, то почему прослушивается мой телефон? – спросила я. – Почему вы работаете подпольно? Почему ты хотел вместо меня получить рунический манускрипт?

– Меня послали защищать тебя, как только мы узнали, к чему они стремятся, – сообщил мне Оливер. – Хотя чаще всего мне приходилось защищать тебя от тебя самой.

Напоминает герра Вольфганга, подумала я.

– Увидев этот манускрипт в твоей машине, я сразу понял, что это не те документы, которые твой кузен Сэм описывал нашим сотрудникам. Когда ты решила поработать вечерком, я незаметно следил за тобой, выяснив в итоге, что ты собралась спрятать манускрипт в справочнике министерства обороны – чудесный выбор! Я вытащил его, конечно, и снял копию, чтобы он не пропал безвозвратно. По словам Бэмби, Лафкадио опасается, что другие документы, принадлежавшие твоему кузену, уже попали в руки ее брата.

Я вздохнула с облегчением, узнав, что по крайней мере рунический манускрипт находится теперь не только в кругу моей семьи. И его новый обладатель Оливер, как я уже начала надеяться, был на моей стороне. Но мои стремления добраться до истины привели меня к одному важному выводу – что реальная опасность, заключенная в этих документах, может подстерегать нас совсем с другой стороны.

Естественно, я не забыла, что после рассказа о том, как Терона Вейна взорвали вместо него, Сэм всячески предостерегал меня, чтобы я не слишком явно выражала свой интерес к почте или почтовому ящику. Он сказал тогда, что если кто‑то узнает, как и где можно заполучить эти манускрипты, то этому человеку будет легче добраться до них, когда один из нас будет мертв. Теперь я поняла: предостережения были связаны не с тем, что посланный мне по почте пакет был единственной существующей версией этих документов, а скорее с тем, что только один Сэм знал, где спрятаны оригиналы наследства Пандоры. И вот сейчас у меня возникло сильное подозрение, что типам, охотящимся за этими документами, не просто нужно узнать их содержание, но необходимо убедиться, что никто больше не знает его. То есть оказавшиеся в руках Пода и Вольфганга документы останутся единственной копией, если Сэм погибнет. Нетрудно представить, как мог дальше разворачиваться сюжет. На сей раз я не стала отворачиваться от очевидного.

– Значит, Под работает на вражеской стороне. Ты предупредил меня в телеграмме, но я получила ее слишком поздно, – сказала я Оливеру. – Вольфганг уже завладел этими манускриптами, хотя ты предупреждал меня и насчет него.

– По‑моему, мой брат действительно влюбился в вас, – сказала Бэмби. – Если бы вы встретились с ним раньше, эта любовь могла бы спасти его, заставив пересмотреть свои взгляды.

Вольфганг весьма образованный человек с высокими идеалами, даже если пребывает в печальном заблуждении. Думаю, что он удивился, обнаружив, что способен на такие сильные чувства. Но все равно, сейчас его уже не спасти, не помогут никакие разговоры. Где сейчас мой брат?

– Он поехал в нашу контору прямо из аэропорта, – сообщила я. – Вскоре я собиралась присоединиться к нему.

– Тогда нам нужно действовать немедленно, – сказала Бэмби. – Обнаружив, что Оливера нет на работе, он может поехать сюда. И если, по его мнению, тебе известно, где твой кузен спрятал оригиналы, то ты в ужасной опасности. Нужно остановить моего брата, пока он еще кого‑нибудь не убил.

Я в ужасе взглянула на нее, а Оливер мягко положил руку мне на плечо. Господи, о чем она говорит? Но, естественно, я все поняла. Наверное, я давно должна была догадаться.

– Мы были не вполне уверены, – сказал Оливер, обращаясь к Бэмби.

В голове у меня зашумело, словно я на мгновение оглохла. Потом откуда‑то издалека до меня донесся голос Бэмби:

– Нет, я уверена. Мой брат Вольфганг убил Сэмюэля Бена.

 

Я проводила бурные ночи любви с мужчиной, оказавшимся хладнокровным убийцей. Сжимая меня в объятиях, он думал, что убил Сэма. Мне показалось, что я хлебнула абсента, приправленного опиумом, или даже цикуты, что привела Сократа к блаженному состоянию отрешенности от жизни – хотя такая перспектива была бы сейчас как нельзя более уместна. Где бы найти на земле подобное место?

Оливер, похоже, собирался что‑то предложить, когда до нас донесся странный звон. Мы мгновенно переглянулись, даже не осознав еще, что звенит редко используемый звонок на задней входной двери дома. Поскольку главный вход в дом отделялся от дороги крутым спуском к «переднему двору», большинство людей подъезжали к задней двери, игнорируя подъездную аллею.

Мы бросились к высокому ряду окон моей полуподвальной жилой комнаты и выглянули на улицу. Нам была видна лишь дорога, но не тот, кто стоял на переднем крыльце. За малолитражкой Бэмби припарковался здоровенный «лендровер» с номерами нашего штата. На его переднем крыле красовалось изображение стоящего в профиль медведя‑гризли. Я улыбнулась. Похоже, наши дела наконец пойдут на лад.

– Ты знаешь, кто это может быть? – спросил Оливер.

– Знаю не только машину, но и самого медведя. Открывай дверь, – велела я ему. – А мы с Бэмби пока отловим Ясона и соберем для всех нас теплые вещи. Возможно, нам придется пожить немного в блаженном уединении.

– Но кто это? – спросил Оливер. – Вряд ли нам стоит сейчас открывать дверь, если только ты не на сто процентов уверена, кто к нам заявился.

– Уверена на все сто, – заверила я. – Это медведь, который тащился сюда из самой Лапуаи – добрых пятьсот миль. Он эмиссар моего дорогого покойного кузена Сэма.

 

Бэмби и Оливера слегка ошеломило появление Серого Медведя. Как большинство индейцев племени «Проколотые носы», длинноногий и широкоплечий Серый Медведь был необыкновенно хорош собой. Природа наградила его выразительными чертами лица, прямым носом и ямочкой на подбородке; в его темных, заплетенных в косы волосах белела тесьма, а такие же, как у Сэма, серебристые глаза под черными бровями сверкали, как магические кристаллы, позволяющие постичь суть времен.

На нем была расшитая бисером куртка с бахромой и наброшенный на плечо дорожный плед. Он подошел ко мне и решительно, но мягко завладел моей рукой.

Как я уже говорила, Серый Медведь никогда особенно не жаловал меня, в основном благодаря моей принадлежности к нашей странной семейке. Но его рукопожатие явно показало, что он понимает и ценит то, что я помогала Сэму. Конечно, ни ему, ни Сэму пока неизвестно, как великолепно я успела напортачить. Я представила Серого Медведя моим спутникам.

Серый Медведь, как обычно обойдясь без церемоний, сообщил мне:

– Он беседовал с твоим духом и знает, какое решение ты приняла. Он одобряет. И просит тебя приехать.

Сэм умудрился прочесть мои мысли. Ничего удивительного: Сэму обычно удавалось подключаться ко мне на больших расстояниях. И разве я не чувствовала, что все последние недели он ходит в психологических мокасинах по моим следам?

– Больше он никого не приглашал, – добавил Серый Медведь, показав на Оливера и Бэмби. – Я должен привезти только тебя.

Я пребывала в легком затруднении. Эта парочка уже готова была рассказать мне правду – ту правду, что, возможно, окажется очень полезной не только для моей безопасности, но и для безопасности Сэма.

– От чьего имени он говорит? – спросил Оливер. – Куда ему нужно увезти тебя и почему он не хочет, чтобы мы поехали вместе с тобой?

Прежде чем я придумала, что ответить, Бэмби разрешила эту проблему, хотя, признаться, я не совсем поняла, почему ей это удалось.

– Я дочь Халле, – сказала она Серому Медведю. – Я приехала из Вены, чтобы рассказать все, что мне известно, о человеке, который был отцом Сэма и отчимом Ариэль, – об Эрнесте Бене.

– А‑а, – без всякого выражения протянул Серый Медведь. – Я понял.

 

Засунув Ясона в рюкзак, я успокаивающе погладила его. Мне не хотелось оставлять кота одного в доме, поскольку я даже не представляла, как долго и где мне придется странствовать. Я закинула его на плечо, рядом с моим обычным рюкзаком с вещами, которые могли нам понадобиться в поездке в горы вместе с Ясоном. Я залезла на переднее сиденье «лендровера», а Бэмби и Оливер уселись сзади. Значит, можно будет, развернувшись, слушать историю Бэмби и одновременно посматривать, нет ли за нами хвоста.

– Ладно, друзья, – сказала я Бэмби и Оливеру, когда мы, выехав из города, направились к северу вдоль хребтов Скалистых гор. – Я не могу сказать вам, куда именно мы едем, потому что сама не знаю. Но я знаю, к кому сейчас везет нас Серый Медведь. Следовательно, могу вас уверить, что мы едем не в пустыню. Скоро мы разрешим все наши сомнения раз и навсегда.

Оливер озадаченно смотрел на меня, потом постепенно в глазах у него загорелся слабый огонек понимания.

– Господи! – воскликнул он. – Неужели ты хочешь сказать, что на самом деле он не умер?

Я медленно кивнула. По крайней мере, одно мне все‑таки удалось: не разболтать всему свету секретную информацию о том, что Сэм до сих пор пребывает в мире живых. И как только мы распутаем этот клубок, все вскоре наладится.

– Но если Сэм жив, то кого же убил Вольфганг? – спросила Бэмби, явно превзойдя тот порог сообразительности, что я определила для нее в нашу первую встречу.

Я огорченно глянула на Оливера.

– О нет, – сказал Оливер, вдруг догадавшись, в чем дело. – Весь прошлый месяц я чувствовал, что произошло нечто ужасное. Работая на задании, мы редко разговаривали с ним, но я знал, что Терон Вейн поехал в Сан‑Франциско на той неделе, когда убили твоего кузена. И я удивился, не получив от него никаких известий о жестоком убийстве человека, сотрудничавшего с нами в деле, которым я занимаюсь уже пять лет. Я даже хотел сам связаться с Тероном, но подумал, что, возможно, у него есть серьезные причины пока залечь на дно. – Он мрачно усмехнулся. – Теперь ясно, что предчувствия меня не обманули.

Наша машина петляла, поднимаясь по горным дорогам среди густых сосновых лесов и переезжая по пути быстрые темные реки, а я приглядывалась к мелькавшим за деревьями отвесным пенным водопадам, вдыхала сосновый аромат и слушала историю Бэмби. Когда она закончила ее, последние кусочки картинки‑загадки, которые я так долго и так уклончиво искала, наконец встали на свои места.

– Моя мать Халле воспитывалась в семье ее отца, Хиллманна фон Хаузера, – сказала она. – Как ты понимаешь, у нас с Вольфгангом фамилия нашего дедушки.

– Из телефонного разговора с Джерси, моей матерью, я поняла, что у вас с Вольфгангом разные отцы, – сказала я, не желая на самом деле открывать историю не вполне законного происхождения Бэмби по вине моего грешного отца, Огастуса. Но именно тут меня подстерегала очередная неожиданность.

– Да, отцы у нас разные, но в пределах одной семьи, – сообщила мне Бэмби. – Отцом Вольфганга, законным мужем моей матери Халле, был Эрнест Бен.

Меня уже трудно было потрясти подобными семейными откровениями. Но в свете сказанного раньше о причастности Вольфганга к убийству Сэма сведения о том, что у Сэма и Вольфганга был один отец, Эрнест, приобретали особую весомость. То есть они сводные братья, так же как мы с Бэмби – сестры благодаря моему отцу Огастусу. Я глянула на Серого Медведя, и он, заметив это боковым зрением, утвердительно кивнул, не отрывая взгляда от дороги.

– Верно, я знал это, – сказал он. – Я знал Эрнеста Бена много лет. Эрнест был красив и богат. Он приехал на северо‑запад Айдахо задолго до войны, чтобы приобрести права на землю, пятьдесят тысяч акров к северу от Лапуаи, гористую местность, богатую полезными ископаемыми, – отхватил себе для разработки изрядный кус у Матери‑Земли. А уж война, известное дело, сделала его еще богаче. После войны, лет в сорок, Эрнест вернулся в Европу и женился на молодой женщине, Халле. Какое‑то время он пожил в Европе. У них родился сын Вольфганг. А потом он вдруг вернулся сюда в Айдахо, в свои северные владения, но вернулся один, без той женщины и без ребенка. Сказал, что они умерли. Он знал мою дочь, Ясное Облако, с детства и попросил у меня разрешения взять ее в жены. Она очень привязалась к нему, но это было… не в наших обычаях. Эрнест Бен был белый чужак. Кто знал, захочет ли он жить по нашим обычаям? Он ведь мог опять уехать в другую страну и никогда не вернуться. Когда я спросил его, любит ли он мою дочь, Эрнест Бен сказал, что, по его мнению, он вообще не способен на любовь. Честно говоря, его ответа мы так и не поняли. Признаться в такой вещи – все равно что сказать, что ты уже умер. Однако он обещал заботиться о моей дочери и оставить нам на воспитание детей, если таковые появятся. Вторую часть обещания он не выполнил. Когда Ясное Облако умерла, отец Сэма забрал его из нашей резервации. Потом он женился на твоей матери, Джерси, и мы испугались, что навсегда потеряли Сэма.

Серый Медведь рассказывал все это без горечи, хотя вид у него был какой‑то отрешенный. Потом он добавил:

– Эрнест Бен сказал еще одну странную вещь, как раз перед женитьбой на моей дочери. Он сказал: «Я молю Бога, чтобы этот союз очистил меня от грязи». Он так и не объяснил, что имел в виду, и никогда не пытался зайти в нашу парильню для очищения.

Что‑то из сказанного им продолжало тревожить меня.

– По твоим словам, Эрнест Бен приобрел земли в Америке до начала Второй мировой войны, – сказала я. – А когда именно?

– В тысяча девятьсот двадцать третьем году, – сказал Серый Медведь.

Такое известие, бесспорно, имело значение… хотя после несложного подсчета оно потеряло смысл.

– Но Эрнест родился в тысяча девятьсот первом году, – сказала я. – К этому времени ему было всего двадцать два года. Разве мог его отец доверить такому молодому человеку покупку и управление обширными землями в чужой стране…

Оливер и Бэмби смотрели на меня несчастными глазами.

– О боже, – сказала я.

Значит, вот что это была за «грязь», о которой моя семейка по вполне понятным причинам предпочитала молчать, – как будто двоеженства, похищения детей, кровосмешения, фашизма и убийства было еще недостаточно. К концу нашей двухчасовой поездки по склонам хребта Биттеррут в Скалистых горах, обогатившись сведениями Серого Медведя и Бэмби, я увязала концы очередных разорванных нитей. И поняла, что мне следовало бы принести извинения обеим моим бабушкам, особенно Зое.

Мюнхенский путч Гитлера произошел 9 ноября 1923 года. В это время война еще даже не маячила на горизонте, но Иероним Бен знал, что война будет обязательно. И он также знал, на чью сторону встанет. Он послал Эрнеста в Америку – приобрести земли и права на разработку полезных ископаемых. Через десять лет, когда Гитлер стал канцлером Германии, Иероним послал вслед за первым своего второго, уже достигшего совершеннолетия сына: моего отца, Огастуса. Эти два молодых парня ползали, как кроты, по горам и пещерам Нового Света, запасая ценное сырье, а в мире меж тем назревала очередная война.

Мой отец обрабатывал восток, Пенсильванию. А Эрнест перепахивал запад, Айдахо. И лишь один птенец вывалился из этого дурдома. Им была Зоя.

Зоя предпочла сбежать от своего родителя с цыганами, но, когда она достаточно подросла, Иероним Бен пожелал облагородить кровь своих потомков, использовав для этого свою дочь, его единственную кровную наследницу. Именно он подослал к дочери своего сослуживца и приятеля Хиллманна фон Хаузера, чтобы тот соблазнил ее в Париже. Как бы сама Зоя ни относилась к этому роману, соблазнитель забрал ее дочь Халле и отдал на воспитание своей почтенной, но бесплодной арийской жене. Зоя вышла замуж за беспутного ирландца и родила второго ребенка – Джерси, мою мать.

Мало того что Иероним Бен, по существу, украл моего отца Огастуса у Пандоры, он присвоил себе и двух сыновей своей сестры‑жены Гермионы, зачатых Кристианом Александером: Лафа в качестве приемного сына и Эрнеста, в чьем свидетельстве о рождении Иероним Бен числился законным отцом. Таким образом, две Зоиных дочери, Джерси и ее сестра Халле, были единственными кровными внучками Иеронима. В свете всего этого становилось очевидным, почему Иероним замыслил переженить их со своими благоприобретенными «сыновьями»: Халле – с Эрнестом, а Джерси – с Огастусом. Он провернул это ловкое дельце ради того, чтобы любые будущие восприемники его богатства и могущества были гарантированно связаны с ним кровными узами через Зою.

Огромной ложкой дегтя в этой бочке меда было, разумеется, то, что он ошибся в подборе пар. Мой стремящийся к власти и славе отец Огастус составил бы отличную пару с Халле, красивой блондинкой, которой было дано самое распрекрасное арийское воспитание, какое только могли пожелать ее нацистские родственнички. Плодом их незаконной любовной связи стала Бэмби. А Эрнест и моя мать, Джерси, соединившиеся под конец жизни, были счастливы настолько, насколько могут быть счастливы два использованных в корыстных целях и душевно травмированных человека.

Таким образом, говоря о несмываемой грязи, Эрнест имел в виду то, что он окончательно осознал лишь после женитьбы на Халле фон Хаузер. Не только то, что папочка новоявленной супруги занимался поставкой оружия (чем дочь его очень гордилась), но и то, куда переправлял его собственный «нейтральный» голландский отец Иероним Бен всю ту руду, что Эрнест старательно добывал долгие годы.

Медленно и мучительно Эрнест начал распутывать семейное прошлое, в основном покрытое мраком. Ему сильно поплохело, когда выяснилось, что он, Огастус и Иероним нажили свои огромные состояния на людских страданиях, причем Иероним полностью осознавал, что он делает. Но когда Эрнест понял, что был слепым орудием в руках человека, которого считал своим отцом, – человека, одержимого идеями не только выведения высшей расы, но и мирового господства, – жить с таким знанием Эрнесту стало почти невыносимо.

Нарожавшая дочерей Зоя, в свою очередь, приехала в оккупированную Францию, чтобы попытаться убедить ее бывшего соблазнителя позволить ей увезти Халле из захваченной фашистами страны, и оказалась там в ловушке, как Пандора и Лаф – в Вене. С какой грустной иронией, должно быть, смотрела Зоя на моего великолепного арийского соблазнителя, когда, сидя напротив меня в парижском ресторане, излагала мне собственную версию ее жизни между двумя войнами.

Но истинная ирония для всех моих родственников заключалась в том, что их связи с Иеронимом Беном, Хиллманном фон Хаузером и Адольфом Гитлером – согласно рассказу Бэмби – не только помогли им самим выжить, но и позволили им без вреда для себя защитить или спасти от смерти сотни людей. Включая и мужа Пандоры, Дакиана Бассаридеса, с помощью Зои постоянно переправлявшего цыганских беженцев через южную границу Франции.

– А Вольфгангу известна вся эта история? Ну хотя бы то, что Сэм приходится ему братом? – спросила я Бэмби.

Она немного помолчала, серьезно глядя на меня своими зелеными глазами с золотистыми крапинками.

– Я не уверена, – наконец сказала она. – Но я знаю, что моя мать имела на него очень большое влияние – в основном именно поэтому Лафкадио начал презирать его, хотя он неохотно говорит на эту тему. Я постепенно вытянула часть этой истории у Лафкадио, а ему, должно быть, рассказал ее Эрнест, приехавший много лет назад в Вену повидаться с Пандорой. Видимо, Пандора с самого начала знала всю подноготную.

Еще бы!

Мне вспомнилось, что сказал Вольфганг, глядя на Дунай, бегущий за стенами его средневековой башни, когда мы с ним стояли под ее стеклянным куполом в ту самую ночь: «Отец как‑то раз взял меня посмотреть на нее. Я помню, как она пела „Das himmlische Leben“ Малера. А потом отец повел меня за кулисы, и я подарил ей маленький цветок, а она взглянула на меня такими глазами… твоими глазами».

– Взяв в жены мою дочь, – продолжил Серый Медведь, – Эрнест Бен дважды ездил в Европу. Когда Сэму исполнилось три года, Эрнест отправился поговорить с Пандорой, матерью его брата Огастуса, о важном семейном деле. А потом, вскоре после смерти Ясного Облака, ездил на похороны Пандоры и на этот раз взял Сэма с собой. Пандора завещала ему что‑то, что он должен был получить лично, объяснил мне Эрнест. Вернувшись в Айдахо, он навсегда покинул нашу резервацию.

У меня остался только один вопрос. И к счастью, я уже так привыкла к ошеломляющим ответам, что даже почти не вздрагивала.

– А как получилось, что после смерти твоей матери ты переехала жить к Лафкадио? – спросила я Бэмби. – Разве к тому времени ты его уже хорошо знала?

– Моя мать вовсе не умерла. Она здравствует и по сей день, если не ошибаюсь… ведь я не видела ее десять лет, с тех пор, как ушла из дома, – прищурив глаза, сообщила Бэмби. – Но по‑моему, ты уже давно должна была понять, что именно ее тень маячит за всем этим делом!

 

Если мать Бэмби, Халле фон Хаузер, «тенью маячила за всем этим делом» и если она и вправду была настолько ужасна, что ее муж сбежал и женился на Ясном Облаке и даже ее дочь Бэмби ушла из дома в пятнадцать лет, перебравшись к Лафу, то справедливо было предположить, что именно Вольфганг поддерживал связь с этой темной ветвью нашей семьи.

– Но какова же роль Огастуса? – спросила я Оливера, надеясь, что он знает.

– Твой отец один из первых в нашем списке, – проинформировал меня он. – Очевидно, его рыцарский роман с матерью Бэмби длился много лет, и хотя сейчас каждый из них уже обзавелся новым законным партнером, между ними, видимо, сохранилось отличное взаимопонимание. Лет десять назад твой отец помог Халле фон Хаузер хорошо устроиться в Вашингтоне, благодаря чему на данный момент она уже приобрела большое политическое влияние как в Америке, так и за границей. На самом деле, распутывая связи этой парочки, надо держать ухо востро. Заседая в составе правления нескольких музеев и серьезной газеты, Халле является известной в столичном обществе акулой…

Святое дерьмо!

– А та газета, часом, не «Вашингтон пост»? – вмешалась я. – И фамилия нового муженька Халле, часом, не Вурхер‑Лебланк?

От такого сочетания несло явным голландско‑бельгийским душком, доносившимся из того самого места, где находился гиммлеровский nouveau paradis, то бишь новый парадиз, как говорят в тех краях.

Оливер улыбнулся.

– Ты, несомненно, хорошо поработала на досуге.

Естественно, она предпочла слегка подкорректировать свое имя, назвавшись Хеленой на тот случай, если вдруг в чьей‑то памяти всплывет особа с редким и запоминающимся именем Халле. Мне также вспомнилось, с каким интересом на том ужине в Сан‑Франциско мой отец и его последняя жена Грейс пытались выяснить, что именно мне известно о моем наследстве. Они даже устроили пресс‑конференцию с целью выпытать дополнительные сведения у душеприказчика, а также получить хороший предлог для дальнейших разведывательных звонков мне домой – в надежде на более ощутимые успехи – относительно содержания и местонахождения манускрипта, находившегося в распоряжении Сэма. Позвонившая мне позднее миссис Вурхер‑Лебланк из «Вашингтон пост» не сказала, что она репортер, а заявила только, что хотела бы приобрести мои бумаги. Сейчас я уже почти не сомневалась, что в роли этой покупательницы выступала именно мать Вольфганга и Бэмби, Халле фон Хаузер.

Знала ли Джерси о том, что ее сестра жива, или о том, что она и мой отец, закончив плотские игры, слились в экстазе на духовном поприще? Она пока не говорила мне об этом, но вскоре слова Серого Медведя прояснили ситуацию.

– Естественно, у меня возникли серьезные подозрения насчет такой внезапной, необъяснимой смерти первой жены и сына Эрнеста, – заметил он мне. – Но у меня не было никаких доказательств того, что они живы, вплоть до недавнего расследования, проведенного Сэмом в Юте. По мнению Сэма, твоя мать и Эрнест пришли к выводу, что лучшей защитой их детей от прошлого будет полное неведение.

Я собиралась уточнить кой‑какие детали, когда Серый Медведь резко сбавил скорость «лендровера» и свернул с трассы. Лесная дорожка, густо усыпанная покрывалом из сосновых иголок, источала сильный хвойный запах. Бэмби, Оливер и я, погрузившись в молчаливое спокойствие, смотрели, как осторожно Серый Медведь маневрирует на своем крупногабаритном джипе по узким дорожкам между плотными рядами сосновых лап, сплетенных наподобие гобелена. После бесконечного кружения по лесу дорога наконец плавно пошла в гору, и мы направились прямиком к вершине. Когда подъем стал слишком крутым, Серый Медведь затормозил около узкой расселины и выключил мотор. Он повернулся ко мне.

– Я отведу вас дальше к реке, а там нас встретит мой внук, – сказал он. – Однако он ждет, что я приведу только тебя, поэтому не лучше ли твоим попутчикам остаться пока здесь, у машины?

Я вопросительно глянула на Оливера и Бэмби, ожидая их реакции.

– Я предпочла бы пойти с вами, – возразила Бэмби. – И помочь всем, чем смогу. Я считаю себя ответственной за многие неприятности, произошедшие у тебя и твоего кузена… нашего кузена, – поправилась она. – Возможно, их удалось бы избежать, если бы я рассказала тебе все, как только узнала, что ты познакомилась с моим братцем.

– Что ж, это решает все, – заявил Оливер, прикрывая свой квебекский акцент тягучим западным произношением. – Никакой уважающий себя ковбой не пустит пару таких телок, как вы, бегать по горам без присмотра.

Но он разинул рот, когда Бэмби вытащила из кармана маленький браунинг и крутанула его с профессиональной сноровкой, какой позавидовала бы и знаменитая снайперша Анни Оукли из шоу Буффало Билла. Оливер обычно говорил, что ищет ковбойскую девушку своей мечты, но сейчас он испуганно поднял руки.

– Ради всего святого, – воскликнул он, – убери эту игрушку подальше, пока никого не задела! Зачем ты вообще ее взяла?

– Моего деда Гиллмана назначили инструктором в Baller‑mann Gewehrschiessen – это что‑то вроде стрелкового клуба – в Центральной Германии. Все в нашей семье непременно должны были научиться стрелять, – поведала Бэмби Оливеру. – Я прилично освоила вальтер, люгер, маузер и все модели браунингов, и у меня есть разрешение на ношение оружия для самозащиты.

Правильно. Никогда не знаешь, кто может вечером подстерегать молодую золотоволосую виолончелистку. Особенно из такой семейки, как наша.

– Пусть захватит его с собой, – сказала я Оливеру. – На всякий случай.

 

Мы поднимались за Серым Медведем по длинному скалистому ущелью. По мере приближения к вершине идти становилось все труднее, когда среди россыпи мелких камней начали попадаться внушительные обломки скал, скользившие под ногами. Мне определенно не хотелось попасть в очередную лавину. К тому же от камнепада не убежишь на лыжах.

Мы поднялись на горный хребет, возвышавшийся футов на двести над густым ковром лесной долины, прорезанной широкой блестящей лентой реки. Глянув на этот пейзаж, я мгновенно поняла, где мы находимся: у горных водопадов, в любимом месте Сэма.

Река здесь была широкой, и вода обрушивалась вниз сплошным блестящим потоком, поблескивающим на солнце, как волосы Бэмби. Лишь водная пыль, клубившаяся у основания водопада, давала хоть какое‑то представление о том, что именно эти бурные падающие воды прорыли само ущелье, раздробив древние скалистые твердыни до состояния мелкого гравия. В детстве я приезжала сюда как‑то раз с Сэмом. То была моя последняя загородная прогулка перед отъездом в школу, и он хотел показать мне одно местечко.

«Вот мое тайное убежище, Умница, – рассказал он мне тогда. – Я обнаружил его, когда впервые отправился один на рыбалку, еще совсем мальчишкой. Никто не заглядывал туда, наверное, много тысяч лет».

Держась за руки, мы перешли вброд реку над водопадом и немного спустились вниз по крутому скалистому склону. В скале обнаружилась узкая трещина. Почти не заметная со стороны, она находилась так близко к водопаду, что края ее поросли скользким зеленым мхом от постоянных брызг. Сэм взял меня за руку и, проскользнув боком в эту щель, протащил меня за собой.

Мы оказались в большой пещере, сразу за сплошной стеной ревущего водного потока. В глубине, через несколько метров, царила уже полная темнота. Сэм достал фонарик и включил его.

Я была совершенно потрясена. Своды и потолок пещеры выглядели как сказочная хрустальная страна, сияющая всеми цветами радуги. Множество настоящих радуг сверкало и отражалось в мириадах призматических кристаллов, хаотично покрывавших пещерные своды.

«Если когда‑нибудь мне или тебе захочется спрятаться или припрятать какую‑то ценную вещицу, – сказал мне Сэм в той бездыханной тишине, отделенной большим провалом пустоты от ревущего водопада, – то лучшего места, чем эта пещера, просто не придумаешь».

И вот сейчас я в компании с Серым Медведем, Оливером и Бэмби стояла на горной вершине, издали поглядывая на водопад. У меня уже не оставалось никаких сомнений по поводу того, куда именно мы направляемся. И я точно знала, что спрятано в тайной пещере.

За полчаса, пробираясь по скалистым тропам, затененным деревьями и густым подлеском, мы дошли до реки. Когда мы оказались на относительно ровном участке берега над водопадом, я сообщила моим спутникам, перекрывая шум воды:

– Здесь придется перейти реку вброд. Нам нужно попасть на другую сторону водопада. На много миль вокруг нет более мелкого места для безопасной переправы.

– Боюсь, для меня лично здесь вообще нет безопасного места, – сказал Оливер, глянув на меня широко раскрытыми черными глазами. – Мне вовсе не улыбается признаваться в этом в такой час, но я так и не научился плавать!

– Тогда тебе не стоит рисковать, – согласилась я. – Хотя вода здесь едва доходит до колен, но перед водопадом течение жутко бурное и быстрое. Лучше подожди здесь, пока мы сходим и найдем Сэма.

Серый Медведь, уже далеко не юноша, тоже предпочел подождать на этом берегу с Оливером. Когда мы с Бэмби сняли обувь и закатали брюки, собираясь лезть в воду, я поставила свой рюкзак рядом с Оливером. И с удивлением увидела торчавшую из него морду Ясона – батюшки, я же совершенно забыла о нем! Его горящий взгляд устремился на манящую речную гладь, а уши возбужденно подергивались при виде такого огромного плавательного бассейна.

– О нет, нет, нельзя, – строго сказала я ему и, запихнув поглубже в рюкзак, поручила заботам Оливера. – Только уносимых водопадом котов нам сейчас и не хватает. Оливер остается за старшего. – Я погрозила коту пальцем и добавила: – Больше не получишь никакой копченой рыбки от твоего домовладельца, если будешь плохо себя вести до моего возвращения.

Когда мы с Бэмби, взявшись за руки, вошли в реку, я слегка запаниковала. Вода оказалась значительно холоднее, а течение – сильнее, чем мне помнилось по прошлому переходу. Я тут же поняла, в чем дело. Мы с Сэмом были здесь в конце лета – в самое жаркое время года, и тогда стояла такая сушь, что даже объявили об угрозе распространения пожаров в лесах. А сейчас, в начале весны, уровень воды в реках максимально высок и течение соответственно максимально быстрое. Его напор был таким сильным, что ноги сразу заскользили по галечному дну. Попытайся я приподнять одну ногу – и меня вполне может утащить к водопаду. Причем вода доходила нам всего лишь до середины икры, а что же будет на середине реки, где она наверняка поднимется выше колен?

В шуме ревущей водной стихии я уже собралась крикнуть Бэмби, что нам лучше, пока не поздно, вернуться на берег к Оливеру, но в тот же самый момент краем глаза уловила какое‑то движение футах в пятидесяти, на другом берегу реки. Внимательно посмотрев в ту сторону, я увидела стройную высокую фигуру Сэма, темнеющую на фоне залитого солнечным светом неба. Он жестом велел нам стоять, где стоим, скинул мокасины и вошел в реку. Когда он приблизился к нам с Бэмби, я заметила, что от его талии тянется веревка, видимо закрепленная где‑то на его берегу. Дойдя до нас, он схватил меня за плечи и крикнул:

– Слава богу! Подождите здесь, я быстро закреплю веревку на том берегу и помогу вам переправиться.

Когда Серый Медведь привязал второй конец веревки к дереву, Сэм, Бэмби и я, держась за нее, направились к противоположному берегу реки. Мы благополучно достигли его, но я почувствовала себя совершенно выдохшейся от напряжения и внимания, которые требовались, чтобы сохранить равновесие, даже держась за веревку, хотя вода поднималась ненамного выше колена. Состояние Бэмби было примерно таким же.

Сэм первым вылез на каменистый берег и по очереди помог выбраться нам. Потом молча – все равно из‑за шума ревущего потока сейчас не было бы слышно даже крика – Сэм спустился на скальный выступ за водопадом и протянул руки к Бэмби. Он снизу обхватил ее за талию, а я пыталась с сомнительной надежностью поддерживать ее сверху. И вот тут внезапно произошло нечто ужасное.

Сэм стоял босиком в водной пыли на узком выступе, практически вплотную к Бэмби, его длинные темные волосы развевались в тумане брызг, смешиваясь с ее золотистыми прядями. Когда он взглянул на нее, все еще держа руки на ее талии, и его серебристые глаза улыбнулись ее золотистым, меня вдруг пронзила острейшая боль.

Господи, что со мной происходит? Вряд ли сейчас уместно терзать душу когтями безобразного зеленого дракона ревности. Да и с чего мне испытывать подобные чувства? Мне, едва не погубившей всех и пренебрегавшей любыми мольбами о благоразумии? Более того, я же понимаю, что Сэм никогда, никогда – ни разу, ни словом ни делом – не показал, что его отношение ко мне выходит за рамки братской любви. Так почему же я не могу быть достаточно объективной и заботливой, чтобы поддержать его теперь с той же братской любовью и доверием, с какими он поддержал меня, когда я рассказала ему о своих чувствах к Вольфгангу Хаузеру? Но, боже, я просто не в силах была сделать это. Я смотрела на них, и мне казалось, словно кто‑то всадил мне нож в самое сердце и провернул его. Однако, учитывая сложившуюся ситуацию, сейчас явно не стоило терять рассудок.

Все эти мысли пронеслись у меня в голове за те несколько мгновений – хотя мне они показались часами, – что Сэм и Бэмби стояли, сцепившись взглядами и явно забыв обо всем на свете. Но вот Сэм направил Бэмби в пещеру и протянул руки ко мне.

Поставив меня на выступ, Сэм, перекрывая шум воды, спросил меня на ухо:

– Кто это?

Я также крикнула ему в ухо:

– Моя сестра!

Он слегка отстранил меня, недоверчиво покачал головой и рассмеялся, хотя до меня не донеслось ни звука. Направив и меня к щели, он быстро прошел следом.

Фонарик Сэма освещал нам путь в блестящем лабиринте, вырезанном за миллионы лет в твердой скальной породе и украшенном пропитывающими ее водами. Мы довольно далеко углубились в пещеру и наконец остановились в зале, где можно было спокойно говорить, слыша лишь отдаленный шум водопада. Я представила Сэма Бэмби.

– Ладно, девушки. – Голос Сэма, блуждая между сталагмитами, гулко отдавался от сводов хрустального зала. – Мне хотелось бы сейчас молча наслаждаться редкостной красотой, посетившей ради меня эти дикие края. Но боюсь, пока у нас слишком много более важных дел.

– И нам с Беттиной надо сообщить тебе кучу всяких новостей, да, кстати, и Оливеру тоже. – сказала я Сэму. – Наверное, опасно пока перевозить куда‑то наследство Пандоры – я догадываюсь, что оно где‑то здесь. Сначала выслушай, что мы тебе расскажем. Кроме того, лучшее место для тайника трудно придумать.

– Я вовсе не собирался прятать его, – сказал Сэм. – На мой взгляд, эти манускрипты и так уже слишком давно прячут. «Честность – лучшая политика», – это твой девиз, Умница, ты ему меня научила. – Он улыбнулся Бэмби и добавил: – Ты знаешь, что тотем твоей сестры – горный лев? Интересно, каким бы мог оказаться твой тотем?

Бэмби улыбнулась в ответ, а у меня зачесались руки… возможно, просто от пещерной сырости или холода.

– Если ты не собирался прятать их, то что бы тебе хотелось с ними сделать? – спросила я Сэма, едва шевеля онемевшими губами. – Весь мир, похоже, только и делает, что гоняется за этими злосчастными Пандориными манускриптами.

– У моего деда возникла потрясающая идея. Он еще не поделился с вами? – сказал Сэм. – На его взгляд, самое время сейчас индейскому народу сделать что‑то полезное для наших резерваций, в том числе с достойной щедростью отблагодарить Землю‑Матушку.

Поскольку мы с Бэмби промолчали, Сэм продолжил:

– Серый Медведь полагает, что пора открыть первое электронное издательство коренных американцев!

 

Манускрипты, уложенные Сэмом в светонепроницаемые и герметичные тубусы, находились в глубине пещеры. Если не знать, что искать, то в тусклом свете фонаря их вполне можно было принять за очередную группу поднимающихся с пола сталагмитов.

Когда мы встречались с ним утром на Овечьем лугу в Солнечной долине, Сэм говорил мне, что старательно скопировал на бумагу перешедшую ему от отца Пандорину коллекцию, тексты которой были написаны на пергаментах, на тонких деревянных дощечках и на медных скрижалях. Также он говорил, что запечатал их в герметичные контейнеры и спрятал в таком месте, где – на его взгляд – их никогда не найдут. Свою простую бумажную копию, причем единственную, Сэм взял из банка в Сан‑Франциско сразу после убийства Терона Вейна и отослал мне по почте. А я провезла ее через полмира и старательно разложила по книгам австрийской государственной библиотеки. Но теперь эти документы – по словам Вольфганга – находились в руках отца Вергилия и Пода.

Идея Серого Медведя заключалась в том, чтобы собрать воедино все древние манускрипты, запечатанные в контейнерах в этой пещере, еще раз скопировать их и перевести на английский язык – уже вместе с руническим манускриптом неизвестного происхождения, полученным мной от Джерси. А затем – начать публиковать их один за другим в компьютерной сети, для назидания и просвещения широких масс человечества.

После публикации, полагал Серый Медведь, нам следует распределить оригиналы древних документов – тонкие металлические пластины и пергаментные свитки – по разным индейским музеям и библиотекам Америки, предоставив им необходимые средства для надлежащего хранения и обращения.

В отличие от знаменитых древних свитков Мертвого моря, уже сорок лет тщательно скрываемых несколькими тоталитарными торговцами историческими ценностями, замечательная экзотическая коллекция Пандоры и Клио будет доступна для изучения и анализа научным специалистам любых областей знаний. Если мы переведем их сами, то, по крайней мере, будем уверены, что никто ничего не утаил. А если обнаружим в них нечто опасное – к примеру, если есть на Земле какие‑то особо опасные, священные или уязвимые места, как намекал Вольфганг, рассказывая об изобретениях Теслы, – то мы можем обнародовать и такую информацию, чтобы можно было предпринять соответствующие защитные меры.

Мы трое организовали цепочку для перемещения фирменных герметичных тубусов: Бэмби вытаскивала их из пещеры, Сэм формировал из них три большие связки, надежно обвязанные бечевками, а я ждала на верхнем краю скалы. Потом Сэм поднял все связки, и я вытянула их за крепкую веревку наверх и уложила рядком, ожидая, пока мои родственнички тоже вылезут наверх.

Хотя по отдельности тубусы были легкими, как перышки, в совокупности они оказались довольно увесистыми; по моим прикидкам, наши с Бэмби связки весили фунтов по двадцать, а Сэму досталась самая тяжелая. Кроме того, несмотря на надежные крышки тубусов, Сэм опасался, что при попадании внутрь малейшей сырости ценное содержание некоторых хрупких раритетов может оказаться потерянным безвозвратно.

Поэтому мы взгромоздили связки на спины, и хотя они доходили нам до пояса, но все‑таки были еще высоко над водой. Вдобавок Сэм закрепил их каким‑то хитрым альпинистским способом, чтобы можно было быстро сбросить их при случайном падении в воду. Но мы надеялись, что при всей громоздкости нашей поклажи ее вес обеспечит нам более надежный контакт с дном для преодоления натиска речного потока.

Перед началом переправы я заметила, что на другом берегу нас ждет Серый Медведь вместе с Оливером, который со странным напряжением держал рюкзак с Ясоном. Потом я осторожно спустилась в ледяную воду, и мы, вцепившись в веревку, гуськом пошли к другому берегу: натяжение веревки поддерживал Сэм, возглавлявший процессию, Бэмби семенила в середине, а я замыкала шествие. Мне пришлось собрать воедино все умственные и физические возможности, заставляя себя удерживать равновесие, переставлять ноги и как можно надежнее внедрять их в каменистое русло. Из‑за такой всепоглощающей сосредоточенности я, видимо, последняя осознала, что нас поджидает нечто ужасное. Сэм замер на середине реки.

На другом берегу из леса появились два человека, которых я меньше всего хотела бы здесь видеть: мой шеф Пастор Оуэн Дарт и герр профессор из австрийского Кремса Вольфганг К. Хаузер. Вольфганг держал пистолет у горла Оливера. В нескольких ярдах от него был крепко привязан к дереву Серый Медведь.

Как они нашли нас в этой глуши? Потом я осознала, что, пока Серый Медведь находился в доме Оливера, никто не присматривал за нашими машинами. За это короткое время в них вполне могли поставить «маячки» для отслеживания наших передвижений. Видимо, Вольфганг осознал необходимость этого, гоняясь за мной на машине по туманным горным дорогам.

Даже издалека я видела, как яркие бирюзовые глаза Вольфганга неотрывно смотрят на нашу троицу: сначала его взгляд скользнул по Бэмби и мне, а потом, полыхнув огнем, впился в Сэма, словно он не мог поверить тому, что увидел.

Мне захотелось плакать. Однако еще больше мне хотелось остаться в живых, хотя перспектив для осуществления такого желания в данный момент было не слишком много. Я вдруг заметила, что в руке Пода блеснул охотничий нож. Похоже, он собирался перерезать закрепленную на дереве толстую веревку, которая давала нам дополнительную опору в опасной переправе. Я похолодела от страха. Но потом заметила, что Вольфганг, отрицательно качая головой, что‑то сказал Поду, и тот, согласно кивнув и глянув в нашу сторону, убрал свой чертов нож от жизненно необходимой веревки.

Мы с Бэмби и Сэмом стояли посреди реки, как три ледяные статуи, и я лишь надеялась, что за несколько последних часов Вольфганг, возможно, изменил свои убеждения, проделав некую радикальную операцию над собственной личностью. В конце концов, попыталась я рассуждать здраво, если их команда, завладев единственными сделанными Сэмом копиями, задалась целью уничтожить все следы оригиналов этих документов, то тогда непонятно, по какой причине Под так и не перерезал веревку, чтобы мы, увлеченные в водопад стремительным потоком, стали кормом для рыб.

Но конечно, причина у них имелась, хотя я поняла ее далеко не сразу. Если мы упадем прямо сейчас, то с нами отправятся в воду и Пандорины манускрипты – но им ничего не сделается, они просто уплывут! Множество древних посланий в современных сосудах пронесутся сотни миль по рекам Салмон, Снейк и Колумбия и начнут странствия по морским просторам. И тогда уже совершенно неизвестно, кто сможет найти или уничтожить их в таком свободном плавании. То есть необходимо было сначала завладеть сосудами, а потом уже покончить с их переносчиками.

Именно тогда Сэм сделал нам с Бэмби знак подойти поближе к нему. Когда мы сдвинули ряды, Сэм вдруг обернулся через плечо – и подмигнул мне! Господи, что бы это могло значить?

Примерно в тридцати шагах от нас Вольфганг вошел в воду прямо в ботинках и носках, даже не подвернув брюк. Перед собой – в качестве щита – он толкал Оливера, направив дуло пистолета ему в голову. За ними тащился Под, держа в руках нож и пистолет. Надо отдать должное Вольфгангу: вероятно, он отлично знал стрелковые способности своей сестрицы Беттины и экипировался по полной программе. Но я невольно переживала за Оливера, и не просто потому, что он мне нравился. Если мы трое превосходящими силами попытаемся сбросить наших преследователей в водопад, то это может стоить Оливеру жизни, поскольку он не умеет плавать.

В данных обстоятельствах трудновато было сохранить бодрое состояние духа, однако я постаралась сосредоточиться на том, что же хотел сказать мне Сэм своим подмигиванием. Он явно что‑то придумал. Зная Сэма, я поняла одно: мы должны быстро среагировать в тот самый момент, когда он перейдет к каким‑то решительным действиям. Но их начало привело меня в полное недоумение.

Подобно нам, Вольфганг и Под осторожно продвигались вдоль страховочной веревки, натянутой чуть ниже их по течению. Но как вскоре выяснилось, со страховкой они сильно просчитались. Мы с Бэмби стояли прямо за Сэмом и, наклонившись в разные стороны, наблюдали за их продвижением.

Как только они достигли середины потока, Вольфганг, не отводя пистолета от головы Оливера, шагнул в сторону от веревки в стремительно несущейся воде, пропуская Пода к Сэму. Когда Вольфганг вместе с мертвенно‑бледным и мрачным Оливером слегка отступили вверх по течению, Дарт прошел вперед, явно нацеливаясь добраться до связки тубусов Сэма и все еще тупо держа в руках нож и пистолет.

Тогда небрежно, словно в намерении помочь Поду, Сэм слегка ослабил узел веревки, удерживающей на спине связку его тубусов, и совершенно неожиданно для всех вдруг быстро сорвал все крепления и сбросил ценный груз в воду. Пустотелые легкие тубусы, естественно, поплыли по течению к водопаду.

Если мне не изменяет память, именно в этот момент началась настоящая чертовщина.

Пастор Дарт бросил нож в воду и, крепко уцепившись за проходившую на уровне талии веревку, потянулся вперед, пытаясь схватить этот дрейфующий «айсберг». Но Сэм тут же резко погрузил страховочную веревку в воду, поэтому Под, не ожидавший изменения ее положения, потерял равновесие и упал вниз лицом в стремительно несущийся речной поток. Тогда Сэм опять резко поднял веревку вместе с Подом, повисшим на ней, как куча мокрого белья.

Пока Под барахтался, пытаясь встать на ноги, Вольфганг пихнул в бок Оливера, чтобы лучше видеть происходящее. Но тут разъяренный черный меховой комок, слишком долго удерживаемый в рюкзаке Оливера, прыгнул прямо на Вольфганга! Я даже не представляла, что у Ясона так много острых как бритва когтей и что он способен манипулировать ими с такой молниеносной скоростью и точностью.

Вольфганг вскинул руки, чтобы защитить лицо, а Ясон взлетел по ним на его голову и спрыгнул вниз. Пистолет Вольфганга вдруг взлетел высоко в воздух – благодаря быстродействию браунинга и великолепным способностям Бэмби. Вольфганг заорал, перекрывая шум водопада, но это не остановило его. Подняв раненую руку и перешагнув через страховочную веревку, он бросился вылавливать удаляющуюся связку тубусов, но в этот момент Сэм врезался в него сбоку, и они вместе рухнули в воду. Я быстро оглянулась, пытаясь отыскать Оливера, но он исчез так же быстро, как мой кот.

Все это произошло за какие‑то секунды. Я наконец отцепила со своей спины затрудняющие движение тубусы и быстро привязала их к толстой страховочной веревке. Потом я взялась за Пода, который тоже потерял свой пистолет, пока барахтался в воде, пытаясь встать на ноги. Бэмби держала его под прицелом, а я сдернула с него галстук и крепко‑накрепко привязала его запястья к страховочной веревке рядом с тубусами.

Бэмби стала освобождаться от своей ноши, а я пошла по веревке к Сэму и Вольфгангу, которые все еще боролись в воде. Вдруг у меня за спиной Бэмби издала пронзительный крик. Я оглянулась и, проследив за ее взглядом, увидела полупогруженное в воду и слегка побитое тело Оливера, плывущее по течению футах в тридцати от нас в сторону водопада.

Призвав на помощь небесные силы, я быстро соображала, что делать, когда увидела, как прямо передо мной Вольфганг вытащил Сэма из воды, нанес ему мощный удар в челюсть и, вновь утопив, кинулся догонять ускользающий объект его страстных желаний.

Сэм выпрямился, бросил взгляд в сторону водопада и заметил Оливера. Неожиданно он тоже нырнул в стремнину, уносящую Оливера. Чуть дальше за ним Вольфганг – он пока держался на ногах – уже почти поймал наш тубусный «айсберг», но в спешке поскользнулся‑таки и потерял равновесие. В следующее мгновение поток унес и его.

Бэмби без потерь справилась с креплением своей связки. Держа наготове пистолет, она добралась до меня – я стояла в нескольких шагах ниже по течению – и крикнула мне на ухо:

– О господи! Неужели мы ничего не можем сделать? Они же все погибнут!

Надо признать, что ситуация именно так и выглядела. Я совершенно не представляла, как предотвратить ее. Даже если мне удастся быстро добраться до берега и отвязать от дерева один конец страховочной веревки, ее длины явно не хватит, чтобы помочь им. Мы с ужасом смотрели на жуткую сцену, разворачивающуюся перед нашими глазами: трех мужчин и драгоценный «айсберг» неумолимо несло к обрыву. У меня перехватило дыхание.

Переложив пистолет в правую руку – руку, мастерски владеющую смычком, – Бэмби вцепилась в меня левой, и тут мы с ней увидели, как связка полупрозрачных тубусов, начиненных убийственными манускриптами Пандоры, плавно подплыла к краю отвесной скалы и, грациозно повертевшись на нем, как стайка балерин, тихо соскользнула вниз. Через мгновение там исчезла и темная шевелюра Вольфганга.

А Сэм между тем стремительно подплыл к безжизненному телу Оливера – слишком поздно для того, чтобы успеть выбраться из бурного потока. Мы с Бэмби, оглушенные ревом стихии, молча смотрели, как последний представитель нашего поколения семьи Бен – не считая нас с ней – быстро исчезает в сулящей забвение бездне.

Пока мы стояли в том ледяном, стремительном потоке, я не могла ни плакать, ни молить о прощении или сострадании. Я не испытывала вообще никаких чувств к людям, создавшим и сохранявшим эту трясину предательства, – многие из них, как выяснилось, принадлежали к моей ужасной семейке. Но у меня еще было за что цепляться в этой жизни, как я цеплялась за страховочную веревку. Это была единственная вещь, оставшаяся на дне ящика Пандоры, когда она выпустила в мир все остальное, – вещь, называемая надеждой. Только она могла помочь мне выжить в этих безумных обстоятельствах. Я повернула к берегу, но Бэмби не отпускала мою руку.

– Что же нам теперь делать?

Ее голос донесся до меня сквозь шум стремительного водного потока – того самого потока, который только что на моих глазах унес все, что я любила.

– Первым делом, – так же громко крикнула я в ответ, – мы должны найти моего кота!

 

Связав вместе наши с ней тубусы, Бэмби подтащила их к берегу, а я проволокла по воде за шиворот лежавшего на спине Пода и бесцеремонно выпихнула его на берег. Бэмби держала на мушке моего грозного босса, пока я отвязывала от дерева деда Сэма, Серого Медведя. Он помог нам привязать на его место Пастора Дарта: зуб за зуб, кретин. Потом мы втроем отправились вниз по течению искать Ясона.

Мне так и не удалось толком понять, с чего вдруг я решила, что главное сейчас найти Ясона, или почему вообще рассчитывала, что он остался в живых. Правда, я понимала психологию Ясона, насколько можно, конечно, понять кошачью психологию. Его природные инстинкты естественно совпадали со способностями того мифологического героя, в честь которого он получил свою кличку: мой кот чувствовал себя в воде, как заправский аргонавт.

Пусть ему пока не приходилось преодолевать воды такого высокого и мощного водопада – высотой, наверное, футов сорок, а шириной под сотню футов, – однако в наших с ним прогулках по аквапаркам его невозможно было удержать от купания в стремительных потоках, несущихся с горок еще повыше этой, и к тому же он привык плавать в бурном течении Снейка. Течение Салмона после водопада становилось значительно более медленным и спокойным, поэтому я была почти уверена, что мы найдем Ясона живым, если, конечно, он не переломал кости при падении.

Кроме того, Ясону нравилось играть с любыми вещицами, будь то брошенный в воду мячик или затерявшийся в снегу желтый почтовый квиток. А вдруг ему захочется притащить к берегу связку легких тубусов с ценными манускриптами? Не говоря уже о телах Оливера, Сэма или Вольфганга, живых или мертвых.

 

Первым мы нашли Ясона, «рот до ушей, хоть завязочки пришей», как сказал бы Оливер. Рад‑радешенек, он плавал в тихой заводи почти под самым водопадом. А добычей, которую он со своеобразной гордостью подталкивал к берегу, была куча плавающих тубусов – их веревка застряла в камнях. Несколько тубусов вывалились из связки и, слегка потрепанные стихией, также дрейфовали к заводи.

Поскольку мы с Бэмби все равно уже насквозь промокли, то слезли с берега в эту заводь, чтобы выловить их вместе с Ясоном, а Серый Медведь направился дальше на разведку. Он вернулся как раз к тому времени, когда мы сложили в кучу наш драгоценный улов.

– Дальше так просто не пройдешь, все заросло кустарником, – сообщил он мне. – Но я заметил их впереди. Ниже по течению, недалеко отсюда. Я видел три головы, все дрейфуют к небольшому затону, вдающемуся в берег.

– Живы? – спросила я.

– По‑моему, да, – ответил Серый Медведь. – Но там отвесные, гладкие скалы. Мы не сможем вытащить их. Нужно как‑то переправить их по воде сюда.

Речное дно здесь понижалось очень круто, и глубина была значительно больше, чем выше по течению. Хотя все мы – Серый Медведь, Бэмби и я – были довольно сильными пловцами, но для большей надежности привязали друг другу к груди выпавшие из связки тубусы. Бэмби спрятала в кустах свой браунинг, и мы по очереди вошли в темную воду.

Меньше чем через милю мы обнаружили наших героев в совершенно неожиданном состоянии. Сэм брел по воде, таща за собой не Оливера, а Вольфганга, лежавшего на спине с закрытыми глазами. Сэм, как опытный спасатель, поддерживал его за подбородок, а Оливер приплясывал вокруг них, жизнерадостный, как во время предпраздничного купания в ванне!

– Пират за бортом! – крикнул Оливер, завидев нашу спасательную флотилию. – А все женщины и аборигены спасены!

Когда мы подошли к ним, я сказала:

– Слава богу, что все вы живы. Но я думала, что ты не умеешь плавать!

– Конечно не умею, – радостно сказал он. – Меня спас твой рюкзак. Он держал меня на плаву после того, как я сгрезился с этой водной кручи. Просто жуть! Приводнившись внизу, я начал подпрыгивать, как мыльный пузырь.

Ну разумеется! Я же всегда таскаю с собой за город здоровенную пластиковую бутыль для фильтрования воды. Заполненная воздухом, она спасла жизнь Оливеру.

– А у тебя тоже все в порядке? – озабоченно спросила я Сэма.

Он выглядел ужасно, но все‑таки не настолько плохо, как Вольфганг, потерявший много крови из‑за огнестрельной раны на руке и кошачьих царапин на лице.

– Я почти уверен, что он сломал ногу при падении, – сообщил нам Сэм, продолжая идти по воде. – Наверное, отключился от боли.

– Ладно. Мы возьмем его на себя, – сказала Бэмби. – Надо поскорее выбираться отсюда.

Она помогла Серому Медведю перехватить Вольфганга у Сэма, а я показала Оливеру, как лучше использовать его «бутылочный» спасательный круг для более быстрого продвижения против течения сравнительно спокойной после водопада реки. Когда мы вылезли на берег, Серый Медведь поднял пребывающего без сознания Вольфганга на руки, и все мы, двинувшись обратно, забрали по пути Пода и оставшиеся рядом с ним контейнеры. Оливер нес на руках Ясона и держал под прицелом Пода, препровождая нашего – в ближайшем будущем уже бывшего – шефа к машине, а Сэм, Бэмби и я тащили самую драгоценную часть добычи.

Перепачканный в речном иле Сэм забрался на переднее сиденье «лендровера» рядом со мной, Серый Медведь устроился за рулем, за нами расположились Бэмби с Оливером и тубусами, а в просторной задней части машины поместились наши заложники. Я полностью выдохлась. Несмотря на все жизненные силы, что я потратила на эти манускрипты, мне почти хотелось, чтобы они действительно безвозвратно пропали на дне этой красивой, но опасной реки. После всего случившегося мое воображение настолько истощилось, что я не способна была видеть дальше собственного носа.

– И что же теперь? – спросила я участников нашего квинтета, которые выглядели такими же разбитыми и озадаченными, как я.

– Я лично могу сказать, – откликнулся Оливер, – что собираюсь выбросить в ближайший почтовый ящик мои идентификационные карточки ядерного центра, а с помощью пары других удостоверений быстро сдам властям этим двух субчиков за попытку массового убийства. – Он помолчал немного и добавил: – Остальные заботы мы обсудим позже.

– А я буду выполнять одно поручение, – гордо сказала Бэмби. – Пока мы возвращались от реки к машине, Серый Медведь предложил, чтобы мы с Лафкадио, используя наши многочисленные связи, помогли найти лучших археологов в академических кругах мира для тщательного исследования и установления подлинности этих раритетов. Нисколько не сомневаюсь, что нам это доставит удовольствие. Что же касается моего брата, то он будет пожинать плоды своих трудов. Как говорит Лафкадио: «Что посеешь, то и пожнешь».

Я сама пока совсем не готова была думать о Вольфганге, лежащем без сознания рядом с мокрым Подом в задней части машины.

– Но и с манускриптами еще придется повозиться, – сказал Сэм. – Нам надо будет встретиться с несколькими людьми, включая вашего отца и мать Беттины, которые наверняка пока не отказались от идеи любой ценой заполучить их.

Несмотря на мои чувства к упорствующему в своих заблуждениях отцу, я испытывала понятную боль оттого, что все так случилось, и подозревала, что Бэмби ощущает нечто подобное.

– Но пока мы не выведем из игры всех преступников, – добавил Сэм, – мне придется продолжать охранять эти документы, попутно разгадывая их загадки.

Что до меня, то я не имела ни малейшего представления, куда мне сейчас лучше ехать. Я невольно раздумывала, как буду жить после этих сумасшедших недель, перевернувших мою жизнь. В прошлой жизни остались рабочие заботы, недавно приобретенные друзья, командировки и опасности.

А я понятия не имею, что мне теперь делать, – призналась я всем.

– О, тебя ждет самая большая работа, – сказал Сэм с какой‑то неопределенной усмешкой.

Я терпеливо подождала, пока он подкинет мне следующий мокасин.

– Тебе придется научиться танцевать, – сказал он.

 

ТАНЕЦ

 

Мандата означает «круг», особенно магический символический круг… Я сталкивался с такими случаями, когда женщины не рисовали, а танцевали мандалы. В Индии (это имеет) особое название… «мандала иридия», «мандалический» танец.

Карл Г. Юнг

 

 

В экстатическом танце человек наводит мост между нашим и иным миром… Мы можем предположить, что хоровод прочно вошел в жизнь людей со времен палеолита, первой заметной стадии культурного развития человека.

Курт Закс. История мирового танца

 

 

Древнейшей танцевальной формой, видимо, является Reigen, или хоровод, (который) символизирует самую важную реальность в жизни первобытных людей – священную сферу, магический круг… В этом магическом круге высвобождаются все демонические силы.

Сюзанна К. Лангер. Чувство и форма

 

 

Итак, круг замкнулся, но мои танцевальные экзерсисы пока не начались. Оливер, зайдя в придорожную телефонную будку, позвонил федералам в Бойсе, чтобы оттуда послали нам навстречу представителей закона для задержания и препровождения куда следует Пода и Вольфганга. Компромата на них хватало: государственная измена, международный шпионаж, тесные связи с торговцами оружием и ядерными контрабандистами, попытки массового убийства в реке и убийство высокопоставленного государственного агента Терона Вейна. Но в моем представлении все это казалось бледным по сравнению с тем, что, в сущности, пытался сделать Вольфганг: убить своего единокровного брата Сэма.

В ближайшем городке Оливер, положив планшет с зажимом на крутой бок «лендровера» Серого Медведя, быстро заполнил необходимые документы для сдачи обоих пленников. Пода, благодаря его высокопоставленной должности в ядерном центре, федералы увели первым и усадили в бронированную машину для немедленной перевозки в федеральную тюрьму, в камеру предварительного заключения до суда.

Между тем Вольфганг, связанный и обезвреженный, но пришедший в себя, выразил желание поговорить со мной наедине. Поэтому остальные вышли из машины и слонялись вокруг, а я, повернувшись, глянула через плечо на его исцарапанное кошачьими когтями лицо и встретила ответный взгляд Вольфганга, исполненный почти неприкрытого страдания. Острота его, видимо, порождалась не только раненой рукой и сломанной ногой. Те бирюзовые, почти синие глаза, что совсем недавно вызывали у меня дрожь в коленках, сейчас заставляли меня ощущать лишь испуг и отстраненность от всего того, что произошло между нами со времени нашего знакомства.

– Ариэль, – сказал Вольфганг, – можешь ли ты представить, какие мучения я испытываю, глядя на тебя? Наверное, ты поняла, что я люблю тебя. И вот теперь вдруг обнаруживаю, что все это время ты меня обманывала.

Я обманывала его? По меньшей мере можно было ответить ему пословицей: «Говорил горшку котелок: уж больно ты черен, дружок!» Господи помилуй! В течение нескольких последних недель, где бы я ни копнула, обнаруживалась его очередная ложь. Сколько бы я ни уличала его во лжи, все равно тут же слышала очередное лживое объяснение, но так же доверчиво проглатывала новую ложь вместо старой и вновь оказывалась в его объятиях или его постели. Однако, учитывая, что последнюю точку поставил пистолетный выстрел, я мужественно решила пока воздержаться от комментариев.

– Ты знала, что Сэм жив, но скрывала это! – с особой горечью бросил Вольфганг. – Ты все время лгала мне!

– Вольфганг, ты же пытался его убить! – напомнила я то, что он и сам знал. – Вдруг ты и сестру свою захотел бы убить? А меня ты тоже намеревался прикончить?

– Я люблю тебя, – проигнорировав мой вопрос, еле слышно сказал он, передергиваясь от очередного приступа боли. Придя в себя, он сказал: – Разумеется, я не собирался убивать никого из вас. Не говори глупости. Неужели я похож на идиота, одержимого манией убийства? Я лишь пытался найти очень важные для меня реликвии. О Ариэль, как же ты не понимаешь? Мы с тобой могли бы правильно воспользоваться древними знаниями. Могли бы очень многого достичь. Благодаря этим манускриптам мы сумели бы совместными усилиями создать более совершенный мир.

Он помолчал и осторожно добавил:

– Я знаю, что ты подумала после Парижа. После разговора с Зоей. Тебя задел мой вопрос о цыганах, так ведь? Я чувствовал это постоянно, пока мы летели обратно в Айдахо, и должен был объясниться прямо тогда. Меня просто очень удивила такая новость, только и всего. Пожалуйста, поверь мне, что это ничего не изменит в наших отношениях. Это ничего не значит для меня.

– Что именно ничего не значит для тебя? – в ярости взорвалась я. – О чем, черт возьми, ты говоришь? Ты хочешь сказать, что соизволил бы переспать со мной, невзирая на мою подпорченную породу? О боже! Да что же ты за человек?! Неужели тебе непонятно, какой ужас я испытала, узнав, что именно ты пытался убить Сэма в Сан‑Франциско? Ты пытался убить его, Вольфганг. При всем при том зная наверняка, что Сэм твой брат!

– Нет, он мне не брат! – выкрикнул Вольфганг.

Лицо его сделалось пепельно‑бледным от мучительного страдания, молчаливо выразившего все то, что осталось непроизнесенным.

Оливер встревоженно глянул в окно и взялся за ручку дверцы, но я жестом остановила его. Меня переполняли какие‑то неописуемые чувства. Жгучие слезы закипали в глазах, но я вновь повернулась к Вольфгангу и глубоко вздохнула. Как можно спокойнее и отчетливее, стараясь сохранить остатки самообладания, я сказала:

– Нет, Вольфганг. Он твой брат.

После этого я отвернулась, вылезла из машины и закрыла за собой дверь.

 

Серый Медведь, один из самых потрясающе организованных индивидуумов на нашей планете, мог бы стать великолепным президентом большой корпорации, если бы не был так увлечен более важными делами – сохранением исторических корней своего народа и разгадками тайных сторон жизни. И между делом он все‑таки умудрился организовать наш с Сэмом проект.

Но Серый Медведь счел, что пока слишком опасно свободно выпускать нас «на публику», а лучше дождаться, когда Оливер и его агенты ограничат свободу действий оставшихся соискателей древностей. Опять‑таки благодаря Серому Медведю интерполовцы теперь были гораздо лучше экипированы. Среди множества старых имущественных документов в резервации Лапуаи обнаружились в отличной сохранности и личные документы дяди Эрнеста с теми неприятными фактами, которые, по словам Зои, он раскопал в истории семьи Бен.

Возможно, Эрнест и вычеркнул для себя само существование в этом мире Халле и Вольфганга, как говорил нам Серый Медведь, но в его бумагах содержались сведения об отдельных членах нашей семьи, включая моего отца, которые выступали в роли анонимных спонсоров, финансировавших их собственные проекты утверждения кастового превосходства и поставлявших оружие массового уничтожения для обслуживания их представления о Новом Мировом Порядке.

Выяснилось также несколько более радостных сюрпризов о приличных членах моей семьи. Как и подозревал Сэм (теперь это подтвердил Дакиан Бассаридес), Пандора действительно разделила наследство на четыре части, одарив им четырех «детей семьи Бен». После встречи со мной в Вене Дакиан сделал для себя определенные выводы. Он организовал слишком задержавшееся примирение Лафкадио и Зои и покончил с десятилетиями семейной вражды, по существу порожденной одним человеком, уже давно покоившимся в мире ином.

Дакиану даже не понадобилось убеждать Лафа и Зою, что именно я должна собрать воедино все части, как сделала когда‑то Пандора, хотя впоследствии – четверть века назад – она сама же завещала разделить ее наследство на четыре части. Дядя Лаф отправил мне ящик вина с виноградников Дакиана и его же письмо с подробностями о других составляющих имущества Пандоры, которое привлекало так много внимания все эти годы. Присовокупив к этим сведениям своевременный разговор с моей матерью и несколько разговоров с Серым Медведем, я наконец с полной ясностью представила себе всю картину.

Первым у нас появился рунический манускрипт, посланный мне матерью из Сан‑Франциско и извлеченный Оливером из Нормативов Министерства обороны, хранящихся в нашем ядерном центре. Я вспомнила, как Лаф рассказывал мне, что Пандора имела обыкновение сама копировать руны, высеченные на мегалитах, разбросанных по всей Европе. Вот эти‑то копии и стали наследством моего отца. Когда Джерси стало известно о романе моего отца с ее сестрой, она сделала свою собственную тайную копию с этих манускриптов. Хотя у моего отца по‑прежнему оставались оригинальные копии, Эрнест посоветовал Джерси сохранить ее копию и передать мне, когда я вырасту, так же как он сохранил свою часть наследства Пандоры для Сэма.

Второй набор документов, унаследованный Эрнестом, перешел к Сэму. Его четвертинка состояла из редких и хрупких свитков, дощечек и тканей, с риском для жизни спасенных нами из хрустальной пещеры. Почему‑то все так отчаянно стремились заполучить этот набор, что готовы были встать даже на темную дорожку убийства и членовредительства. Нетрудно было догадаться о личных мотивах Вольфганга, конечно, если учесть его всепоглощающую озабоченность тем, что отец бросил его и все наследство – включая реликвии – оставил своему младшему сыну Сэму, к тому же коренному американцу. Как заметил в Вене Дакиан Бассаридес, четвертинка разрезанной картины и даже ее половина не имеет особой ценности без остальных частей. И как объяснил Волга Драгонов во время нашего ночного разговора в ледяной советской столовой, даже если все части соберутся вместе, то нужно еще найти человека с правильным образом мышления – каким, по его мнению, я обладала, – чтобы осознать целостную картину и разгадать загадку.

И только благодаря одному человеку я, сама того не сознавая, получила такое воспитание – благодаря Сэму. Лафкадио и Зоя, двое наследников, обладавших другими частями картинки‑загадки, прислали мне копии доставшихся им от Пандоры материалов, доверив их доставку Бэмби, которая отправилась предупредить меня об опасности, исходящей от Вольфганга. Поскольку все документы теперь находились в моем распоряжении, я решила, что имею все необходимое для начала активных действий.

 

Серый Медведь придумал гениальный план, так что нам с Сэмом не пришлось до завершения нашего проекта ютиться в каком‑нибудь уединенном сарае в горах. Он начал воплощать этот план в жизнь несколько недель назад, как только Сэм вернулся из архива Солт‑Лейк‑Сити, накопав новых вещественных доказательств о темном прошлом нашей семьи. По крайней мере месяцев на шесть мы имели полное обеспечение всем необходимым для отшельнической жизни, позволявшей нам в условиях относительной секретности начать и закончить уникальный проект.

В нашу экипировку входили четыре выносливые вьючные лошади, приличный запас сухих продуктов и домашних лекарственных травяных сборов, вигвам, непромокаемое оборудование и пара работающих от батареек портативных компьютеров с превосходным программным обеспечением, предоставившим в наше распоряжение множество разнообразных словарей древних и современных языков для успешной переводческой деятельности. Наша стоянка находилась в очаровательном горном местечке на берегу родникового ручья, на расстоянии дневного перехода от заповедных районов Пенд‑Орейлле‑лейк и Кутенай, неподалеку от границы Айдахо с канадской Британской Колумбией и, следовательно, в тесном соседстве – в пределах слышимости барабанного боя – с множеством индейских поселений. Единственная официальная деревушка в округе тридцати миль скромно насчитывала 800 душ населения, но носила невероятно нескромное название – Троя.

Мой зеленоглазый спаситель Ясон, составивший нам компанию в этой глуши, не выражал особой радости от этого, пока не получил в свое полное распоряжение игривый ручей. В конце каждой недели Серый Медведь посылал к нам безымянного курьера на серой в яблоках лошади выносливой ездовой породы, чтобы подбросить немного товаров первой необходимости и забрать от нас то, что мы успели к этому времени расшифровать и перевести, для переправки в неизвестные – вернее, известные одному лишь Серому Медведю – края.

– Если бы я раньше узнал о таком подпольном индейском способе скоростного передвижения, – заметил Сэм, – то это избавило бы меня от многих трудностей и головной боли, когда я только что унаследовал Пандорины сокровища!

Я успела подзабыть, что такое жизнь на природе, не тронутой и не загрязненной представителями цивилизации, – с родниковой водой, натуральной пищей и свежим воздухом. В приподнятом настроении мы установили наш вигвам и вошли внутрь. В тот же день мы с Сэмом посадили немного скороспелых овощей и трав, что успели бы вырасти за полгода нашего высокогорного отшельничества. Но, несмотря на ежедневную рыбалку и готовку пищи, нам удавалось посвящать большую часть времени переводу манускриптов. И чем больше мы переводили, тем сильнее увлекались этим занятием.

Перед нами разворачивались истории и тайны, казалось, доносимые из глубины веков безмолвным незнакомым голосом, рассказывающим о неслыханном до сих пор прошлом. Это прошлое постепенно начало выступать из тумана, напущенного неким дымовым аппаратом, созданным в течение тысячелетий многочисленными историками и биографами.

Когда мы проработали уже целый месяц, я сказала Сэму однажды вечером, сидя у костра:

– Мне пришло в голову, что в этих рассказах редко встречаются случаи того, как более развитая цивилизация вторгается и порабощает менее развитую. Чаще случалось наоборот, если сравнивать их с точки зрения научных или художественных достижений. В сущности, история представляет собой некую летопись колоссальной деятельности отважных завоевателей. Но их «превосходство» зачастую основано на том, что они преуспели в угнетении и порабощении других.

– Наконец‑то до тебя это тоже дошло, – сказал Сэм. – Очень жаль, что ты не скво, иначе поняла бы это практически с рождения. А знаешь, Гитлер с детства обожал рассказы одного типа, Карла Мэя: он написал ковбойско‑индейскую эпопею для немецких мальчиков. Угадай, кто обычно побеждал в конце этих историй?

Наверное, мне, как некоренной американке, не дано было до конца осознать оттенок горечи, прозвучавший в голосе Сэма при упоминании об этой ветви его предков.

– Ты спас жизнь Вольфгангу, – напомнила я. – Но теперь ты знаешь из рассказа Бэмби о его ненависти к тебе, ведь это он подложил бомбу, едва не убившую тебя. Если бы ты знал это раньше, то стал бы с риском для жизни спасать его?

– Полагаешь, я такой альтруист, что готов простить человека, с наслаждением уничтожающего людей вроде меня? Что я готов защищать его, говоря: «Нет‑нет, он не злодей, он мой брат»? – сказал Сэм.

Потом он усмехнулся, встал с седла, на котором сидел, откинувшись, у костра, приблизился и, подняв меня на ноги, прямо взглянул мне в глаза.

– Я знал, – сказал он.

– Ты знал, что именно Вольфганг пытался тебя убить? – изумленно сказала я.

– Теперь ты, наверное, начнешь думать, что я чертовски благородный? Но позволь прояснить ситуацию. Я не думаю, что такие грешники, как он, могут отделаться сломанной ногой или безболезненным быстрым утоплением. Наоборот, я считаю, что его изысканная арийская фамилия должна быть вываляна в грязи, а он сам должен провести в тюрьме остаток своей долгой жизни.

Подозреваю, что если бы Сэм излил всю свою горечь, то она в итоге заполнила бы приличный кувшин. Руки Сэма лежали у меня на плечах. Он следил за мной странным взглядом, пока мы стояли друг перед другом в центре вигвама у костерка.

Я закрыла глаза. Мне вспомнился другой костер в замке другого человека и тот неугасимый огонь, что разгорался внутри меня от его прикосновений и запаха… Этого человека, одержимого ненавистью, готового взорвать собственного брата, мы только что обсудили и так безвозвратно отвергли. А тот самый брат, даже зная все это, оказался способен спасти его жизнь. Несмотря на то что Вольфганг упорно твердил о своей любви ко мне, я сомневалась, что он вообще способен на настоящую любовь. И вряд ли я по‑настоящему любила его.

Когда я открыла глаза, то встретила проницательный взгляд серебристых глаз Сэма, словно он искал ответ на какой‑то невысказанный вопрос. Я вспомнила, что он спросил меня в горах за Овечьим лугом в то утро: «Ты хоть представляешь себе, насколько опасной для нас обоих может оказаться такая неожиданная „дружба“?» Неужели он уже тогда знал? Что ж, теперь я все представила себе по полной программе.

– В сущности, я попытался предостеречь тебя, – сказал Сэм. – У меня не было осознанных подозрений, пока я не побывал в Солт‑Лейке. Но, начав разбираться в семейных архивах, я быстро все сообразил и понял ситуацию. А когда понял, что новый симпатичный тебе знакомый, Вольфганг Хаузер, вполне возможно, убил Терона Вейна, то даже не знал, что же мне делать. Я понимал, насколько это может оказаться опасным для меня: ведь охотился‑то он за мной. Но я не мог поверить, что он причинит вред тебе. Тогда я отправил тебе весточку, попросив быть осторожнее с ним. Ведь ты, дорогуша, уже не маленькая девочка. И мне искренне хотелось, чтобы ты поступила так, как будет лучше для тебя.

– Да, ты проявил дьявольское великодушие, – вспыхнула я, не на шутку расстроившись. – Неужели ты подумал, что «лучше» позволить мне заняться любовью с человеком, даже полюбить человека, способного уничтожить нас обоих?

Сэм поморщился, словно я физически ударила его, и я поняла, что он, должно быть, пытался закрыть глаза на то, что в действительности могло произойти между Вольфгангом и мной. Наконец он глубоко вздохнул и очень тихо сказал:

– Если бы тебе захотелось накачаться спиртным или каким‑то опасным наркотиком, то я позволил бы тебе и это, Ариэль. Ты вполне способна на самостоятельные решения и поступки. Но это не любовь, и ты понимаешь это: любовь это не то, чем тебе хочется заниматься с кем‑то.

– Я сильно сомневаюсь, знаю ли вообще, что такое любовь, – сообщила я ему на полном серьезе.

Мне вспомнилось, как Серый Медведь отозвался о том, что Эрнест, отец Сэма, считал себя не способным на такое чувство. Что ж, возможно, этому представителю племени «Проколотые носы» я тоже покажусь своеобразным мертвецом.

– А я полагаю, что знаю. Хочешь, расскажу тебе? – спросил Сэм, по‑прежнему глядя мне в глаза.

Я чувствовала себя совершенно опустошенной, но согласно кивнула.

– По‑моему, любовь – это когда ты осознаешь, что часть тебя проявляется в том человеке, которого ты любишь, а некая часть его проявляется в самом тебе, – сказал Сэм. – Невозможно использовать или обманывать того, кого ты действительно любишь, потому что это означает, что ты используешь или обманываешь самого себя. Разве это не логично?

– Ты хочешь сказать, – сказала я с горькой усмешкой, – что когда Вольфганг лгал мне, то на самом деле он всего лишь обманывал самого себя?

– Нет, ему вовсе не нужно было обманывать самого себя, верно? – тоже вдруг вспыхнул Сэм. – По‑моему, ты забыла одну мелочь. Ты спала с ним, но тоже обманывала его.

Я просто онемела, но поняла, что его слова справедливы. У меня были интимнейшие отношения с человеком, которому я не доверяла. С человеком, с которым я никогда не была полностью откровенна – просто не хотелось. Мне пришлось проглотить горькую пилюлю, признавшись самой себе, что в глубине души я все это время понимала, что представлял из себя Вольфганг.

– Я уже давно отдал тебе часть моего сердца и часть моей души, Ариэль. Уверен, что ты знаешь это. – Сэм озорно улыбнулся и добавил: – Но пока не будут налажены кое‑какие связи, я не смогу отдать тебе часть моего тела.

– Твоего… тела? – У меня застучало в голове. – Но мне показалось, ты… увлекся Бэмби.

– Я заметил, – с усмешкой сказал Сэм. – Я увидел твой взгляд, когда стоял с Беттиной у водопада, и тогда… в общем, тогда мне впервые пришло в голову, что, возможно, у нас с тобой есть реальная надежда на будущее, невзирая на существование Вольфганга. – Он взъерошил мои волосы и просто сказал: – Я люблю тебя, Умница. Наверное, всегда любил.

Признаться, я была ошеломлена. Стояла в каком‑то оцепенении, не зная, что делать. Готова ли я к такому повороту?

Сэм вдруг непонятно зачем начал передвигать спальные мешки и седельные вьюки, расчищая место в центре вигвама, около нашего выложенного камнями очажка.

– Что ты делаешь? – поинтересовалась я.

– На самом деле есть только одна важная связь, – пояснил Сэм, сваливая одеяла на одну сторону. Он выпрямился и с нетерпением откинул назад длинные волосы. – Не рассчитываешь же ты, Ариэль, что я буду вечно продолжать любить того, кто все еще не умеет танцевать?

 

Как говорил мне Дакиан, процесс важнее результата. До начала танцевального периода мы с Сэмом прожили целый месяц в нашем семейном уединении, и я не имела даже смутного понимания того, что суть переводимых нами манускриптов, со всеми их рассказами о мировой сети, основе и утке, инь и ян, алхимических связях и таинствах Диониса, сводится к одному: к трансформации, к метаморфозе. Именно об этом и шла речь во всех этих манускриптах.

Мы танцевали целую ночь. Кроме кассетного магнитофона Сэм захватил с собой записи индейских танцев и песен, но мы танцевали под самое разное сопровождение: под цыганскую музыку и «Венгерскую рапсодию», исполняемые дядей Лафом, под любимые Джерси старинные кельтские песни, под которые, по ее словам, лихо отплясывают на любых ирландских свадьбах и праздниках, под музыку быструю и медленную, возбуждающую и завораживающую, впечатляющую и таинственную. Мы плясали босиком вокруг нашего очага, потом на темном высокогорном лугу, уже источавшем запахи первых васильков раннего лета. Порой мы касались друг друга или танцевали обнявшись, но чаще танцевали порознь, испытывая какие‑то совершенно особые чарующие чувства.

Мне казалось, что в процессе нашего танцевального марафона я наконец впервые в жизни почувствовала свое собственное тело – ощутила не только подлинную внутреннюю гармонию, но какое‑то таинственное единение с землей и небом. Я почувствовала, как что‑то во мне умирает, распадаясь на куски и улетая в космос, превращается в новые звезды в необозримом полночном просторе, просторе, сияющем вечным светом запредельных галактик.

Мы танцевали до утра, пока угли нашего очага не начали гаснуть, потом мы продолжили танцы на лугу с цветами и видели, как первые слабые розовые лучи рассвета подкрасили синеву неба. А мы никак не могли закончить наш танец…

И вот тогда начало происходить нечто странное, нечто пугающее. И когда наступил этот момент, я вдруг замерла. Музыка еще играла, когда Сэм после очередного пируэта обернулся и увидел, что я неподвижно стою босиком среди луговых цветов.

– Почему ты остановилась? – спросил он.

– Я не знаю, – сообщила я. – Не то чтобы у меня закружилась голова или что‑то в таком роде, просто… Я не понимаю, что происходит.

– Тогда потанцуй со мной, – сказал он. Наклонившись, Сэм выключил магнитофон, обнял меня, и мы медленно закружились вместе по лугу, почти порхая. Сэм лишь слегка поддерживал меня. Когда он наклонялся ко мне, его мужественное лицо с прямым носом и ямочкой на подбородке, с ресницами, бросавшими тень на щеки, казалось, принадлежало некоему могущественному ангелу‑хранителю. Потом он прижался губами к моим волосам.

– Я узнал кое‑что из Пандориных манускриптов, – сказал он. – В одном раннем средневековом алхимическом трактате – так называемом «Гёте» или «Магическом круге мага Соломона» – говорится, что ангелы не занимаются любовью, как люди. У них нет тел.

– А как же тогда? – спросила я.

– У них гораздо более интересный способ, – сказал Сэм. – Они смешиваются друг с другом, и на краткое время вместо двух ангелов появляется новое существо. Но ангелы, разумеется, не материальны. Они созданы из лунного света и звездной пыли.

– Ты думаешь, что мы ангелы? – с улыбкой предположила я, слегка отстранясь от него.

Сэм поцеловал меня.

– Я думаю, что нам следует смешать нашу звездную пыль, ангел, – сказал он.

Потом он увлек меня за руку на траву, и я оказалась в окружении цветов.

– Я хочу, чтобы ты делала все, что тебе хочется… или не делала ничего, – с улыбкой сказал он. – Я полностью в твоем распоряжении. Мое тело – это твой инструмент.

– Можно сыграть «El Amor Brujо»?[75] – со смехом спросила я.

– Ты можешь сыграть все, что нашепчут тебе твои виртуозные желания, – заверил он меня. – Что же они шепчут?

– Все сразу. У меня такое чувство, будто я парю над миром, – серьезно сказала я.

– Мы уже парили однажды, и нам удалось выжить, – мягко произнес Сэм, завладев моими пальцами и проведя ими по своим губам. – Мы вместе однажды вошли в тот свет, Ариэль. После того как нас нашли наши тотемы… Ты помнишь?

Я медленно кивнула. Да, я помнила.

 

Когда кугуар и медведи исчезли в предрассветной мгле, мы с Сэмом довольно долго еще сидели рядом на той вершине – возможно, несколько часов, – просто касаясь друг друга кончиками пальцев и не двигаясь. Когда темнота начала рассеиваться, у меня вдруг возникло тревожное ощущение какого‑то внутреннего изменения, какого‑то зыбкого, словно зыбучий песок, перемещения. Потом я поняла, что сама отделилась от земли и парю высоко в небе. Я словно вышла из собственного тела, однако по‑прежнему имела форму и объем – точно капля, наполненная гелием и подвешенная в ночном небе.

На мгновение я перепугалась, что упаду или действительно умру, навсегда покинув землю! Но потом внезапно осознала, что я не одна в небесном просторе. Со мной рядом парил еще кто‑то: Сэм. Его слова вдруг зазвучали у меня в голове, хотя, опустив глаза, я увидела нас, сидящих далеко внизу на земле! – Не смотри вниз, Ариэль, – прошептал Сэм в моем мозгу. – Смотри вверх. Давай войдем в этот свет вместе…

Странно, но мы потом никогда не разговаривали об этом, ни разу. И что еще более странно, мне никогда не казалось, что это был всего лишь сон. Скорее, это было нечто более живое, чем реальность, более реальное, чем наш трехмерный мир. Цветное кино является более реальным, чем двухмерная черно‑белая фотокарточка. Но мое ощущение тогда было неизмеримо шире и глубже. Однако если бы я действительно попыталась облечь то парение в какие‑то особые слова, то не знала бы даже, с чего начать.

В детстве Сэм и я, мы вместе изменились, войдя в тот свет. Сейчас мы готовы были вновь измениться. Но новое изменение, как я поняла, будет очень и очень сильно отличаться от прошлого. Этим весенним утром на лугу среди полевых цветов мы оба были готовы к объединяющему изменению.

И на сей раз я уже ничего не боялась.

 

Много часов спустя я лежала в объятиях Сэма и вместо чувства опустошенности испытывала радостное возбуждение, словно все мое существо вдруг наполнилось чем‑то легким, шипучим и пенистым.

Когда наши пальцы сплелись, я спросила:

– Ты представляешь, как описать это? То, что случилось с нами.

– Хмм, – призадумался Сэм. – Я полагаю, что при выборе подобного определения мог бы подойти термин «взаимный оргазм». Ужасно долгий  общий оргазм. Нечто сравнимое с бесконечной сущностью приглушенного, долговременного, безостановочного взаимного оргазма.

Я закрыла ему рот рукой.

– С другой стороны, – с улыбкой сказал Сэм, целуя меня в плечо, – можно дать гораздо более простое определение, назвав это любовью. Ты удивлена?

– Мне еще не приходилось ощущать ничего подобного, – призналась я.

– Наверное, я должен испытать облегчение, – сказал Сэм. – Но, честно говоря, ничего подобного я не испытываю.

Сэм приподнялся и, взглянув на меня, лежащую на траве, провел пальцем от моего подбородка вниз к центру тела, и оно мгновенно откликнулось. Потом наши губы слились в каком‑то замедленном поцелуе, насыщенном объединяющей звездной пылью. Ощущения были невероятные.

– Я думаю, это была настройка, – сказал Сэм. – Не более чем репетиция. Не пора ли устроить настоящее представление?

 

Прошло полгода, и, поскольку в начале ноября мы с Сэмом все еще жили в горах, Серый Медведь в преддверии первого снегопада прислал нам снегоходы, широкие лыжи и медвежьи шкуры.

Мы почти завершили перевод манускриптов, доставшихся Эрнесту, Лафкадио и Зое, и рунических текстов, которые Джерси выкрала у Огастуса. Вольфганг, как и все остальные, не ошибался, полагая, что в них указываются определенные места на земле, образующие некую сеть, которая, по убеждениям древних, не только обладала огромными силами, но, очевидно, непосредственно использовалась на протяжении по крайней мере пяти тысяч лет в подробно описанных церемониях и ритуалах. Строгая секретность при проведении ранних религиозных мистерий орфиков, пифагорейцев и древних египтян объяснялась их верой в то, что неправильное задействование такой сети, представляющей своеобразное алхимическое единство, может привести к глобальному изменению, ослабив или даже уничтожив связующую энергию нашего «союза» с космосом.

– Ты знаешь, что такое центр симметрии? – спросил меня однажды Сэм.

Я покачала головой, и он пояснил:

– В определенных математических моделях, наподобие используемых в теории катастроф, можно точно определить центр некой формы. Существует, к примеру, модель пожаров. Если пожар начнется по краям поля, то независимо от формы этого поля можно точно предсказать, что пожар закончится в его главном центре, определяемом с помощью очерчивания контура поля отрезками прямых линий и построения перпендикуляров. Место пересечения большинства перпендикуляров и будет искомым центром, центром симметрии, – так определяется путь наименьшего сопротивления. Таким методом можно исследовать самые разные поля – поля света, мозга, земли и, вероятно, космоса. Вот смотри, я покажу тебе.

Он нарисовал на экране своего компьютера произвольную форму:

 

– Ты думаешь, что искомые точки земли не обязательно должны соединяться прямыми линиями или лучами шестиконечной звезды? – предположила я. – Считаешь, они важны потому, что действуют как центры симметрии?

– Да, как своего рода вихревая воронка или водоворот, – согласился Сэм. – Именно главные центры симметрии затягивают в себя энергию и увеличивают собственную силу.

Отчасти такие свойства были присущи материалам, находившимся в нашем распоряжении. К примеру, как мы выяснили в один из удачных дней, запатентованный чертеж Николы Теслы, сделанный им для его собственной высоковольтной вышки, построенной в Колорадо‑Спрингс – он назвал такую вышку энергетическим каналом мировой сети, – имел много общего со знаменитым чертежом первой алхимической реторты, Хризопеи Клеопатры, из древнейшего дошедшего до нас алхимического трактата. А оба эти рисунка весьма сходны с «Т» – крестовидным знаком «тау», символом могущества у древних египтян, и с руной Туг, упомянутой Зоей в связи с магическим столбом Зевса. Мы заметили даже их жутковатое сходство с самим Ирминсулем, разрушенным Карлом Великим, но восстановленным в Тевтобургском лесу спустя тысячу лет Адольфом Гитлером.

 

Также мы с Сэмом поняли, что впереди у нас непочатый край работы. В некоторых документах имелись ссылки на другие материалы, которых не было в нашем распоряжении. Мы узнали, где были спрятаны многие из них тысячелетия тому назад: в расселине горы Ида на побережье Турции, в горах Памира в Центральной Азии, в пещере Центральной Греции, где Еврипид писал свои сочинения, – но хотя недавно в этих районах обнаружились какие‑то древние раритеты, очевидно, это не доказывает того, что нужные нам документы и поныне лежат в исходных тайниках. Мы решили, что, закончив наши здешние труды в память Пандоры и Клио, попытаемся продолжить поиски.

Поразительно также и то, что каждое событие, вываливавшееся из нашего ящика с древними откровениями Пандоры, точно эхом отзывалось на земле в настоящем времени. Мы поняли, что, должно быть, близится эпоха ожидаемых преобразований.

Помимо того что Советы в феврале вывели войска из Афганистана, другие страны, имевшие политические или материальные стены, оказались затронуты демократическими волнениями, которые вдруг хлынули неким потоком и, словно стихийные валы, прорывались на свой естественный уровень, к своему центру симметрии.

В июне голодовка протеста прошла на площади Тяньаньмынь в Китае, стране знаменитой стены, заметной даже из космоса. Несмотря на введение танков, процесс брожения уже начался. Позже, девятого ноября, как мы и предполагали, – эту дату Вольфганг называл отправной точкой для Наполеона, Шарля де Голля, кайзера Вильгельма и Адольфа Гитлера – наша лошадиная экспресс‑почта доставила потрясающие новости от Лафа и Бэмби из Вены. Берлинская стена, символически разделявшая Восток и Запад более двадцати пяти лет, рухнула за одну ночь. Приливная волна прорвала плотину; разлив начался, и его уже невозможно было остановить.

Но только в конце декабря, почти в тот самый день, когда девяносто лет назад в провинции Натал на юге Африки родился дядя Лаф, я сама сделала то открытие, на которое мы с Сэмом надеялись. Я корпела над текстом, написанным по‑гречески на свитке ужасно древнего и хрупкого холста, извлеченного из одного из тубусов Сэма. Мне показалось, что это нечто совершенно новое. Но, начав набирать греческие слова на компьютере, я уловила в них что‑то знакомое.

– Ты помнишь один документ из наследства Зои, что мы переводили пару месяцев назад? – спросила я трудившегося в другом конце вигвама Сэма. Он сидел, скрестив ноги, а Ясон, развалившийся кверху брюхом, блаженно посапывал у него на коленях. – Я имею в виду историю о голосе, донесшемся с островов Пакси и велевшем египетскому кормчему объявить при прохождении мимо Палодеса, что великий Пан умер.

– Да, Тиберий приказал доставить этого кормчего к себе на Капри для допроса, – сказал Сэм. – Имя кормчего, по стечению обстоятельств, было Таммуз – так же называли и умирающего бога в древних таинствах. Причем он объявил о смерти Пана в ту самую неделю, когда умер Иисус. Что же ты узнала?

– Я, конечно, не уверена, – сказала я, продолжая печатать текст на компьютере. – Но, учитывая содержание всех греческих текстов, проработанных мной за последние месяцы, я думаю, что это письмо поможет нам понять главное – общую глубинную связь всех этих материалов. К сожалению, оно слегка порвано и часть его отсутствует. Но оно определенно отправлено мужчине одной женщиной, причем, по‑моему, очень хорошо уже знакомой нам женщиной.

– Прочти вслух, – предложил Сэм, с улыбкой кивнув на похрапывающего у него на коленях кота. – Мне очень не хочется прерывать столь глубокую медитацию.

И вот что я прочла.

 

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 216; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!