Иногда и на пирожках можно споткнуться
— Слово имеет секретарь комсомольской организации товарищ Павличенко.
Если не считать парторга, то этот косноязычный и слегка лупоглазый вождь молодежи, осуществляющий руководство между буфетом и своим письменным столом, больше всего бы хотел съесть меня с потрохами. Его страшно подкусила та часть моего письма, в которой я указала, что шахтеры, идущие утром в шахту, могут получить в буфете стакан жидкого киселя и пару черствых пирожков, и это на весь день, а все «кабинетные шахтеры» (их принято называть «шахтные придурки»), у которых есть и обеденный перерыв, все равно по утрам не остаются обиженными: для них щи с блинчиками, мясо с тушеной картошкой и какао.
Павличенко заговорил о своих буфетных обидах, но ему не дали развернуться. Буфет трудно было повести под политику, и люди расхрабрились. Со всех сторон послышались возгласы:
— Когда привезли свежие сосиски, вы их все разобрали!
— Тушеных кроликов кто съел?
— Из двадцати ящиков пива пять досталось шахтерам, а пятнадцать — начальству!
«Она не в партии, но от этого партия только прогадала!»
Председатель хочет объявить десятиминутный перерыв, но слово просит немолодая уже работница вентиляции Логинова. Просит уже десятый раз. Голоса из зала: «Пусть говорит!» Очень неохотно председатель дает ей слово.
— Говорить я буду с места, — начинает Логинова, — мой гардероб не подходит для трибуны. Но меня услышат все, так как говорить я буду то, что известно всем. Я не дворянка, не мещанка, и мне совершенно безразлично, какого происхождения Керсновская. Да и какое это имеет значение? Важно то, что она — труженица. О таких говорят: «великий пахарь». Керсновская — пример для нас и на работе и в быту. Она нам как мать; мы к ней и за помощью, и за советом, и никого она не оттолкнет! Попробуй обратись к начальнику шахты, он и в глаза тебе не смотрит. Шахтком? Для него мы не люди. А к парторгу и не подходи: накричит и выгонит. Не смотрите, что Керсновская не в партии. От этого партия только прогадала!
|
|
|
Трижды «нет»
Впечатление такое, что людей стало еще больше. Может, у меня в глазах двоится? Лишь позже я узнала, что кое-кто из присутствующих сбегал в «шанхайчики» по соседству, где проживали шахтеры и рудари, сообщив: «Антоновна — ух, дает!» И все, кто смог втиснуться в зал театра, собрались, чтобы собственными глазами увидеть, как тот «оркестр», который должен был разыгрывать фарс по нотам, где-то сфальшивил.
А пока что все шло своим чередом. Сейчас мне дадут последнее слово. Затем прения, и приговор. Однако не тут-то было. Скипор объявляет, что еще не говорили 19 ораторов (из тех, кого заранее записали).
|
|
|
— Хватит! Керсновской — последнее слово!
Опять я на трибуне. Невольно обращаю внимание, что нет ни кинокамер, ни фотоаппаратов. Не вижу и журналистов. Мне дурно, перед глазами все плывет… Но я вполне уверена, что выдержу.
За краем сцены, отделенные занавесками, еще два стола. За ними сидят те, кто не хотел быть в зале: начальство УУШ. Дальше вижу формы госбезопасности: узнаю майора — как всегда, с улыбочкой. Вспоминаю Акселя Мунте, шоколад, портрет Дзержинского с «улыбкой» умирающего… Минутная слабость проходит. И, как всегда бывает в минуты душевного напряжения, сразу успокаиваюсь и мне становится смешно.
— Товарищи! Мне дали право сказать последнее слово. Но что могу я сказать? Ведь все решено заранее. На одной чашке весов — моя трудовая жизнь, тринадцать лет безупречной работы, а на другой — вот этот могущественный «треугольник» (Жест в сторону президиума.): начальник шахты, парторг и председатель шахткома. И с ними еще «привесок», причем весьма увесистый.
— А что вы подразумеваете под «привеском»?
Этот вопрос задает один из руководителей горнотехнической инспекции, председатель ЦК профсоюзов. Не вспомню его фамилии, хотя именно он в свое время разрешил, в виде исключения, мне, женщине, работать на сугубо мужской работе мастера буро-взрывных работ.
|
|
|
— Органы государственной безопасности, разумеется! (Широкий жест в сторону полковника и тех, кто за кулисами.) Что перевесит? Сомневаться не приходится…
Я безнадежно махнула рукой, спускаясь с трибуны.
— Стойте, товарищ Керсновская, еще не все!
Полковник говорит с места:
— Она — злобная дворянка, типичная помещица и даже графиня — каждым своим словом порочит партийное руководство всей страны и своего коллектива. И это она говорит о своей безупречной репутации! И это она осмеливается порочить действительно безупречных начальников!
— Безупречных?
В глазах у меня все поплыло…
— Об их «безупречных» поступках, из-за которых у меня уже были серьезные конфликты, я еще нынче утром говорила господину майору…
Тьфу, черт, язык подвернулся… Рукой закрыла глаза и пошатнулась. Чувствую, что совсем зарапортовалась, и мотаю головой, как собака, которой клещ вцепился в ухо. Выпиваю всю воду из стакана. Успокаиваюсь. Поворачиваюсь к ступенькам, и снова меня останавливают.
Скипор:
— Товарищ Керсновская! Вы имеете еще что-нибудь сказать?
— Нет!
Вид у Скипора озадаченный.
|
|
|
— Вы хотите что-нибудь обещать коллективу?
— Нет!!
— Вы… попросите, то есть может быть, хотите…
— Нет!!!
Это третье «нет» я почти кричу.
— И это ваше последнее слово?..
— Да!
Рубящий жест рукой.
Весь зал будто бы вздохнул, что-то вроде «уф!». Еще раз махнув рукой, возвращаюсь на место.
Курносый «прицепщик» с картины «Ужин тракториста» улыбается. Татарчонок — тоже, но все лицо мокро от слез. У меня сердце колотится, как после бега.
«Проекты», нервотрепка и приговор
И вот уже бежит на трибуну секретарь комсомольской организации Павличенко:
— Первый пункт: осудить недостойное поведение Керсновской. Второй пункт: уволить Керсновскую из Норильского горно-металлургического комбината. Третий пункт: усилить массово-политическую работу в коллективе. Кто «за» — поднимите руку!
Дружно поднимает руки… весь президиум. В зале… Да, в зале пять поднятых рук. Пять! Конфуз…
В первом ряду — Скрыпник с женой; среди начальников трое: Пищик, Зозулин, Кичин.
— Кто против?
Лес рук.
— По пунктам!
Ивашков явно старается протащить второй пункт. Однако постепенно его видоизменяет:
— Уволить не из комбината, а из шахты?
— Нет!
— Уволить с участка, но оставить на поверхности?
— Нет!
Борьба завязалась между двумя проектами. Проект Шевцова: понизить в чине. Из взрывника — в машинисты транспортера. Проект Молчанова: оставить на прежней работе и ограничиться замечанием. Ивашков и весь президиум рвут и мечут, стараются измотать людей: голосуют уже двадцатый раз.
Я не выдерживаю: вскакиваю на сцену, ударяю по трибуне картонной папкой, в которой мои записки, и сдавленным голосом кричу:
— К черту! Не надо мне ни пенсии, ни вашего помилования!
Кто-то хватает меня за штаны, кто-то — за руки. Меня волокут на место.
Наконец резолюция принята. Резолюция Молчанова. В ней не изменено ни слова. Вот она: «1. Вынести порицание Керсновской (без какого то ни было упоминания о „недостойном поведении“). 2. Оставить Керсновскую на прежней работе мастера буро-взрывных работ вплоть до выхода ее на пенсию. 3. Усилить массово-политическое воспитание в коллективе».
Аплодисменты. Шум. Толчея. Все встают. Я в три прыжка взлетаю на трибуну. Занавес опускается. Я стою перед трибуной, подняв руку, и кричу неожиданно очень твердым голосом:
— Спасибо, товарищи!
Наклонившись, ныряю под занавес и оказываюсь на сцене рядом с полковником и Ко.
Быстрым шагом пересекла я по диагонали сцену, направляясь к двери, ведущей в фойе. Проходя мимо майора, не удержалась: на мгновение замедлив шаг, я сказала елейным голосом — точь-в-точь, как несколько часов назад майор спрашивал меня:
— Ну? Как настроеньице?
«Спасибо тебе, Антоновна!»
В фойе, у дверей на сцену — группа взрывников. Старик Быховой подходит ко мне, обеими руками берет меня за руку, трясет ее и говорит:
— Спасибо тебе, Антоновна!
— Мне? Это я должна вам, товарищи, сказать спасибо! А мне-то за что?
— Как за что? Да за то, что не дрогнула, не поползла на брюхе, не унижалась, не молила о пощаде! За это от имени всех наших товарищей еще раз — спасибо!
Протискиваюсь к выходу и слышу со всех сторон — от знакомых и незнакомых — ободряющие слова. Некоторые извиняются: «Я, Антоновна, хотел было выступить, но, сама понимаешь…» Увы, понимаю. Впрочем, больше всего говорят одно и то же: «Молодец! На брюхе не ползала!», «Спасибо!», «Я так боялся, что будешь каяться!»
Со мной вышла целая толпа. Я думала, что они уже расходятся. Но нет. Меня провожали до железной дороги, а некоторые — до самого дома. Но затем они вернулись: в зале театра были обещаны танцы.
Прощаясь со мной, многие повторяли: «Спасибо за то, что не унижалась!»
У «них» осечки не бывает…
Суд закончился уже около одиннадцати часов, но я знала, что не усну. Долго сидела я на своем топчане… По свежей памяти я с ходу записала с максимальной точностью все, что произошло — всю процедуру, все выступления. И мне становилось все яснее и яснее, что подобный конфуз — невероятное поражение КГБ, а это — немыслимо, недопустимо и ненаказанным не может остаться. Закончила я эту запись следующими словами: «Сказать, что это — все? Конечно, нет. Если это победа, то даже не пиррова победа. Пирр сказал: „Еще одна такая победа — и я останусь без войска!“ Я же могу сказать: эта победа меня погубила».
Никогда, никогда мне не простят того, что страх не всех превратил в подлецов! Могло показаться, что, хотя меня и взяли на мушку, но вышла осечка. Нет, это не осечка. У «них» осечки не бывает… Это детонатор замедленного действия. Остается ждать, когда произойдет взрыв.
Долго ждать не пришлось. Месть началась уже на следующий день. Когда я пришла на работу, Пищик сказал, что меня вызывает начальник шахты.
Новоселов объявил мне, что, вопреки постановлению товарищеского суда, он отстраняет меня от работы — моей работы, которой я так гордилась и которую так артистически выполняла! Этому я не очень удивилась: ведь бьют туда, где больнее.
Что же, я на любой работе не спасую. Пойду рядовым забойщиком на погрузку. Пусть мне 53 года и я не могу ворочать на равных с молодыми шахтерами, которым по 25 лет. Даже если я от них не отстану (а я не отстану, так как у меня есть и воля, и сноровка!), то все равно: за деньгами я не гонюсь. Пусть у грузчиков четвертый или даже пятый разряд. А мне пусть дают второй. Лишения меня не пугают.
Каково же было мое удивление, когда уже на следующий день приказом меня назначили мотористкой — именно это всеми силами пытался протащить Ивашков, но именно это было отвергнуто решением товарищеского суда.
На шахте все знали, как я горжусь званием шахтера и тем, что ни одного дня не была на легкой работе: нажимать кнопки.
Новоселов знал, что мое уязвимое место — это рабочая гордость, и удар нанес метко.
— Мало ли что решил товарищеский суд! Здесь вопрос доверия, а я вам не доверяю. Тут я администратор. Я и решаю, могу или нет доверить вам взрывчатку.
— Ладно! Hо лопату доверить можно?
— Нет! Есть решение: в шахте женщин терпят, но лишь на легкой работе. Например, мотористки.
— Пусть так. В шахте нельзя на тяжелой работе, а на поверхности можно? Значит, назначьте меня на погрузку леса и механизмов на поверхности!
— Но вы не выдержите! Это же тяжело! — даже вроде растерялся Новоселов.
— Вот и посмотрим, есть ли такая работа, как бы тяжела она ни была, с которой бы я не справилась.
Вдруг в кабинет начальника шахты ворвался парторг Ефимов. Он был вне себя: бледный, весь дергался и размахивал руками — ну совсем как марионетка, которую дергают за веревочку. Он метался, обегая вокруг стола и «кивал пальцем» на меня, как на ребенка, которого хотят напугать.
— Вы думаете о том, что вы наделали? Стоило вам в конце лишь слово сказать, и через две недели мы бы вас на пенсию провожали, как Ананьева, с Почетной грамотой и именным подарком!
Понять его было не так уж трудно: «суд» должен был попасть в газету, показываться, как киножурнал, а получился конфуз: 2000 рударей и шахтеров с удивлением убедились, что страх еще не всех сделал подлецами! Каково было после этого ему, парторгу, организовавшему это судилище по распоряжению полковника госбезопасности?
«Стоило вам лишь слово сказать…» — это значит унижаться, умолять о пощаде, изъявлять раскаяние, обещать исправиться и дать возможность коллективу «взять раскаявшегося преступника на поруки»? Все казалось им ясно и просто: кто решится отказаться от пенсии? К тому же они знали, что удар придется по моей матери.
Если бы это не звучало слишком напыщенно, я бы сказала, что «в душе моей взорвалась буря негодования», но комизм ситуации пересилил. Невозможно было без смеха видеть, как кривлялся и дергался от злости этот старикашка. И я рассмеялась. Да как! Можно было ожидать чего угодно, но не смеха. Поэтому нет ничего удивительного, что из соседнего кабинета, кабинета «главного», поспешили явиться сам главный — Левченко (кстати сказать, единственный из начальников, не пожелавший присутствовать на судилище, организованном полковником Кошкиным: тогда он остался на вторую смену под землей) и Шишкин — главный инженер УУШ (в прошлом — начальник нашей шахты, я с ним проработала пять лет).
Зная, что происходит в кабинете начальника шахты, и предвидя, как я болезненно перенесу «разжалование», они никак не могли понять причины моего смеха.
Что ж, тем лучше. Теперь узнают.
— И вы рассчитывали, что я поползу на брюхе за личным именным подарком? Да будет вам стыдно! Не об именном подарке шла речь, и даже не о личной катастрофе, связанной с потерей права на пенсию. Речь шла о жизни и благополучии моей матери — и то я не смогла унизить свое человеческое достоинство. Стыдно вам, бездушные люди!
«Не наживайте себе беды, ребята!»
Таким образом, я стала грузчиком-лесогоном. Хотели меня грохнуть об землю, чтобы полюбоваться моим унижением. Не вышло! Я сама спрыгнула. Толчок получился такой сильный, что все во мне заныло, но я удержалась на ногах.
Работа эта, сама по себе очень нужная (ведь без крепежного леса и без оборудования шахта работать вообще не может), использовалась в качестве наказания на тот или иной срок. На нее направляли всех проштрафившихся, главным образом тех, кто прогуливал по пьянке. Наряду с основной работой, и без того нелегкой, надо было вести борьбу со снежными заносами, причем эта дополнительная нагрузка не учитывалась. Оплата была минимальная — 800 рублей в месяц, то есть меньше, чем получает банщица.
Немалое удовлетворение получила я тогда, когда ко мне подходили парни — наши шахтеры, молодежь, в большинстве мне вовсе незнакомые, — и говорили:
— Как же это, Антоновна? Мы, коллектив, все голосовали за то, чтобы ты осталась на своей работе. А они… Хочешь, мы потребуем?
— Нет, ребята, не наживайте себе беды. Мне вы не поможете. Ничего! Разжалованный в рядовые, шахтер чувствует себя лучше, чем они — севшие в лужу!
Однако я недооценила полковника Кошкина: те, кто избрал своим оружием ложь, научились владеть им поистине виртуозно. В чем я не замедлила убедиться.
Предупреждение об опасности
Уже на следующий день после суда ко мне на работу — туда, где я разгружала вагон крепежного леса, — подошел Евдокимов, один из наиболее интеллигентных взрывников.
— Антоновна, я к тебе по поручению Федорова — нового у нас на шахте инженера. Он начальник первого участка. Ты его не знаешь. И он тебя не знал, пока не увидел, как ты держалась на суде. Он лишь в тот день пришел на нашу шахту и хочет тебя пpедостеречь: жди нападения! Кошкин этого так не оставит! Вот что рассказал Федоров. Когда занавес был опущен, полковник дал волю своей ярости… Ох и влетело же нашему начальству! Ругал он их, особенно Ефимова и Ивашкова, чуть ли не наpавне с тобой. Обвинял в предумышленной организации провала. Нельзя, дескать, было допустить подобной огласки! Надо было в раскомандировке шахты, в присутствии человек трехсот, — так, чтобы каждого в лицо знать, под контролем. А то собрались все незнакомые: с одиннадцатой шахты, с рудников 7/9 и 2/4. Да и на нашей шахте ведь две с половиной тысячи шахтеров. Мало ли, что они думают! И на трибуну допустить надо было только своих, проверенных, которые говорили бы то, что нужно. А то — какой позор! Даже Фокин, партийный, выдвиженец, всем обязанный шахте, и то не мог ограничиться осуждением, а начал ее хвалить: «Она в труде и в быту является примером!» Затем насел на редактора: надо все это в печати осветить надлежащим образом! Уж на что все эти журналисты — лакейские души, но тут уж и редактор запищал: «Никак невозможно! Ведь очевидцев почти две тысячи человек, да еще скольким расскажут… Тут если палку перегнешь, то еще хуже получится, так что никак нельзя будет поправить». Уж извивался он, как червяк! И все же умудрился как-то утихомирить полковника, подмаслить его: «Дайте срок — придумаем что-нибудь». На чем они там порешили, неизвестно. Однако Федоров уверен, что над тобой нависла гроза…
Грозы я не боюсь, но…
«Гроза!» Гроза может быть разрушительной, последствия ее могут быть гибельными, но… Гроза — это нечто очистительное, формируется она в верхних слоях атмосферы, и от электрических разрядов образуется озон, которым так легко дышится.
Нет, грозы я не боюсь. Кроме того, мне осталось уж так мало до выхода на пенсию! Правда, в два раза больше, чем работай я в шахте: на поверхности стаж перестает быть льготным. Вместо двух недель — еще месяц.
Неужели полковник рассчитывает, что у людей, на чьих глазах он потерпел такое фиаско, столь короткая память? Нет! Для нового удара у него просто нет времени. И как всегда, я была наивна до глупости.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 108; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!