Трактовка шекспировского отрывка
Вопрос: Правильно ли будет прокомментировать знаменитый отрывок из Шекспира:
Our revels now are ended. These our actors,
As I foretold you, were all spirits, and
Are melted into air, into thin air:
And, like the baseless fabric of this vision,
The cloud-capp’d towers, the gorgeous palaces,
The solemn temples, the great globe itself,
Yea, all which it inherit, shall dissolve
And, like this insubstantial pageant faded,
Leave not a rack behind. We are such stuff
As dreams are made on, and our little life
Is rounded with a sleep. —
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они. —
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь – о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Мы созданы из вещества того же,
Что наши сны. И сном окружена
Вся наша маленькая жизнь. —
Шекспир, Буря. Пер. М. Донского. [268]
таким образом: «Смысл, лежащий на поверхности, состоит в том, что для каждого из нас жизнь проходит как сон, а потом остается лишь смертный сон, вечно длящийся покой. Но существует и более глубинный смысл: как актеры-духи не разрушились, а только исчезла их видимая игра, тогда как они сами, растаяв в «воздухе прозрачном», возвратились в свой неизведанный мир сознания, так и смертный сон есть лишь видимое небытие – в сущности, это неизвестное состояние, которое является нашей природной формой существования. Это не всё: с четвертой строки и далее язык и ритм призваны пробудить огромное и глубокое предвкушение, интуицию некоего трансцендентного Божественного «Я», поглощенного и далекого, которое переживает через каждую индивидуальную жизнь сон-интерлюдию между божественным покоем и просто покоем, на время вызывая духи «бестелесных масок» своей творческой фантазией между двумя состояниями самопоглощенного сверхсознания. Мы вспоминаем описание мистического транса из Упанишад, где весь мир тает, как иллюзия, и индивидуальная душа вступает в неописуемый сон-экстаз верховного Духа. Интуиция Шекспира не совсем совпадает с Упанишадами, верховный Дух не так ясно ощущается, и имеющаяся глубина туманна и бессознательна. И всё же неясный мистический свет появляется, задерживается ненадолго, находит предполагаемый контур, прежде чем отойти на задний план и раствориться в величественной музыке смерти».
|
|
|
Ответ: Не думаю, что Шекспир держал в голове подобную мысль. Он ведет речь о непрочности, хрупкости этого мира и человеческой жизни. «Мы … из вещества того же» не указывает на какое-либо присутствие Божественного. «Греза» и «сон» должны были бы подразумевать, что существует Некто, кто грезит и спит, но тут оба эти слова всего лишь метафоры. Шекспир не интеллектуал, не философ-мыслитель и не мистик. Все, что здесь можно увидеть, это впечатление или намек на иллюзию Майи, на сходство характера жизни со сном, и вы не найдете здесь понимания или намека на то, что же стоит за сном или иллюзией. В этом отрывке нет никакого даже смутного присутствия чего-либо достоверного – всё непрочно, всё «в воздухе, и в воздухе прозрачном», «призраки без плоти», «бестелесные маски», «мы созданы из вещества того же, что наши сны». «Вещество» скорее определяет некий инертный материал, а не того, кто видит эту духовную грезу или сон. Конечно, можно ради собственного удовольствия вкладывать какой угодно смысл, но…
|
|
|
8.03.1935
* * *
Вопрос: Я согласен с тем, что Шекспир не был ни философом, ни мистиком, а также с тем, что у него не было стремления вкладывать в этот отрывок мистический смысл. Но разве великая поэзия создается всегда сознательно? разве бессознательное или случайное не проникает в нее помимо того, что вкладывает поэт, преследуя свои цели или, по крайней мере, не вполне осознавая всё, что он вкладывает? Подлинно мистический оттенок самого высокого свойства есть и в цитате, которую я прислал вам несколько дней назад:
|
|
|
… the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come.
…пророческая душа
Всего мира, сновидящая будущее…
(Шекспир, сонет 107) [269]
Если прочесть ее в связи с этими строчками о Просперо, то в них можно найти не только ощущение иллюзии Майи, но также и то нечто подлинное, что стоит за иллюзорностью; слово «сон», которое есть в обоих отрывках, говорит очень о многом. Но поскольку Шекспир не был последовательным мыслителем, наверное, было бы неправильно строить здесь какую-либо философию. И в своей статье я тоже не хочу этого делать. Но что меня, однако, удивляет, так это ваше заявление, будто здесь нет даже намека на присутствие чего-либо подлинного. В волшебном спектакле, который Просперо устраивает для Фердинанда и Миранды, именно духи создают симулякр [270]материальной реальности – весьма убедительный симулякр, который должен был бы увлечь юных любовников до тех пор, пока Просперо не напомнил им о своих словах, которые сказал раньше: «В этом представленье актерами, сказал я, были духи». Они тают в прозрачном воздухе, но не исчезают бесследно из сознательного бытия, пусть и неземного: они просто становятся невидимыми, а исчезает лишь видимое зрелище, разыгранное ими, видимость материальной конструкции, которая была просто фантомом. Из этой видимости Просперо выводит, что всё, что внешне и материально, является фантомом, сном, который должен исчезнуть бесследно. Но, поскольку актеры-призраки не исчезли вместе с празднеством, термины «безосновный», «непрочный» приобретают здесь не совсем тот смысл, который вкладываете вы. Они означают, что празднество не имеет основы в материальной природе как противоречащей природе духов; и оттого, что «мы созданы из вещества такого, как наши сны», весь внешний земной мир, населенный людьми, тоже рассматривается как подобие сна, поскольку у него нет неизменной опоры в материальной реальности. Возможно, я чересчур увлекаюсь разговорами о Божественном, но вот что, учитывая всё сказанное, меня поражает в аналогично заложенном подтексте этого отрывка, это что «мы» и всё земное суть визуальные проекции вымышленного действа некоего нематериального создания или созданий. Не могу точно сказать, имеются ли в виду духи, подобные Ариэлю и его команде, или некое сверхсознательное Божественное; но, однако, мне кажется, что общий контекст здесь безусловно предполагает оккультную, если не мистическую, реальность, которая и создает это действо человеческой жизни и земного существования. Если бы нужно было выбирать между оккультным и мистическим, то я склонился бы к последнему; ощущение Майи настолько сильно, что в подтекст вполне могли лечь смутные отзвуки «Упанишад», и слово «сон» тогда, возможно, оказывается намеком на некое высшее, удаленное от нас, сосредоточенное на себе сверхсознание. Всё это здесь дано смутно и расплывчато, потому что мистическое вдохновение у Шекспира скорее случайно, и ум его не легко нашел для этого вдохновения форму. Сложность усиливается еще и тем, что это мистицизм больше в индийском, нежели в христианском смысле. Только в тех полутора строчках о пророческой душе и видно более или менее отчетливо его надхристианское мистическое чувство – ощущение чуда, какого ждешь не всегда. Возможно, все эти мои сложные впечатления ошибочны, и если вы, поразмыслив над тем, что я написал, потом снова мне скажете, что я совершенно не попал в точку, тогда я сразу выброшу свои наброски.
|
|
|
Ответ: Можно толковать что угодно и как угодно. Но Шекспир ничего не говорит ни о материальном мире, ни о том, что где-то есть основа бытия, ни о нас как о проекции чьего-то сна. Он говорит: «Мы созданы из вещества такого». Духи исчезают в воздухе, в прозрачном воздухе, как это подчеркивает повторением Шекспир, что означает в обычном простом толковании, что они также нереальны и созданы сном; он не говорит, что они исчезают только из поля зрения и всё время присутствуют за его рамками. Весь упор здесь делается на нереальности и непрочности существования, будь то разворачивающееся празднество, или духи, или мы сами – нигде нет ни упора, ни упоминания, ни намека на вечное духовное бытие. Здесь, как и везде, Шекспир ставит себе задачу передать состояние витального ума, а не философские идеи. Тем не менее, если вы хотите с этим поспорить, с тем, что это, какой бы он ни был, но точный, философский вывод, логически вытекающий из того, что говорит Шекспир, и утверждать, что Дух, его вдохновлявший, именно это и имел в виду, у меня нет возражений. Я просто читаю ту трактовку этого отрывка, какую в него вложил передающий ум Шекспира.
9.03.1934
* * *
Вопрос: Еще несколько слов по поводу этого отрывка. Если взять его in vacuo [271], то в нем нет никакого внутреннего подтверждения для моей идеи о продолжении существования духов после окончания празднества. Но почти сразу же после сценического указания: «…to a strange, hollow and confused noise, they heavily vanish» [272]идет: «Просперо в сторону (Духам): Доволен я. Исчезните. Конец». Тот отрывок, который я раньше цитировал, следует немного позже. Потом снова, когда Фердинанд и Миранда уходят: «Come with a thought: – I thank you: – Ariel, come». Thereupon Ariel enters.
Ariel: Thy thoughts I cleave to. What’s thy pleasure?
Prospero: Spirit, we must prepare to meet with Caliban. [273]
Что вы об этом скажете? А когда Ариэль докладывает, как утопил врагов Просперо в «foul lake» [274], тот хвалит его:
This was well done, my bird.
Thy shape invisible retain thou still. [275]
Далее следует еще одно сценическое указание: «Слышится шум приближающейся охоты. Появляются разные духи, все в облике гончих псов; Просперо и Ариэль их науськивают». Даже если всё это относится к другим духам, не к тем, кто создает маски, то предыдущих отрывков достаточно, чтобы они подтвердили мысль о том, что исчезают только видимые формы и создания – сами же сущности остаются за сценой всё время. Повторяя Х., спрошу: «Qu’en dites vous?» [276]
Ответ: Не вижу, какое отношение всё это имеет к смыслу отрывка, о котором мы говорим, где просто говорится, что ничто не вечно. Разумеется, Ариэль обладает невидимой формой, невидимой для человеческих глаз, но суть тут заключается в том, что все формы и сущности и существа исчезают и превращаются в ничто. Мы ведь обсуждаем слова Просперо, а не то, что на самом деле произошло с духами или из какого невидимого источника был взят материал для празднества. Конец празднества и исчезновение духов ложатся здесь в основу его идеи, что всё бытие иллюзорно – он проводит именно идею иллюзорности. Если бы он хотел сказать: «Мы исчезаем, всё исчезает из виду, но реальность нас и всех вещей остается быть в большей нематериальной реальности», он так и сказал бы или, по крайней мере, не оставил бы так, чтобы вы в двадцатом веке вычитывали всё это и додумывали сами. Однако, повторю, что это лишь мое видение смысла, вложенного здесь Шекспиром, что не лишает вас возможности видеть в нем то, чего внешненаправленный ум Шекспира не видел сам или не выразил.
10.03.1935
Беллок[277]
Вопрос: Я думаю, что Беллок, наделяя Вергилия силой дать нам почувствовать Неизведанный Мир, имел в виду, что Вергилий специализируется на этаких неясных видениях, удаленных во времени или пространстве, и удаленность эта придает им характер сновидения и дух идеальности. В качестве примера он приводит строку (кажется, из шестой книги «Энеиды»), где пловец видит всю Италию с гребня волны:
Prospexi Italiam summa sublimis ab unda.
Смею утверждать:
Sternitur infelix alieno volnere coelumque
Aspicit et dulces moriens reminisctur Argos, —
Несчастный, он пал, раненный чужестранцем,
и смотрел в небо, и, умирая, вспоминал сладостный Аргос
а также:
Tendebantque manus ripae ulterioris amore, —
Они простирали руки с любовью к далекому берегу».
В пер. Флекера
принадлежат к той же категории. Для обычного, как у Беллока, ума, воспитанного в римском католицизме, который не сознает тонкой иерархии невидимых миров, всё, что неясно или удалённо – короче говоря, всё, что прекрасно и туманно, – воспринимается им как мистическое, как «откровение», пришедшее из родных мест души. Добавьте к этому в высшей степени благозвучный ритм Вергилиевого стиха, так что не удивительно, если Беллоку показалось, что мантуанец внемлет небесным арфам.
Он сравнивает Шекспира с Вергилием как мастера (по выражению Х.), «изменяющего мир посредством грамматики». Цитаты из Шекспира, которые он приводит, удивили меня своим довольно нехарактерным содержанием – точно не помню, но кажется:
Night’s tapers [278]are burnt out and jocund day
Stands tiptoe on the misty mountain tops [279]—
видимо, они и стали для него той восхитительной вспышкой, осветившей ему Неизведанный Мир! Он также обращается к четырем волшебным строчкам Китса про Руфь «среди чужих колосьев» [280]и к единственному действительно изящному, нериторическому стиху на ту же тему Виктора Гюго, отрывку из его «Легенды веков». Не знаю, помните ли вы его, две последние строфы особенно прекрасны:
Tout reposait dans Ur et dans Jérimadeth;
Les astres émaillaient le ciel profond et sombre;
Le croissant fin et clair parmi ces fleurs de l’ombre
Brillait à l’occident, et Ruth se demandait,
Immobile, ouvrant l’œnil à moitié sous ses voiles,
Quel dieu, quel moissonneur de 1’éternel été
Avait, en s’en allant, négligemment jeté
Cette faucille d’or dans le champ des étoiles. [281]
Что вы о них думаете?
Ответ: Если Беллок так понимает мистическое, то я не дорого дал бы за его римско-католическое воспитание! Стихи у Шекспира, как и у Гюго, это хорошая поэзия, они могут завораживать, как вы говорите, но в них нет ничего сколько-нибудь глубинного или мистического. «Светильники ночи» – обыкновенная поэтическая метафора, moissonneur [282] и faucille d’or [283] у Гюго – прекрасный образ, но за ними не стоит ничего, ни малейшего мистического опыта. Процитированные строки из Вергилия чрезвычайно трогательны и поэтичны, но это пафос витального плана, не более того, Вергилий очень удивился бы, если бы ему сказали, что его ripae ulterioris [284] – это провидение родины души. Ужасны эти современные чувствительные интеллектуалы: они могут вычитать всё что угодно в чём угодно; это потому, что они не соприкасаются с Истиной никаким образом, так что всё одни сплошные фантазии.
1.04.1932
Самен и Флекер[285]
Вопрос: Посылаю вам два стихотворения, одно – знаменитая «Pannyre aux talons d’or» Альбера Самена, а второе – весьма расхваленный перевод Флекера. Мне было бы очень интересно, если бы вы их сравнили.
Вот Самен:
Dans la salle en rumeur un silence a passé…
Pannyre aux talons d’or s’avance pour danser.
Un voile aux mille plis la cache tout entière.
D’un long trille d’argent la flûte, la première,
U invite; elle s’élance, entre-croise ses pas,
Et, du lent mouvement imprimé par ses bras,
Donne un rythme bizarre à l’étoff nombreuse,
Qui s’élargit, ondule, et se gonfle et se creuse,
Et se déploie enfin en large tourbillon…
Et Pannyre devient fleur, flamme, papillon!
Tous se taisent; ’les yeux la suivent en extase.
Peu à peu la fureur de la danse l’embrase.
Elle tourne toujours; vite! plus vite encor!
La flamme éperdument vacille aux flambeaux d’or!…
Puis, brusque, elle s’arr ^ete au milieu de la salle;
Et le voile qui tourne autour d’elle en spirale,
Suspendu dans sa course, apaise ses long plis,
Et se collant aux seins aigus, aux flancs polis,
Comme au travers d’une eau soyeuse et continue,
Dans un divin éclair, montre Pannyre nue.
А вот Флекер:
The revel pauses, and the room is still,
The silver flute invites her with a trill,
And buried in her great veils, fold on fold,
Rises to dance Pannyra, Heel of Gold.
Her light steps cross, her subtle arm impels
The clinging drapery, it shrinks and swells,
Hollows and floats, and bursts into a whirl;
She is a flower, a moth, a flaming girl.
All lips are silent; eyes are all in trance,
She slowly wakes the madness of the dance;
Windy and wild the golden torches burn;
She turns, and swifter yet she tries to turn,
Then stops; a sudden marble stiff she stands,
The veil that round her coiled its spiral bands,
Checked in its course, brings all its folds tu rest,
And clinging to bright limb and pointed breast
Shows, as beneath silk waters woven fine,
Pannyra naked in a flash divine!
Остановился пир, утихла зала,
Выводит трель, зовя ее, серебряная флейта.
Погребена под грудой покрывал, за складкой складка,
Встает плясать Паннира, Золотая Пятка,
Передвигаясь легкими шагами, она срывает тонкими руками
Льнущий к ней покров, он уступает, раздуваясь,
Вдруг опадает и плывет, охваченный круговоротом;
Как цветок, как мотылек она, как пылкое дитя.
Умолкли все уста и неподвижны очи,
И медленно растет накал безумной пляски;
И золотые факела трепещут дико на ветру;
Вот поворот, еще быстрее вертится она,
Остановилась и застыла, как мраморное изваянье,
Спиральными витками вуаль по ней сбегает,
И, задержавшись на пути, покой находят складки,
Прильнув к ногам, к остроконечным грудям,
И являют, словно под тонким шелком льющейся воды,
Панниру обнаженную в божественном сиянье!
«Здесь всё блистательно, – пишет критик, – и всё сверкает, как драгоценности на груди танцовщицы, но есть одно неуместное выражение – «остроконечные груди» – больше физиологическое, нежели поэтическое. Сам я без удовольствия прореагировал на слово «girl» в восьмой строчке.
Ответ: Стихотворение Самена – прекрасное произведение, где есть вдохновение и совершенство; перевод Флекера хорош лишь по смыслу, можно сказать, как адекватная картина, но форма стиха хороша в нем лишь до известной степени. Различие в том, что в оригинале есть видение и вдохновенность движения, какая приходит вместе с видением – всё здесь, конечно, витального плана, – но в английском переводе есть лишь физическое зрение, иногда с искрой, и он точен, как точно всё, что от этого зрения. Не знаю, почему ваше критическое чутье возражает против «girl». Эта строчка:
She is a flower, a moth, a flaming girl,
и еще:
Windy and wild the golden torches burn —
единственные здесь поднимаются над планом физического зрения. Но в обоих стихотворениях есть достоинства, за которые их можно назвать по-своему совершенными.
P. S. «Flaming girl» и «pointed breast», возможно, не совсем соответствуют духу французского оригинала, но они закрались сюда потому, что стихотворение Флекера, несмотря на свою видимую, то есть внешнюю, верность оригиналу, по духу совсем другое.
23.06.1932
Хопкинс и Киплинг[286]
Вопрос: Мне хотелось бы услышать от вас пару слов о стиле и технике стиха в этих двух отрывках. Первый – пример полифонического стиха Джеральда Мэнли Хопкинса в «его наиболее изысканной и выразительной форме»:
Earnest, earthless, equal, attuneable, / vaulty,
voluminous… stupendous
Evening strains to be time’s vast, / womb-of-all, home-of-all,
hearse-of-all night.
Her fond yellow hornlight wound to the west, / her wild hollow
hoarlight hung to the height
Waste: her earliest stars, earl-stars, / stars principal,
overbend us,
Fire-featuring heaven. For earth her being has unbound,
her dapple is at an end astray or aswarm, all
through her in throngs; / self in self steeped and pushed – quite Disremembering, dismembering / all now. Heart, you round
me right
With: Our evening is over us; our night whelms, whelms,
and will end us… [287]
Второй пример иллюстрирует томми-аткинсовскую [288]манеру Киплинга с характерной для нее живостью и ономастикой – Лэсцелл Эберкромби говорит, что в ней мастерски соединяются все элементы поэтической техники:
’Less you want your toes trod off you’d better get back at once,
For the bullocks are walking two by two,
The «byles» are walking two by two,
The bullocks are walking two by two,
An’the elephants bring the guns!
Ho! Yuss!
Great – big – long – black forty-pounder guns:
Jiggery-jolty to and fro,
Each as big as a launch in tow —
Blind – dumb – broad-breached beggars o’battering guns! [289]
Ответ: Что касается строк Киплинга, то мой приговор им таков: годятся лишь для «Иллюстрированного еженедельника Индии» и ни для чего более. Я отказываюсь воспринимать это журналистское бряцанье словом за стихи. Оценка их Эберкромби – несказанная глупость, к несчастью, высказанная!
Хопкинс другое дело; он поэт, каким Киплинг никогда не был и не мог быть. В нем есть видение, сила, оригинальность; но техника его грешит избыточностью – он обрушивает на вас все свои эффекты, повторы, усиления, так что в конце концов видно много усилий и мало успехов. Много материала, много поисков, но они в большинстве своем не реализованы, нет гармоничного, совершенного целого.
30.12.1932
Хаусман[290]
Вопрос: Я уже давно хочу получить маленькую книгу А. Э. Хаусмана «Имя и природа поэзии». Вы держите ее уже много месяцев. Не могли бы вы ненадолго дать ее мне? Как она вам понравилась?
Ответ: Вот ваша книга. Я держал ее у себя с намерением сделать заметки по поводу теории Хаусмана, но время пролетело, а я так и не смог этого сделать. Кроме теории, у Хаусмана, судя по этой книге, есть замечательное чутье на хорошие стихи других авторов. Поскольку его собственные, как я видел по приведенным отрывкам, довольно слабы. Я прочел книгу три или четыре раза и каждый раз под ложечкой чувствовал удовольствие.
18.09.1936
Эдвард Шэнкс[291]
Вопрос: Посылаю вам сонет Эдварда Шенкса, который считается «одним из наших лучших молодых поэтов».
O Dearest, if the touch of common things
Can taint our love or wither, let it die.
The freest-hearted lark that soars and sings
Soon after dawn amid a dew-brushed sky
Takes song from love and knows well where love lies,
Hid in the grass, the dear domestic nest,
The secret, splendid, common paradise.
The strangest joys are not the loveliest.
Passion far-sought is dead when it is found
But love that’s born of intimate common things
Cries with a voice of splendour, with a sound
That over stranger feeling shakes and rings.
The best of love, the highest ecstasy
Lies in the intimate touch of you and me.
О дорогая! Если прикосновение обыденных вещей
Может запятнать нашу любовь или погубить, пусть она умрет.
Жаворонок с вольным сердцем, тот, что парит и поет
Вскоре после зари среди росой омытого неба,
Песнь берет от любви и хорошо знает, где она находится,
Спрятанная в траве, в родном домашнем гнезде,
В потаенном, прекрасном, обычном раю.
Самые необычные радости не есть самые приятные.
Страсть, которой ищут издалека, умирает, когда ее обретают,
Но любовь, которая рождается от сокровенных, обыкновенных вещей,
Кричит [о себе] голосом красоты, тем звучанием,
Которое перекрывает все чужие чувства и обнимает кольцом.
Самая прекрасная любовь, высочайший восторг
Заключены в сокровенном нашем касании.
Ответ: Шенкс – о Феб, что за имя! Сонет мне не полюбился, хотя он музыкальный, гладкий и хорошо срифмован. Чувство здесь довольно слащаво, одни строчки слабы, другие пережаты, как, например, двенадцатая. Не хватает самой поэзии, а там, где она всё же есть, какая-то она ни то ни сё: например, две начальные строчки третьей строфы великолепные, но две следующие, с криками и тресками, их тут же и портят. Точно так же в последней строфе: после первой многообещающей первой строчки вся строфа разочаровывает, так как в ней идея и чувство существуют сами по себе. Тем не менее, автор, безусловно, поэт, и сонет, пусть несовершенный, вполне заслуживает внимания.
12.06.1931
Тагор[292]
Тагор двигался к той же цели, что и мы, но своим путем – это самое главное, а конкретные ступени или этапы не имеют значения. Конкретное его место как поэта или пророка или кого-то там еще определят потомки, а нам нет необходимости торопиться с окончательным вердиктом. Вердикт, вынесенный сразу или в скором времени после его ухода, может оказаться очень неточным – нынешнее поколение, по-видимому, получает удовольствие, если топчет почти с нацистским садизмом своих предшественников, особенно непосредственных своих предшественников. Недавно я с интересом и удивлением прочел, что Наполеон был всего лишь хвастливым и заносчивым простофилей, а все его великие деяния совершили другие люди, и что Шекспир был «отнюдь не великий», да и почти все великие в большинстве своем были вовсе не так велики, как их рисовала с почтением и благоговением людская глупость темных прошлых веков! Какие тут шансы у Тагора? Но сегодняшняя несправедливость не вечна – в конце концов складывается умная и честная оценка, и она переживет всякие изменения времени.
Тагор, конечно, принадлежал веку, который верил в свои идеалы и превращал даже свое отрицание в инструмент созидания. В этом и разница. Ваша критика его творчества в последние годы может быть правильной или неправильной, но, так или иначе, оно было в духе времени и в нём чувствовалась надежда на единение с чем-то новым и истинным – поэтому оно было созидательным. Сегодня весь этот идеализм безжалостно развеян в прах всем ходом событий, и все теперь заняты тем, что развенчивают его слабости, но никто не знает, что поставить на его место. Со всей этой смесью скептицизма и лозунгов, «Хайль-Гитлером» с вытянутой рукой и Пятилетками с их безликими, аморфными толпами, с разочарованием в идеалах с одной стороны и прыжками вслепую в болото – «ничего не вижу, ничего не знаю» – в надежде там отыскать какую-нибудь твердую почву далеко не уйдешь. А что еще у нас есть? Пока не будут открыты новые духовные ценности, не будет создано ничего такого, что выдержит испытание временем.
24.03.1934
Раздел Седьмой
Воспоминания и наблюдения
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 210; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!