Между дьяволом и глубоким синим морем 18 страница
«Что же, – подытожил он. – Сегодня первый день обучения. Дальнейшая твоя судьба напрямую зависит от твоих успехов».
И вышел, не дав мне сказать ни слова.
Мне сложно описать последующие несколько месяцев моей жизни. Мне отвели небольшую камеру, ежедневно приносили завтрак, затем вели в комнату-кинотеатр и показывали фильмы различного свойства. Когда мне нужно было в туалет, я нажимал на встроенную в кресло кнопку, меня отстегивали, провожали, а затем возвращали обратно в кресло. В два часа был перерыв на обед, в семь сеансы заканчивались. Мне приносили книги – как учебные, так и беллетристику для развлечения.
Все фильмы носили порнографический (я вскоре узнал это слово) характер. Отношения между мужчиной и женщиной в них представлялись обыкновенными, иногда занимательными, но неизменно доставляющими удовольствие обоим партнерам. Большинство фильмов были посвящены однополой любви, причем в основном между мужчинами. Удовольствие в них тоже присутствовало, но чаще всего процессы на экране выглядели довольно мерзко. Фигурировали каловые массы, остающиеся на половом органе, кровь, полное отсутствие мужественности, сцены с гинекомастией и другими мужскими заболеваниями, придающими женоподобность, а также секс с гермафродитами. Сексуальные сцены в фильмах перемежались с грамотно построенными лекциями о формировании арийской расы и фашистского общества.
|
|
|
Примерно через месяц таких сеансов я понял, что порнография уже не вызывает у меня удивления, да и возбуждение стало заметно умеренней. На третий месяц среди фильмов появились сюжеты с убийствами и некрофилией (как однополой, так и разнополой). Не раз меня рвало прямо в кресле, но со временем я привык и к этому.
Два-три раза в неделю ко мне приходил дядя и беседовал со мной о различных аспектах жизни фашистского общества, в том числе и о недопустимости пропаганды однополых отношений. Важнейшей причиной этого дядя считал даже не неестественность подобной любви (все-таки он сам относился к сексуальному меньшинству), а жесткую необходимость распространения арийской расы по всему миру и, соответственно, максимизацию естественного размножения.
Но на четвертый месяц моего странного «обучения» я увидел фильм, который серьезно изменил мое отношение к происходящему.
Я, как обычно, сидел в кресле и ожидал очередного порнографического сеанса. На экране появились двое обнаженных мужчин в кожаных масках, с кнутами и ножами. Некоторое время они целовались, а затем направились в соседнюю комнату, где стоял привязанный к косому кресту человек. Его голова была опущена. Один из мужчин взял его за подбородок и показал лицо распятого камере.
|
|
|
Это был Карл. Я дернулся в своих путах.
Затем последовало полтора часа пытки – физической для Карла и моральной для меня. Они истязали его, резали, насиловали в колотые раны, увечили, расчленяли, и все это время он оставался живым, что-то говорил (звук был намеренно приглушен). Ближе к середине фильма мучителей стало не двое, а пятеро. Я отворачивался, меня тошнило, но всякий раз возвращался к страшной картине, потому что через отвращение все-таки пробивался интерес.
А потом я кричал. Я молил отпустить его, отпустить меня, хотя понимал, что Карла уже нет в живых, а я навсегда останусь в этих застенках. Фильм закончился очередным многократным семяизвержением палачей на изувеченные останки моего друга. А потом вошел дядя.
Я плохо помню, что кричал ему, и совсем не могу восстановить в памяти его ответные слова. Толком я пришел себя только наутро в камере. И как только я очнулся, протер глаза и сел на постели (видимо, меня отнесли и раздели, потому что событий предыдущего вечера я не помнил), появился дядя.
«Ты успокоился?» – спросил он.
«Вы убили его», – ответил я.
«Нет, – дядя покачал головой. – Его убили люди, получавшие от этого удовольствие. Ты же видел – это любительская съемка. Мы просто предоставили твоего друга им и предложили получить удовольствие так, как они посчитают нужным».
|
|
|
«Значит, вы убили его».
Он улыбнулся.
«Не мы, а пороки общества, которые мы пока что не смогли окончательно победить. Люди, которые убили Карла, содержатся под стражей – и в какой-то момент они будут уничтожены. Но пока что они нам нужны, как пример того, чего быть не должно».
Удивительно, но я верил в его слова. С одной стороны, я понимал, что Карла намеренно подсунули этой чудовищной компании (фильм и в самом деле попахивал любительской съемкой, в нем не было дублей, и камеру переставляли с места на места от силы три-четыре раза). С другой стороны, я знал, что, не будь в мире этих зверей, Карл погиб бы гораздо более гуманной смертью – или даже остался бы жив.
«Они звери, друг мой, – продолжил Гюнтер. – Мы могли бы стать такими же, как они, но мы не стали. Мы с тобой – люди, разум которых может превозмочь стремления души и сердца, сиречь настоящие арийцы, гораздо более достойные, нежели обычные люди. Мы – сверхраса, мы – юбер аллес, именно потому что мы можем заменить чувство расчетом, а любовь к отдельно взятому человеку – любовью к человечеству и его благополучию».
|
|
|
Я кивнул. Я понимал его, но мое сердце все еще продолжало бороться с разумом. Оно все еще сжималось в комок при мысли о страшной смерти Карла.
«Я хочу убить их», – сказал я.
«Правильно, – ответил дядя. – И ты сможешь сделать это прямо сейчас. Ты убьешь их и будешь убивать им подобных, чтобы наша раса с каждым поколением становилась чище и сильнее. Я не увижу окончательного триумфа, и ты не увидишь, и твои дети – тоже. Но, возможно, через несколько сотен лет это министерство окончательно потеряет смысл, и тогда во всем мире настанет абсолютный покой, и мы достигнем того, к чему всегда стремился наш великий Вождь, – к обществу абсолютного равенства и толерантности к себе подобным».
Теперь, сидя в огромном кожаном кресле более чем тридцать лет спустя, я думаю о том, что, возможно, Гюнтер относился ко всему с чрезмерным скептицизмом. Мне кажется, что мы завершим нашу миссию гораздо раньше, еще при моей жизни. Я расширил сеть специалистов по невербальному общению – теперь они есть в каждом государственном и частном заведении, они работают почтальонами и продавцами, коммивояжерами и охранниками, они тщательно рассматривают людей, проходящих мимо или останавливающихся поболтать, и отслеживают признаки, характерные для унтерменш. Они видят гомосексуалистов, они видят семитов, они умеют распознавать даже самые крошечные капли крови рейнландских бастардов и очищают наш мир от плевел, пропалывают его, пропускают через наимельчайшее сито из когда-либо созданных человечеством.
Подобных мне – единицы. Единицы способны справиться со своим пороком и превратить его в достоинство. Бок о бок со мной работают люди, страдающие алкоголизмом и наркоманией, работают семиты, славяне, цыгане, темнокожие, метисы – но они арийцы, самые настоящие арийцы, задушившие в себе собственное убожество, свое чудовищное происхождение, свои грязные пороки и ставшие на службу величайшей в мире нации. С каждым годом борьба становится все труднее, потому что мишеней – все меньше и меньше, но пока они есть, мы будем бороться с ними и, если понадобится, положим на алтарь этой борьбы собственные жизни.
Я не могу говорить за руководителей других отделов. Не могу говорить даже за своих непосредственных подчиненных. Но я твердо знаю: если я буду уверен, что в мире больше нет ни одного человека с нетрадиционным взглядом на любовь, если мы сумели выжечь эту заразу каленым железом, если моя миссия закончена, то я возьму свой табельный пистолет и пущу пулю в рот. И моя смерть сделает мир чище, погрузив его в пучину беспощадной, безудержной, безупречной толерантности.
Юрий Бурносов
Москва, двадцать второй
Я не имею ничего против геев, пока они не шлепают меня.
Лиэм Галлахер, группа Oasis.
Сиди себе тихо и люби, как ты хочешь.
Алла Пугачева.
Матвеев сновал по кабинету, хлопая дверцами шкафов и звеня стеклом, а Воронин сидел в мягком кожаном кресле и снисходительно за ним наблюдал. Он вполне мог себе это позволить: все же столько лет не виделись, и вполне вероятно, что больше и не увиделись бы… Воронин взял со стола пластиковый кубик с логотипом издательства, в котором трудился Матвеев. Редактировал какие-то серии, что-то, связанное с образовательной литературой, кажется. В служебные дела приятеля Воронин никогда не совался, зная его в основном как бывшего сокурсника и как весьма медленного и малопродуктивного писателя-фантаста. Коллегу, короче говоря.
За всю жизнь Матвеев написал три книги, две из которых издали (не в его издательстве, что характерно), а третью не взяли за отсутствием внятных продаж первых двух. Впрочем, за прошедшие годы все могло измениться – вдруг Матвеев уже Донцову переплюнул по количеству написанного?
– Серега, ты все же не представляешь, как я рад тебя видеть, – тем временем в который уже раз повторил Матвеев, наливая коньяк. – Ничего, что я в обычные стаканы? Для коньяка нужны рюмки в виде тюльпана или бокалы, ну, ты знаешь… А у меня секретарша на больничном, черт ее знает, куда она бокалы засунула…
– Уймись, – благодушно сказал Воронин. – Мне небось и нельзя коньяк-то.
– Можно! – воскликнул Матвеев. – Можно! Даже нужно, в медицинских пропорциях, разумеется. Я у доктора спрашивал специально.
– Раз нужно, тогда за встречу.
Воронин взял стакан, втянул ноздрями острый и, как выяснилось, совершенно позабытый аромат. Не удержался и громко чихнул. Матвеев засмеялся.
– За встречу и за твое здоровье, Серега, – сказал он, чокаясь.
Воронин выпил мелкими глоточками, выдохнул горячий воздух и покрутил головой.
– Хороший коньяк ключница твоя делает, Федор.
– Не ключница, а республика Армения. – Матвеев быстро налил еще по стакану, подтолкнул к Воронину радостно-оранжевого цвета блюдце с ломтиками айвы, лимона и яблока. – Слушай, как же я рад тебя видеть…
– Я сам рад себя видеть, – несколько сварливо произнес Воронин. – Хватит уже восхищаться. Что я тебе, Нефертити? Ну, повалялся в коме, с кем не бывает…
– Тоже мне сказал! «С кем не бывает»… Восемь лет, на рекорд не тянет, конечно, но тем не менее… Книгу, наверное, уже мысленно сочиняешь?
– О чем?! – удивился Воронин, обсасывая лимонную корочку. Вкус фрукта тоже был совершенно забытым, и потому он ел с наслаждением, хотя раньше лимоны терпеть не мог.
– Э-э… Ну, что-то типа «Восемь лет в ином мире». Что-то же человек чувствует, когда он в коме? Вот и опиши красиво, с выдумкой, с нравоучениями. На Западе давно бы уже накропали бестселлер.
– Во-первых, я меньше месяца назад очнулся и первый день, как выписался. Во-вторых, я ничего такого не помню. Аварию помню, как тачка в овраг кувыркается, а я внутри нее, словно лягушка в футбольном мяче…
– Хорошее сравнение, – понимающе заметил Матвеев.
– Это не мое, это я у Стругацких украл, – отмахнулся Воронин. – «Страна багровых туч», кажется… Так вот, мне писать-то не о чем.
– А ты наври с три короба. Свет в конце туннеля, астральные тела, все такое, – с улыбкой посоветовал Матвеев. – Народ съест и еще попросит. К тому же как бы из первых рук, видный писатель-фантаст.
– Откуда видный? – усмехнулся Воронин. – Если на табуреточку встать? У меня четыре книги вышло, пятую дописать не успел, всего семь авторских листов с мелочью…
– Ну, чтоб ты знал, после аварии книжки твои очень хорошо продавались. Доптираж, все дела. Проверь, кстати, карточку – там неплохие начисления должны быть… Потом, правда, подзабыли, но сейчас, полагаю, снова переиздадут. Вот я и говорю: видный писатель, не какой-нибудь экстрасенс-самоучка. И название хорошее – «Восемь лет в ином мире». С тебя процент за идею, хе-хе.
– А что, до сих пор прокатывает эзотерика?! – удивился Воронин. – Я думал, за восемь лет…
– За восемь лет, Серега, многое изменилось. Но пипл по-прежнему хавает всякую пургу. И будет хавать, куда он денется. Давай, за тебя.
После второй рюмки у Воронина ощутимо зашумело в голове.
– Все, Федя, я пас. Поберегусь немного, – сказал он.
– Как угодно. А я вот еще выпью, – Матвеев со скрипом выдернул пробку из бутылочного горлышка. – Как раз на днях срочную работу сдал, потому-то тебя и в гости пригласил, если честно. У меня вроде как отпуск.
– Творческий? – пошутил Воронин. – Хочешь в соавторы набиться, книжку про мою ко́му написать?
– Не угадал, старина. Чего-чего, а работы у меня хватает. Школьную программу переделывать надо? Надо. А кто ее будет переделывать? Пушкин, что ли?
– Не понял, – озадаченно нахмурился Воронин. – Зачем программу переделывать?
– А как же?! А, ч-черт… – Матвеев поскреб подбородок. – Забываю, что у тебя кусок жизни напрочь выпал. Кстати, я сильно постарел за время, э-э, твоего отсутствия?
– Да нет… Похудел малость, солидный такой сделался… Ухоженный, если тебя такой термин не обижает.
– С какой стати? Тем более есть кому ухаживать. Я твои слова передам, между прочим. Хотя нет, сам передашь.
– Так что с программой-то? – напомнил Воронин.
– Не с программой, а с произведениями, входящими в курс программы по литературе. Ты, наверное, помнишь, как в твое время Пушкина переделывали? Ну, «Сказку о купце и его работнике Балде»?
– О попе.
– Что?
– О попе, говорю, сказка. Не о купце.
– А. Значит, я попутал. Ты попросту не застал, – понимающе кивнул Матвеев. – Ее переделали в сказку о купце, как оскорбляющую православную церковь. Нашли какие-то ранние варианты у Пушкина, там купец действовал вместо священнослужителя.
– То есть в программе теперь о купце? – поднял брови Воронин. Матвеев развел руками:
– Нет, в программе ее теперь уже и вовсе нету. Убрали. Ладно, не в этом дело, а то я тебя окончательно запутаю, а мы вообще-то о моей работе говорили, если помнишь. Так вот, я сейчас занимаюсь переработкой классических произведений и их переводов для школьной программы. Конечно, скучновато, но зато представляешь себе масштабы? Тиражи? Гонорары, в конце концов?
– Наверное, наваристо, – согласился Воронин. – А зачем перерабатывать-то? Опять у какой-то конфессии претензии? Кстати, что у нас нынче, государство-то светское или уже того, обратно церковь присоединили? А то я у врача в кабинете икону видел.
– Икону? – переспросил Матвеев с интересом. – У Игоря Петровича, да? Любопытно… В госучреждениях ведь не положено, либо уголок всех конфессий… Нет, Серега, государство у нас светское, и даже более чем. Ну да ты атеистом был, если им и остался, тебе по барабану. Видишь ли, после принятия федерального закона «О принципах толерантности» тут многое изменилось. Не сразу, конечно. Но тебе будет непривычно.
– То-то от меня телевизор и газеты в больнице прятали. Я уж думал, планету поработили роботы или Россию америкосы оккупировали…
– Да нет, это как раз обычная практика. Чтобы, так сказать, не травмировать случайно. Все же столько лет не получал информации. Перемен много. Потому мне тебя под расписку и выдали – вводить в реальность по старой дружбе.
– Восемь лет – разве это срок, – махнул рукой Воронин. – Я, допустим, выбыл в две тыщи четырнадцатом. Что изменилось на тот момент по сравнению с две тыщи шестым? Да ничего. Олимпийские игры пропустил бы, скажем. Обидно, но не смертельно. Кстати, на чемпионате мира по футболу кто выиграл?
– Бразильцы, суки. Наши серебро взяли, там серия пенальти была. А по поводу срока – а ты представь, что вырубился бы в восемьдесят восьмом, а очнулся в девяносто шестом. А? Сколько перемен всяких, башка бы кругом пошла. Союза нет, коммунистов нет, соцлагеря нет…
– Да, – признал Воронин, несколько встревожившись. Когда он ехал из больницы в машине Матвеева, ничего особенного не заметил… – Было бы круто. И что, все так плохо?! А при чем тут тогда толерантность?
– Да нет, что ты, – улыбнулся Матвеев. – Все как раз очень хорошо. Просто много перемен, как я уже сказал.
– Много перемен… – озадаченно повторил Воронин. – Слушай, а кто у нас президент-то нынче?
Матвеев назвал фамилию, вполне знакомую Воронину. В «его время» был такой активный политик, представитель так называемой «оппозиции», профессионально бегавший по несанкционированным митингам, чтобы получить свои пять суток, а потом честно освоить очередной грант как невиннопобиенный жутким тоталитарным режимом. В то, что он мог сделаться президентом, Воронин никогда не верил, как и девяносто процентов населения, пусть и не любившего тогдашнюю власть. Уж больно мерзок был. И вот поди ж ты… Хотя демократические выборы могут приносить разные сюрпризы. Вот и один из них, надо полагать. Или шутка?
– Гонишь, – на всякий случай усомнился Воронин. – Этого кудрявого болтуна?!
– Не гоню. И ты вообще потише, – Матвеев оглянулся, словно в кабинете находился еще кто-то, кроме них. Или боялся прослушки?! Да какая прослушка, фигня, это же не советское время… Чего он оглядывается?!
– Чего ты оглядываешься, Федор? – с интересом спросил Воронин.
– Да ничего… Давай-ка еще по одной, а то ты всего две рюмки выпил. Нельзя четное число.
Воронин пожал плечами, не став говорить, что сам-то Матвеев, получается, станет пить четвертую. Выпил, снова закусил лимончиком.
– А пойдем-ка ко мне домой, – предложил Воронин. – Я выпил, за руль не хочу, машина тут постоит… Да и идти всего минут тридцать, подышим воздухом.
– А, так ты все там же обитаешь?! Давай пешком, отлично. По Тверской пройдемся…
Тверская выглядела как Тверская. Если что-то и поменялось – ну, магазин там какой-то закрылся или кафешка – то Воронин этого не замечал. А ведь и в самом деле восемь лет – не срок, если только не попадает на некий исторический перелом.
– Так что ты там переделываешь в школьной литературе? – напомнил Воронин Матвееву.
– А… Видишь ли, взять, к примеру, «Ромео и Джульетту». Это вроде бы произведение о любви юноши и девушки, не так ли?
– Почему «вроде бы»? Оно именно о любви юноши и девушки и есть.
– А вот не так все просто! – хитро улыбнулся Матвеев. – Во времена Шекспира женские роли в театральных постановках исполняли мужчины. Поэтому можно смело воспринимать произведение как историю трагической любви двух юношей.
– «Ромео и Джульетто»?! – засмеялся Воронин.
– Бинго! – воскликнул Матвеев. – Из тебя выйдет толк. Нужно будет поговорить с главным, пристроить тебя на переработку, если ты не против.
– Федь, ты что, серьезно?! Про Джульетто?!
– Вполне серьезно, – солидно сказал Матвеев. – Мировая литература, в том числе вся классика, входившая ранее в школьную программу, буквально забита историями о гетеросексуальной любви. А о гомосексуальной почти ничего нет. В русской классике – Михаил Кузмин да Зиновьева-Аннибал.
– Да ладно. После перестройки чего только не понаписали. Лимонов вон в «Эдичке» у негра сосал.
– Лимонов уже в программе, – отмахнулся Матвеев. – Вот и было принято решение на самом высоком уровне – по европейскому образцу переделать некоторые классические произведения, дабы школьная программа не пропагандировала гомофобию.
– А она пропагандировала?! – ошарашенно спросил Воронин.
– Не то чтобы пропагандировала, но намекала. Вот, мол, как должно быть. Только так, а никак иначе. Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Ассоль и Грей, Пьер Безухов и Наташа Ростова… Это нетолерантно.
– Понимаю, геям обидно. И что, до Толстого тоже добрались?
– Не поверишь, – Матвеев заговорщически подмигнул. – Лев Николаич-то сам был слегка, э-э, гей. Даже в дневниках писал, что неоднократно влюблялся в мужчин, но на соитие не решался. Поэтому нет ничего страшного в том, что в «Войне и мире» Пьер и Петя Ростов…
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 130; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!