Протезы — о духе техники. Функционалистские цинизмы II

В дело вступает Гете

Первыми завели неогуманистическую жалобную песню о современ­ном отчуждении и об искалеченности индивида люди, вышедшие из войны целыми и невредимыми. В противоположном им лагере ки-нические виталисты (такие, как молодой Брехт, группы дадаистов и многие другие) пытались превзойти своим сарказмом ставшее оче­видным с установлением нового общественного порядка обесцени­вание индивида. Устойчивой фигурой их мышления было осуждение или ироническое восхваление механизированного существования.

Для тех, кто реально перенес отчуждение тела, был покалечен и «перемонтирован», такие формы выражения — как в первом, так и во втором направлении — оставались, скорее, чуждыми. Есть все же некоторая разница — предаваться критике культуры, сетуя на утрату индивидуальности, или реально пережить то, как в бою или на производстве ты лишаешься куска своего собственного («неде­лимого») тела. Статистика войны свидетельствовала: «Тринадцать миллионов убитых, одиннадцать миллионов покалеченных... шесть миллиардов выстрелов и пятьдесят миллиардов кубометров газа за четыре года...»* Каково приходилось тем армиям калек, которые после 1918 года заполнили свои отечества? Во всяком случае, неко­торые из них не могли сказать ни слова о «перемонтировании» чело­веческого в современную эпоху — у них попросту не было ртов.

...Мужчины с устрашающе изуродованными лицами, без носа, без рта. Больничные сестры, которых ничем уже не испугаешь, вводят этим несчаст­ным пищу через стеклянные трубочки, которые они вставляют в зарубцевав­шееся отверстие, там, где некогда был рот (Кёстнер.  Фабиан. С. 49).

Описываемое Кёстнером происходило в 1931 году; прошло три­надцать лет после окончания войны, а нескончаемая агония ее жертв все еще продолжалась. Однако эти несчастные были упрятаны да­леко от мира, который давно уже принялся вооружаться снова,— упрятаны в глухую провинцию, в стоящие на отшибе дома.

Для изувеченных фронтовиков война так и не смогла по-насто­ящему закончиться — пусть даже они и не принадлежали к числу

тех обезображенных огнеметами людей, которым приходилось пи­таться через стеклянные трубочки. Рупором покалеченных на войне был журнал «Имперский союз. Орган имперского союза немецких инвалидов войны и родственников павших», который с 1922 года ре­гулярно выходил в Берлине. То, что и со страниц этого журнала разда­вались голоса, призывавшие к ре­ваншу, к скорейшей победоносной войне против Франции, сегодня может показаться нам трагически пикантным. Экономический кри-

— --—— .-^..

зис, начавшийся в 1929 году, оказался вдвойне тяжелым для инва­лидов войны и семей погибших: он грозил сокращением, а то и пол­ным прекращением выплаты и без того скудных государственных пенсий. Особенно острой ситуация стала в 1931 году, когда внепар­ламентское чрезвычайное постановление Брюнинга привело к ради­кальному сокращению бюджетных расходов, что вызвало резкие протесты Имперского союза. Стоит задаться вопросом: как много голосов инвалидов войны собрала партия Гитлера, когда она в 1932 году сумела привлечь к себе огромную массу избирателей, по­страдавших от кризиса?

Для калек, вернувшихся с войны, специальные учебники по психотехнике давали рекомендации двоякого рода: железная  воля к жизни плюс тренировка тела, которое следовало приучить к проте­зам. Оптимизм, с которым тогдашние наставники калек внушали своим подопечным позитивное умонастроение и радость жизни, се­годня кажется просто насмешкой. С убийственной серьезностью патриотические врачи, не чуждые черного юмора, обращались к ка­лекам: и в будущем Отечеству потребуется ваша служба; и одно­рукие, и одноногие смогут сражаться дальше на производственном фронте. Великая машина не спросит, кто работает на нее — «инди­вид» или соединение человека с протезом. Что тот солдат, что этот. В книгах для калек и в трудах, посвященных индустрии медтехни-ки, возникает в высшей степени своевременный образ человека: homo protethicus,  который с необузданным весельем должен говорить «да» всему тому, что отрицает «индивидуальность» «индивидов».

Я привожу цитату из пособия для ставших однорукими, вы­шедшего в свет в 1915 году; в связи с резким увеличением числа одноруких за счет инвалидов войны его пришлось переиздать уже через месяц, причем издатель с удовлетворением отметил, что при­ток новых одноруких с фронта придает новые силы и «старым одно­руким». Приват-доцент фон Кюнцберг пишет:

Древнейшая песнь немецкого героического эпоса — «Вальтарилид» — воспевает поединок героя с Хагеном, в котором Вальтер теряет правую руку. Он перетягивает ее жгутом, подхватывает обрубком щит и спокойно (!) про­должает сражаться левой рукой. Насколько продолжает жить такой героичес­кий порыв в наших войсках и сегодня, свидетельствует небольшое газетное сообщение, опубликованное в начале июня 1915 года. При первой атаке авст­рийского флота на итальянское побережье снаряд попал в кают-компанию ми­ноносца № 80. При этом один из матросов, резервист, рыбак по профессии, полностью лишился правого предплечья. Он перетянул культю ремнем, а ле­вой управлялся с помпой, откачивая хлынувшую в пробоину воду, и при этом не издал ни стона. Таких мужественных людей без числа среди наших парней в серых солдатских и синих матросских мундирах... Тот, кто противостоял на фронте врагу, имея две здоровые руки, сможет одной рукой справиться со сво­ей судьбой и с самим собой...

Предлагаемая брошюра... могла бы показать ему, что однорукость —

еще далеко не самое скверное.

.. .Насколько более благоприятно положение того, кто был ранен на фронте! Почетная пенсия  навсегда защитила его от настоящей нужды. Но что за без­радостное существование ожидало бы его, если бы он не нашел путь возвраще­ния к труду! Праздность — начало всех пороков, как говорит пословица... Труд — это и гражданская обязанность, служение Отечеству... Даже и един­ственная  рабочая рука не будет лишней... <...>

...Иной, лишившись руки, при прилежном посещении нашей школы на­ходил лучший заработок, чем раньше, когда он был цел и невредим.

.. .Тебе нечего скрывать и нечего стыдиться. Мы живем уже не в те времена, когда в каждом безруком подозревали уличенного клятвопреступника или вора. Ты потерял свою руку не под топором палача, а в священном бою. Ты вправе всегда и везде испытывать гордость, смотреть прямо в глаза каждому и тем заставлять краснеть всяких заморышей и бестактных (!) людей. Большинство людей смотрит на инвалидов войны как на живой памятник (!) нашим тяжким време­нам, к которому они втайне (!) испытывают признательность и благодарность. Достичь самостоятельности во всех отношениях — вот первая заповедь, вот наивысшая цель однорукого. Никогда не позволяйте себе помогать!  Не должно быть ни одного рода деятельности, которой однорукий должен боять­ся... непрерывно упражняясь, он достигнет мастерства в ней. Однорукость станет для него само собой разумеющимся состоянием, она перестанет пережи­ваться как ужас непоправимой потери. От некоторых людей, которые уже дав­но потеряли руку и привыкли жить с одной, доводилось слышать, что они не знали бы, что делать со второй рукой, если бы она вдруг чудом вновь появи­лась у них.

...Посмотри вокруг — нет ли среди твоих знакомых кого-нибудь, у кого уже давно нет одной руки... Вероятно, такие есть в каждом городе. Просто они до сих пор не привлекали твоего внимания...

В одном из примечаний, сделанных фон Кюнцбергом, к тому же говорится:

...Понаблюдайте и за уличным артистом на ярмарке, который играет на волынке, локтем при этом бьет в барабан, а с помощью ноги извлекает звуки еще из какого-нибудь инструмента, или за конным барабанщиком-литаврис­том, который ногами держит узду и правит лошадью, и так далее. Кое-чему можно научиться, и наблюдая за животными.

Веселый цинизм патриотической медицины касается не только «тяжелых случаев»; эта ее форма мышления связана не только с

исключительными жизненными коллизиями. Медицинские протезы и тот менталитет живого и бодрого робота, который они порождают, дают в итоге повсеместно распрос­траняющийся образчик мышления. Война развязала языки скрытому цинизму власти, цинизму медиков и цинизму военных. Под их влия­нием военный аппарат и аппарат производства открыто признают свое притязание на то, чтобы по­ставить себе на службу жизнь ин­дивида. В обществе, ориентирован­ном на труд и на войну, человече­ство уже давно превратилось в протез, еще до того, как испорчен­ные части стало необходимо заме­нять техническими функциональ­ными устройствами.

В годы Веймарской республи­ки техника подступила провокаци­онно близко к телу старого гума­низма. В это время ассоциация по­нятий «человек и техника» стала насильственно закрепляемой свя­зью — от буржуазной философии до школьных сочинений. Схема мышления была такой: техника

«берет верх», она «грозит» человеку, который может деградировать, она «хочет» сделать нас роботами. Но если мы будем начеку и будем поддерживать наши души в состоянии постоянного полета, то ниче­го страшного с нами не случится. Ведь это же техника существует для человека, а не человек для техники. Картинка в целом напоми­нает качели; на одном конце сидит угрожающее, чуждое — техни­ка, на другом конце расположилось человеческое, гуманное, и, в за­висимости от того, что перевешивает — чуждое или собственное, качели поднимаются или опускаются. Чем более ученическим, шко­лярским будет мышление, тем более будет перевешивать гуманный конец. С помощью этой фразеологии буржуазная философия техни­ки создала чуть ли не всеохватывающий картель умов. Головы быс­тро и ловко были обеспечены протезными мыслями о технике. На элегантных и удобных в техническом обслуживании искусственных ногах из легких металлов («настоящая немецкая модель») мышле­ние ковыляет где-то вдалеке от реальности, и при этом личность и душа, как обычно и привычно, поддерживаются в ходовом состоянии.

Буржуазная философия техники выдержана совершенно в духе по­собия для одноруких. Ампутирована личность? Ничего, у нас есть для вас новая на складе.

Вы видите, уважаемые дамы и господа, что врачи и техники по изготов­лению бандажей, инженеры и фабриканты, военное ведомство и лица, ответ­ственные за заботу о жертвах несчастных случаев,— все равным образом  стре­мятся поставить свои познания на службу делу и... возместить утрату руки или ноги тем, кто сражался и пострадал за Отечество... А к раненым можно обратиться словами поэта:

Того, кто всегда старается и целеустремлен, Мы сможем спасти и выручить.

(«Доклады к вопросу об оснащении раненных в руки инвалидов войны для трудоспособной жизни». 1915.)

Если свести тему буржуазной философии техники двадцатых и тридцатых годов к единой формуле, то она прозвучала бы так: «Гете эпохи машин», в крайнем случае — «Заратустра и индустрия». Даже самые привилегированные теперь сталкиваются с проблемой «от­чуждения» или, как еще более резко выразился Ганс Фрайер, с про­блемой «восстания рабов-средств против господ-целей». Склонные к рефлексии авторы больше не хотели ограничиваться чисто консер­вативным «нет» по отношению к технике. Преодолевая некогда су­ществовавшее прекраснодушное отвращение, буржуазные размыш­ления о технике ударяются в прямо-таки ее рьяное мазохистское вос­хваление. Философия нового реализма и близости к вещам, поскольку она философия инженерная, пробует сказать вымученное «да» но­вым неудобствам и неприятным ощущениям.

Ганс Фрайер, например, подозревает, что существуют более глу­бокие взаимосвязи между техникой и «сущностью человека». Дело не сводится только к тому, что старый город, традиционная деревня, весь сложившийся в доиндустриальную эпоху культурный ландшафт Европы подверглись разрушительным влияниям новой техники — рушится даже старое представление о человеке или модель его души. Фрайер был далеко не единственным, кто назвал господское отно­шение европейского техника к «духовной» природе основой «нашей» техники. Но он отмечает, что только в современную эпоху, когда невиданно огромная «система средств» пронизывает все жизненные процессы, европеец просто не в состоянии и дальше уклоняться от осознания себя «властителем и покорителем»:

Насильственно провести допрос природы, нацеленный на то, чтобы уп­равлять ее силами, охватить силой мысли всю Землю, чтобы завоевать ее и придать ей новый облик,— это стремление издавна присутствует в европейс­ком духе. Именно оно и есть то, что в конечном счете обеспечило технике, основанной на науке, начиная с последних десятилетий XVIII века, постоян­ство ее успехов (Freyer H.  Zur Philosophic der Technik // Blatter fur Deutsche

Philosophic. Berlin, 1929-30. Bd. 3. S. 200).

По форме рассуждения Фрайера — это раздумья, но по содер­жанию их видно, что он принимает описываемое им как должное:

итак, мы — стремящиеся к власти и господству субъекты и, как ев­ропейцы, всегда были такими. Там, где прекращается консервативное запирательство и отрицание этого факта, начинается откровенное признание, которое разворачивает­ся в целую программу.

То, что Ганс Фрайер еще глубо­комысленно оставляет в подвешен­ном состоянии, ставится на прочную почву в философии «стальной твер­дости» Теодора Люддеке. Он пре­вращает свежеиспеченный цинизм в свой метод. В 1931 году он выпус­кает книгу о технике «Овладение ми­ром машин. Человечество и возмож­ность» *. Идеалом Люддеке являет-

ся «органическое образование» — а слово «органический» имеет у него целый спектр оттенков, охватывая все — от изначальных форм, опи­санных Гете, вплоть до органов власти и до организации милитаризо­ванного народного сообщества.

Первое условие органического образования — применение «принципа под­мастерья-ученика» в воспитании, как его именовал Генри Форд. Молодой че­ловек должен с самых юных лет привыкать к участию в ближнем бою со мно­жеством реальностей (S. 240).

По мнению Люддеке, пагубным в существующей системе вос­питания является прежде всего то, что она делает молодого человека «чересчур чувствительным и впечатлительным»; спорт поправляет положение в недостаточной мере.

В особенности городские школьники лишены органических понятий о жизни и работе.

Мы должны воспитывать людей с крепкими нервами, людей динамич­ных,  которые будут чувствовать себя в своем времени действительно как дома.

Таким образом мы придем к возникновению новой аристократии, которая составится из честных и героических борцов... Эта идея сурового воспитания должна стоять на переднем плане и во всем том, что касается обязанности тру­диться (S. 242).

Итак, студентов, изучающих народное хозяйство, следует по­сылать на четыре недели на рудник, чтобы они «на месте развивали способности настоящего горняка» (S. 248); школьников — направ­лять в банки прежде, чем им будет объяснена теория денег; работни­ков умственного труда — посылать на «производственный фронт», чтобы они познакомились с фактами суровой реальности. Порой требуется перечитать некоторые высказывания Люддеке несколько раз, чтобы убедиться, действительно ли он развивает аргументацию

с «правых» позиций. Его веселый антиакадемизм легко можно было бы спутать с Веселой Наукой, с усталостью от теорий и с жаждой наглядности, которые свойственны сегодняшней левой интеллиген­ции, не позаботься автор о надлежащих сигнальных словах, позво­ляющих более четко определить его позицию:

Интеллектуал слишком мало знает о людях, которые сражаются как фрон­товые солдаты в битве на производстве.  Идейное поле битвы, на котором он пребывает,— это буржуазный этап. Мы хотим признать за социалистами одну великую заслугу: они привили нам стойкое отвращение к понятию «бур­жуазный». Для молодого поколения слово «буржуазный» стало синонимом слов «негероический», «слабый», «трусливый». Жесткий и крепкий, насквозь пропитанный спортивным духом тип человека более не буржуазен (sic!). <... >

Имея мышление типично академического типа, никогда нельзя было бы провести «битву за урожай», как это сделал Муссолини. Мышление великих активистов всегда прямолинейно и просто... (S. 248—249).

«На спортивной площадке и в представлении молодежи существует как воодушевляющий тип человек бойцовского склада, способный справиться с любой ситуацией.  В повседневном мелочно-торгашеском бытии этой цивили­зации, однако, правит бал изощренно-расчетливый,  пронырливый, отрицаю­щий все непосредственно героическое буржуа. <...> Это — социализм! Со­циализм — это новый витальный порыв, устремленный ввысь, это — фило­софия труда, это — перенесение принципов спорта на профессиональную деятельность, новый тон здорового и крепкого боевого товарищества. <...> Марксистская революция... есть, прежде всего, вопрос об «имении»,  о владе­нии или невладении имуществом. Но наша революция — это вопрос о бытии  и о желании лучшего бытия! <...> Наше Евангелие — это как раз быстрая мысль и быстрая реализация каждой мысли на практике (S. 215—217).

Люддеке развивает философию одухотворенного протеза, ко­торый познает свое «бытие» в опьянении движением. Текст оказы­вает разрушающе-подрывное действие из-за того, что в нем налицо заимствования из «прогрессивного» дискурса, а прочтение его — и подавно. В его языке проявляются экзистенциальные мотивы «ле­вых», инсценируемые «правым» Я: homo protheticus* —  как «ата­кующий борец», обретающий радость и счастье в практике; как эк­сплуататор себя самого. В этом свете в теории Люддеке временами смутно проблескивает диагностический потенциал, который вкла­дывает, осуществляя программирование, антикапиталистические мотивы в капиталистически-солдатское Эго. В том, что касается тру­довой этики, предписываемый оптимизм мало чем отличается от морали менеджмента на современном Западе, равно как и от уста­новки на долженствование, формируемой «реально существующим социализмом». В содержании нет специфически фашистского ?»р-мента; идеология телесного здоровья сегодня, будучи денацифици­рованной, столь же актуальна, как и в те времена, тогда как этика бытия по-прежнему противопоставляется этике «имения»; фашист­скими являются общая композиция и те динамические жесты, с ко­торыми все, дико перемешанное и сваленное в одну кучу, преподно­сится «динамичным» субъектом, в свеже-циническом тоне рисую-

щим образ симпатичного нациста. Нацист-философ изворотливо смешива­ет разные языки, выступая глашатаем функционализма; он умеет использовать к своей выгоде все, что «удачно идет» и способно воодушевить людей. Имен­но в этом тоне и заключается секрет ус­пеха фашизма; он использует истину как бутафорскую завесу, а симпатию — как приманку. Суть его агитации — игра на инстинкте самоутверждения сбитых с толку масс. Его революция сулит спортивно-протезированному субъекту полное «превосходство»; фашизм про­является здесь как восстание протезных Я против «либеральной» цивилизации, в «беспорядке» которой они все же име-

ли бы еще какой-то шанс быть «самими собой». В своем вынужден­ном «бегстве вперед» они даже ухитряются превзойти и перещего­лять ту систему, которая их породила. Тайна их самосохранения кро­ется в полном отказе от всего того, что некогда напоминало собственное Я. Национал-социализм утвердился как национал-функционализм .

Деятельный протез нового государства нуждался в уходе и от­дыхе. И то и другое он должен был найти во время фашистского отпуска. Испокон веков море наводило на возвышенные размышле­ния, в том числе и ищущих отдохновения важных нацистских чинов. На морском берегу так хорошо размышлять о Гете эпохи машин. Я процитирую несколько строк из книги Курта Шудера, вышедшей в 1940 году: «Гранит и сердце. Дороги Адольфа Гитлера — строи­тельство храма нашего времени»:

Летом 1938 года я был в Вестерланде. Стоит только представить себе Вестерланд, где есть почти все, что хочет найти человек: отдых, покой, пряный воздух Северного моря... такие же пряные и терпкие его волны, шум его прибоя, который оказывается столь желанным подарком для всех, кто приезжает сюда погостить.

Среди них оказываются значительные и играющие ведущую духов­ную роль мужи (!) со всей Германии; они знают, что свой столь краткий отпуск лучше всего проводить у моря, где можно сэкономить время,  необ­ходимое, чтобы поправить здоровье...

В тех краях Шудер повстречал «играющего ведущую роль мужа», с которым ему довелось обсудить «два великих явления культуры народа»: «технику и промышленность», а также «ду­ховную жизнь». «Играющий ведущую роль муж» высказал «творческие воззрения» по этому поводу, которые автор попы­тался резюмировать:

Дело — это альфа и омега всего. Дело — единственное истинное со­держание человеческой жизни. Дело, конечно, является и самым трудным в ней — ведь оно требует мужества...

Мы, техники, которые начинают с материалов, должны соединить с эти­ми материалами свой дух... Впрочем, Гете был одним из величайших техников всех времен, если иметь в виду эту духовную основу техники... Он... уже предвидел возникновение электрического телевидения...

Вместо того, чтобы биться в сражении плечо к плечу, как это делал еще Гете, мы идем раздельно, и это дает в итоге примечательные образования _ «только-лишь-дух» и «только-лишь-технику», если ограничиться их кратки­ми названиями. <... >

.. .А без этой боевой дружбы с машиной  сегодня не может жить ни один человек, не говоря уже о народе... она служит и продолжает служить всегда. В ней мы должны уважать идею служения вообще. Это служение, однако, является наивысшей нравственной идеей и наиглавнейшим делом, и таким об­разом она воплощает эту идею в дело... (!)

Естественно, железо не отличается мягкостью и машина тоже не сахар. Но закон жизни — это сталь, а не сахар, не каша и не кисель. И только сердца и души из стали  выигрывают в жизни...

Машина поэтому есть нечто, совершенно сообразное человеку, соответ­ствующее его сущности; только если мы обеспечим эту внутреннюю связь, мы сможем преодолеть это проклятие мира — материализм. А ведь это тоже одно из великих достижений новой Германии: введение техники в душу челове­ческую...  так что ей больше не придется больше стоять снаружи и зябнуть на холоде...

Техник говорил долго и убедительно...

И словно освеженный стальной купелью, я шел по берегу моря, испыты­вая счастье, вдыхал морской воздух, который освежал легкие — точно так же, как освежает и бодрит сталь...

С неслыханной выразительностью преобразование человечес­кого самопознания, происходящее по аналогии с функциональной связью механизмов, здесь рекомендуется в качестве фашистского пути в современность. Эта «саморефлексия», при которой живое видит свое отражение в стали, а «чувство» — в стальной твердости, представляет собой в то же время основу для цинической готовности к исповеди и откровенным признаниям, которые свойственны этим философам «стальной твердости». Теперь они высказывают начи­стоту всё,  но не затем, чтобы исправиться, не затем, чтобы стать «мягче» и начать думать иначе. Они, кажется, пропускают мимо ушей свою собственную исповедь. Они говорят так, будто испове­дуются, но при этом не постигают ровным счетом ничего. Они при­знаются во всем, чтобы не уступить ни в чем. Они хотят стать таки­ми, какой уже является их боевой друг — машина: хотят стать людь­ми из стали.

Если образы могут сказать что-то о жизненных позициях и о политическом стиле, то выражения, выбранные приспешником Гит­лера Альфредом Гугенбергом в 1928 году, уже позволяют предста­вить себе все то, что ждет в будущем:

То, что нам требуется — это не каша, а блок. В каше мы погибнем, а с блоком победа и восстановление разрушенного будут обеспечены легко... Мы

станем блоком, если нас нерасторжимо соединит стальная арматура мировоз­зрения, и, крепко стянутое ею, все, что было мягким и текучим, станет твер­дым, как скала. Тот, кто мог бы помешать нам идти этим путем, должен отойти в сторону либо слиться с нами воедино (Berliner Lokalanzeiger. 1928. 26, 28 Aug.).

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 187; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!