Естественнонаучный и гуманитарный подходы в философии образования.
Сближение первоначально альтернативных или оппозиционных подходов.
«Эмпирико-аналитический (естественно-научный по моей классификации. – В.Р.) метод, - пишут авторы «Образы образования», - базируется на фиксации типичных, повторяющихся данных наблюдения и эксперимента в «языке фактов». Этот процесс направляет теорией – системой высказываний о законах выделенного круга объектов, которая упорядочена логически. Вместе с тем она обусловлена фактами, на основе которых интегрируются законы…вычлененная типологическая регулярность поддается достаточно определенному прогнозу, который способен выступить основанием для столь же конкретной практической цели и, далее, проекта и управления его реализацией… Во всех этих концепциях образ человека мыслится как «сборка» из биосоциальных или психологических типовых деталей…»67.
Напротив, как известно, представители гуманитарного подхода и методов утверждают, что гуманитарная наука изучает единичные, уникальные явления, не имеет дело с экспериментом, целью ее не является установление законов, соответственно, гуманитарные знания не позволяют делать обоснованные прогнозы и управлять. Тем не менее, гуманитарии настаивают на том, что гуманитарное познание в лучших своих образцах имеет все черты нормальной науки, а именно, опирается на факты, отображает реальность методом конструирования идеальных объектов, если нужно, оформляется в теорию (см., например работы М.Бахтина). Это так сказать, инвариантные характеристики науки, одинаковые для естествознания и гуманитарного подхода. Специфика гуманитарной науки в другом68.
|
|
|
Во-первых, гуманитарная наука изучает не природные явления, а такие, которые имеют отношение к человеку (самого человека, произведения искусств, культуру и прочее). Во-вторых, гуманитарные знания используются не с целью прогнозирования и управления, а для понимания или гуманитарного воздействия, например, педагогического. Конечно, и педагог стремится управлять поведением учащегося, но, если он опытный, то понимает, что помимо его влияния на учащегося не менее сильно влияет семья, улица, окружающая культура, кроме того, учащийся сам активен и его устремления могут не совпадать с педагогическими усилиями педагога. В результате воздействия педагога по своей природе скорее гуманитарные, а не инженерные. В-третьих, в гуманитарном познании ученый проводит свой взгляд на явление, отстаивает свои ценности; это не ценности прогнозирования и управления явлением, а ценности личности гуманитария, причем различные у разных ученых. В-четвертых, гуманитарное познание разворачивается в пространстве разных точек зрения и подходов, в силу чего гуманитарий вынужден позиционироваться в этом «поле», заявляя особенности своего подхода и видения. В-пятых, хотя начинается гуманитарное познание с истолкования текстов и их авторского понимания, но затем гуманитарий переходит к объяснению предложенного им истолкования, что предполагает изучение самого явления. В-шестых, гуманитарное научное познание – не только познание, но одновременно и взаимоотношение ученого и изучаемого явления. Как писал М. Бахтин "Науки о духе, предмет - не один, а два "духа" (изучаемый и изучающий, которые не должны сливаться в один дух). Настоящим предметом является взаимоотношение и взаимодействие "духов"69. Чтобы лучше понять сформулированные здесь характеристики, приведу одну иллюстрацию – исследование А.С.Пушкина.
|
|
|
Читая однажды письма Пушкина, я поймал себя на мысли, что мне совершенно не понятны ни поступки, ни высказывания великого поэта, особенно по отношению к женщинам, кутежам и карточной игре. В то же время, и игнорировать свое непонимание я не мог, слишком велико в моей душе было значение Пушкина, следуя за Мариной Цветаевой, я вполне мог сказать - “Мой Пушкин”. Я не мог и жить с таким пониманием, точнее непониманием, и отмахнуться от возникшей проблемы. Читая дальше письма, я с определенным удовлетворением отметил, что сходная проблема не давала покою и Петру Чаадаеву.
|
|
|
В марте-апреле 1829 года Чаадаев пишет Пушкину: "Нет в мире духовном зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и своего призвания. Когда видишь, что человек, который должен господствовать над умами, склоняется перед мнением толпы, чувствуешь, что сам останавливаешься в пути. Спрашиваешь себя: почему человек, который должен указывать мне путь, мешает идти вперед? Право, это случается со мной всякий раз, когда я думаю о вас, а думаю я о вас так часто, что устал от этого. Дайте же мне возможность идти вперед, прошу вас. Если у вас не хватает терпения следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и своем внутреннем мире найдите свет, который безусловно кроется во всех душах, подобных вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечную пользу несчастной, сбившейся с пути России. Не изменяйте своему предназначению, друг мой"70.
Не правда ли, удивительно: Чаадаев пишет, что Пушкин “мешает ему идти вперед”, спрашивается, при чем здесь Пушкин, иди вперед, если хочешь. Но в том-то и дело - если Пушкин мой, во мне, часть моего я, то не могу отмахнуться, если не понимаю или не одобряю его поступки.
|
|
|
В результате я вынужден был начать сложную работу. Вспомнив совет Михаила Бахтина, который писал, что “чужие сознания нельзя созерцать, анализировать, определять как объекты, как вещи, - с ними можно только диалогически общаться, думать о них - значит говорить с ними, иначе они тот час же поворачиваются к нам своей объектной стороной” 71, я предоставил голос самому Пушкину, чтобы он отвечал на мои недоумения. Для этого я искал в его письмах ответы на мои вопросы, пытался встать в позицию Пушкина, увидеть мир его глазами, сам и с помощью Ю.Лотмана реконструировал его время, нравы, обычаи и т. д. и т. п. Например, я понял, что Пушкин был романтиком, что карточная игра в его время имела совершенно другой смысл, чем в наше (это была форма преодоления несвободы), что отношение Пушкина к женщинам отчасти было обусловлено тем, что он был помещиком, что на Пушкина большое влияние оказывали его друзья, не согласные с его образом жизни, наконец, и сам Александр Сергеевич все больше осознавал несоответствие своего образа жизни с ролью национального поэта России. Опираясь на все это, то есть сконструированный мною образ Пушкина (идеальный объект), я смог показать, что на рубеже 30-х годов с Пушкиным происходит духовный переворот. Он пересматривает свою жизнь, отказывается от прежних ценностей, принимает на себя ряд задач, направленных на служение России. Я анализировал поступки Пушкина и старался понять их мотивы, короче делал все, чтобы Пушкин, действительно, стал моим, чтобы Пушкин, как писал Чаадаев, позволил мне идти своим путем, чтобы я смог жить вместе с Пушкиным. Не знаю, как это выглядит со стороны, но психологически мне это, в конце концов, удалось72.
При этом я, безусловно, вел исследование творчества Пушкина, но главным было не подведение Пушкина под какую-то известную мне схему или теорию творчества, а движение в направлении к Пушкину и, тщю себя надеждой, движение Пушкина ко мне, поскольку я старался предоставить Пушкину полноценный голос. То есть мое исследование, как тип мышления представляло собой создание условий для нашей встречи, для общения. Структура и “логика” мысли задавались в данном случае не правилами, категориями или построенной ранее схемой, хотя все это я использовал по мере надобности, а именно работой, направленной на встречу и общение с Пушкиным.
Обратим внимание, в рассмотренном исследовании можно увидеть все основные характеристики гуманитарного познания. Постижение явления (жизни Пушкина) путем конструирования идеального объекта (я приписывал Александру Сергеевичу различные характеристики – он романтик, на него влияли его друзья и т д.). Опора на факты (письма Пушкина и события, установленные другими исследователями). Стремление дать научное (культурологическое и психологическое) объяснение. Движение в пространстве разных точек зрения (я начал с обсуждения противоположных оценок личности и жизни Пушкина). Попытка правильно понять тексты (письма Пушкина и высказывания о нем). Сознательное проведение в исследовании своих ценностей – культурологических, гуманитарных, методологических. Подчинение исследования задаче общения с Пушкиным, встречи с ним. Но вернемся к Огурцову и Платонову.
«Цели гуманитарной философии образования, - пишут они, - при всем многообразии течений внутри ее определяются принципиально иначе, чем в эмпирико-аналитическом направлении. Если в традиции эмпирико-аналитической философии задача образования усматривается в каузально-аналитическом объяснении самой реальности образования и выработке технологически-прикладных знаний, существенных для целерационального действия, то гуманитарная философия образования ориентируется на постижение смысла и на герменевтическую интерпретацию содержания тех актов, которые составляют действительность образования. Если эмпирико-аналитическая традиция в философии образования во многом представляла собой вариант социальной инженерии, которая отвлекалась от ценностей и идеалов соответствующей культуры, от того, что действительность образования существует не сама по себе, а в совокупности действий и взаимоотношений субъектов образования, то в центре гуманитарной философии образования – иная трактовка образования, которое осмысляется как система действий (причем не столько целерациональных, но и ценностно-рациональных) и взаимодействий участников педагогического процесса… И по своему методу гуманитарная философия образования в корне отличается от эмпирико-аналитических направлений. Если эмпирико-аналитическая традиция ориентируется на методы причинного объяснения и каузального анализа, то есть на точные методы классической науки, то гуманитарная философия – на методы понимания, интерпретации смысла действий участников образовательного процесса»73.
Странно, что при таком четком разведении естественно-научного и гуманитарного подходов А.Огурцов и В.Платонов утверждают, что они сходятся. «Верно, - пишут они, - что естественные науки, особенно в их классической сциентистской интерпретации, пока что во многом не стыкуются с гуманитарными, но неверно предположение антисциентизма о принципиальной несоизмеримости этих подходов, их закрытости по отношению друг к другу. Здесь необходимо специальное исследование взаимного проникновения этих подходов с позиций современной философии науки, которая раскрывает позитивное взаимодействие эмпирико-аналитических наук (не только на их «нормальном», но и на экстраординальном уровне) с гуманитарными: обусловленность науки как знания, с одной стороны, социокультурными, следовательно, гуманитарными факторами (Т.Кун) и, с другой стороны – социально-экономической, политической и т. п. жизнью». «В целом же их оппозиция эволюционировала в направлении конвергенции, формирования посредствующих звеньев между этими полюсами философского мышления, так что первоначально противостоящие варианты постепенно трансформируются посредством наведения мостов друг к другу. Такого рода конвергенция явилась результатом не только изменений в социокультурной и политической обстановке, но и во внутренней логике каждого из направлений. В ходе этих изменений эмпирико-аналитические концепции постепенно инкорпорируют в свои системы круг антропологических проблем (субъект знания, субъект деятельности и др.) и, соответственно, данные гуманитарных наук, от которых ранее отвлекались. Антропологизм от крайнего индивидуализма двигается к трактовке человека, которая пронизана идеями коммуникации и интерсубъективизма. Схождение этих крайностей означает приближение к решению, по-видимому, самой фундаментальной проблематики современной философии»74.
На мой взгляд, между естественно-научным и гуманитарным подходом в онтологической плоскости нельзя навести мосты, и они никогда не сойдутся. Так никогда не удастся свести задачи прогнозирования и управления к пониманию, законы - к индивидуальным объяснениям, природную необходимость - к свободе, индивида - к личности. "Всякий истинно творческий текст, - пишет Бахтин, - всегда есть в какой-то мере свободное и не предопределенное эмпирической необходимостью откровение личности. Поэтому он (в своем свободном ядре) не допускает ни каузального объяснения, ни научного предвидения"75.
Позицию авторов «Образы образования» интересно сравнить с близкими представлениями синергетиков, касающихся уже демаркации естественных и социальных наук. Илья Пригожин в статье «Дано ли нам будущее», заявляя программу нового естествознания, начинает обсуждение с кардинального замысла сблизить социальные и естественные науки (две культуры), а также проблемы парадигмального различия между этими типами наук. Это различие он видит в том, что в социальных науках обсуждаются события, наступление которых ученый не может предсказать. «Я полагаю – пишет Пригожин, - что сущность события выражается в том, что оно вводит различие между тем, что предсказуемо, и тем, что нет…Существование событий в человеческом масштабе показывает, что в этом масштабе социальные структуры ускользают от детерминизма…Мы можем «объяснять» события прошлого. Мы можем их рассматривать почти как результат скрытого детерминизма, но мы не можем предсказать события будущего»76.
Далее противопоставляя принципы и онтологию ньютоновского мира, где создана теория траекторий и время обратимо, и «мира социальных наук» (в интерпретации автора статьи), где анализируются множества и время необратимо, Пригожин вводит синергетическую интерпретацию как природной, так и социальной (исторической) действительности. «Кроме обратимых законов динамики, существуют законы небратимых процессов, предполагающих существование стрелы времени…Мы окружены структурами, которые сформировались в ходе исторического развития Земли, будь то структуры, изучаемые химией, геологией или биологией. Мы должны искать их происхождение в последовательности бифуркаций…Это ведет нас к «историческому» взгляду на природу…вдали от равновесия мы вновь обнаруживает те характеристики, которые мы перечислили для социальных наук: стрела времени, точки бифуркации, события. Точнее говоря, мы являемся свидетелями знаменательного сближения двух культур»77.
Формулирует Пригожин и два важных для обсуждаемой темы принципа: целью нового естествознания по-прежнему является нахождения законов (и детерминистических, и сценарных, понимаемых как знание вероятности развития тех или иных событий78), но на реализацию определенных социальных и исторических закономерностей может оказать воздействие сам человек, в качестве фактора, действующего в точке бифуркации. «Разве, - спрашивает Пригожин, - мы не приближаемся к точке бифуркации, которая затрагивает фундаментальные аспекты жизни наших обществ? Мы ведем чрезвычайно интенсивную жизнь в начале этого нового века, но ведем ее в неопределенности и непредзаданности будущего. Неопределенность, вызванная глобализацией, является неизбежной. Но то, что мы не должны забывать, - это флуктуации, которые определят ту ветвь, по которой пойдет развитие после точки бифуркации. Это – призыв к индивидуальному действию, которое сегодня гораздо в большей степени, чем когда-либо, необязательно обречено остаться ничтожным и кануть в лету»79.
Итак, вроде бы снимается противопоставление естественных, гуманитарных и социальных наук? Действительно, если природа обладает историей, а история подчиняется сценарным законам, если познающий и действующий человек определяет природные закономерности, то получается, что, да, мы имеем дело с новым естествознанием, включающим социальные и гуманитарные науки. И разве не то же самое утверждают В.И.Аршинов и В.Г.Буданов? Согласно В.С.Степину, пишут они, «переход современной науки к постнеклассической стадии развития создал новые предпосылки формирования единой научной картины мира» [Степин, 2000, с. 642]. Эти новые предпосылки В.С.Степин видит в становлении в современной науке «концепции глобального (универсального) эволюционизма, принципы которого позволяют единообразно описать огромное разнообразие процессов, протекающих в неживой природе, живом веществе, обществе»80.
Заметим, что здесь Степин, как показывает Э.Н.Мирзоян в статье «Единство естествознания как проблема истории и философии науки» идет вслед за М.Планком и В.Вернадским, обсуждавших идею «единой науки». «Наука одна и едина, - писал Вернадский, - ибо, хотя количество наук постоянно растет, создаются новые, они все связаны в единое научное построение и не могут логически противоречить одна другой» (цит. по81). «В действительности, - вторит ему Планк, - существует непрерывная цепь от физики и химии через биологию и антропологию к социальным наукам, цепь, которая ни в одном месте не может быть разорвана, разве лишь по произволу» (цит по82). О том же кстати пишут авторы «Образы образования», говоря, что в конце 60-х годов начинает утверждаться убеждение, что наука едина, что нельзя строить «китайскую стену» между методологией естественных и гуманитарных наук.
Утверждая, что саморазвивающиеся системы на определенных этапах и уровнях развития могут включать в себя не только объекты, но и их историю, а также субъектов и даже социокультурные условия обусловливающие последних, В.Степин проводит взгляд, по которому не имеет смысла противопоставлять естественные, гуманитарные и социальные науки (не вообще, а при решении ряда задач), что либо мы имеет дело с наукой, либо с ненаукой.
Позицию В.Степина на снятие проблемы демаркации между естественными и гуманитарно-социальными науками в определенной мере разделяют и составители книги “Когнитивно-коммуникативные стратегии современного научного познания” (2004). “Резко обогатив свой концептуальный аппарат, - пишут Л.Киященко и П.Тищенко, - синергетика делает изоморфными, легитимно сопоставимыми, традиционно разведенные области естественнонаучного и социо-гуманитарного знания... оставаясь всецело естественнонаучной дисциплиной, синергетика смогла включить в свой понятийный потенциал те характеристики, которые в классическую эпоху выражали специфику гуманитаристики. Теперь, чтобы обеспечить собственную специфику, социо-гуманитарному знанию предстоит ответить на вызов синергетики”83.
Имеет смысл обратить внимание, что данной концептуализации в логике контрапункта противостоит точка зрения, проводимая в статье Лео Няпинена “Программа Ильи Пригожина перестройки традиционной физики и вытекающие из нее заключения для понимания социальных проблем», который показывает, что естественнонаучный подход (даже обобщенный на основе идей системного подхода и теории самоорганизации) немного может дать в области социальных наук. “ Социальным наукам, - пишет Лео Няпинен, - не следует ориентировать себя по образу и подобию точных наук (видящих свою цель в предсказании и объяснении феноменов), социальные науки должны отказаться от амбиции давать точные среднесрочные и долгосрочные предсказания, а зачастую не давать и точные краткосрочные предсказания… Определения и методы, развитые в рамках программы Пригожина, в той степени, в которой они остаются точной наукой, также не могут добавить ничего нового к социальным и культурным исследованиям… Своей новой формулировкой законов природы Илья Пригожин в действительности установил пределы того, что может быть предсказано и контролируемо. Понимание самоорганизации во всей ее сложности и разнообразии возможно только за этими пределами»84. В.Брецинка тоже «указывал на то, что предметная область, которой занимается социальная наука, совершенно иная, чем область исследований естественных наук. И, подчеркивая своеобразие социальных наук, он отмечал, что они в отличие от естественных наук имеют дело с ненаблюдаемостью душевной жизни другого человека, с гораздо большей сложностью условий, от которых ей нельзя абстрагироваться, с уникальностью ситуаций и с постоянной изменемостью человека и его окружения. Поэтому в социальных науках, согласно Брецинке, велика роль интерпретаций по сравнению с естественными науками»85.
Кто же все-таки прав, Пригожин и Степин со товарищи-синергетики или Лео Няпинен и Брецинке? На мой взгляд, дело не в том, какую картину рисует исследователь, включающую историю и субъекта или не включающие таковые, а в том, как он при этом мыслит: в одном случае он мыслит как физик, в другом как гуманитарий, в третьем, совмещая эти мыслительные стратегии.
Опять же, это не то, о чем пишет ученый - о природе или культуре, о системах или коммуникации, а то, как он при этом мыслит и на что ориентирует свои знания в плане их дальнейшего использования. Представитель естествознания, говоря о первой природе или человеке (культуре, обществе и т. п.), ориентируется в плане использования своих знаний на практики инженерного типа, где основные задачи - прогнозирование, расчет и управление явлениями. Кроме того, он описывает эти явления (именно для того, чтобы решить указанные задачи) как механизмы, добиваясь в эксперименте соответствия между изучаемым феноменом и математической конструкцией, описывающей его (в результате эта конструкция становится математической моделью, что и позволяет на ее основе вести расчеты, прогнозирование и строить управляющие воздействия).
Гуманитарий, опять же неважно, что он описывает - психику, культуру или природу, ориентирован не на инженерию, а на уникальную гуманитарную ситуацию, например, понимание, разрешение собственной экзистенциальной ситуации, общение по поводу какой-то проблемы и прочее. При этом, исследуя явление, он движется одновременно в двух плоскостях - строит идеальный объект, необходимый для разворачивания теоретического дискурса, и разрешает и проживает свою уникальную гуманитарную ситуацию. Именно второе движение является здесь ведущим в том смысле, что идеальный объект и теоретические построения в гуманитарном исследовании строятся так, чтобы можно было разрешить и прожить жизненную ситуацию, а не наоборот.
Когда Пригожин помимо детерминированных, линейных процессов вводит недетермированные, нелинейные и говорит о неопределенности будущего, то спрашивается, отказывается ли он от таких установок естественной науки как открытие законов, описание механизмов, управляемое воздействие? Думаю, нет, хотя в число факторов и процессов фактически по-новому понимаемой природы он вводит человека и общество. Принципиальный вопрос, как они при этом трактуются? Если для гуманитария человек – это тот, с кем исследователь общается (хотя при этом он его изучает), кто, в качестве Другого, определяет само познание, то для представителя естествознания, пусть даже он будет гуманитарно ориентирован, человек и общество – это именно факторы природы (не случайно, говоря о человеке, Пригожин трактует его как флуктуацию в точке бифуркации). Формально, синергетик признает зависимость своего познания от Другого, говоря об «открытой коммуникативной рациональности»86, но фактически, используя аппарат системного подхода и другие синергетические понятия, он превращает гуманитарные реалии (человека или общество) в факторы и процессы природы.
Другое дело, что часто возникают ножницы между методологической программой ученого и его реальной работой (он может заявлять один подход, но работать в рамках другого). Например, З.Фрейд заявляет естественнонаучный подход, но в ряде случаев (объяснение сновидений, юмора, описок, частично, творчества и психических заболеваний) действует как гуманитарий. Так он рассматривает феноменологию сознания как тексты, истолковывает их, проводит при этом свои ценности (трактует поведение как принципиальный конфликт – человека с культурой, сознания с бессознательным, психотерапевта с клиентом). И одновременно при этом Фрейд в полном согласии с духом естествознания пытается представить психику как механизм87. В подобных случаях, действительно, кажется, что происходит сближение естественно-научного и гуманитарного подходов, но на самом деле фактически формируются новые, смешанные и, отчасти, эклектические стратегии научного познания. Сформулировать особенности этих новых стратегий науки еще предстоит.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 266; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!