Гностические тенденции в христианстве I в.

 

Если христианство начало столь быстро распространяться вследствие воззрений эллинистов и последующего гонения на них (Деян 8:4–6,11:19–21), встает вопрос: насколько широко оно могло распространиться, прежде чем утеряло плодотворный контакт с иудейскими корнями и христоцентричностью? Насколько многообразным стало оно в миссионерских церквах, образованных трудами эллинистов[487] и апостольской деятельностью Павла? Насколько синкретическими или склонными к гностицизму были церкви, о которых говорится в Новом Завете? Далее мы попытаемся ответить на эти вопросы, начав с рассмотрения тех христианских общин или частей христианских церквей, которые, по–видимому, были наиболее открыты и подвержены влиянию категорий и представлений, характерных для гностических систем II в. и позже[488].

 

61.1. Церковь в Коринфе. Первое послание к Коринфянам — самое ясное в Новом Завете свидетельство разделения внутри христианской общины.

 

 

Призываю вас, братья, именем Господа нашего Иисуса Христа, чтобы вы все говорили одно и то же, и не было между вами разделений, но чтобы вы прочно были в одном и том же умонастроении и в тех же мыслях. Ибо от домашних Хлои стало мне известно о вас, братья, что между вами есть споры. Говорю я о том, что каждый из вас говорит: я Павлов, а я Аполлосов, а я Кифин, а я Христов. Неужели разделился Христос? Разве Павел был распят за вас? Или во имя Павла вы были крещены?

 

(1 Кор 1:10–13, КП)

 

Комментаторы часто считали это указанием на существование в Коринфе четырех партий: Павла, Аполлоса, Петра и Христа. При этом первые три выражали верность одной из важнейших фигур раннехристианской миссии, а четвертая такие разделения осуждала, подчеркнуто выражая верность одному Христу, хотя, возможно, своей надменностью фактически образовывала отдельную партию[489]. С другой стороны, по мнению Дж. Манка (J. Munck), в Коринфе никаких "партий" или фракций вообще не было — были только перебранки, вызванные ложным определением мудрости[490]. Лучшее объяснение, видимо, принадлежит Н. А. Далу (N. А. Dahl)[491]: были не четыре различные группы, а только две — дружественная Павлу и враждебная ему. В пользу этого свидетельствуют три факта.

(1) В остальной части письма нет следов трех различных мнений: проблемы создала, видимо, одна–единственная форма вероучения, в различных вопросах расходящаяся с учением Павла. В Коринфе, конечно, были иудеохристиане (как показывает 1 Кор 8–10), но они едва ли плохо относились к Павлу и образовали сплоченную партию, хотя кто‑то и мог провозглашать: "Я Кифин", в знак протеста против двух других позиций.

(2) В начальном отрывке, посвященном разделению, Павел фактически не говорит о различных группах: текст 1:10–4:21 — это самооправдание Павла, его поведения и служения, попытка восстановить свой авторитет вопреки нападкам на него. (3) В непосредственном ответе на различные лозунги Павел имеет в виду только две партии: заявляющие о верности ему и заявляющие о верности Христу. Если бы партии Аполлоса и Кифы отличались от партии Христа, Павел мог бы спросить также: "Разве Аполлос был распят за вас?" или: "Разве во имя Кифы вы крещены?" Аналогично в 2 Кор 10:7 — он противостоит лишь тем, кто считает Христовым только себя, о разных партиях не упоминается.

Почему в таком случае в 1:12 мы видим четыре различных лозунга? На этот вопрос Дал отвечает достаточно убедительно:

 

 

Говорившие "я Павлов" гордились им и считали его выше Аполлоса и Кифы. Остальные лозунги надо понимать как заявление о независимости от Павла. Аполлос упомянут как самый выдающийся христианский наставник, который посетил Коринф вслед за Павлом. Кифа — знаменитый первоапостол, первый свидетель воскресения. "Я Христов" — не является девизом какой‑то особой "партии Христа", а просто означает "я принадлежу Христу и не завишу от Павла[492].

 

 

Кем в таком случае были противники Павла в Коринфе? Вероятнее всего, это восторженные (см. выше, § 44.2) христиане, находившиеся под сильным влиянием идей, характерных для позднейшего гностицизма. Конечно, многие исследователи назовут их просто гностиками[493], но в письмах к коринфянам нет указаний на завершенную гностическую систему, особенно в области христологий[494].

а) Мы видим, особенно из 2:6–3:4, что в Коринфе Павел выступал против тех, кто называл себя духовными (πνευματικοί). Это ключевое слово в гностицизме, во всех трех случаях, когда Павел его употребляет в 1 Кор, он, видимо, пользуется языком своих оппонентов (2:13,15; 3:1; 12:1; 14:1,37; 15:44,46). С такой самооценкой было связано то, что они большое значение придавали тому, что сами называли "мудростью" (σοφία). Как духовные и мудрые, они презирали Павла за простоту формы и содержания его учения (1:17–2:5). Они оставили молоко его учения ради твердой пищи более глубокой мудрости (3:1–2). Они уже достигли полноты, уже разбогатели, уже воцарились, а потому могут свысока, с напыщенной гордостью и высокомерием взирать на собратьев–христиан и на самого Павла, как на наставника в низшем по уровню христианстве (4:6, 8,10,18). Они, несомненно, считали христианство одной из форм мудрости, а себя мудрыми и возвышенно–духовными. По сравнению с другими верующими они — зрелые и духовные. Параллели с поздним гностицизмом здесь поражают. Разновидностей гностицизма было много, но их объединяло разделение людей на две (или три) группы, причем духовные непременно рассматривались как превосходящие остальных[495]. Премудрость (σοφία) играла важную роль в их понимании спасения[496]. Крест же, по крайней мере для некоторых, был преткновением[497].

б) Вопросы о безнравственности и браке, затронутые в 1 Кор 5–7, также могут отражать раннюю гностическую или догностическую мысль. Хорошо известно, что гностический дуализм духа и плоти мог привести либо к неразборчивости, либо к аскетизму. Коль скоро дух — это благо, а тело — зло, презренная "грязь" и тюрьма, держащая божественную искру в плену у материи, то с точки зрения логики безразлично, как обращаются с телом. То есть можно уйти в грубейшую чувственность (без вреда для духа)[498] или заморить себя воздержанием[499]. Поэтому упоминаемая в 1 Кор 5–6 безнравственность вполне могла быть естественным следствием гностических взглядов на тело, а также известной своей вольностью атмосферы Коринфа (отсюда 6:15–20). И если в 1 Кор 7:36–38 (см. КП. — Ред .) имеется в виду аскетический или духовный брак, то это может быть результатом тех же основных гностических идей, возможно соединенных с реакцией против коринфской безнравственности и распущенности, а также ожиданием близкого конца[500].

в) Возникшее в христианской общине напряжение между евшими мясо и вегетарианцами очень напоминает разделение между гностиками и остальными людьми (гл. 8–10). Подобно позднейшим гностикам, "люди знания", очевидно, были высокого мнения о собственном знании (γνώσις) и понимании (8:1, 7,10,11)[501], "Мы имеем знание" — было, очевидно, их горделивое притязание (8:1,10), как, возможно, и "мы любим Бога и познаны Им" (8:3 — ср. Еванг. Истины, 19:33). Следовательно, они никакого значения идолам не придавали и свободно присоединялись к храмовым празднествам — опять‑таки подобно гностикам II в.[502]

г) Духовное самомнение, пневматика (они бы сказали "знание истинного положения дел"), возможно, отражается в некоторых (хотя и не всех) спорах, раздиравших Коринфскую церковь. Наибольшего выражения оно достигало в их поведении во время совместной трапезы и вечери Господней (11:17–22, 33): для части общины это был повод хорошо поесть, презрев при этом бедных ее членов (у которых еды было меньше) и пришедших позже. Почти наверняка речь идет о тех самых людях, чье превосходящее знание давало им право наслаждаться жизнью — к общей трапезе и вечере Господней они относились так же, как и к идольским празднествам, которые посещали (ср. 10:19–21)[503]. То же духовное самомнение заметно и в вопросе о духовных дарах (гл.12–14): они, несомненно, гордились своими духовными дарами (πνευματικά), особенно экстатическим вдохновением, когда они говорили "языками" (14:12,23,33) — они считали это проявлением высшей духовности и к не обладавшим столь же яркими дарами относились с пренебрежением (гл. 12:21). Не исключено, что 12:3 содержит одну из ранних формулировок типично гностической христологии: земной Иисус значения не имеет, значение имеет только небесный Христос[504].

д) Позднейший гностицизм отличало убеждение, что, обретя знание об истинном положении дел и о себе, уже становишься "совершенным"[505]. Подобным образом коринфские противники Павла подчеркивали "уже" и пренебрегали еще не наступившим эсхатологическим спасением. Отсюда язык в 4:8: "Вы уже сыты, вы уже разбогатели, без нас вы воцарились". Также и весь отрывок 10:1–12, очевидно, написан, чтобы предупредить тех, кто полагает себя уже достигшим совершенства (возможно, через участие в таинствах)[506]. На самом деле они еще в пути и могут упасть вследствие своего напыщенного самодовольства — трагическим прообразом чего было происшедшее с израильтянами между Красным морем и Иорданом. Возможно, наиболее ясным примером подчеркнутого "уже" коринфских пневматиков было их отношение к воскресению (гл. 15). Очевидно, именно они в Коринфской церкви утверждали, "что нет воскресения мертвых" (15:12). Они могли считать, что будущего, грядущего воскресения нет: они уже восстановлены через участие в животворящем Духе, приобщаясь к воскресению Того, Кто, воскресши, Сам стал животворящим Духом (15:45). Отрицая воскресение мертвых, они имели в виду отрицание воскрешения (мертвых) тел: спасение не зависит от того, что случится с телом во время смерти или после нее. Воскрешение (материального) тела для гностика невообразимо, ибо противоречит его основопологающему представлению о дуализме духа и материи; напротив, спасение уже даровано, воскресение уже произошло в Духе воскресения[507]. Таким образом, и здесь мы сталкиваемся со взглядами, типичными для позднейшего гностицизма[508].

Одним словом, корнем проблем, с которыми Павел столкнулся в Коринфе, несомненно, было сильное влияние гностических (или догностических) идей на значительную часть христианской общины. Ситуация, конечно, была сложнее, чем может показаться из вышесказанного, но тем не менее видно: в Коринфской церкви присутствовали "гностические тенденции" в строгом смысле этого слова. Отметим, что это было многообразие в рамках одной общины: несмотря на разделение, обе группы людей считались ее членами. Один из краев спектра коринфского христианства отличался тягой и симпатией к понятиям и категориям, характерным для синкретической смеси эллинистической культуры и религиозной философии, но из общины это их не исключало. То есть в Коринфской церкви были гностики, но Павел не объявлял их нехристианами или ложными христианами. Он упрекал их в гордыне и недостатке любви, но признавал их членами тела Христова. Перед нами только середина I в., но на сцене уже появляется гностическое (или догностическое) христианство — не как угроза или нападение на церковь извне, но как часть самого христианского спектра [509].

 

61.2. Несложно обнаружить свидетельства о гностических тенденциях в эллинистическом секторе раннего христианства и в других местах Нового Завета.

а) Ситуация в Филиппийской церкви была довольно сложной, по крайней мере с нашей точки зрения. "Зеркальное прочтение" текста позволяет прийти к выводу, что в филиппийской общине, как и в коринфской, многие верили, что уже достигли совершенства (3:12–15, ср. 1:6,11), поэтому их оставляли равнодушными разговоры о необходимости работать для спасения (2:12), а слова о грядущем воскресении они считали бессмысленными (3:10–11,20–21). Подобно коринфянам, они надмевались своими представлениями, считали других ниже себя; их интересовали только высшие предметы (2:3–4). Возможно, они делали из этого антиномистские выводы — по крайней мере, это, кажется, подразумевается 2:12,14, 3:16 и 4:8–9. Значит, филиппийцы были легкодоступной жертвой тех, против кого Павел предупреждает в 3:17–19. Кто составлял эту последнюю группу? Речь, несомненно, идет о распутниках, похвалявшихся своей (чрезмерной) чувственностью ("их бог — чрево, и слава их — в сраме"). Возможно, подобно коринфским гностикам, они считали весть о кресте безумием ("враги креста Христова, их конец — погибель" — ср. 1 Кор 1:18). Возможно, похвалялись они и знанием небесного ("они мыслят о земном" — насмешливая пародия). Скорее всего это были распутники с выраженными гностическими тенденциями[510].

Для нас интереснее всего их отношение к Филиппийской церкви. Павел, очевидно, их членами общины не считал, проводя разделение между "многими" и "братьями" в 3:17–18, а также "ими" и "нами" в 3:19–20. Но сами они могли считать себя христианами (у них было богословие креста, а их учение очень привлекало филиппийцев — отметим параллельные глаголы в ст. 16–18). Может быть, вначале они были даже членами Филиппийской церкви (почему иначе Павел стал бы говорить о них "со слезами"?). Если так, то они могли вскоре приобрести (или принести с собой) вольность; возможно, Павел увидел исходящую от них опасность и "изъял" их, исключил (ср. 1 Кор 5:2–13). Тем не менее они долгое время пребывали в филиппийской общине или поблизости (Флп 3:18), за это время привлекательность для филиппийцев их образа жизни усилилась. Таким образом, перед нами хороший пример влияния гностических или синкретических тенденций и их взаимодействия с одной из наиболее ценимых Павлом церквей.

б) Послание к Колоссянам. Очевидно, в церкви города Колоссы были люди (необязательно составлявшие сплоченную партию), которые могли "обманывать" других "вкрадчивыми словами" (2:4) — сторонники того, что Павел называет "пустым обольщением по преданию человеческому, по стихиям мира" (2:8). Они могли считать Иисуса одним из многих небесных посредников (ср. 2:9; см. ниже, § 6З. З. в). По–видимому, это были строгие аскеты, требовавшие соблюдения праздников, новомесячий и суббот (2:16), вводившие пищевые запреты (2:16, 21). Целью такого самоотречения было умерщвление плоти (2:20–23). Вполне возможно, что они призывали к "почитанию ангелов" (и других духовных существ — 2:8?) и были горды пережитыми видениями, которые считали признаком достижения высокой степени духовности (2:18 — хотя точное значение стиха неясно)[511]. Не вполне понятно, как определить этот вид учения. Восточное Средиземноморье было в то время котлом, в котором смешивалось множество религиозных представлений и обычаев. Очень похоже, что перед нами синкретическое учение, вобравшее в себя элементы иудаизма, мистериальных культов, христианства и, особенно, гностических идей. Все это соединилось в одну систему, которую ее сторонники, несомненно, считали лучшей, чем каждый из элементов в отдельности. Если это так, то мы видим хорошую иллюстрацию характера развивающегося христианства в Малой Азии; мы видим, сколь размыта была грань эллинистического христианства и насколько притягательно для первых христиан было предать своей новой вере и культу более впечатляющие синкретические и гностические формы.

в) Пастырские послания. Одно или два поколения спустя ситуация не очень изменилась, хотя, конечно, предостережения против лжеучений усилились и стали более частыми. Лжеучение, о котором идет речь, было своего рода иудеохристианский гнозис, сродни упоминавшемуся в Послании к Колоссянам. По словам автора, представители этого лжеучения были "из обрезанных" (Тит 1:10); они высоко чтили закон, доказывали его действенность (1 Тим 1:7, Тит 1:14–15,3:9). Но очевидно, одним из ключевых слов был "гнозис" (1 Тим 6:20); распространяя его, они занимались "баснями и родословиями бесконечными" (1 Тим 1:4,4:7, Тит 3:9). Они практиковали аскетизм (1 Тим 4:13, Тит 1:14–15). Поразительнее всего, что они верили в то, что воскресение уже произошло (2 Тим 2:18). Вероятнее всего, это было учение, рассматривавшее искупление как духовное познание человеком истинного положения дел, касающееся космоса и себя самого, и сопровождавшееся крайним пренебрежением к вещам материальным. Но учение это не пришло из ниоткуда. Оно распространилось внутри общины (1 Тим 1:3–4, 2 Тим 2:16–17, 3:5, Тит 1:13–14, 3:9–10) и уже увлекло некоторых настолько, что их пришлось "изъять" или исключить (1 Тим 1:19–20, Тит 3:10–11, ср. 1 Тим 1:6–7, 6:20–21, 2 Тим 2:18, 4:14). То есть даже во втором (или третьем) поколении, когда "вера" была более ясно обрисована и определена (см. выше, § 17.4), фактические границы самих общин были обозначены менее четко. Гностическое учение было осуждено, но в некоторых церквах еще оставались его сторонники, причем многие, несомненно, считали его привлекательным. Таким образом, и здесь, в общинах конца I в., мы видим такой же вид многообразия.

г) Церкви, упоминаемые в Откр 2–3, были, очевидно, очень разнородными. Особенно выделяется церковь в Фиатирах, которая "попускала женщине Иезавели, называющей себя пророчицей; она и учит и вводит в заблуждение Моих рабов, чтобы они блудили и ели идоложертвенное" (Откр 2:20; также Пергамская церковь в 2:14–15, напротив Эфесская церковь — 2:6). Более того, ее последователи гордились глубоким духовным опытом — "познали глубины сатаны, как они говорят" (2:24 — хотя не исключено, что слово "сатана" добавил или изменил сам тайнозритель). Поэтому, возможно, здесь мы имеем дело с каким‑то гностическим свободомыслием, хотя нравственная строгость самого пророка (14:4) могла привести к чрезмерно консервативной реакции на то, что было просто более либеральной формой христианства. Каковы бы ни были детали, очевидно, что учение, отвергнутое пророком и Эфесской церковью, принималось во внимание (пророк говорит "попускалось") в Пергаме и Фиатирах. По крайней мере, в них четкие границы между ортодоксией и ересью, христианством и нехристианством, еще предстояло выработать.

д) Послание Иуды также противостоит безнравственной духовности предшественников гностицизма: ст. 19 — "это они производят разделения; они — душевные, Духа не имеющие". Это, несомненно, пневматики, считавшие свои вдохновения (в снах или видениях) выше всяких властей (ст. 8). Они гордились своими представлениями и похвалялись своим духовным превосходством (ст. 16). Гордыне по поводу духовного знания сопутствовало несдерживаемое потакание телу: они превращали благодать Божью в распутство (ст. 4); как и коринфских гностиков, их отличал совершенный эгоизм в поведении на совместных трапезах (ст. 12); они давали волю сексуальной безнравственности и неестественным похотям (ст. 7–8); следуя своим безбожным страстям, они вели себя как дикие звери (ст. 10,18). То есть перед нами опять одна из форм гностического учения, очень похожая на упомянутые выше (§ 61.1; прим. 23, 27), где тело считалось столь мало относящимся к Духу, что ему можно было потворствовать без вреда для последнего. Для нас важен ст. 12 — "они — пятно на ваших вечерях любви". То есть гностики были не посторонними соблазнителями истинных верующих, но членами общины, которые участвовали в совместных вечерях любви[512]. Более того, в Послании Иуды, как и в Пастырских посланиях, не делается никакой реальной попытки ответить на вызов, брошенный этим учением. Автор угрожает им судом Божьим (ст. 5–7,13,15), но не призывает исключить их из общины. Другими словами, христианство, которому было адресовано Послание Иуды, не было чистым и непорочным; оно содержало в себе гностические (или догностические) элементы. Подобный вывод можно сделать из Второго послания Петра, поскольку его ключевая глава (2 Петр 2) находится в сильной зависимости от Послания Иуды.

 

61.3. Таковы были христианские общины в I и, возможно, во II в. Они включали широкий спектр многообразия, переходивший в отвергнутые позднее Церковью взгляды и обычаи. Перед нами траектория (если такая метафора уместна), конец которой уходит в гностические верования и обычаи, которые позднейшая ортодоксия не задумываясь осудила как еретические. Авторы писем неоднократно делают попытки внести ясность: что является допустимым многообразием и какие мнения и поведение следует считать неприемлемыми. Но в самих общинах значительная часть спектра многообразия явно считалась приемлемой. Такое многообразие включало в себя элементы, типичные для позднейшего гностицизма. Гностики участвовали во внутренней жизни церкви как полноправные ее члены. Другими словами, на этой стадии мы еще не видим Церкви, то есть знакомой нам Церкви, где вероучение полностью разработано, а лжеучители являются лишь извне и легко распознаются как таковые. Напротив, тот факт, что даже в Пастырских посланиях речь идет только о дисциплине и изгнании, свидетельствует, что гетко определенные или единодушные взгляды на ортодоксию и ересь еще не сформировались. Эти представления к концу I в. только начинали вырабатываться[513].

 

§ 62. "Гностицизирующий уклон" Q?

 

Дж. Робинсон, развивая некоторые идеи Бультмана, указал, что ближайшими параллелями литературной форме Q являются, с одной стороны, собрание речений Премудрости (например, Книга Притчей), а с другой — собрание речений Иисуса, которые мы находим в оксиринхских папирусах и Евангелии от Фомы. Он определяет Gattung, Λόγοι Σοφών — "Речения мудрых", или "Слова мудрых", и высказывает предположение, что Q — это отражение гностицизирующего уклона, промежуточная стадия между иудейской литературой Премудрости и эллинистическим гностицизмом. X. Кёстер (H. Koester), следовавший тезису Робинсона, видоизменил его. По мнению Кёстера, Евангелие от Фомы происходит от преданий, предшествующих Q (некоторые логии Фомы кажутся более примитивными, чем версия Q). В этих преданиях "отсутствовало апокалиптическое ожидание Сына Человеческого". Q вставил этот апокалиптический элемент, "чтобы сдержать гностический уклон речений в этом Евангелии"[514]. Правомерно ли говорить о "гностицизирующем уклоне" Q? Должны ли мы расположить Q на "гностической траектории"?

 

62.1. В пользу положительного ответа на этот вопрос говорит несколько соображений.

а) Около четверти из 114 изречений в Евангелии от Фомы имеют полную или частичную параллель в традиции Q [515]. Соотношение возрастет до одной трети, если мы включим в рассмотрение только ту часть традиции Q, которая представлена только Матфеем или только Лукой, или ту часть Евангелия от Фомы, которая предположительно соответствует Q (или предшествующему источнику). Таким образом, есть преемственность между традицией, сохраненной Q, и Евангелием от Фомы, причем последнее необычайно от этой традиции зависит. Примером может служить лишь незначительная модификация текста Q в логии 86(90)[516] (интересна эта логия и тем, что только в ней в Евангелии от Фомы упоминается Сын Человеческий): "Иисус сказал: (Лисицы имеют свои норы), и птицы имеют (свои) гнезда, а Сын Человеческий не имеет места, чтобы преклонить Свою голову (и) отдохнуть" (ср. Мф 8:20/Лк 9:58) — добавлены только последние два слова (ср. логии 50, 51, 60, 90).

б) Одной из наиболее примечательных особенностей Q является отсутствие упоминаний о страданиях или смерти Иисуса: нет не только повествования о страстях (что не удивляет в собрании речений), но и пророчеств о них, занимающих столь важное место во второй половине Евангелия от Марка (Мк 8:31,9:31,10:33–34,45). Как мы уже говорили выше (§ 9.2, прим. 19), нельзя сказать, что о страстях и отвержении в Q вообще не говорится, но соответствующие высказывания трудно понять, и они могут быть истолкованы иначе. Можно упомянуть лишь логию 55(60) (Мф 10:38/Лк 14:27) и логию 86(90) (только что процитированную), но они, вероятно, понимались в гностическом смысле: София и духовный человек в этом мире бездомные странники, не имеющие покоя и не принятые в материальном творении.

в) Наконец, отметим, что в самом Q сильно влияние Премудрости. Видимо, Иисус еще не отождествляется с Премудростью[517]. Но Q, несомненно, представляет Его как Учителя Премудрости[518]. Учитывая все вышесказанное, похоже, что для Q учение Иисуса является скорее не керигмой, а руководством для живущих в последние дни, где словам Иисуса придается эсхатологическое значение независимо от Его смерти и воскресения. В Евангелии от Фомы мы находим важную параллель: и эти, и другие речения представлены как слова "живого Иисуса", дающего жизнь через Свое учение (ср. логия 52(57)); "вера понимается как доверие словам Иисуса", открывающим "вечную мудрость об истинном Я человека"[519].

Таковы аргументы в пользу того, чтобы размещать Q ранее на той же гностицизирующей траектории литературы премудрости, к которой принадлежит и Евангелие от Фомы.

 

62.2. С другой стороны, нельзя пренебрегать по крайней мере двумя другими факторами.

а) В то время как в Q нет ничего явно гностического, Евангелие от Фомы имеет типично гностические черты. См. особенно:

 

 

Логия 29 (34) — Иисус сказал: Если плоть произошла ради духа, это — чудо. Если же дух ради тела, это — чудо из чудес. Но Я, Я удивляюсь тому, как такое большое богатство заключено в такой бедности.

Логия 50 (55) — Иисус сказал: Если вам говорят: Откуда вы произошли? — скажите им: Мы пришли от света, (от) места, где свет произошел от самого себя…

Логия 77 (81) — Иисус сказал: Я — свет, который на всех. Я — все: все вышло из Меня и все вернулось ко Мне. Разруби дерево, Я — там; подними камень, и ты найдешь Меня там[520].

 

 

Более того, Фома использовал материал раннего Q–т ипа, прочитывая его в гностическом ключе и разрабатывая в гностическом направлении. Как мы уже видели, у Фомы сохранились лишь два из немногих речений Q, которые могут быть отнесены к страданиям и отвержению Иисуса, причем в одном случае была сделана небольшая, но существенная вставка с целью придать ему более гностический оттенок (логия 86(90)). Вот два других примера:

 

 

Логия 2(1) — Иисус сказал: Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет (ср. логия 92(98); Мф 7:7/Лк 11:9), и, когда он найдет, он будет потрясен, и, если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем.

Логия 3(2–3) —… Но царствие внутри вас и вне вас (ср. Лк 17:21). Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны и вы узнаете, что вы — дети Отца живого. Если же вы не познаете себя, тогда вы в бедности и вы — бедность.

 

 

б) Самое поразительное различие между Q и Евангелием от Фомы лежит в области эсхатологии. Источник Q полностью эсхатологичен и в значительной степени характеризуется ожиданием скорого пришествия Сына Человеческого[521], в Евангелии от Фомы интерес к эсхатологии почти полностью отсутствует, а сходный с синоптическим материал, сохраненный в нем, тщательно деэсхатологизирован. Например:

 

 

Логия 10(10) — Иисус сказал: Я бросил огонь в мир (отметим прошедшее время — ср. Лк 12:49), и вот Я охраняю его, пока он не запылает.

Логия 18(19) — Ученики сказали Иисусу: Скажи нам, каким будет наш конец. Иисус сказал: Открыли ли вы начало, чтобы искать конец? Ибо в месте, где начало, там будет конец. Блажен тот, будет стоять в начале: и он познает конец, и он не вкусит смерти.

Логия 46(51) —… Тот из вас, кто станет малым, познает Царствие и будет выше Иоанна (ср. Мф 18:3,11:11/Лк 7:28).

 

 

Отметим акцент на осуществленной эсхатологии в логиях 1,3,11,19,35,37,51, 59,111,113; как мы видим, притчи о суде из призыва бдительно ждать конца превратились в призыв к благоразумию (21,103), а притчи о Царстве — в речения Премудрости (8,76,109). По мнению Кестера, Евангелие от Фомы отражает ту стадию традиции Q , когда акцент делался именно на реализованной эсхатологии. Но мне не кажется, что можно так же быстро избавиться от будущей эсхатологии в учении Иисуса (см. ниже, § 67.2), а поэтому Q — несомненно, более ранняя версия, которая ближе к учению Иисуса, чем другие, неэсхатологические варианты. Более того, логии Евангелия от Фомы более походят на деэсхатологизированную традицию, чем на доэсхатологическую: эсхатология логии 57(62) выглядит скорее как неустраненный остаток, нежели как предшественник более разработанной эсхатологизации.

 

62.3. Таким образом, роль премудрости в Q нельзя преувеличивать. Если эсхатологический элемент действительно был таким сильным, каким он кажется, то определенно Q не изображает Иисуса просто как учителя премудрости, высказывающего различные мысли. Напротив, христология и смысл Q подразумевают скорое пришествие Иисуса как Сына Человеческого. В то же время мы должны отметить, что раннехристианские церкви не сохранили Q, оставив другой источник для Матфея и Луки — Евангелие от Марка. Q сохранился лишь постольку, поскольку его сохранил Марк, прочно связав с повествованием о страстях и поместив в контекст общего служения Иисуса, Его жизни, смерти и воскресения. Ранние церкви отказались от того, чтобы сохранять и использовать учение Иисуса обособленно от Его смерти; очевидно, что большинство ранних христиан источник Q сам по себе Евангелием не считало. Вполне возможно, что они осознавали опасность описания Иисуса только как носителя откровения и учителя премудрости. Не исключено, что некоторые даже боялись вовлечения Q в траекторию гностицизирующей премудрости — хотя в этом случае по крайней мере метафора траектории предполагает более прочную связь и преемственность с позднейшим развитием, чем предполагают сами факты. Одним словом, в самом Q нет ничего явно гностического, даже узнаваемого "гностицизирующего уклона". Но также необходимо отметить, что, не включив в повествование предчувствия Иисуса о собственных страданиях и смерти (если не считать пяти–шести косвенных ссылок), составители Q открыли дорогу тем толкованиям, которые с увяданием чаяний второго пришествия стали неизбежными и достигли наиболее полного выражения в Евангелии от Фомы и которые стали невозможными, когда традиция Q была тесно привязана к рассказу Марка о страстях.

Это опять‑таки означает, что даже на самой ранней стадии использования предания об Иисусе вопрос преемственности и отождествления человека Иисуса с прославленным Христом был решающим для христианства. Первые христиане ценили не одного лишь земного Иисуса и Его учение само по себе, но учение Того, на Чье скорое пришествие как Сына Человеческого они надеялись (так в 0. Но даже то, как предания были изложены в Q, было, по зрелом размышлении, найдено неадекватным выражением христианского благовестия: в нем отсутствовал упор на то, что Иисус — одновременно Тот, Кто был распят и воскрес, и Учитель мудрости, и Сын Человеческий, грядущий во славе.

Следует отметить еще одно. Христианские гностики обычно приписывали свое тайное учение Иисуса тем беседам, которые он якобы вел в течение длительного времени после воскресения (так в "Книге Фомы Атлета" и "Пистис Софии"). Евангелие от Фомы поэтому необычно: оно пытается использовать предание об Иисусе как средство передать Его учение. В самом деле, похоже, что в гностических кругах отсутствовала потребность рассматривать учение Иисуса как "изречения мудрых" — несмотря на свободу, с которой гностики подходили к редактированию и исправлению предания. Они предпочли полную свободу, которую предполагал литературный жанр "диалогов после воскресения"[522]. Возможно, гностицизм отказался от стиля Евангелия от Фомы потому, что в какой‑то степени такой материал мог быть соотнесен с преданим об Иисусе, зафиксированном в другом месте, и чем тщательнее они его редактировали, тем менее правдоподобным он становился. В то же самое время "диалоги после воскресения" такому пересмотру не подвергались. Во всяком случае, гностицизм мог представлять свои идеи как учение Иисуса в течение длительного времени, лишь отделяя воскресшего Христа от земного Иисуса и не пытаясь показать связь Иисуса из преданий с небесным Христом их веры.

Короче говоря, "критерий" отождествления человека Иисуса с прославленным Христом отчасти объясняет уязвимость Q для гностической редакции, a Q отчасти объясняет, почему этот критерий обрел такую форму у Марка не только как отождествление учителя Иисуса и грядущего Сына Человеческого, но и как непрерывную жизнь Сына Человеческого, который должен пострадать и умереть, прежде чем Он будет воскрешен и прославлен.

 

§ 63. Павел — "величайший из гностиков"?

 

63.1. В церковной традиции Павел является непоколебимым защитником ортодоксии. Именно такой образ Павла чтила великая Церковь примерно со времен Иринея. Для тех, кто знаком только с этой традицией, вынесенная в заглавие параграфа характеристика Р. Райценштайна (R. Reitzenstein)[523] может вызвать шок. Но на самом деле в ряде вопросов Павел поддерживал взгляды, свойственные скорее еретикам–гностикам, чем Отцам Церкви. Позвольте мне подтвердить это на некоторых ключевых примерах.

а) Валентиниане неизменно утверждали, что их богословие основано на Павле и что он

 

 

в своих письмах использовал основные понятия их системы образом, достаточно ясным для любого, кто умеет читать… Учение Валентина невозможно без писем Павла точно так же, как и без пролога к четвертому Евангелию. Неслучайно все валентиниане предпочитали Павла — как проповедника тайной мудрости, который высказывался наиболее ясно[524].

 

 

Они могли ссылаться на Гал 1:12,15–16, где Павел утверждал, что получил Евангелие в непосредственном откровении от Бога, а не от людей. Подчеркивание Павлом того, что его благовестие получено не от иерусалимских апостолов и их традиции, использовалось гностиками II в. для оправдания расхождения их взглядов с церковной традицией ортодоксальных Отцов (ср. Еф 3:3). Подобным образом валентиниане могли оправдывать свое разделение людей на πνευματικοί и πσυχικοί ссылкой на Павла (1 Кор 2:13–14). Более того, они могли привести слова Павла о том, что, вопреки насмешкам коринфских оппонентов, он проповедовал мудрость среди совершенных (1 Кор 2:6, ср. 2 Кор 12:4) как оправдание тайной мудрости, которой они обучали посвященных[525]. У. Шмитальс (W. Schmithals) поэтому не так уж не прав, когда пишет о Гал 1:12: "Это типично гностический довод. Гностический апостол характеризуется не неразрывностью традиции через апостольское преемство, но непосредственным духовным призванием"[526], и об отрывке из Первого послания к Коринфянам: "В 2:6 -3:1 мы находим точное выражение гностического подхода"[527]. Таким же образом валентиниане ценили Послание к Ефесянам за то, что оно раскрывает "тайну духовного искупления"[528]. По–видимому, они возводили свое представление об зонах к Посланиям к Ефесянам и Колоссянам[529].

б) Величайший паулинист первых веков нашей эры — Маркион. Некоторые даже называют его величайшим паулинистом всех времен, по крайней мере в том смысле, что наибольшее значение он придавал Павлу. Во всяком случае, он был "первым систематическим собирателем наследия Павла"[530]. Ключевым элементом богословия Маркиона, возможно ключом ко всей его системе, была антитеза между законом и Евангелием[531]. Эту антитезу он заимствовал непосредственно у Павла. Несомненно, Павел иногда очень остро противопоставлял закон и Евангелие, веру и дела: особенно в 2 Кор 3:6 — "буква убивает, а Дух животворит" (см. также Рим 5:20, 7:6, Гал 3:2–3). Именно этот контраст между ветхим законом, как символом осуждения и смерти, и новым законом благодати и жизни послужил отправной точкой для радикальной враждебности Маркиона к Ветхому Завету, его закону, религии и Богу (ср. 2 Кор 4:4 — "бог мира сего")[532]. Не нужно удивляться и утверждению Дж. Дрейна (J. W. Dräne) о том, что "выраженное в Послании к Галатам отношение Павла к закону можно вполне справедливо назвать явно гностическим"[533].

в) Мы уже отождествили враждебную Павлу партию в Коринфе с гностически настроенной группировкой внутри христианской церкви этого города (выше, § 61.1). Следует отметить, однако, такой поразительный факт: в некоторых вопросах Павел явно симпатизирует коринфским гностикам. В частности, он соглашается с теми, кто "имеет знание" о том, что идолы — ничто и христиане свободны есть все (10:26, ср. Рим 14:14,20), хотя и желает ограничить свою свободу ради "немощных" (1 Кор 8:13, 10:28–29, ср. Рим 14:13–21). Он высоко ценит духовные дары (πνευματικά), хотя предпочитает слово χαρίσματα и считает, что коринфяне сильно преувеличили важность глоссолалии (1 Кор 12–14). Себя он желает называть πνευματικός, как подтверждение того, что проповедует мудрость среди совершенных, отрицая право так называть других членов общины, хотя и по иным, чем гностики, причинам (2:6–3:4). Заметим и то, что сам Павел был строго аскетичен в отношении к браку и своему телу (1 Кор 7, 9:27) Этот аскетизм, возможно, принимали и некоторые коринфские гностики. Наконец, вспомним, что, хотя Павел явно не разделял принятый в Коринфе взгляд на крещение (см. выше, § 39.5), он не спорит с ним и не осуждает его (см. выше, § 5.3). Он вполне готов говорить о вечере Господней как "приобщении" к телу и крови Христовой (10:16). Первое послание к Коринфянам дает основание Дж. Херду (J. С. Hurd) утверждать, что коринфские оппоненты Павла, с которыми он спорит, просто оставались верны энтузиазму первых проповедей Павла, когда он представлял благовестие как "знание" и "мудрость" и более высоко ценил глоссолалию[534]. Даже если это заключение выходит за рамки непосредственных свидетельств мы, по крайней мере должны согласиться, что коринфские ошибки во многом были односторонним развитием идей самого Павла[535].

г) Если мы рассмотрим выраженное в 1 Кор 15 и 2 Кор 5 учение Павла о воскресении тела, учитывая перспективу II в., оно будет выглядеть более гностическим, чем ортодоксальным. Возможно, различие между естественным (душевным) и духовным (пневматическим) телом (1 Кор 15:44–45), а также решительное утверждение, что "плоть и кровь Царства Божьего наследовать не могут" (15:50), было как шагом вперед по отношению к более раннему и более физическому пониманию воскресения тела Иисуса, так и сознательной уступкой эллинистической неприязни материальной плоти — попыткой сделать христианское понимание воскресения более приемлемым для греческой мысли, не оставляя при этом более иудейского утверждения о целостности спасения: таким образом, телесное воскресение (а не бессмертие души) — это воскресение всего человека как духовного тела (воскресает не физическое тело, не плоть)[536]. Еще более поразительно, что в последующие десятилетия в спорах о воскрешении тела гностики часто оставались более верны взглядам Павла, чем ортодоксальные Отцы: когда христианские гностики пришли к выражению своего понимания духовного способа существования после освобождения от плоти, они зачастую использовали язык, обозначающий какой‑то вид духовного тела[537]; в то же время ранние Отцы отошли от взглядов Павла и стали утверждать, что, напротив, воскресает именно физическое тело, плоть (см. ниже, § 63.2)[538].

д) Наконец, отметим, что христология Павла в ключевых вопросах была уязвима для гностического истолкования. Я имею в виду взгляды Павла о земном Иисусе, Иисусе как человеке. Во–первых, его, кажется, не интересует земная жизнь Иисуса: он полностью занят прославленным Христом. Более того, его утверждение о том, что отныне (то есть после явления Иисуса Христа Павлу недалеко от Дамаска) он больше не знает Христа "по плоти" (2 Кор 5:16), было в сущности открытым приглашением к гностическому определению Христа "по Духу"[539]. Во–вторых, Павел дважды говорит о приходе Иисуса в "подобии" (ομοίωμα) плоти или человека (Рим 8:3, Флп 2:7), что гностики цитировали как свидетельство того, что Спаситель принял лишь вид человеческого тела[540].

Неудивительно, что Тертуллиан назвал Павла "апостолом еретиков"[541].

 

63.2. Проиллюстрировать возможность гностического истолкования Павла можно и с другой стороны: из подхода Отцов к Павлу, который был ответом на гностические истолкования. Столкнувшись с реальной угрозой того, что маркиониты и валентиниане "приберут к рукам" Павла, они должны были продемонстрировать в споре его ортодоксальность. Но в реальности получилось так, что использовать Павла для защиты ортодоксии они могли, лишь искажая его в большинстве этих вопросов.

а) Как мы уже видели, гностики использовали Послание к Галатам для утверждения своего отмежевания от церковной традиции возникающей ортодоксии. Они ссылались, в частности, на Гал 2:5: "им мы не уступили и не подчинились ни на час, чтобы истина Евангелия сохранялась у вас". Пытаясь опровергнуть еретическое истолкование этого отрывка, Ириней и Тертуллиан отвергли обычное его прочтение и следовали редкому вариантному чтению, опускающему отрицание: "им мы уступили и подчинились на время…" Другими словами, с этим истолкованием они могли построить свое утверждение о том, что Павел в конце концов подчинился авторитету иерусалимских апостолов[542] — утверждение, которое, как мы уже видели, является неверным истолкованием истории и самих писем Павла.

б) Отцов обычно поражала сила контраста, проводимого Павлом между законом и Евангелием, делами и верой. Они были готовы идти на любые экзегетические средства, сколь бы натянутыми те ни были, чтобы предотвратить истолкование Павла в маркионитском смысле. Кирилл Иерусалимский, например, объявил, что Павел оставался гонителем Церкви, пока считал, что христианство отменяет закон, а не исполняет его. Пелагий же доказывал, что Павел написал десять писем (включая Послание к Евреям, но исключая письмо к Филемону и Пастырские послания), чтобы показать свое согласие с законом Моисеевым[543]. Намного чаще, однако, Отцы пытались одержать верх, подчеркивая (мы бы сказали, иногда чересчур) мысль Павла о законе как наставнике до прихода Христа (Гал 3:24). При этом они вводили различение между мнением Павла о нравственном и об обрядовом законе (которое у самого Павла отсутствует)[544]. Большинство Отцов смягчает остроту проводимой Павлом антитезы между верой и делами, прочитывая Павла глазами автора Послания Иакова — в результате понимание Павлом проблемы благодати и веры лишалось богатства и силы[545].

в) Гностический дуализм между Богом и миром с последующим разобщением между творением и искуплением мог во многом опираться на представление Павла о воскресении тела. Видя это, Отцы пытались истолковать Павла в согласии со своей собственной верой в воскресение плоти — но опять‑таки при этом были неизбежны некоторые экзегетические искажения. Например, Ириней и Тертуллиан явно были огорчены местом, на которое могли опереться их противники (1 Кор 15:50), но их попытки перетолковать его в свою пользу едва ли убедительны[546]. То, что говорит против валентиниан Епифаний, в этом отношении несколько забавно:

 

 

Они отрицают воскресение мертвых, высказывая вещи загадочные и смешные, будто не это тело восстает, а какое‑то другое, называемое ими духовным[547] (ср. 1 Кор 15:35–50).

 

 

Короче говоря, во всех этих важных моментах спора между гностицизмом и возникающей ортодоксией Отцы могли сохранить Павла в рамках великой Церкви лишь путем неправильного его истолкования.

 

63.3. Итак, оправдана ли та характеристика, которую Райценштайн дал Павлу? Находится ли Павел на гностической траектории, той, что роднит его больше с еретиками, чем с ортодоксами? Может быть, Маркион просто довел взгляды Павла до логического завершения, и великая Церковь поступила бы справедливо в историческом плане, если бы отвергла его наряду с Маркионом, вместо того чтобы удерживать его, давая собственное истолкование? К счастью, есть и другая сторона вопроса.

а) Если Отцы истолковывали Павла с экзегетическими натяжками, то то же делали и гностики. Валентиниане, например, поступали просто: читая различные отрывки символически, как указания на демиурга или плерому, психиков или пневматиков (или хиликов), они в любом случае достигали желаемого. В результате получалось очень правдоподобное истолкование таких мест, как Рим 7:14–25 и Гал 4:21–26[548], но в отрывках типа 1 Кор 1:1–2,1:22,15:20–33 и Еф 5:22–33 различение на психиков и пневматиков выглядело очень натянутым и искусственным[549]. Интересно, что, истолковывая 1 Кор 4:8, они игнорировали явную иронию и вычитывали здесь обоснование своего критерия, по которому пневматики могут распознать свое избранничество[550]. Еще проще поступал Маркион. Хотя он ссылался только на Павла, исключая из канона все с ним несогласное, были у Павла места, которые он не принимал, считая фальсификацией иудаистов. Свою задачу он видел в том, чтобы эти вставки убрать, восстановив таким образом изначальный паулинизм, который он считал истинным Евангелием. Неудивительно, что изымались как не принадлежащие Павлу именно те стихи, которые показывают, что противопоставление закона и Евангелия у Павла не следует понимать как противопоставление между Ветхим Заветом и Новым, между творением и искуплением (например, он вычеркивал Рим 1:19–2:1, 3:31–4:25, 8:19–22, 9:1–33, 10:5–11:32; выражения "то, что и принял" и "по Писаниям" в 1 Кор 15:3–4; а Кол 1:15–17 стал читаться просто как "Он есть образ Бога невидимого, и Он есть прежде всего")[551].

б) Для нас более существенно разграничение, которое проводил сам Павел между собственной проповедью и поступками и тем, что проповедовали и как поступали его оппоненты–гностики. Основное, в чем Павел упрекает коринфскую фракцию в 1 Кор — это отсутствие любви, недостаточная забота о верующих собратьях и о наставлениях всей общины. Всякие претензии на мудрость, знание или дары, побуждавшие верующих думать о себе с чувством превосходства над другими, он резко отвергает: "Знание надмевает, а любовь назидает" (1 Кор 8:1; ср., напр., 3:3–4; 10:23; 12:21–23; 13). Связь Павла с его общинами была сильна именно безмерной любовью. Если любовь Христова побудила его стать как бы не знающим закон, чтобы приобрести не знающих закон, то она же подтолкнула его быть как бы подзаконным, чтобы приобрести подзаконных (1 Кор 9:20–21). Благополучие всей общины было предметом его заботы — как о сильных, так и о слабых (Рим 14:1–15:6; 1 Кор 8–10; Гал 5:13–6:5). Он не мог допустить, чтобы иудеохристиане ограничили христианскую свободу, свели ее к законничеству (Гал 5:1–3; Флп 3:2–4.); равно не мог он допустить, чтобы христиане из язычников извратили христианскую свободу, подменили ее распущенностью или чувством избранничества (Рим 16:17–18; 1 Кор 5–6,8–10, ср. 2 Фес 3:6,14–15)[552].

в) Другая очень важная линия разграничения, проводимая Павлом, — христологическая. Очевидно, если почитающие себя мудрецами коринфяне большое значение придавали опыту общения с Христом духовным и уже свершившемуся воскресению (ср. 1 Кор 1:12, 2:16; 4:8; 15:12, 45), то Павел подчеркивает, что его керигма — это безумие Христа распятого, проповедуемая в той же немощи (1 Кор 1:18–25, 2:1–5, 86). Павел настаивал, что печатью Духа является исповедание человека Иисуса Господом (12:3). В противовес лжеапостолам (2 Кор), которые, как мы уже предположили (§§ 18.1,44.2,56.2 прим.47), изменяли проповедь и миссионерский стиль, чтобы они звучали более убедительно для коринфских гностиков, Павел доказывал, что признаком духовной зрелости является не просто жизнь, подобная жизни Христа, но участие в Его смерти (2 Кор 4:10–11). Зрелость эта отмечена не только силой, силой воскресшего Христа, ей свойственна и немощь, немощь Христа распятого (12:1–10; 13:3–4). Подобным образом стремление к самосовершенствованию в Филиппах (выше, § 61.2. а) он противопоставлял познанию Христа, которое есть не только познание Его воскресения, но и участие в Его страданиях, уподобление Ему в смерти (Флп 3:10) (см. также выше, § 46.4).

Во многом иную картину мы видим в Послании к Колоссянам. Это может говорить либо о другом авторе, либо, что более вероятно, о том, что противостоявшая Павлу в Колоссах синкретическая ересь включала другие гностические элементы. Я имею в виду здесь, с одной стороны, гораздо более сильный акцент на реализованной эсхатологии в 1:13, 2:12, 2:20–3:3 (см. ниже, § 71.1), который могли бы приветствовать его оппоненты–гностики из Коринфа и Филипп. И с другой стороны, подчеркивание первостепенного значения прославленного Христа, отличающее гимн в Послании к Колоссянам: отметим повторяющееся использование слова "все" — "Первородный всей твари… в Нем было сотворено все… все чрез Него и для Него сотворено. И Он Сам есть прежде всего, и все существует в Нем… чтобы быть Ему во всем первым… чтобы в Нем обитала вся полнота… чрез Него примирить с Собою все" (1:15–20). Очевидно, здесь подвергается критике (по крайней мере имплицитно) другой аспект догностического учения, рассматривавший Иисуса как одного из посредников в том, что в сформировавшемся гностицизме стало целой иерархией божественных существ, отделяющих плерому от человечества[553]. Тогда мысль Павла вырисовывается довольно четко: связь верующего с Богом через Христа — непосредственная, полная и только через Христа. Павел выражает это в словах: "…во Христе сокрыты все сокровища и премудрости и знания… в Нем обитает вся полнота Божества телесно… Он есть глава всякого начала и власти" (2:3,9–10). Помимо этого Павел сохраняет христологический акцент более ранних писем и отбрасывает всякий потенциальный гностический дуализм между бесстрастным небесным Христом и смертным человеком Иисусом: он добавляет, возможно, к гимну фразу "кровью креста Его" (1:20) — тот, кто "есть образ Бога невидимого", и был распят. Павел подчеркивает, что Сын осуществил примирение "в теле плоти Его чрез смерть Его" (1:22); а 1:24 перекликается с представлением об (апостольском) служении как участии в страданиях Христовых (2 Кор, Флп, см. также Кол 2:11–12 20).

Итак, именно последовательно проводимое Павлом [554] утверждение, что Господь Иисус есть распятый Христос, не оставляет места христианскому гностицизму. Именно это предохраняет Павла, при всей его открытости к эллинистической мысли, от вовлечения в христианский гностицизм. Именно поэтому гностическое истолкование Рим 8:3 и Флп 2:7 нельзя считать адекватным выражением мысли Павла: Тот, Кто пришел "в подобии плоти греха", пришел по причине греха (то есть, возможно, как жертва за грех), чтобы осудить (к смерти и смертью) грех во плоти (Рим 8:3); Тот, Кто "был в подобии человеческом", уничижил Себя до смерти, и смерти крестной (Флп 2: — 8)[555]. Опять тождественность человека Иисуса с прославленным Господом очерчивает границу приемлемого разнообразия. Опять от христианства, возвещаемого и проповедуемого Павлом, гностицизирующее христианство отделяет отсутствие в нем единства между прославленным Христом и исторической реальностью человека из Назарета.

 

63.4. По–видимому, было неизбежно то, что Павла стали ассоциировать с гностическим антииудаизмом. В первые десятилетия существования христианства он играл основную роль в процессе отделения веры во Христа от иудаизма. Но после его смерти и после 70 г. н. э. иудаизм стал замыкаться в себе, и опасность того, что христианство останется зависимой иудейской сектой или смешается с иудейским национализмом, стала уменьшаться. Теперь основная опасность была с другой стороны — угроза отделения христианства от его иудейского наследия и его чрезмерной эллинизации. Процесс отхода от иудаизма и ветхозаветного закона мог быть и был приостановлен. Церковь, теперь преимущественно языческая, сознательно принялась усваивать иудейское наследие более глубоким образом — его организационную структуру (см. выше, § 30.1), его богослужение[556] и практику постов (см. Дидахе 8:1) и, особенно, Ветхий Завет (см. 1 Клим; Варнавы; "Диалог с Трифоном иудеем" Иустина)[557]. В этом обратном процессе Павел неизбежно должен был предстать в неправильном свете, а его акценты и гибкость — показаться связанными и отождествимыми с силами гностицизма. Не следует удивляться тому, что во II в. влияние Павла лучше прослеживается у Валентина и Маркиона, чем у богословов великой Церкви. Лишь с Иринея ортодоксия стала предпринимать решительные усилия к тому, чтобы вырвать богословие Павла из рук еретиков[558]. Но при этом вырисовался Павел Пастырских посланий и Деяний[559]. Павел, противостоящий ереси силой церковного предания, с готовностью признающий авторитет Двенадцати, не знающий разрыва с Иерусалимом. Павел, чья антитеза закона и благодати была приглушена, а центральное учение об оправдании благодатью через веру еле заметно. "Цена, которую должен был уплатить апостол язычников за право остаться в Церкви, состояла в полном отказе от своих личных особенностей и исторического своеобразия" (Бауэр)[560].

Дело в том, что Павел не принадлежал полностью ни к одному из направлений II‑III вв., боровшихся за право именоваться христианскими: его совершенно отвергли иудеохристиане и извращали при толковании гностики и ортодоксы. Автор Павловых посланий не вмещался в суживающиеся категории II в.; его богословие было слишком динамичным и открытым, чтобы вместиться в узкие рамки поздней ортодоксии. У Павла был лишь один Господь — Иисус Христос, который был для него центром единства. Величие Павла в том, что он был верен лишь одному Христу. Но тем сложнее ему пришлось: в спорах последующих веков представлявшие те или иные партии богословы не могли получить его голос на его условиях и захватывали на своих собственных.

 

§ 64. "Повинен" ли Иоанн в "наивном докетизме"?

 

64.1. Если Павел был гностическим апостолом, то Иоанн — гностическим евангелистом. Как мы уже видели, гностики II в. почти полностью взяли на вооружение Павла. Четвертое Евангелие постигла практически та же участь. В то время как эбиониты использовали сокращенный вариант Евангелия от Матфея, а Маркион — искаженный вариант Евангелия от Луки, гностики (особенно валентиниане) сосредоточили свое внимание на Евангелии от Иоанна, которое активно использовали[561]. Первый известный нам комментарий на это Евангелие принадлежит валентинианину Гераклеону[562]. Четвертое Евангелие до такой степени можно было отождествить с воззрениями гностиков, что бессловесные (вторая половина II в.) и римский пресвитер Гай (начало III в.) приписывали его гностику Керинфу. Но опять‑таки, как и в случае с Павлом, именно Ириней оказал противодействие и уберег Иоанна для ортодоксии, так что с III в. Иоанн все больше становится источником и библейским краеугольным камнем ортодоксальной христологии[563].

Тем не менее вопрос о соотношении Иоанна и гностицизма был далеко не закрыт и приблизительно в прошлом веке снова вышел на первый план. В середине XIX в. последователь тюбингенской школы Хильгенфельд (А. Hilgenfeld) отстаивал взгляд, согласно которому Евангелие от Иоанна было плодом гностицизма, полно гностического учения о сынах Божьих и сынах дьявола (см., в частности, 8:44), насквозь пропитано гностическими представлениями о мире[564]. Более экстравагантную точку зрения высказал другой тюбингенский ученый, Фолькмар (G. Volkmar). По его мнению, это Евангелие пошло от "дуалистического и антииудейского гнозиса Маркиона"![565] Все это включало тезис тюбингенской школы о датировке Евангелия приблизительно серединой II в. (сам Хильгенфельд отстаивал дату между 120 и 140 гг.). Эта датировка вскоре оказалась ошибочной: авторы II в. знали Евангелие от Иоанна (вполне вероятно, уже Игнатий), и, наконец, в Египте был найден папирус Райленда № 457 (р ⁵²), относящийся к началу II в. и содержащий несколько стихов из Ин 18 (впервые опубликован в 1935 г.).

Но это не решило вопрос о соотношении четвертого Евангелия и гностицизма. Исследователи истории религии принялись доказывать, что гностицизм — не просто христианская ересь II в.: он представляет собой гораздо более древнее явление — возможно, в своих ранних формах такое же древнее, как само христианство, или даже еще древнее. Отсюда вытекала возможность того, что это Евангелие было зависимо от одной из форм дохристианского гнозиса или, во всяком случае, находилось под ее влиянием. В частности, Р. Бультман впервые попытался применить мандейские писания для реконструкции гностического мифа, который, по его мнению, использовал Иоанн[566]. В своем комментарии (1941 г.) он даже написал, что гностическое влияние на четвертое Евангелие проникло через источник речей–откровений, взятый Иоанном как основа для речей Иисуса. Этот последний взгляд также нашел мало сторонников. Сейчас гипотезу об источнике речей почти никто не принимает: в четвертом Евангелии характер речей всецело Иоаннов, поэтому доказать наличие такого источника невозможно. Теория о дохристианском гностическом мифе об искупителе слаба тем, что целиком основывается на документах, датируемых временем после I в. н. э. (часто гораздо позже). Похоже, что основным источником при реконструкции такого мифа для Бультмана послужили сами речи, приведенные у Иоанна![567] Более вероятно, что, какие бы элементы мифа ни предшествовали появлению христианства, сам синтез, строго говоря, был постхристианской разработкой, в которой решающую роль играла отчетливая христианская вера во Христа как в искупителя[568].

Открытие кумранских свитков и рукописей из Наг–Хаммади дало спору новый поворот. С одной стороны, кумранские свитки показали, что некоторые черты четвертого Евангелия, которые раньше считались характерными для восточного гностицизма (особенно дуализм Иоанна), были глубоко укоренены в Палестине времен Иисуса, хотя и в форме учения одной из иудейских сект (см. ниже, прим. 95). С другой стороны, рукописи из Наг–Хаммади обнаружили ряд существенных параллелей с мыслью Иоанна. Например, формула "Я есмь", приход в мир Сына от Отца и Его возвращение обратно[569]. Более важно то, что обе серии открытий усилили доводы в пользу того, чтобы рассматривать фон четвертого Евангелия не просто как или палестинский иудаизм, или гностицизирующий эллинизм, но как крайне синкретическую среду, усвоившую особенно размышления о Премудрости в эллинистическом иудаизме и мифологическую сотериологию, типичную для раннего или протогностицизма. Исследователи Нового Завета все более склонны считать, что для объяснения и понимания четвертого Евангелия необходимо признать влияние синкретического (или гностицизирующего) иудаизма (хотя о точной природе этого влияния еще много споров)[570].

Отсюда вытекают очевидные вопросы. Если в синкретической "смеси" того периода была тенденция движения к гностицизму, входил ли туда Иоанн? Принадлежит ли четвертое Евангелие гностицизирующей траектории наряду с эллинизированной иудейской премудростью, рукописями Мертвого моря, герметической и мандейской письменностью, а сейчас и коптскими документами из Наг–Хаммади (хотя, возможно, они и не прямо связаны)? Если положительный ответ допустим, то увеличивает ли четвертое Евангелие гностицизирующую тенденцию или противостоит ей? Или, быть может, Евангелие от Иоанна зависело лишь от избранных им по разным причинам представлений и форм? Иными словами, утверждение Кеземана о том, что четвертый евангелист преподносит свое представление о Христе "в форме наивного докетизма", лишь заостряет вопрос, который и без того ставит перед нами всякая попытка объяснить четвертое Евангелие, не учитывая его исторического фона.

 

64.2. Так "повинен" ли Иоанн в "наивном докетизме"? Не начали ли у него стираться отличительные особенности христианской вести через соединение с ней языка и идей синкретического иудаизма, через уступку словам и концепциям, которые он практически не мог контролировать? Не принадлежит ли ему решающий шаг в мифологизации традиций об Иисусе?

Большая часть самых древних указателей нам здесь не поможет. Параллели с эллинизированной иудейской премудростью и кумранскими свитками, с одной стороны, и мандейскими, герметическими текстами, а также текстами из Наг–Хаммади — с другой, свидетельствуют о принадлежности Иоанна тому же широкому культурному контексту. Но они не указывают нам его точное место в этом контексте: одни параллели явно "гностические", другие — явно "иудейские". Глагол γινώσκειν ("знать") наиболее часто встречается именно в Иоанновом корпусе (56 раз в Евангелии и 26 раз в посланиях). Но это мало нам помогает, тем более что полное отсутствие существительного γνώσις ("знание"), видимо, также преднамеренно. Как показал Бультман (выше, прим. 88), можно провести ряд параллелей между отдельными местами откровений у Иоанна и одами Соломона или мандейской литературой. Но по общему содержанию лучшие параллели можно найти в литературе премудрости[571], а по своей форме речи ближе всего к иудейскому мидрашу (наиболее явно это в Ин 6 — см. выше, § 22.2). Опять‑таки Иоаннову дуализму между светом и тьмой, вышними и нижними, духом и плотью и др. (1:5,3:6,19,31,6:63,8:12,23,12:35,46) можно легко найти гностические параллели[572], хотя у Иоанна дуализм не столько космологический (особенно см. 1:3, 3:16), сколько связанный с выбором, и здесь более тесные параллели имеются с Кумраном[573]. С дуализмом Иоанна тесно связан некоторый элемент предопределенности, детерминизма (напр., 8:42–44,10:26–28,12:39–41,17:22–23 — см. также выше, § 6.3), который был свойствен разным направлениям[574]. Логос из Иоаннова пролога можно сопоставить с по–разному именовавшейся фигурой посредника в развитом гностицизме[575], но у Иоанна этот образ более прочно и непосредственно укоренен в эллинистическо–иудейских размышлениях о Премудрости (ср. Прем. 1:4–7, 9:9–12,18:14–16, Сир 24; 1QH 1:7–8)[576]. Ближайшие параллели упоминаниям Иоанна о нисхождении и восхождении Сына Человеческого (3:13; 6:62; 20:17) можно найти как в литературе премудрости (отметим особенно 1 Ен 42:1–2), так и в позднем гностическом мифе об искупителе[577].

Тем не менее доводы в пользу присутствия у Иоанна наивного докетизма основываются не столько на специфических особенностях четвертого Евангелия, сколько на общем влиянии христологии Иоанна. Их сила связана не столько с большим количеством конкретных параллелей в позднейшей литературе, сколько с остротой контраста между тем, как описывает Иисуса Иоанн, и тем, как это делают синоптики. Для любого человека, знакомого с четвертым Евангелием, достаточно вспомнить некоторые из упомянутых выше моментов (§§ 6.2; 18.4; 51.2) — возвышенное самосознание в формулах "Я есмь", утверждение Своего полного и нераздельного единства с Отцом, явное (некенотическое) сознание Своего божественного предсуществования, пародия молитвы в 11:42 и 12:27–30 (ср. 6:6). Может ли это говорить человек, или мы здесь скорее видим Сына Божьего, полностью осознающего Свое божественное происхождение и славу, в споре с остальными говорящего с позиции небес, полностью руководящего событиями и людьми? Не столь уж далек от истины Кеземан, когда восклицает:

 

 

Не только из пролога и не только из уст Фомы, но из всего Евангелия осознает он (читатель) исповедание "Господь мой и Бог мой". Как все это согласуется с пониманием реальности воплощения? Означает ли высказывание "Слово стало плотью" больше, чем то, что Оно низошло в мир людей и там вошло в соприкосновение с земной реальностью, так что встреча с Ним стала возможной? Не затмевается ли это высказывание полностью исповеданием "мы увидели славу Его", которое и определяет его смысл?.. Сын Человеческий не является ни одним из людей, ни изображением народа Божьего или идеального человечества; речь идет о Боге, сошедшем к людям и явившем среди них Свою славу[578].

 

 

Все это убедительно подсказывает, что Иоанн так разработал предание об Иисусе, что исторический Иисус оказался во многом скрыт за образом небесного Сына Божьего. Если это так, Иоанн движется в направлении к докетизму, изображению Иисуса как Того, Кто при всех Своих человеческих проявлениях (вроде голода и скорби) в конце концов больше божество, чем человек, — по сути Божество, которое лишь внешне представляется человеком.

Однако суждения Кеземана в нескольких местах односторонни. Приведу лишь два основных недостатка[579].

а) 1:14а — "Слово стало плотью". Это ясное указание на историчность и реальность воплощения. Невозможно ослабить его силу ссылкой на явление божества среди людей (как это сделал Кеземан). Античный мир был хорошо знаком с этой идеей и мог выразить ее по–разному, но Иоанн ни одним из этих путей не идет. Вместо этого он просто и подчеркнуто заявляет: "Слово (то самое Слово, что и в 1:1–3) стало плотью" — не казалось и не "сошло в нее", а "стало" ей — исповедание, которое "можно понять лишь как протест против всех других религий искупления в эллинизме и гностицизме"[580]. Силу утверждения 1:14а невозможно ослабить и ссылкой на божественную славу, явленную в Слове и через воплотившееся Слово, ибо существительное также выбрано намеренно — Слово стало именно "плотью", а для Иоанна "плоть" обозначает человеческую природу в противопоставлении Богу (1:13,3:6,6:63,8:15). Иоанн усиливает это утверждение в 6:51–53: верить в Иисуса — значит "жевать" Его плоть и пить Его кровь. Иоанн хорошо понимал, что это — "соблазнительное" утверждение (6:60): сама мысль о том, чтобы достичь жизни вечной, питаясь плотью, ужаснула бы эллинистических читателей Иоанна и большинство докетистов. Но слова здесь выбраны целенаправленно: в 6:51,54 он подставляет "плоть" вместо "хлеб" и "жевать" вместо "есть". Такой вызывающий язык трудно объяснить иначе чем целенаправленным противостоянием докетической "спиритуализации" человеческой природы Иисуса, попыткой отбросить докетизм через подчеркивание реальности воплощения во всей его оскорбительности (6:51–58), тем самым заостряя скрыто выраженное в 1:14 (ср. опять‑таки 3:6, см. выше, § 41. в).

б) Центральное значение для богословия Иоанна имеет смерть Иисуса: воплощенный Логос умирает — нечто совершенно недопустимое для докетистов (см. выше, § 61.1. а, прим. 22). Кеземан пытается ослабить силу этого утверждения доводом, что "за исключением некоторых реплик, предрекающих страдания, тема страданий возникает у Иоанна лишь в самом конце" (р. 7). Это совершенно неправильное истолкование четвертого Евангелия. Иоанн совсем не дожидается конца повествования, чтобы начать говорить о страстях. Напротив, он постоянно имеет в виду предстоящую кульминацию в виде смерти, воскресения и вознесения Иисуса. Мы уже отмечали тот драматический, нагнетающий напряжение эффект, которого он достигает, непрестанно вводя упоминание Иисуса о "часе" или "времени" — подобно неустанному барабанному бою возвещают они час Его страданий (см. выше, § 18.4). Упомянем лишь различные высказывания, начинающиеся с первой же главы и постоянно направляющие мысли читателя к этой кульминации, — 1:29, (51), 2:19–21, 3:13–14, 6:51,53–55, 62, 7:39,8:28,10:11,15,17–18,11:16, 50,12:7,16, 23–24, (28), 32 и т. д. Особенно отметим, что в этом драматическом крещендо существенную роль играет мотив прославления Иисуса. Именно через смерть Иисуса и Его воскресение/вознесение (а не только через воскресение/вознесение) Иисус должен быть прославлен: час величайшей славы есть час Его страданий! Особенно ясно это видно в 12:23–24,17:1. "Мы увидели славу Его" (1:14) нельзя поэтому понимать в том смысле, что плоть Иисуса была лишь иллюзорной оболочкой, прикрывающей Его небесную славу (в таком случае вся Его жизнь предстает постоянным преображением). Согласно Иоанну, слава Иисуса раскрылась не столько в Его жизни, сколько в Его смерти–воскресении–вознесении ; и проявлялась в Его знамениях и словах лишь постольку, поскольку они указывали на эту кульминацию (2:11,7:37–39,11:4).

Особенно выделяется текст 19:34–35, где Иоанн прилагает все усилия к тому, чтобы подчеркнуть историческую достоверность рассказа о крови и воде, истекшей из ребра распятого Иисуса после удара копьем. Достаточно тесная параллель с 1 Ин 5:6 объясняет причину этого. Иоанн желает привести убедительные доказательства тому, что воплощенный Логос действительно умер, что Его тело не было призрачным, а смерть — сложным скрытым трюком — смотрите, настоящая кровь![581] Иными словами, как мне кажется, чрезвычайно трудно избежать вывода, что здесь имеет место целенаправленная антидокетическая полемика. Поскольку Кеземан считает 6:51–58 и 19:34–35 делом рук церковного редактора, добавлю лишь, что, по–моему, это ненужная и неоправданная гипотеза. У этого тезиса нет ни литературного, ни текстуального обоснования. Это Евангелие цельно с богословской точки зрения: в частности, стих 6:63 создает больше проблем, если 6:51–58 приписать церковному редактору, чем если его рассматривать в связи с 6:51–58, как выражение намерения того же автора (хотя бы и в окончательной редакции). И поскольку можно показать, что весь текст имеет единое содержание и смысл, связанные с особым интересом автора к докетизму и таинствам (§§ 41, 64.2), то эти стихи (6:51–58,19:34–35) нельзя исключить без риска исказить смысл целого (что и показывает тезис Кеземана).

Не нужно показывать, что антидокетическая полемика — главное в четвертом Евангелии. Этого нет. Но текст дает твердое основание для следующего вывода: в двух вопросах Иоанн желал предотвратить докетическое истолкование — в реальности воплощения вечного Слова и реальности Его смерти (именно это отвергал докетизм).

 

64.3. Можем ли мы примирить эти две черты четвертого Евангелия — яркое описание небесного Сына Божьего на земле (так легко поддающееся гностическому истолкованию) и решительный отказ от докетических выводов? Напрашивается следующий вывод: Иоанн намеренно попытался изобразить Иисуса способом, как можно более привлекательным для пресловутых (христианских) гностиков, в то же самое время огергивая границы такого понимания. Это предположение правдоподобно в свете приведенных выше свидетельств, но нужно еще сказать о связи Иоанна с предполагаемой книгой "Источники знамений" и с Первым посланием Иоанна.

а) Из различных письменных источников, которыми, как предполагали, пользовался Иоанн, наиболее вероятно существование лишь книги "Истогники знамений" [582]. Ее объем точно неизвестен (реконструкции Фортна и Типла (R. T. Fortna, Н. М. Teeple) чересчур смелы), но по крайней мере отрывки 2:1–11,4:46–54 и, возможно, 6:1–21 дают достаточные основания предполагать наличие за ними какого‑то источника, который почти наверняка не включал повествование о страстях. Примечательно, что Иоанн, по–видимому, не только использовал этот источник, но и видоизменил или исправил его. Наиболее ясно на это указывает стих 4:48 — неуклюжая вставка, предназначенная, очевидно, противодействовать цели, которую ставил перед собой источник (описание чудес Иисуса как побуждение к вере — ср. 2:11, 4:53 и особенно 2:23–25, 4:48 и 6:25–36)[583]. Это в свою очередь предполагает, что для данного источника Иисус был преимущественно чудотворцем, который творил чудеса для того, чтобы люди в Него уверовали, — отношение, против которого, видимо, возражали Павел (2 Кор) и Марк, пытаясь его опровергнуть своими богословскими построениями относительно креста (см. выше, §§ 18.1 и 44.2). В таком случае Иоанн мог учесть подход книги "Источники знамений" и попытаться представить Иисуса привлекательным образом для тех, кто рассматривал Его в основном как творящего чудеса Сына Божьего. В то же время он стремился противопоставить их неадекватному богословию и евангелию свое утверждение, что основным предназначением знамений было предуказать животворное действие смерти–воскресения–вознесения Иисуса. Рассматриваемые таким образом знамения давали основание для веры (ср. 2:11, 6:26, 9:35–39,12:37, 20:30–31); но вера в сами знамения/чудеса была ущербной, поверхностным откликом изменчивой толпы, верой в Иисуса как в простого чудотворца (2:23–3:2,4:48,6:2,14,30,7:31,9:16, ср. 20:29). Другими словами, если в четвертом Евангелии мы и находим следы наивного докетизма или гностицизирующей тенденции, то это скорее отличительная черта не самого Евангелия, а использованной Иоанном книги "Источники знамений". Иоанн воспользовался этим источником (и в этом смысле был под его влиянием), но, несомненно, хорошо осознавал его уязвимость для докетического истолкования, поэтому постарался в данном вопросе уберечъ именно свое произведение, внеся в источник исправления [584].

б) Для нас особенно важны две особенности Первого послания Иоанна. Во–первых, оно содержит гораздо более жесткое и явное опровержение докетической христологии (4:1–3; 5:5–8). Во–вторых, оно свидетельствует о расколе в общине: многие первоначальные ее члены из нее вышли (2:19). Эти два факта, несомненно, связаны — те, кто "вышли", отождествляются с "антихристами", отрицающими, что Иисус есть Христос и что Иисус Христос пришел во плоти (2:18,22; 4:3,2 Ин 7). Иными словами, в результате "обмена мнениями" о христологии, очевидно, был выявлен докетизм, что привело к непримиримой конфронтации[585]. Заметим также, что, с точки зрения автора, вышедшие также виновны в отсутствии любви: слова "любовь" и "любить" встречаются в 1 Ин чаще, чем где‑либо еще в Новом Завете, — 46 раз. Возможно, автор считал их претензию на высшее помазание и полное знание (подвергаемое критике в 2:20) свидетельством отсутствия любви и уважения к своим братьям — а как человек может говорить, что любит Бога, если ненавидит брата своего?

Это предполагает, что четвертый евангелист имел дело с общиной, по крайней мере часть которой была увлечена гностицизирующим пониманием Христа. Поэтому он написал Евангелие, в большой степени имея это в виду и стремясь представить Иисуса таким образом, который привлек бы и удержал подобных верующих внутри общины (Ин 20:30–31). Он использовал язык и идеи, исполненные значимости для гностиков. Он написал образ земного Иисуса в таких тонах, какие они могли оценить и на которые отзывались бы. Он взял максимум возможного из их представлений об Иисусе, но не пошел с ними до конца. Мы не знаем, насколько он добился успеха. Но если это послание было написано после Евангелия и для той же общины (что вполне вероятно), то его апологетические усилия, видимо, потерпели неудачу или же удались только отчасти. Положение ухудшилось, приемлемое многообразие перешло в открытый разрыв. Если многие из тех, для кого он писал, были готовы не переходить установленных четвертым евангелистом пределов, то другие в своем докетизме не останавливались на полпути и ушли из общины. Имея это в виду, автор Первого послания мог отойти от гораздо более открытой христологии четвертого Евангелия и установить границы приемлемого многообразия ясно и подчеркнуто.

 

64.4. Если в нашем последнем предположении (§ 64.3) есть правда, то четвертое Евангелие следует рассматривать как классический пример вызова и опасности перевода благовестия Иисуса Христа на язык и образ и мыслей других культур. Вызов состоит в самом переводе, вносящем иной смысл по сравнению с изначальным. Опасность в том, что благовестие будет целиком поглощено другой культурой и утеряет свое своеобразие и силу воздействия. По–видимому, именно с этими проблемами столкнулся четвертый евангелист. Чтобы дать надлежащий ответ синкретической среде, ответить на вызов со стороны христианской общины, находившейся под влиянием гностицизирующих тенденций, он представил Иисуса как воплощеннго Логоса, небесного Сына Божьего, полностью осознающего свою божественную сущность и полное единство с Отцом. Но за это Иоанну пришлось заплатить тем, что, дойдя до самой грани, отделяющей его от раннего гностицизма, он почти с ним слился! Он приблизился к возникающему гностицизму вплотную и почти оказался в его власти! Чтобы приобрести гностиков, он сам почти сделался гностиком — настолько, что возникающая ортодоксия чуть не обвинила его в ереси!

Но — и это следует помнить — он сам видел опасности. Он не во всем соглашался с теми (некоторыми из тех), для кого писал. Он мог бы сделать уступки, но не сделал. Напротив, в решающем вопросе он противостоял развивающемуся (прото)гностицизму. Он вступил во взаимодействие с разнообразными гностицизирующими тенденциями своего времени, но в главном он был от них далек. И этим главным опять является Иисус, главное — это отказ порвать связь между историческим человеком Иисусом и прославленным Христом, отказ растворить историчность Иисуса в разъедающих категориях межкультурного мифа. Несомненно, в четвертом Евангелии говорится о божественности Иисуса. Но Он также Логос, Который стал плотью, на Его плоть и кровь уповает человечество, Он на самом деле умер на кресте и лишь поэтому является источником животворящего Духа. Опять идентификация земного Иисуса и прославленного Христа определяет как единство, так и границы приемлемого многообразия в христианстве I в.

 

Выводы

 

65.1. Если иудеохристианство отличала верность традициям материнской для христианства веры, то для эллинистического христианства была характерна готовность освободиться от них, желание отойти от ранних формулировок новой веры и, исходя из своей встречи с прославленным Христом, выражать свою веру и строить свою жизнь, как того требовали различные ситуации и общества. Именно таким был Стефан, считавший для себя необходимым развивать и проповедовать толкование учения Иисуса, резко расходясь с действующей практикой своих собратьев по вере. Такими были и различные церкви, кратко рассмотренные выше, в § 61, доходившие иногда до крайностей — очевидно, по мнению многих их членов, христианское Евангелие возвещало прежде всего свободу, в растущем христианстве не было четкой грани между самим христианством и окружающей его синкретической средой. Должно быть, немало людей исповедовали веру, подобную вере Именея и Филита (2 Тим 2:17–18), и были при этом активными членами местной церкви. Таков был Павел, который настаивал на важности бывшего ему откровения Христова и сыграл огромную роль в высвобождении христианства из‑под опеки иудаизма. Павел не желал подвергать осуждению взгляды, с которыми был не согласен, лишь грубая чувственность неизменно вызывала его осуждение (Рим 16:17–18,1 Кор 5–6,2 Кор 12:21, Флп 3:18–19). Таким был и Иоанн, готовый изображать земного Иисуса в ослепительном свете Его славы как небесного Сына Божьего — пусть даже с риском мифологизации предания об Иисусе. Стоит отметить, что, скажем, Павел нигде так яростно не спорит с гностицизирующими тенденциями, как с иудействующими — настаивание на строгом подчинении единому авторитету и традиции (Иерусалиму) он, очевидно, считал опаснее радикальной открытости разнообразных групп. Не подлежит сомнению, что и Павел, и Иоанн, и Стефан были христианами и центром христианства для них был Иисус Христос. Но они были открыты по отношению к новым и иным путям подхода к этому центру, к взаимодействию с иными сферами и культурами. Такая политика всегда рискованна, чревата непониманием, открыта нападкам со стороны тех, для кого предание важнее свободы, и искажению со стороны тех, для кого свобода важнее любви; но в конечном счете она, наверное, наиболее христианская.

 

65.2. В то время как в церквах I в. отчетливо заметны гностические тенденции и понятия, ни одну из книг Нового Завета нельзя назвать гностической. При всей открытости к новым подходам наиболее занятые расширением христианства новозаветные авторы сознавали, что где‑то необходимо установить границу дозволенного. Вокруг центра христианства может быть и должно быть многообразие — широкое, но не бесконечное, некоторые формы выражения христианства следует исключить. Как мы видели, некоторые пробные формулировки христианской вести были сочтены не вполне адекватными, легко дающими повод для злоупотребления. Таков в сущности вердикт Матфея и Луки по поводу Q. Все церкви сохранили Q лишь постольку, поскольку он вошел в Евангелия от Матфея и от Луки, но не сам по себе. Других обвинили в том, что они упорствуют в заблуждениях: их представление о благовестии было в некоторых отношениях привлекательно, но самого главного им недоставало. Таков вердикт Павла (особенно в 2 Кор и Флп), Марка и Иоанна (по отношению к использованным ими источникам чудес). В обоих случаях критерий одинаков: объединяет ли новая формулировка распятого Христа с прославленным Господом и Сыном Божьим? Иными словами, уже в I в. эллинистические христиане выступали против особенностей, которые будут характерны для сложившихся гностических систем II в. Подобно тому как более иудеохристианские книги Нового Завета отделяли приемлемое многообразие иудеохристианства от взглядов, свойственных неприемлемому эбионитству, — и критерием был Христос, объединение исторического Иисуса с истинно прославленным Господом, воплощением Премудрости, обретшего ни с кем не сравнимый статус перед Богом; так и разнообразные эллинистические христианские новозаветные книги отделяли приемлемое многообразие эллинистического христианства от черт, характерных для неприемлемого позднейшего гностицизма — и критерием тоже был Христос, объединение прославленного Господа, единственного посредника между Богом и человеком, с Иисусом, восшедшим в славу через распятие на кресте.

Пожалуй, стоит отметить, что, насколько известно, первым сформулировал этот основополагающий христологигеский критерий Павел. Именно акценты, расставленные Павлом, отобразил Марк в жанре евангелия: столкнувшись, видимо, с учением, подобным коринфскому, против которого выступал Павел (оппоненты видели в Иисусе главным образом обладателя и источник силы), Марк сосредоточил в своем Евангелии внимание на Иисусе как страдающем Сыне Человеческом (см. выше, §§ 9.2. В, 18.1 и 44.2.6). Марку следовали Матфей и Лука. Причем вставка материала Q наиболее эффективно нейтрализовывала возможность гностического истолкования. С той же проблемой, что и Марк, столкнулся, видимо, четвертый евангелист (книга "Источники знамений" изображала чудеса Иисуса как основание для веры). В конечном счете он вышел из положения сходным образом — соединил рассказы о чудесах Иисуса с повествованием о страстях. Наконец, отметим, что именно влиянию Павла, очевидно, обязаны соответствующие акценты, появляющиеся в Послании к Евреям и Первом послании Петра. В этом отношении христианство в огромном долгу перед Павлом[586].

Опять становится очевидным, что для новозаветных авторов не только единство, но и многообразие христианства определялось через Христа. Средоточием и решающей особенностью христианской веры был прославленный Господь и единство распятого Иисуса с прославленным Сыном Божьим.

 

65.3. Как в случае с иудеохристианством, так и в случае с христианством эллинистическим перед нами многообразный феномен, или, проще говоря, спектр. На одном конце этого спектра эллинистическое христианство переходит в неприемлемый гностицизм. Но и приемлемое эллинистическое христианство во многом отличается многообразием — от распутников, терпимых в церквах, к которым обращались тайнозритель, автор Откровения, и Иуда, с одной стороны, и Павел (и Марк) — с другой. Приемлемое эллинистическое христианство I в. не было однородным. Если упростить картинку (то есть свести многообразие к одной прямой линии), то легче всего, наверное, изобразить это многообразие следующим образом (широкая вертикальная линия опять обозначает переход приемлемого многообразия в неприемлемое):

 

 

65.4. Подведем итоги сказанному. Мы снова видим два критерия, отделения приемлемого многообразия от неприемлемого. Во–первых, эллинистическое христианство становилось неприемлемым там, где прекращалась любовь к своим собратьям по вере, уважение к их знанию и духовному опыту и провозглашалось собственное духовное превосходство. Если не находился под угрозой какой‑то христологический вопрос (как, по–видимому, в 1 Кор), Павел считал правильные взаимоотношения важнее правильной веры. Во–вторых, эллинистическое христианство становилось неприемлемым, когда его либерализм уводил от главного, когда многообразие начинало умалять значимость прославленного Христа или разбивать единство земного Иисуса с прославленным Господом. Христианская свобода небезгранична: пределы ей полагает поведение, исполненное любви к другим людям, и вера во Христа — человека и Господа. В противном случае свобода перестает быть христианской.

 

 

---

Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 165; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!