О городе Иерусалиме, и о храме, и о завесе

Како б ѣ град Иерусалимъ

Каким был город Иерусалим

Град же бѣ ограженъ трѣми стѣнами, идеже не заидоша глубокы пропасти, въ тѣхъ бо мѣстех едино огражение бысть. Самъ же град създанъ бысть на двою гору, а между горама дебрь есть, в неиже чястии храми стояху. И от тою гору едина бысть вышьши и длъжши, на неиже стоить Горнии градъ, нареченъ Давыдом[16]цѣсаремъ Хранитель,[17] зане бысть утверженъ, иже бысть отець Соломоновъ,[18] создавшаго церкви пръвѣе. Втораа же нарицается Край,[19] на неиже създанъ град Длъний на дву горбу, пред нею дебрь глубока. Потомъ же в лѣта, в няже ц ѣ сарствоваша Асамонѣи,[20] дебрь ту исплъниша, хотяща сравнати градъ церкви, а иную высоту желѣзы сѣкуще сътвориша ниже, да явится выше и церковьный връхъ. Сыротворенаа же дебрь,[21] юже рекохомъ межди градома, доидеть до Силуана,[22] идѣже бяше кладязь сладокъ и множаася. И окрестъ гору обыдоша пропасти страшны, имиже неприступно ниоткудуже.

Город был огражден тремя стенами там, куда не вдавались глубокие пропасти, а в этих местах было одно ограждение. Сам же город был построен на двух горах, а между этими горами — долина, в которой стояли теснящиеся друг к другу дома. Из этих двух гор одна была выше и длиннее — на ней стоит Верхний город, назвайный царем Давидом «Хранитель» за то, что был укреплен; этот царь был отцом Соломона, осуществившего первоначальную постройку храма. А вторая называется «Вершина»; на ней построен Нижний город на двух холмах, а перед ней — глубокое ущелье. Потом в годы, когда царствовали Хасмонеи, это ущелье засыпали, чтобы сравнять город с храмом, а другую вершину, иссекая железом, сделали ниже, чтобы выше казался верх храма. А Долина сыроделов между двумя городами, о которой мы сказали, доходит до Силоама, где был сладкий и обильный источник. А вокруг двух гор пролегли пропасти страшные, через которые нет приступа ни с какой стороны.

От трий же стѣнъ пръваа създана бысть Давидомъ и Соломономъ твердо велми и неприступно, и починается от Коннаго сына[23] и кончяется до Соломоновы купѣли[24] и до Офласа.[25]Втораа же починается от вратъ Генафь[26] и обиходить до Антония[27] и кончяется. Третьяя же идеть от Коннаго сына и до Мусиинаго[28] и кончяется до Елѣнинъ гробъ[29] и до Цѣсарьскых пещеръ,[30] идеже гробъ Синничь.[31] Агрипа[32] же придѣлалъ бяше къ острогу новы стѣны и нарече я Везефа,[33] наречемыи Новый градъ, но не кончя дѣла убоявся Клавдѣя,[34] да не мнить велика дѣла на разрачениа дѣлана. Не могли быша взяти града сего, аще бы Агрипа скончялъ стѣны акы почялъ: созда бо камениемъ по два десяти локотъ тлъстоты, а по десяти широта, ни желѣзы мощно сѣчи их, ни овны подвигаемо. Агрипѣ же прѣставшу от дѣла, якоже рекохомъ, страха дѣля, иудѣи же възвысиша до полутретиа десятъ лакотъ.

Из трех же стен первая была построена Давидом и Соломоном очень крепкой и неприступной; она начинается от Конной башни и кончается у Соломоновой купели и Офела. Вторая начинается от Геннафских ворот, идет кругом до Антониевой крепости и там кончается. Третья идет от Конной башни до Мозаичной и кончается у Елениной гробницы и Царских пещер, где могила Красильщика сукон. Агриппа пристроил к ограде новые стены и назвал их «Везефа», что значит «Новый город», но не завершил постройки, из-за страха перед Клавдием, как бы тот не заподозрил, что огромная постройка предпринята для <подготовки> мятежа. Этот город не смогли бы взять, если бы Агриппа закончил стены, как начал: ведь он строил из камней в двадцать локтей толщиной и в десять шириной — их нельзя было ни прорубить железом, ни поколебать бараном. После того, как Агриппа прекратил строительство — как мы сказали, из-за страха, — иудеяне достроили <стены> до двадцати пяти локтей в высоту.

Церкви[35] же създана бысть на горѣ высоцѣ на верху равнѣ, окрестъ же ея пропасти великы. Цѣсарю же Соломону стѣны създавшю на въсточную страну и приспу, сътвори на ней комары, по инѣм же странамъ гола бысть церкви. И въ послѣдняя времена людемъ выину присыпающимъ, сравнаша гору и разшириша, и просѣкше полуденьныя стѣны, оттуда объградиша окръстняя церкви. И оградивше около горы и трудившеся паче силы, съвершиша дѣло славно, на немже длъгы вѣкы искончяшася и священное съкровище исклочися, и посылаемо от всея вселенныя на честь Богови. А идеже глубока мѣста бяше, 300 лакотъ въздаяху камениемъ и по 40 лакотъ въ тлъцѣ. Множество бѣ имѣния и людско поспешение паче ума и слова съвершаше строение, и искончяша еже видящимъ вѣрно, а слышащимъ невѣрно.

Храм же был создан на высокой горе, на вершине, на ровной площадке, а вокруг него — огромные пропасти. Царь Соломон построил стены с восточной стороны и сделал насыпь, а на ней — крытую галерею; с другой же стороны храм был неогорожен. И люди, в последующее время постоянно возвышая насыпь, сравняли гору и расширили ее и, прорубив южные стены, огородили с этой стороны место вокруг храма. И, сделав ограду вокруг горы и трудясь свыше сил, завершили знаменитое сооружение — на это ушли долгие века и было истрачено священное сокровище, присылаемое со всей вселенной на почитание Бога. А где места были низкие, надстраивали на триста локтей камнями по сорок локтей толщиной. Множество средств и старание людей создавали строение превыше слова и ума и довершили то, в чем видящие могли удостовериться и чему слышащие не могли поверить.

Верху же сугубы комары създаша, стлъпи же камени в нихъ по полутретью десятъ въ высоту лакотъ, изъ единого мрамора, бѢли учинени; покровъ же бысть кедреными дсками, добрѣ тесаными. И многоукрашенно естествомъ, имже видѣць не можаше скоро отнести очи свои от видѣния; рукописаннаго же строения не бысть в немъ, ни рукодѣлания. Кругло же стѣнно бысть 6 връстъ, и дворъ же не покрытъ, украшенъ бѣ различными камении възидаеми и помощенъ. Оттудуже въсходъ бысть на вторую церковь, прѣд неюже прѣдграднии камение трилокотное высотою, а видѣниемъ весело зѣло; в нѣиже стояху стлъпи равни, и на нихъ титлы грамотами еллинскыми и римскыми и жидовскыми, проповѣдующе законъ чистотѣ и да не приидеть внутрь иноплеменникъ. То бо нарикаху святое, 14 степени проходимо, и на четыри углы създанъ верхъ. И над тѣми титлами четвертаа титла висяше, тѣми грамотами показаа Исуса, цѣсаря не цѣсарствовавша, распятаго от иудѣй, зане проповѣдаше разорѣние града и опустѣние церкви.[36]

А наверху они построили двойные крытые галереи, и колонны в них были каменные, по двадцать пять локтей в высоту, сделанные из цельного мрамора, белые; покрытие же было из кедровых досок, хорошо отесанных. И храм был великолепен благодаря естественной красоте, так что зритель не скоро мог отвести глаза свои от <этого> зрелища; росписи же и ничего сделанного руками не было в нем. Кругом была стена на шесть верст, а двор не был покрыт, но украшен и вымощен различными встроенными камнями. И оттуда была устроена лестница ко второму храму, а перед ним — перегородка из камней высотой в три локтя, очень приятная на вид; и за ней стояли одинаковые столбы с надписями греческими, латинскими и еврейскими буквами, возвещающие закон <соблюдения> чистоты и запрет иноплеменникам входить внутрь. Они называли это «святое»; в него проходили по 14 ступеням, и верх был сделан четырехугольным. А над теми надписями висела четвертая надпись, теми же буквами, возвещающая об Исусе, царе не царствовавшем, распятом иудеями за то, что он предсказывал разорение города и запустение храма.

И на въсточную страну врата быша и мѣсто отдано женамъ на службу и на молитву; инѣми бо дверми недостойно бѣ женамъ внити, ни въ своя двери прелазити огражения. Въ западнѣи же странѣ не бысть вратъ, но от краа и до краа загражено же бысть стѣнами. Комары же, иже межи враты быша, зряще внутрь от стѣнъ прѣд газофилакиемъ, над великыми стлъпы мраморяными стояху.

А на восточной стороне были ворота и место, отведенное женщинам для службы и молитвы, ибо через другие двери женщинам входить не подобало, так же как и переходить за ограду через свои двери. С западной же стороны не было ворот, но от края и до края было загорожено стенами. Крытые же галереи, которые были между воротами, обращенные внутрь от стен перед сокровищницей, стояли на больших мраморных колоннах.

От вратъ же 9 златом и сребромъ покованы быша, и с вереями и съ одверием, едина же внѣшняя коренфийскою мѣдию окована бяху, свѣтлѣйши и честнѣйши сребреныхъ и позлащенныхъ. По всѣм же вратомъ по двоя двери быша, кояждо же дверь имяше въ высоту 30 лакотъ, а в широту 15, от вратъ и до вратъ 30 лакотъ. Оград мраморянъ образомъ сынномъ, высота же его болѣ 40 лакотъ. И по два стлъпа мраморяна по коемждо оградѣ стояху, и величество всѣхъ бысть равно. Въсточнаа врата кореньфинскаа 50 лакотъ быша възвыше, а двери 40 лакотъ, на нихъже тлъстота злата и сребра бѣ паче. Всѣхъ бо инѣхъ 9 Александръ[37] покова, Тивериевъ[38] отець. Степений же 15 до великых вратъ от женскаго мѣста быша.

Из ворот девять были окованы золотом и серебром, с косяками и притолоками, а одни, внешние, окованные коринфской медью, были еще прекраснее и драгоценнее, чем серебряные и позолоченные. Во всех воротах было по две двери; каждая дверь имела в высоту тридцать локтей, а в ширину пятнадцать; от ворот и до ворот — тридцать локтей. Ограда — мраморная, башнеобразная, высота ее более сорока локтей; и у каждой ограды стояли по две мраморные колонны, и величина всех была одинакова. Восточные ворота — коринфские — были пятьдесят локтей высотой, а двери — сорок локтей, и толщина золота и серебра на них была больше. Все остальные девять поковал Александр, отец Тиберия. Ступеней же было пятнадцать до больших ворот от места для женщин.

Сама же церкви среди стояше, святое священое, двѣма на десять степенема непроходимо;[39] высота же ея прѣдняя 100 лакотъ възвыше, а вшире такожде, задняя же ея 40 лакотъ ужше. Пръваа же врата имяху въ высоту 70 лакотъ, а вшире полутретиа десят локотъ, дверий же не имѣяше по подобию невидѣния небеснаго. Позлащена быша чела вся, и приклонившимся к нимъ видѣнъ бысть внутрений весь домъ, сияемь златомъ. Си же церкви есть покрыта бысть сугубъ, а пръвый храмъ прѣдстояше, въздвиженъ великою высотою 90 лакотъ, а ширина до 50, а продлъжено до 20. Висяхуть же над тѣми враты лозы златы, а от нихъ грезни злати, възвыше мужеска възраста. Внутрь же и двери быша сухаго злата, 50 и 5 локотъ възвыше, а вширѣ 16. Прѣд тѣми же висяше катапетазма,[40] равна широтою и долготою, яже бѣ паволока вавилонскаа, устроена уакинфомъ, и виссомъ, и кокомъ, и перфиромъ, чюдно видѣниемъ, но не безъ мудрости видѣние имущи, но на ображение всѣмъ. Прообразовашет бо кокъ огнь, а усъ землю, а уакинфъ аиера, а порфиръ море: кокъ бо и уакинфъ подобитася прѣдреченнымъ образомъ, усъ же и перфира ражаниемъ приближаетася оно къ земли, оно къ морю. Написано же бѣ на той катапетазмѣ всяко небесное видѣние и мудрость, развѣ двою на десять поясъ небесныхъ.[41]

Сам же храм стоял посередине, священное святилище, имевшее двадцать две ступени, в которое нельзя было входить; высота его впереди сто локтей, а в ширину столько же; задняя его сторона на сорок локтей уже. Первые ворота имели в высоту семьдесят локтей, а в ширину двадцать пять локтей, дверей же они не имели — по подобию неба, недоступного взору. Все лицевые стороны были позолочены, и, приникнув к ним, можно было увидеть все внутреннее строение, сияющее золотом. Этот храм был перекрыт дважды, а первый храм стоял впереди, воздвигнутый на огромную высоту — девяносто локтей, а ширина — до пятидесяти, а в длину — до двадцати. Над этими воротами висели золотые лозы, а на них — золотые грозди, больше человеческого роста. Внутренняя отделка и двери были из чистого золота, пятьдесят пять локтей в высоту, а в ширину — шестнадцать. Перед ними висела завеса, равной ширины и длины; это была вавилонская пелена, сделанная из синей ткани и виссона, червленицы и багряницы — чудная видом, и вид ее был не без смысла, но заключал в себе образ всех вещей: ведь червленица служила образом огня, виссон — земли, синяя ткань — воздуха, а багряница — моря. Ведь червленица и синяя ткань видом подобны названным <стихиям>, виссон же и багряница по рождению близки один к земле, другая — к морю. Изображено же было на той завесе все, что видно на небе, согласно науке, кроме двенадцати небесных поясов.

Си же катапетазма прѣд симъ родомъ бысть цѣла, зане благочестиви быша людие; нынѣ же жалостно бысть зрѣти на ню: раздра бо ся внезаапу от верху и до долу, егда добродѣйца мужа, и не мужа дѣломъ, прѣдаша на убой мздою. И ина знамения многа страшна кажут бывша тогда. И того убиена и по погребении не обрѣтома въ гробѣ глаголаху — ови бо творяху въставша его, ови же украденна его своими другы. Не вѣм же, котории правѣйше глаголють: въстати бо мрътвый собою не можеть, но молитвою иного праведника поспѣшаемъ, развѣ аще аггелъ будеть или инъ от небесныхъ силъ, или самъ Богъ явится яко человѣкъ и сътворить елико хощеть, и ходить съ людми, и падеть и ляжеть и въстанеть, яко есть ему воля. Ови же рекоша, якоже немощно есть украсти его, понеже окрестъ его гроба посадиша стражи — 1000 римлянъ, а 1000 июдѣй. Таковаа о той катапетазмѣ глаголемаа суть, и противу вину раздрание ея есть.[42]

Эта завеса до нашего поколения была цела, потому что люди были благочестивы, а теперь — жалко было смотреть на нее: ведь она внезапно разорвалась сверху донизу, когда творившего добро человека — и не человека деяниями — предали на убийство за мзду. И рассказывают о многих других страшных знамениях, случившихся тогда. Говорили, что он был убит и после погребения не найден во гробе — одни утверждали, что он воскрес, а другие — что был украден своими друзьями. Не знаю, кто из них ближе к правде: ведь мертвый не может сам собою воскреснуть, но лишь с помощью молитвы другого праведника, если только это не будет ангел или кто-нибудь иной из небесных сил, или сам Бог явится в образе человека и сотворит все, что хочет, и ходит среди людей, и погибнет, и почиет, и воскреснет по своей воле. Другие же говорили, что украсть его невозможно, потому что вокруг его гроба посадили стражу: тысячу римлян и тысячу иудеян. Вот что рассказывают об этой завесе, и по этой причине разорвалась она.

Пришедъши внутрь приимаше равность церковьнаа, егоже высота 60 локотъ. Мѣсто же се шестьдесятное дѣлится надвое: первое же 40 локотъ, в немже быша три дѣла пречюднаа и преславнаа всѣмъ человѣкомъ: свѣтилникъ и трапеза и кадилница.[43] На свѣтилницѣ же бысть 7 свѣщникъ, по подобию 7 звѣздъ небесныхъ, нареченныя планитъ.[44] На трапезѣ быша 12 хлѣба, по подобию числу поясомъ небеснымъ и по образу лѣтъ. На кадилници же быша 13 темиана, събираеми от всѣхъ морь, и от всея вселенныя, и от всѣхъ пустынь, назнаменающа, яко вся от Бога и къ Богу. Внутрьнѣе же мѣсто 20 лакотъ невидимо есть катапетазмою другою, и ничтоже в немъ не стояше, ни лежаше, и непроходимо бысть и нескврънно и невидимо всѣми, нареченнаа святаа святыхъ. И подлѣ ребра долнѣе црькви учястишася и умножишася храми тревръхнии, на высоцѣй же странѣ не таци быша храми, зане бѣ тесно.

Входившие внутрь попадали в нижний ярус храма, высота которого шестьдесят локтей, Место же это в шестьдесят локтей разделяется на две части: первая — в сорок локтей, в которой находились три вещи, изумительные, слава о которых распространилась повсюду, — светильник, стол и кадильница. На светильнике было семь лампад, по подобию семи звезд небесных, называемых планетами. На столе было двенадцать хлебов, подобно числу поясов небесных и по образу лет. На кадильнице же было тринадцать тимьянов, собираемых со всех морей, и со всей обитаемой земли, и со всех пустынь, означающих, что все от Бога и к Богу. Внутреннее же место — двадцать локтей, невидимое за другой завесой, и ничего в нем не стояло и не лежало, и оно было недоступно для входа и скверны и невидимо для всех, называемое «святая святых». И вдоль боковой стороны нижнего храма вплотную друг к другу стояло множество строений с тремя крышами, на высокой же стороне строения были не такие из-за тесноты.

На внѣшнее же лице церкви зряще ужасахутся очима и душами: златыми дсками тлъстыми оковано бѣ всюду, противу же солнечному сиянию огненъ взоръ пущаше. Яко на чисто солнце нелзѣ възрѣти, но мжить всякъ, тако и очи не хотящихъ зрѣти на ню помижаетася. Мимоходящим же на ню зрящимъ являшеся яко гора исплънена снѣга: на нихъже бо мѣстех не ковано бѣ златом, бѣлеяшеть бо ся зѣло. На връху же всажени быша златы гвозды и велици и длъзи, и части, яко стрѣлы и остры, да никоторыйже птичь сѣдъ осквернить верха. Камение имже създано бысть, быша по полупяту десяту локотъ въ долготу, а възвыше по пяти, а вшире по 6. Прѣд тою же бысть жрътвеникъ,[45] высотою 15 лакотъ, а вшире 8 лакотъ, и въ долготу такожде, на четыри углы създанъ, выходя от единого угла, образомъ акы рогъ, и въсходъ же на нь от полудния. Създано же бысть безъ желѣза, и николиже не прикоснется ему желѣзо. Окрестъ же церкви и жрътвеника обыиде акы вѣнець, заграда камена прекрасна, лакте възвыше, бранящи народ и от иерѣй. Прокаженым же и трудоватымъ ни въ градъ да не дадяхуть входити, женам же браняху прѣити заграды тоя чистымъ и нечистымъ. И мужемъ не очистившимся възбраняху от внутреняго двора, такоже иерѣомъ.

Лицевая сторона храма, обращенная наружу, поражала глаза и души смотрящих: везде она была окована толстыми золотыми пластинами и при солнечном сиянии казалась пылающей огнем. Как на чистое солнце нельзя взглянуть, но жмурится всякий, так и глаза против воли смотрящих на него зажмуривались. Когда же смотрели на него, проходя мимо, он казался горой, покрытой снегом: в тех местах, где не было оковано золотом, он ярко сверкал белизной. Наверху же были всажены золотые острия — большие, длинные, частые и острые, как стрелы, чтобы никакая птица, сев, не осквернила верха. Камни, из которых он был построен, были по сорок пять локтей длиной, по пять высотой и шириной по шесть. Впереди был жертвенник высотой пятнадцать локтей, а в ширину восемь локтей и столько же в длину, сделанный четырехугольным, выступающий с одного угла наподобие рога; восходят же на него с южной стороны. Он был сделан без железа, и никогда не прикоснется к нему железо. Вокруг же храма и жертвенника обходит, как венец, красивейшая каменная ограда, в локоть высотой, отгораживающая народ от священников. Прокаженным же и больным даже в город не позволяли входить, а женщинам запрещали переходить ту ограду, что между чистыми и нечистыми. И мужчин не очистившихся не допускали во внутренний двор, так же и священников.

Иже родънии иерѣи быша, не мощно служити слѣпотою или хромотою или рукою, идяху внутрь съ здравыми и цѣлыми иерѣи, и чясть емлюще с тѣми равно, а въ священныя ризы не облачяхуся. На жрътовникъ бо и на церковь въсхожаху иерѣи непорочнии, и облекшеся въ усъ, и паче говѣюще от вина, страшащеси, да ничтоже не пр ѣ ступят въ службѣ. И архиерѣй въсхожаше с ними не по вся дни, но въ суботы и в новыя мѣсяця и въ отечьскыя праздникы великыя. Егда служаше, ризы[46] его быша кромѣ от иерѣй. Покрыяше бо прѣд до голений и прѣпоясникомъ, а исподъ полотном, връху же облачяшеся въ ризу круглу до ногъ, уакинфомъ устроена. И около ея висять колоколи злати и роидья такоже; клаколи же прообразують громъ, а родиа млънию. И вѣнець прилѣпливаше ризу къ персемъ, пятью же поясъ обиатъ от злата и от пръфира, и от кока, и от уса, и от уакинфа, имже и катапетазма устроена бе — вины ради, еяже рекохомъ. И надъ тѣмъ висяшеся емофоръ, златомъ кованъ, образъ имущь бронный. Подлѣ же его два щита, златомъ кованы, и в нею насрѣди сардоникы, велици и прекраснии, в нихъже написано начяльници колѣна иудѣйска. На друзѣй же странѣ висяху 12 камени на 4 чясти раздѣлени: на пръвой сарди, и топазъ, изморагдъ, а на вторѣй анфраксъ, иаспи и самфиръ, и на третьей ахати, амефисъ, лигури, и на четвертой ониксъ, вирилъ, хрусолифъ. Главу же покрываше вѣнцемъ вусинскомъ, покрытъ уакинфом, а над нимъ инъ златъ вѣнець, на немже написана быша крестомъ священныи грамоты и четворица[47]Въ сию же ризу не облачяшется въ ино врѣмя, развѣ егда служаше в непроходимѣй единою лѣта, егда обычай всѣмъ говѣти Бога.[48] Въ ины же праздникы въ простѣйшаа ризы облачяшеся.

Те из рода священников, кому нельзя было служить из-за слепоты, или хромоты, или <увечной> руки, входили внутрь со здоровыми и неувечными священниками, получая ту же часть, что и они, но в священные ризы не облачались. На жертвенник же и в храм входили священники непорочные, облекшиеся в виссон и воздерживающиеся в особенности от вина, опасающиеся малейшего нарушения в службе. И первосвященник входил с ними не во все дни, но в субботы и первые дни месяца, а также в большие праздники, установленные предками. Когда он служил, ризы его отличались от священнических. Ибо перед он закрывал до голеней опоясывающей тканью, а низ — полотном; сверху он облачался в круглую ризу, доходящую до ног, сделанную из синей ткани. И кругом на ней висят золотые колокольчики и яблоки: колокольчики служат образом грома, а яблоки — молнии. И повязка прикрепляла ризу к груди, вокруг нее — пять поясов из золота, багряницы, червленицы, виссона и синей ткани, из которых была сделана и завеса, — почему, мы уже сказали. А над ней свисал омофор, сделанный из золота, имеющий вид брони. Внизу его — два щита, кованные из золота, и в середине у них — большие и прекрасные сардониксы, на которых написаны родоначальники колен иудейских. На другой стороне были прикреплены двенадцать камней, разделенных на четыре части: в первой сердолик, топаз, изумруд, во второй карбункул, яшма и сапфир, в третьей агат, аметист, лигурий, а в четвертой оникс, берилл, хризолит. Голову же он покрывал повязкой из виссона, сверху — синей тканью, а поверх — еще одним золотым венцом, на котором были написаны крестом священные буквы, составляющие четверицу. В эту ризу он не облачался в другое время, но только когда служил в <святилище>, куда никому нельзя было входить, — один раз в год, когда все по обычаю говеют Богу. В другие же праздники он облачался в более простые ризы.

О град ѣ , о церкви, о двор ѣ

О городе, о храме, о дворе

О градѣ же и о церкви и обычаи пакы изречемъ, яже оставихомъ.

О городе, о храме и об обычаях мы еще скажем, что опустили.

Сынъ же нарекомый Антоний създанъ бысть межи двѣма комарама церковьныма, над высокымъ камениемъ 50 лакотъ възвыше. Строение же бѣ Ирода цѣсаря, иже камень сей покры дсками мраморяными от корене до верху, красоты дѣля и плъзости дѣля, да невъзможно будеть внити и изыти. И прѣд сыномъ създа стѣну трий локотъ възвыше, и потомъ сынъ създалъ възвыше 40 лакотъ. Внутренее же его мѣсто цѣсарьскый дворъ бѣ: храми прекрасни и потребни, и комары, и бани великы, и воинскыи дворы широкы. Зане вся потребнаа имяше, подобяшеся граду силному, егда зане вся быша в немъ прекраснаа и различнаа, бысть же жилище цѣсарьское. И образомъ сынъ сей на углы четырми сынъ обиатъ бысть, три възвыше быша по пятидесятъ лакотъ, четвертый же на въсточнѣй странѣ 70 лакот, яко видѣти от него церковь, идѣже сѣдяще стражие римстии съ оружиемъ при праздницѣ блюдааху, да не разратятся людие. Церковьный бо градъ бысть граду самому акы дѣтинець,[49] сынъ же Антоний вышний и твержий црьковнаго града. Вышний же градъ имяше оприснь дѣтинець — Иродовы полаты.[50] Везефа же разлучится от Антония и от полунощия призрить на церковь. О градѣ же и о стѣнахъ, елико ми мощно, измолвихъ.

Крепость же, называемая Антониевой, была построена между двумя крытыми галереями храма, на высоком камне в 50 локтей высотой. Это было сооружение царя Ирода, который покрыл этот камень мраморными плитами от основания до верха — для красоты и ради пользы, чтобы невозможно было ни войти, ни выйти. И перед крепостью он построил стену в три локтя высотой и потом построил крепость 40 локтей в высоту. Ее внутреннее пространство было царским дворцом: прекрасные и удобные дома, крытые галереи, большие бани и широкие дворы для воинов. Поскольку там было все необходимое, она была похожа на сильный город; поскольку все в ней было прекрасно и разнообразно — на царское жилище. Имея вид башни, она по четырем углам была окружена башнями, три были в высоту по пятьдесят локтей, а четвертая на восточной стороне — семьдесят локтей, так что с нее можно было видеть храм, и на ней сидела римская стража с оружием, наблюдая во время праздников, чтобы народ не поднял мятеж. Таким образом, кремль вокруг храма был по отношению к городу как детинец, а Антониева крепость — еще более укрепленной, чем храмовый кремль. Верхний же город имел свой особый детинец — Иродовы палаты. Везефа же отделяется от Антониевой крепости и с северной стороны смотрит на храм. О городе и о стенах, насколько мог, я рассказал.

О взятии Иерусалима

Мятежници[51] же от цръкьве по вся дни биющеся съ дѣлающими приспу, и въ 27 день преждереченнаго мѣсяца[52] таку лесть сътвориша: заднюю комару между соломенемъ и връхомъ исплъниша хвороста съ смолою и съ сѣрою, потом же творяхутся акы бѣгающе. И к тому мнози от несмотрящихъ устремльшеся нападоша на отступльшаа, и поставиша лествиця и възлѣзоша горѣ на комары. И абие иудѣи пожгоша, и располѣвшюся огню, всюда обступи вся, и не можахуть како промыслити и метахутся назад въ пропасти, инии же къ супостатомъ исъкрушахутся, а инии изгорѣшася, а инии изрѣзашяся. Кесарь же гнѣвашеся на погыбшаа, зане безъ повелѣния възл ѣ зоша, но обаче съжалиси о нихъ. И не могущю никомуже помощи имъ, се бысть утѣха истляющимся, понеже видяше кесарь, за негоже кождо ихъ душю полагаше, кличюще бо и поскачюще и молящеся другъ другу, да въспомогуть, имже лзѣ, и гласы свѣтлы пущающе, с похвалами и с веселиемъ умираху. Инии же къ комарн ѣ й стѣнѣ прибѣгше, широцѣ сущи, и от огня избавишася. Обступльше же ихъ иудѣи биюща я, падоша вси.

Мятежники, все дни ведя из храма бой с теми, кто делал насыпь, в 26-й день указанного месяца устроили такую хитрость: заднюю крытую галерею между верхней перекладиной и крышей наполнили хворостом со смолой и серой, а потом притворились, что убегают. И тогда многие, неосмотрительно бросившись, напали на отступивших, поставили лестницы и влезли вверх на галерею. И сразу же иудеяне подожгли <их>, и огонь, разгоревшись, окружил всех отовсюду, и они, бессильные что-либо предпринять, бросались назад в пропасть или падали к противникам; некоторые сгорели, а иные погибли от меча. Цезарь же разгневался было на погибших за то, что они влезли без приказа, но, однако, проникся к ним жалостью. И поскольку никто не мог им помочь, утешением для горящих было то, что их видел цезарь, за которого каждый из них полагал душу; крича, прыгая, умоляя друг друга помочь, если кто может, и испуская радостные возгласы, они умирали с похвалою и весельем. А некоторые, прибежав к широкой стене галереи, спаслись от огня. Обступившие их иудеяне рубились с ними, и они все погибли.

Единъ же от нихъ уноша, именемъ Логинъ, дѣло сътвори достойно памяти. Иудѣи бо не могуще убити, даяхуть ему руку, молящеся да слѣзеть къ нимъ. Братъ же его Корнилий, противу ему стоя, въпияше къ нему, да не посрамить своего рода, ни укорить вой римскыхъ. И сей, послушавъ его, и извлекъ мечь, всѣмь на нь зрящимъ въгрузи в ся. Токмо же Арторий лестию от огня избы: тъй бо призва своего Лукья, своего товарника, и рече к нему великымъ гласомъ: «Тебе оставлю наслѣдника моему стяжанию, аще приступль ухитиши мя». Оному же бодро притекшю, съвержеся на нь и живъ бысть; Лукий же от тяжасти зараженъ бысть, и падъ ниць на камени умре.

Один же из них, юноша по имени Логин, совершил поступок, достойный памяти. Иудеяне не могли его убить и давали руку, упрашивая, чтобы он слез к ним. Но его брат Корнелий, стоя напротив него, кричал ему, чтобы он не посрамил своего рода и не навлек позора на римских воинов. И тот, послушав его, извлек меч на глазах у всех и вонзил в себя. Только Арторий хитростью спасся от огня: он позвал своего товарища Луция и громко сказал ему: «Тебя оставляю наследником своего имущества, если ты подойдешь и поймаешь меня». И когда тот быстро подбежал, он рухнул на него и остался жив; Луций же был повален тяжестью и, упав лицом на камень, умер.

Си лесть печяль възложи на римляны за мало время, потом же научишася блюсти от льсти иудѣйскы, имже многажды спакостишаси, не вѣдуще градныхъ мѣстъ и нрава мужь. И пожжены быша комары до Иоаннова сына, егоже създа, егда биашеся съ Симономъ.[53] Утру же бывшю, римляне съ сѣверныя комары иждегоша.

Эта хитрость на некоторое время повергла в уныние римлян, но потом они научились остерегаться хитрости иудеян, потому что им часто вредили незнание местности, где стоял город, и нрава его жителей. И сожжены были галереи до башни Иоанна, которую тот построил, когда воевал с Симоном. На следующее утро римляне сожгли северные галереи.

Иже истляхуть от глада въ градѣ, падахуть якы листвие и яко пѣсокъ, и страсть ихъ неизъглаголема бысть. По всѣмъ храмомъ, аще и крупь стѣнъ явился бы, то рать бысть, и руками биахуся любимии сродници, выдавливающе изъ гортани сквернное извлечение душевное. Не имѣяхуть вѣры ни умирающимъ, но издыхающихъ разбойници испытааху, аще кто пищю въ надрѣхъ нося, творится лжа умираа. И зияюще, акы бѣснии пси, не улучяху въ двери, поревающеся и уклоняющеся, аможе не хотяху, акы пиании. И не могуще никдѣже обрѣсти что снѣдно, въ едину храмину и трижды, и 4-жды влазяху въ единъ час. И вся обрѣтаемаа в зубы вношаше нужда. Яже непотребна быша сквернымъ безсловеснымъ животинамъ, то сами выбирающе ради ядяху, и на конци ни поясъ, ни сапогъ гнушахуся, ни кожь щитныхъ, но раздирающе я ради ядяху. Аще же согнившее сѣно или солому кто обрѣташе, то бяше имъ пища акы съ благоуханным зѣлиемъ устроена. Инии же тонко сѣно събирающе, продаяху полъ гривны[54] вѣса на четырехъ златницѣхъ атитьскыхъ, яже суть 8 златникъ погоручих. И въскую потолику испов ѣ даю нужду гладную? Иду же на показание д ѣ ла, иже ни въ еллинѣхъ, ни въ варварѣхъ написано бысть, страшно глаголющимъ и невѣрно слышащимъ. Азъ же молилъся быхъ послѣднимъ человѣкомъ, да быша не мнѣли мене лжуща, и съ сладостию бых преступилъ злобное слово се, аще быша не были послуси и видоци бесчислении; обаче же суетну благодать сътворю отечьству моему, аще потаю страсть, юже прияша.

А в городе угасающие от голода падали как листья и как песок, и страдания их были неописуемы. Во всех домах, если появлялась хотя бы тень крошки, то начиналось побоище, и любимые родственники дрались врукопашную, выдавливая из горла скверное извержение души. Не верили даже умирающим: разбойники обыскивали испускающих душу, проверяя, не притворяется ли человек умирающим, скрывая пищу за пазухой. И с раскрытым ртом, как бешеные псы, толкаясь в двери, они не попадали в них и уклонялись туда, куда не хотели, будто пьяные. И, поскольку не могли нигде найти ничего съестного, входили в один и тот же дом по три и четыре раза за один час. И все, что находили, нужда заставляла тащить в рот. И что непотребно скверным бессловесным животным, то сами, выбирая, поедали с радостью и под конец не гнушались ни поясов, ни сапог, ни кож со щитов, но раздирая их, ели с удовольствием. Если же кто находил сгнившее сено или солому, то это была для них как будто пища, приправленная благоуханными травами. А некоторые, собирая сухие стебельки, продавали полгривны веса за четыре аттических золотых, что равно восьми золотым червонного золота. Но зачем я так много говорю о голодной нужде? Перехожу к рассказу о происшествии, подобное которому не было описано ни у эллинов, ни у варваров, о котором страшно рассказывать и, слушая, невозможно поверить. Я же прошу потомков не думать, что я лгу; я с радостью опустил бы этот страшный рассказ, если бы не было бесчисленных свидетелей и очевидцев; да и плохую службу сослужу я моему отечеству, если скрою страдания, которые претерпели <люди>.

Жена бо нѣкаа, живущи об онъ полъ Иердана, именемъ Мария, дщи Елеазарова, от веси Вафехоръ, еже сказается домъ усоповъ, родом же и богатством нарочита сущи, и съ прочими людми въ Иерусалимъ прибѣгши. Еяже стяжание мучители расхищьше, елико бо пристроивши принесе от оного полу Иордана, не оставиша ничтоже и-съсудъ драгыхъ, и всяку промысленую пищю, приходяще по вся дни, отимаху. Лютъ же гнѣвъ вниде въ жену сию, и лающи и кленущи въсхитающаа, на ся поостриваше я, да бы ю кто убилъ. Потом же видящи, яко никтоже брежеть убити ея, ни гн ѣ вающуся на ню, ни жалующу по ней, тружашеся ходящи къ инѣмъ, да бы ю обрѣла что снѣдно. И не могущи обрѣсти никдѣже, гладу ходящю сквозѣ утробу и мозгы, и приемши съдумника нуждю, на свое естество устрѣмися. Бѣ же у нея отрочя у сесца, и приемши и в руцѣ и рече къ нему: «Младенче милый! Се обидоша на насъ рать, и гладъ, и мятежь. Кому тя храню? Аще римляне възмуть нас, тамо работа тяжка и нестеръпима; аще же они не приспѣють, то глад нас въсхитить; мятежници же лютѣйши обою. Гряди, чядо, откуду еси вышелъ, и буди ми пища, и мятежникомъ клятва, и вѣку притчя, яже дойде иудѣйскаа жития!» И тако рекши, закла сына своего, и испѣкши и раздѣли и надвое наполы, и полъ предасть утробѣ, а полъ же его покрывши схрани. И абие мятежници приступивше по обычаю, скверный смрадъ обухавше, запрещахуть убити ю, аще не явить пристроенаго. Она же рече яко: «И добру чясть оставила есмь вамъ», — и откры имъ остаток чяда. Онѣх же узрѣвших обья ихъ страхъ и трепетъ и ужасъ, и противу видѣнию окаменишася. Она же рече: «Се чядо мое от мене рожденно, а дѣло мое. Снѣжьте, ибо и азъ ела есмь. И не будѣте мякчейше жены, ни милостиви паче матере. Аще же вы есте благочестиви и мое заколение отмѣтаете, но азъ сн ѣ х, и прокъ мнѣ оставите». По том же они трепещюще изидоша, тѣмъ единѣмъ устрашьшеся, и одва сея пища отступиша матере. И абие извѣщено бысть по всѣму граду си скверность, и кождо прѣд своима очима положи страсть сю, яко самъ творивъ трепеташе. Гладнии же тесняхутся къ смръти и ублажахуть прежде умръшаа, преже даже не видѣша таковаго зла.

Одна женщина, живущая по ту сторону Иордана, по имени Мария, дочь Елеазара, из села Батехор, что значит «дом иссопа», известная своею знатностью и богатством, прибежала среди прочих в Иерусалим. Ее имущество — то, что она сберегла и принесла с того берега Иордана, — разграбили мучители и не оставили ничего из дорогой утвари, а всю пищу, которую удавалось раздобыть, отнимали, являясь каждый день. И лютый гнев охватил эту женщину, и, браня и кляня расхитителей, она стала подстрекатъ их, чтобы кто-нибудь убил ее. Потом, видя, что никто не думает убивать ее ни из гнева. ни из жалости, она мучилась в поисках съестного, ходя к другим. И поскольку не могла найти ничего, а голод пронизывал утробу и мозг, взяв в советчики нужду, устремилась на свое естество. Был у нее грудной младенец; и, взяв его на руки, сказала она ему: «Милый малютка! Вокруг нас война, голод и мятеж. Для кого мне тебя хранить? Если римляне нас возьмут, там тяжкое и нестерпимое рабство; если же они не успеют, тогда нас сразит голод; а мятежники страшнее и того, и другого. Ступай же, дитя, туда, откуда вышел, и будь мне пища, а мятежникам проклятие, и веку притча о том, до чего дошла жизнь иудеян!» И сказав так, заколола своего сына и испекла, потом разделила его на две половины и одну съела, а другую, накрыв, оставила. И тут же мятежники, явившись, по обыкновению, и учуяв скверный смрад, приступили, угрожая убить ее, если она не покажет, что припасла. А она ответила: «Добрую часть я оставила вам!» — и открыла им, что осталось от ребенка. Когда же они увидели, их охватил страх, трепет и ужас, и они окаменели перед этим зрелищем. Она же сказала: «Вот дитя мое, мною рожденное, и дело — моих рук. Съешьте, ведь и я ела. И не будьте мягче женщины и жалостливее матери. Если же вы благочестивы и отвергаете мое заклание, то я уже ела, и остальное оставьте мне». После этого они, трепеща, вышли: только этого они устрашились и насилу эту пищу отказались взять у матери. И сразу по всему городу прошла весть об этой скверне, и каждый воочию представил себе это ужасное деяние и содрогнулся, как если бы сам его сотворил. Голодные жаждали быстрей умереть и считали счастливыми тех, кто умер прежде, чем увидел такое зло.

Скоро же и къ римляномъ принесоша вѣсть о сей страсти, от нихъ же ови не яша вѣры, ови же съжалишаси о нихъ, ови же гнушахуся о нихъ болма. Кесарь[55] же отвѣщеваше о томъ к Богу глаголя, яко: «Азъ иудѣомъ миръ и волную жизнь подаваю, и не въспомянулъ быхъ шатания ихъ, ни всяческаго зла, яже сътвориша. Си же за единоумие мятежь изволиша, а за миръ рать, а за сытость и обилие — и страсть и гладъ. И нынѣ своими руками начяша зажигати святое, егоже азъ съблюдохъ доселѣ. Тѣмже и достойно имъ таку пищу приимати и покрыти скверность чядоядениа падениемъ града, да не останутся по вселеннѣй живи, ни видить солнце града, в немъже матери чяда своя ядять. Егоже было отцемъ сътворити прѣд матерми, зане такое страсти зряще, и еще въ оружии пребывають». И тако рекъ помышляше, како отчаяшася мужи ти и не въсхотять покаятися, ни приемлють цѣломудрия.

Вскоре и к римлянам принесли весть об этом ужасном событии, и некоторые из них не поверили, другие преисполнились к ним жалости, а иные — глубокого омерзения. А цезарь оправдывался в этом перед Богом, говоря, что: «Я даю иудеянам мир и свободную жизнь и не вспомнил бы их непокорства и всего зла, которое они сотворили. Они же предпочли согласию мятеж, миру войну, а сытости и изобилию — страдания и голод. И теперь своими руками начали поджигать святилище, которое я берег до сих пор. А потому они достойны принимать такую пищу и поплатиться за мерзость чадоядения падением города, чтобы не остались они живы во вселенной, да не смотрит солнце на город, в котором матери едят своих детей. Раньше матерей это следовало бы сделать отцам за то, что, видя такой ужас, они до сих пор не складывают оружия». И сказав так, он задумался о том, насколько отчаялись эти люди, что не хотят раскаяться и не приемлют здравомыслия.

И двѣма плъкома скончявшима приспу въ осмый день мѣсяца лоя, иже есть август, повелѣ поставити овны на западнѣмъ мѣсте внутреняя цръкве. Прѣд тѣм же по шесть денъ бия безъ престани Побѣдникъ стѣны, иже есть болий всѣхъ овенъ, не възможе ничтоже разбити. Под сѣверными же враты подкопаша ини създанаа основания, и зѣло трудившеся, одва вывалиша преднии камени три, но не порушишяся стѣны, но стояша крѣпко. Римляне же, ни овны, ни желѣзы могуще разбити я, ни инѣмъ ничимъже, лѣствица приставиша къ камарамъ. Иудѣи же не вариша бранити имъ възлѣзти горѣ, но послѣди притекше сняшася съ възлѣзшими, крѣпко бишася. И овы мѣтаху долу, овы же въ пропасти връжаху, овы же бодяху, инѣх же топръво възлѣзшихъ, и еще не доспѣвшимъ възняти щитъ, варяющися сѣчяху, инѣх же, лѣствиць укланяюще я, мѣтаху доловъ. Римляне же въ иномъ мѣсте възнесоша хоругви кесаревскыя. Иудѣи же потекше люту сѣчю съставиша, тоснущеся отяти я. Они же, срамоту безславную мняще отимания ихъ, не осклабишася биюще, дондеже вси погибоша. Иудѣи же хоругви отъемше и възл ѣ зших избивше, хупяхуся яко самого кесаря бивше или плѣнивше. От римлянъ же никтоже безо мьсти погыбѣ, но убивъ прежде, тожде убиенъ есть. Титъ же видя, яко на пакость воиномъ его щадѣние цръковное, и повелѣ да зажгуть врата.

И когда два полка закончили насыпь в восьмой день месяца лоя, то есть августа, он приказал поставить бараны с западной стороны внутреннего храма. Перед этим Победитель — самый большой баран — в течение шести дней без перерыва наносил удары, но не смог ничего разбить. Другие же подкопали под северными воротами построенное основание и с большим трудом насилу вывалили три передних камня, однако стены не обрушились, но стояли крепко. И римляне, не в силах сокрушить их ни баранами, ни железом, ни чем-либо еще, приставили лестницы к галереям. Иудеяне же не успели воспрепятствовать им влезть наверх, но затем, прибежав, схватились с взобравшимися и крепко бились. И одних сбрасывали вниз, других низвергали в пропасть, третьих закалывали, а тех, кто только что влез и еще не успел взять щит, опережая, зарубали, иных же, сталкивая с лестниц, сбрасывали вниз. А римляне в другом месте подняли значки цезаря. Иудеяне же, сбежавшись, учинили лютую сечу, пытаясь отнять их. А те, считая, что лишиться их — значит навлечь на себя бесславный позор, бились не уступая, пока все не погибли. А иудеяне, отняв значки и перебив влезших <на галереи>, похвалялись так, будто убили или взяли в плен самого цезаря. Из римлян же никто не погиб, не отомстив, но каждый был убит, убив прежде сам. И Тит, видя, что щадит храм во вред <своим> воинам, приказал поджечь ворота.

И тогда прибѣгоста къ нему Анан, иже от Амауса, и Архилай Магудатинъ сынъ, уповающе проститися от него, зане одолѣвшимъ иудѣом прибѣгоста. Титъ же мняше, яко лестию приидоша, и слышавъ жестосердие иудѣйско, повелѣ убити глаголя, яко: «Нуждею приидоста, а не волею, и ни еста достойна спасению, зане прискочиста, видяща запаляемо отечьство». Но обаче вѣры ради въздержа гнѣвъ и пусти я, но не бы има чясти равны, якоже инѣмъ.

И тогда прибежали к нему Анан из Еммауса и Архелай, сын Магадата, надеясь получить от него прощение, потому что прибежали после победы иудеян. Но Тит думал, что они пришли с хитростью, и, наслышанный о непреклонности иудеян, велел убить их, говоря, что: «Вынужденно вы пришли, а не по своей воле, и не достойны спасения, потому что прибежали, видя, что уже горит отечество». Но, однако, не желая поступить вероломно, укротил <свой> гнев и отпустил их, но участь им была уготована не та же, что другим.

Воином же възложившимъ огнь на врата сребренаа, сребру же растекающюся, и яся пламень дскамъ, и оттуду внезаапу пойде пламень по камарамъ. Иудѣом же видящимъ пламень окръстъ себе, телеса и душа ихъ раслабѣшася, и ужасомъ никтоже не подвизашеся на угашение, но въ едином мѣсте стояху зряще. Потомъ же стужившеси зѣло, прияша умъ, но не цѣлъ, и възъяришася на римляны болма. Въ той же день и нощь огнь запаляше по храмомъ и по каморамъ.

А воины подожгли серебряные ворота, и когда серебро начало плавиться, от пламени занялись доски, и оттуда внезапно пламя перекинулось на галереи. Когда иудеяне увидели пламя вокруг себя, тела и души их обессилели, и от ужаса никто не двигался тушить, но все стояли на одном месте и смотрели. Потом к ним, сильно удрученным, вернулся разум, но не здравый, и они страшно разъярились на римлян. В тот день и ночь огонь палил по пристройкам и галереям.

Утру же бывшю Титъ посла угасити огнь и раскопати ожженаа и расширити путь плъкомъ. И призва шесть от връховныхъ гемонъ: Тиверия и Александра, и Секста и Кереялья, и Ларкия Лепида, и Тита Фругыя, и Фронтона Етерина, и Марка Антония Иулиана, иудѣйскаго властелина, думаше с ними о цръкви. И от нихъ же ови рекоша, да ратный законъ на ней съвершать: не престануть бо иудѣи мятущеся, дондеже цръковь стоить, в нюже отвсюду събираются. Ови же рекоша: «Аще оставять иудѣи и не въздвизають оружия в ней, то достойно ю съхранити; аще ли же бьются ту, то зажещи ю: наречеть бо ся сынъ бойный, а не цръкве. Безаконие же не от насъ, но от понудившихъ ны». Титъ рече: «Аще среди ея стояще иудѣи биются, то николиже не погублю бездушныя в нихъ мѣсто, ни пожгу такаго и толика дѣла. Аще бо погибнеть, то римляномъ пакость, аще ли стоить, то красота будеть нашей власти». К тому же слову приложистася Фронтонъ и Александръ. И тогда распусти думца и повелѣ гемономъ, да почиють съ вои, да крѣпчее утро исплъчятся.

Когда же наступило утро, Тит послал погасить огонь, разобрать то, что сгорело, и расширить путь для полков. И призвал шестерых верховных военачальников: Тиберия Александра, Секста Цереалия, Ларция Лепида, Тита Фригийского, Фронтона Этернина, Марка Антония Юлиана, наместника Иудеи, и держал с ними совет о храме. Одни из них сказали, что с ним нужно поступить по закону войны, потому что иудеяне не прекратят мятеж, пока стоит храм, в который они собираются отовсюду. Другие же сказали: «Если иудеяне оставят <храм> и не будут браться в нем за оружие, то его следует сохранить; если же будут оттуда биться, то поджечь его: ведь тогда его нужно назвать боевой крепостью, а не храмом. Беззаконие же <исходит> не от нас, но от вынудивших нас <это сделать>». А Тит сказал: «Если даже иудеяне будут сражаться, находясь в нем, я все равно никогда не погублю вместо них неживое и не сожгу такое огромное и прекрасное ссюружение. Ведь если <храм> погибнет, это будет во вред римлянам, если же сохранится, то будет украшением нашей власти». К этому мнению присоединились Фронтон и Александр. И тогда он распустил совет и велел военачальникам отдохнуть вместе с воинами, чтобы наутро с новыми силами изготовиться к бою.

Въ тойжде день трудъ и ужасъ удръжа устремление иудѣйско. Наутрѣи же събравше всю силу съ упованиемъ, вытекоша въ вторый час дне[56] въсточными враты и нападоша на стража внѣшняя. И си крѣпко сътръпѣша устремление ихъ, и въоружившеся сташа противу яко стѣна, исплъчившеся чясто, но ярость и ристание иудѣйско одолѣваше имъ. И поразумѣ Титъ уклонение их, видяше бо от Антония, и прийде съ избранными вои на помощь. Иудѣи же не стръпѣша пришествия его, но прѣднимъ падшимъ, а прочии разбѣгошася. Егда же отступаху римляне, си възвращающеся нападаху на ня, онѣм же възвращающимся, си бѣгаху. То же бысть до пятого часа дне, дондеже бѣжавше затворишася въ внутренѣй цръкви.

В тот день усталость и ужас сдержали устремление иудеян. Наутро же, собрав все силы и надежду, они выбежали во втором часу дня через восточные ворота и напали на стражу снаружи <храма>. Те стойко выдержали их нападение: вооружившись, стали против них как стена, изготовившись тесным строем, но яростные набеги иудеян одолевали их. Тит заметил, что они отступают, — он видел все с Антониевой крепости — и пришел с избранными воинами на помощь. Иудеяне не выдержали его прихода, но, после того как передние пали, остальные разбежались. Когда же римляне начинали отступать, они возвращались и нападали на них, когда же те возвращались, они убегали. Так продолжалось до пятого часа дня, пока, бежав, они не затворились во внутреннем храме.

Како цръкви зажжена бысть, и о знам ѣ ниихъ прежде погыбели Иерусалиму, и како Симонъ и Иоанъ призваста Тита на пов ѣ сть, Титъ же повел ѣ противу речи ею отв ѣ щевати; они же не покаряхуся, Титъ же не повел ѣ оттол ѣ их щад ѣ ти

Как подожжен был храм, и о знамениях перед погибелью Иерусалима, и как Симон и Иоанн призвали Тита на беседу, Тит же повелел возразить на их речи; они же не покорялись, и Тит приказал больше их не щадить

Титъ же отступи къ Антонии и наряди воя, да утро приступят вси около цръкви. Богъ же инако промысли и древле осуди ю огнемъ скончятися. И приспѣ судный день на скончяние лѣта, въ десятый день мѣсяца лоя, в онже древле вавилонскымъ цѣсаремъ иждежена бысть. Пламени же начятие бысть от своихъ. Отступившю бо Титу, и мало врѣмя почивше иудѣи пакы на римляны вытекоша, и си побѣждьше иудѣя, гнаша по нихъ и до цръкве, и сами внидоша. Идѣже нѣкто воинъ ни казания кесарева пождавъ, ни убояся о толице почятьи дѣмонскомъ, суровствомъ въсхити огнь изовну и на дружне рамо въступи, досяже до златаго оконца и до дверий, имиже възможно бысть възлазити къ храмом оцръковнымъ. Пламени полящю, иудѣи възопиша и въскликаша по достоянию страсти, на възбранение и на месть потекоша, ни живота щадяще, ни себе блюдуще, ни опасающеся.

Тит отступил к Антониевой крепости и изготовил воинов, чтобы наутро они все, подойдя, окружили храм. Бог же судил иначе и давно положил ему погибнуть от огня. И приспел судный день в конце года, в десятый день месяца лоя, в который он в давние времена был сожжен вавилонским царем. Огонь начался от своих. Ибо когда Тит отступил, иудеяне, передохнув немного, снова устремились на римлян, и те, одолев иудеян, преследовали их до самого храма и сами вошли <за ними>. И тут один из воинов, не дождавшись приказа цезаря и не убоявшись демоном внушенного начинания, в ярости выхватил огонь изнутри и, встав на плечо товарища, достал до золотого оконца и до дверей, через которые можно было добраться до строений, окружавших храм. Огонь стал разгораться, и иудеяне, с таким криком и воплем, которого заслуживало это страшное дело, побежали, дабы воспрепятствовать <римлянам> и отомстить, не щадя жизни, не помышляя о спасении и позабыв об осторожности.

И нѣкто притекъ възвѣсти Титови. Сей же въ шатрѣ почиваше от брани. И абие въсхоплься, течяше къ цръкви, да угасить огнь. И по немъ поидоша гемони вси, и въслѣдъ их идяху плъци убоявшеся, и бысть вопль и мятежь великъ, толикой силѣ бес чину подвигшися. Кесарь же гласомъ и рукою казаше воемъ угасити огнь. Они же ни кличюща слушаху, зане уши ихъ не слышаху от ратнаго кличяниа, ни ручнаго махания внимаху.

И кто-то, прибежав, возвестил Титу. Он же в шатре отдыхал от брани. И немедленно, вскочив, побежал к храму, чтобы погасить огонь. И за ним направились все военачальники, а вслед им шли полки в страхе, и стоял крик и большое смятение, когда такая огромная сила пришла в движение без порядка. А цезарь голосом и рукой приказывал воинам погасить огонь. Они же не слушали даже его крика, — потому что уши их не слышали из-за ратного шума, — и не замечали знаков, которые он делал рукой.

Ови бо на супостаты зряху, кто кого убиеть, ови же гнѣвомъ затвориша уши, плъком же текущимъ, ни казание, ни запрещение, ни млъба можаше удръжати устремления их, но ярость воеводяше прѣд всѣми и гнѣвъ обья вся. И въ теснотѣ съгнѣтающеся, мнози потоптани быша другъ от друга, мнози же на горящее камение и на попелъ въступающе, не могуще вылѣзти изгараху. А иже близъ цръкве стояша, не творяхуся слышаще кесарева повелѣния, но кождо ихъ ближнему веляше зажещи болма. Мятежници же метяхутся, не могуще что промыслити, и бысть везде бой и кровь и б ѣ жание. Народ же, людие суще немощнии и безъ оружия, идѣже кто постиженъ, ту убиенъ бысть. У жрътвеника събрашася множество мрътвець, кровь же течяше акы рѣка, и струя кровнаа влечяше трупие.

Одни смотрели на врагов, кто кого убьет, другим гнев затворил уши, и когда полки бежали, ни приказ, или запрет, ни просьба не могли удержать их устремления, но ярость предводительствовала всеми и гнев охватил всех. И, давясь в тесноте, многие были затоптаны своими, а многие, наступая на горящие камни и на пепел и не сумев выбраться, сгорели. А те, что стояли возле церкви, притворялись, будто не слышат приказов цезаря, но каждый из них велел стоящему рядом поджигать еще больше. Мятежники же метались, не зная, что предпринять; и повсюду шел бой, текла кровь и бежали воины. А народ — людей беспомощных и безоружных — убивали там, где кого настигали. У жертвенника скопилось множество мертвых, а кровь текла как река, и поток крови увлекал трупы.

Кесарь же разумѣвъ, яко не можеть устремления удръжати войскаго, и огнь одолѣваше, вниде съ г ѣ моны внутрь и видѣ святое цръковное, егоже жадаше, и вся яже в немъ преславна, не токмо у своихъ людий, но и у иноплеменникъ, чюдна и преславна и прекрасна. Пламени же и еще не прошедшу внутрь, но окрестнаа храмы обходящю, мня Титъ, яко възможно есть и еще отъяти дѣло огня, прискочи и начя самъ гасити огнь, и воины понуждаше. И Ливерарья пристави сотника бити непослушающаа, да възбранять пламени. Гнѣвъ же ихъ и ненависть иудѣйска одаляше чести кесаревѣ и страху, и устремления ратнаа полаху паче пламене. Мнозии же въсхищения надѣющеся болма зажигаху, мняще, яко вся исплънена внутреняя богатства, зане видѣша окръстнаа златом покрыта. Вышедшю же кесарю на възбранение вой, нѣкто вложи огнь въ темныя двери внутрении,[57] и внезапу изъвнутрь явившюся пламени, отступиша игемони съ кесаремъ, и оттолѣ не възбраниша никомуже. И цръкви же такоже зажжена бысть, не хотящю кесарю.

Цезарь, увидев, что не может удержать устремления воинов и что огонь одолевает, вошел с военачальниками внутрь и увидел святилище храма, который он жаждал <увидеть>, и все, что было в нем, о чем шла слава не только среди своих людей, но и иноплеменников, — чудное, достойное славы и прекрасное. Поскольку пламя еще не проникло внутрь, но распространялось по окрестным строениям, Тит, думая, что еще возможно спасти здание от огня, подскочил и начал сам гасить огонь и заставлял воинов. Он приставил сотника Либералия бить неповинующихся, чтобы воспрепятствовать огню. Но, охваченные гневом и ненавистью к иудеянам, они уже перестали почитать и бояться цезаря, и ратное рвение пылало сильнее пламени. А многие, надеясь пограбить, поджигали еще больше, думая, что внутри все наполнено богатствами, потому что видели, что кругом было золотое убранство. Когда же цезарь вышел, чтобы остановить воинов, кто-то бросил огонь в темные внутренние двери — и внезапно изнутри показалось пламя; тогда отступили военачальники с цезарем и больше уже никого не останавливали. Так был подожжен храм, против воли цезаря.

Дѣло велика рыдания достойно, прѣдивнейши всѣхъ, елико слышахомъ и видѣхомъ и създаниемъ, и величествомъ, и красотою, и устроениемъ, и славою от святаа. Велико же утѣшение прииметь кто зря на суд Божий, егоже не възможьно утечи ни съдушьнымъ, ни бездушнымъ, ни дѣломъ, ни мѣстомъ. Удивить же ся кто времѣнному кругу: судъ бо и съблюдѣ и того мѣсяца, и того же дне, якоже рекохомъ, в онже древле вавилоняне пожьгоша ту цръковь.[58] И от перваго же създаниа ея, еже нача Соломанъ цѣсарь, до нынѣшьня разорениа, еже бысть въ двѣ лѣте кесарьства Еуспасианова, съчитается л ѣ т 1000 и 100 и 30, и 7 мѣсяць, дневъ 15, от послѣдняго же създаниа, еже сътвори Аггѣй[59] во 2 лѣто цѣсарьства Кирова, до сего плѣнениа съчитается лѣтъ 600 и 30 и 9, и мѣсяць одинъ и 15 дневъ.

Творение, достойное великого плача, самое удивительное из всех, сколько мы слышали и видели, и строением, и величием, и красотою, и убранством, и славою своих святынь. Но глубоко утешится тот, кто подумает о суде Божьем, которого не может избежать ни обладающее душой, ни то, что души не имеет, ни дело, ни место. И подивится кто-нибудь кругу времен: судьба соблюла и тот же месяц, и тот же день, в который, как мы сказали, в давние времена вавилоняне сожгли этот храм. От первоначальной постройки его, начатой царем Соломоном, до нынешнего разрушения, которое случилось в два года правления цезаря Веспасиана, насчитывается 1130 лет, 7 месяцев и 15 дней, а от последней постройки, которую предпринял Аггей во 2-й год царствования Кира, до этого пленения насчитывается 639 лет, один месяц и 15 дней.

Съгарающи же цръкви вся обретаемая въ гробѣжь и въ расхыщение быша, и вси постигаемии желѣзомъ скончашася, и не бысть милости никоторомуже възрасту, ни стыдѣния на благообразныхъ, но и дѣти, и старии, и сквернии, и иерѣи равно смръть прняша: рать бо обья всякъ род бьющихся и молящихся. И пламени же бучащю, и вопль падающих и стонание громъ въспущаше. Высоты ж ради горнѣе и величества дѣля съгарающю дѣлу, реклъ бы кто издалечя зря, яко весь градъ горить. И невъзможно помыслити что лютѣйша и страшнѣйша тогдашняго вопля: римстии плъци бо мятущеся кликаху, мятежници же обступлени огнемъ и оружиемъ въпияху, иже остася людий бѣжаху съ ужасомъ кличюще, противу страсти плачюще; мнози же от глада иссохше и мжаще, видѣвше цръковный огнь, възмогоша пакы кликати и плакати. И противу кличю възгласяху горы окрестнаа и лѣси. И всюда бысть мятежь и страсть люта, и мнѣли бо цръковную гору ис корения скачющю, зане исплънися всюда пламене. Кровь же бысть обилнейши огня, и убиваемии болѣ убивающихъ, и не бысть лзѣ видѣти земля, зане вся покрыта бысть трупиемъ. Воини же и на стогы мрътвець въступающе на бѣгающаа течяху. Мятежници же одва проборовшеся къ внѣшнѣй цръкви въстекоша, и оттуду къ граду, останокъ же народа вбѣже въ внешнюю комару. Иерѣи же пръвѣе вертелища[60] желѣзнаа истлъчьными ногами метаху на римляны; потомъ же яко дойде ихъ огнь, поступиша къ стѣне широцѣ сущи 8 лакотъ. Два же от нарочитых въвергостася въ огнь и сожжена быста съ цръковью — Мииръ, сынъ Вельговъ, и Иосифъ Далѣевъ.

Пока храм горел, было разграблено и расхищено все, что удавалось найти; и все, кого настигало железо, погибли, и не было пощады никакому возрасту, ни уважения к благообразию, но и дети, и старцы, и нечистые, и священники — все равно приняли смерть, ибо война захватила всех сражающихся и молящихся. И в то время как выло пламя, гремели вопли и стоны погибающих. Из-за высоты горы и огромных размеров горящего сооружения глядящий издалека сказал бы, что горит весь город. И невозможно вообразить ничего более жуткого и страшного, чем тогдашний вопль: ибо и римские полки кричали, мечась, и мятежники, окруженные огнем и битвой, испускали вопли, и те, кто уцелел, бежали в ужасе, крича и плача при виде бедствия; и ко многим иссохшим от голода и видевшим смежающимися глазами огонь в храме, вернулись силы кричать и плакать. И на крик отзывались окрестные горы и леса. И повсюду было смятение и лютый ужас, и казалось, что гора, на которой стоял храм, выпрыгивает из основания, потому что вся она покрылась пламенем. Но кровь была обильнее огня, и убиваемых было больше, чем убивающих, и земли не было видно, потому что вся она была покрыта трупами. Но воины гнались за убегающими даже попирая груды мертвецов. Мятежники же, едва пробившись, сбежались к внешнему храму и оттуда — к городу, а остальной народ вбежал во внешнюю галерею. Священники поначалу кидали в римлян железные вертела, выламывая у них основания; потом, когда до них дошел огонь, отступили к стене шириной в 8 локтей. А двое из именитых <граждан> бросились в огонь и сгорели вместе с храмом — Миир, сын Вельги, и Иосиф, сын Далея.

Римляне же мняще восуе щадѣти окрестнаа, цръкви же пожжени сущи, зажгоша комары и двери и врата, развѣ двоихъ — въсточныя и полуденьныя, послѣдь же раскоявшеся, и ты раскопаша и пожгоша и газофилакию, яже быша хранилища стяжания многа: лежаше же в нихъ ризы и паволокы, и съсуды бесчисленыя, и отинудь рѣщи все богатство иудѣйско ту бѣ събранно и вси домовѣ богатых. Приидоша же и на прочную комару внешнюю, в нюже прибѣгоша жены и дѣти и ина чядь смешенаа 6000. И прежде даже не повелѣ кесарь ни гемони, ии гнѣва исплънившеся вои подожгоша и истлѣша вси, и не избы от нихъ никтоже, овѣмъ въ пламень вмѣтавшимъся, овѣмъ ту изгорѣвшимъ.

Римляне, полагая, что ни к чему щадить окрестные <строения>, когда храм сожжен, подожгли галереи, двери и ворота, кроме двоих — восточных и южных, а потом, пожалев об этом, и те разрушили; сожгли и сокровищницу, где хранилось большое богатство: там лежали и ризы, и покрывала, и бесчисленные сосуды, — одним словом, все богатство иудеян было здесь собрано и все домашнее имущество богатых. Они пришли и в уцелевшую внешнюю галерею, в которую сбежались жены и дети и прочий люд всякого рода, числом 6000. И не дожидаясь приказания цезаря или военачальников, преисполнившиеся гнева воины подожгли <их>, и все погибли, и никто от них не спасся — одни бросались в огонь, а другие сгорели на месте.

Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 284; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 50 51 52 53 545556 57 58 59 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!