Подготовка текста, перевод и комментарии О. П. Лихачевой 1 страница
ВСТУПЛЕНИЕ
«Стефанит и Ихнилат» — греко-славянская версия всемирно известного памятника, возникшего в глубокой древности в Индии и получившего известность под названием «Панчатантра», потом он был переработан в персидско-арабский вариант под названием «Калила и Димна», с которого был сделан в XI в. греческий перевод (вернее, переработка) под названием «Стефанит и Ихнилат». Это цикл басен и поучительных повестей, построенный по форме бесед царя и философа: философ рассказывает царю занимательные истории, преимущественно о животных, вкладывая в них поучения. Занимательность сюжета и дидактичность обеспечили памятнику широчайшую популярность.
Славянский перевод был осуществлен, по-видимому, в XIII—XIV вв. в одном из славянских монастырей на Афоне. Существует три редакции славянского текста — сербская, болгарская и болгаро-русская. Редакции различаются по составу, все они в разной степени дефектны (т. е. в них есть утраты по сравнению с греческим оригиналом), но они восходят к одному протографу; общие для всех редакций ошибки перевода показывают, что перевод был один. Ряд языковых данных (мы стараемся в комментарии обращать внимание читателя на такие случаи) позволяет считать, что перевод был сделан на болгарский извод церковно-славянского языка, хотя в сохранившихся рукописях сербская редакция представлена значительно более полным текстом.
Текст, который был распространен в русских рукописях (одна из них издается в данном томе), относится к болгаро-русской редакции, отличающейся следующими особенностями: она состоит из семи глав и обрывается на полуслове в середине притчи «О семи снах индийского царя». Кроме того, в ней произошло слияние двух притч — «О пификах и о светляке» и «О лукавом и о препростом» — в одну притчу «О двух друзьях».
|
|
|
Рукописная традиция болгаро-русской версии богата и разнообразна. Рукописи представляют несколько вариантов текста, и различия этих вариантов формируются в двух планах: во-первых, текстовые разночтения, во-вторых, интерполяции (т. е. позднейшие вставки и изменения; см. ниже). Разночтения в рукописях очень важны — они дают нам возможность судить о том, как древнерусские книжники воспринимали этот чужеродный и иногда непонятный для них текст. На местах ошибок, возникающих при переводе с греческого, в рукописях возникали узлы разночтений — переписчики, чувствуя шероховатость в тексте, пытались исправлять текст по своему разумению (без сверки с греческим оригиналом), а иногда появлялись глоссы на полях, поясняющие текст. Поэтому, чтобы понять восприятие текста средневековым читателем, необходимо изучать его по совокупности рукописей.
|
|
|
Отличительной чертой болгаро-русской редакции является наличие в ней интерполяций — вставок нравоучительного характера. По составу этих вставок мы можем делить рукописи на группы и подгруппы; есть группы, в которых интерполяции вовсе отсутствуют. Интерполяции появились в рукописях болгаро-русской редакции, возможно, сразу же при составлении редакции — во всяком случае, самые ранние рукописи уже содержат интерполяции. Изъятие интерполяций из текста было результатом вторичного редактирования. В двух рукописях XV в. (Синодальной и Рогожской) интерполяции отмечены глоссами на полях «иного-сущее», а в Синодальной рукописи они, кроме того, вычеркнуты. Есть еще рукопись XV в., — Троицкая, текст которой представляет особую редакцию: все интерполяции выброшены, текст сокращен, ему придан более «беллетристический» вид. В рукописях других групп тоже есть интерполяции — они иные, чем в Синодальной группе, и зачастую не воспринимаются как интерполяции, но характер их такой же. Во многих же рукописях XVII—XVIII вв. интерполяции изъяты совсем и памятнику возвращена его басенная сущность.
Наличие и отсутствие интерполяций связано с литературной средой и с литературной обстановкой, в которой существовал текст.
|
|
|
Получив в свои руки восточный басенный цикл, содержащий много афоризмов и нравоучительных сентенций, славянский переводчик — афонский монах — возможно, не придал значения басенному («беллетристическому») характеру памятника, а воспринял только его нравоучительную афористичность. Он усилил дидактическую сторону памятника, добавив туда еще ряд цитат, выдержек из святоотеческих книг. В средневековой письменности имели большое распространение сборники афоризмов (такие как «Пчела») и особенно нравственно-учительные сочинения, такие как «Лествица» Иоанна Синаита или поучения аввы Дорофея. Эти памятники и были источником нового интерполирования. Получается, что для составителя болгаро-русской редакции «Стефанит и Ихнилат» был не столько книгой басен (басни как жанр были ему, видимо, чужды), сколько своего рода «Пчелой», сборником афоризмов, который, следуя традиции, можно дополнять новыми no своему выбору и вкусу. Этим, по-видимому, и объясняется то пренебрежение к сюжету, с которым интерполяции вносятся в текст, — они часто прерывают фразу посередине, иногда полностью не соответствуют по смыслу тому, о чем раесказывается в тексте, иногда просто выглядят странно в данном контексте. Для книжника XV в. литературные особенности «Стефанита и Ихнилата» были чужды — этот памятник обладает чертами литературы Нового времени (неоднозначность героев — злодей говорит умные и благочестивые вещи и подчас вызывает сочувствие; основные моральные установки недостаточно четко выражены, читателю приходится самому оценивать этическую сторону происходящего — в то время как в привычной для него средневековой литературе все было четко, положительный герой говорил и делал все прекрасно, отрицательный — был резко черным; автор же четко и однозначно выражал «мораль притчи»), в нем есть увлекательный сюжет, закоторым нужно следить, и даже своеобразный юмор. Все это, по-видимому, было чуждо и книжнику, и читателю.
|
|
|
В XVII в. положение изменилось, возникала другая литературная ситуация, развились жанры демократических повестей, были сделаны новые переводы («Басни Эзопа», «Зрелище жития человеческого» и др.), и «Стефанит и Ихнилат» попал на свое место, его повествовательная природа ярко проявилась и закрепилась в рукописной традиции. Памятник стал переписываться вместе с другими повествовательными произведениями; сам он тоже стал меняться за счет распространения бытовых подробностей, увеличения деталей сюжетного повествования, интерполяции стали исчезать, начали появляться новые притчи из других источников. При этом книжная лексика частично заменилась на более понятную и даже бытовую.
В настоящем издании мы представляем читателю основное ядро памятника по старейшей из сохранившихся рукописей болгаро-русской редакции (интерполяции опускаются). Читатель увидит образец одного из самых ранних беллетристических произведений славянской письменности (хотя и не воспринятого как таковое в XV в.), не забывая при этом, что это один из «бродячих сюжетов» — т. е. произведение, которое появилось у славян, обойдя до того полмира и принося с собой следы чужих культур и общечеловеческую мудрость.
Текст издается по рукописи XV в.: ГИМ, Синодальное собр., № 367, лл. 493—548. Необходимые исправления сделаны по рукописи XVII в.: РГБ, собр. Тихонравова, № 249 (Т), собр. Толстого: РНБ, Q.XV, 2 (Толст.) и по греческому тексту.
Интерполяции, содержащиеся в Синодальном списке по сравнению с греческим текстом, исключаются; места интерполяций отмечены <...>.
ОРИГИНАЛ
СПИСАНИЕ СИФА АНТИОХА,[1] — ДРУЗИИ ЖЕ МНѢША, ЯКО ИОАНА ДАМАСКИНА,[2] ЗѢЛО ПѢСНОТВОРЦА, — ЕЖЕ О ЗВѢРЕХ,[3] НАРИЦАЕМЫХ СТЕФАНИТА, ИХНИЛАТА[4]
СОЧИНЕНИЕ СИФА АНТИОХА (ИНЫЕ ЖЕ ПОЛАГАЛИ, ЧТО ИОАННА ДАМАСКИНА, ВЕЛИКОГО ГИМНОСЛАГАТЕЛЯ), А ОНО О ЗВЕРЯХ, НАЗЫВАЕМЫХ СТЕФАНИТ, ИХНИЛАТ
Притча пръваа. Въпрос царевъ. Царь индѣйскый въпрашаше нѣкоего от своих философ, глаголя: «Хощу, яко да притчею покажеши ми, како лукавый муж льстивый, посредѣ себѣ вложивъ, въ вражду предлагаеть, еже посредѣ нѣкых составленную любовъ же и дружбу».
Притча первая. Вопрос царя. Спрашивал царь индийский одного из своих философов, говоря: «Хочу я, чтобы ты показал мне в притче, как хитрый и коварный человек, став посредником, превращает во вражду любовь и дружбу, которые между кем-нибудь установились».
Онъ же, въсприемъ, рече:
И вот что тот сказал в ответ:
Глаголется, яко купець нѣкый, многославенъ сы и житье доброволно по сотворению имы, и дѣти имы умовредны, не хотяше лѣности ради художство нѣкоего рукодѣлиа навыкнути. И наказателными отець к ним бесѣдоваше словесы, глаголя: «О чада, иже в житии сем възращаемы, 3 вещи требуем: доволно богатьство и славу от человѣкъ и получение благым онѣм, еже съ праведными. Си же 3 вещи инако не пребывають никомуже, точию 4-ми вещми: еже събирати богатьство мѣрами праведными и благословенными, и еже стяжаемая добрѣ разстваряти и сматряти, таже раздаати от стяжаемых требующим, еже ползует в будущем житии <...> и еще же уклонятися от приключающих падений, елико по силѣ. Иже бо в коем от 3-хъ сих мимотечеть, никтоже ползуеть. Аще бо ни богатьство приобрящет, не возможет убо развращатися в житьи, ни же благодѣйствовати кого. Аще убо богат будеть, не добрѣ же житье растваряеть, скорѣе убо нищим сый причастенъ будет; аще бо и малоястие творить, не пребывающу им нѣкоему приложению, по малу все богатьство его изнурится. <...>. Аще бо и богатьство притяжится, и в худо будет попечение его <не от сих же подасться, идѣже подобаеть> нищь и имѣя таковае богатьство во истинну вмѣняется и повиненъ есть всякой погибели. Якоже сопусы разсыпаються,[5] егда же и в них вода умножаема бываше и исхожению путь не обрящеть».
Рассказывают, что был один весьма известный купец, который вел положенным образом добросовестную жизнь, но имел злоумных детей, которые по лени не хотели научиться никакому искусству ремесла. И отец обращался к ним с поучительными словами, говоря: «О дети! Когда в эту жизнь мы вступаем, то нуждаемся в трех вещах: достаточном состоянии, почете от людей и справедливом приобретении того, что благо. А эти три вещи никому не даются иначе, чем через четыре другие: чтобы богатство составлять путями справедливыми и благословенными, чтобы приобретенное правильно употреблять и сохранять, чтобы из приобретенного подавать нуждающимся, а это полезно для жизни будущей (...) и еще чтобы, насколько можно, избегать случающихся напастей. И если кто упустит что-нибудь из тех трех вещей, — никто не поможет. Ведь если он не приобретает богатство, то и сам в жизни не сможет развернуться, ни другого кого облагодетельствовать. А если и богат станет, но неправильно жизнь свою устроит, то скоро окажется среди нищих; даже если и скромно питаться будет, а к богатству ничего не прибавит, истощится оно постепенно. (...) Если же и скопится состояние, но употреблено будет худо (не будут подавать от него, когда нужно), то справедливо счесть нищим того, кто богат таким образом, всякой гибели он сам причина. Так и трубы разрываются, когда вода в них прибывает, а пути для выхода не находит».
Сих слышавше отроци наказание и покоришяся отеческому совѣту. И пръвый убо их на куплю посланъ бысть, имяше же съ собою кола, двоими телци влекома. И приклучися на пути в тинѣ единому от телець углебнути. На него же устремися купець вкупѣ съ своими, възведошя и от кала, и нужи ради, яже подъят влеком, и изнемог и оставленъ бысть, ниякоже <...> могий ходити. И недоумѣниемъ одержим бывъ, и тихо походивъ семо и овамо, поле обрѣте травоносно и водно, в немже пребысть питаяся. Немьного еже посредѣ[6] и зѣло отолстѣ и отучнѣ Телець и нача ргъма земьля рыти и велми рыкати <...>.
Услышали юноши это поучение и послушались отеческого наказа. И вот первый из них послан торговать, а с собой имел повозку, которую тянули два быка. По дороге же случилось одному быку увязнуть в болоте. Бросился к нему купец со своими людьми, вытащили его из грязи, да пришлось его оставить: ведь пока его тянули, он выбился из сил, так что и (...) передвигаться не мог. И вот, в полной растерянности, он тихо ходил тут и там, пока не набрел на влажное, богатое травой поле, где и остался, кормясь. Вскоре весьма растолстел и раздобрел Бык, начал рыть землю рогами и громко реветь (...).
Пребываше же близ оного мѣста царь нѣкий Левъ. Бяху же у него животнии различнии родове: лвове же и медвѣди, волци же и лисици, и инии друзи. Левъ же бѣ возносливъ и гръдъ и скуденъ мудростию. Слышав телчее рыкание и убояся зѣло; и не хотяще боязни свое явити сущим под нимъ, сего ради стояше на едином мѣсте, не проходя <...>. Бяху же тамо звѣря два: единъ убо Стефанитъ нарицаемый, другий же Ихнилат. Обои различнии мудроумнии обычаи,[7] Ихнилатъ же лукавенъ бяше нѣкако душею и много разумѣ вещем достизание <...>.
А близко от этого места находился царь Лев. Были у него животные разного рода: и львы, и медведи, волки и лисы, и многие другие. Лев же был заносчив, горд, скудоумен. Услышал он рев Быка и очень испугался; показать своим подданным страх он не хотел и потому неподвижно стоял на месте (...). Были там еще два зверя: один по имени Стефанит, а другой Ихнилат. Оба они различались складом ума, и Ихнилат был довольно лукав душою и хорошо знал, как достичь желаемого (...).
Онъ же рече Стефаниту: «Что се, друже, зрим Лва непреходна, яко леду померзьшу, и по обычаю нѣкому же насиляющу?» Стефанит же рече: «Что тебѣ обещно таковым въпросом неподобным? Ничтоже нам прискорбно есть, ни тяготно, но вратом присѣдящие царя нашего, катадневную пищу[8] приемлюще, но нѣсмы достоини о царех бесѣдовати, ниже о них сматряти. Престани убо от таковых и познай, яко всяк <...> влагаяй себе в неподобнаа словеса и дѣла, постражет пификово.[9]
И сказал он Стефаниту: «Почему это мы видим, друг, что Лев неподвижен, словно застывший лед, не творя никому насилия, как это обычно бывает?» И сказал Стефанит: «Что тебе до таких неподобающих вопросов? Нет нам ни в чем скорби или тягости: недостойны мы о царях рассуждать или разбирать их, сидя у ворот нашего царя и принимая от него насущную пищу. Оставь это и знай, что со всяким (...) кто занят неподобающими словами и делами, будет то же, что с павианом.
Глаголеть бо ся, яко пифик нѣкый, видѣвъ древодѣля древо цѣпяща двѣма клинома, яко потребы ради нѣкыа древодѣлю отшедшю, уподобися пифик древодѣлю и на древо всѣде и цѣпити е начинаше. Мудомъ же его въ древняа цѣпины вшедшим и клинъ невидѣнием извлекшу, съключися древо,[10] и мудом его ятым бывшим. Малодушьствоваше же пифик, и древодѣлю дошедшу, и мучен бысть велми». <...>
Рассказывают, что один павиан, увидев, как дровосек расщепляет дерево двумя клиньями и что тот за каким-то делом отошел, уподобился дровосеку, уселся на дерево и взялся его расщеплять. Вот срамные части его попали в щель, а он по незнанию вытащил клин, дерево сжалось и защемило его. Павиан обезумел от боли, а когда пришел дровосек, еще и наказан был сильно». (...)
Ихнилат же рече: «Разумѣхъ, яже предложил еси. Но познай, яко всяк, приближайся царю, не за ради житейскыа пища приступает, но славы желает, еже възвеселити други, враги же опечалити. Худых бо мужии нижних любовно есть еже доволном быти, и еже обрящут, и обыкнути; зане и пес, кость обрѣт, гложет ю. <...> Высокоумный же муж не до нижних стоит и худых, но горняа ищет и достойнаа им гонит. Якоже и лев, аще заеца дръжит и видит велъблюда, оставляет заеца и вльблюда гонит. Или нѣсть си, яко пес опаш виет, дондеже пищу приимет <...> великому же елефанду отвращающуся и не приемлющу пища, едва укрощениемъ ядуща? <...> Аще бо великоумный мужъ и благоподателный не на длъго житие проводить, но длъгоживотенъ вмѣняется, а иже житейскою тѣснотою живяй, не моги ни себе, ни иныа плъзовати, маложивотенъ есть сый и страстенъ, поне аще и въ глубоку достигнеть старость». <...>
И сказал Ихнилат: «Понял я то, что ты изложил. Но знай, что всякий, приблизившийся к царю, приходит не за жизненным пропитанием, а хочет славы, чтобы друзей порадовать и врагов посрамить. Людям бедным и низким любезен достаток: что найдут, то им и ладно: так и собака — найдет кость и гложет ее (...). Но человек одухотворенный не мирится с низким и дурным, он ищет высшего и стремится к достойному. Вот так и лев — если держит зайца, но видит верблюда, оставит зайца, а преследует верблюда. Разве тебе не известно, что собака машет хвостом, прежде чем дадут ей есть (...) а великий слон отказывается и не берет пищи и ест лишь после уговоров? (...) Одухотворенный и щедрый муж хоть и не долго проживет, но к долгожителям причисляется, а тот, кто житейской суетою и убогостью существует, кто не способен ни себе, ни другим пользы принести, тот кратковечен и несчастен будет, даже если и до глубокой доживет старости» (...).
Стефанит же, въсприим, рече: «Разумѣхъ, яже глаголеши, но разсмотряй, яко всякъ жало имать.[11] И егда есть кто в равночестных честенъ, достоит ему доволну быти о своем степени. Таци бо есмы и мы <...> и тѣм же лобзаим наше число».[12]
Услышал это Стефанит и сказал: «Я понял, что ты имеешь в виду, но примечай, что у каждого свой предел. И если кто почтен от равных по чести, тот должен быть доволен своим положением. И поскольку мы таковы (...) то примем с любовью нашу меру».
Ихнилат же рече: «Обще есть житейское достояние. И великоумный муж присно творить достоание своему въсхожению, скудоумный же присно сходить. Тяготно бо есть, еже от нижних горѣ въскацати, удобно же от горних сходити, едва же въсходить. <...> Подобает убо и нам горняа искати, елико по силѣ, и не точию о своем степени стояти, но и на другии преходити. Хощу бо Лвова сумнѣниа присвоение обрѣсти, еже к нему бесѣдованием. Зрю бо его ужасна и всюду недоумѣющася вкупѣ съ своими воины и мню, яко получу достоание нѣкое от него».
И сказал Ихнилат: «Всякое жизненное назначение одинаково. Потому одухотворенный муж назначен к тому, чтобы восходить, а ничтожный — всегда опускаться. Ведь очень трудно снизу забраться наверх, но сверху спускаться легко, не то что восходить. (...) Вот и нам подобает искать, сколько возможно, высшего, не только оставаться в теперешнем состоянии, но и переходить в другие. Поэтому я и хочу через беседу со Львом сделать себе приобретение из его затруднений. Я вижу, что он в страхе и растерянности вместе со своими воинами, и надеюсь, что сделаю себе из этого какое-нибудь приобретение».
Стефанит же рече: «Како разумѣлъ еси, яко Лев недоумѣет?» Ихнилат же рече: «Разумѣх моимъ помышлениемъ. <...> Разумный бо мужь может разумѣти и ближняго своего помышлениа, сматряа его по преложению и по образу». Стефанит же рече: «И како благодать възможеши обрѣести от Лва, николиже царемъ поработав, ни художества имы бесѣдованиа их и наказованиа?» Он же отвѣщавъ, рече: «Мудроумный мужь вѣсть ходити, в немже и искушения не имать <...> безумный же, в немже ся есть научилъ, и в том погрѣшаеть». Стефанит же рече: «Царь не обыклъ есть блъша приимати что от себе, но ближняго прочим. Подобит бо ся лозѣ,[13] та бо не бльшим древесем, но ближним приплетается. Како убо възможеши присвоитися Лвови, не сый с ним?» <...>
И сказал Стефанит: «Как ты догадался, что Лев растерян?» И сказал Ихнилат: «Это я понял путем размышления. (...) Ведь умный способен понимать даже мысли ближнего, наблюдая за его поведением и обликом». И сказал Стефанит: «А как же ты получишь от Льва вознаграждение, никогда не служив царям, не обладая искусством беседовать с ними и поучать их?» И тот сказал в ответ: «Мудрый знает, как поступать и там, где не имеет опыта (...) глупый ошибается и в том, чему учился». И сказал Стефанит: «Царь принимает что-нибудь не от того, кто его больше, но от того, кто к нему ближе. Этим он похож на виноград, который оплетает не самые большие, а самые ближние деревья. Не находясь при царе, как сможешь ты приблизиться к нему?» (...)
Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 594; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!