Красноречие республиканского Рима

 

По сложившейся традиции годом основания Рима, сначала города, затем государства, считается 752 г до н э. Но бесчисленные войны с окружавшими Рим племенами за право владычества в регионе надолго по сравнению с Грецией задержали развитие его духовной культуры.

Изначально римское государство было государством землепаш­цев и воинов, народа, смотревшего на мир глазами рассудочного практицизма и холодной трезвости. Знаменитый греческий культ красоты во всем, восторженное служение ей воспринимались в Риме как некая восточная распущенность, низменное сладострастие и недостаток практицизма. По сравнению с эллинским миром, даже в смысле географии сориентированным на более культурный Вос­ток, Рим был чисто западной цивилизацией прагматизма и напора. Это была культура иного типа, цивилизация индивидуальностей, но не коллектива.

Уже упоминавшийся Ф.Ф. Зелинский говорит об этом так: "В противоположность эллину с его агонистической душой, поведшей его вполне естественно и последовательно на путь положительной морали, мы римлянину должны приписать душу юридическую и в соответствии с ней стремление к отрицательной морали праведно­сти, а не добродетели"¹. Что конкретно понимает знаменитый фило­лог-классик под "положительным" и "отрицательным" типом морали, он подробно объясняет в другом месте: общественные требования к члену общины "бывают неизбежно и положительного, и отрица­тельного характера, — смотря, однако, по преобладанию тех или Других, мы различаем нравственность (преимущественно) положи­тельную и (преимущественно) отрицательную. Этим двум направлениям нравственного поведения соответствуют два идеала, сообщающие более определенную окраску высшему идеалу добра. Идеал положительной нравственности — arete — переходящая по мере развития нравственной культуры от понятия доблести к понятию добродетели (в буквальном смысле: "делания добра"), ее средство — деятельность, ее отдельное проявление — подвиг (katorthoma); это идеал античный, общий всем эпохам. Идеал отрицательной нравст­венности — праведность; ее средство — воздержание, ее отдельное проявление — избежание проступка или греха (hamartema); это идеал фарисейский (в объективном смысле этого слова).

Принцип соревнования ("агонистический"), столь характерный для античности, содействовал положительному направлению ее нравственности, побуждая каждого человека к совершению подви­гов в смысле доблести и добродетели"².

Деловой и в то же время "отрицательный" характер римского менталитета определяет характер отношений римлянина с красно­речием. Воинственный народ не мог обходиться без полководцев и вождей, обращавшихся к войску и к народу в минуты тяжких испы­таний. Но в римской ментальности никогда не присутствует культ чистого слова, звуковой гармонии, наслаждения искусностью гово­рящего. "...Как на войне римлянин служит своему отечеству с ору­жием в руках, так в мирное время он служит ему речами в сенате и народном собрании. "Vir bonus dicendi peritus — достойный муж, искусный в речах", так определяет идеал древнеримского оратора Катон Старший. Однако, чтобы правильно понять его, следует пом­нить, что "достойный муж" в латинском языке тех времен — сино­ним аристократа. Идеал красноречия был тесно связан с политиче­ским идеалом, и когда был брошен вызов отжившему свой век по­литическому идеалу древней римской аристократии, заколебался и ораторский идеал", — рассказывает М.Л. Гаспаров³.

Собственно о красноречии республиканского Рима мы знаем, преимущественно, благодаря рассказам Цицерона и немногим цита­там в сочинениях других авторов. Нам известны имена знаменитых политических деятелей (в республиканском Риме — синоним ора­тора), но речи их до нас не дошли, поскольку вплоть до Юлия Цезаря не было традиции ведения сенатских протоколов. Утилитар­ность римского красноречия сыграла печальную роль в его истории.

Политическое устройство Древнего Рима требовало развития практического красноречия главным образом в его политической форме. Государственные решения и законы начиная с 510 г. до н.э. (изгнания династии Тарквиниев) принимались чаще всего коллегиально, на заседаниях сената. Ораторские способности играли заметную роль в продвижении идей во время сенатских прений.

"Римский народ не принимал участия в обсуждении государст­венных дел — в больших и малых комициях он только кратко вы­ражал свое окончательное мнение. Но всенародное обсуждение за­конопроектов и текущих дел все-таки имело место, оно происходило на сходках-конциях (condones), созываемых любым комициальным магистратом"⁴. Без этих бурных собраний невозможно представить себе политическую картину Рима. На сходках влиятельные полити­ки громили предложения своих противников, спорили друг с другом перед лицом народа, убеждали его в пользе какого-либо законопро­екта. Слушатели выражали свое участие шумом и криками. В кри­зисные годы народные трибуны вызывали консулов и сенаторов на комиции — к ответу и к отчету перед плебсом: так было, например, во время хлебного бунта 138 г. до н.э. и после убийства Тиберия Гракха. В начале Союзнической войны (90 г. до н.э.) видные поли­тические ораторы дневали и ночевали на рострах (Cic., Br., 305).

Цицерон рассказывает характерную историю о том, как в 138 г. до н.э. консуляры и лучшие ораторы своего времени изящный Гай Лелий и патетический, "божественно красноречивый" Сервилий Сульпиций Гальба усердно защищали мелких служителей откупной кампании, обвиненных в убийстве. Гальба — в прошлом хищный и жестокий наместник Лузитании — взялся за дело маленьких людей за сутки до решающего заседания суда и после бессонной ночи под­готовки произнес защитительную речь с таким подъемом, что каж­дый ее раздел заканчивался под рукоплескания (Cic., Вг., 85—88). Слава о таком усердии широко распространилась среди простого народа, дарующего "почести".

Пожалуй, самым значительным оратором республиканского Рима был защитник плебеев Гай Гракх, прославленный Цицероном, не­смотря на противоположность политических взглядов. Интересную сравнительную характеристику ораторской практики аристократов, возглавивших борьбу плебеев за свои права, братьев Тиберия и Гая Гракхов дает Плутарх в жизнеописаниях "Агид и Клеомен и Тиберий и Гай Гракхи": "Выражение лица, взгляд и жесты у Тиберия были мягче, сдержаннее, у Гая — резче и горячее, так что, и вы­ступая с речами, Тиберий скромно стоял на месте, а Гай первым среди римлян стал во время речи расхаживать и срывать с плеча тогу... Гай говорил грозно, страстно и зажигательно, а речь Тиберия радовала слух и легко вызывала сострадание. Слог у Тиберия был чистый и старательно отделанный, а у Гая захватывающий и пышный"⁵. Примером патетического стиля Гая Гракха может служить речь, произнесенная сразу после убийства его брата сторонниками сенатской олигархии и предшествовавшая собственной гибели ора­тора: "Куда, несчастный, направлюсь я? К кому обращусь? На Капитолий? Но он залит кровью брата. Или домой? Для того, чтобы увидеть мать, несчастную, рыдающую и униженную?" По словам Цицерона, эта речь была произнесена "с таким выражением глаз, таким голосом, с такими жестами, что даже враги не могли удер­жаться от слез" (Cic., De or., Ill, 56).

Патетический стиль Гая Гракха и его младших современников Луция Лициния Красса и Марка Антония был закономерным прояв­лением общей тенденции в развитии римского красноречия. Начав­шись декларативной простотой в знаменитом афоризме Катона Старшего Rer tene, verba sequentur — "Придерживайся сути дела — слова найдутся", искусство оратора в республиканском Риме долж­но было стремиться к пышности и изощренности. Если греческое искусство говорить родилось из восторга неискушенного человека перед красотой и мастерством иноземного (см. выше — сицилий­ского) слова, поскольку красота угодна богам, то римляне, строгие и деловые, по-военному не рассуждающие, использовали речь по прямому назначению. Поэтому путь греческой риторики лежал от нагромождения красивостей и сложности к простоте, изяществу и гармонии — определяющим принципам греческой культуры. Про­стые до наивности души римлян были насмерть поражены греческой красивостью, поэтому их путь противоположен — от упроще­ния к нагромождению, азианству.

Следует учитывать и то, что римляне обратились к греческой риторике приблизительно к середине II в. до н.э., когда расцвет греческого красноречия остался в далеком прошлом, а блистатель­ные примеры публицистики Лисия, Исократа, Демосфена обрати­лись в собрания примеров для школьной риторики.

Разумеется, речь идет не о конкретных случаях римского крас­норечия, а об общей тенденции развития ораторского искусства в Риме. Что касается сохранившихся осколков республиканской по­литической риторики, то среди них нетрудно найти свои "цветы красноречия" и даже отметить некоторые общие закономерности.

В основании политических речей римлян лежала инвектива, черта, характерная для архаических обществ, когда идея еще не отделена от своего носителя: развенчание личности политического противника есть развенчание его идей. Примеры инвектив мы встречаем в ораторской практике строгого консерватора, защитника олигархии Марка Проция Катона ("Против Корнелия к народу": "Есть ли человек более неряшливый, суеверный, пропащий, далекий от общественных дел?" или "Против Пансы": "В школе ты воровал у мальчишек кошельки и карандаши)"⁶. Присутствуют они также в речах народного трибуна Гая Гракха ("Твое детство было бесчести­ем твоей юности, юность — посрамлением старости, старость — позором государства" или "Вот тот авторитету которого вы следуе­те, который из-за страсти к женщинам сам разукрасился, как жен­щина"⁷).

Другой отличительной чертой римского красноречия был грубо­ватый юмор, всегда привлекавший на сторону оратора симпатии толпы. Так, Плутарх рассказывает, что однажды, когда римский на­род несвоевременно домогался раздачи хлеба, Катон, желая отвра­тить сограждан от бунта, начал свою речь так: "Тяжелая задача, квириты [граждане], говорить с желудком, у которого нет ушей" (Plut., Cat.Maj., VIII).

Наконец, раннее римское красноречие отличалось афористично­стью выражений, которые навсегда запомнили потомки. Тот же Ка­тон во фрагменте "За раздел добычи между воинами" бросает: "Частные воры влачат жизнь в колодках и узах, общественные — в золоте и пурпуре"⁸. Гай Гракх предлагает не менее общественно значимую формулу: "Тому же самому человеку свойственно бесчес­тить честных, который одобряет бесчестных"⁹.

Во фрагментах речей Катона можно встретить и выразительные скопления глаголов для усиления значимости произносимого, на­пример: "Я уже давно узнал, и понял, и думаю..."(У), "...я своевременнейше рассеял и успокоил великие беспорядки..."(IV); ри­торические вопросы: "Твое грязное дело ты хочешь покрыть еще худшим? Делаешь из людей свиные туши? Устраиваешь такую бой­ню? Устраиваешь десять похорон? Губишь десять свободных душ?.."; метафоры: "...море цветет парусами", антитезы: "Почесть они ку­пили, а дурные дела добрыми не искупили"¹⁰. Но важнейшим прие­мом раннего римского красноречия остается повествование, спокойное и обстоятельное воздействие на слушателей с помощью подбора и группировки фактов. К примеру, Катон создает художественный образ собственной добродетели: "Нет у меня ни стройки, ни вазы, ни одежды какой-нибудь дорогостоящей, ни доро­гого раба, ни рабыни. Если у меня что-нибудь есть, я этим пользу­юсь, если нет — обхожусь так; по-моему, каждый должен пользо­ваться и довольствоваться своим. Меня упрекают в том, что k во многом нуждаюсь, а я их — что они не умеют нуждаться.¹¹

И все же стремление к азианству в раннем римском красноречии возобладало. Этот стиль стал основным в творчестве Марка /Анто­ния, Луция Лициния Красса, Сульпиция и Котты и, наконец, Гортензия — прямого предшественника Цицерона (последний в насмешку называл Гортензия "актером" за почти актерскую манеру произнесения пышных речей). Необходимо добавить несколько слов о риторах, чье влияние в римском обществе особенно усилилось на рубеже II—I вв. до н.э., в начале эпохи гражданских войн.

Как указывает М.Л. Гаспаров: "Поднимающаяся римская демо­кратия — всадники и плебеи — в своей борьбе против сенатской олигархии нуждались в действенном ораторском искусстве. Фа­мильных традиций сенатского красноречия всадники и плебеи не имели — с тем большей жадностью набросились они на эллинисти­ческую риторику, которая бралась научить ораторскому искусству всякого желающего. В Риме появились школы греческих риторов — сперва вольноотпущенников, потом свободных приезжих учителей. Обеспокоенный сенат стал принимать меры. В 173 и 161 гг. до н.э. были изданы указы об изгнании из Рима греческих философов и риторов. Это не помогло: поколение спустя в Риме вновь свободно преподают греческие риторы, и появляются даже латинские риторы, преподающие на латинском языке и довольно удачно перерабаты­вающие греческую риторику применительно к требованиям римской действительности. Их уроки более доступны и этим более опасны, поэтому сенат оставляет в покое греческих риторов и обращается против латинских: в 92 г. до н.э. лучший сенатский оратор Луций Лициний Красс (будущий герой диалога Цицерона "Об ораторе") в должности цензора издает указ о закрытии латинских риторических школ как заведений, не отвечающих римским нравам. Этим удалось временно покончить с преподаванием латинской риторики, но с тем большим усердием обратились римляне к изучению риторики грече­ской. С каждым днем все больше молодых людей отправлялось из Рима в Грецию, чтобы у лучших преподавателей учиться греческой культуре слова и мысли"¹².

Наконец, между 86 и 82 гг. до н.э. в Риме получил распростра­нение первый дошедший до нас анонимный учебник риторики на латинском языке "Риторика к Герению". Сочинение это, посвящен­ное представителю плебейского рода Герениев, который был другом вождя популяров Мария, отличалось яркой демократической тен­денциозностью. В основе учебника — принцип античных руко­водств для изучения ораторского искусства (в первой и второй кни­гах говорится о "нахождении" материала, в третьей — о его распо­ложении, о памяти и произношении речи и в четвертой — о сло­весном оформлении). "Риторика к Герению" была наполнена ссыл­ками на речи Гракхов, Апулея Сатурнина, Ливия Друза — орато­ров, примыкавших к демократическому движению. Этот учебник давал возможность несостоятельным юношам, не знавшим греческо­го языка и неспособным платить греческим учителям, получить дос­тойное политическое образование. Рим семимильными шагами шел к плебейской смуте и крушению древней сенатской республики.

¹ Зелинский Ф.Ф. История античной культуры. С. 274.
² Зелинский Ф.Ф. История античной культуры. С. 36.
³ Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 15.
⁴ Трухина Н.Н. Политика и политики "золотого века" римской республики (II в. до н.э.). М., 1986. С. 28.
⁵ Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 3 т. / Пер. С.П. Маркиша. М., 1964. Т. 3. С. 112.
⁶ Malkovati H. Oratorum Romanorum Fragmenta. Turin, 1955. P. 181. Пер. Н.Н. Трухиной.
⁷ Цит. по: Дератани Н.Ф. и др. История римской литературы. М., 1954. С. 93.
⁸ Цит. по: Malcovati H. Oratorum... P. 182.
⁹ Цит. по: Дератани и др. История римской литературы. С. 94.
¹⁰ Цит. по: Malcovati H. Oratorum... P. 172—173.
¹¹ Цит. по: Malcovati H. Oratorum.... P. 179.
¹² Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 15—16.

 

 

Цицерон (106 — 43 гг. до н.э.)

 

О, сладкое имя свободы!

Cic. Verr., III, 26

Вся громкая слава римской риторики может быть обозначена одним звучным именем — Марк Туллий Цицерон. Выдающийся оратор и политический дея­тель, писатель, философ, автор трактатов на темы морали и воспи­тания, он стал олицетворением целой эпохи в римской истории и самой значительной фигурой в латинском красноречии вообще. Еще в античности возникла традиция сопоставлений Цицерона с Демос­феном, которой воспользовался Плутарх в "Сравнительных жизне­описаниях". Древние любители афоризмов заметки о Цицероне на­чинали так: "Тебя, Марк Туллий, Демосфен предвосхитил в том от­ношении, что ты не первый оратор, а ты его уличил в том, что он не единственный"¹

По рождению Цицерон не принадлежал к римскому нобилитету, а происходил из "всаднического" сословия города Арпина. Поэтому молодому честолюбцу предстоял нелегкий путь завоевания Римско­го форума.

Родители Цицерона мечтали о политическом поприще для своих двух сыновей Марка и Квинта и потому воспользовались столичны­ми связями, чтобы ввести детей в дома известных сенаторов, среди которых были и прославленные своим искусством красноречия Ан­тоний и Красе (см. предшествующую главу). В дальнейшем в ри­торических трактатах Цицерон подробно воссоздал путь молодого провинциала к вершинам политической карьеры и славы в Риме. Он учился у греческих риторов, брал уроки права у обоих Сцевол – прославленного старца, входившего еще в кружок Сципиона, и его бойкого племянника, известного адвоката времен Мария и Суллы. Как впоследствии утверждал сам Цицерон, ораторы его времени проходили практическую "выучку на форуме", слушая ораторов и присутствуя на судебных процессах. Путь к вершинам политиче­ской власти в Риме издавна пролегал через громкие судебные Дела, и Цицерон с завидным рвением занялся адвокатской практикой.

С давних пор известно, что речи судебных ораторов непременно должны касаться таких глобальных категорий общественного уст­ройства, как законность и беззаконие, справедливость и несправед­ливость, нравственность и имморализм, свобода и необходимость... Все эти категории, на первый взгляд кажущиеся отвлеченными, на самом деле теснейшим образом переплетаются с политическим уст­ройством государства. Громкие политические процессы, к которым так стремился Цицерон, затрагивали не только интересы, но и карьеру, и даже вопрос о жизни и смерти тех людей, что находи­лись у власти и обладали громадным могуществом. Адвокату, взяв­шемуся защищать деревенщину Секста Росция и вскрывшему тай­ные механизмы этого дела, предстояло столкнуться лицом к лицу с Луцием Корнелием Хрисогоном, влиятельным вольноотпущенником кровавого диктатора Суллы, который первым ввел проскрипционные списки. В деле Росция Цицерон принужден был говорить о состоя­нии дел в государстве, где "разучились не только прощать проступ­ки, но и расследовать преступления" (I, I, 3)² Это непростое дело скромного провинциала, нашедшего могущественную покровитель­ницу в римской матроне Цецилии, родственнице Суллы, в действи­тельности было тяжбой между представителями старинных римских родов, утративших при Сулле свое влияние, и безродными ставлен­никами диктатора. Цицерон защищал нобилитет и прекрасно пони­мал, на что идет. Он сам побывал в Америи, на месте расследовал обстоятельства преступления и просил у суда 108 дней для подго­товки процесса. Это было не первое дело молодого адвоката, но первый громкий процесс, после успешного завершения которого Цицерон поспешил покинуть Рим якобы для совершенствования своего образования у философов и риторов Греции.

Такая подготовка была благопристойным поводом отъезда, по­скольку уже в процессе Росция Цицерон показал себя талантливым учеником греков и Молона, у которого получил образование в Риме и намеревался продолжить обучение на Родосе. Речь Цицерона "В защиту Сеста Росция из Америи" построена по всем правилам ора­торского мастерства — с жалобами на молодость и неопытность защитника (IV, 9), увещеванием судей (V, 12), прямыми речами от имени обвиняемого (XI, 32), опровержением доводов обвинения. Кстати, в развенчании утверждений обвинителя Гая Эруция, дока­зывавшего, что Росций — отцеубийца, Цицерон прибегает к грече­скому искусству этопеи, опиравшемуся на характеристику обвиняе­мого, который не мог бы совершить столь ужасного поступка. Вот как говорит об этом Цицерон: "Обвиняя кого-либо в столь тяжком, столь ужасном, столь исключительном злодеянии, совершаемом так редко, что в случаях, когда о нем слыхали, его считали подобным зловещему предзнаменованию, какие же улики, Гай Эруций, по-твоему, должен представить обвинитель? Не правда ли, он должен доказать исключительную преступную дерзость обвиняемого, ди­кость его нравов и свирепость характера, его порочный и позорный образ жизни, его полную безнравственность и испорченность, вле­кущие его к гибели? Между тем ты — хотя бы ради того, чтобы бросить упрек Сексту Росцию, — не упомянул ни о чем подобном.

Секст Росций убил своего отца. — "Что он за человек? Испор­ченный юнец, подученный негодяями?" — Да ему за сорок лет.— "Тогда его на это злодеяние, конечно, натолкнули расточительность, огромные долги и неукротимые страсти". По обвинению в расточи­тельности его оправдал Эруций, сказав, что он едва ли был хотя бы на одной пирушке. Долгов у него никогда не было. Что касается страстей, то какие страсти могут быть у человека, который, как заявил сам обвинитель, всегда жил в деревне, занимаясь сельским хозяйством? Ведь такая жизнь весьма далека от страстей и учит сознанию долга" (XIV, 39). Современному любителю детективных романов такой довод вряд ли покажется убедительным, но во вре­мена Цицерона это была неоспоримая логика.

Важность дела Росция заключалась в том, что, по словам Цице­рона, "после долгого перерыва" впервые происходил "суд по делу об убийстве, а между тем за это время были совершены гнус­нейшие и чудовищные убийства" (IV, 11). Защитник намекает на события гражданской войны и чудовищные сулланские репрессии, обращенные против всех несогласных с диктаторским режимом. Между тем отца обвиняемого, очень богатого по тем временам че­ловека, его дальние родственники с помощью Хрисогона попытались задним числом (т.е. уже после убийства) внести в проскрипционные списки, а имущество, продав за бесценок, распределить между собой. Исполнению замыслов "бесчестных наглецов", как именует их Цицерон, мешал законный наследник, которого и попытались обви­нить в отцеубийстве. В данном деле защитник не столько говорит о невиновности обвиняемого — она для всех очевидна, — сколько разоблачает алчность преступников, наживающихся на гибели со­граждан, и тех, кто пользуется своими связями для сокрытия пре­ступлений. Двадцатисемилетний Цицерон уже твердо убежден, что нет в мире высшей ценности, чем справедливое государственное устройство, одним из элементов которого является демократический суд. Он обращается к судьям не с лестью, но с требованием "воз­можно строже покарать за злодеяния, возможно смелее дать отпор наглейшим людям и помнить, что если вы в этом судебном деле не покажете, каковы ваши взгляды, то жадность, преступность и дер­зость способны дойти до того, что не только тайно, но даже здесь на форуме, перед твоим трибуналом, Марк Фанний, у ваших ног, судьи, прямо между скамьями будут происходить убийства" (V, 12). Цицерон вернулся в Рим уже после смерти всесильного диктато­ра в 79 г. до н.э. и обнаружил, что римляне его не забыли. Едва достигнув минимального возраста, предписанного законом для заня­тия государственных должностей, он был избран квестором (76 г. до н.э.), а в следующем 75 г. до н.э. получил в управление остров Сицилию. Строгое исполнение обязанностей и личное бескорыстие Цицерона запомнились сицилийцам, и когда они попытались возбу­дить дело о вымогательстве против наместника Сицилии Гая Верреса, выбор пал на молодого адвоката. Дело осложнялось тем, что Цицерон в этот год претендовал на должность эдила, а его против­ника Верреса поддерживали оба высших магистрата (консул Квинт Гортензий, самый знаменитый в это время оратор, согласившийся выступить на процессе защитником, и друг Верреса консул Квинт Метелл), а также председатель суда претор Марк Метелл. "...Все предусмотрено, чтобы Верресу ничто не могло повредить," — писал Цицерон (II, IX—X). Но он берется за дело против коррупции на всех уровнях власти и побеждает, в том числе и с помощью остро­умия: "Гай Веррес не раз говорил в Сицилии в присутствии многих людей, что за ним стоит влиятельный человек, полагаясь на которо­го он может грабить провинцию, а деньги он собирает не для одного себя; что он следующим образом распределил доходы от своей трехлетней претуры в Сицилии: он будет очень доволен, если дохо­ды первого года ему удастся обратить в свою пользу; доходы второ­го года он передаст своим покровителям и защитникам; доходы третьего года, самого выгодного и сулящего наибольшие барыши, он полностью сохранит для судей. <...> теперь, при наличии таких су­дов, каждый забирает столько, чтобы хватило ему самому и его покровителям, его заступникам, претору и судьям; этому, разумеется, и конца нет; по словам чужеземных народов, они еще могут удовле­творить алчность самого алчного человека, но оплатить победу тяжко виновного они не в состоянии" (XIV, 40—41).

После этой речи Веррес облачился в черное и удалился в добро­вольное изгнание. В пользу сицилийцев с обвиняемого было взы­скано 40 000 000 сестерциев. Все пять речей "Против Верреса" Ци­церон впоследствии опубликовал, и они могут служить прекрасным историческим документом об управлении римских наместников про­винциями. Правда, оратор нередко преувеличивает, как в случае обвинения Верреса в похищении предметов искусства: "Я утвер­ждаю, что во всей Сицилии, столь" богатой, столь древней провин­ции, в которой так много городов, так много таких богатых домов, не было ни одной серебряной, ни одной коринфской или делосской вазы, ни одного драгоценного камня или жемчужины, ни одного предмета из золота или из слоновой кости, ни одного изображения из бронзы, из мрамора или слоновой кости, не было ни одной пи­санной красками или тканой картины, которых бы он не разыскал, не рассмотрел и, если они ему понравились, не забрал себе" (III, I, 1). Это известный художественный прием, привычная для античного красноречия амплификация (т.е. увеличение, раздувание). В об­ласти использования амплификации Цицерону нет равных; недаром спустя сто лет известный ритор Квинтилиан, сопоставляя стили Демосфена и Цицерона, говорил, что у первого "ничего нельзя со­кратить", а ко второму "ничего нельзя прибавить". Когда Цицерон пускается в перечисление, вряд ли найдется эрудит, способный с ним соперничать. Смысл данного приема лежал, конечно, не в де­монстрации словарного запаса оратора, а в нагнетении с помощью перечисления эмоционального накала, которым обвинитель соби­рался увлечь публику. Цицерон справлялся с этим блистательно; как он утверждает в "Ораторе", в больших процессах, где выступа­ло много ораторов, ему всегда поручалась заключительная, наибо­лее эмоциональная речь (Or., 37, 130).

В речах против Верреса Цицерон блистательно доказывает, что он первый оратор в Риме. Гортензий не способен соперничать с этим "новым" на форуме человеком. Политическая карьера Цицеро­на стремится ввысь: в 66 г. до н.э. в должности претора он произ­носит свою первую чисто политическую речь в поддержку Гнея Помпея, приверженность которому Цицерон сохранял всю жизнь, несмотря на превратности римской политической жизни. В резуль­тате Помпеи получил чрезвычайную власть в войне с понтийским Царем Митридатом, и интересы римского всадничества и сенаторов на Востоке были защищены.

Следующим этапом должно было стать консульство. В 63 г. до н.э. Цицерон достигает должности высшего римского магистрата. В одном из сохранившихся до наших дней отрывков V книги трактата Цицерона "О государстве" оратор утверждает, что "правитель го­сударства должен быть мужем великим и ученейшим, соединять в себе и мудрость, и справедливость, и умеренность, и красноречие, плавный бег которого позволил бы ему изъяснять свои сокровенные мысли, чтобы возглавить народ" (V, I, 2). Цицерон обладает каче­ствами философа, политика, теоретика, практика, и должен стать тем, кого сам впоследствии назовет tutor et curator rei publicae (блюститель и попечитель государства), rector (правитель), princeps rei publicae (первый человек в государстве). Он намерен воплотить в жизнь собственные политические идеи, способствующие умиро­творению государства. Его идеал "согласия сословий" сформулиро­ван в трактате "О государстве".

Политические воззрения Цицерона сводились к идеалу общест­венного равновесия; ему хотелось удовлетворить требования всех социальных сил, включенных в конфликт гражданской войны; его преклонение перед законностью и традицией не позволяли ему вес­ти политическую борьбу с соперниками на равных. "Согласие со­словий" (concordia ordinum) или, вернее, "согласие всех честных граждан" (consensus omnium bonorum) было его программой: в годы самой жестокой междоусобицы он выступил с лозунгом всеобщего примирения. Конечно, это было утопией, — пишет М.Л. Гаспаров. — ...Впечатлительность и склонность к увлечению сочетались в нем с пытливой рассудочностью, рефлексией, самоконтролем; философия и риторика учили его взвешивать и учитывать все доводы за и про­тив; и каждое решение требовало от него стольких оговорок перед самим собой, что всякий раз он безнадежно упускал и время и об­стоятельства, делал шаг не нужный, а вынужденный, и оставался ни с чем, недовольный сам собой и пренебрегаемый политическими партнерами"³ Цицерон был лучшим писателем своего времени, но ему не дано было стать политическим вождем.

Для того чтобы сплотить все сословия на защиту государства, Цицерон-консул воспользовался призраком анархии. Под конец 63 г. до н.э. ему удалось раскрыть политический заговор Катилины, целью которого было свержение законной власти. В случае с заговором Катилины у специалистов-историков существует гораздо больше во­просов, чем документально подтвержденных ответов. Помимо Ци­церона об этом предмете красноречиво писал Гай Саллюстий Крисп, но позиции обоих авторов откровенно тенденциозны, факты изукрашены риторическими красотами, о сомнительности которых уже немало говорилось на страницах этого пособия.

Достоверно мы можем утверждать только то, что 8 ноября 63 г. до н.э. в храме Юпитера Статора Цицерон выступил перед римским сенатом с первой речью "Против Луция Сергия Катилины", в кото­рой не содержалось почти никаких доказательств обвинения, но ко­торая являла собой шедевр ораторского искусства. Цицерон начи­нает свое обвинение серией патетических риторических вопро­сов: "Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим тер­пением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды?" И далее риторический вопрос дополняется вы­разительной анафорой, недостаточно выраженной в русском пере­воде, но в оригинале начинающейся словом nihil (нисколько, совсем не): "Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената, ни лица и взоры⁴ всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присут­ствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты последней, что предыдущей ночью, где ты был, кого созы­вал, какое решение принял?" Нагнетаемое перечислением, эмоцио­нальное напряжение разрешается выразительным и скорбным афо­ризмом: "О времена! О нравы!", за которым следует не менее выра­зительная антитеза: "Сенат это понимает, консул видит, а этот человек еще жив." Глагольные формы, стоящие в конце каждого колона (лат. membrum), удачно подчеркивают ритмическое чле­нение антитезы и продолжают ритмику перечисления, соединенную с градацией в сочетании с коррекцией (поправкой): "Да разве только жив? Нет, даже приходит в сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит, а мы, храбрые мужи, воображаем, что выполняем свой долг перед государством, уклоняясь от его бешен­ства и увертываясь от его оружия." Последнее предложение, поми­мо указанных приемов, содержит еще иронию ("а мы, храбрые му­жи...") и специальную лексику жрецов, ведущих жертвенное животное на заклание ("намечает и указывает своим взглядом") (9,1, 1—2).

Столь эмоциональный всплеск, однако, не опирается ни на один из реальных доводов, поскольку ниже Цицерон переходит к исто­рическим аналогиям о расправах олигархов над демократическими вождями, пытавшимися "произвести лишь незначительные изме­нения в государственном строе, а Катилину, страстно стремяще­гося резней и поджогами весь мир превратить в пустыню, мы, консулы, будем терпеть?" Историческая аналогия — излюбленный метод Цицерона, поскольку его идеальное государство, как и у предшествующих греческих аналитиков (ср. Исократ), находится в прошлом. Мудрые предки должны послужить образцом неразумным потомкам. История — учительница жизни. Само же обвинение про­тив Каталины, опирающееся на чистую эмоцию (действительно, для чего заговорщикам "весь мир превращать в пустыню"?), теряется в этой обойме исторических и правовых доводов (I, 3—II, 4).

Из речи, произнесенной консулом, ясно одно — Катилина за­мыслил "резню и поджоги" (III, 6). Главным доказательством замы­слов служит преступный характер обвиняемого: "Есть ли позорное клеймо, которым твоя семейная жизнь не была бы отмечена? Каким только бесстыдством не ославил ты себя в частной жизни?" Этопея обращается в инвективу — самый распространенный жанр исконно римского фольклора. Другим литературным приемом является пер­сонификация или олицетворение, введенное Цицероном в VII кни­ге: "Но теперь отчизна, наша общая мать, тебя ненавидит, боится и уверена, что ты уже давно не помышляешь ни о чем другом, кроме отцеубийства. И ты не склонишься перед ее решением, не подчи­нишься ее приговору, не -испугаешься ее могущества? Она так об­ращается к тебе, Катилина, и своим молчанием словно говорит: "Не было в течение ряда лет ни одного преступления, которого не совершил ты; не было гнусности, совершенной без твоего участия; ты один безнаказанно и беспрепятственно убивал многих граждан, притеснял и разорял наших союзников; ты оказался в силах не только пренебрегать законами и правосудием, но также уничтожать их и попирать. Прежние твои преступления, хотя они и были невы­носимы, я все же терпела, как могла; но теперь то, что я вся охва­чена страхом из-за тебя одного, что при малейшем лязге оружия я испытываю страх перед Каталиной, что каждый замысел, направ­ленный против меня, кажется мне порожденным твоей преступно­стью, — все это нестерпимо. Поэтому удались и избавь меня от| этого страха; если он справедлив, чтобы мне не погибнуть; если он ложен — чтобы мне, наконец, перестать бояться". Если бы отчизна говорила с тобой так, неужели ты не должен был бы повиноваться ей, даже если бы она не могла применить силу?" (VII, 18—VIII, 19).] В уста персонифицированной отчизны, столь красноречиво взывающей к Катилине, Цицерон вкладывает собственный страх и соб­ственное требование к обвиняемому покинуть пределы городских стен. Только то, что лично трогает оратора и писателя, может за­тронуть живые струны слушателя и читателя через созданный им текст. Оратора здесь не смущают парадоксальные соединения взаи­моисключающих понятий ("своим молчанием словно говорит" — quodam modo tacita locuitur — оксюморон). В дальнейшем Цицерон доводит и антитезу до оксюморонного сочетания, создавая ил­люзию всенародной поддержки собственной вражды к Катилине и необходимости его изгнания из Города: "Но когда дело идет о тебе, Катилина, то сенаторы, оставаясь безучастными, одобряют (сит tacent, clamant); слушая, выносят решение; храня молчание, громко говорят, и так поступают не только эти вот люди, чей ав­торитет ты, по-видимому, высоко ценишь (?!!), но чью жизнь не ставишь ни во что..."

По ходу речи Цицерон сам приходит к естественному вопросу, почему он, консул, уличающий Катилину в чудовищном заговоре против римского государства, требует лишь его изгнания? "Неужели ты не повелишь заключить его в тюрьму, повлечь на смерть, предать мучительной казни?" (XI, 27) — вопрошает он са­мого себя с помощью градации, или климакса, фигуры, основанной на нарастании эмоционально-смысловой значимости. В этой фразе намеренно опущены союзы, что придает ей особую упругость и в риторической практике именуется фигурой асиндетон. Но факти­ческих обвинений против Каталины нет. Они заменены предсказа­ниями (XIII, 33), сравнениями (XIII, 31), божбой ("клянусь Геркуле­сом" — VII, 17), метафорами и прочими стилистическими красотами.

Поразительный эффект первой речи заключался в том, что, как рассказывает сам оратор, "Катилина, человек небывалой наглости, онемел перед нашим обвинением в сенате" (Cic., or., 37,129) и по­кинул пределы Рима в ночь на 9 ноября. Утром Цицерон выступил на форуме и сообщил народу о своих действиях во второй речи "Против Каталины". Победоносно звучит в этой речи цицеронов­ский асиндетон (бессоюзие): "Он ушел, удалился, бежал, вырвал­ся" (10, I, 1). Разумеется, речь идет о Луции Катилине, обличи­тельный заряд характеристике которого придает особый строй рито­рической фразы с подчеркнутыми глагольными формами, восприни­маемый нами как инверсия: "Катилину, безумствующего в своей преступности, злодейством дышащего, гибель отчизны нечестиво замышляющего, мечом и пламенем вам и этому городу угрожаю­щего, мы, наконец, из Рима изгнали или, если угодно, выпустили, или, пожалуй, при его добровольном отъезде проводили напутст­венным словом". Последнее — чистая правда. После отъезда противника Цицерон ощущает себя гораздо более уверенно и начинает создавать апологию собственному/деянию. Это особенно ощутимо в великолепной этической антитезе XI книги Второй катилинарии: "Ведь на нашей стороне сражается чувство чести, на той — на­глость; здесь — стыдливость, там — разврат; здесь — верность, там — обман; здесь — доблесть, там — преступление; здесь — не­поколебимость, там — неистовство; здесь — честное имя, там — позор; здесь — сдержанность, там — распущенность; словом, спра­ведливость, умеренность, храбрость, благоразумие, все доблести бо­рются с несправедливостью, развращенностью, леностью, безрас­судством, всяческими пороками; наконец, изобилие сражается с нищетой, порядочность — с подлостью, разум — с безумием, нако­нец, добрые надежды — с полной безнадежностью. Неужели при таком столкновении, вернее, в такой битве сами бессмертные боги не даруют этим прославленным доблестям победы над столькими и столь тяжкими пороками?" (XI, 27).

Наконец, в ночь со 2 на 3 декабря были получены прямые улики против заговорщиков. Сторонникам Цицерона удалось перехватить письма, которые к Катилине везли из Рима послы галльского пле­мени аллоброгов. Цицерон арестовал оставшихся в Городе заговор­щиков Лентула Суру, Цетега, Габиния и Статилия и доложил о происшедшем народу в Третьей катилинарии. Собравшийся 3 де­кабря сенат лишил Суру звания претора, объявил Цицерона "отцом отечества" и назначил благодарственное молебствие богам за спа­сение государства. 4 декабря сенат объявил заговорщиков врагами государства, а 5 декабря в храме Согласия сенаторы решали вопрос о казни арестованных. Цицерон выступил с Четвертой катилинарией в поддержку предложения Децима Силана о казни без суда ре­шением консула, наделенного чрезвычайными полномочиями (senatus consulum ultimum). Он, консул, "отец отечества", "спаситель государства", претерпевший на этой стезе многочислен­ные труды и свершивший все ценой опасностей, еще не догадывал­ся, что пик его политической карьеры пройден и теперь его путь лежит под уклон.

Как рассказывает Плутарх, "в ту пору влияние и сила Цицерона достигли предела, однако же именно тогда многие прониклись к не­му неприязнью и даже ненавистью — не за какой-нибудь дурной поступок, но лишь потому, что он без конца восхвалял самого себя. Ни сенату, ни народу, ни судьям не удавалось собраться и разой­тись, не выслушав еще раз старой песни про Катилину и Лентула. Затем он наводнил похвальбами свои книги и сочинения, а его ре­чи, всегда такие благозвучные и чарующие, сделались мукою для слушателей — несносная привычка въелась в него точно злая язва" (Plut., Cic., 24).

"Согласие сословий" оказалось мифом. Демократическая партия начала травить Цицерона еще до окончания срока консульства (Plut., Cic., 23). Вернувшийся с Востока Помпеи не поддержал Ци­церона, поскольку вступил в более выгодный союз с Крассом и Це­зарем (60 г. до н.э. — Первый триумвират). Понятно, что в этой ситуации Цицерону приходилось искать различные компромиссы. Поддерживая в деле Катилины своего помощника Мурену, претен­довавшего на консульство в 62 г. до н.э. и обвиненного в подкупе избирателей (de ambitu), "Цицерону пришлось не столько доказы­вать слушателям невиновность Мурены, сколько ошеломлять их блеском своих аргументов; речь вызвала неодобрение строгого Катона, но Мурена был оправдан"⁵.

Как адвокат и политический оратор Цицерон все чаще защищает людей, чьи поступки и нравственные качества кажутся ему, мягко выражаясь, сомнительными. Философский релятивизм и скепти­цизм, лежащие в основе риторики как определенного вида деятель­ности, позволяют оратору превращать безнравственное в нравст­венное только с помощью блистательной словесной эквилибристи­ки. Так происходит с Мунацием, Крассом, Публием Сестием... Эти выступления Цицерона все более расширяют пропасть между ним и старой аристократией, за незыблемость власти которой оратор вы­ступал в самые напряженные периоды своей биографии. И сам Ци­церон немало способствует ожесточению окружающих едким и бес­пощадным остроумием. По словам Плутарха, "он хвалил Марка Красса, и эта речь имела большой успех, а несколько дней спустя, снова выступая перед народом, порицал Красса, и когда тот заметил ему: "Не с этого ли самого места ты восхвалял меня чуть ли не вчера?" — Цицерон возразил: "Я просто-напросто упражнялся в ис­кусстве говорить о низких предметах" (Plut., Cic., 25). Тот же Плу­тарх утверждает, что именно остроумие Цицерона сделало его вра­гом Клодия Пульхра (Plut., Cic., 29—30), по предложению которого в 58 г. до н.э. был принят закон, осуждавший консуляра за казнь сторонников Катилины. Цицерон, опасаясь худшего исхода, добро­вольно покинул Рим, после чего его дом в Городе и усадьбы были разрушены, а имущество конфисковано в казну.

Свое изгнание, продолжавшееся более полутора лет, Цицерон переживал чрезвычайно тяжело, забрасывал письмами влиятельных людей, жаловался и сулил услуги своего красноречия политическим противникам, нередко тем, кто нарочито способствовал осуждению победителя Катилины. Среди таких "влиятельных" были Помпеи и Цезарь, милостиво поддержавшие закон 57 г. до н.э. Публия Корне­лия Лентула Спинтера о возвращении Цицерона в Рим и возмеще­нии ему убытков. Позднее Цицерон опишет свое возвращение как триумфальное единение "отца отечества", спасшего государство, и благодарного римского народа, но былое политическое могущество уже утрачено, и оратор в политических речах будет угождать и низко льстить триумвирам — самым могущественным людям в Ри­ме. В речи "О консульских провинциях" он попытается соединить несоединимое — отомстить Габинию и Писону, в чье консульство трибун Клодий принял закон об изгнании Цицерона, и выполнить обязательства перед Цезарем, не менее способствовавшим некогда Клодию. Сенат рассматривает закон о продлении полномочий про­консулов Габиния, Писона и Цезаря в провинциях Сирии, Македо­нии и Галлии. Цицерон намерен отобрать Сирию и Македонию у Габиния и Писона, но оставить Галлию за Цезарем. Поэтому в речи "О консульских провинциях" за логосом следует энкомий, но ин­вектива и похвала обрамлены признаниями, оправданиями, восхва­лениями собственных подвигов Цицерона. Марк Туллий и прежде не забывал говорить о себе даже в самых отвлеченных от его лич­ности случаях, но, видимо, такова тенденция римской культуры конца республики, продиктованная философией и этикой стоицизма, когда сама личность художника становится предметом лирической поэзии Катулла и художественной прозы Цицерона.

Оратору недостаточно "заклеймить Габиния и Писона, этих двух извергов, можно сказать, могильщиков государства..." (21, I, 2) с помощью этой красноречивой метафоры. Он описывает их консуль­ство — год изгнания Цицерона — как разразившуюся бурю, когда "настал мрак для честных людей, ужасы внезапные и непредвиден­ные, тьма над государством, уничтожение и сожжение всех граж­данских прав, внушенные Цезарю опасения насчет его собственной судьбы, боязнь резни у всех честных людей, преступление консу­лов, алчность, нищета, дерзость!" (21, XVIII, 43). Эта развернутая метафора, вероятно, предназначена для описания состояния души Цицерона, поскольку ни один из римских историков не описывает консульство Габиния и Писона как время насилия и беззакония. Амплификация вновь создается с помощью перечисления, нагне­тающего эмоциональную атмосферу; с той же целью введены и ря­ды синонимов ("внезапные и непредвиденные", "уничтожение и со­жжение") и прочие приемы, характерные для устной речи, то есть рассчитанные на слуховое восприятие.

Цицерон в этой речи дважды использует прием претериции (до­словно "прохождение мимо"), когда утверждает, что, внося свое предложение о Габинии и Писоне, "не станет слушаться голоса обиды и гневу не поддастся" (21, I, 2), а затем две следующие кни­ги посвящает инвективе против них, обвиняя в самых тяжких пре­грешениях. И закругляет все новой претерицией: "Обо всем этом (т.е. о том, что уже сказано. — Е.К.) я умалчиваю не потому, что преступления эти недостаточно тяжки, а потому, что выступаю те­перь, не располагая свидетельствами" (21, III, 6).

В той же речи Цицерон создает энкомий здравствующему Цеза­рю,⁶ используя мифологему о любимце Фортуны: "Даже если бы Гай Цезарь, украшенный величайшими дарами Фортуны, не хотел лишний раз искушать эту богиню, если бы он торопился с возвра­щением в отечество, к богам-пенатам, к тому высокому положению, какое, как он видит, его ожидает в государстве, к дорогим его серд­цу детям, к прославленному зятю, если бы он жаждал въезда в Ка­питолий в качестве победителя, имеющего необычайные заслуги, если бы он, наконец, боялся какого-нибудь случая, который уже не может прибавить ему столько, сколько может у него отнять, то нам все же следовало бы хотеть, чтобы все начинания были завершены тем самым человеком, которым они почти доведены до конца. Но так как Гай Цезарь уже давно совершил достаточно подвигов, что­бы стяжать славу, но еще не все сделал для пользы государства и так как он все же предпочитает наслаждаться плодами своих трудов не ранее, чем выполнит свои обязательства перед государством, то мы не должны ни отзывать императора, горящего желанием отлич­но вести государственные дела, ни расстраивать весь почти уже осуществленный план ведения галльской войны и препятствовать его завершению" (21, XIV, 35). Благодаря этой речи Цезарь полу­чил продление своих полномочий на пять лет, восхваляемый здесь же за "доблесть и величие духа Гней Помпеи" (21, XI, 27) достиг вершины своей популярности в Риме, и только Цицерон был обши­кан сенаторами, не раз прерываемый во время своей речи (21, XII, 29; XVII, 40). Он еще не допускал мысли, что взращенная не без его участия трехголовая гидра пожрет и самое себя, и римскую республику, и самого Оратора...

Главная политическая речь Цицерона в эти годы — речь в уго­ловном суде "В защиту Милона", где оратор пытается оправдать убийцу своего главного политического противника Клодия. Он на­мерен доказать, что в стычке с Клодием, результатом которой стала смерть последнего, Милон только защищался. Эта виртуозная речь — лучшее из того, что делает Цицерон в 50-е гг. до н.э. Приведу при­мер построенной на ассонансах и аллитерациях ритмизирован­ной антитезы этой речи: "Стало быть, судьи, есть такой закон: ш нами писанный, а с нами рожденный; его мы не слыхали, не чи­тали, не учили, а от самой природы получили, почерпнули, усвои­ли; он в нас не от учения, а от рождения, им мы не воспитаны, а пропитаны; и закон этот гласит: если жизнь наша в опасности от козней, от насилий, от мечей разбойников или недругов, то всякий способ себя оборонить законен и честен. Когда говорит оружие, законы молчат" (IV, 10)⁷. Но процесс безнадежно проигран. Ми­лон осужден и вынужден проводить изгнание в Массилии. Истори­ки запомнили сказанную Милоном уже в изгнании фразу, которую он произнес, прочитав речь Цицерона в его защиту в том виде, в котором она была опубликована автором: "Если бы он произнес именно такую речь, мне не пришлось бы отведать рыбы, которая ловится здесь в Массилии" (Cass. Dio, 40, 54). Вероятно, литера­турная и редакторская обработка речей при публикации была на­столько значительной, что письменный вариант существенно отли­чался от устного.

Отстраненный от политической жизни Цицерон все больше вре­мени посвящает ученым занятиям. В эти годы он создает знамени­тую политическую трилогию "Об ораторе", "О государстве", "О за­конах", куда М.Л. Гаспаров справедливо включает трактат по рито­рике⁸. Ведь для лучшего оратора эпохи политический деятель, ли­шенный красноречия, таковым не является. В своем знаменитом сочинении "Об ораторе", восходящем к традициям философского диалога Платона и Аристотеля, Цицерон создает образ оратора-политика и правозащитника, который знаком со всеми науками, ибо они дают ему методику мышления и материал для его речей (I, 45—73). Свои излюбленные философские идеи, посвященные роли ораторского искусства в римской политической жизни, Цицерон вкладывает в уста Луция Лициния Красса, консула 95 г. до н.э., в доме которого Марк Туллий получил первые уроки философии, по­литики, риторики...

Философы утверждали, что риторика не есть наука, риторы твердили обратное; в диалоге Цицерона Красе предлагает компро­миссное решение: риторика не есть истинная, то есть умозритель­ная, наука, но она представляет собой практически полезную сис­тематизацию ораторского опыта (I, 107—11О). Практик римского форума Цицерон далек от мировоззренческих споров философов и риторов греческой классики, поэтому он примиряет, с одной сторо­ны, софистов с Сократом и Платоном (на том основании, что Со­крат был лучшим оратором из всех риторов, а "Федр" Платона есть блестящий образец той же философской риторики), а с другой — Аристотеля с Исократом, поскольку все они для него символы ве­ликого греческого искусства и образцы для подражания римлян.

Вопрос о нравственной сути виртуозного владения словом реша­ется Цицероном очень конкретно, согласно идеалу политического оратора времен Сципиона и Катона. "Цицерон возвращается и к ри­торическому идеалу той же поры — его оратор не кто иной, как vir bonus dicendi peritus, для него красноречие имеет цену только в сочетании с политической благонадежностью, а само по себе оно есть опасное оружие, одинаково готовое служить добру и злу. Когда между благонадежностью и красноречием происходит разрыв, это всегда оказывается пагубно для государства: таково демагогическое красноречие вождей демократов — Тиберия Гракха в старшем по­колении или Сульпиция Руфа в младшем; оба были замечательными ораторами, но оба погубили в конце концов и себя, и республику⁹.

Подобно греческим философам, Цицерон не находит нравствен­ных критериев внутри самой риторики. Он ограничивается утвер­ждением, что речь оратора должна служить только высоким и бла­городным целям, а обольщать судей красноречием столь же позор­но, как и подкупать их деньгами¹⁰.

Прообразы своих идеальных политиков Цицерон находит не столько в римской, сколько в греческой древности. Это философы-политики, герои, соответствующие древнему идеалу ανηοπολιτικος — "общественного человека", Перикл, ученик Анаксагора, Алкивиад и Критий, ученики Сократа, Дион и Демосфен, ученики Платона, Ти­мофей, ученик Исократа (III, 138—139). Возвращение к единому источнику государственной мудрости греческих и римских властей Цицерон считает залогом общего блага.

Задача воспитания политического вождя лежит не в том, чтобы научить его красивой речи. Он должен знать многое и многое, чему не учат в риторических школах: "...с одной стороны, греческую фи­лософскую теорию, т.е. учение о единении граждан вокруг принци­па равновесия и справедливости, с другой стороны, римскую поли­тическую практику, т.е. традицию просвещенной аристократии Сци­пиона и его кружка, последователем которой считал себя Цицерон. Только это соединение красноречия со знанием и опытом создаст политического вождя: одна риторика здесь бессильна. Поэтому Ци­церон и взял названием своего сочинения не традиционное заглавие "Риторика" или "О красноречии", а неожиданное — "Об ораторе"¹¹. Ритор же не способен стать тем политическим вождем, который нужен Риму: он будет не властвовать над событиями, а покоряться им и принесет своими речами не пользу, а вред государству.

Во введении к диалогу Красса и Антония Цицерон задается во­просом, почему красноречием занимаются столь многие, а успеха достигают в нем лишь единицы? И сам на него отвечает: потому что красноречие — труднейшее из искусств, так как требует от оратора знаний сразу по многим наукам, каждая из которых сама по себе уже значительна (I, 6—20). Красноречие — вершина науки, утвер­ждает Цицерон. В мире скепсиса, где все истины науки относи­тельны, одни истины красноречия абсолютны, ибо они убедительны. В этом высшая гордость оратора. Подобная концепция риторики могла возникнуть из сплава скептицизма и стоицизма, которым сле­довал Цицерон. Как последователь скептика Филона Цицерон при­держивается широко известных в период эллинизма взглядов: кри­териев истинности познания для него нет, бытие божества недока­зуемо, рока не существует, а человеческая воля свободна. В вопро­сах практической философии Цицерон — стоик: его этика строится на основании представления о природе, руководимой разумом, и о четырех добродетелях души (мудрость, справедливость, мужество, умеренность), диктующих человеку его нравственный долг, испол­нение которого дает счастье.

Все эти философские вопросы были сосредоточены автором в первой книге диалога "Об ораторе", где Антоний и Красе в споре находят истину. Во второй книге Антоний рассуждал о нахождении, расположении, памяти, и, что особенно интересно, об иронии и остроумии — материале, наименее поддающемся логическому схе­матизированию (II, 216—217) (то есть о вопросах ремесла, которое Цицерон обозначил греческим словом τεχνολογια). В третьей книге Красс, продолжая разговор о ремесле, рассуждает о словесном выражении и о произнесении.

В целом книга "Об ораторе" говорила об образовании оратора истинного, идеального и совершенного. Следующий трактат "Брут" помимо споров с аттицистами, о которых речь пойдет в следующей главе, посвящался становлению национального красноречия и строился на продуманной картине исторического прогресса. Последний — "Оратор" — завершал картину риторической системы Цицерона. Умудренный опытом великий прозаик своей эпохи рассуждал о трех стилях красноречия, об уместности, ритме, словесном выражении и других практических вопросах риторики.

В трактате по истории римского красноречия "Брут" 46 г. до н.э. Цицерон заметит: "Ни те, кто заняты устроением государства, ни те, кто ведут войны, ни те, кто покорены и скованы царским влады­чеством, неспособны воспылать страстью к слову. Красноречие — всегда спутник мира, товарищ покоя и как бы вскормленник благо­устроенного государства (45)". Его красноречию оставалось цвести менее трех лет, но эти три года показали миру, что размышления Цицерона по поводу истинного оратора — не громкая фраза. Он, долгие годы уступавший сильнейшим, искавший компромиссы, ока­зался последним и единственным идейным вождем и защитником римской республики.

Вернувшись из Киликии, Цицерон нашел Рим на пороге граж­данской войны. Два бывших триумвира (Марк Красе погиб в Парфии в 53 г. до н.э.) и недавних родственника (в 54 г. до н.э. умер­ла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея) Гай Юлий Цезарь и Гней Помпеи Великий решили с помощью вверенных им легионов выяс­нить, кому из них будет принадлежать власть в государстве, еще недавно считавшемся свободным. Цицерон долго колебался. Он все надеялся на возможность примирения даже тогда, когда Помпеи и сенат бежали в Грецию, а Цезарь с легионами громил сторонников сената на земле Италии. Перед решающей битвой Цицерон оказал­ся в лагере Помпея, но все там раздражало его и вызывало сарка­стические замечания (см.: Plut., Cic., 38). После Фарсальского раз­грома Помпея и сената Цицерон вернулся в Италию, год ждал про­щения от Цезаря в Брундизии, но увидев его "уважение и друже­любие", вернулся и к своим ученым занятиям, и на Римский форум, чтобы стать единственным защитником знатных республиканцев перед диктатором. Его речи "За Лигария", "За Марцелла" полны лести Цезарю, которая особо неприятно поражает на фоне знамени­тых писем, где Цицерон называет нового властителя Рима кровавым тираном, Писистратом, Фаларисом, а его правление — "царской властью". Подобного обвинения в римской республике было достаточно для насильственного устранения обвиняемого. Итак, публич­но восхвалявший Цезаря Цицерон все же имел гражданское муже­ство высказаться в защиту политических врагов диктатора и, по общему признанию, стал идеологом заговорщиков-республиканцев, зарезавших Цезаря в сенате 15 марта 44 г. до н.э.

После гибели Цезаря дальнейшая судьба государства на Римском форуме решилась с помощью риторики, и народ предпочел Бруту, изящному и сдержанному носителю идеи абстрактной свободы, эмоционального и напористого демагога Антония, который посулил толпе завещанные Цезарем деньги. К сожалению, об этих речах со­хранились лишь отрывочные заметки в исторических сочинениях Плутарха, Светония, Аппиана, Диона Кассия и др. Смысл этой борьбы гениально уловил У. Шекспир в III акте трагедии "Юлий Цезарь". Формально Цицерона не было среди заговорщиков и в тра­гедии, непосредственно развернувшейся после мартовских ид, он не участвовал. Его прощальный выход был запланирован на сентябрь 44 г. до н.э.; 2 сентября он выступил перед сенатом с "Первой фи­липпикой против Марка Антония".

К этому времени Антоний понял, что республиканские идеалы оказались фанатической верой замкнутой касты заговорщиков, а власть в Вечном городе могла быть присвоена любым удачливым авантюристом, чем он и воспользовался. Бывший начальник конни­цы Антоний был при Цезаре вторым лицом в государстве и благо­даря этому завладел архивами, дневниками и частью денег Цезаря. От имени убитого диктатора он стал проводить в жизнь выгодные для себя политические решения и указы.

Цицерон, отношения которого с Антонием к этому времени обо­стрились, выступает с "Первой филиппикой" именно против этих "замогильных" законов Антония. Прибегнув к эпифоре (противо­положность анафоры), Цицерон остроумно разоблачает козни Мар­ка Антония: "Изгнанников возвратил умерший (a mortuo); не толь­ко отдельным лицам, но и народам и целым провинциям граждан­ские права даровал умерший; представлением неограниченных льгот нанес ущерб государственным законам умерший" (10, 24). Цицерон не просто ставит под сомнение эти антониевы происки, но доказывает, что они не имеют никакого отношения к убитому, ибо, "если бы ты спросил самого Цезаря, что именно совершил он в Ри­ме, нося тогу, он ответил бы, что законов он провел много и притом прекрасных..." (7, 19). Это не панегирик умершему диктатору, а дань уважения ему как патриоту государства. Что касается оценки деятельности Цезаря-политика, то Цицерон считает ее антиобщест­венной и аморальной, а его убийц называет "освободителями отече­ства", их деяние — "величайшим и прекраснейшим поступком." Говоря о роли узурпатора прав сограждан, Цицерон прибегает к серии выразительных антитез, украшенных цитатой из трагедии Акция "Атрей": "Пользоваться любовью у граждан, иметь заслуги перед государством, быть восхваляемым, уважаемым, почитаемым — все это и есть слава; но внушать к себе страх и ненависть тяжко, от­вратительно; это признак слабости и неуверенности в себе. Как мы видим также и в трагедии, это принесло гибель тому, кто сказал: "Пусть ненавидят, лишь бы боялись!" <...> Ведь те, кто думают, что он (Цезарь. — Е.К.) был счастлив, сами несчастны. Не может быть счастлив человек, который находится в таком положении, что его могут убить, уже не говорю — безнаказанно, нет, даже с величай­шей славой для убийцы" (14, 34—35). Республиканские воззрения Цицерона определяют его позицию, и надо признать, что сходные идеи звучат во многих трактатах Макиавелли, который стал авто­ром самого громкого политического трактата, поскольку был внима­тельным читателем Цицерона.

В этой речи Цицерон намерен "свободно высказывать все, что думает о положении государства". Это был величайший акт граж­данского мужества, ибо опытный политик, проживший жизнь на Римском форуме, Цицерон не мог не понимать, что Антоний и для государства, и для него лично представлял гораздо большую опас­ность, чем Катилина. Но оратор принял вызов и довел свою борьбу до конца.

На речь Антония в сенате 19 сентября Цицерон ответил пам­флетом "Вторая филиппика против Марка Антония", написанным в виде речи. Это блистательный образец ораторского искусства, со­поставимый только с лучшими речами Демосфена против царя Фи­липпа. Гений Цицерона здесь сдержан, могуч и прекрасен в своей соразмерности. Вся палитра ораторских приемов и риторических ухищрений представлена в лучших проявлениях. Цицерон начинает с апологии себе, но это апология защитнику законности и граждан­ских интересов, который отстаивает свою позицию только с помо­щью красноречия. Почему "на протяжении двадцати лет не было ни одного врага государства, который бы в то же время не объявил войны мне?" Ответом на вопрос является содержание "Второй фи­липпики".

19 сентября Антоний упрекнул Цицерона, что Цезарь якобы был убит по наущению Оратора. "Боюсь, как бы не показалось, отцы-сенаторы, будто я — а это величайший позор — воспользовался услугами человека, который под видом обвинения превозносит меня не только за мои, но и за чужие заслуги," — отвечает он (11, 25). И далее звучит прославление тираноубийства; оратор уверен, что "все честные люди, насколько это зависело от них, убили Цезаря", а Брута считает своим духовным наследником и соперником в слав­ных делах, совершенных на государственном поприще (12, 28—30). Цицерона не было среди убийц Цезаря, но это его идеи подвигли их на борьбу. "Ведь я, будь в их числе, уничтожил бы в государстве не одного только царя, но и царскую власть вообще; если бы тот стиль был в моих руках, как говорят (Цицерон намекает на первый удар, нанесенный Цезарю Каской в шею, который ранил диктатора сти­лем — острой палочкой для письма. — Е.К.), то я, поверь мне, до­вел бы до конца не один только акт, но всю трагедию" (14, 34). По­этому нет и не может быть примирения между защитником респуб­лики Цицероном и претендующим на роль нового узурпатора Анто­нием.

Разумеется, в традициях античного красноречия Цицерон для обличения Антония использует инвективу (8,20; 18,44—19,45 и проч.) и сарказм¹², но цель автора "Филиппики" — обнажить пре­ступления Антония перед римским государством, а не перед самим собой, хотя частная жизнь государственного человека, человека, облеченного властью, тоже не может быть лишь его интимным де­лом; публичный политик, как жена Цезаря, должен быть "вне по­дозрений" и в своей частной жизни.

Государственная деятельность Антония, по мнению Цицерона, есть преступление против римской свободы еще более страшное, чем преступления убитого на троне "тирана" Цезаря. Цезарь "отли­чался одаренностью, умом, памятью, образованием, настойчивостью, умением обдумывать свои планы, упорством. Вступив на путь вой­ны, он совершил деяния, хотя и бедственные для государства, но все же великие; замыслив царствовать долгие годы, он с великим трудом, ценой многочисленных опасностей осуществил то, что за­думал..." (45, 116). "Но о Цезаре — ни слова..." Антоний был тем, кто спровоцировал худшие деяния будущего диктатора, ибо он и Гай Курион подали Цезарю "повод для объявления войны отчизне"; "вообще ни у кого не может быть законного основания браться за оружие против отечества... а вот ты во всяком случае, должен при­знать, что предлогом для самой губительной войны оказался ты сам... Как Елена для троянцев, так Марк Антоний для нашего госу­дарства стал причиной войны, мора и гибели" (22, 53—55). В граж­данской войне и на поле Фарсала Антоний "упился кровью граж­дан," как Харибда и Океан пожрал годами накапливаемые богатства знаменитого покорителя Азии, несчастного Гнея Помпея, так, что даже Цезарь не выдержал бесстыдства своего приспешника и "заявил жалобу в сенат". Наконец, именно Антоний дал главный козырь противникам Цезаря, чтобы обвинить диктатора в стремле­нии к царской власти, так как во время праздника Луперкалий пы­тался водрузить на голову диктатора диадему — символ царской власти. Трижды Антоний, сопровождаемый стоном толпы, подносил диадему Цезарю, и трижды тот под рукоплескания народа ее отвер­гал... С помощью фигуры хиазма¹³Цицерон усиливает эмоциональ­ный накал своего последнего обвинения: "Какой позор! Тот, кто возлагал диадему, жив, а убит — и как все признают, по справед­ливости — тот, кто ее отверг" (34, 86). Риторический вопрос, ук­рашенный перечислением фактов славного прошлого республикан­ского Рима, завершает период: "Для того ли был изгнан Луций Тарквиний, казнены Спурий Кассий, Спурий Мелий, Марк Манлий, чтобы через много веков Марк Антоний, нарушая божественный закон, установил в Риме царскую власть?" (34, 87).

После убийства Цезаря Антоний, спасая свою жизнь, попытался угодить сенату, но, почувствовав свою власть, стал попирать законы и разорять государство. "В государственных делах нет ничего более важного, чем закон,"— утверждает Цицерон (17, 109). Поэтому Ан­тония ждет участь Цезаря. "...Прекрасным поступком является убийство тирана, насколько приятно оказать людям это благодея­ние, сколь великую славу оно приносит. <...>Образумься, наконец, прошу тебя, — взывает Цицерон к Антонию, — подумай о том, кем ты порожден, а не о том, среди каких людей ты живешь. Ко мне относись как хочешь; помирись с государством. Но о себе думай сам; я же о себе скажу вот что: я защищал государство, будучи мо­лод; я не покину его стариком. С презрением отнесся я к мечам Катилины, не испугаюсь и твоих. Более того, я охотно встретил бы своей грудью удар, если бы мог своей смертью приблизить освобо­ждение сограждан, дабы скорбь римского народа, наконец, породила то, что она уже давно рождает в муках. И в самом деле, если около двадцати лет назад я заявлял в этом же самом храме, что для консуляра не может быть безвременной смерти, то насколько с боль­шим правом я скажу теперь, что ее не может быть для старика! Для меня, отцы-сенаторы, смерть поистине желанна, когда все то, чего я добивался, и все то, что я совершал, выполнено. Только двух вещей я желаю: во-первых, чтобы я, умирая, оставил римский народ свободным (ничего большего бессмертные боги не могут мне даро­вать); во-вторых, чтобы каждому из нас выпала та участь, какой он своими поступками по отношению к государству заслуживает" (46, 118—119).

Цицерон оказался прав: Антоний начал войну против одного из заговорщиков Децима Брута, а это была война против сената. Од­нако в этой Мутинской войне сенатские войска под предводитель­ством двух консулов Гирция и Пансы разгромили Антония. Цицерон произносил одну за другой новые филиппики, последней стала "Четырнадцатая", в которой он прославил Авла Гирция и Гая Пансу, еще не зная, что один из них погиб на поле битвы, а второй вскоре умрет от ран. В последней "Филиппике" Цицерон создает эпита­фию воинам, погибшим за отечество, напоминающую патетический стиль эпитафии Перикла: "Коротка жизнь, данная нам природой, но память о благородно отданной жизни вечна. Не будь эта память бо­лее долгой, чем эта жизнь, кто был бы столь безумен, чтобы ценой величайших трудов и опасностей добиваться высшей хвалы и сла­вы? Итак, прекрасна была ваша участь, солдаты, при жизни вы бы­ли храбрейшими, а теперь память о вас священна, так как ваша доблесть не может быть погребена; ни те, кто живет ныне, не пре­дадут ее забвению, ни потомки о ней не умолчат, коль скоро сенат и римский народ, можно сказать, своими руками воздвигнут вам бессмертный памятник. Не раз во время пунийских, галльских, италийских войн у нас были многочисленные, славные и великие вой­ска, но ни одному из них не было оказано такого почета. О, если бы мы могли больше сделать для вас! Ведь ваши заслуги перед на­ми еще во много раз больше. Это вы не допустили к Риму бешеного Антония..." (12, 32—33). Великому оратору кажется, что он добил­ся освобождения Рима. Он не мог представить предательства Октавиана, племянника и наследника Цезаря, выступавшего в качестве защитника сената. Этого юношу прославил Цицерон в десятой кни­ге "Четырнадцатой филиппики", он ввел будущего императора Авгу­ста на политический Олимп и был предан... Октавиан вступил в сговор с поверженным Антонием и Лепидом, и, образовав Второй триумвират, они двинули войска на Рим. Лишенный защиты сенат признал их власть.

Цицерон попытался бежать в Грецию. При составлении триумви­рами новых проскрипционных списков Антоний обменял у Октавиана голову Цицерона на голову своего дяди, которого ненавидел на­следник Цезаря. Убийцы настигли Цицерона 7 декабря 43 г. до н.э. недалеко от его Тускулланской виллы и привезли Антонию отруб­ленную голову и руки лучшего писателя золотого века римской литературы. По преданию, жена Антония Фульвия втыкала в язык мерт­вой головы булавки, а затем, как рассказывает Плутарх, "голову и руки он приказал выставить на ораторском возвышении, над корабельными носами, — к ужасу римлян, которым казалось, будто они видят не об­лик Цицерона, но образ души Антония" (Plut., Cic., 49).

¹ Дератани Н.Ф. и др. История римской литературы. С. 146.
² Цицерон Марк Туллий. Речи: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 5.
³ Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 27.
⁴ Так В.О. Горенштейн перевел ога vultusque — слова смежного значения, употребленные рядом для усиления эффекта, что в риторике называлось фигу­рой гендиадис. Другой вариант перевода —"выражение лиц" — тоже не пере­дает колорита оригинала.
⁵ Грабарь-Пассек, М.Е. Марк Туллий Цицерон // Цицерон М.Т. Речи. Т. 1. С. 371.
⁶ Напомню, что энкомий Исократа всегда посвящались покойным царям, в которых греческий оратор хотел создать идеал в качестве примера для потом­ков. Что до Цезаря, то один из сенаторов прерывает речь Цицерона некоторы­ми напоминаниями оратору. "Этот честнейший муж утверждает, что мне бы не следовало относиться к Габинию более враждебно, чем к Цезарю; по его сло­вам, вся та буря, перед которой я отступил, была вызвана по наущению и при пособничестве Цезаря. Ну, а если бы я прежде всего ответил ему, что придаю общим интересам больше значения, чем своей личной обиде?" — с трудом от­бивается Цицерон.
⁷ Цицерон М.Т. В защиту Тита Анния Милона (пер. М. Гаспарова). // Федоров М.А., Мирошенкова В.И. Античная литература. Рим: Хрестоматия. М., 1981. С. 203.
⁸ Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 34.
⁹ Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 35.
¹⁰ См.: О государстве, V, 9, 11; Об ораторе, III, 35
¹¹ Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 37.
¹² Например: "...Тебя и ожидает участь Клодия, как была она уготована Гаю Куриону, так как у тебя в доме находится та, которая для них обоих была злым роком". Цицерон намекает на Фульвию, жену Антония, два первых мужа кото­рой, уже упоминавшийся здесь враг Цицерона Клодий и мятежный трибун Ку­рион, о нем речь пойдет ниже, были убиты.
¹³ Греч. хююцб£ — крестообразное расположение в виде греческой буквы X — стилистическая фигура, заключающаяся в том, что в двух соседних предложе­ниях или словосочетаниях, построенных на синтаксическом параллелизме, вто­рое предложение или сочетание строится в обратной последовательности чле­нов.

 

 

Цезарь и аттицизм

 

Гай Юлий Цезарь (101?100?— 44 гг. до н.э.) — знаменитый римский полководец и основатель империи — сыграл немалую роль в истории публицистики и поли­тической агитации, поскольку свое искусство оратора и писателя он успешно использовал в ожесточенной политической борьбе со сто­ронниками республики, а также с претендентами на единоличное господство в Риме.

В бушующем океане политических страстей Рима периода граж­данских войн Цезарь избрал для себя поприще лидера антисенат­ской партии популяров, то есть родовитого вождя римской черни — свободных граждан, не входящих в высшие сословия всадников и сенаторов. Как наследник Гракхов и Мария, Цезарь не мог не вла­деть искусством слова на уровне, сопоставимом с лидерами своих политических противников — оптиматов, ведущей фигурой среди которых был Цицерон.

Мысль о выдающихся достоинствах Цезаря-оратора и писателя подтверждается практически всеми древними авторами, писавшими о нем. Риторическое образование Цезарь получил, подобно Цицеро­ну, у известного родосского ритора Молона (Plut., Caes., 3). В мо­лодости и в зрелые годы он отдавал дань литературе: античные пи­сатели не раз упоминали о несохранившейся поэме Цезаря о Герак­ле и трагедии "Эдип", о трактате "Об аналогии" (54 г. до н.э.), на­писанном в ответ на риторическое произведение Цицерона "Об ора­торе", о двух памфлетах "Антикатоны", развенчивавших цицеронов­скую апологию стоика Катона (Plut., Caes., 54), о поэме "Путь"(Iter). Светоний упоминает о литературно-критической мысли Цезаря, на­звавшего Теренция "полу-Менандром", что свидетельствовало о тонком литературном вкусе "Божественного Юлия" (Suet., Vita Teren., 5). Тот же историк говорит о Цезаре — судебном ораторе, начавшем политическую карьеру с обвинения в лихоимстве одного из столпов сенатской партии Долабеллы (77 г. до н.э.) (Suet., Jul., 4). "После обвинения Долабеллы все без спору признали его одним из лучших судебных ораторов Рима", — пишет Светоний (Suet., Jul., 55).

К сожалению, ни одна из политических речей Цезаря не сохра­нилась до наших дней. Вероятно, он не считал необходимым обна­родовать тексты своих выступлений по случаю, так как, в отличие от Цицерона, не считал их произведениями высокого искусства, а видел в них лишь средство к достижению цели.

Тем не менее современники запомнили те из них, которые были произнесены Цезарем в переломные моменты римской истории, как образцы убедительности. Историки (Саллюстий, Плутарх, Светоний, Аппиан и проч.) с нескрываемым удовольствием рассказывают об участии Цезаря в сенатском заседании по делу заговора Катилины. Когда Цицерон, увлеченный ролью спасителя Родины, обвинил во всех смертных грехах соратников Катилины Лентула и Цетега, он начал спрашивать сенаторов поименно их мнение о наказании ви­новных. По рассказу Плутарха, "все высказывались за смертную казнь, пока очередь не дошла до Цезаря, который выступил с зара­нее обдуманной речью, заявив, что убивать без суда людей, выдаю­щихся по происхождению своему и достоинству, несправедливо и не в обычае римлян, если это не вызвано крайней необходимостью. Если же впредь до полной победы над Катилиной они будут содер­жаться под стражей в италийских городах, которые может выбрать сам Цицерон, то позже сенат сможет в обстановке мира и спокой­ствия решить вопрос о судьбе каждого из них.

Это предложение показалось настолько человеколюбивым и было так сильно и убедительно обосновано, что не только те, кто высту­пал после Цезаря, присоединились к нему, но и многие из говорив­ших ранее стали отказываться от своего мнения и поддерживать предложение Цезаря, пока очередь не дошла до Катона и Катула. Эти же начали горячо возражать, а Катон даже высказал в своей речи подозрение против Цезаря и выступил против него со всей резкостью. Наконец, было решено казнить заговорщиков..." (Plut., Caes., 7—8).

Более поздние события периода гражданской войны между Це­зарем и сенатом стали другим свидетельством мастерства Цезаря — публичного оратора. Лишь силой своей речи он сам бесстрашно по­давил и привел к полному подчинению восставшие в Капуе легио­ны¹. Как рассказывает Светоний, "Цезарь, не слушая отговоров друзей, без колебаний вышел к солдатам и дал им увольнение; а потом, обратившись к ним "граждане!" вместо обычного "воины! ", он одним этим словом изменил их настроение и склонил их к себе: они наперебой закричали, что они его воины, и добровольно после­довали за ним в Африку, хоть он и отказывался их брать" (Suet., Caes., 70). Используя свое блестящее знание солдатской психоло­гии, Цезарь одним "квириты!" вместо "милитас!" добился потрясаю­щего эффекта.

Сам Цезарь, высоко ценивший красоту и силу мысли в речах Цицерона, никогда не пользовался речью ради "искусства для искусства". Для него талант оратора был необходимой составляющей для достижения вполне конкретных политических целей. Поэтому красноречие Цезаря было лишено поэтических красот и ученых изысков, оно преисполнено живостью, естественностью и энергией. Впервые Цезарь серьезно взялся за перо, чтобы защититься от на­падок сената в последние месяцы своего проконсульства в Галлии.

Дело в том, что сенатская партия была обеспокоена усиливав­шимся авторитетом и военной мощью признанного предводителя демократической партии Юлия Цезаря и предъявила ему ряд серь­езных обвинений в беззакониях, нарушении элементарных норм римского права и воинской чести. На основании подобных обвине­ний претор Гай Мемлий и трибун Люций Антисий требовали отчета Цезаря о его действиях за истекшее время консульства и даже су­дили его квестора. Катон в сенате настаивал на выдаче Цезаря гер­манцам за коварное нападение проконсула Галлии на усипетов и тенктеров, просивших мира (См.: Suet., Jul., 23; Plut., Caes., 22).

Преступления, ставившиеся в вину Цезарю сенатом, не являлись в жизни Древнего Рима чем-то из ряда вон выходящим, напротив, грабеж казны и получение взяток консулами были явлениями при­вычными, а коварство на войне с варварами вполне могло расцени­ваться как военная хитрость. К примеру, в XIV Филиппике Цицерон говорит, что если кто-нибудь "перебил 1000 или 2000 испанцев, или галлов, или фракийцев, то сенат по установленному обычаю провоз­гласил бы его императором" (Cic., Phill., XIV, 26, 12). Услуги Цеза­ря Риму были гораздо значительнее, поскольку лишь благодаря его энергии государство было избавлено от повторения кимврского и тевтонского нашествия, а также значительно расширило свои границы в Европе². Обвинения, предъявленные Цезарю, были пунктами полити­ческой программы в борьбе сенатской олигархии против политического деятеля, явно стремившегося к диктатуре. Привлечение Цезаря к суду должно было лишить его сторонников в среде всадничества и плебса.

Для Цезаря такой поворот событий был катастрофой. Надо было немедленно развеять утверждения сторонников сената о хищниче­ском управлении провинциями и создать иную картину. Функция создания мифического образа непобедимого и справедливого рачи­теля интересов римского народа Юлия Цезаря была возложена ав­тором на "Записки о Галльской войне" — произведение в высшей степени тенденциозное, апология самому себе.

Однако, будучи тонким психологом, Цезарь сохраняет в своем повествовании иллюзию правдивости и объективности. Формально рассказ выглядит как беспристрастный отчет о проводимых им в Галлии наступательных и оборонительных операциях. Хронологиче­ски последовательное изложение событий ведется в эпическом тоне от третьего лица, так что неопытный читатель не сразу разглядит тенденциозность и выразительный боевой пафос. Цезарь прекрасно понимал, какое впечатление произведет на римского читателя рас­сказ о подлинных боях с указанием имен, названий местности и подлинных обычаях варваров.

В массе военных и этнографических сведений, поражающих тон­костью наблюдений и динамикой воспроизведения, перед читателем постепенно вырисовывается образ полководца, наделенного недю­жинным стратегическим талантом, поразительной смелостью, на­ходчивостью и умением выходить из самых сложных ситуаций. Це­зарю-герою "Записок" всегда сопутствует Fortuna — воинское счастие³. Он всегда во главе своего войска, всегда на переднем крае обороны — там, где всего труднее. Перед битвой он спешивается и приказывает всему войску "оставить коней, чтобы, уравняв опасность всех, отнять надежду на бегство" (Caes., Bell. Gall., I, 25). Он выхватывает оружие у отступающих и ведет их в первые ряды⁴. Он знает своих центурионов по имени, он ободряет солдат, приносит им удачу только одним своим появлением. Он прост в обращении, неприхотлив, наравне с солдатами переносит все тяготы службы (Caes., Bell. Gall., II, 25; V, 24; VII, 9, 19, 56, 86—87).

Цезарь с упоением рассказывает о доблести своих подчиненных: про оборону легионом Гальбы дороги через Альпы, о мужестве Пулиона и Ворена, подвиге центуриона Секция Бакула и безымянного орлоносца при высадке в Британии, а также о наградах и поощре­ниях героев. Расчет Цезаря-политика прост: главная опора его мо­гущества — армия. Солдат должен чувствовать свое значение, за­боту о себе полководца, и тогда он будет служить верой и правдой. Пусть воины Помпея пожалеют, что им не привелось служить под началом у Цезаря.

Доблесть армии Цезаря еще более подчеркнута описанием му­жества врагов, их хитрости и упорства. Автор отдает дань уваже­ния воинскому искусству варваров, их храбрости, например в опи­сании войны с нервиями. В рассказе об обороне Алезии звучит гимн стойкости и самоотверженности галлов⁵. Однако Цезарь по­стоянно подчеркивает "варварское" коварство своих врагов, послам которых он не доверяет, а миролюбия опасается. Как любой римля­нин, он придерживается мнения, что лучше мертвый враг, чем не­надежный друг. Только стремлением к славе Рима, только заботой о благе государства и римского народа объясняет Цезарь свои неве­роятные жестокости по отношению к варварам. Он сообщает о "полном уничтожении и даже самого имени нервиев"⁶, о продаже в рабство 53 000 человек из племени адуатуков, нарушивших условия капитуляции, о расправе над ведетами, когда весь сенат был предан смертной казни, а остальные проданы в рабство с молотка. Избав­ляя Рим и свое войско от "очень опасной войны", Цезарь приказы­вает почти целиком вырезать племена усипетов и тенктеров, про­сивших мира; в интересах римского народа переправляется за Рейн, дабы "внушить германцам... страх за их собственные владения". Так опровергаются все "облыжные" обвинения сенатской партии, мелко интригующей против Цезаря, и в сознание римского обывателя вне­дряется идея о мудрости и дальновидности Цезаря-политика, "мстителя и за себя и за отечество", главной заботой которого яв­ляются интересы римского народа.

Впрочем, в своем политическом облике Цезарь никогда не забы­вает подчеркнуть милосердие к побежденным, просящим пощады⁷: "Чтобы с очевидностью проявить милосердие к несчастным и моля­щим, Цезарь дал им полное помилование, им самим приказал спо­койно оставаться в своей стране и городах, а их соседям воспретил чинить им какие бы то ни было оскорбления и насилия" (VII, 7).

Цезарь уважает своих политических противников в Риме, по­скольку ни разу не прибегает к откровенной лжи и передергива­нию фактов. Напротив, с демонстративной искренностью и прямо­той он говорит о своих неудачах: гибели легиона Котты и Сабина (V, 27—37); просчетах Квинта Туллия Цицерона (брата оратора) за Рейном (VI, 36—41) и проч. Причем описания гибели римлян про­низаны подлинным переживанием и драматизмом.

Еще реже при описании разрушающих единство его героического облика явлений Цезарь прибегает к скороговорке, понятной только очень внимательному или посвященному в тонкости читателю, как при рассказе о первой неудачной высадке в Британии или к фигуре умолчания. Мастерство Цезаря таково, что эти приемы остаются почти незаметными, и у читателя возникает ощущение прямоты и правдивости автора, выставляющего на суд римского народа "обнаженную правду"⁸. Даже такой тонкий ценитель, как Цицерон, был введен в заблуждение мастерством Цезаря. "Записки, им сочи­ненные, заслуживают высшей похвалы, — писал Цицерон в диалоге "Брут", — в них есть нагая простота и прелесть, свободные от пышного ораторского облачения. Он хотел только подготовить все, что нужно для тех, кто пожелает писать историю, но угодил, пожа­луй, лишь глупцам, которым захочется разукрасить его рассказ своими завитушками, разумные же люди После него уже не смеют взяться за перо" (Cic., Brut, 75, 262).

Своим сочинением Цезарь не только удачно опровергает все об­винения политических противников, но и в свою очередь уличает их в сговоре с варварами. "Многие знатные римляне", по словам Ариовиста — поверженного в осаде Алезии противника Цезаря, обещали ему свою поддержку, ибо надеялись руками восставших галлов уничтожить Цезаря и его войско невзирая на интересы Рима. "Записки о Галльской войне" выполняют главную политическую за­дачу Цезаря — создают его идеализированный имидж для римского общественного мнения. Облик Цезаря складывается из нескольких пунктов, в целом соответствующих политической программе иде­ального правителя в энкомии Исократа "Евагор". Во-первых, та­лантливого, удачливого полководца, умеющего вырвать удачу из рук судьбы; во-вторых, мудрого, дальновидного государственного деяте­ля, руководствующегося интересами римского народа и готового дать правдивый отчет о своих деяниях; в-третьих, человека по нату­ре милосердного, сторонника демократии, любящего своих солдат и любимого войском; наконец, человека образованного, блестящего стилиста, не претендующего, впрочем, на лавры историка, ибо со­чинение названо просто "Commentarii". Любопытно, что антицезарианскую агитацию тех лет Цицерон строил по той же исократовской схеме, только от противного.

При описании событий гражданской войны в следующей книге "Commentarii de bello civili" ("Записки о гражданской войне") Це­зарь сталкивается с более значительными трудностями идеологического характера, поскольку попрание конституции, нарушение основ римского законодательства (выступление против собственного сената и народа с оружием в руках) — вещи недопустимые. Поэтому автору не удается долго сохранять позицию объективного повество­вателя и приходится прибегнуть к менее респектабельным приемам оправданий и инвектив.

Оправдывая свои противозаконные действия, Цезарь приводит аргументы, создающие хоть видимость законности и справедливо­сти. Например, свой святотатственный переход с войсками через Рубикон (пограничную реку между провинцией Галлия и собствен­но римской территорией) он, по его словам, совершает "ради блага государства", чтобы "восстановить народных трибунов, безбожно изгнанных из среды гражданства, в их сане, чтобы освободить себя и народ римский от гнета шайки олигархов" (I, 9, 22). При вступле­нии в столицу этот рачитель законности предлагает "сенаторам взять на себя заботу о государстве и управлять им сообща с Цеза­рем. Но если они из страха будут уклоняться от этого, то он не станет им надоедать и самолично будет управлять страной" (I, 32). Теперь цинизм и демагогия станут определяющими чертами в обли­ке публичного политика, лидера партии популяров.

Цезарь изо всех сил стремится сохранить в своем политическом имидже черты, которыми он наделил Цезаря — проконсула Галлии, героя "Commentarii de bello Calico" ("Записок о галльской вой­не"), но это удается ему лишь в редких случаях, например, при создании облика Цезаря-полководца, победителя в Фарсальском сражении (III, 72—78, 89, 94 и проч.). Гораздо убедительнее выгля­дят в этой книге образы развенчанных противников Цезаря — оли­гархов, паразитирующих у кормила власти и погрязших в различ­ных пороках. Противники Цезаря действуют незаконно, угрожая при голосовании сенаторам войсками (I, 2—3), они разрушают ста­ринные традиции и ритуалы, покушаются на храмовые святыни, чтобы на похищенные ценности вербовать войска против Цезаря (I, 6), они кипят личной ненавистью к Цезарю и завистью к его славе. "Катон... действовал против Цезаря по старинной вражде и огор­ченный безуспешным исканием почестей" (I, 4). "Помпеи, увлечен­ный врагами Цезаря, не хотел, чтобы кто-нибудь мог равняться с ним властью, и решительно отверг дружбу Цезаря, пристав к быв­шим их общим врагам, недружбу которых Цезарь нажил большею частью во время сближения своего с Помпеем" (I, 4). Консул Лентул, "не щадивший ругательств", "отъявленный должник, в надежде на взятки союзных царей сам хвалился, что будет вторым Суллою и захватит верховную власть в свои руки" (I, 4). Сципион за некото­рые поражения, понесенные им у Амана, провозгласивший себя императором" (ирония — Ш, 31) — все они стремятся погубить Цезаря. Отметим, что, обличая политических противников, Цезарь старается придерживаться достоверности, иногда прибегает к иро­нии, но никогда не перегибает палку, увлекшись, как это бывает с Цицероном, мифологическими и историческими параллелями или пафосом "погоса", переходящим в инвективу с ее неполитической лексикой и площадными издевками. Легко заметить, что большин­ство обвинений есть обвинения морального характера — те, кото­рые труднее всего опровергнуть.

В обеих книгах "Записок" Цезарь создает особый стиль полити­ческой публицистики, избегающий просторечий, оскорбительного тона и не всем понятных, красочных выражений (архаизмов, неоло­гизмов, сложных поэтических тропов, пышности, вычурности и ри­торических приемов, бросающихся в глаза своей искусственно­стью). Его повествование — образец простоты, ясности и убеди­тельности. Как подсчитали ученые, "в "Записках о Галльской войне" повторяющихся слов 1200—1300; к ним следует прибавить 614 слов, употребленных два-три раза, и 788 слов, употребленных всего один раз. Конструкция предложений, умелое деление периодов на составные части, выделение главной мысли в каждом периоде и внутренняя упорядоченность и стройность характерны для языка и стиля Цезаря"⁹.

Поскольку публицистика Цезаря претендует на объективность, автор предпочитает вести повествование от третьего лица и избега­ет прямых речей. Это, впрочем, не значит, что он недостаточно владеет традиционным античным красноречием. В речи Критогната ("Записки о Галльской войне", VII, 77) Цезарь обнаруживает высо­кое мастерство в искусстве этопеи, создавая образ сурового и не­преклонного галла. Не менее блестящим психологом обнаруживает себя автор в речи Куриона ("Записки о гражданской войне", II, 32), воссоздающей характер молодого и самоуверенного римлянина.

Основным принципам повествования в цезарианской прозе пы­таются следовать и его "продолжатели", авторы "Записок об Алек­сандрийской и Африканской войне" (предположительно Гирций и неизвестные авторы, особенно в случае с авторством "Записок об Испанской войне"). Однако они обладают меньшим талантом и по­литическим опытом, что сказывается на художественном уровне их творений.

Литературная деятельность Цезаря сыграла значительную роль в его политической карьере. Несмотря на скептицизм знатоков, среди которых был соратник Цезаря Азиний Поллион, считавший, по сло­вам Светония, что "Записки..." "...написаны без должной тщательности и заботы об истине...."¹⁰, общественное мнение перешло на сторону Цезаря. Его диктатура была узаконена, он отпраздновал четыре триумфа и готовился к парфянской войне, когда его настиг­ли кинжалы заговорщиков. Убийцами Цезаря стали рафинирован­ные отпрыски сенаторских родов, люди, фанатично защищавшие древние свободы и не подверженные политической демагогии Цеза­ря в силу способности к аналитическому мышлению. Но убийство в мартовские иды было лишь дворцовым переворотом, вызвавшим ужасное возмущение римского плебса. Вот как описывает Плутарх развитие событий после смерти Цезаря: "На следующий день заго­ворщики во главе с Брутом вышли на форум и произнесли речи к народу. Народ слушал ораторов, не выражая ни неудовольствия, ни одобрения, и полным безмолвием показывал, что жалеет Цезаря, но чтит Брута... После вскрытия завещания Цезаря обнаружилось, что он оставил каждому римлянину значительный подарок. Видя, как его труп, обезображенный ударами, несут через форум, толпы наро­да не сохранили спокойствия и порядка; они нагромоздили вокруг трупа скамейки, решетки и столы менял с форума, подожгли все это и таким образом предали труп сожжению. Затем одни, схватив горящие головни, бросились поджигать дома убийц Цезаря; другие побежали по всему городу в поисках заговорщиков, стараясь схватить их, чтобы разорвать на месте..." (Plut., Caes., 67—68). Сторонники це­заризма в конце концов одержали полную политическую победу.

Победными оказались не только политические, но и стилистиче­ские идеи Цезаря. Его простой, ясный и изящный стиль — аттицизм, напоминавший Лисия и ранних аттических политических ораторов, завоевывал себе в Риме все больше сторонников. К нему склонялись и убийца Цезаря Брут, и поэт и оратор Лициний Кальв, и Марк Калидий, Квинт Корнифиций, Азиний Поллион, по большей части цезарианцы, и позднейшие историографы: Саллюстий, Веллей Патеркул, Николай Дамасский, вплоть до пропи­танного драматизмом повествования Тацита.

Что касается политического облика Цезаря, то он стал образцом для подражания всех позднейших апологетов единовластия, вплоть до Наполеона и Муссолини. При Наполеоне сочинения Цезаря стали образцом школьной латыни, первоначально благодаря политической тенденции. Позднее это чтение привилось благодаря правиль­ному и точному языку, сравнительно скромному словарному составу и занимательному рассказу.

Аттицизм на римской почве был несомненным заимствованием из греческой ученой моды, доступной лишь узкому кругу ценителей. В дни молодости Цицерона эта новинка казалась эстетической при­хотью нескольких образованных греков Дионисия Галикарнасского и Цецилия Калактинского, чьи изыски предназначались узкому кру­гу знатоков и ценителей. Тот же Цицерон утверждал, что оратор должен рассчитывать в своих выступлениях не на знатоков и фило­софов, а на обольщение толпы. Если он не хочет или не может ув­лечь толпу, он — не настоящий оратор, как бы ни ценили его уче­ные критики: истинное красноречие — всегда только то, которое одинаково нравится и народу и знатокам (Ог., 183—200). Эта пози­ция Цицерона была точкой зрения республиканца, привыкшего, что все государственные решения принимаются на форуме. Новый век диктатуры и власти избранных отличался презрением к вкусам и страстям толпы; стиль Цицерона кажется аттицистам напыщенным, расплывчатым и многословным, ритм изломанным и развинченным, многочисленные усилия оратора, направленные на восприятие не­внимательного слушателя, постоянно отвлекаемого от сути говори­мого, — излишеством и дурным тоном.

Как пишет М.Л. Гаспаров, "аттицизм в красноречии также был одной из форм протеста против современности. Вовсе отстраниться от политической жизни молодые римляне не могли, да, пожалуй, и не хотели; но снисходить в своих речах до угождения вкусам толпы было ниже их достоинства (если не говорить о таких ораторах, как Целий или Курион, в своем презрении к вырождавшейся республи­ке доходивших до крайнего политического авантюризма). Пышная выразительность гортензиевского или цицероновского слога им пре­тила. Они обращались не к чувствам слушателей, а к их разуму, вместо полноты и силы искали простоты и краткости. К этому их толкала и философия, которую они исповедовали: стоицизм с его культом логики и отрицанием страстей и эпикурейство, осуждавшее всякую заботу о художественности речи"¹¹.

В трактатах "Брут" и позднее "Оратор" Цицерон титанически бо­ролся с язвой аттицизма на Римском форуме. Строго говоря, атти­цизм вообще не мог быть воспроизведен в латинской традиции, по­скольку греки в своей рафинированной учености обращались к классическим греческим образцам трехвековой давности (Лисию, Фукидиду, Демосфену). Латиняне такой традиции не имели, по­скольку три века назад латинского красноречия не было вовсе, а если в своей утонченности, иронизирует Цицерон, они стремятся быть последовательными, то новым римским стилистам следует подражать Катону (Ог., 63—70). Однако молодых римлян в учении аттицистов пленяла совсем не верность традиции. "Им нравился бо­лее всего самый дух учености, труднодоступного искусства, умст­венного аристократизма, проникавший реставраторские изыскания греческих риторов. Это было поколение, вступившее в политиче­скую жизнь Рима уже после того, как террор Мария и Суллы обор­вал преемственность древних республиканских традиций; заветы Сципиона, Сцеволы и Красса для них уже не существовали, а на агонию республики они смотрели не с болью, как Цицерон, а с вы­сокомерным равнодушием. От политических дрязг они уходили в личную жизнь, в искусство и в науку; чем меньше общего имели их занятия с интересами форума, тем дороже им были эти занятия"¹².

Опытный политик Цицерон понимал опасность этой "эгоисти­ческой" тенденции красноречия для судеб республики. В трактате "Оратор" при классификации трех стилей он выделяет и в простом и в высоком стиле два вида: один естественный, грубый и неотде­ланный, другой искусственный, рассчитанный и закругленный. Красноречие римских аттицистов Цицерон относит к низшему виду, красноречие из греческих образцов — к высшему виду. Простота Лисия и Фукидида была результатом продуманного и тонкого ис­кусства, а простота римских подражателей — результат недомыс­лия и невежества (Or., 20, 75—90).

Несчастьем Цицерона в его республиканских убеждениях было то, что, увлеченный воспеванием роли практического оратора, он не создал собственной школы и не подготовил смены своих единомыш­ленников на Римском форуме. Имея бесчисленное множество уче­ников и подражателей в последующие века европейской культуры, он не смог внушить идеи о необходимости красноречия публичного, то есть увлекающего толпу, даже своему ближайшему другу Марку Юнию Бруту. В кульминационной для римской истории схватке с Антонием на форуме Брут сохранял стоическое спокойствие и ат­тический стиль красноречия, усвоенный не без участия только что поверженного Цезаря. Но тонкий знаток психологии толпы Гай Це­зарь воспользовался изящным аттическим стилем для создания письменного отчета о своей деятельности. Размеры "Записок...", тип неторопливого усвоения в процессе чтения позволяли постепенно внедрить в сознание читающего необходимые автору идеи. Постав­ленный лицом к лицу с римскими плебеями Марк Брут находился в совершенно иной ситуации, которую мог выиграть скорее оратор цицероновского типа... О речи, произнесенной Брутом после убийства Цезаря, Цицерон в письме к другу отзывается так: "Речь напи­сана очень изящно и по мысли, и по выражению — ничто не может быть выше. Однако, если бы я излагал этот предмет, то писал бы с большим жаром... В том стиле, которого держится наш Брут, и в том роде красноречия, который он считает наилучшим, он достиг в этой речи непревзойденного изящества; однако я следовал по дру­гому пути, правильно ли это или неправильно..." (Ad Att., XV, 1, А, 2). Правоту Цицерона в этом споре доказала римская история.

¹ См.: Утченко С.Л. Цицерон и его время. М., 1973. С. 269.
² См.: Соболевский С.//.Галлы и Галлия до времени Юлия Цезаря // Гай Юлий Цезарь. Записки о войне с галлами. М., 1946—1947. С. 23.
³ См.: Bell.Gall., I, 40; VI, 35, 42 и прочие. Необыкновенное "везение" Цеза­ря, подчеркиваемое им на протяжении всех "Записок", работало на понятную римлянам сверхзадачу. Эта была целая концепция жизни, восходившая к прак­тике диктатора Луция Корнелия Суллы, который постоянно подчеркивал свое счастье, везение вразрез со старой этикой virtutes — добродетелей. По этой концепции не обветшалые добродетели, а именно поддержка богов обеспечивают выдающееся место в обществе. Подр.см.: Утченко С.Л. Древний Рим. Со­бытия. Люди. Идеи. М., 1969. С. 47—48.
⁴ Факты, свидетельствующие о мужестве Цезаря на поле брани, приводят и позднейшие историки: Plut., Caes., 18, 20, 56; Suet., Jul., 36; Cass.Dio, 43, 87; App., b.c., II, 104.
⁵ Bell.Gall, II, 27; VII, 25.
⁶ Там же. II, 28. Преувеличение. См. комментарии М.М. Покровского в кн.: За­писки Юлия Цезаря и его продолжателей о Галльской войне, о гражданской войне, об Александрийской войне, об Африканской войне. 2-е изд. М., 1962. С. 349.
⁷ В Древнем Риме "...милосердие всегда считалось одной из отличительных черт, достойных правителя" (Штаерман ЕМ. SHA как исторический источник // ВДИ. 1957. № 1. С. 235).
⁸ Об искажении Цезарем правды в угоду политической тенденции см. рабо­ты: Jachmann G. Caesartext und Caeserinterpolation. — Rh. Mus., 89 (1940). S. 161; Balsdon J.P. The Veracity of Caesar.— Greece and Romt, IV (1957). № 1. P. 19.
⁹ Дератани Н.Ф. и др. История римской литературы. С. 171.
¹⁰ "...многое, что делали другие, Цезарь напрасно принимал на веру, и мно­гое, что делал он сам, он умышленно или по забывчивости изображает пре­вратно; впрочем, Полной полагает, что он переделал бы их и исправил" (Suet., Jul., 56— 4).
¹¹ Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 48.
¹² Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 48.

 

 

Рождение газеты

 

В годы расцвета греческой демократии и в последующем существовании эллинского мира не было и намека на периодическую печать. Правда, уже при Исократе, как отме­чалось выше, появились энкомий и памфлет — формы письменной публицистики, выполняющие свою идеологическую и агитационную роль. Насколько действенными были подобные политические брошюры (например "Панегирик" Исократа), трудно судить, так как древние со­храняли записи речей как образцы ораторского искусства, несущие в себе прежде всего эстетическое наслаждение, а предпочтение всегда отдавали живому слову. В классической филологии XIX в. стало об­щим местом рассуждение о "южном типе" эллинской цивилизации, ба­зировавшейся обыкновенно под открытым небом на площади, когда любая информация с легкостью передавалась из уст в уста, без посред­ства письменности¹. Этому способствовали и довольно незначительные размеры полисов — греческих городов-государств, самые обширные из которых едва достигали 30—50 тыс. человек. Даже более расчетливый и регламентированный в правовом отношении римский мир вплоть до последних десятилетий существования республики не нуждался в офи­циальных способах распространения информации, опираясь, с одной стороны, на традиционный для греков ораторский стиль политической борьбы в сенате и на форуме и, с другой — на известный способ со­общений с помощью глашатаев, а позднее надписей (inscriptions) и афиш.

Количество древних надписей римской эпохи, сохранившихся до наших дней, поражает воображение, ибо каждый из более чем 120 000 образцов, собранных новейшими историками в книге "Corpus inscriptiorium latinarur", достигает возраста двух тысячеле­тий! Среди них официальные документы, постановления сената и законы, памятные даты и... объявление вдовы, желающей продать дом, афиши группы гимнастов, рекламные предложения услуг аст­рологов и врачей...

В зависимости от важности сообщения и материального достатка заказчика надписи делались на мраморе, меди, досках, беленых сте­нах... Одна из таких стен — знаменитая Regia — на доме, где жил верховный понтифик, сыграла значительную роль в римской исто­рии. На этой стене помещалась специальная доска album, откры­вавшаяся именами консулов и судей, на которую по приказу офи­циальных властей вносились краткие записи о наиболее значитель­ных событиях, происходивших в Риме и провинциях. Позднее, по окончании года, доски стали переносить в хранилище — архив, от­куда и началась писаная история римского государства. Не случай­но все историки, пользовавшиеся Annales maximi (Великими лето­писями), начинали свое повествование о каком-либо годе словами: "В Консульство такого-то и такого-то..."

Главную роль в распространении информации играла, разумеет­ся, Fama — богиня Молва со ста глазами и ста ушами. О ней упо­минали греки Гомер и Софокл, Вергилий же утверждал, что днем она держится на вершинах зданий, чтобы все видеть, а ночью про­бегает по небу, дабы все рассказать. Молва никогда не дремлет и разглашает равно как ложь, так и истину.

Перечисленные способы распространения информации вполне устраивали тех, кто постоянно находился в Городе, но по многим делам известные политики и государственные деятели вынуждены были отбывать в далекие провинции, и тогда в ход пускались пись­ма. Как утверждает французский ученый Гастон Буассье, "...в то время люди, занимавшиеся политической деятельностью, нуждались в частной переписке гораздо более, чем теперь. Проконсул, уезжая из Рима для управления какой-либо отдаленной провинцией, пре­красно понимал, что он тем самым совершенно удаляется от поли­тической жизни. Для людей, привыкших к волнениям политических дел, к партийным заботам или, как они выражались, к постоянной толчее на форуме, было большим лишением покинуть на несколько лет Рим для тех бесконечно далеких стран, куда не достигал ника­кой шум общественной римской жизни"². Тоска по Риму, трога­тельные жалобы и печальные воспоминания о Вечном городе на­полняют и письма Цицерона, и Понтийские элегии Овидия.

Для того чтобы не отрываться от событий римской жизни, вдыхать воздух римских мостовых, состоятельные люди нередко нанимали подобие репортеров, так называемых operarii (т.е. просто "ремеслен­ников", людей образованных, но без определенных занятий, декласси­рованных). Многие из них были греками, ищущими интеллектуальных заработков в латинской столице. Compilatio — похититель, плагиатор — так шутливо называл их Цицерон. В обязанности этих людей входила беготня по городу и собирание любой информации о происшествиях, скандалах, несчастных случаях и тому подобных собы­тиях. Они не упускали случая описать в донесениях патрону различ­ные театральные истории, сообщали об освистанных актерах, о побеж­денных гладиаторах, подробно описывали богатые похоронные процес­сии и вообще делились всякого рода слухами и сплетнями, особенно всеми скандальными случаями, о которых им удалось узнать. Вот такие сведения получал знаменитый Цицерон от своих корреспондентов из среды "голодных греков", завербованных специально для проконсула его другом Марком Целлием Руфом (Cic., Epist. ad fam., II, 8; VIII, 1). Вся эта болтовня была занимательной, но малоинформативной, по­скольку "греков" не пускали в знатные дома и они были далеки от лю­дей, осуществлявших управление государством, хотя опытный политик по самым незначительным происшествиям мог уловить настроения римского народа.

Другую группу корреспондентов составляли лица более осведомленные в глубинных течениях римской политики — друзья и близ­кие, люди из сенаторского сословия. Они были вхожи к первым ли­цам государства и часто посвящались в тайны римской политики. Особо ценились письма людей мыслящих, аналитиков, способных представить целостную картину происходящего, обладающих юмо­ром и хорошим литературным стилем. К таким корреспондентам принадлежал и сам Цицерон, чьи частные письма еще при его жиз­ни стали достоянием публики усилиями друга и издателя Аттика. Современник великого оратора историк Корнелий Непот говорил, что тому, кто прочтет эти письма, нет надобности в каком-либо другом историческом сочинении этого времени, ибо события описы­ваемой эпохи изображены в них с потрясающей живостью, точно­стью и непередаваемым духом борьбы (Corn.Nepos., Att., 16). По­ныне эпистолы Цицерона сохраняют значение памятника истори­ческой и поэтической мысли.

В жизни римской республики письма играли достаточно важную роль: с помощью письма можно было не только сообщить важные сведения какому-либо политическому лицу, но и выразить ему свою симпатию. Набирающий могущество Цезарь-проконсул получал в Галлии огромное количество писем. "Ему сообщают все, — говорит Цицерон, — как о важных вещах, так и о пустяках" (Cic., ad Quint, III, 1). Цезарь как опытный политик нередко сам писал письма, что­бы привлечь на свою сторону известных людей или сделать общим достоянием свои подвиги. Например, он рассыпался в похвалах пад­кому на лесть стороннику сената Цицерону, будучи уверенным, что последний обязательно разгласит его слова по всему Риму: "Ты открыл все сокровища, свойственные красноречию, и сам первым вос­пользовался ими. С этой стороны ты много прославил римское имя и возвеличил свою родину. Ты снискал себе лучшую из всех славу и триумф более предпочтительный, чем успехи самых великих пол­ководцев, так как больше ценности в расширении границ ума, чем в расширении пределов государства" (Cic., Brut., 72; Plin.,Hist. nat., VII, 30). Тому же Цицерону он отправлял письма из Британии, где его армия с трудом оборонялась от воинственных жителей Альбио­на, вовсе не потому, что он, скучая, заполнял свой досуг, а потому, что представлялась редкая возможность пометить свое послание страною, куда до него не ступала нога римлянина.

Эпистолярное творчество римлян во многом заменяло им газету. Письма выдающихся людей, где они высказывали свои чувства и взгляды, читались, комментировались и переписывались. Посредством таких писем государственный человек защищал себя пе­ред людьми, уважением которых он дорожил. Эпистолы, в которых содержалась какая-либо значительная новость, переходили из рук в руки и становились общественным достоянием. Корреспонденцией Цезаря в Германии и Британии пользовались и офицеры его штаба, поскольку это помогало восстановить ту атмосферу светской жизни, позабыть которую не властен был никто. Наконец, в зависимости от серьезности сделанного заявления корреспондент мог отправлять одинаковые письма сразу нескольким важным лицам, что приходилось делать Цезарю в последние месяцы своего проконсульства в Галлии при назревающем конфликте с сенатом. Существовал и обычай открытых писем — in publico propositae, — текст которых размножали и развешивали на стенах в публичных местах. Ко­гда форум замолк, как во времена последней диктатуры Цезаря, с помощью писем пытались образовать нечто вроде общественного мнения в узком кругу сторонников сената. "Подметные письма" — практически агитационные листовки заговорщиков — сыграли не последнюю роль в удачном разрешении заговора против Цезаря, о чем упоминают в своих рассказах практически все римские историки³. О значении эпистолярного жанра для римской культуры можно судить и по сохранившимся памятникам античной литературы, так как наиболее прославленные поэты древнего Рима Гораций и Ови­дий использовали форму послания в своем художественном творче­стве. Жанровая форма письма оказалась многофункциональной. Эпистола обладала одной существенной особенностью — субъективностью изложения материала, поскольку письмо было явлением частной жизни граждан и, следовательно, как форма идеологическо­го воздействия не подлежало контролю со стороны государства. В период становления римского единовластия такое положение вещей не могло долго сохраняться. Реформатором вновь, как и во многих других областях, оказался Гай Юлий Цезарь.

Роль основателя мировой прессы вполне в духе наших представ­лений о Гае Юлии Цезаре — римском военачальнике и политике. В мифологическое сознание европейцев Цезарь вошел как архетипический родоначальник всего и всея: он действительно был твор­цом идеи Императорского Рима и первой фигурой среди императо­ров; его родовое имя стало титулом единовластных правителей Ри­ма — цезари (откуда позднейшие кесарь, царь и т.д.); по его ука­зу было создано традиционное европейское летоисчисление — юли­анский календарь, которым православная церковь пользуется и до­ныне; он оставил нынешним европейцам наиболее древние сведения об истории их предков, рассказав в "Записках о Галльской войне" о варварских народах Европы, их местоположении, обычаях, нравах... В средние века существовала страсть начинать историю городов, областей и даже стран упоминанием о расположении лагерей цезаревых легионов. Еще при Августе Божественного Юлия ввели в пантеон римских божеств, Овидий и Вергилий рассказывали о нем чудесные истории, а суеверные поклонники считали буквальным отцом целых наций. Пожалуй, пресса может гордиться звучным именем человека, стоявшего у ее колыбели.

В год своего первого консульства (59 г. до н.э.)Юлий Цезарь начал издавать знаменитые "Acta diurna senatus ас populi", что до­словно можно перевести "Ежедневные протоколы сената и рим­ского народа"⁴. Биограф Цезаря Гай Светоний повествует об этом так: "По вступлении в должность он первым приказал составлять и обнародовать ежедневные отчеты о собраниях сената и народа" (Instituit ut tam senatus quam populi diurna acta confierent et publicarentur — Suet., Jul., 20)⁵. Действительно, цезарев ежеднев­ный листок содержал протоколы заседаний сената и прений в народных собраниях, краткое изложение громких судебных дел, раз­биравшихся на форуме, и, кроме того, описание происходивших общественных церемоний и разных атмосферных явлений. Послед­ние вовсе не были сводкой погоды, а включались в официальные ведомости из политических соображений: языческая религия рим­лян запрещала принятие важных политических решений и начало битв в дни неблагоприятных небесных знамений. За соблюдением правил следила специальная коллегия авгуров, отменявшая по сво­ему усмотрению заседания сената и народные собрания. Коллега Цезаря по консульству Бибул пытался сорвать проводимый Гаем Юлием законопроект о земле, "ссылаясь на дурные знамения". Це­зарь "силой оружия прогнал его с форума" (Suet., Jul., 20). Практи­чески листок, публикуемый Цезарем, носил чисто политический ха­рактер и, по мнению комментатора Светония М.Л. Гаспарова, был "шагом в угоду народу"⁶.

Действительно, из скудных сведений о существовании первой римской ежедневной газеты мы можем предположить, что ее осно­ватель Юлий Цезарь, задумывая издание "Acta diurna", более всего заботился об объективности информации, доходившей до граждан в различных уголках римской республики. В основе газеты лежал жанр отчета о постановлениях, принятых в сенате и в комициях, или, как пишет Г. Буассье, "протоколы" заседаний законодательных структур⁷.

Создание официальной газеты — одно из наиболее демократиче­ских деяний Цезаря. В год первого консульства недавний глава пар­тии популяров действительно стремился закрепить за собой под­держку народа и производил значительные демократические преоб­разования. По словам Плутарха, "едва лишь он вступил в долж­ность, как из желания угодить черни внес законопроекты, более приличествовавшие какому-нибудь дерзкому народному трибуну, нежели консулу, — законопроекты, предлагавшие вывод колоний и раздачу земель" (Plut.,Caes.,14)⁸. Цезарь улучшает экономическое положение ветеранов, утвердив раздел Стеллатского участка и Кампанского поля (Suet., Jul., 20,3), он возвращает плебеям утра­ченные при Сулле политические права, восстановив комиции, он покровительствует народным трибунам вплоть до бесчинствующего Клодия. Попытка предоставить квиритам (гражданам) объективную информацию, исходящую от лица демократически избранных маги­стратов, — это шаг вперед демократически избранного политика, рационалиста, изымающего монополию на знание истинного поло­жения дел у сенаторов и апеллирующего к общественному мнению.

На антисенатский характер новой газеты указывает Гастон Буассье: "Политические собрания, равно как и бюрократические учреж­дения — последние даже в особенности, много теряют, если их ви­деть вблизи; трудно бывает сохранить большое уважение даже в самых почетных собраниях, когда видишь сколько в них интриг, сколько интересов и страстей сталкивается под видом общего бла­га"⁹. Остроумная догадка Буассье о том, что исконный враг сената популяр Цезарь решил развенчать в глазах широкой публики вели­чие и таинство прибежища республиканской олигархии, показать рутину и мелочную игру личных интересов в прениях, современным свидетелям подробных телеотчетов о работе Верховного Совета, а позднее Государственной Думы может показаться верной. Но, исхо­дя из замечаний, оставленных современниками римских "Acta diurna", мы должны истолковать ее как модернизацию. Даже столь чуткий к всевозможным антиреспубликанским настроениям и про­явлениям тирании Цицерон ни в 59 г. до. н.э., ни позднее не об­молвился об антисенатском характере "Ежедневных ведомостей се­ната и римского народа"; более того, находясь в изгнании в 58 г. до н.э. и позднее, он неоднократно ссылается на "Acta diurna" в своей переписке с братом и Аттиком (Cic., Att., LXIV, 3 — "Что касается твоего совета не ехать дальше, пока мне не будут доставлены май­ские акты, то я думаю так и поступить..."; LXXIII, 6 — "я жду в Фессалонике актов от секстильских календ")¹⁰. Даже при столь кратком цитировании писем Цицерона становится очевидным ос­новной недостаток цезаревой газеты — отсутствие оперативности в распространении и доставке информации. Дело в том, что рукопис­ные экземпляры "Ежедневных ведомостей сената и римского наро­да" вывешивались в Риме в публичных местах, а в дальнейшем граждане читали и переписывали их в силу желания и потребности. Цицерон получал "газету" вместе с частными письмами, пользуясь услугами все тех же наемных переписчиков и специальных рабов-почтальонов (talellarii). Иногда почта передавалась с оказией или с гонцами откупщиков (publicani), но так или иначе для находящихся за пределами Города "газета" запаздывала минимум на две-три не­дели. Даже преемник Цезаря Октавиан Август, учредивший госу­дарственную почту для доставки в провинции депеш и приказов, не стал использовать этот канал для распространения "Ведомостей". Очевидно, римляне не придавали большого идеологического значе­ния начинанию Юлия Цезаря.

К подобному выводу приходит и прославленный немецкий исто­рик античности, лауреат Нобелевской премии Теодор Моммзен, ко­торый в третьем томе "Истории Рима" пишет: "Журналистика, в нашем смысле слова, никогда не существовала у римлян; литера­турная полемика ограничивалась брошюрной литературой, да еще весьма распространенным в то время обычаем писать в обществен­ных местах кистью и грифелем все сведения, предназначавшиеся для публики. Зато многим мелким личностям поручалось записыва­ние для отсутствующих господ всех ежедневных происшествий и городских новостей; Цезарь еще во время своего первого консуль­ства принял необходимые меры для немедленного обнародования извлечений из сенатских прений. Из частных записок этих римских наемных писак и из текущих официальных отчетов возникло что-то вроде столичного листа новостей (acta diurna), куда заносился краткий отчет о делах, обсуждавшихся в народном собрании и в се­нате, список родившихся, смертные случаи и тому подобное. Этот листок стал со временем довольно ценным историческим источни­ком, но никогда не имел настоящего политического и литературного значения"¹¹.

Сказанное Моммзеном вовсе не означает, что римляне недооце­нивали роли публичного слова. Обратное блестяще доказали и Це­зарь, и Цицерон, о чем речь шла выше. Вероятно, сказывалась из­начальная культурная привязанность к устному политическому сло­ву, привычка борьбы на Римском форуме и недооценка обществен­ного мнения провинции. Время публичной газеты еще не наступило.

Уже при Августе идея цезаревых "Ежедневных новостей" была сильно изменена, поскольку Октавиан Цезарь был далек от идеа­лизма своего приемного отца по поводу гражданского сознания нaселения Рима. Подробные отчеты заменили кратким отредактиро­ванным резюме; за счет уменьшения объема официальной информа­ции расширился отдел происшествий, из которых публиковались самые невероятные. Римляне называли их «пустяками» (ineptiae). Образчики подобных сообщений сохранились у Плиния, который сам называет источником информации "Acta senatus et populi", так стала именоваться официальная газета при Августе. Оттуда Плиний взял историю о каменном дожде, падавшем на форум в то время, когда Милон обращался к толпе с приветственной речью; из того же источника он заимствовал историю о верной собаке, которую не смогли оторвать от трупа ее хозяина, казненного и брошенного в Тибр.

"Пользуясь тем же источником, — утверждает Гастон Буассье, — Плиний рассказывает, что в восьмое консульство Августа один из жителей Faesulae пришел для жертвоприношения в Капитолий вме­сте с восьмью своими детьми, двадцатью восьмью внуками, восьмью внучками и девятнадцатью правнуками; вероятно, эта сказка была помещена по особому распоряжению императора, беспокоящегося обезлюдием Италии и любившего оказывать почет многочисленным семействам. Прибавим, что в этом же отделе упоминалось также о знатных свадьбах (светская хроника), рождениях и смертях, не считая разводов, которые должны были занимать большое место, ибо, по словам Сенеки, в Риме ежедневно происходило по крайней мере по одному разводу. Наконец, тот же Сенека следующими сло­вами дает понять, что газетой пользовались еще при случае некото­рые хвастуны для составления себе рекламы: "Что касается меня, я не помещаю в газете о своих пожертвованиях"¹².

При императорах, преемниках Августа, все более расширяется отдел светской хроники — описание различных церемоний при дво­ре. Публикуются списки лиц, принимаемых императором на Палатине. Сообщения, исходящие от лица императоров, постепенно при­сваивают себе близкие к трону женщины, Ливия и Агриппина, что, по словам историка, "очень оскорбляло Тиберия и Нерона". Теперь газета приводит речи императоров и даже упоминает об аплодис­ментах, которыми их встречали. С точки зрения занимательности правительственный листок делает большие успехи, но утрачивает первоначальный смысл, вложенный в него Цезарем, чей образ мыс­лей сложился в республиканском государстве. Публикуя стеногра­фические отчеты о заседаниях сената (за них обычно отвечал сек­ретарь ab actus senatus — молодой сенатор, бывший квестор и группа стенографов), Цезарь рассчитывал на добрую волю, разум римского гражданина, его стремление уразуметь истину, не жалея усилий, разобраться в процессах, происходящих в государстве. По­этому газета Цезаря не претендовала на занимательность — она была полна неизбежных длиннот, повторов и... правды, неискажен­ной и неотредактированной. Цезарь верил в могущество своей газе­ты, поскольку, защищаясь от обвинений республиканцев, велел опубликовать там о своем отказе от царского титула (Veil. Pat., IV, 9). "Acta diurna" использовались как официальный документ без от­вращения и насмешки. А новые "Acta senatus" стали объектом сатиры в мениппее все подвергавшего сомнению Петрония. В романе "Сатирикон" оплывший жиром от лености и тупости Трималхион (букв, в пер. с лат. — трижды противный) составляет счетную кни­гу по образцу городской газеты (tanquam urbis acta), где перечис­ляются события одного дня, происшедшие в землях безмерно бога­того вольноотпущенника: "В седьмой день календ секстилия, в по­местье Трималхиона, что близ Кум, родилось мальчиков тридцать, девочек — сорок. Свезено на гумно модиев пшеницы — пятьсот тысяч, быков пригнано — пятьсот. В тот же день прибит на крест раб Митридат за непочтительное слово о Гении нашего Гая (пародия на императорский закон об оскорблении величия — lex de maiestate. — Е.К.). В тот же день отослали в кассу десять миллио­нов сестерциев, которые некуда было деть. В тот же день в Помпейских садах был пожар, начавшийся во владениях Насты, бурми­стра" (Petr., Satir., LIII)¹³. Содержание "Ведомостей" времен импера­тора Нерона здесь передано довольно точно.

И все же скудная политическая информация, сохранявшаяся в "Acta senatus", влияла на формирование общественного мнения в провинциях. Об этом свидетельствует история гибели Тразеи, рас­сказанная Корнелием Тацитом. По словам историка, сенатор Тразея Пет не захотел поздравить Нерона со смертью его матери и не признал божеских почестей, воздаваемых жене императора Поппее. Стараясь не быть замешанным в мероприятиях, которые он считал преступными, но не желая явиться бунтовщиком, нападая на них открыто, он удалился из сената и в течение трех лет не показывал­ся там. Этим воспользовались доносчики, чтобы погубить его, и ут­верждали перед Нероном: "Ежедневные ведомости римского народа с особым вниманием читаются в провинциях и в войсках, потому что все хотят знать, что еще не захотел делать Тразея" (Тас., Ann., 22)¹⁴. Нерон обратился к сенаторам с жалобой на "строптивость" Тразеи, личным примером поощряющего бесчинства других; в ре­зультате Тразея, как "дезертир общего дела", был казнен.

Заканчивая разговор о римской газете, укажем, что наиболее полное собрание того, что сохранилось от издания "Acta diurna" и "Acta senatus", можно найти в книге Huner. De senatus populique romani actis, Leipz., 1860. Само же прилагательное diurnalis (ежедневный) легло в основу французского понятия jurnal, и, сле­довательно, от него ведет свое название журналистика.

¹ См. напр.: Фолькманн Р. Реторика греков и римлян. Ревель, 1891; Ники­тинский Н. Речи Исея и Демосфена. М., 1903.
² Буассье Г. Собр.соч.: В 10 т. СПб., 1993. Т. 1. С. 43.
³ См.напр.: Plut., Caes., 62; Suet., Jul., 80.
⁴ "Acta diurna", "стенгазету Цезаря", следует решительно отличать от "acta senatus" — протоколов сената, которые никогда публично не выставлялись и шли в архив; к ним имели доступ, конечно, сами сенаторы, но, возможно, вре­менами и более широкий круг лиц. Они велись издавна; сперва содержали только итоговые постановления; Цезарь в том же 59 г. до н.э. распорядился включать туда и попутные sententiae отдельных сенаторов. Эта протокольная служба велась до V в. н.э., заведовал ею curator actorum senatus. Август на ка­кое-то время ограничил доступ к этим acta senatus. Газетой или "предгазетой" они не были (Примеч. М.Л. Гаспарова).
⁵ Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей / Пер. М.Л. Гаспарова М., 1988. С. 20. Существует другой перевод: "Одним из его первых дел было постановление о том, чтобы ежедневно составлять и обнародовать протоколы как сенатских собраний, так и народных".
⁶ Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. С. 368.
⁷ Буассье Г. Собр.соч. Т. 1. С. 273; Буассье Г. Газета Древнего Рима // Картины древнеримской жизни. Очерки общественных настроений времен рим­ских цезарей. СПб, 1896. С. 302—303.
⁸ Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 171.
⁹ Буассье Г. Газета Древнего Рима. Цит.соч. С. 299.
¹⁰ Письма Марка Туллия Цицерона: В 3 т. М., 1994. Т. 1. С. 158, 174.
¹¹ Моммзен Т. История Рима: В 5 т. СПб, 1995. Т. 3. С. 422.
¹² Буассье Г. Газета Древнего Рима. Цит. соч. С. 304—305.
¹³ Гай Петроний Арбитр. Сатирикон / Пер. Б. Ярхо // Петроний Ар­битр. Апулей. М., 1991. С. 63.
¹⁴ Тацит К. Анналы /./ Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 321.

 

 

---

Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 363; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!