Слово в пяток 1-й недели Великого поста. О змие - искусителе

 

В прошедший раз, братие, мы обращались мыслями нашими в царстве ра­стений, между дерев райских, ибо среди их находился предмет заповеди, дан­ной для нашего испытания. Ныне мы должны войти в круг царства животных, ибо из их сонма взято искусителем орудие для обольщения наших прародите­лей. Таким образом, в великом опыте, который первому человеку надлежало пройти для своего усовершенствования, дано было участвовать - каждому своим образом - всем царствам природы, как бы в доказательство и видимое выраже­ние того, что в лице человека, яко владыки, решалась судьба всего дольнего мира, ему подвластного. Устояв в испытании, пребыв верным воле Творца сво­его и Благодетеля, Адам не только сам утвердился бы в добре, но возвысил бы собою доброту и изящество всех низших тварей, приблизив их чрез себя к Ис­точнику всех совершенств - Богу. Ниспав же с высоты богоподобия в змииную пропасть лжи и греха, прародитель наш не только сам пострадал от падения и потерял множество совершенств, но яко глава и средоточие мира дольнего, рас­строил в себе и с собою благоустройство всех частей его и остановил все твари на пути естественного всем им стремления к совершенству. Посему-то, как за­мечает святой апостол Павел, со времени падения наших прародителей, не толь­ко терпим и злостраждем мы, потомки их, но и «вся тварь... совоздыхает и сболезнует» нам» даже доныне» (Рим. 8; 22). Почему совоздыхает? потому, отвечает он, что с того времени и она, без невинности и свободы «чад Божиих», подверг­лась суете и работе нетления. Но обратимся к сказанию Моисееву.

«Змий же бе мудрейший всех зверей сущих на земли, ихже сотвори Господь Бог. И рече змий жене: что яко рече Бог: да не ясте от всякого древа райско­го?» (Быт. 3; 1).

Итак, искусителем нашим был змий, - не пернатое, не зверь какой-либо, а пресмыкающееся, то самое, которое, как бы в знамение причиненной нам че­рез него погибели, доселе одним видом своим уже производит в каждом из нас невольное к себе отвращение. Спрашивается: каким образом животное могло сделаться противником заповеди Божией и врагом человеку? Как с природой дерева несовместно быть источником познания и мудрости для человека, так с природой животного несовместно сделаться источником и началом греха в мире. Грех может явиться в собственном виде только там, где есть разум и воля: так как он и есть ни что иное, как злоупотребление разумом и волей. И точно, у змия едемского видим то и другое: он будет вопрошать и рассуждать, совето­вать и предлагать, клеветать и обольщать. Мало сего, беседа змия с Евой пока­зывает, что беседующий не только разумен, но и так хитер и опытен, что бе­рется быть наставником для самих людей, и так зол, что дерзает явно идти против Самого Творца.

Прилично ли все это змию как простому животному? Очевидно, нет; и по этому уже одному надобно предположить, что в змие находилось какое-либо существо разумное, но злое, которое в сем случае захотело употребить живот­ное только своим орудием, для прикрытия им подлинного своего существа и вида. Моисей не сказывает нам об этом потому, что изображает искушение так, как оно было, - по его видимой наружности, дабы мы удобнее могли су­дить, трудно ли было Еве устоять против обольщения змииного; но в других местах Писания явно указан нам этот первобытный враг и губитель наш. При свете сих указаний мы знаем теперь несомненно, что это был тот самый злой и богоотступный дух, который еще на небе дерзнул восстать против Всемогу­щего и за сие восстание свержен в преисподнюю. Он-то действует теперь в змие Едемском и заставляет его производить то, что сам по себе ни змий, ни другое какое-либо животное, никогда бы не могли произвести.

Что побудило сего духа злобы искать нашей погибели? Всего вероятнее, избыток в нем зла внутреннего. Как существу истинно-доброму приятно умно­жать и сообщать другим доброе, в нем заключающееся, так существу злому отрадно распространять и передавать свою злость. Кроме сего действовало и мщение. Не имея возможности уязвить самого неприступного лица Божия и прикоснуться к Престолу Всемогущего, сверженный с неба и дышащий мще­нием архангел покушается помрачить и превратить (извратить - ред.), по край­ней мере, драгоценный образ Божий, сиявший в первом человеке, дабы погуб-лением сего нового наперсника и любимца Божия причинить огорчение Со­здателю. Могла побуждать диавола на погибель человека и самая выгода: ибо, уловляя род человеческий в сети греха, он умножал сим самым число клевре­тов и слуг своих; даже подчинял адскому влиянию своему все то, из чего име­ло состоять будущее владычество Адамово.

Каждой из сих причин и одной достаточно было для того, чтобы подвиг­нуть против нас весь ад с его владыкой; и вот, гордый Денница, для достиже­ния своей цели забывает свое надмение, входит в бедное пресмыкающееся и его устами заводит речь с Евой.

Почему избран им в орудие змий, а не другое какое-либо животное? Ответ на сие выходит уже из самых слов Моисея, коими описывает он змия-искусите­ля: «Змий же бе», - говорит он, - «мудрейший всех зверей сущих на земли». В самом деле, змий и теперь хитростью превосходит едва не всех животных; а до паде­ния человека, до проклятия, отнявшего у всех тварей часть совершенств, тем паче у змия, - он мог обладать еще большими способностями. По сему самому змий был удобнее других животных и для того, чтобы служить орудием для духа-искусителя, который, не смея показаться в собственном своем образе, ис­кал в орудие себе такое существо, которое, искушая человека, казалось бы дей­ствующим само от себя, а не по чуждому внушению; ибо в последнем случае искушаемый возымел бы тотчас подозрение и не дался бы так легко в обман.

"Все это так, - подумает кто-либо, - но для чего было попускать такому ужасному существу, как дух отверженный, действовать на человека в такую решительную пору, когда судьба его видимо колебалась между небом и злом? Пусть бы искушало человека одно запрещенное древо и собственная его сво­бода. Для нашей слабости довольно было и сих двух искусителей".

За то видишь ли, возлюбленный, как ограничено это попущение? Если сам дух злобы является, чтобы искушать нас, то является как преступник, связан­ный по рукам и ногам невидимыми узами. Ему дано действовать, но не всеми глубинами злобы и лукавства: хитрости и козни его сокращены, умалены, уни­жены до образа действия гада пресмыкающегося; дозволено употребить толь­ко одну особенность, превышающую природу животного, - слово и язык че­ловеческий. Но эта особенность, усиливая по видимому искушение, в то же время могла отнять у него всю действительность (реальность и действенность -ред.), внушив самой неестественностью своей подозрение искушаемой и страх опасности. Между тем, искуситель совне был небесполезен для человека в случае самого падения: ибо как непосредственный виновник преступления он имел служить (как и послужил) отводом против громовых стрел Правосудия Небесного, каравшего преступников заповеди. Искуситель, как увидим, пер­вый примет их на главу свою, и прародителям нашим останутся на долю мол­нии, так сказать, уже почти угасшие. Во всяком случае, попущением образо­ваться искушению для прародителей наших совне предупреждалась ужасная возможность произойти ему изнутри, из самого духа и сердца их, как это произошло некогда в самом искусителе. Тогда зло, очевидно, проникло бы глуб­же в природу нашу, и исцеление ее от яда греховного сделалось бы, может быть, совершенно невозможным, или во стократ труднее.

"Но Всеведущий, - скажет еще кто-либо, - не мог не предвидеть, что чело­век не устоит против искушения диавольского". Без сомнения, предвидел; но что из сего? Вообразим, что Он равно предвидел падение человека без искуси­теля, - от него самого; в таком случае, по тому самому, надлежало допустить искушение и падение человека через искусителя, дабы сим предотвратить для него падение от себя самого. Подобно как искусные врачи, предвидя внутрен­нюю смертоносную болезнь, стараются отвратить ее произведением язвы на­ружной. Притом, предвидев и допустив падение от искусителя, Всеведущий предвидел в то же время или, лучше сказать, предположил и восстановление нас посредством Искупителя. Вообще, мы можем быть совершенно спокойны за то, что нас не подвергли в Едеме опасности напрасно, что от нас при древе познания не потребовали больше, нежели сколько мы могли понести. Скорее потребовано гораздо менее: ибо, предопределив в случае падения нашего по­слать Единородного Сына Своего, послать притом не на посещение только нас, как Иосиф посещал своих братьев, а на Крест и смерть за грехи наши, - лю­бовь Отца Небесного по тому самому не могла, осмелимся так выразиться, сугубо не помыслить о судьбе нашей, то есть размыслить о ней не только ради нас одних, но и ради собственного Сына Своего. Ибо грозное определение за преслушание заповеди: «смертию умрете», - вследствие тайны искупления дол­женствовало пасть уже не на одних нас, а и на Него, и на Него еще более, нежели на нас; ибо, умирая яко Жертва за грехи всего рода человеческого, Он умер смертию самой поносной и самой мучительной.

Теперь надлежало бы нам приступить к рассмотрению самых действий змия-искусителя; но собеседование наше уже и без того продолжилось значи­тельно, а настоящий день призывает нас к другому - к исповеди и покаянию.

Думаете ли, братие мои, что лукавый и всезлобный искуситель оставит нас в покое и допустит совершиться исповеди и покаянию нашему, как долж­но? Нет, «человекоубийца искони» (Ин. 8; 44) ничего так не боится в падшем чело­веке, как истинного покаяния, и ничему так не старается ставить преграды, как исповеди, ибо твердо знает, что это - смерть ему в нас. Посему, когда совесть наша будет внушать нам тяжесть наших грехов и представлять гнев Божий и казнь вечную, он заговорит внутри нас совершенно противное: что грех, напри­мер, есть вещь маловажная, что Существу высочайшему нет до поступков на­ших никакого дела, что Бог милосерд, что нам рано еще перестать угождать себе и своим пожеланиям, что теперь особенно самые обстоятельства наши не благоприятствуют тому, чтобы нам переменить свои нравы и жизнь, что на это будет время после, и лучше и удобнее. Блюдитесь, братие мои, подобных мыс­лей, - это наветы змия; от них погибли прародители наши; от них же гибнем, и если не возьмем мер решительных, то навсегда погибнем и мы.

Не будем, подобно виновным прародителям нашим, убегать под тень дре­весную; не будем сокрывать язв совести, нечистот сердца, когда Господь, нас взы­вающий, гласом служителя Церкви воззовет к нам: «Адаме, где еси?» (Быт. 3; 9). Оставим у порога церковного все смоковничные препоясания, все предлоги, вымышляемые нашей грехолюбивой природою к извинению неправд. Явимся пред Всеведущего со всей наготой и бедностью нашей и речем: се аз и грехи мои! Некого мне винить в них, кроме себя самого. Несмотря на всю слабость природы моей и на все искушения от мира и плоти, чувствую, что при каждом из них мог я устоять в чистоте и правде, если бы только восхотел того и огра­дился, как должно, благодатью Твоею. Но я небрег, окаянный, о своей душе и совести; не только не уклонялся зла, нередко сам искал его. И се, прихожду к Тебе, Врачу душ и телес, прихожду нечистый, помраченный и уязвленный, со знамением отвержения во всем существе моем. Нет у меня ни единого права на милосердие Твое, - я сын гнева и клятвы! И если бы мне надлежало пред­стать пред Тебя, яко Творца и Господа моего, яко Судии и Мздовоздаятеля, то я уже осужден и низложен моей совестью; мне оставалось бы обратиться к горам и безднам и молить их: да сокроют меня от лица правды и славы Твоея!

Но я зрю посреди земли знамения спасения для всех грешников - Крест Сына Твоего! Яко Спаситель мира Он пришел взыскать и спасти не правед­ных, а подобных мне грешников. Вижду руце Его, со Креста простертые ко всем, - и гряду! Приими заблудшего, нечистого, оскверненного, убитого гре­хом и преступлениями, но кающегося, желающего быть чистым, здравым и верным Тебе, Господу моему. Покрой Сам наготу мою, сам очисти скверну души и тела моего, разгони тьму, меня обышедшую, сними узы греха, меня гнетущие, коснись моего сердца и преложи его из камня в плоть, коснись мое­го духа и обнови его силой благодати Твоей, утверди на камени заповедей Тво­их слабые нозе мои, огради мя страхом Суда Твоего, да помилованный, очи­щенный, освященный не возвращусь паки николиже на стропотный путь гре­ха и беззакония! Аминь.

 

Беседа в среду 2-й недели Великого поста (На слова из Быт.3,1-5)

 

«И рече змий жене: что яко рече Бог: да не ясте от всякаго древа райского; И рече жена змию: от всякого древа райского ясти будем: от плода же древа, еже есть посреде рая, рече Бог, да не ясте от него, ниже прикоснетеся ему, да не умрете. Ирече змий жене: не смертиюумрете: ведяше бо Бог, яко в оньже аще день снёсте от него, отверзутся очи ваши, и будете яко бози, ведяще доброе и лукавое» (Быт. 3; 1-5).

Увы, как не многого стоило погубить нас! Ибо вот все, чем диавол низри­нул в бездну прародителей наших! Для обольщения нас не употреблено ни зна­мений, ни чудес, а только сказано несколько слов, - и мы не могли устоять про­тив них! И какие это слова? Такие, что их, казалось, мог победоносно отразить даже отрок. В самом деле, кто поверит ныне, чтобы Творец мог, как клевещет змий, запретить человеку что-либо по зависти и из опасения, дабы он не срав­нялся с Ним в совершенствах? На такую клевету всякий готов с ответом, что у Всеблагого Бога не может быть зависти, и что, с другой стороны, человеку нельзя быть вторым богом: ибо два бога невозможны. Столь же странно было думать, чтобы сего невозможного совершенства можно было достигнуть вку­шением от плодов какого бы то ни было дерева. И тут многие и из нас тотчас сказали бы, что никакой на свете плод древесный не может сделать этого. Между тем прародительница наша, - хотя и не одними сими мыслями и обещаниями, а и собственным любопытством и самым видом древа, - но тронется и увле­чется, как увидим, до того, что, забыв заповедь Божию и страх смерти, про­стрет руку свою к плоду запрещенному!.. Не знак ли это, подумает кто-либо, что прародители наши находились по уму своему в состоянии еще не вполне совершенном, и что потому же они не вполне способны были вынести того искушения, коему подвергнуты?

Нет, думать таким образом значило бы обвинять Провидение Божие в том, что оно вывело на сражение воина, не снабдив его достаточно ни силой, ни ору­жием. Так не поступают и благоразумные из людей, кольми паче Бог Всеблагой и премудрый. Если человек подвергнут искушению, то потому, что мог побе­дить его. Почему же не победил? Потому, что не захотел победить. Почему не захотел? Потому, что обладал свободой и допустил чувственности затмить в себе рассудок. При таком затмении и ныне самые высокие по уму люди становятся иногда неразумнее малых детей, и совершают такие дела, о коих каждый не­вольно спрашивает: как эту странность мог сделать такой умный человек?

"Но при самом затмении рассудка от чувственности, - возразишь, - как можно было поверить таким невероятностям, какие говорил змий? Такое до­верие не совместно с предполагаемым совершенством первых людей". А в чем, скажи, состояло это совершенство и до чего простиралось?- Мы не должны умалять его, но не должны и преувеличивать: то и другое равно повело бы нас к мыслям неправильным. В чем же состояло совершенство первых людей, если смотреть на него без преувеличения? - В том, во-первых, что в них не было никакого природного недостатка и порчи; в том, далее, что они снабжены были прекрасными способностями душевными и телесными; в том, в-третьих, что вся природа их была предрасположена к добру и естественно отвращалась от всякого зла; в том, наконец, что в душе их, яко в природном своем храме на земле, всегда присутствовала благодать Божия, исполняя их чувством небес­ного довольства и радости. Но при всей чистоте и благонастроенности, праро­дители наши не только не были, подобно Ангелам, утверждены в добре, но не имели еще и той нравственной твердости, какую имеют ныне святые Божий человеки, кои, узнав худость греха из опыта, отвращаются от него, как от зла уже изведанного.

С сей стороны пагубность греха стократ более известна даже для каждого из нас, нежели сколько была она ведома для наших прародителей. Преимуще­ство горькое для нас и печальное, но в некоторых отношениях весьма важное! Не имея его (а его нельзя было иметь без опыта), первый человек по тому самому был доверчивее к самому невероятному. Над ним, в известном смысле, сбылось то, что апостол Павел заметил о любви, что она «всему веру емлет», потому что сама, говоря всегда правду, не может без особенного усилия и пред­ставить, чтобы кто-либо мог говорить неправду. Подобный взгляд на состоя­ние Адама в раю имел святой апостол Павел, когда писал к Коринфянам: «Боюся же, да не како, якоже змий Еву прельсти лукавством своим, тако истлеют (и) разумы ваши от простоты, яже о Христе» (2Кор. И; 3). И в Едеме была сего рода простота, - благая, вожделенная, чистая, святая, - но не имеющая еще чувств, Обученных «долгим учением в рассуждение добра же и зла» (Евр. 5; 14), которая посему самому могла, прошед опыт, обратиться в искусство духовное и в разумную непреклонность ко злу, но, увлекшись чувственностью, могла также, хотя без злого намерения, внять совету змия, забыть заповедь и вкусить от запрещенного древа.

Скажут: в таком случае повременить бы искушением. Но доколе же вре­менить? Из такого неопределенного состояния простоты иначе и нельзя было выйти окончательно, как посредством опыта же и искушения; через сто, двес­ти лет оно было бы то же, доколе не сделано опыта. И Ангелы на небе, если утвердились в добре, то также после своего рода опыта, то есть после возму­щения Люцифера, когда, имев случай к соблазну и искушению, преодолели и таким образом отошли навсегда от той роковой черты, которая перед каждым свободным существом отделяет, так сказать, небо от ада.

После сих предварительных замечаний, братие мои, понятнее будет, как змий-искуситель позволяет себе говорить совершенную ложь и выдавать за верное вещи несбыточные, и как прародительница наша не закрывает от них, при самом начале, своего слуха.

Теперь перенесемся мыслью в Едем и приложим внимание к беседе на­шей прародительницы с искусителем.

По всему видно, что это несчастное собеседование происходило у самого древа познания, ибо после того, как прельщенная жена решилась преступить заповедь, тотчас сказано: «и вземши... яде», - то есть от того древа, которое нахо­дилось непосредственно пред нею и к коему стоило только простереть руку. Значит Ева до беседы с змием сама собой подошла к опасному древу. Почему и зачем? Потому ли, что оно стояло на пути или весьма близко к жилищу пра­родителей? Последнего не видно; не из чего заключить и о первом. Посему невольно приходит мысль, что это было в Еве едва ли не следствием какого-то любопытства, которое вообще так свойственно природе нашей, и от коего до­селе бывает немало бед и искушений.

Итак, праматерь наша теперь перед запрещенным древом!.. А змий давно там; и, может быть, не раз готовился к нападению, только не находил к тому случая. Теперь он явился, - и злобный враг пользуется им со всей хитростью.

«И рече змий жене: что яко рече Бог: да не ясте от всякого древа райского?»

В словах сих - хитрость на хитрости. Речь заводится не прямо о заповеди и запрещенном древе, которое пред глазами Евы; нет, змию до этого нет как бы никакого дела; он только, пользуясь случайной встречей Евы, хочет узнать об одном предмете, который давно лежит у него на сердце и тревожит его, - не за него самого, а за Адама и Еву, а именно: что бы такое значило, что Бог запре­тил им вкушать от всех плодов райских? Жалеть сих плодов, кажется, нече­го, - их так много! да и чего они стоят Богу? Почитать их вредными нельзя, -они так видимо прекрасны и добры в снедь! Наказывать, таким образом, Ада­ма и Еву не за что: они не сделали еще ничего противозаконного. А между тем их положение становится оттого даже для других существ странным и жал­ким. Быть в саду, называться господами Едема и не сметь поднять руки, чтобы сорвать плод с дерева!.. Тут явно кроется какая-либо тайна и намерение: что же бы все это значило? «Что яко рече Бог: да не ясте от всякого древа райского?»

Таким образом, начало разговора было по видимому совершенно невинно и естественно. Змий усердствует Адаму и Еве, как своим владыкам; думает, что их состояние хуже, нежели как оно есть, - и спрашивает. Ошибается в сво­ем предположении; но ошибается, так сказать, от избытка усердия. Как после сего не вразумить заблуждающего и не сказать ему, что он напрасно думает, якобы Бог запретил Адаму вкушение от всех дерев райских, что подобному запрещению подвергнуто только одно дерево? Такого вразумления требовали и признательность за усердие, и самая честь Божия, дабы змий не думал более, что Бог-Творец слишком строг и нелюбосообщителен.

Одно, по-видимому, могло удержать Его от беседы с змием - это его спо­собность говорить, не свойственная животному! Такая необыкновенность, ка­залось бы, должна изумить ее и заставить пригласить мужа, или, по крайней мере, первее всякого ответа, спросить змия: откуда явилось у него слово? Но, во-первых, что необыкновенно теперь для нас, то, может быть, не так необык­новенно было в Едеме; то есть, может быть, это был уже не первый опыт, что существа невидимые облекались пред человеком во образ существ видимых, дабы тем удобнее входить в сообщение с ним, яко существом, хотя не чуждым их природы, но до времени принадлежащим наиболее миру видимому и чув­ственному. А если явление сие было и необыкновенно, то самая необыкновен­ность, в свою чреду, тотчас могла возродить любопытство и желание вступить в начатую со стороны змия беседу, дабы узнать, что будет далее. Даже могла возбудиться мысль: не есть ли такое необыкновенное и возвышенное состоя­ние змия следствием вкушения от плода запрещенного? В таком случае, еще естественнее было желание продолжать беседу с змием, дабы узнать поскорее тацну заветного древа.

И вот Ева, не медля, ответствует искусителю: «И рече жена змию: от вся­кого древа райского ясти будем: от плода же древа, еже есть посреде рая, рече Бог, да не ясте от него, ниже прикоснетеся ему, да не умрете» (Быт. 3; 2-3).

Слова сии еще так невинны, что их мог произнести сам Ангел. Ибо что делает Ева? Поясняет истину, вразумляет неведущего змия, защищает, хотя не прямо, от нарекания своего Творца и Благодетеля. Ибо сказать, что говорит теперь она, значило то же, что сказать: напрасно, змей, беспокоишься за нас, твоему вопросу вовсе нет места, Бог не давал такого странного и строгого за­прещения, как ты думаешь.

Одно только неожиданно в словах Евы: заповедь Божия о древе познания добра и зла является в устах ее с прибавлением, которого в ней не было, а именно: Бог не запрещал прикасаться к древу, как говорит Ева, а только пове­лел не вкушать от плодов его. Откуда же явились слова сии у Евы? Не погре­шим, если вслед за учителями Церкви скажем, что они произошли в ней от страха смерти в сердце, а страх сей - от тайной наклонности к запрещенному дереву. Не предосудительное чувство и страх, (если их -ред.) дал бы Господь, чтобы мы хотя по страху оставались верными заповедям Господним! - но в сердце Евы можно было ожидать другого чувства господствующего, высшего и лучшего, то есть любви и уважения к своему Творцу и Благодетелю. Посему этими немногими прибавочными словами едва ли не обнаруживалась, неволь­но и неприметно для самой Евы, тайна ее душевного состояния.

Змий тотчас приметил, что праматерь нашу в повиновении Богу держит наиболее страх смерти, - и тотчас со всей силой ринулся на сию ограду, чтобы, опровергнув ее, овладеть легковерной женой. «И рече змий жене: не смертию умрете: ведяше бо Бог, яко в оньже аще день снёсте от него, отверзутся очи ваши, и будете яко бози, ведяще доброе и лукавое» (Быт. 3; 4-5).

Заговорить таким языком значило уже сбросить с себя все личины, ибо кто говорит таким образом, тот явно показывает себя уже не тем, чем пред­ставлялся прежде, не существом, мало знавшим дело и потому вопрошавшим, а таким всеведцем, коему известна вся тайна древа и заповеди более, нежели самому Адаму и Еве, который был как бы в совете Самого Бога и знает истин­ную причину, почему воспретил Он Адаму вкушение от сих плодов. И какая это причина? Не сожаление о нем по причине какой-либо опасности для него от плодов древа (в них, напротив, чудное свойство - отверзать у вкушающих очи и делать их богоподобными!), а опасение и зависть, чтобы Адам, питаясь такой чудесной пищей, не узнал всего и не сравнился со своим Творцом. То есть как в прежних словах змия была хитрость на хитрости, чтобы только бла­говидно завязать с Евой речь, так в настоящих словах была клевета на клевете, дабы прямо соблазнить ее на вкушение от запрещенных плодов: только как там, так и здесь все продолжает дышать мнимым доброжелательством к чело­веку и усердием к возвышению его благосостояния. И вы верите сему! - как бы так говорит змий, - думаете, что дерево запрещено по причине опасности смерти? как вы просты и недальновидны! умереть от этих плодов? напротив, кто вкушает их, у того отверзаются очи, и он становится подобным Богу, полу­чая редкую и чудную способность - знать добро и зло. Бог ведал это, и вот причина запрещения - Ему не угодно, чтобы вы сравнились с Ним! …судите после сего, стоит ли хранить такую заповедь и лишать себя - произвольно -такого совершенства?

"Боже мой, - воскликнет при сем кто-либо, - и эту ложь и клевету можно было выслушать равнодушно? И жена не отвратила своего слуха? Не поразила змия? Не возвратилась тотчас к своему мужу? Где любовь к Творцу и Благоде­телю? Где вера слову Его? Где стыд и совесть? Где самый страх смерти?"

Очевидно, не было уже в душе и сего спасительного страха, - этого по­следнего якоря среди восставшей в душе бури помыслов. Куда девался он? Исчез среди волн сомнения, возбужденного словами искусителя, которое как темное облако тотчас обняло всю душу, не давая видеть за собою ничего, кроме рокового дерева. От каждого из слов змия рождалось множество мыс­лей, одна другой мрачнее, и каждая закрывала собою в душе светлый лик Отца Небесного.

Так вот тайна заповеди, - думала долупреклоненная уже, но еще не совер­шенно падшая праматерь наша. - Кто из нас мог проникнуть в это? Значит пред нами, в наших руках, давно находится средство быть «яко бози»; и мы, по неведению, не пользуемся сим драгоценным средством! Другие существа, даже змии, сожалеют о нас; только мы одни не знаем своего состояния! Что бы из нас было уже доселе, если бы мы не были так просты!

Если искуситель, произнесши ужасные слова, заставил в то же время змия вкушать от плодов сего древа, то это еще более могло расположить Еву к мыс­ли, что змий совершенно прав, что напрасно говорено Богом, якобы за вкуше­нием от него следует смерть; вероятнее напротив, что в дереве кроется чудная способность сообщать ведение, ибо змий, от него вкушающий, не только оста­ется в живых, но и обладает оттого особенной мудростью.

Надлежало ожидать по ходу беседы, что праматерь наша скажет что-либо в ответ и на сии последние слова змия, отразит их до времени чем-либо, или пожелает доказательств на его клевету; если же они подействовали на нее ре­шительно, то возьмет тотчас плод и вкусит. И однако же ни того, ни другого не было. Ева ничего не говорит змию, - знак, что слова его не нашли в ней противоречия; не тотчас вкушает и от плода запрещенного, - знак, что она находи­лась еще в состоянии нерешимости. Состояние души, подобное тому, когда внезапной бурей оборваны уже в корабле снасти, со всех сторон проникает в него вода, но кормило еще в руках кормчего; стоит только не терять духа, удво­ить усилия, взять меры против расщелин в корабле, переждать опасную мину­ту, - и потопление избегнуто. Как останется без действия эта драгоценная воз­можность спасения, как довершится наша погибель и торжество врага, уви­дим после. А теперь извлечем из виденного какой-либо урок в наше назидание.

Видите, с чего началась опасность? С того же, с чего на море во время летнего полудня начинаются бури опасные. Среди чистого неба является вда­ли малая, темная точка. Опытные мореплаватели, заметив это, тотчас дают кораблю направление, отличное от того, куда она движется. Иначе в несколь­ко минут точка сия возрастет в огромное облако, набежит на корабль и может сокрушить его. Так и здесь. На светлой душе Евы появился полусветлый воп­рос змия: «что яко рече Бог?» Вопрос сам по себе еще, как мы видели, невин­ный; но посмотрите, как он скоро возрос в темную тучу сомнений! Так опас­ны самые невинные по видимому вопросы и недоумения касательно веры! Начнешь благонамеренным по видимому испытанием, а кончишь явной ху­лой на Провидение; ибо путь сомнений как спуск с крутой горы вниз: первые шаги ровны и тихи, но последующие невольно ускоряются сами собой до того, что и хотел бы уже остановиться, но не можешь. Особенно опасен путь сомнений для неопытных, какой была и праматерь наша. Но Еву, взамен не­опытности, много ограждала еще от опасности невинность и чистота души, коих в нас нет. Нечистую душу, напротив, в сем отношении должно уподо­бить храмине, в коей по всем углам разбросано множество разных горючих веществ; потому одна упавшая искра какого-либо сомнения тотчас разливает огонь по всей душе. В таком случае откуда берутся вопросы и недоумения? Душа становится подобна горе огнедышащей, из коей вылетают и дым и пла­мя, вода и камни, под которыми в несколько минут погребается невозвратно то, над чем трудились многие годы.

"Что же, - подумает кто-либо, - ужели не надобно размышлять о запове­дях Божиих?" Нет, мы не говорим сего, а только хотим внушить, что узнавать достоинство и пользу сих заповедей всего лучше не пытливым размышлением об их причине и целях, а верным и постоянным исполнением заповеданного. Что сказал бы тебе опытный врач, предписавший лекарство на твою болезнь, если бы ты стал сомневаться о нем и философствовать? Примите, - он сказал бы, - лекарство, как предписано, и тогда судите по его действиям. Сего вправе требовать от нас и человек, нам подобный, который может сто раз ошибиться; кольми паче имеет право на то Бог всеведущий и неложный во всех словесех своих. Что много думать о том, о чем до нас и за нас рассуждено Самим рогом?

Надобно принимать лекарство, а не мудрствовать о нем. Посему души про­стые ничего не могут лучше сделать в отношении к предметам веры, как, за­градив слух свой навсегда от всех споров и возражений, ограничиться про­стым исполнением заповедей Божиих и уставов Святой Церкви.

Для сего, может быть, не бесполезно будет передать вам рассказ об одном простом, но добром и твердом христианине, которого злой дух хотел привести в сомнение о вере. Как ты думаешь, - вопросил он, - о таком-то догмате? Так же, - отвечал он, - как думает Святая Церковь. А Церковь как думает? - про­должал искуситель. - Так же, как и я. - А ты? - Так же, как и Церковь. На все дальнейшие подобные вопросы был один и тот же прежний ответ; и диавол, не находя места к уязвлению, отошел посрамленный. Вот пример, как должно ограждать себя простым людям от искушений в вере!

Те же из нас, кои самым званием, или свойством ума своего, или другими обстоятельствами, поставлены в необходимость исследовать истины веры в их основании и взаимной связи, да делают сие важное дело с благоговением и страхом, памятуя, что им досталось идти опасным и скользким путем: да не выпускают они никогда из виду злополучного примера прародительницы на­шей, да не забывают, что все бедствия, от коих страдаем мы, начались с самого невинного по видимому вопроса: «что яко рече Бог?»

Не наша доля на земле знать все: всего не знают и Ангелы на небе. Сам Сын Божий, находясь «во днех плоти Своея» (Евр. 5; 7), сказал о Себе, что Он не ведает, когда наступит последний день мира (Мк. 13; 32). Нам ли покушаться на всезнание? Придет время, спадут узы плоти, отнимется завеса чувственно­сти, - тогда «узрим Его, якоже есть» (1Ин.3;2), и познаем, «якоже и познан бых» (1Кор.13; 12). Аминь.

 

 

Беседа в пяток 2-й недели Великого поста. На слова: «И виде жена, яко добро древо в снедь и яко угодно очима видети и красно есть, еже разумети» (Быт. 3; 6)

 

Между наклонностью прародительницы нашей к падению и самым гре­хопадением была, как мы видели в прошедший раз, минута недоумения и не­решимости. И вняв змию, мы не вдруг еще простерли руку к плоду запрещен­ному. Что именно было в эту минуту на душе Евы? - един Бог весть. Но, явно, было не то, что должно; явно, что мы не умели употребить сей драгоценной минуты в свою пользу.

Что бы надлежало сделать нам среди обышедшей нас тьмы клевет и подо­зрений змииных? Надлежало отвратить взоры от змия и древа, устремить их горе - к Богу, и в Его совершенствах и благодеяниях нам искать успокоение сердцу, мятущемуся сомнениями. Таким образом, без труда нашлось бы все, что нужно к угашению разжженных стрел сатаны. Ибо возможно ли, чтобы Творец Всесовершенный позавидовал в чем-либо своей твари? Чтобы Всеблагий запретил плоды древа потому, что вкушение от них могло поставить чело­века на высшую степень совершенства? Разве не в Его воле было не вызывать нас на свет из ничтожества? Что мы бытием своим могли придать к Его беспредельным совершенствам? Но Он возлюбил нас еще не сущих, извлек из небытия и украсил - не только умом и волей, но и самым образом Своим; сде­лал владыками рая и всей земли и предназначил к господству над прочими тварями. Это ли зависть и недоброхотство? - А ты, проклятый искуситель, что сделал для нас доброго? Чем доказал истину своего мнимого усердия? Разве тем, кто клевещешь теперь на Бога и хочешь погубить нас, коварный? Но твоя злоба и лукавство не останутся без казни. Кто бы ты ни был - простой змий, или хуже змия, мы возвестим о тебе Всемогущему, и будем молить, да не явля­ешься ты никогда среди мирного жилища нашего. Тогда - пред Лицем Его -повторяй, если можешь, ужасную клевету твою; а мы - рабы Господни и веру­ем слову Его более, нежели собственным очам нашим.

Подобные мысли могли бы рассеять все недоумения и спасти злополуч­ную праматерь нашу от поползновения ко греху. Но сии мысли остались без употребления. Почему? Потому что ум искушаемой Евы обратился совсем в другую сторону. Ибо с душой нашей бывает то же, что и с телом: куда обра­тишься с мыслью, то и видишь; а что позади тебя, то, так бы ни было близко, как будто не существует для тебя. Это самое последовало и с Евой: она отвра­тилась мыслью от Бога, без всякого, впрочем, еще намерения преступить запо­ведь Его, - и обратила весь ум свой к запрещенному древу, тоже еще без опре­деленного намерения вкусить от плодов его, а только как бы ища в нем или подтверждения, или опровержения на то, что говорил о нем змий. Хотя это было уже крайне опасно, но все еще не составило бы полной беды, если бы Ева могла смотреть на древо просто, не предзанятая мыслями змия, без тайно­го предрасположения найти в нем то, что обещал от него искуситель. Ибо что же такое было в самом древе, чтобы нельзя уже было посмотреть на него без того, чтобы не решиться вместе с тем вкусить от плодов его? Особенного со­вершенства, в сравнении с другими деревами райскими, тем паче в сравнении с деревом жизни, предполагать в нем, как мы видели прежде, нельзя. Посему на него совершенно безопасно можно было смотреть тому, у кого око было чисто и не затемнено чувственным вожделением. Но такой чистоты взгляда и свободы от чувств у нас уже не было. Злополучная жена, сама не ведая, будет смотреть на дерево сквозь то стекло, которое поставил пред нею искуситель. Посему ей представится в дереве и плодах его то, чего никогда не представля­лось прежде и не представится после.

«И виде жена, яко добро древо в снедь и яко угодно очима видети и красно есть, еже разумети» (Быт. 3; 6).

Вот сколько вдруг новостей и открытий! Что Апостол усматривает в це­лом мире, говоря, что «все, еже в мире, есть похоть плотская и похоть очима и гордость житейская» (1 Ин. 2; 16), то Ева теперь находит в одном бедном де­реве. А отчего? Оттого, что смотрит на него, как мы сказали, в увеличительное стекло собственного чувственного вожделения, - такое стекло притом, кото­рое подкрашено дыханием змииным. Все это, как замечает святитель Иоанн Златоуст, служит доказательством, что жена, приняв оный пагубный совет зми­ев, "и свое старание приложила" тем, то есть, что не удалилась тотчас от древа, а еще так прилежно со всех сторон рассматривала его. Таков вообще путь ис­кушений: сначала он широк и с него много выходов в разные стороны; потом становится уже и теснее, и выходов менее; наконец, образует над человеком как бы свод со стенами, так что поневоле надобно идти, хотя и согнувшись, далее. Ева тем скорее дошла до последнего предела, чем мысль в ней была живее, и желания, яко еще неиспорченные, быстрее.

«И виде жена, яко добро древо в снедь и яко угодно очима видети и красно есть, еже разумети».

Тут уже нет змия, а вместо его продолжает искушение собственная по­хоть. Змий говорил: «не смертию умрете»; похоть продолжает: древо не только не смертоносно, но и «добро... в снедь». Змий утверждал: «в онъже аще день спе­ете от него, отверзутся очи ваши»; похоть присовокупляет: действительно «угодно очима видети». Змий обещал: «и будете яко бози, ведяще доброе и лука­вое»; похоть подтверждает и как бы уже видит на деле то же самое: «и красно есть, еже разумети!»

Вот сколько новых соблазнов и поводов ко греху! А отчего? Все оттого, что праматерь устремила взор не туда, куда следовало: не к Богу, на небо, а на землю, к дереву. Когда бы она, как мы прежде заметили, тотчас удалилась от опасного места, то не было бы ничего подобного. Не напрасно один из проро­ков чувства наши называет окнами, через которые входит в душу смерть. Те­перь войдет ими именно смерть. Хорошо знал это святой Иов, когда почитал нужным полагать завет очам своим, чтобы не взирать на запрещенное. Ева не положила сего завета и тем несказанно усилила сама для себя искушение.

Но неужели Ева без мужа решится кончить дело столь важное? А он мо­жет еще поправить его, образумить легкомысленную, удержать долупреклонную. Напрасная надежда! Змий не ждет, похоть очес сейчас требует удовлет­ворения, древо, кажется, само преклоняется долу с плодами. Тут ли медлить? испытать его теперь же, обрадовать внезапностью супруга, усвоить себе честь открытия, столь важного: «и вземши от плода древа яде!»..

«Яде..». Выражение, показывающее полноту действия; то есть не отведала только, вкусила, а съела то, что взяла с дерева. Мы не знаем доподлинно, какой это был плод; но видно, что вкушение его продолжалось не одно мгновение, а некоторое время, может быть, и немалое, если плод был немалый. Сего и над­лежало ожидать как от любопытства, так и от чувственного вожделения, кои действовали теперь в Еве.

Будем ли винить и осуждать праматерь нашу за все это? Но чтобы иметь хотя малое право на сие, надобно прежде доказать, что мы поступили бы на ее месте лучше. А кто из нас в состоянии сказать это? Увы, мы знаем уже всю ядовитость греха, и однако же не престаем увлекаться им! Ибо хотя мы живем уже не в Едеме, и первобытного древа жизни нет пред нами, но дерев познания добра и зла и доселе много по всему миру. При каждом из них слышится древ­няя заповедь: «в оньже аще день снесте от него... смертию умрете!» Но многих ли из нас удерживает от греха это грозное предостережение? Прародительни­ца наша единожды токмо простерла руку к плоду запрещенному, а мы прости­раем ее стократно - во всю жизнь нашу. Самые бедствия от грехов наших не могут удержать нас от них. Видят нередко, что поступают крайне худо; чув­ствуют, можно сказать, внутри себя смерть и пагубу от плода запрещенного, -и, несмотря на сие, продолжают повторять один и тот же грех, как бы не веря собственным своим ранам. Не будем же столь дерзки и безрассудны, чтобы роптать безумно на прародительницу нашу, памятуя, что мы сами повторяем непрестанно то же самое. Посмотрим лучше на то, как нам вести себя среди искушений, дабы не попадаться в сети врага. Для сего выйдем из Едема и пой­дем в пустыню Иорданскую; ибо что потеряно нами в раю сладости, то паки обретено для нас на месте слез и воздыханий.

Мы хотим указать вам, братие, на пример Господа и Спасителя нашего и на Его победу над искусителем во время четыредесятидневного поста Его в пустыне. Искушение Спасителя и искушение прародителей наших очевидно (явно -ред.) состоят в тесной связи между собой. Второй Адам подвергся ис­кушению, без сомнения, не за Себя, а для вознаграждения преступления Адама первого; потому и самый вид Его искушения весьма похож на тот, от коего пала теперь Ева, с тем только различием, что враг явился пред Спасителя уже не в виде змия, как искушал нас, а в собственном своем лице. Притом, что для Евы сосредоточено было в плодах одного древа, то диавол для Искупителя раздробил, так сказать, на три приема, дабы, если не подействует один, упо­требить с успехом другой. «Аще Сын еси Божий, рцы Каменевы сему, да будет хлеб» (Лк. 4; 3; сн.:Мф.4;3), - вот первое искушение! Можете судить, как дол­жен был казаться добр в снедь хлеб из камней после того, как проведено бы­ло в посте четыредесять дней! «И постави Его на криле церковнем, и глагола Ему: аще Сын еси Божий, верзися низу!» (Мф. 4; 5-6; сн.: Лк. 4; 9). Вот второе искушение, не менее привлекательное для обыкновенного самолюбия челове­ческого. Ибо в какое удивление пришел бы весь Иерусалим, увидев Иисуса, свергшегося безвредно долу с такой высоты, с которой страшно было и по­смотреть вниз! Воистину и это красно было, еже разумети опытом. «И показа Ему вся царствия мира и славу их, и глагола Ему: сия вся Тебе дам, аще пад поклонишимися» (Мф.4;8-9; сн.:Лк.4;5-7), - вот третье искушение, столь же сильное, ибо для Того, Кто не имел во всю жизнь, где подклонить главу, дол­женствовало быть весьма угодно видеть весь мир, со всеми благами и красота­ми его, подлежащим Своей власти!

Что же Искупитель наш? У Него нет, как у Евы, помыслов многих, а еди­ная только неизменная мысль о святой воле и славе Отца Небесного. Когда искуситель хочет обратить внимание Его на предметы дольние, Он всякий раз обращается при сем горе, к Отцу, и от Его светлого лица взимает ответ врагу. На предложение о хлебах Он отвечает: «не о хлебе единем жив будет человек, но о всяцем глаголе исходящем изо уст Божиих» (Мф.4; 4). На предложение вергнуться низу говорит: «не искусиши Господа Бога твоего» (Мф.4; 7). Пред­ложение царств мира, с подчинением за господство над ними врагу, отража­ет словами: «Господу Богу твоему поклонишися и Тому единому послужиши» (Мф. 4; 10). И все ответы заключены повелительным гласом: «Иди за Мною, сатано» (Лк. 4; 8)! А Ева пустила его пред собою, как вождя и руководителя, пошла за ним легкомысленно, - и погибла.

Но вместе с этой твердостью и с сим величием Спасителя, смотрите, ка­кое в Нем глубокое смирение! Он ничего не говорит диаволу от Своего лица, а все заимствует из слова Божия, поражает его таким образом мечом нерукотворенным: «писано бо есть... писано бо есть.».. отвращая нас Своим примером от той самонадеянности, с коею праматерь наша вступила в беседу с искусите­лем, и подавая нам пример смирения, которым всего скорее побеждается гор­дый противник наш. Весьма полезно посему и для нас иметь в памяти своей запас изречений из Священного Писания, дабы в случае искушения тотчас можно было употребить их к отражению стрел вражиих. А кто не может сде­лать сего, тот в сем случае делай, по крайней мере, вот что: первее всего устре­ми мысль к Богу и проси помощи, ибо сами по себе мы, как трость, ветром колеблемая, легко можем увлечься и пасть без помощи свыше. Во-вторых, если можешь, то закрой глаза и беги от предмета и места искушения. Ибо и Ева, если бы тотчас удалилась от древа и змия, то не вкусила бы плода. А когда нельзя удалиться внешно, то старайся, по крайней мере, быть далее внутрен­не, то есть не обращай, подобно Еве, взора и мыслей на предмет искушения; старайся не видеть и не знать его, иначе и тебе в минуту искушения может показаться он стократ привлекательнее, нежели каков есть на самом деле. Ког­да мы будем таким образом блюсти себя и Сражаться с врагом чем можем, сражаться и призывать на помощь Господа, то быть не может, чтобы нас оста­вили без услышания: ибо Господь, как уверяет слово Божие, никогда не попус­кает нам быть искушаемым паче, нежели можем понести. Аминь.

 

Беседа в среду 3-й недели Великого поста. На слова: «И вземши от плода его (Ева) яде, и даде мужу своему с собою, и ядоста» (Быт. 3; 6)

 

Преступление заповеди Божией прародительницей нашей было уже крайне важно и пагубно для нас; но дело падения нашего не было еще сим кончено. В лице Евы пала только одна половина рода человеческого, и притом слабейшая. Адам еще не участвовал в преступлении заповеди. Можно было надеяться, что он, яко муж и глава, устоит против искушения. Но, увы, самая надежда эта была уже такова, что почти надлежало опасаться неисполнения ее. Ибо много ли было бы радости, если бы Адам и не пал, когда согрешила уже Ева? Тем, кои были так неразрывно сопряжены в состоянии невинности и блаженства, трудно было разделиться и в наказании за него. Взаимный союз прародителей так был неразрывен и глубок в основании его, что происшедшее в одном не могло в то же время не отражаться и в другом, так что вместе с Евой, можно сказать, предниспал уже и Адам. Сим именно, ничем другим, объясняется та скорость и, так сказать, беспрекословность, с коими, по описанию Моисея, падает прародитель наш. Ева, по крайней мере, беседует со змием, рассматри­вает запрещенное древо, недоумевает, борется с собственными мыслями и по­том уже простирает руку к плоду; в Адаме не видим ничего подобного: ему подают плод, он берет его, как обыкновенный, и вкушает; то есть дело проис­ходит так, как бы уже не могло быть иначе. «И даде мужу своему... и ядоста».

Впрочем, не должно думать, чтобы все это произошло совершенно молча: ибо иначе Адам и не знал бы, какой подают плод, следовательно, и вкушая его, не был бы виновен в преступлении заповеди. Ева рассказала, конечно, о своей встрече и беседе со змием, как последний открыл ей мнимую тайну запрещен­ного древа, как подействовал на нее самый вид плодов его, и что вкушение от них не только не заключает в себе ничего вредного, но и сопряжено с удоволь­ствием. А это все по необходимости заставляет предполагать, что в Еве по вкушении от гибельного плода, действительно на первый раз не произошло ничего явно худого, тем паче мучительного, иначе как бы решилась она подне­сти собственными руками супругу своему ту отраву, которая терзала ее внут­ренность? В последнем случае она скорее отвратила бы своего супруга от вкушения гибельных плодов, хотя бы он, по любви к ней, и захотел разделить ее печальную участь.

Из этой мнимой безвредности плодов запрещенных должно было соста­виться для Адама новое и сильное искушение. Видя жену, и по вкушении от них оставшуюся в живых, без особенной видимой перемены на худшее, он легко мог подумать, что если обещание змия чрезвычайных действий от сих плодов и преувеличено, то и угроза смертью за него также несоразмерна с истиной; что древо если и не божественно, как уверял змий, то и несмертонос­но, как объявлялось в заповеди Божией. С другой стороны, если бы и остава­лись какие-либо сомнения в душе Адама, если бы и готовы были причины к возражению на слова Евы, и представлялась удобность показать, что она в за­блуждении, - то уже поздно было врачевать зло; дело сделано невозвратно; плод сорван и вкушен Евой; осталось только или предоставить падшую самой себе, или разделить с нею тяжесть грехопадения. Любовь к Богу не устояла пред любовью к жене: и Адам предпочел последнее!..

«И даде мужу своему... и ядоста». Значит, Ева при сем снова вкусила от пло­да запрещенного и таким образом нарушила заповедь Божию как бы дважды. Откуда бы ни произошло это, - от собственной ли расположенности к плодам запрещенным, или из желания подать сим пример мужу, - во всяком случае вина ее через то усугублялась, а это повлечет за собою, как увидим, и наказание сугубое. Но если Ева виновнее в том, что первая открыла сердце свое искусите­лю, первая вкусила от запрещенного древа, и она уже увлекла примером своим мужа, снова вкусив для сего пред ним от плодов его, то Адам, в свою очередь, виновнее жены тем, что яко глава жены, долженствуя быть руководителем ее, легкомысленно увлекся ее предложением и почти без всякого размышления преступил ту заповедь, которую непосредственно принял от самого Бога. В сем-то, конечно, разуме и апостол Павел называет одну Еву обольщенною (1 Тим. 2; 14) и одного Адама преступником заповеди (Рим. 5; 12, 14, 19).

Взглянем теперь на самый поступок прародителей наших. По наружному виду своему он представляется не так важным. Ибо что может быть проще, как сорвать какой-либо плод с дерева и съесть его? - Но когда вникаешь в сущность сего поступка, то он тотчас представляется чрезвычайно важным. Почему? По­тому, во-первых, что в сем случае нарушена воля и заповедь не человека како­го-либо, не Ангела или Архангела, а Существа высочайшего и всемогущего, нашего Творца и Благодетеля; потому, во-вторых, что сей поступок обнаружил в прародителях наших множество худых мыслей и чувств, и вообще показал, что с богоподобной природой их произошло ужасное превращение.

В самом деле, найдите преступление, которое не заключалось бы, явно или тайно, в этом несчастном вкушении. Неверие? Здесь не поверили ясному и решительному слову своего Творца и Благодетеля и, вопреки заповеди Его, положились на клевету такого ничтожного существа, как змий. Гордость? Здесь простерлись в ней до того, что решились сравниться с Самим Богом. Любостяжательность? Здесь не удовлетворились Едемом и господством над целой зем­лей, и не захотели предоставить Богу единого древа. Плотоугодие и невоздер­жание? Они-то наипаче и погубили нас; ибо древо первее всего показалось добрым «в снедь». Ненависть и злоба? Но любят ли Того, чью заповедь преступа­ют так безумно, и у Кого хотят отнять, если бы то было возможно, самое вла­дычество?

Таким образом, нет греха, который бы, явно или тайно, не заключался в первом грехе прародителей наших. Если когда, то в сем случае имели всю силу слова Апостола: «Иже... согрешит же во единем, бысть всем повинен» (Иак. 2; 10).

Не должно забывать и того, что человек, вкушая от плода запрещенного, видимо решался не на оскорбление только своего Создателя, а и на собствен­ную погибель, ибо ему прямо и ясно было сказано: «в оньже аще день снесте от него... смертию умрете». После сего простереть руку к плоду значило то же, что простереть ее к своей смерти.

И все это не удержало нас! И на все сие мы решились! И все это мы сдела­ли!.. О солнце, для чего ты не померкло в ту минуту пред праматерью нашей, чтобы показать ей опасность? Земля! для чего ты не сотряслась под стопами ее, когда она простирала свою руку? Древа райские! зачем вы не преклонились до земли и не удержали ее? Древо познания, зачем ты само не обнаружило тайны, в тебе скрывавшейся?

Но что могла сделать неразумная, подчиненная закону необходимости тварь, когда одаренный разумом владыка ее злоупотреблял своей свободой? Ее долг будет разделить с нами несчастные следствия нашего падения; не ее дело было управлять нашей свободой и остановить ее действие. Сего не восхотел сделать Сам Творец. Ибо дав раз человеку свободу, отказавшись, так сказать, в отношении к ней от всякого принудительного всевластия, Он никогда уже не возьмет дара Своего назад.

Великое дело, братие мои, быть существом свободным! Это в некотором смысле значит - быть подобным Богу!.. Ибо, по свободе, каждый человек, са­мый бедный и последний, может каждую минуту делать то, чего во всю веч­ность не в состоянии ни разу сделать вся совокупность существ неразумных, со всей громадностью их сил и разнообразием свойств, - потому что существа сии, яко неразумные, все подчинены закону необходимости и не могут укло­ниться от того пути, по коему велено идти им. Человек, напротив, каждую минуту может переменять свои мысли и действия, устремляться горе и долу, на десно и шуее, следовать истине или лжи, избирать добро или зло. Таким образом, хотя, подобно другим тварям, он создан из ничего всемогуществом Божиим, но вместе с тем сам, посредством употребления своих способностей и сил, может и должен быть как бы творцом своей судьбы.

Познаем же, братие мои, собственное преимущество, возблагоговением пред величием дара, нас украшающего, и престанем расточать сокровище сво­боды безрассудно. Ибо это дар столь же опасный, как и великий. Мы можем в каждую минуту, по свободе, делать что угодно; но возвратить из сделанного ничего не можем. Всякий поступок наш остается притом не один, а произве­дет из себя бесконечный ряд действий по виду своему. Каждое благое дей­ствие наше во всю вечность будет производить из себя ряд действий благих; а злое - злых и несчастных. Посему на какой поступок ни решаешься ты, чело­век, помни, что ты решаешься на то, что пребудет вечно. Поступая легкомыс­ленно, и в сей жизни мы уже часто наказуемся жестоко за наше легкомыслие: рады бы иногда отдать все, чтобы возвратить иной поступок, но невозможно. В вечности же, куда мы должны прейти чрез смерть, будем страдать от сего стократ более, ибо взор наш на худость прошедших грехопадений наших сде­лается несравненно яснее, и чувство отвращения к ним живее. Будем видеть, как грехи наши, подобно нам самим, не умирают, а живут в своих злых послед­ствиях; и между тем не в состоянии будем ничего сделать к уничтожению их. Посему, из жалости к самим себе, будем, братие мои, употреблять свободу воли нашей с крайней осмотрительностью во всем; постараемся притом избе­гать не одних великих по своему размеру преступлений, но и малых наруше­ний закона Божия, памятуя, что и первый грех, погубивший всех нас и все вокруг нас, состоял, по внешности своей, не в погашении солнца или луны на небе, а в срывании с дерева и вкушении запрещенного плода. Аминь.

 

Беседа в пяток 3-й недели Великого поста. На слова: «И отверзошася очи обема, и разумеша, яко нази беша: и сшисталиствие смоковное, и сотвориста себе препоясания» (Быт. 3; 7)

 

Что это? Уж не говорил ли змий в самом деле правды? Ибо вот, чем угро­жал Господь, то по видимому не сбылось над нашими прародителями; а что обещал змий, то является. Господь сказал: «в оньже аще день снесте... смертию умрете», - а Ева и Адам живы! Змий обещал: «в оньже аще день снесте... отверзутся очи ваши», - и вот, они действительно отверзлись! «И отверзошася очи обема». Судите посему, как злохитро придумано было искушение, когда, и после падения искушаемых, оно все еще как бы оправдывается опытом...

Но, братие мои, если когда и где, то в сем случае не должно останавли­ваться на поверхности вещей, а надобно проникать в их глубину и сущность. Над прародителями сбылись по видимому слова искусителя; но в каком виде? В том ли, как обещал он? Совершенно в противном. Змий обещал вместе с отверзением очей человеку ведение Божественное: «отверзутся очи ваши, и будете яко бози, ведяще доброе и лукавое». А теперь что видит человек сими своими ново отверстыми очами? Видит одну свою наготу и бедность, то есть видит то, что лучше бы никогда не видеть, и чего прежде, действительно, не видели прародители наши, потому что не были такими, как теперь. «И отверзошася очи обема, и разумеша, яко нази беша».

Все же, однако, в сем случае употребляются, скажешь, об Адаме и Еве те же самые слова, кои употреблены змием? Точно, употребляются те же сло­ва. Но в каком смысле? не в том, в каком употреблены искусителем, а в дру­гом, противном. Священное Писание имеет обычай называть отверзением очей у человека то состояние, когда он увидит и заметит что-либо такое, что давно было при нем, только он не видел и не примечал того, подобно как и мы гово­рим: у меня раскрылись тогда-то глаза, то есть я увидел то, чего прежде не видал и не подозревал, хотя и мог видеть. Особенно же употребляем и мы подобное выражение в случае открытого обмана или хитрости, прежде не-примеченной, - опасности, до того не предвиденной, в которую заведены мы кем-либо. В сем-то смысле говорится теперь и о прародителях, что у них, по падении, отверзлись очи; то есть они увидели теперь, куда завел их змий, почувствовали и приметили, что с ними произошла столь же необыкновен­ная, как и несчастная перемена, что они хотя те же по видимому, что и преж­де, но на самом деле далеко не те, а гораздо хуже, что они - наги: «и разумеша, яко нази беша..»..

Примечательно, однако же, что такое отверзение очей и чувство наготы произошло не тотчас по вкушении от плода запрещенного одной Евой, как бы надлежало того ожидать, а теперь, когда вкусил уже от сего плода и Адам. Почему бы это?.. Потому, конечно, что для сего необходимо было полное про­буждение совести; а она не вдруг могла пробудиться с надлежащей силой в душе, занятой удовольствием от исполнения своих страстных желаний. Ева, как мы видели, находясь пред деревом, увлеченная льстивыми обещаниями искусителя, вся, можно сказать, обратилась в вожделение чувственное, кото­рое и ныне, как показывает опыт, помрачает силой своей взор не только ум­ственный, а даже телесный. В таком расположении душевном совести неудоб­но было скоро начать действовать с силой. В Адаме - напротив: он не был у дерева, не страдал так воспалением души от желания плодов его, не подвер­гался непосредственному обаянию от беседы змииной; по тому самому в нем скорее возникает и совесть, по нарушении заповеди. Между тем, и праматерь наша имела уже теперь довольно времени выйти из замешательства душевно­го и возвратиться к обыкновенному порядку мыслей и чувств. В таком состоя­нии совесть не замедлила над обоими восприять права свои; а с возбуждением совести тотчас - «отверзошася очи обема, и разумеша, яко нази беша.»..

Итак, первое следствие греха в прародителях наших, ими примеченное, было чувство наготы - не боли какой-либо душевной или телесной, а наготы. Если разложить сие чувство на его составные части, то оно дает из себя два ощущения: одно - телесное - ощущение зависимости от внешних стихий, дру­гое - душевное - ощущение внутри себя стыда и смущения. Что в чувстве на­стоящей внешней наготы участвовал, или паче господствовал, теперь стыд внутренний, видно из того, что Моисей говорил о прежнем состоянии праро­дителей до их греха: «И беста оба нага... и не стыдястася» (Быт. 2; 25). Значит, теперь устыдились, когда не хотели уже более видеть своей наготы. А что кро­ме стыда ощущалась теперь вместе с ним и потребность в защите от стихий, это покажет одежда, в которую облечет Господь грешников: ибо она будет, как увидим, не другая какая-либо, а кожаная, то есть способная к защите от пере­мен воздушных. В противном случае, она была бы слишком тяжела (если бы, то есть, предназначалась к защите только от собственного стыда).

Но откуда столь великая перемена в прародителях наших, что они, не знав прежде своей наготы, теперь не только познали это, а и начали искать способа сокрыть ее? Явно - от греха. Как и чем грех произвел наготу? Тем, что лишил человека присутствия в нем благодати Божией, которая, проникая и наполняя собою все существо его, делала его неприкосновенным и возвышала над всем дольним. Теперь, после преступления воли Божией, Божественной силы сей и пренебесного облачения не стало в человеке: он остался, так сказать, один, сам с собою, и потому недостаточен и наг. Это неестественное и плачевное одиноче­ство должествовало произвести чрезвычайную разность в его положении. Но вместе с лишением через грех благодати произошло в человеке еще другое, не меньшее зло - исчезли единство и порядок в его способностях: тело престало повиноваться душе, воля уклонилась от совести, желания воспротиворечили уму; со всем существом человека произошло то, что бывает теперь с телом нашим во время так называемой болезни расслабления, или онемения телесного.

При таком расчленении своей природы и онемении своих сил, человек лишился даже той мощи, которую он имел в себе по самой природе своей, высокой и богоподобной. Поелику же отношение его к миру внешнему и ве­щам зависело от его собственного отношения к Богу и самому себе, то с пре­вращением последнего отношения тотчас изменилось, по необходимости, от­ношение к нему и всего внешнего мира. Оставаясь в своей первобытной, так сказать, невинности и благонастроении, все прочие твари и вещи невольно и неизбежно оказались противными и враждебными человеку после того, как он сделался преступен и потому расстроен и бессилен. Отсюда должно было про­изойти в человеке множество неприятных для него явлений, кои первее всего выразились в нем стыдом и чувством наготы, то есть недостатка и бессилия: «разумеша, яко нази беша. Наги» от благодати Божией, которая невидимо облекала собою наших прародителей, а теперь удалилась от них, как удаляется свет от земли, когда между ею и солнцем станет темное тело; «наги» от своей невин­ности и чистоты, кои также служили для них покровом, а теперь были потеря­ны; наги от господства над стихиями и миром видимым, который начинал уже становиться во враждебное отношение к их телесному бытию.

Это новое скорбное чувство лишения и наготы было так сильно, что зло­получные прародители немедленно начали искать средств, если не избавиться от него совершенно, то уменьшить его силу каким-либо прикрытием своего тела. «Исшиста... себе препоясания». Не целую одежду, которой вдруг неудобно было и составить, а одно препоясание, для коего веществом могли служить листья тех же дерев райских. Такая одежда удовлетворяла, по крайней мере, тому, что при чувстве наготы телесной казалось наиболее требующим покро­ва. До такой скудости и умаления дошел вдруг богоподобный владыка земли! Смотря умственно на Адама и Еву, как они поспешно рвут листья древесные и неопытными еще в сем деле руками творят себе, смущенные, препоясания, нельзя не воздохнуть горько и не восплакать о их злополучном жребии: ибо это малое препоясание вполне выражало собою всю глубину их падения.

Между тем, видите ли, братие мои, откуда произошли все наши одежды? Это - следствие нашей нечистоты и преступления воли Божией! Это плод на­шего слепого послушания змию и безумной вражды с Богом. Это - всегдашний с тех пор траур по нашему первобытному состоянию невинности и блаженства! А мы, неразумные, забыв все это, позволяем себе тщеславиться одеждой; обра­тили в предмет отличия и гордости то, что должно служить для нас всегдашней укоризной! Ах, отличаться множеством одежд не то же ли значит, как и тщесла­виться множеством знаков нашего рабства, наших немощей, нашего грехопаде­ния? Прародители, облекаясь потом в одежду, без сомнения, всякий раз вспоми­нали со вздохом о том блаженном состоянии, когда они были наги и не стыди­лись. Так бы надлежало поступать и всем нам. Когда поутру надеваешь на себя одежду, приводи себе на память первый грех наш, который сделал ее для тебя необходимой. Когда вечером слагаешь ту же одежду, преносись мыслью к буду­щему воскресению из мертвых, когда паки не будет нужды ни в каком одеянии. От сего сугубого постоянного воспоминания верно умалится, если не исчезнет совсем, несчастная охота твоя к безрассудному щегольству платьем: ты будешь употреблять его, как печальную необходимость, и престанешь искать отличия в том, что для всех нас должно служить к стыду и в укоризну.

Посмотрим теперь на другую сторону нашего предмета. Обещание иску­сителя, как мы видели, не сбылось ни мало, а последовало противное тому; но не сбылась по видимому и угроза Божия, ибо сказано было: «в оньже аще день снесте от него... смертию умрете»; а прародители наши, хотя и подверглись чувству наготы, хотя и ниспали в очевидно худшее состояние, но остались, однако, живы и не умерли. Даже будут оставаться на земле в десять раз долее, нежели сколько живут теперь самые долговечные из нас - их потомков. Что же значит все сие, и как примирить это с истиной?

---

Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 25; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!