Глава 17. Настя выходит замуж. Постановка Бориса Годунова.                                                                               

 

                                         

 Примерно, за год до этого, в августе 98-го года, вышла замуж моя дочь Настя. О ее намерениях, кажется, в середине лета, мне сообщила моя Алла. Вроде, сказала она, Настя собирается замуж. Однажды мы с работы пришли вчетвером: я, Валера, Даниэль Орлов, о котором недавно шла речь, и Марина Козырева, бывшая ученица той школы, где учились Никита Артёмов, Марина Пономарёва и другие. С Мариной мы проводили киносеминар в Институте: смотрели фильмы ведущих иностранных режиссёров, в основном, самые современные (Пазолини и Висконти, а ещё английское и немецкое кино, Фассбиндер, Гринуэй, француза Брессона, американца Орсона Уэллса, поляка Рыбчинского).

Тут и явились Настя с молодым человеком, которого она назвала Сашей и своим будущим мужем. Она нас представила друг другу, я спросил его, будет ли он пить водку, он согласился, хотя и был за рулём, а потом я попросил его поехать на дачу и сообщить об этом находившейся там Алле. Вскоре они туда и поехали, хотя Саша с нами несколько и нагрузился. Саша показался мне нормальным парнем, хотя я сам предпочитаю иметь дело с интеллектуалами и был бы рад, если бы Настя вышла замуж за интеллектуала.

К счастью, Саша не оказался дураком, был вполне адекватен, сразу тогда включился в разговор. Тотчас стал заметен его несколько малороссийский выговор (Саша был родом из Харькова и приехал в Питер искать счастья). К  умственной деятельности тем не менее его профессия, кажется, инженера-строителя отношения имела мало. Впрочем, я подозревал, что Настя, посмотрев на меня и, может быть, на Женю, за умника точно не выйдет.

Я тогда не знал, само собой, главное достоинства будущего зятя: он многое умел делать руками. В общем, он был родом из мест, близких родившейся в Смоленщине Алле, вырос почти в соседних местах. Хотя спустя какое-то время как раз Алла обратила внимание и на некоторые Сашины минусы: делать он умел очень многое, почти всё, но при этом несколько спустя рукава, и весьма долго. В целом Алле Саша понравился, они там на даче обо всём договорились, и всё прошло хорошо. Помню, что на свадьбе пели много застольных песен и было много хорошей самогонки (сват сам её гнал).

 В сезоне 2000 года я стал ставить «Бориса Годунова», о котором подумывал ещё сразу после «Скупого рыцаря». Распределение ролей здесь оказалось лёгким. Мне не очень хотелось учить огромные куски текста Бориса, но больше играть его было некому. Димитрия тогда однозначно получал фактурно годившийся для этого Саша Мялин. Марину же Мнишек я отдал вернувшейся к тому времени в театр Марине Булановой. Остальные роли передавались по ходу репетиции. Так, Валера Репин сыграл аж три роли: Пимена, стражника в сцене попытки ареста Гришки, а также одного из польских панов в сцене бала. В последнем случае он несколько испортил эпизод, начав горланить песню, которую он должен был петь вместе с Борисом Лаврентьевичем (они, два пана, оба были с уморительными носами и усами), хотя пел хорошо именно Боря Гусаков, а не он.

 В этом спектакле мы использовали новый приём, взяв в качестве реквизита в те или иные сцены игрушки. Началось всё с игрушечной лапы, которую принесла, кажется, Женя Синепол. Это была удлинённая рука, которую мы нацепили Саше Мялину, и она играла решающее значение в сцене у фонтана. Кроме этой руки у нас были оловянные солдатики, как бы войско Бориса, которое потом сметал своей рукой и топтал ногами Мялин-Димитрий. Ещё была пищалка в моей руке и гантеля вместо державы, что тоже мешало относиться не к поэтическим строкам, а к самому действию с чрезмерной серьёзностью.

В связи с этим у нас возникли серьёзные разногласия с Мариной Булановой, которая хотела именно перевоплощаться в Марину Мнишек и не желала никаких игрушек, никакого шутливого подтекста. Это было особенно забавно, потому что Марина была тогда беременна, а я никак не мог представить себе высокомерную невесту Лжедмитрия брюхатой. К тому же на неё упала декорация, типа дачного сортира, она была приготовлена ещё к «Цимбелину». Получалось, что все герои то прятались в сортире, то выходили из него. К постановке «Бориса Годунова» Валера переделал этот сортир в трон. И вот на премьере этот трон зашатался, когда у подножия была Марина, которая сидела на ступеньках к нему. И тут трон едва на неё не упал. К счастью, из зрительного зала успела вскочить Людмила Фридовна и удержала его. Сказался её опыт  руководительницы разных спортивных и оздоровительных мероприятий. Интересно, что стоявший рядом с Мариной Саша Мялин ничего не сделал, может, даже не заметил, что случилось.

 

Как бы то ни было, но Марина, по мнению Жени, отнюдь не портившая спектакль, но, на мой взгляд, очень выделявшаяся из всего замысла и мешавшая ему, была после премьеры выведена мной из него. Впрочем, она была уже тогда на шестом или седьмом месяце, так что так или иначе в сентябрьском повторении не смогла бы, вероятно, участвовать. Марину в сентябре заменил хор девочек, каждая из которых была с куклой, изображавшей Марину. По-моему, так вышло куда лучше. Хор этот существовал с самого начала, но не распространялся поначалу на слова Марины, а проговаривая текст тогда, когда шли речи менее личные, в том числе заменяя частью и Пимена, и самого Бориса, и Шуйского. Традиционно театральными были роли монахов, Мисаила и Варлаама, сыгранные Борей Гусаковым и Володей Порешем и имевшими просто оглушительный успех у публики, хлопали все, включая даже Женю и его семью. Также и роль юродивого, тоже сыгранная Порешем, была вполне театральна, как, впрочем, это было и у Пушкина, который именно этих героев сделал острохарактерными, в остальном же драма более похожа на поэму.

 К постановке Паша Длугач сшил специальные высокие боярские шапки, кажется, из старой маминой или бабушкиной шубы. Девочки же сшили себе очень милые сарафанчики. Я ещё раз убедился, что те, кто любил театр, хорошо играл, те делали для театра и любую работу. Это подтвердило ту мысль, что те, кто хоть что-то умеют, хороши и в другом. Поэтому хорошо игравшие, как и хорошо учившиеся, и пол мыли тоже, тогда как двоечникам, наоборот, это всегда западло. Так что перед спектаклями пол мыл либо я, либо Маша Кулешова и Наташа Боголюбова (а также мама Володи Пореша, приехавшая из Смоленска, ибо Володя, как и Татьяна Николаевна Щипкова родом оттуда, и заявившая, что я не умею мыть пол, почему и вымыла сама).

 Что касается оставшихся артистов, то можно назвать участвовавших в мужской части хора Сергея Левина (то есть меня), Валеру, Сашу Мялина и Пашу Длугача. Впрочем, роль этого хора была мала, только в первых сценах она присутствовала. Относительно же женского хора можно сказать, что его роль была более значительна, в частности народные, особенно бабские крики без него нельзя было сыграть. В нём участвовали Оля Асташова, Наташа Боголюбова, Лена Самитова, Женя Синепол и Наташа Смирнова. Роль же трактирщицы была тоже раздвоена, её играли две девушки, Лена Самитова и Наташа Смирнова, это должно было сделать сцену интереснее, такая вот двойственность трактирщицы.

Здесь я непредумышленно использовал оживляж, то есть необязательные действия, которые бы развлекли как зрителя, так и артиста, использовал, хотя не люблю этого. Дошёл даже до того, что в сцене военных действий, в которой вообще-то участвовали солдатики, но переводят с французского и немецкого артисты, я заменил слово «герр» словом «хер». И буква «Хэ» при этом отлично слышалось, не как у немцев. Сейчас без этого не обходится ни один режиссёр, но тогда это было в новинку. Я не хотел этого, но стали действовать какие-то другие законы.

 Приняли спектакль очень хорошо, даже отлично, и без всякой настороженности, хотя я думал, что она будет. Даже какие-то зрители после второго спектакля взяли у меня автограф. Тогда же у меня возник разговор с бабушкой Паши Длугача. Она сказала, что не ожидала, что ее дурак-внук может сыграть так хорошо. Конечно, такие комплименты от родственников не много значат, но всё-таки: это была старая театралка и почтенная женщина. Вообще, постоянная публика несколько привыкла к нашему авангардному стилю, им всё всегда нравилось, поэтому было даже интереснее выслушать мнение случайных людей.

 Говоря о родственниках, замечу, что мне было приятно, что нашлась роль и для внука. Фельке явно нравилось участие в этих спектаклях, и он отлично, старательно сыграл мальчика, читавшего молитву. Мне было жаль, что он мало общается со мной (в отличие от начавших тогда появляться внучек, дочерей Насти), и я бы хотел, чтобы он тоже затем не только участвовал в театральной жизни Школы, но и поступил в неё, потому что это самая лучшая была Школа, очень печально, что это не сбылось. Впрочем, об этом и вообще о школьных делах чуть позже.

 

                                          Глава 18. Школа и её классы.

Обычно школа – достаточно привычное дело, где год за годом происходит одно и то же. У нас не так. У нас Школа меняла учеников почти каждый год, они приходили со своими лицами, и я помню буквально всех. А дети были своеобразные. Примерно, треть составляли дети интересные, желающие работать и учиться. Остальным же было просто тяжело в обычной школе, и родители перевели их к нам. К тому же Инга Валерьевна, поначалу заведовавшая у нас приёмом, нарочно смотрела не столько на детей, сколько на родителей, насколько они могут оказаться ей полезны.

Учителя же у нас изначально были выдающиеся. При этом каждый выпуск выбирал себе какого-то самого нужного, самого им интересного учителя, который был для них больше, чем просто школьный педагог. Сначала это были, как в «Республике ШКИД», учителя, которые меньше других задавали и больше других развлекали. Например, таким, кажется, был Дмитрий Синочкин, впоследствии работавший на радио, в передачах о недвижимости. Не хочу на него наговаривать, он хорошо знал ту литературу, которую я не знал, разнообразный самиздат, в том числе тех авторов, которых я и фамилии не слышал.

Я, честно говоря, закончил чтение самиздата на Долматове, а вообще знал его в основном по журналу «Часы». С некоторыми авторами я даже был лично знаком: с поэтом Охапкиным, поэтом Николаем Голем и поэтессой Еленой Дунаевской. Они принадлежали к тому же кругу, что и я, тогда как знакомые Синочкина относились к той литературе, которую я бы назвал «литературой под кайфом», «глючной литературой». Кажется, у них был даже такой журнал «Глюк», но я его никогда не читал.

 Но вообще классы первого выпуска больше других ориентировались на Петра Александровича Сапронова, тем более что он одновременно возглавлял Институт Богословии и Философии, в который большинство и поступило. Только Янина Шамрей поехала учиться в Париж, в какой-то богословский институт, а потом, оставшись жить и работать во Франции, встречалась там несколько раз с Володей Порешем, а также привозила в Питер учеников из школы Сант- Мари де Нейи (Sainte-Marie de Neuilli), где стала работать. Как я уже вспоминал, в одном классе с Яниной училась и Даша Сафонова, дочь директора школы, к которой мы были прикреплены. С одной стороны, это было хорошо, потому что отец заботился о дочери, а через неё – и о Школе, с другой же - плохо, так как, когда я начинал завинчивать гайки и вводить дисциплину в изначальный хаос и анархию, дети просили Дашу поговорить с отцом, чтобы он вправил мне мозги. Впрочем, это не так легко было сделать.

Из начальственных детей, кроме Даши, учились двое детей Кости Иванова, Гриша и Костя, убеждённые двоечники, ради которых, тем не менее, по существу, и создавалась Школа. Мальчики они были хорошие, добрые, готовые исполнить для Школы любую физическую работу (благо, оба были сильные, высокие парни). В Школу они, как и многие другие, опаздывали, но с ними в этом отношении было сложнее: насчёт других я всегда мог позвонить родителям (Сафонов хвалил меня: как быстро я приобрёл истинный педагогический опыт), но к Косте Иванову хоть я и мог тоже обратиться с чем-то подобным, это было без толку. Он считал это проявлением недружелюбия и хамства с моей стороны: он ведь дал мне работу…

 Зато дети первого выпуска были по-настоящему религиозны, радовались приходу священника, отмечали с ним разные православные праздники, а на Пасху прямо в Школе напились. За это, впрочем, я удалить или наказать никак не мог, так как сам я, и Володя Пореш, и Боря Гусаков, и поначалу Костя Иванов пили именно в стенах Школы. Конечно, они были маленькие и пить ещё не умели, поэтому очень быстро напивались, хотя пили только слабое вино. Не только выгнать, но и прийти и отобрать бутылки я никак не мог, это было ещё памятно мне по детству, когда как раз у меня же тогдашние учителя тоже отбирали бутылки. Всё, что я делал в таких случаях, это звонил родителям и сообщал, что, мол, ваши дети пьют или курят, а там уж принимайте меры, какие хотите. Конечно, приходилось реагировать и на случаи вроде того, когда школьница подошла к самому Сапронову, не зная, кто он, и попросила у него прикурить, спросила, нет ли зажигалки. Это уж никуда, конечно, не годилось.

 Был ещё в первом выпуске такой Костя Махлак, который, как и многие другие, пришёл к нам потому, что в прежней школе у него были двойки и тройки, и родители были этим недовольны. К тому же он оказывался в очень дурных отношениях с прежними учителями. То же самое было бы и у нас, я лично считал его учеником преслабым, но неожиданно его выделили Миша Иванов и Сапронов, которые стали его поощрять за послушание, не более того, не только в Школе, но и в институте Богословия, куда, как и многие, он поступил. Потом он защитил диссертацию и стал заменять у нас Сапронова и Олега Иванова, который полюбил его уже в Институте, на уроках культурологии и истории философии, доработав у нас до самого конца Школы.

 Кое-кто из выпускников этого класса пробил дорогу в Университет: Даша Антонова поступила на исторический, Андрей Бауман – на философский. Последний был страшный начётчик, и его экзаменационное сочинение по литературе, помнится, просто поразило Сафонова тем, что упоминался в нём чуть ли не каждый известный философ, со ссылками на него и множеством цитат. Увидев у кого-то в руках книгу, он тут же просил её почитать. Так он, увидев у меня Кьеркегора, тут же его забрал, и не помню, чтобы отдавал. Кроме этого он, по-моему, украл массу книг из серии истории эстетической мысли, которая была у меня от отца, и которую я отнёс в институт. Женя, правда, сомневается в этом, так как большая часть библиотеки отца досталась старшему брату Вите. Впрочем, что-то могло оказаться и у него, и у меня, всё равно Витя в этих темах мало чего смыслил.

 Застукан Бауман был за такого же рода воровством и в библиотеке Института Богословия, где сначала учился. Он был изгнан из Института, потом поехал, как будто в Москву, в тамошний Богословский институт, но там был нужен другой диплом, а не наш. Поэтому он поступил заочно в Петербургский Университет (так я помню, хотя могу, конечно, ошибаться).

 Второй выпуск, 1994-го года, был самым сильным в интеллектуальном отношении за всё время существования Школы. Проводить уроки было счастьем, именно тогда возник Театр и придуман журнал «Фонарь». С этими же детьми началось обсуждение разных крупных произведений. Началось, кажется, с «Капитанской дочки», потом принялись за «Моцарта и Сальери». При этом сразу выяснилось, что у нас по важнейшим вопросам есть два лагеря. Один, либеральный, к нему принадлежали я, Пореш, Ирина Анатольевна и, частично, Боря Гусаков. Другой же можно назвать национал-патриотическим, в него входила преподавательница литературы Ольга Борисовна Сокурова, работавшая ещё в Пушкинском Доме, а также преподававшая в пединституте (Женя, правда, её не помнит), Сапронов, Олег Иванов и частично Михаил Иванов.

О Сокуровой надо сказать несколько слов. Это был незаменимый преподаватель, никто с ней не смел оспаривать ее оценки (при этом было много пятёрок), так она себя поставила. В государственной школе обычно боятся большого количества пятёрок, так как это может вызвать проверки, что совсем не нужно тем из детей, кто шёл на медаль. Она, однако, смело ставила «отлично», а если возникали сомнения в этом, то быстро объясняла сомневающимся, что они дураки и невежды, а никто не любит это о себе узнавать. Впрочем, кроме этой особенности она была обыкновенной надутой дурой, как многие деятели Пушкинского Дома, к тому же напыщенной патриоткой.

Кстати, реплика в сторону: Пушкин является, а главное, «Капитанская дочка» является, можно сказать, Библией национально-патриотической литературы, в ней нет, по сути дела, отрицательных персонажей, а решающее слово остаётся за государыней, которая примиряет всех (что касается Швабрина, то он, как я считаю, просто вылитый Пушкин, смуглый, вертлявый и неприятный). Говоря же о «Моцарте и Сальери», я пытался показать, что в сущности это не два человека, а один: Моцарт – собственно в творчестве, Сальери же, так сказать, в период, когда «не требует поэта к священной лире Апполон». Со мной не соглашались, утверждали, что есть противопоставление и драматичное противопоставление. В общем, происходили у нас достаточно частые споры, доходившие иногда до ругани (тем более, что других-то поводов для неё не было). Правда, эти споры всё же были более интересны преподавателям, чем ученикам.

 Перехожу, однако, к ученикам. Медалей у нас не было, но если бы эти дети учились в другой школе, то двоих ребят, а именно Никиту Артёмова и Марину Козыреву мы наверняка бы постарались вести к медалям. Им легко давались не только языки и гуманитарные предметы, но и математика. В этом классе я впервые применил технологию приёма, которую далее использовал для всех классов. В первый день я знакомился с ними, во второй же они сдавали тест по иностранному языку, а также сначала сочинение, а в следующие классы – изложение. Сменил сочинение на изложение я не потому, что считал, будто изложение лучше проявляет знания учеников, нет, сочинение проверяет лучше, но я просто устал всякий раз выдумывать темы пооригинальнее, ибо скучных тем давать не хотелось.

Последним же этапом было собеседование с учётом прошедших двух предыдущих конкурсов. В собеседовании участвовали я, Пореш, Ирина Анатольевна Шин, Татьяна Николаевна Щипкова, Михаил Константинович Иванов, очень часто Сапронов и весьма часто Юрий Алексеевич Соколов, который лишь постепенно включался в жизнь нашей Школы (до этого у него было слишком много всюду часов, чтобы уделять особое внимание нам). Дети, по их рассказам, боялись этого собеседования более всего: несколько страшных, бородатых мужчин могли напугать кого угодно (у меня даже кошка боится Юрия Алексеевича, что уж говорить о детях.) Конечно, когда я ещё только знакомился с учениками, я знал, кого надо брать, а кого нет, как всякий судья знает ещё до процесса, виновен или не виновен обвиняемый и к чему его приговорить, но у нас существовало право «антивета», то есть достаточно было кому-то сказать, что ученик ему нравится, как он брался.

 Учеников мы набирали в два этапа, сначала брали весной, а потом добирали осенью. Конечно, для нас было лучше, чтобы было детей меньше, но тогда возникли бы сложности с оформлением класса, поскольку Сафонов требовал, чтобы в классе было не менее двадцати человек. Впрочем, на деле было обычно тринадцать-четырнадцать, к одиннадцатому же классу оставалось, вообще, десять-двенадцать. Мы развешивали объявления на разных заборах и остановках (чтобы опубликовать их в газетах, требовались деньги, а мы старались их тратить в основном на учителей). Правда, мало кто пришёл к нам по этим объявлениям, больше по знакомству и личным связям. Кажется, например, все приятели Пореша отдавали своих детей к нам. Ещё той осенью у нас организовалась передача по радио, где мы рассказали про себя, после неё тоже к нам пришли.

 Никита Артёмов пришёл ещё весной, не помню, по какому каналу, и сразу мне понравился. Он был младше своих одноклассников на полтора-два года, поскольку один или два класса закончил экстерном. Сразу было ясно, что Никиту надо брать, к счастью, и все собеседования он прошёл.

Тогда же весной пришла Марина Пономарёва (её привёл папа, артист-чтец, которого я знал только по фамилии, но никогда не видел). Он читал в концертных залах Капеллы, а я в Капеллу не ходил и чтецов не любил. Но, во всяком случае, было видно, что он заботится о своей дочке. Да и сама Марина сразу показала, что она девочка из культурной семьи.

Весной же была принята Оля Мельникова, по блату Пореша. Родители её –филологи, мама ректор Института Иностранных Языков, ею же и созданного, кроме того издавала какой-то журнал. Фамилия её, по-моему, Волчек, хотя она не родственница актрисы. Ещё Оля прославилась тем, что писала действительно хорошие стихи. У нас многие писали стихи, и та же Марина Пономарёва, и я, и Миша Иванов писал и читал нам преотвратительные стишки, и Олег Иванов –вирши ничуть не лучше, но, в отличие от нас всех, у Оли стихосложение действительно получалось.

 К этим ребятам надо добавить и Андрюшу Кордочкина, о котором я, правда, уже рассказывал. Он узнал о нашей Школе от Кости Махлака, выпускника предыдущего класса, с которым учился в одной воскресной школе. Плюс Пореш привёл к нам свою дочь, Олю, которая тоже проходила у нас тест по всей форме. Сдала нормально, а то бы мы её, конечно, не взяли (если бы с этим, правда, согласился и сам Пореш, с детьми которого, тоже ставшими учиться у нас, впоследствии возникли проблемы, так что пришлось одного из них таки исключать). Оля Пореш привела с собой и подружку-одноклассницу, Наташу Миронову, тоже неплохо подготовленную, но главным её достоинством было то, что она была подругой Оли. Эту Наташу мы потом засунули в качестве преподавателя в Реабилитационный Центр для наркозависимых, где она за одного из зависимых потом и вышла замуж. Вообще, из того класса очень многие затем пошли в учителя и преподаватели, у нас же преподавали Никита, Оля Мельникова, Оля Пореш и Марина Козырева.

 В осенний же набор, кроме Оли Пореш и Наташи Мироновой, самыми замечательными были две очень одарённые девочки: Марина Козырева и Наташа Редкова, которые написали каждая по интереснейшему сочинению. Наташа Редкова оказалась ещё и одной из основательниц Театра. Тогда же пришли несколько слабеньких мальчиков, которые, правда, понравились Сапронову, так как у обоих обнаружился исторический интерес и некоторые историко-патриотические знания, что было близко ректору Института Богословия, который и дал своё Антивето. Их звали Лёша Лазарев и Володя Поваров, и в таком сильном классе они тоже смогли учиться. К ним взяли и двух слабеньких девочек, Руфину Воробьёву, сестру выпускницы предыдущего класса Марты, на которой, то есть на Руфине, едва не женился потом Валера Репин, и Наташу Финогенову, взятую только для количества, написавшую очень сентиментальное сочинение, показавшее некий интерес к чтению. Но если набрано уже восемь-десять хороших учеников, то уже не страшно за класс, так что взяли для общего числа и Наташу.

 Классным же руководителем этого класса стал Михаил Константинович Иванов. Точнее даже не прямо классным руководителем, а вполне таким неформальным наставником. Собственно, руководителями были обычно какие-то не зачинатели Школы, а опытные педагоги, обычно женщины. Они же и взваливали на себя заботы о решении послевыпускных проблем школьников. Перед каждым из них вставала развилка: с одной стороны, идти без экзаменов в наш же Институт Богословия, при этом не разрывая пуповины, связывающей их со Школой, к которой привыкли, или поступать куда-то ещё, что делало тогда меньшинство. Среди последних была Марина Козырева, которая поступила на филфак Университета, выбрав португальский язык, хотя могла избрать по своему потенциалу любое направление. Марина Пономарёва –тоже на филфак, но на русское отделение. На исторический факультет поступил Лёша Лазарев, на философский –Лёша Щипков, внук нашей Татьяны Николаевны Щипковой. Оля Мельникова поступила, конечно, в Институт иностранных языков, где была ректором её мама. Остальные же в целом остались у нас. Правда, сначала Никиту Артёмова, потом Андрея Кордочкина мы отправили в Ample college в Англии, частное учебное заведение при, кажется, бенедиктинском монастыре. Это было среднее учебное заведение, но дававшее очень хорошие знания в богословии и иностранных языках. При этом Никита, закончив этот колледж, вернулся в Петербург, чтобы поступить в наш Университет на открывшееся тогда библейское отделение. Напротив, Кордочкин остался в Англии и поступил в Оксфордский университет на богословский факультет. На это Андрей, кажется, получил благословение от тогда Владыки Смоленского, митрополита Кирилла, ныне патриарха, точно так же потом он получил у него благословение на работу в Испании священником.

 Многие из этого класса потом преподавали и у нас. Так, учителями английского у нас были сначала Оля Мельникова, потом Марина Козырева, потом Никита Артёмов, наконец Оля Пореш, которая, кстати, тоже, закончив наш Институт Богословия, затем по настоянию отца и его протекции поступила в Университет на философский факультет. Его она, правда, не кончила –просто не захотела, хотя отец благодаря своим связям смог бы её довести до конца обучения. Ещё Наташу Миронову, Марину Козыреву и Марину Пономарёву мы отправляли в вышеупомянутый реабилитационный центр. Кстати, Марина Пономарёва, закончив Университет, потом закончила и Институт Психоанализа.

 Следующий выпуск, 1995 года, был после предыдущего выпуска большим разочарованием. Но это было ясно ещё при наборе. Правда, там были хорошие ученики, даже очень хорошие, но в целом набор не получился. Я даже применил такой метод: когда приходили сомневающиеся родители, слышавшие о нашей Школе что-то хорошее, но не уверенные, что можно в ней оставить своих детей, я предлагал им оставить детей поучиться у нас какое-то время и осмотреться, а потом уже принять решение. Так, например, у нас появился Павел Рыкин, отличавшийся тем, что он, как минимум, раз в неделю вывешивал очередную страницу своего романа. Это было повествование о монгольских завоевателях, предмете его интересов. Понятно, что после окончания Школы он поступил на истфак Университета, где защитил позднее сначала кандидатскую, а потом, кажется, и докторскую. Другим интересным мальчиком был Коля Золотухин (он, как и Паша, подвизался у нас и в Театре, играли они буквально до окончания Университета), поступивший позднее на филфак, на классическое отделение. А ещё мы потом отправили Колю вслед за Яниной Шамрей в Париж, в Богословский институт.

 Однако в целом этот класс в Школе был довольно сероватым. И запомнился в основном лишь писанием романа Пашей Рыкиным. Плюс Настя Пикалова, дочь друга Володи Пореша, известного реставратора Михаила Пикалова, тоже проявила себя неплохой поэтессой. В этом классе я впервые столкнулся с неприятной традицией: дети к концу обучения, буквально, переставали учиться, зато начинали ходить на разные курсы для поступающих, чаще всего в какие-то мнимые вузы, где их должны были обучить псевдогуманитарным фальшивым профессиям, типа менеджера или пиарщика. Часто там обучали этим фиктивным знаниям бывшие преподаватели марксизма и атеизма, а сами институты были либо новообразованиями с броскими шапками, либо мнимо гуманитарными отделениями технических вузов.

 Многие дети из этого класса участвовали в театральных постановках, но, в основном, в массовках. Таким был Саша Муратов, который, кстати, тоже впоследствии поступил в Университет на филфак, английское отделение, поступил, вероятно, благодаря своему отцу, работавшему кинорежиссёром (отцу, а не матери, иначе можно было бы предположить, что Саша сын очень известного режиссёра), поскольку никаких особых языковых способностей у него не было. Некоторые наши ученики из его же класса, имевшие большие способности к иностранным языкам, например, Андрей Копорин и Оля Борковская, даже не задумывались туда поступать, а он не только задумался, но и поступил. Эти двое как раз и поступили в один из бывших технических вузов на какие-то лжеспециальности, вроде тех же пиара и менеджмента.

 Выпуск 1996 года, наоборот, упоминался здесь уже очень часто, ибо это наш театральный выпуск во главе с Сашей Мялиным. Они, как уже говорилось, пришли из школы «Этикет», в которой даже на сцене играли. Тогда у нас появилась новинка в приёме: можно было подать реферативную работу на одну из предлагавшихся нами тем. Две девочки поступили к нам именно с такими работами: Оля Асташова и Маша Кулешова. В этот же класс Володя Пореш привёл такую Алису Геннадьеву, великовозрастную девицу, уже аж, кажется, девятнадцати лет, дочь петербургского художника и в будущем саму художницу (тогда она ещё не выставлялась, а сейчас постоянно выставляется). У неё были проблемы с учёбой, но когда я ей объяснил, что для того, чтобы перейти в 11 класс, ей нужно сдать такие-то и такие-то работы, которые она сдать никак не могла, возникли довольно неожиданные проблемы.

Мне позвонила её бабушка, которая заявила, что если я не переведу Алису в следующий класс, то мной специально займётся её сын, не отец, а дядя Алисы, депутат вроде бы Думы, и я не буду в этой Школе не только директором, но и учителем, вообще не буду работать, а может, и жить. И Школы, мол, тоже далее не будет. Я, тем не менее, эту Алису не перевёл. Я не особенно испугался, потому что не верил, что моя особа кого-то сильно заинтересует. А понял я, что люди этого круга, имевшие возможность отдать детей куда-то в более у них котирующееся место, которое могло бы служить социальным лифтом, тем не менее отдают своих детей нам, ибо мы для них выглядели, во-первых, вполне выгодным, почти бесплатным вариантом, а во-вторых, воспринимались в качестве эдакой камеры хранения для их детей.

Доходило до смешного: один мой знакомый бриджист, Ваня Беломоев, давно сейчас уже погибший (его забили милиционеры в каком-то дурацком дорожном конфликте), а тогда как раз сильно разбогатевший, хотел отдать нам свою дочь. Я ему говорю: «Наша Школа не для неё». В самом деле, она была очень некультурная и неразвитая, ничем нашим не интересующаяся, зато думающая о шмотках, мальчиках, машинах и драгоценностях, разговаривала со мной с ленцой, словно спрашивая: «Что, старик, трахнуть, что ли, меня хочешь?» - так что я постарался побыстрее прекратить расспросы. Он же отвечает одним словом: «Сколько?» На этом нащи переговоры и наши отношения закончились.

 Класс Саши Мялина, а точнее Оли Асташовой (она была в нём старостой, пока у нас ещё была такая должность, позже я её отменил: старосты по сути у нас ничего не делали) был очень дружный. Ребята часто ходили в туристские походы под руководством того же Саши, вообще много встречались вне Школы, да и сейчас встречаются. К выпускному Паша Длугач и Марина Буланова сочинили что-то вроде гимна Школе, и сами его исполнили, что-то очень фальшивое, на мой взгляд, о любви к школе, учителям и особенно к директору (впрочем, последнее – шутка, о директоре, кажется, там не упоминалось). В общем, для них Школа в самом деле сыграла важную роль, так что, буквально, каждый год они отмечали как день поступления в Школу, так и день её окончания, встречались иногда в Школе, а однажды пригласили учителей в кафе.

 Класс был успешный, и каждый ученик считал себя успешным, полагая возможным поступить затем в любой вуз, какой выберут. В наш Институт поступили, как уже упоминалось, только Саша Мялин, Марина Буланова и Женя Синепол, которым было лень куда-то поступать ещё. Почти половина же поступила в Университет: Серёжа Ершов – на истфак, Оля Асташова, Наташа Смирнова и Филипп Щипков (младший брат Дани) –на философский, Маша Кулешова – на социологический, Наташа Боголюбова – на психфак. Ксюша Розова, как уже говорилось, в Университет Профсоюзов к Запесоцкому.

 Второе образование решила получить после Института Богословия Женя Синепол. Она поступила в Политехнический, на какую-то ерунду вроде пиара, которым вроде как сейчас и занимается. Сравнительно недавно был смешной эпизод: когда Женя Синепол и Наташа Боголюбова пришли на наш спектакль, игравшийся на сцене Пушкинской, 10 и бывший платным, по Евангелию от Луки, о котором позже, я шутя сказал, что этим девочкам (точнее уже тогда дамам, а не девочкам) плата не 50, скажем, а 250 рублей (или, допустим, 250 долларов), поскольку за такую ерунду им западло идти в Театр. Они ещё в Школе проявляли разную коммерческую инициативу, в частности выясняли данные о родителях учеников, чтобы рассылать им какие-то торговые приглашения. Тогда же они, конечно, на меня обиделись, но заплатили. А я, собираясь, разумеется, отдать им эти деньги, потом забыл об этом, так что получилось нехорошо.

 В общем, об этом классе, о котором и так писалось здесь много, на сей раз достаточно. Выпуск же 1997 года был снова неудачный. Дело не в том, что дети были плохи, как раз наоборот, дети были очень ничего, но нам в малой степени удалось заинтересовать их и Театром, и нашими ценностями, время просто наступало уже несколько иное. В этом классе училась вторая дочка Володи, Ксюша Пореш, училась хорошо. Вместе с Никой (Вероникой) Голубицкой они были, конечно, самые лучшие из класса дети. Обе играли в Театре и обе участвовали в «Фонаре». В основном же этот класс жил своей особенной жизнью. Как мне доносили, во-первых, это была активная сексуальная жизнь, во-вторых же, проявлялся интерес и к наркотикам.

Был ещё один забавный момент: одна девочка, Маша Должацкая, прекратила у нас учиться аж в 9 классе, поскольку пошла рожать. О дальнейшей её судьбе я ничего не знаю. Ещё в этом классе было второе серьёзное столкновение с родителями. Одна девочка, Наташа Попова, не хотела убирать в классе, я ей объяснил несколько раз, что это не годится. Тогда явилась её мамочка, объявила мне, что я терроризирую её дочь и что она напишет на меня заявление в прокуратору. К счастью, этот конфликт тоже ничем серьёзным не закончился. Больше же вроде и рассказать особенно нечего.

Сами дети, правда, учились в основном хорошо, получали хорошие и отличные отметки, но по своим устремлениям были далёки от учительских намерений. Хотя сами эти намерения, едва они переходили от практики, где все были в целом солидарны, к теории, порождали бесконечные споры. Тем не менее этот класс заставил нас ещё раз задуматься о своих педагогических ориентирах. Мы были всегда направлены прежде всего на передачу хорошего гуманитарного образования, но теперь приходилось задумываться: стоит ли, например, учить иностранному будущих фашистов и уже сейчас приметных мерзавцев (впрочем, это, наверное, слишком сильные слова на их счёт)?

Так, ещё на собеседовании такой Миша Жильцов открыто посмеивался над своим отцом, называл его массовиком-затейником, и мне это очень не понравилось, хотя я решил всё же смотреть прежде всего на отметки. Мы пытались интегрировать их в мир наших ценностей, но это не удавалось: это был бы нормальный коммерческий класс, который усваивал у нас всё, что могло быть далее полезным, прежде всего иностранные языки, частично история искусств и культурология, всё же остальное, философия и богословие, казалось им не только бесполезным, но прямо вредным.

 Зато именно потому, что наши ценности этим детям были безразличны, они были свободнее других, в частности смело критиковали нас. Так, например, Ксюша Пореш и Ника Голубицкая очень неплохо сатирически изобразили в стихах нас с Костей Махлаком. Кроме того, на выпускном спектакле (все дети у нас старались к выпускному подготовить какое-нибудь своё театральное действо, но в основном это была одна детская сентиментальщина, у этого же класса было действительно весело) они изобразили сатирически какие-то элементы наших уроков, не побоявшись посмеяться и над собой тоже. Так что неслучайно, что Ника Голубицкая и Никита Михайлов первыми из наших выпускников поступили в Театральную академию. Мы сами видели их актёрский талант, Ника постоянно участвовала вместе с Ксюшей Пореш в спектаклях «Вешалки» (Никита, правда, там бывал редко), кроме того, в специально посвящённых каким-то праздничным дням ученических постановках они в танце изображали быка и тореадора, получалось классно. Потом эта постановка попала и в выпускной, где несколько отдельных номеров соединялись так, что Аня Борисова, ученица этого класса, на деле весьма редко посещавшая школу, будто бы каталась на коньках, заезжала то туда, то сюда и встречала какие-то интересные сценки.

 На экзамене по культурологии, который проводил Сапронов, им пришлось довольно сложно, потому что он строился по вузовскому принципу. Сначала шёл доклад по сданной до этого самостоятельной работе, потом шли по ней вопросы, которые задавал не только сам экзаменатор, но присутствовавшие здесь же я или Гусаков, или Миша Иванов, или Пореш. В этом классе две девочки, та самая двоечница Аня Борисова и очень, наоборот, способная Маша Суворова, сказали, что не хотят писать на темы Сапронова и попросили им дать другую. Я и дал: Маше – о смерти, дав ей нужную литературу, а Ане – о досуге и отдыхе. При этом Маша написала среднюю ученическую работу, за которую получила, впрочем, свою пятёрку, Аня же вообще ничего не писала, а обратилась к своему, видимо, любовнику, студенту Института, временами заменявшего у нас Олега Иванова на истории философии, Даниэлю Орлову, который ей и написал блестящую работу, за которую Аня, однако, получила тройбан, так как не смогла ничего объяснить.

Потом мы с Даниеэлем за бутылкой пива долго обсуждали справедливость и несправедливость этой оценки. Впоследствии Орлов уже от своего имени сдал эту работу на какой-то общегородской конкурс гуманитарных вузов и получил за неё премию (конкурс проводила Сима Левина, жена поэта Коли Голя, с которой мы познакомились во время рождения Насти, ибо она принесла ей кучу младенческой одежды). Этот Даниэль потом много публиковался, частью сам, частью с таким замечательным философом Татьяной Горичевой (известной не только своими текстами, но и тем, что она, говорят, была последним близким другом самого Мартина Хайдеггера), так что он лучше других разбирается у нас в настоящем постмодернизме.

 После выпуска этот класс, будучи не очень нам близким, как раз почти совершенно исчез из нашей жизни. Разве что Ксюша Пореш и Ника Голубицкая были на наших спектаклях. Да ещё Лена Демченко, но она просто училась здесь же в институте Богословия, поэтому и оказывалась в аудитории, одновременно служившей театральным залом. Кроме того, я ходил на один спектакль курса Ники в Театре Комиссаржевской, куда она поступила после. Спектакль был по Тургеневу, мне, впрочем, крайне не понравился, но Ника, игравшая маленькую характерную роль дворовой девушки, была лучшей. Скорее всего, это была самая популярная его пьеса, «Месяц в деревне», во всяком случае точно не «Нахлебники» и не «Провинциалка». Потом я пообщался с Никой (самой, видимо, талантливой всё же из наших актрис) после спектакля, и ещё раз она приходила на один из наших праздников, кажется, двадцатилетие «Вешалки», а в остальном с классом связи уже не было.

 Класс следующего выпуска, 98-го года, имел самую длинную историю пребывания в нашей Школе. Он был сформирован ещё Ингой Валерьевной на Загородном проспекте, и это был тогда 4-й класс. Правда, впоследствии он, как и вся Школа, разделился, часть учеников осталась в «Открытом Христианстве» на Чернорецком, часть же перешла к нам на Бойцова. Несколько лет подряд он был у нас самым младшим классом. В изначальном классе училась дочь Кости Маша Иванова, ради которой он и создавался, в другом же –Саша Дашевский, сын жены Миши Иванова, Нины Васильевны (недавно, в 2015 году, умершей), а кто его отец – бог ведает. Этот Дашевский, будущий тоже художник, с малых лет почитался звездой Школы. Мало того, что он уже в детстве был художником, так ещё и писал неплохие стихи. Он же участвовал у нас во многих спектаклях, рисовал декорации, для «Фиеста», например, в «Маскараде» был одним из Арбениных, а в «Антигоне» и в «Троянках» играл вместе с Денисом Звягиным на гитаре, кроме того, в «Троянках» подавал голос за Тень Гектора.

 С этим классом их учительница Елена Александровна поставила несколько довольно весёлых спектаклей. Среди них была «Лошадиная фамилия» по Чехову, фрагменты из «Сна в летнюю ночь» Шекспира и, само собой, «Горе от ума» Грибоедова. Спектакли эти шли иногда друг за другом с постановками нашей «Вешалки». В общем, Саша имел возможность себя по-разному у нас проявить. Маша же, конечно, осталась у отца, впрочем, она была довольно бестолковой, капризной и ленивой ученицей. К сожалению, кстати, остался там же и Андрей, сын моего брата, его класс, на год старше описываемого, целиком остался в «Открытом Христианстве». В его классе не было, правда, в качестве исключения Ивановых, зато там был ребёнок подружки Инги, кажется, Данилевской, музыкантши, которая обучала детей Инги и Кости на пианино. Сам же Андрей, который учился замечательно, на отлично (я, правда, мало ему преподавал, так что нехорошо помню его как ученика), прежде всего по математическим, разумеется, как и его отец, дисциплинам, остался в «Открытом Христианстве» не только из-за того, что его класс целиком так решил (если б надо было, Андрея можно было бы перевести как-то отдельно), но и потому, что мы тогда уже поругались с Витей и его, главное, Наташей из-за отцова наследства.

 К 10-му классу нам, однако, понадобилось набрать новых ребят, и с этим набором связаны некоторые неудачи. Прежде всего из-за Вани Максимова и Юры Куликова, которые к тому моменту уже имели опыт употребления алкоголя и вообще вели вполне взрослую жизнь. Так, однажды я зашёл после уроков в класс и увидел эту пару с бутылкой вина, а с ними, главное, ещё и девочку младшего класса, Аню Прохорову. Меня этот случай возмутил, и мне пришлось долго запугивать их самих и их родителей, чтобы они сами забрали документы из Школы. Это удалось в отношении Вани. Его папа легко поддался на мои рассуждения, что его сын всё равно у нас получит плохие оценки, зачем ему это надо, к тому же этот папа согласился и с тем, что пить вино в здании Школы –поступок, достойный наказания. Ваня этот, кстати, потом поступил в Педагогический Университет, причём на только что открывшийся философский факультет, да ещё и приходил ко мне после благодарить за то, что я его тогда исключил.

Что касается Юры, то его исключить оказалось не то что сложнее, а просто невозможно, поскольку его родители были какими-то чиновниками в госструктурах и скорее сами могли прогнать меня и прикрыть вообще Школу, чем я бы выгнал их сына. Кроме того, к отвратительным качествам данного субъекта стоит отнести и то, что он оказался пристрастен к национал-социализму, что уж, конечно, было хуже интереса к вину. Тем не менее он проучился у нас до конца и даже впоследствии умудрился уехать в Москву и поступить там в какой-то Военно-юридический институт, впрочем, самое, конечно, лучшее место для нацистов.

 Но было в этом наборе и одно приобретение, которое называлось Олей Пржигоцкой. К театру она не имела склонности, была из тех девушек, которые потом становились «синими чулками», старательная, но не просто заучивающая всё наизусть, а старательно-думающая. Потом она поступила на истфак Университета, где закончила аспирантуру и, кажется, и сейчас работает на кафедре Средневековья.

В каждом классе у нас в Школе кроме классного преподавателя, как я уже говорил, образовывались своеобразные «божки», вокруг которых и группировались дети. В этом выпуске таковым оказался Юрий Алексеевич Соколов, который даже ходил к одной из учениц, Насте Гнездиловой (её отец – известный в Петербурге человек, основатель первого в России хосписа), чтобы давать у неё дополнительные лекции для желающих. Он произвёл на ребят своим могучим голосом, артистизмом и пугающими повадками серьёзное впечатление. Например, кроме Оли, Насти и Саши Дашевского, на игравшую у нас в «Двенадцатой ночи» Женю Речкалову и хорошего ученика и любителя музыки, заведовавшего у нас вместе с Сашей музыкальным оформлением постановок, Дениса Звягина лекции Юрия Алексеевича воздействовали магически и побуждали к дальнейшим самостоятельным занятиям.

 С этим классом была связана неприятная история. Литературу тогда вместо ушедшей Сокуровой преподавала та самая Елена Алексанлровна Евдокимова. Комиссия 138-й школы, где председательствовал Сафонов и на территории которой проходил экзамен по литературе в виде сочинения, не захотела утвердить поставленные нашей Еленой Александровной пятёрки, в том числе Денису Звягину и Саше Дашевскому. Пятёрки, которые она поставила двум девочкам, я не стал отстаивать, на мой взгляд, их не надо было утверждать, а насчёт Саши и Дениса, к которым, мне казалось, были придирки по стилистическим ошибкам, не имевшим отношения к самому предмету, да ещё и якобы не была раскрыта тема, удалось достичь компромисса: мальчики должны были приехать и переписать работы. Я думал, что они сочтут это унижением и откажутся. Однако пятёрочек, сладкого, хотелось , и они приехали и под моим руководством переписали на нужную оценку, сделав предыдущую работу черновиком.

 Надо сказать, что такие претензии коллектива параллельной школы не были случайны. Тамошний педагогический коллектив относился к нам с ревностью, считал нашу Школу ненастоящей, игрушечной, игнорирующей многие нерушимые для соседей правила. К тому же занимающейся у себя чёрт знает чем. Поэтому они старались при первой возможности на таких вот совместных мероприятиях, связанных с необходимостью получения нашими учащимися обычных, принимаемых всеми учреждениями документов, к чему-нибудь придраться, как-то нас подкузьмить, показать, что мы-де выдаём себя за тех, кем не являемся. Это частью было оправданно, поскольку мы в самом деле становились всё более советской школой, хотя преподаватели продолжали считать нашу Школу элитарной и себя в ней тоже соответственно. Юрий Алексеевич и Михаил Константинович, вообще, то и дело жаловались на то, что-де в нашу превосходную Школу просто приходит неподходящий «материал» (ненавижу, кстати, это слово). В общем, при всех наших стараниях наши ученики были вполне уязвимы на таких вот общегосударственных проверках.

Тем не менее очень многие ученики как раз этого выпуска поступили в тот же Университет, на истфак. Кроме Оли Пржигоцкой, это были Женя Речкалова, Настя Гнездилова, Полина Петроченко и, кажется, Денис Звягин (все, за исключением Оли, на отделение искусств). Денис, впрочем, закончил вовсе не Университет, а, кажется, Институт Кино и Телевидения по специальности киноинженер. Его же закончил и Саша Дашевский. Юля Пронина поступила на филфак Университета, французское отделение. В общем, это был неплохой класс, лучше предыдущего, хотя опять же отношение со Школой и Театром у нас сохранили в основном Саша и Денис. В общем, после выпуска Саши Мялина дети стали, как это и водится в других школах, уходя от нас, растворяться в неизвестности, не считая нужным как-то сохранять связь. В лучшем случае изредка перезванивались с кем-то из преподавателей, да и то лишь обычно в тех случаях, когда была в них какая-то нужда.

 Класс 99-го года выпуска сначала был набран для 9 класса, но потом часть ребят ушла, и поэтому пришлось добирать ещё в 10 класс. Самые известные из этого класса, не однажды участвовавшие в постановках «Вешалки», это Лена Самитова и Соня Шифрина. У них была очень смешная пара в «Двух веронцах», тоже, как и Паша с Сашей, одна высокая (Соня), другая маленькая (Лена).

Ещё несколько девочек участвовали в массовке в «Буре»: Полина Невзорова, дочь известного телеведущего (её мать как раз мне тоже обещала, что Школу прикроют, а меня посадят), потом учившаяся вместе с Ксюшей в Театральном институте Игоря Горбачёва и собиравшаяся позже играть в каком-то фильме Натали Пушкину, но не уверен, что сыгравшая её, зато потом вместе с Ксюшей игравшая в Театре Дождей, Маша Андреева, Катя Бабошина (старшая сестра Тани, будущей нашей отличницы из последнего по существу класса нашей Школы, того самого, что закончил девятилетку, но до выпускных экзаменов уже не добрался –нас таки прикрыли, хотя и без участия Невзоровых).

Ещё у нас появились близнецы Нотманы, чей приход меня крайне обрадовал: для театра такие ребята были бы бесценным кладом, я хотел с ними ставить «Комедию ошибок», но, к сожалению, они не проявили никакого интереса к театральным постановкам. И уже в 10-м классе их не было: старшего я не перевёл из-за дурной учёбы, а младшего забрала мать сама, при этом объясняя своё решение каким-то бредом, будто бы один из преподавателей предлагал ему пройтись вместе в публичный дом (не могу даже предположить, откуда такой вздор взялся, разве что так впрямую была принята чья-то рискованная шутка). Спустя несколько лет эта неудача была частично возмещена другими близнецами, на сей раз сёстрами Верой и Наташей Литвиной, напротив, Театр любившими и быстро влившимися в труппу, но это была уже другая, тоже, впрочем, недолгая история.

Кроме того, в классе этом у нас был Андрей Митрофанов, сын священника отца Георгия Митрофанова, умного и интеллектуально эрудированного человека, преподававшего, кажется, ещё в Институте. У него был конфликт с православными иерархами, и его даже изгнали из Духовной Академии за то, что он поддерживал власовцев и движение Власова, утверждая, что это не предатели России, а наоборот, герои православной России. Поначалу это ему сходило с рук, поскольку у Церкви был интерес в союзе с Зарубежной Церковью, а оскорблять власовцев значило ругаться с зарубежными приходами, однако затем эта политика изменилась.

Однажды отец Георгий пришёл в Школу разбираться, зачем это его сыну ставят тройки по английскому и математике. Он считал, что математика по сути своей не православна и её не надо преподавать в Школе. Что же касается английского, то его преподаёт Ирина Анатольевна Шин, не православная, и оттого-то у Андрея по этому предмету проблемы. С французским, который давала православная Татьяна Николаевна, а с ней ещё какая-то православная, у него не было сложностей, да и вообще эта француженка легче находила общий язык с мальчиками. С этим же Андреем случилась на одном уроке английского история, когда он залез в стенной шкаф, заснул там и выпал прямо на уроке. Ещё он написал в «Фонарь» статью, в которой разъяснял, почему, по православию, так вреден театр и нельзя играть в нём. Затем он, конечно, поступил на истфак Университета, и сейчас, кажется, уже преподаёт там.

 А в десятом классе к этому выпуску влилось ещё несколько девочек из французской школы. К ним относились Надя Егоренкова, Аня Прохорова и, может быть, Катя Бабошина (хотя Катя дружила с Машей Андреевой, а Маша пришла к нам сразу). Все они в итоге поступили в пединститут, а Маша пошла в Университет на социологическое отделение.

Был ещё в этом классе такой Никита, по фамилии, по-моему, Ромоданов. С ним была следующая история: учился он плохо, и мы с трудом перевели его в одиннадцатый класс. Когда же я посчитал необходимым поговорить с родителями насчёт того, что стоит ли ему учиться дальше, поскольку он не сдаст экзамены, мама объявила, что он не мог учиться, так как сначала он готовился к Конкурсу Умников в Москве при МГИМО, к известной и довольно глупой телевизионной передаче, а потом участвовал в ней. Я попытался осторожно объяснить маме, что и передача глупая, и мальчик неумный, и к экзаменам всё это не имеет отношения, но мама меня не поняла, и в итоге пришлось его тянуть на экзаменах.

Второй же мальчишка, здоровый лось, спортсмен и гребец, Толик Гетманов вообще не явился на экзамены, так как у него были тогда соревнования по гребле. Это были наши, а не общие экзамены, кажется, по культурологии (то есть он всё же был не такой дурак, чтобы идти соревноваться во время общегородских экзаменов), так что пришлось ему ставить оценку, да и выпустил его с аттестатом (предпочитал уже дошедших до экзамена всё же аттестовать).

 Кстати сказать, многие дети из тех, кто в других школах имел шансы получить красный диплом, у нас из-за отсутствия ряда предметов такого шанса лишались. Кого-то из-за этого мы лишились, другие же, как, например, в дальнейшем те же сёстры Вера и Наташа Литвины, не только близнецы, но и отличницы, всё-таки шли к нам, жертвуя такой будущностью. Конечно, в крайнем случае, если б хотели, они могли бы сдать недостающие предметы у Сафонова, но у нас и настоящих, правильных журналов-то не было, многие учителя, как, например, Володя Порещ, или Ирина Анатольевна, или Михаил Константинович, или Юрий Алексеевич, вообще словно не знали, что такое журнал и как он выглядит, постоянно его заполняла только Людмила Фридовна и в будущем, когда пришёл к нам, мой сын, Женя. Между тем на красный диплом надо подготовить правильно оформленные журналы за несколько лет, наши же для этой цели никак не годились.

Случались с нашими учениками и весёлые истории. Одна произошла с Аней Прохоровой, которая легко (даже слишком легко) находила общий язык с мальчиками. Помню, мы всем классом отправились показывать очередную внутришкольную, не имеющую отношения к «Вешалке», «Ромео и Джульетту» в колонию для наркозависимых, и по дороге Аня познакомилась на Финляндском вокзале с каким-то ей, видимо, пришедшимся по сердцу мальчиком. В итоге она отстала от нас и вовсе не прибыла на представление. К счастью, роли в том спектакле были взаимозаменяемые, несколько пар артистов, и либо можно было просто убрать одну пару, либо дать те же слова кому-то, кто их тоже учил (в том случае Аню заменила другая Аня, Фёдорова, игравшая вообще-то кормилицу).

С Аней же Фёдоровой вспоминается такой эпизод. У неё был то ли отец, то ли отчим либо капитаном, либо помощником капитана на крейсере «Аврора», и он предлагал нам отпраздновать выпускной прямо на крейсере, и мы было согласились. На экзамене я помогал Ане написать математику и исправлял ошибки в сочинении (впрочем, не только ей, конечно), так что она с моей помощью, а также с помощью своей подружки Оли Немиковой, полностью со всеми заданиями справилась. Однако «Аврора», на которой тогда праздновали корпоративы, дни рождения и свадьбы разнообразные начальники и олигархи (один из них, Герман Греф, кажется, на радостях от такого бракосочетания даже свалился в Неву и едва не утонул), в итоге так нам и не далась. Вероятно, отец этой Ани несколько переоценил свои возможности, или, не исключено, он был всё же недоволен итоговыми оценками дочери, полагал, что за «Аврору» следует сильнее и выше натянуть оценки.

Хотя у нас обычно не бывало Последнего Звонка, праздника перед экзаменами, на сей раз девочки сами придумали явиться все в тёмной с белыми фартучками школьной форме времён восьмидесятых. Когда-то моя Настя ходила в школу в такой коричневой форме, хотя заканчивала её она уже в другой, в синей, под офисного работника. У них же под этой же формой были тельняшки, придуманные Машей Андреевой, которые до этого у нас были в «Буре», где девчонки играли матросиков.

Кроме того, на выпускном у них был спектакль, который подготовила Соня Шифрина, позже уехавшая в Германию и учившаяся там на юриста. Приезжая, она заходила вместе с Леной Самитовой ко мне в Театр и домой, а также, побывав в Лондоне в театре «Глобус», подарила мне карманную книжку «Ромео и Джульетту» на английском (я её потом подарил Насте). Спектакль был по пьеске актёра Леонида Филатова «Муха-цокотуха», где он переиначил Чуковского на современный лад. Постановка, по правде говоря, была не особенно запоминающейся.

Выпускной вечер у нас обычно начинался с вручения дипломов и с моего напутственного слова каждому, в котором я обычно давал выпускнику эдакую полушутливую, полусерьёзную характеристику, а также говорил, что мы будем рады его видеть в другом качестве – учителя, родителя новых учеников или просто гостя на спектакле. Однажды, кажется, ещё предыдущий класс изготовил мне специальные бланки на красивой бумаге, чтобы там напечатать напутственное слово, которое тогда бы более походило на похвальную грамоту. При этом меня осторожно попросили поменьше иронизировать и ничего неприятного не писать, а то я одной девочке сказал, что она, мол, зашла в нашу школу, как забегают в трамвай, запрыгнула, устроилась на подушках и так и проспала всю дорогу. Им хотелось, чтобы это можно было оставить на память, да и чтоб поформальнее всё было.

 А с этим классом был ещё не очень удачный момент: я наиболее начитанным, а также лучше других учившимся и себя проявившим в Школе ученикам выдавал специально на школьные деньги купленные, подходящие, по идее,  интересам каждого хорошие книги, на которые иногда тратил и собственно свои деньги (впрочем, то же делали иной раз и Михаил Константинович, и Володя Пореш). А в этот раз ко мне подошла мама той же Ани Фёдоровой, которая заявила, что надо было бы либо никому не дарить ничего, либо дарить всем, в чём частично надо было признать её правоту.

 Выпуск 2000-го года был одним из самых лучших, с него началось, можно сказать, возрождение Школы. Там не было слишком выдающихся учеников, но в целом класс состоял из хороших, желающих учиться детей. Там были уже упомянутые ранее участники «Вешалки» Саша Калинин, Паша Якушин, Маша Высочина (в «Троянках» она выступала в хоре, а ещё играла ту дочь царя, которую приносят в жертву). В «Фонаре» же печатались Саша Калинин, немного Паша Якушин, а также Маша Медведева, дочь известного петербургского художника, приятеля Пореша (в городе, вообще, нет ни одного более-менее известного человека, с которым не был бы знаком Пореш, так что каждый класс, по существу, наполовину формировал он). И ещё Оля Плюгина, участвовавшая и в «Вешалке» (например, играла какую-то второстепенную роль в «Двух веронцах»). Также в класс попала Лиза Шагина, дочь другого художника, хорошая, весёлая девочка, организовывавшая разные вечеринки с музыкой и танцами (сама Школа организацией чего-то подобного не занималась). Вела себя скромно и сдержанно, несмотря на то, что у неё такой известный и даже знаменитый папа. В «Вешалке», правда, она участия не принимала. В этом же классе полтора года училась дочь какого-то французского генерала, большой шишки, Мадлен, о которой, впрочем, я уже рассказывал. Она как раз репетировала у нас в «Вешалке».

 Поступили в ВУЗы ребята из этого класса так: Саша Калинин и Лиза Шагина - на истфак Университета, Катя Антощенкова, тоже участвовавшая в массовке в «Троянках», редкая девочка у нас без гуманитарных наклонностей, на географический туда же, Паша Якушин – по-моему, на философский, Мадлен, кажется, в Театральную Академию в Париже. Маша Высочина пошла гримёром к отцу в Театр Комедии, где тот был режиссёром (мама же её – актрисой). Вообще начиная ещё с первого выпуска, когда у нас учился мальчик Романцов, сын актёра БДТ (очень хорошего артиста, когда все ведущие разбежались, вообще вышедшего на первые роли, а до того прославившегося в сериале о Холмсе ролью мистера Трелони Хоупа, министра, приходящего на Байкер-стрит с делом о пропаже письма), к нам часто приходили учиться артистические дети, однако сами их родители никакого интереса к нашим постановкам в «Вешалке» не выказывали. Так и в этом классе, кроме артистической Маши Высочиной была ещё Даша Арефьева, дочка актрисы, правда, на нашей сцене не появлявшаяся. Даша эта была круглой отличницей и потом поступила в Университет, не помню, на какой факультет.

 Припоминается мне и сценка, связанная с этим классом. Сидим мы с Володей Порешем в кафе на Староневском, ближе уже к площади Александра Невского, позже оно стало называться «Чесночок», сидим и пьём водку, как вдруг сюда же заваливается весёлая компания с Пашей Якушиным, Сашей Калининым и Полиной Осетровой, самой старшей у них девочкой, старостой класса. Они тогда уже не учились у нас, выпустились. Подсели они не к нам, сели у стойки, пили отдельно, но потом всё же мы их окликнули. Нам с Володей подумалось позже, что они нарочно зашли именно в это кафе, чтобы повстречаться с нами и показать, какие они уже взрослые.

Ещё забавный эпизод в классе был связан с тем, что там училась такая Люда Левина, которой все учителя, ошибочно предполагая, что она моя родственница, завышали оценки. Училась же сама по себе она довольно средне, впрочем, тоже поступила, кажется, на какой-то факультет Университета, то ли на психологический, то ли на социологический. Тогда ещё в Университете были нормальные экзамены, и то, что наши дети проходят сквозь это сито, говорит, конечно, об уровне наших преподавателей, по гуманитарным дисциплинам во всяком случае. О том же говорит тот факт, что Даша Арефьева и ещё одна девочка, то ли Дина, то ли Диана, с фамилией на А (в журнале она одной из первых стояла, возможно, Анищенко) пришли к нам, уйдя из гимназии Лурье, весьма уважаемой в городе именно как классическая гимназия. Потом, когда вузы перешли на новый формат приёма, используя ЕГЭ, эти наши умения и возможности, конечно, нивелировались.

 Этот или, скорее, следующий класс стал последним, который учился на Обводном, далее нас оттуда выперли. Впрочем, скорее всего, это случилось уже в следующем году, я, признаться, начиная со следующего выпуска, путаюсь, какой класс за каким следовал. Как бы то ни было расскажу о классе, в котором учились Алиса Тимошина и Саша Пронин, по-моему, он-то и был следующим по выпуску, то есть выпускался в 2001-м. Это был поначалу очень сложный класс. Сафонов поставил изначальным условием, чтоб было не меньше двадцати человек (условие это было и раньше, но оно не было таким строгим, мне удавалось договариваться), и нам, чтобы заполнить все места, пришлось в итоге брать чёрт знает кого. Получилось довольно хулиганисто, да и учились многие очень плохо. Так, одна девочка по фамилии Манахова (почему-то через А, а не О), такая ражая, мощная казачка по виду, однажды едва не убила нашу щуплую Татьяну Николаевну Щипкову. Учительница французского сидела на её пути, когда той хотелось выйти на перемену, так старшеклассница просто передвинула, подняв на руки стул вместе с Татьяной Николаевной, старушку со своего пути. Эта же Манахова однажды попросила пришедшего к нам Сафонова прикурить (хотя тот и не курил), угадала, к кому с этим лучше обратиться. Тот, естественно, не понимая таких нравов, сначала опешил, а потом возмутился. Тем не менее она неплохо училась, и её, в отличие от многих других, где-то десяти человек, мы довели до выпуска.

Мама ещё какой-то ученицы устроила скандал из-за того, что её (то есть маму) не пустили на экзамен. Выпроводив эту мамашу, я потом еле-еле успокоил Ирину Анатольевну, плохо подготовленную к таким эксцессам. Зато она была очень довольна сыном писателя Наля Подольского, кажется, Володей (мы его звали просто Подольский). Этот сын очень много пропускал и имел массу двоек, хотя был совсем не дурак. И тем не менее мы всё-таки его выгнали, чем в свою очередь был страшно недоволен сам писатель. Я предложил отцу подождать до августа, когда мы будем набирать ещё детей, теперь уже в десятый, но папаша гордо отказался.

 Так было с отстающими. Но были и очень хорошие дети, среди них была и красавица, очень умная девочка, будущая модель и артдиректор какого-то ночного клуба Алиса Тимошина, бывшая в годы учёбы у нас ещё и примой в «Вешалке». Очень хорошо училась и Стася Шагина, тоже очень красивая и талантливая девочка, ей давались языки (в отличие от взрослой и самостоятельной Лизы, она была маленькой и балованной, которую сдали в Школу, как сдают в камеру хранения какой-то бриллиант), потом вроде бы она выучила китайский, а затем и вовсе вышла замуж и уехала в Китай жить и работать. Когда я спрашивал её спустя три или четыре года, почему она так решила, Стася объяснила (тогда был выпускной вечер какого-то очередного класса, они пришли вместе с Алисой, подарили мне коробку конфет, и мы разговорились), что так выгоднее. Вообще, бывают такие девочки, чьё предназначение выйти замуж, так вот Стася из них.

Ещё хорошими девочками были Оля Силина, игравшая на музыкальных инструментах, в том числе в «Троянках», вместе с Дашевским и Звягиным, и Варя Сочивко. Эта Варя как раз и назвала дурой как-то учительницу литературы, Елену Александровну Евдокимову. Литераторша, видимо, выгнала её из класса; Варя встретила кого-то из опоздавших и громко в разговоре с ними назвала выгнавшую её дурой. Вышла из кабинета Елена Александровна и спросила, её ли так назвала Варя, та честно ответила: да, её. Этот конфликт мне долго пришлось разрешать, потому что обе были страшно упрямы, литераторша требовала публичных извинений, без которых не желала пускать Варю на урок, та же отказывалась.

Я в душе, признаться, был согласен с Варей, тем более что эта Елена Александровна требовала перед уроками всех молиться (у нас было много православных учителей, такой же цирк устраивала одна Евдокимова). Мы в Школе учителей не увольняли, тем более Елена Александровна была падчерицей Олега Иванова, проректора института и преподавателя у нас истории философии, так что надо было как-то договариваться. Этого, однако, не произошло. В итоге Варя не ходила на уроки литературы (я долго спрашивал Евдокимову, уверена ли она в том, что её отказ не отразится ни на ней, ни на ученице, она же ответила, что её это не интересует, надо извиняться – и всё). Правда, на экзамене оценила её Елена Александровна беспристрастно, поставила четвёрку. Дальше Варя поступила в Университет, не помню, на какой факультет.

 Классы после того, где учился Саша Пронин и Алиса, были вообще, на мой взгляд, более серенькими, запоминались только отдельными личностями. Поэтому я не буду далее идти формально по годам, а просто буду рассказывать то, что осталось о них в памяти. Даже этот упомянутый класс вынудил нас освободиться от нескольких ребят, которые не смогли бы просто удовлетворительно сдать экзамены. После экзаменов все куда-то поступили, это стало слишком легко, поскольку вузов в Петербурге развелось очень много, и класс за классом все куда-то поступали, часто во всякую уже ерунду (Алиса, впрочем, кажется на социологический факультет университета).

Они с Сашей были, конечно, самыми талантливыми. Тот же Саша начинал не вместе с нами в «Вешалке», а пытался сам ставить какие-то сценки из Венедикта и Виктора Ерофеевых, получалось интересно. Потом, завоевав некоторую славу на этом поприще, пришёл и к нам в "Вешалку". Был он неплохой артист, но с задатками вроде Марины Булановой, то есть старался больше изображать, часто пошленько изображать, а не играть то, что я говорил.

В постановке «Макбета», например, он, невысокий, но крупный мальчик, играя, как обычно у меня, сразу 3 или 4 роли, зачем-то стал изображать педика, искусственно повышая, как это делают на зоне, голос и растягивая слова, чем привёл в возмущение меня и в восхищение публику. До этого он несколько выпил вместе с Длугачем и Валерой, что и стало одной из причиной гадкого поступка. Вторая же причина заключалась в попытке выполнить мою рекомендацию и как-то выделять голосом одного из персонажей - вот он и придумал такое. Правда, сам он говорил, что его подучил так делать Валерий Тимофеевич, хотя Валера от этого отказывался. Алкоголь, кстати, перед выступлением он уже несколько раз приносил, так что раз Боре Гусакову даже пришлось разбавить выпивку водой, к недовольству Валеры.

Вообще, играть под хмельным воздействием, по ощущениям, вроде бы легче (мне самому как-то приходилось), но на деле много сложнее. Перестаёшь контролировать себя, да и слова забываешь. Правда, страх перед сценой при этом отступает. Говорят, сам Евгений Лебедев из БДТ по совету своего доктора начал такую практику и был очень доволен (у него не получалась какая-то роль, кажется, Рогожина в "Идиоте", а после двухсот грамм – врач советовал пятьдесят, но артист возразил, что такая малая доза на него не действует – всё стало, по его ощущениям, выходить; правда, многие зрители утверждали, что играл он в этот раз ужасно). В общем, Пронин был своеобразный мальчик, и я был уверен, что он всё же поступит в Театральный, но он поступил в какой-то из технических вузов, потом отъел огромную ряху и стал выглядеть крайне важно.

 Этот класс закончил Школу на Обводном канале в здании физкультурного техникума, за который мы бились с Александро-Невской Лаврой. К этому времени Лавра уже не пускала в здание Школы через свою территорию. Они старались брать деньги с иностранцев у себя, поставили специальных монахов с шапочками, да и вообще не хотели, чтобы через них шастали всякие. Установили ворота с решёткой, в итоге и закрыли их.

 Вообще, русские монахи – странный народ, часто злобный и агрессивный, совсем непохожий на европейских монахов. Возможно, это следствие их особого положения в советское время. Но выперли нас не они, а как раз техникум, которому удалось отвоевать здание у епархии. Впрочем, видимо, епархия за здание особенно не боролась, иначе бы, наверное, легко бы победила в споре, особенно в чуть более позднее время. Правда, физкультурники у нас тоже в почёте, имеют связи наверху.

У техникума была своя крыша, и совершенно, как выяснилось, бандитская. Мы догадывались об этом, видя, какая их охрана разгуливает вокруг здания. То же подтвердил и Сапронов, когда он пытался выйти наверх и обсудить вопрос полюбовно с руководством техникума. «Просто обыкновенные бандиты!» - расстроенно, помню, воскликнул тогда он. Хотя и наши бывшие покровители, православные активисты, тоже в своё время захватывали половину здания с помощью вооружённых шашками и огнестрельным оружием казаков, под их же присмотром ставили решётку между частями здания. Сначала епархия, видимо, рассчитывала, что всё здание можно отдать под резиденцию кому-то из своих духовных начальников, но тяжба с физкультурниками тянулась, и Лавра в конце концов, видимо, оставила этот проект и потеряла реальный интерес к прилегающему к её стене строению вообще.

Здание требовало серьёзного капитального ремонта, никто, конечно, в период «полувладения»  делать его не собирался, но нас в конце концов выгнали именно под предлогом отсутствия этого ремонта. Пришла специальная комиссия КУГИ, которая обнаружила прогнившие там и здесь балки (как назло, балки эти прогнили именно в нашем крыле, что, конечно, вызвало сомнения в объективности рассмотрения) и запретила нам проводить там занятия. Техникум же оставила: бандиты тогда в городе были ещё слишком сильны, иногда на отдельных фронтах даже сильнее Церкви. Впрочем, опять же епархия особенно не боролась за здание: возможно, Сапронов, когда у нас были ещё приличные деньги, обещал кому-то из духовных отцов отдать какие-то кабинеты на их нужды, предварительно их ещё и обустроив, но так этого и не сделал. И те в итоге плюнули на нас вообще.

 В общем, в августе или в сентябре мы узнали от директора колледжа, что нас выселяют. К этому мы не были готовы. То есть, теоретически были, но практически – нет. Знали, конечно, что надо что-то подыскать, но ничего не нашли. К тому же доллары тогда всё более обесценивались, а мы, благодаря нашим спонсорам, обладали именно ими. Тем не менее бросились искать и уже в форс-мажорной ситуации подыскали здание на проспекте Стачек. Это было советское здание, предназначенное для школьного профессионального обучения, и директор вообще-то не имел права сдавать его в аренду, но мы упросили наших спонсоров поднатужиться и достать нужные форс-мажорные деньги, и в итоге удалось договориться. К счастью, нам надо было немного кабинетов: два для десятого и одиннадцатого классов, две специальных маленьких комнатки для иностранных языков, и ещё совместный кабинет для библиотеки и учительской (такой кабинет, наполненный нашей атмосферой, был полон особого шарма, влиял в хорошую сторону на входящих к нам и был нашим, можно сказать, ноу-хау). Мы, конечно, боялись, что такой вынужденный переезд из центра чёрт знает куда повлияет на желание детей учиться у нас, но, к нашей радости, ребята, особенно новые выпускники-одиннадцатиклассники, всё поняли и переехали без скандалов и шума.

 Этот класс, кстати, был очень хороший. Как это часто случалось и раньше, многие перешли к нам из одной школы. Из одной французской школы (то есть с углублённым французским языком) пришла наша будущая театральная активистка Вика Брятова, также очень толковая девочка Юля Терехова (старшая сестра Алины, которая затем блистала в одном из последних наших классов, том самом, где училась и ещё одна младшая сестра, Таня Бабошина), Яша Буровцев, кажется, ещё одна наша красотка Катя Василенко, Аня Косенкова и, по-моему, Ян Зарецкий.

Были и те, кто, как всегда, пришел по знакомству. Владимир Шинкарёв привёл свою дочь Олю. Пришла Лиза Сочивко, сестра Вари, обругавшей дурой Елену Александровну. Кстати, в дальнейшем она стала любимой ученицей врага своей сестры. Лиза была совсем непохожа на Варю: глупая, послушная, восторженная.

Пришла ещё Катя Солгоевская - сводная сестра Оли Борковской, учившейся в классе с Пашей Рыкиным. Рома Гордеев привёл Веру Козлову, дочь своего приятеля Андрея Козлова, священника. С Верой произошла незадача: она вела себя очень свободно, в Школу ходила редко, зато не только курила сама, но и обучила этому своих одноклассников. С курением же у меня возникла следующая практика: никаких репрессивных мер не принимать, просто сообщить родителям, пусть они разбираются, разрешают или запрещают. Что я ещё мог предпринять, тем более что я сам курю?

 Правда, одно время я отказался от курения, но затем снова начал, и с моей стороны было бы глупо, смешно и непоследовательно упрямствовать в наказаниях: как можно запрещать то, что сам делаешь? Правда, с Верой пришлось всё же расстаться из-за проблем прежде всего с обучением. Она была не настолько умна, чтобы учиться хотя бы на удовлетворительно, не посещая Школу. Расставание, кстати, прошло вовремя, так как к тому времени (дело было ещё на Обводном, при переходе из десятого в одиннадцатый класс) Вера была уже, кажется, беременна и собиралась замуж.

 Пришлось расстаться раньше положенного и с Машей Гритченко, на которую я было очень рассчитывал в «Вешалке», поскольку у девочки был голос, очень похожий на голос нашей бывшей примы Ксюши Розовой. Но она оказалась девушкой-панком и тоже редко посещала Школу. К тому же за ней то и дело заходили разные мальчики-панки, довольно грубоватые и простые ребята, вида которых очень пугались наши священники, а также Наталья Михайловна, жена Сапронова, проректор Института, преподававшая у нас социологию (сам же Институт, кстати, территориально отделился от нас, переехав в ДК Кирова на Васильевском острове, здание-паровоз, куда и мне теперь приходилось ездить на лекции к студентам).

 С Машей мне ещё меньше хотелось расставаться, потому что она нужна была мне в Театре, я видел в ней огромные задатки, которые, правда, она так и не раскрыла. Главное, что я ценил, это не умение подражать, а понимание и, главное, чистый голос. У Маши был чистейший голос. Правда, затем она, видимо, стала пить, и голос испортился. В общем, с ней тоже пришлось расстаться. При этом Маша не особенно возражала против ухода, в отличие от Веры, которая, несмотря на то, что уже вроде бы жила со своим будущим мужем и вела вполне взрослую жизнь, тем не менее пришла осенью вместе с родителями с разговором о возможности продолжения учёбы у нас. Но ещё Фрейд сказал, что обучение кончается, когда начинается половая жизнь (кончается как у девиц, так и у молодых людей). Вообще, считаю, каждая школа обязана иметь у себя настоящего психоаналитика. Во многих школах сейчас вводят должности психологов. Таким стала и наша недавняя выпускница Наташа Боголюбова после обучения на психфаке Университета, только, увы, кажется, она не работает по своей специальности.

 Самыми интересными в Школе у нас были уроки французского, которые вёл Володя Пореш. Там обсуждали интересные книги, пели, сам Володя тоже пел. Они сочиняли сами песни, например, «Ванина Ванини» по одноимённому рассказу Стендаля, песенки о самом Пореше, ещё многие другие, все на французском языке. Вика Брятова – такая артистичная простушка, очень хорошо пела, Дина же Шафигулина, умненькая, способная девочка, всё сочиняла. В «Вешалке» же участвовали, и сразу в качестве ведущих актрис, та же Вика Брятова и Катя Василенко. С этим классом, кстати, Михаил Константинович восстановил «Фонарь», в его редактировании активно участвовали Юля Терехова и Лиза Сочивко. В общем, вместе с Катей Василенко и примкнувшей к «Вешалке» позже Викой Брятовой они составляли ведущую творческую четвёрку класса. В театральных постановках участвовал ещё и брат Наташи Боголюбовой Витя. 

 

 

Глава 17. Спектакли начала 2000 –х: Венецианский купец, Антигона, Мухи, Макбет, Гофолия…

 

Возвращаюсь к нашим театральным постановкам. После «Бориса Годунова», в сентябре 2002 года, я приступил к работе над «Венецианским купцом». При моей любви к Шекспиру было бы грехом не поставить эту пьесу, тем более что у меня был свой ответ на вопрос, кто же такой Шейлок, мерзкий злодей или жертва антисемитизма. Само собой, он был вместе и жертва, и злодей, но пьеса не о том. Прежде всего, не надо забывать, что это комедия, а все комедии у Шекспира о любви и ни о чём более. Здесь противопоставлены два мира, мир наживы и мир любви и самоотречения. Поэтому главным было различить эти пространства. В Бельмонте обитает Порция, то есть любовь, радость и счастье, и, в конце концов, все лучшие попадают на Бельмонт. В Венеции же происходят постоянные тяжбы, битвы за корысть.

Я сам, пока Шейлок негодяй, играл его, а потом, когда он попадает в подстроенную им же ловушку, его начал играть Валера. Это сделано было для того, чтобы не было проблемы: злодей он или жертва. По логике своих действий, по своим принципам он, конечно, злодей, но по ситуации, в которую он попадает, оказавшись среди чужих, которым всё равно, злодей он или нет (ненавидят же его за то, что он еврей), становится жертвой. Вообще среди всех злодеев Шекспира Шейлок, конечно, наименее жуткий, наиболее вызывающий жалость. Несколько схож он с Королём Лиром, который, правда, вовсе не злодей, но и не тот благородный старец, которым его обыкновенно изображают. Он просто старик, которому не хочется умирать, то есть попавший в самые печальные обстоятельства. Ближе других к Шейлоку даже не Макбет, который по природе вовсе не злодей, просто обстоятельства делают его таким, а Яго, действительно злодей, но довольно мелкий. Жаль, что я не поставил «Отелло», потому что у Яго в устах текст, иногда прямо-таки повторяющий слова Декарта, а мне всегда интересно именно философское содержание шекспировских пьес. Кроме того, жаль, что я не поставил «Ричарда Третьего» и особенно трёх пьес с Фальстафом, которого бы хотел сыграть я сам - двух хроник «Генриха Шестого», а также комедию «Виндзорские насмешницы».

 Перехожу к ролям и исполнителям. О Шейлоке я уже сказал, точно так же мы с Валерой поменялись и с Антонио, только наоборот: сначала им был Валера, потом я. Дожа играл Володя Пореш, и он замечательно пел: я долго думал, что лучше ему, как государственному деятелю, исполнять - Гимн СССР или «Широка страна моя родная». В конце концов, выбрал последний вариант.

Боря Гусаков прекрасно играл другого еврея, друга Шейлока. У нас долго в учительской висела фотография, на который мы с Борей в еврейских кипах изображаем Шейлока с другом. Паша Длугач играл обоих принцев, и Арагонского, и Марокканского, противников Бассалио, они появляются по отдельности, так что сам с собой он не соревнуется. Ещё там сватается один английский лорд, его играет высокий Паша Якушин. Эта роль получилась лучшей и самой смешной ролью Паши. Он самым комичным образом, не зная по пьесе итальянского, не может объясниться с возлюбленной Порцией.

 Теперь о главных героях. Самого Бассальо играли почти все наши мальчики, но в основном играли Никита Артёмов и Саша Мялин. В связи с этим Женя вспоминает, что он наверняка не видел спектакля, так как не помнит Никиту на сцене. Однако я отлично помню, что там была его Алла, а также его тесть Володя, который ещё спрашивал меня, почему я прервал играть Шейлока. Значит Женя сам, скорее всего, что-то путает: вряд ли его Шапиро пришли на мой спектакль без него.

Саша Калинин как всегда замечательно по-клоунски сыграл слугу Шейлока, Ланцелота Гоббо, то есть Ланцелота Горбатого. Кроме того, он же играл роль лирическую, Гортензио или Лоренцо, возлюбленного и похитителя Джессики, дочери Шейлока, с которой вместе были украдены все драгоценности Шейлока. Саму Джессику играли попеременно Катя Василенко (особенно когда та была наивной девушкой) и Марина Буланова (когда та стала уже занимавшейся любовью дамой на острове Бельмонт). Марина поначалу напрочь отказалась говорить за изменившуюся Джессику разные скабрезности. Тогда я её попросил говорить то же самое, но без перевода, по-английски, и на это она уже согласилась. В конце концов, это была не наша отсебятина, а сам Шекспир.

Порция в Бельмонте игралась в основном Леной Самитовой, Порцию-судью же исполняла Женя Синепол, Наташа Смирнова (великолепно вышел суд, Наташа ухватила эту советскую судейскую интонацию), Оля Асташова. Женя же Синепол играет небольшую роль подруги-конфидентки Порции, кажется, Нерсиссы. Я же ещё играю введение к пьесе. Так как пришлось играть по Щепкиной-Куперник, и тексты в переводе то и дело предельно пошлые, то я играю некого психоаналитика, к которому приходят на сеанс Оля Асташова, Марина Буланова, Женя Синепол, Наташа Смирнова.

В общем, приняли «Венецианского купца» хорошо, и сыгран он был удачно. Но я для себя понял, что надо отойти от Шекспира и особенно от комедий. Чтобы достигать цели в этом жанре, нужно иметь хороших артистов именно комического плана, вроде Олега Табакова. У нас же таких не было, хотя Валерка, если бы работал в профессиональном театре, вполне мог бы стать артистом не хуже Табакова, выучил бы все нужные трюки и веселил бы умело зрителя. А если нет артистов, то нужно иметь пьесу какого-то очень актуального плана, которая бы задевала своими репликами зрителя за живое. Шекспир для этого явно не годился.

Тогда я вспомнил вновь об античном театре, особенно трагедии, которая, как мне казалось, более способна вывести зрителя из его бегемотного состояния. Особенно мне нравилось то, что там не найти никаких характеров, а герои носят маски, плюс часть речей вообще закреплена за хором. Меня заинтересовала трагедия «Фиест» в замечательном переводе С. Ошерова, пьеса, полная ужасов ещё более жутких, чем у Шекспира. Речь в ней идёт о двух ненавидящих друг друга и борющихся за престол братьях, не останавливающихся в своей мстительности перед убийством племянников и отдаче их на съедение отцу. Интересно мне было и то, что написал эту пьесу Луций Анней (так лучше называть Сенеку-драматурга, так как имя Сенека принадлежит философу, хотя это и один человек, лучше их разделять), учитель римского императора Нерона.

 Для меня вообще самое большое удовольствие в работе над спектаклем не сами репетиции, а литературная работа, распределение всего текста по ролям, что-то отдать хору, что-то тому или другому артисту. И вот здесь я решил, что два брата, Атрей и Фиест, как бы противостоящие друг другу, на деле одно лицо, почему я и отдал обе роли одному Саше Мялину. Кроме этой их схожести над ними стоят руководящие силы, боги, судьба, каковые силы я снова поставил посреди сцены на помосте. Там я поставил Никиту Артёмова, который сыграл очень хорошо, а также Олю Асташову и Наташу Смирнову, которые в чёрных балахонах тоже стояли в центре.

Кроме того, часть вины лежит на их предках, за проступки которых эти двое и наказываются. Происходящее у автора кроме того описывает то Атрей, то Фиест, я это изменил, передав их слова другим, специальным героям, которые сообщают обо всём и ужасаются. Этими героями были три гетеры, которых сыграли Марина Буланова, Наташа Боголюбова и Женя Синепол. Каждая из них возлежала с кем-нибудь из мужчин, то есть из моих артистов (во-первых, с Атреем, во-вторых, с Фиестом, а в-третьих, с автором, персонажем, которого нет в пьесе, его я придумал, и его играл Репин). Получилось в итоге три сценических пространства, кроме помоста: одно –Атреево, другое –Фиестово, третье -как бы, авторское. И в каждом пространстве есть своя гетера. То есть, я как бы переписал несколько пьесу, выделил отдельно чёрные, сверхчеловеческие силы и ввёл новых персонажей.

 Пьеса начинается с монолога деда двух братьев, того самого Тантала, который первый придумал для проверки всезнания богов зарезать собственного сына, сварить его и подать на стол, получив за это танталовы муки. И я тогда, когда речь идёт о бессознательном, передаю слова братьев либо Танталу, которого как раз и играл Никита, либо двум другим страшным фуриям. Если бы Никита умел играть на барабане, я бы дал ему ещё и играть. А умел играть, наверное, Денис Звягин. Входившие в труппу артисты приходили каждую субботу в десять утра и ждали, какую роль я им дам, а не входивших же приходилось специально приглашать. В связи с этим произошла такая замена: вообще-то я хотел сделать Пашу Якушина третьим Атреем-Фиестом, но он как раз по субботам не желал приходить, и тогда я заменил его на Валеру, приходящего в субботу всегда, да ещё с бутылкой водки.

Вообще я старался разделить всякую роль на три части: чисто бессознательное, страсть, которую так ненавидели античные артисты (это бессознательное я отдавал Танталу), затем чисто личное, которое играл сам Саша Мялин и, как бы, общие места, выученное в школе (это у меня получал Валера). Кроме того, я собирался, не рассчитывая, что доведу зрителя до катарсиса, сам показать его на сцене, так у меня страсти передавались на помост, где и происходила страстность, а сами герои были вполне бесстрастны. Бывало так, что один и тот же монолог произносили сначала на сцене, а потом на помосте. Поэтому у меня, с одной стороны, действие размножалось, а, с другой разделялось, и спектакль получался концептуальным. Я начинал с идей, а игру артистов ставил уже на второе место. В итоге «Фиест» оказался самым концептуальным тестом: с одной, стороны показывая повторяемость действий и слов, а, с другой, пытаясь показать катарсис. Так, пока говорили гетеры, которым естественно было рассказывать об убийствах, в отличие от героев, Саша Мялин и Паша Длугач, оба игравшие братьев, отрывают головы куклам: артистам нельзя отрывать голову, а кукле можно.

 Был здесь один смешной эпизод. Эту пьесу смотрел директор школы «Диалог», который сначала, когда пришёл к нам, мало чего понял, и я посоветовал ему прочесть пьесу, а затем, когда уже мы у них гостили, захотел пригласить меня ставить какие-то новогодние спектакли, от чего я, разумеется, отказался. Он сначала не понял, что Атрей и Фиест – одно лицо, что было мне приятно, так как я хотел бы, чтобы не только подготовленный, но и простой зритель уходил довольным. Вообще, хуже всего мои спектакли воспринимали средние зрители, обычные театралы.

Ещё я обнаружил двойственность в тексте хора: с одной стороны, он произносит чисто моральные реплики, а с другой, самое наивное непонимание этих героев. Поэтому я разделил хор на Ветеранов Компартии, которых играли я, Боря Гусаков, Володя Пореш, в старых пиджаках, с галстуками, но без орденов, и хор Пионеров, которыми были Лена Самитова, Витя Боголюбов, Катя Василенко, Алиса Тимошина и Юра Якорь (чудный мальчик, поступивший затем на истфак, изучавший у нас историю диссидентского движения, задававший много вопросов Володе Порешу и вошедший в состав основной труппы). При этом мы с Порешем так хорошо и не выучили текст, в отличие от честно делавшего свою работу Бори Гусакова, с которым было, правда, нелегко работать, потому что он всё видел по-своему. Кроме того, в этом спектакле впервые выступил в качестве художника Саша Дашевский, нарисовав по просьбе Кати Василенко, в которую был влюблён, монументальные декорации.

 Мне понравилась работа над «Фиестом», и я захотел продолжить разговор на античные темы, но в то же время у меня возникла мысль ставить что-то из русской классики. В общем, я предложил выбор труппе, ставить ли «Антигону» Софокла, в которой есть интересующая меня проблема конфликта между государственной властью и моральным долгом, или «Ревизор» Гоголя. Мальчики, включая Сашу Мялина, Сашу Калинина, выступили за «Ревизора», но девочки, которые приходили на все репетиции и были тем самым фундаментом нашего Театра, Оля Асташова и Наташа Смирнова, начисто отказались от Гоголя и пригрозили уходом из «Вешалки», если я всё-таки настою на «Ревизоре». Пришлось выбрать «Антигону».

При этом я хотел, чтобы Антигону играла как раз Оля, но ко мне подошёл Никита и породил во мне сомнения, сказав, что эту роль лучше сыграет Марина Буланова. Я пригласил действительно Марину, мы успели сыграть на одной репетиции, и тут я понял, что ошибся. Тогда я позвонил Марине Булановой и сказал, чтобы она больше не приходила на репетиции. Этой моей просьбе Марина чрезвычайно обрадовалась, потому что она ещё во время пробы успела сказать мне, что мой театр безнравственный и в нём невозможно работать. На это все расхохотались, но Марину это ничуть не смутило, её вообще ничего не смущало.

 После ухода Марины распределять роли оказалось куда как легче. Антигону я отдал-таки Оле Асташовой, а её сестру Исмену – Наташе Смирновой. Царя Креонта играл Саша Мялин, который постоянно был за пологом, за прозрачным занавесом, сидел на кресле и говорил негромко, а то же самое громогласно говорил Паша Длугач - роль, которой не было у Софокла. При этом если был реальный театральный конфликт, герои подходили за занавес к Саше, а если излагались некие государственные мудрости, то их после того, как что-то произносил себе под нос Мялин, читал без бумажки, но громко Длугач (у него отличная память, как и у Марины Булановой, и они могли запомнить всю пьесу, помня реплики как свои, так и чужие).

 Эвридику, жену Креонта, играла Наташа Боголюбова. Я, кстати, всегда путал её с другой Наташей - Смирновой, и мам их я тоже путал, потому что у высокой, худой Боголюбовой была, кажется, низенькая и полная мама, а у полненькой, крепкой Смирновой мама была высокой и худой. Худенькая Боголюбова училась лучше, но на психфак Университета поступили обе.

Гемона же, их сына, играл Никита Артёмов, который, хотя по классам старше их, но по возрасту такой же, так как он, как вундеркинд, один класс вовсе пропустил. Тиресия я отдал Боре Гусакову, который к своим ролям относится всегда очень ответственно (не Валерке же эту роль давать, который бы перепутал все слова и завалил бы роль). Роль Вестника я отдал Паше Якушину, с которым была та проблема, что у него очень плохая дикция и с ним пришлось хорошо над этим поработать. Помню, меня даже мама его благодарила, впервые, мол, услышала от сына членораздельную речь (мама работала на телевидении, кстати, и, кажется, имела отношение к очень популярному мультсериалу о Масяне, который, впрочем, я, как и мой сын Женя, никогда не видел). 

 Вообще Паша Якушин не производил впечатление сына интеллигентных родителей, хотя родители у него были художники. Тем не менее он, подобно многим другим ребятам, закончившим нашу Школу, поступил на философский факультет Университета. Вероятно, им нравилась философия или же они привыкли к ней за время обучения. Роль Вестника же оказалась одной из лучших у Паши, лучше даже клоуна в «Двух веронцах, или самолюбии к любви», где он порадовал всех своим дырявым башмаком (с дыркой –значит, моя мама, так было у Шекспира, но у Паши и в самом деле башмак был дыряв).

 В этой пьесе я тоже устроил второе пространство. Там были сидевшие в отдалении за столиком с бутылкой вина, так называемые, эксперты, которыми были я, Володя Пореш и Лена Самитова. Надо сказать, что к этому времени бутылка стала просто символом нашего Театра, и уж Володя Пореш, начиная ещё с «Сокрытой школы», а там и в «Борисе Годунове» и «Венецианском купце», обязательно появлялся вместе с бутылкой. Для нас не было особого текста, так что я придумал специальную пьеску, составленную в основном из фраз той же «Антигоны», которую мы и вставляли с Володей, в основном, в речь Креонта, а Лена - в речь Антигоны.

При этом наши отношения складывались так, что Лена как бы являлась моей женой, а Володя – моим начальником, так что мне нужно было сохранять почтение к начальнику, хотя он в то же время пытался отбить мою жену. В общем, из этого пространства мало что вышло, и большинство зрителей не особенно поняли, что это за эксперты и зачем они нужны.

Правда, эти эксперты помогли мне в другом отношении. Дело в том, что поначалу я взял для постановки перевод Шервинского, который был ближе к оригиналу, однако был написан таким тяжёлым языком, что едва ли его можно отнести к русской поэзии – читать и декламировать на сцене его было очень сложно. Тогда я попробовал другое переложение, Мережковского. Оно было написано понятным, поэтическим языком, однако выглядело несколько пошловато. В итоге мне пришлось соединить то и это. У Шервинского, кстати, был крайне трудный язык хора, он звучал скорее по-гречески, чем по-русски (впрочем, я уже не уверен, Шервинского это был перевод или Зелинского).

В хоре же была задействована в основном наша молодёжь, бывший Хор Пионеров, в том числе Витя Боголюбов, Наташа Боголюбова (это как раз из ветеранов), Катя Василенко, Алиса Тимошина и Юра Якорь. Так как хор звучал скучно и бессмысленно, то я решил создать ещё второй хор, который отправил на второе пространство. Там были мальчики с гитарами, Денис Звягин и Саша Дашевский, сидели рядом с нами и распевали уже хор в переводе Мережковского на известные советские мелодии и это было с точки зрения зрелищности очень удачно. Это же помогло мне справиться и с Шервинским. Я понял, что он пишет стихи, как бы, под цыганские мотивы, и поэтому в финале у нас идёт уже сплошная цыганщина. В ней участвуют Саща и Денис, которые и внесли в трагедию некую нотку фарса, что я люблю.

 Из других артистов стоит назвать ещё Витю Курбанова (он был из нового, совсем маленького класса), который играл мальчика, проводника Тиресия. Когда уже репетировала Антигону Оля Асташова, ко мне подошла Алиса Тимошина, которая тоже хотела сыграть главную героиню. Мы начали с ней репетировать, выходило неплохо. Мне, правда, больше нравилась Оля, но публика (а мы играли через раз, то Оля, то Алиса были Антигоной) лучше принимали Алису. Она была хорошенькая, красивая девочка, и все принимали её на ура. Кстати, «Антигона» была единственным спектаклем, который мы играли аж четыре раза. Остальные спектакли ограничивались обычно двумя представлениями, максимум было три.

В первый раз мы играли у себя (тогда мы ещё были на Обводном), причём не в большом зале, где помещается много зрителей, а в маленьком узком классе. Нам просто запретили не только играть, но и репетировать в зале. В этом месте как раз уже вполне подгнили в здании балки, и под нами шатался пол. Это мы играли ещё в сентябре, кажется, 2003 года.

Второй раз мы показали спектакль в феврале следующего года, на Некрасова, в здании школы «Диалог», в том числе для гостивших у нас по обмену французов. Собственно, мы в этой школе уже и репетировали, так как поначалу нас пригласил их директор, рассчитывавший, что часть их учеников примет участие в наших спектаклях и собиравшийся даже платить за театрально-постановочную деятельность деньги, однако ни из того, ни из другого ничего не вышло. Во втором спектакле играла Алиса и произвела на зрителей, конечно, большое впечатление.

С этим показом, кстати, произошла забавная история. Когда мы прощались с директором после представления, я как всегда произнёс: «Спасибо!» -однако он возразил: «Нет, на этот раз «спасибо» не отделаешься!» Видимо, увидев на наших спектаклях французов, он разобрался, в чём наш бизнес, и почему мы вроде бы играем ни за что. Французы –это валюта, и он, поняв дело так, решил, что в следующий раз не будет нам давать помещение даром. Впрочем, я сделал вид, что ничего не понял, распрощался и ушёл. Более мы там не репетировали, поскольку без зала можно было проводить репетиции где угодно.

 Далее, уже, кажется, в марте, мы поехали в Театральный лицей, располагавшийся, по-моему, на станции метро «Проспект Ветеранов». Попали мы туда так. Пореш занимался французским с одной девушкой, которая была замужем за артистом и режиссёром «Балтийского дома», а одновременно и директором этого лицея, он нас и пригласил. Там был нормальный театральный зал со всем, что для него необходимо, со зрительскими креслами и специальным освещением. А так как мы никогда раньше с таким не сталкивались, то быстро сориентировались и переставили сцену в зрительный зал и наоборот. Среди зрителей было, конечно, много настроенных по отношению к нам, любителям, по-снобистски, и большого успеха не было. Впрочем, я и не считаю, что это был наш самый замечательный спектакль, бывали и получше. Правда, Саша Мялин произвёл на них сильное впечатление: девочки одна за другой брали у него автографы.

После этого уже, наверное, в конце марта или в апреле мы сделали ещё один запуск спектакля, на этот раз в Классической гимназии Лурье. Попали мы туда тоже через Пореша, который в качестве филолога имеет массу в этой среде знакомых. В частности, он знаком и с главным классицистом в университете Гавриловым, который и порекомендовал нам выступить в этой гимназии (возможно, впрочем фамилия главного классициста не Гаврилов, а Григорьев или Михайлов, точно не помню -впрочем, скорее всего, он всё-таки Гаврилов).

В школе Володя познакомил меня с завучем по фамилии Ботвинник. Она предложила мне перед спектаклем выступить, рассказать им о пьесе и спектакле. Я, однако, отказался, сказав, что от моих рассказов им ничего яснее не станет. Она обиделась. Сказала, любите вы все, неформалы (то есть те, что приходят не по должности), разное непонятное. Но мы всё-таки не поругались и показали им спектакль.

Конечно, в такой гимназии он не мог тоже понравиться, с этим пением и прочими нашими трюками: не к такому они привыкли, и Софокла у нас они совсем не увидели. Но отдельные артисты опять-таки понравились, прежде всего, кажется, Оля Асташова и Наташа Смирнова. Как бы то ни было, в Классическую гимназию, как и в «Диалог», мы более со спектаклями не ездили (при этом с «Диалогом» мы расстались без всякой любви, а с Классической гимназией – нормально, благо Володя Пореш в ней был, можно сказать, свой человек и имел право ставить «Антигону» так, как хочет, при условии, что он объяснит, почему именно так всё ставится), а вот в Театральный лицей ещё разок впоследствии съездили, на этот раз с «Гамлетом».

 Следующим же нашим спектаклем стали «Мухи» по Сартру. Поскольку мы уже неплохо освоили эту античную тему, то мне захотелось взять тот же историко-мифологический пласт, но уже в современном изложении. Можно было взять кроме «Мух» «Антигону» Ануя и «Орфея» Кокто. Пьесу Сартра я знал лучше, к тому же как раз тогда в Институте я объяснял особенности марксизма Сартра, вообще много его читал. В общем, этого автора я неплохо знал, к тому же я мог читать его в подлиннике, он был у меня, кстати, под рукой, а искать русский перевод было неудобно и долго (интернета тогда у меня ещё не было).

В итоге, я решил сам перевести «Мух» на русский, это был бы мой Сартр, что меня вполне устраивало, к тому же до этого я уже переводил и Делёза, и Левинаса (мой устный французский, правда, был не очень, но для переводов, нужных мне для институтских лекций, полагаю, его вполне хватало). Правда, Саша Мялин тогда же скачал из интернета другой перевод, так что у нас стало два варианта, и мы стали смешивать эти переводы, брать то один, то другой. Так же позже мы поступали с Евангелием от Луки, которое я переводил то с французского издания, то с английского. Кроме того, у артистов на руках были и другие переводы, так что я предлагал им брать тот, который им кажется понятнее: самое худшее, если артист вообще не понимает, что говорит (недавно видел как раз такой фильм «Гамлет, 21 век», кажется, режиссёра Мирзоева). Впрочем, таких спектаклей и фильмов, где артисты имеют несчастье не понимать, что играют, перечислять нет смысла, их слишком много.

 Ещё одна из причин того, что я взялся за «Мух», была та, что я считал, что одной из причин провала демократии в России было слабое гуманитарное образование людей, пришедших к власти в России. Они все знали о капитализме только то, что это возможность забрать себе больше собственности. Они не знали даже как следует марксизма, изучая его интерпретацию Ленина и Сталина, хотя Ленин не был вовсе философом, и Плеханов, например, обвинял его в том, что он вовсе не читал Маркса. В итоге по советской интерпретации выходило, что место Божьего промысла занял социальный закон. Между тем у Маркса всё совершает человек, а дело философа – не понять действительность, а преобразовать.

То есть Сартр (а я сейчас пытаюсь прежде всего интерпретировать Сартра и его взгляд на марксистское учение) возражает против восприятия Маркса как социального детерминиста, а советское использование его учения вообще воспринимает как чистое новое богословие. Это осмысление я и хотел показать, а так же и то, что нашей бедой было слабое гуманитарное образование и марксизм-ленинизм в качестве замены подлинной гуманитарности. Мне казалось, что с помощью «Мух» это можно было показать. Для этого я в центр поставил кафедру, на которую взошёл Боря Гусаков и начал читать лекцию (я взял для нее часть текста Юпитера о мировом порядке). А в конце, когда этот порядок в лице Эгисфа разрушает Орест, уже он вступает на кафедру и произносит свою речь (то есть, это Никита говорит слово победившего, которое оказывается таким же насилием, как и прежнее слово). В конце концов главное дело, которое он затеял. освободить Электру, свою сестру, он так и не совершает, только омрачает её совесть соучастием в злодеянии.

 Теперь о судьбе спектакля. Ему очень не повезло. Во-первых, мы вынуждены были его показывать в помещении маленького класса, где зрители просто слиплись с актёрами, тем более что часть зрителей (а именно, Женя, его Алла и Наташа Боголюбова) одновременно имели свои маленькие роли, читавшиеся из зрительного зала, который просто окружал сцену. Во-вторых, Паша Якушин ставил трафареты Клитемнестры и Электры, в которые входя, играли разные актрисы, и он вечно их путал ещё на репетиции, хотя трафареты как раз внешне отличались. Перед спектаклем я ему подробно объяснил, как ставить, но девочки сами уже всё перерешили и стали входить в трафареты так, как он ставил раньше. Возникли хаос и путаница.

В-третьих, у нас была сцена, где танцуют Орест и Электра, а точнее танец любви Саши Дашевского и Кати Василенко, которые и вне сцены были влюблены друг в друга (во всяком случае Саша). Для этого чудесного танца, который так славно получался на репетиции, я нарочно выводил из зала всех Орестов. Но на премьере ничего не вышло. После речи жреца Пореша должна была быть реплика Паши Длугача, но то ли Володя не сказал каких-то заключительных слов, то ли сам Паша забыл что-то, но возникла гнетущая пауза, возникла как раз тогда, когда должна была после него заиграть музыка.

 Однако, услышав эту паузу и испугавшись, что всё сейчас завалится, на помощь поспешил я и произнёс слова, которые вообще заключали всю сцену. Произошли чушь и бессмыслица, о чём я и хотел сказать, извинившись перед зрителями. Однако зрители объявили, что им всё понятно, и попросили продолжить спектакль. И хаос только продолжился. Конечно, так как они и так мало чего понимали в моих спектаклях, им казалось, что хаоса отнюдь не стало больше и всё хорошо.

Но это были ещё не все несчастья, связанные с «Мухами». Осенью как обычно я хотел его показать ещё раз, но Оля Асташова и Наташа Смирнова заупрямились: у них было, кажется, зачисление в аспирантуру, да и вообще им не особо нравился спектакль. В итоге если «Антигону» мы показали аж четыре раза, то куда лучшие «Мухи» показали только раз.

 Тогда мы начали работу над «Макбетом». Мы уже переехали в здание на улице Стачек и репетировали частью там, а частью у меня дома. Сразу же возникла проблема опять-таки с переводом. Сложно было совместить собственно шекспировский текст, а я старался всегда исходить в своих концепциях из написанного автором, и перевод Пастернака. В частности, знаменитая фраза в переводе о том, что зло это добро и наоборот, на деле надо переводить иначе: «прекрасное выглядит безобразным, а безобразное – прекрасным», что куда ближе Шекспиру. Получалась значительная разница, как же сыграть на том, что человек одно слышит, а другое видит, я ещё тогда не знал. До этого я попытался эту задачу решить в «Фиесте», организовав несколько сценических пространств, но не уверен, что решил (да и в «Троянках» у меня Вестники с восторгом рассказывали о том, как погиб мальчик).

Теперь о распределении ролей. Начну с ведьм, с которых всё начиналось. Должны были их играть Оля Пореш, которую я вернул, что было нетрудно, так как она как раз тогда преподавала у нас английский на Стачек, а также Лена Самитова и Алиса Тимошина. Они должны были играть, они и играли (к счастью, на сей раз никаких внешних помех не возникло). Именно из ведьм должна была родиться собственно леди Макбет, и я выбрал для этой роли Алису Тимошину, как самую сексапильную из троих. Правда, когда во время болезни леди Макбет приобретает человеческий облик, её стала играть Наташа Боголюбова, которая потом жаловалась, что после репетиций уходит без сил, словно у неё вся кровь выпивается. Но так и должно быть после хорошей репетиции.

 Макбета играл у нас Саша Мялин как наиболее подходящий артист для таких воинственно-героических ролей. Правда, некоторые монологи, в основном философского содержания, произносили то я, то Никита Артёмов, то Паша Длугач. Короля Дункана играл, естественно, Валера Репин, который вообще много сиятельных лиц сыграл. Я тоже иногда играл такие роли, но сейчас выбрал роскошный эпизод в замке Макбета после самого убийства, где сыграл швейцара, который чувствует себя привратником у ворот ада и не понимает, кто туда так спешит. Я даже сам этот эпизод перевёл, как часто вообще делаю с прозаическими текстами у Шекспира (иногда же рискую переводом и поэзии, как это было со знаменитым монологом Макбета, о том, что мы всё ожидаем какого-то «потом», а потом наступает просто смерть).

Банко у нас играл Паша Длугач, ему же были отданы роли некоторых из лояльных Макбету лордов. Саша Пронин тоже играл роли каких-то лордов. Чтобы внести различия, когда кто кого играет, Паша, изображая Банко, хромал, в другой же роли – нет. Саша же Пронин придумал различение сам: один из героев говорил голосом, словно он был гомосексуалист, другой же говорил грубее Сашиного голоса. А уже на спектакле он и вовсе сделал неприличный жест, подняв известным манером руку (если б он это сделал на репетиции, я бы успел его остановить).

К тому же во время спектакля они пили: должны были пить подкрашенную воду, а вместо того налили в кувшин либо вино, либо водку, которые принёс, скорее всего, Репин, хотя он и отрекается от этого поступка и даже первым осудил ребят. Возможно, всё-таки это его работа, нечто вроде шутки маститого, почти народного артиста, как они и любят делать даже на сцене по отношению к новичкам. А эти двое, обнаружив вместо воды иной напиток, видимо, только обрадовались.

Кроме них играли Вика Брятова и Дина Шафигулина. У Шекспира есть манера в последних строках выговаривать смысл, типа хора, и я эти строки забирал у персонажей и отдавал им, они эти строки не говорили даже, а пели. Дина, кажется, сочинила мелодии, одна из них, про Бирнамский лес, мне очень понравилась. Наконец Наташа Боголюбова совершено потрясающе (Женя, сказавший там тоже пару слов из зрительских кресел, утверждает, что даже у профессиональных актрис не видел лучшего исполнения) сыграла леди Макдуф. А поскольку Наташа одновременно играла и больную леди Макбет, то из этого наглядно выходило, насколько от злодейства страдает не только жертва, но и совершающая злодеяние. Показывали же «Макбета» мы только один раз, в том здании на Стачек, где тогда занимались. И показ, на мой взгляд, вышел неудачно, потому что пришло много незнакомого народа, и ребята, кажется, стеснялись.  

          После этого мы решили ставить Расина. Сначала я хотел поставить «Федру», но передумал, потому что её надо ставить так, как играет эту роль Сара Бернар (мне давал посмотреть записи Володя Пореш), то есть громко крича и декламируя. Примерно так, как у нас играл Николай Симонов, но с увеличением раз в сто.

Очень часто артисты, которые не знают, как играть, стараются брать криком. Так, например, Кирилл Лавров в фильме «Братья Карамазовы», взявшись за не свою роль Ивана Карамазова, время от времени орёт. Они орут вместе с Валентином Никулиным, играющим тоже не свою роль Смердякова, и получается безобразно. А вот Михаил Ульянов, играющий Дмитрия, не орёт и играет прекрасно. С последним, то есть прекрасной игрой Ульянова согласен и Женя, и с неудачной игрой Лаврова тоже, но по поводу крика он помнит всё наоборот: кричит Ульянов, а Лавров и В. Никулин говорят, в основном, тихо, при этом последний играет прекрасно. 

Мой же Театр не приспособлен к такой страсти, так играть мои артисты не могли. Чуть ли не первый спектакль, который я видел в своей жизни, была «Медея» в постановке Охлопкова. Там главную героиню играла актриса Козырева, играла безобразно, кричала и, словно нарочно, делала всё, чтобы вызвать отвращение у зрителя. А ещё она хорошо носила костюм, и эти два качества - громкий крик и умение носить костюм – обеспечили ей отличные рецензии тех рецензентов, которые считают, что в этом и есть суть театральной игры.

 И тогда я взялся за «Сутяг», посчитав, что с комедией нам будет справиться легче, а Расин всё же появится в нашем репертуаре. Решение, как играть, пришло быстро. Мне показалось, что комедия Расина, по своей сути, предшествует комедиям Мольера. В принципе, эта комедия положений вроде тех, которые известны ещё с античности. Персонажей там мало, поэтому распределение ролей было лёгким, у каждого артиста была своя роль. Никита Артёмов играл самого судью Лебона. Одного из сутяг, буржуа, играл Валера Репин, маркизу де Пенбеш, вторую из судившихся, Наташа Боголюбова. Сына судьи играл Паша Длугач. Саша Мялин играл Птижана, слугу в доме судьи. Лена же Самитова получила роль дочери буржуа-сутяги и возлюбленную сына судьи. Плюс Саша Пронин тоже играл одного из слуг в доме судьи. У меня роли не было, но по просьбе ребят я присутствовал на сцене и как бы пил вино с ними, я был в компании слуг, которые как раз постоянно пьют вино, приносимое клиентами-сутягами судье.

 Репетиции этого спектакля были очень простыми и лёгкими, поскольку сама пьеса - довольно лёгкая комедия. А получится спектакль смешным или нет, зависит более от авторского текста и игры актёров, а не от режиссёра. Правда, нам пришлось перевести заново почти целиком роль Саши Мялина–Птижана, так как в русском переводе получилось совсем не смешно и далеко от оригинала. Переводчик должен либо погрузиться в эпоху и тем самым понять соль шутки, либо, наплевав на детали эпохи, просто отнести перевод к деталям современного времени и сделать комичность за счёт этого переноса. Большинство же переводчиков не делает ни того, ни другого. Им, видимо, кажется текст не смешным, потому и переводы его тоже не смешные.

Так даже великий Пастернак, переводя «Гамлета», совершенно убирает юмор из речи могильщика, а в «Ромео и Джульетте» не смешна Кормилица и не остроумен Меркуцио. Я перевёл иначе роль Птижана, чтобы выходило посмешнее, а Саша Мялин просто выдумал текст от себя заново, не особенно интересуясь тем, что там собственно написано у Расина. И у него, наконец, получилось остроумно. У меня ничего не вышло, а у него – очень хорошо. Дело в том, что там Птижан пародирует судейскую речь, совершенно ничего в ней не понимая.

 Это был первый и последний спектакль, который мы сыграли на Арсенальной. Попали же мы туда так. Сафонову предложили здание школы неподалёку от Финляндского вокзала, которое переходило под контроль его школы, потому что находившаяся там школка совершенно загнивала. Это было, кажется, осенью 2003-го года (на следующий же год к нам перешёл Женя, который уже дальнейшие события в Школе хорошо помнит). Нам был тогда совершенно необходим переезд, потому что на аренду здания на Стачек денег катастрофически не хватало. Сафонов согласился дать нам часть этого здания, целый четвёртый этаж. Это было хоть не очень отремонтированное, но удобное здание. Ко всему прочему, с него открывался отличный вид на Неву, и вообще местоположение вновь в центре города было очень удобно. Жаль, что вскоре (через полтора года) город принял решение отдать наше здание и вообще весь квартал какому-то крупному застройщику, так что эта благодать закончилась. В общем, здесь мы и сыграли этот единственный спектакль.

 Одной из скрытых целей нашего Театра было сохранить в Школе артистов или просто детей. Так, я тогда хотел сохранить у нас сестёр-близняшек Наташу и Веру Литвиных, потом замечательно у нас игравших. Они собирались после 9-го класса уходить в одну из классических гимназий, то ли к Лурье, то ли от Русского Музея, уже сдали экзамены. Более организованная и склонная к точным знаниям Наташа справилась успешно, более чувствительная и мягкая Вера – нет, но всё равно обе собирались уходить. И я позвал их посмотреть нашу премьеру в том числе для того, чтобы они переменили это своё решение. Думаю, что в этом отношении наша затея удалась: девочки-близнецы, отличницы и просто клад для театральной сцены, были довольны и остались у нас ещё на два года.

«Сутяг», как и «Макбета», как и «Мухи» перед тем, мы в итоге показали только раз. Наш постоянный зритель воспринял постановку хорошо, правда, не смеялся особенно. На спектакль пришла и Ксюша Розова, приглашённая уже в качестве профессиональной актрисы к нам Пашей Длугачем. Ей не особо, кажется, понравилось, не считая игры Саши Мялина, который, наоборот, произвёл очень хорошее впечатление.

 Следующим у нас был первый вариант «Гамлета», который, вообще-то, я ставил дважды. Причин тому было, думаю, две. Одна из них та, что я после постановки «Макбета» перестал бояться ставить главные трагедии Шекспира. Раньше я считал, что для этого необходима некоторая актёрская конгениальность тому, что написано Шекспиром. Но потом я понял, что мастерство – это только набор штампов, вовремя использованных, а также имеющий успех у зрителей бренд. Поэтому любовь артистов к сцене, их увлечённость театральным делом, так я понял, может всё это легко заменить. Мои же артисты именно были увлечены и с радостью выходили играть героев самых различных эпох и характеров.

Вторым же толчком было то, что я нашёл у Ирины Анатольевны Шин книжку Шекспира с переводами Пастернака, она так и называлась, по-моему: «Шекспир в переводах Пастернака». И оказалось, что у Пастернака был перевод «Гамлета», который я никогда прежде не читал. Это был первый вариант перевода, где он ещё не поддался давлению критиков и зрителей и не представлял некий плод самоцензуры. Я и раньше, читая «Гамлета», полагал, что никакой особой тайны, никакой загадки у Гамлета нет, как нет и сумасшествия или какой-то игры. Гамлет – это честная работа ума и поэтически-художественная провокация. Он подставляет всем своё зеркало и этим заставляет быть их, наконец, самими собой. В этом меня убедил сам Шекспир, Пастернак же в первом переводе только подтвердил эти мысли.

Гамлет всё разъясняет в своём предисловии к актёрам, где он убеждает их не кричать, не кривляться, не пытаться увеселить публику, а вместо этого подставить публике зеркало, в коем они себя увидят. Но я бы добавил, что для этого Гамлет создаёт специальные провокации, чтобы остальные смогли раскрыться. При этом он показывает, что вокруг нет вообще настоящих людей, кроме него самого и ещё Горацио. Кроме того, Гамлет является как бы воплощением страха. Смотря на Гамлета, боясь Гамлета, люди и раскрываются.

 В связи с таким пониманием мне не нужно было, чтобы кто-то играл самого Гамлета. Будь я помоложе, будь мне тогда лет хотя бы за тридцать, я бы, конечно, сам взялся за эту роль. Можно было бы попробовать Никиту Артёмова, который взял на себя много монологов главного героя в предыдущем спектакле по Шекспиру, в «Макбете». Однако его слабенькое, маленькое тело никак не должно было бы ассоциироваться у зрителей с образом Гамлета, а это бы неминуемо произошло, дай я ему эту роль.

Конечно, если бы я интерпретировал пьесу во фрейдистском духе, как рассказ об Эдиповом комплексе (а у Шекспира в этой трагедии много такого, что наводит на мысли, будто сам Фрейд диктовал ему эту пьесу; во втором своём варианте «Гамлета» я как раз и использовал это, правда, несколько упрощающее понимание пьесы, но в первой редакции его не было), то Никита бы вполне подошёл, но этого замысла у меня не было. Я видел в Гамлете, прежде всего, общий страх, тот страх, который вызывает правда в этом мире. Пьеса начинается с того, что правды ещё нет, она только открывается вместе со словами духа отца Гамлета. Шекспир в уроках Полония ещё и показывает, чем опасна правда, ибо этот царедворец как бы даёт уроки неправды. Поэтому я полагаю, что подлинным противником Гамлета является не Клавдий, а Полоний, которого он и убивает оттого быстрее, предварительно морально раздавив.

 Играли в этой версии «Гамлета» следующие артисты: Горацио – Никита Артёмов, Клавдия - Паша Длугач, Гертруду – Лена Самитова, Полония – Валера Репин, Лаэрта –Саша Пронин, Офелию – Анисия Артёмова (первая роль младшей сестры Никиты, уже, соответственно, как и её одноклассницы Литвины, учившейся у нас). Учительница литературы Елена Александровна позвала меня послушать, как дети новенького тогда класса (который, кстати, уже потом застал Женя и преподавал в нём год) читают монологи из «Горя от ума». В первую очередь меня интересовали, конечно, сёстры-близнецы, однако в итоге оказалось, что все читали поэтические тексты, как стишки на утреннике в детском саду, все, включая даже Веру и Наташу, и только Анисья читала их изумительно. Я сразу понял, что она сама пишет стихи, ибо читать хорошо поэзию может только пишущий (у меня до этого сочиняли поэтические тексты и Ксюша Розова, и Марина Буланова), так и оказалось. Бродский говорил о чтении стихов, что поэзия –это монотонность и именно этого как раз большинство артистов не понимает, отчего и читают стихи безобразно.

Поэтому у всех не-поэтов искажённое сознание. Сначала, когда я слышал, как поэты читают свои стихи, я был очень недоволен, многие же вообще смеются, когда слышат такое поэтическое чтение, предпочитая чтение с выражением. У меня, кстати, были с детства сложности с выучиванием наизусть: я всё время прежде всего пытался запомнить смысл, акцентировал внимание на смысловых кусках, а это неправильно. Поэзию надо заучивать как музыку, слушая мелодию, у меня же никогда не было слуха.

В общем, Анисья тогда мне понравилась как чтица, и я сразу её пригласил. Раньше я мог бы её пригласить на какие-то спектакли, если б там были роли девочек (как приглашал Феликса на роли мальчишек), но их не было. Впрочем, я особенно и не знал, что это за девочка, так как видел её только изредка, когда она вместе с родителями приходила на спектакли с участием Никиты. На репетиции же она не приходила. Ещё один ученик того класса приходил к нам на спектакли, будучи ещё ребёнком. Это был Егор Битов, сын писателя и друг мальчишек Володи Пореша, Миши и Васи. Кстати, у Егора и мать довольно интересная особа, она была научной руководительницей Марины Пономарёвой на филфаке при защите диплома. Эта дама была специалисткой по русскому фольклору, у меня даже есть её книжка с дарственной подписью.

 Продолжу, однако, об артистах и о самом спектакле. Ещё у нас был «спектакль в спектакле» - «Пролог» из «мышеловки», которую Гамлет ставит Клавдию. В нем играли Саша Мялин, Катя Василенко и Алиса Тимошина. Остальных персонажей, например, Розенкранца и Гильденстерна, гробовщика и духа отца, у нас вообще не было. Как до этого «Сутяги», наш «Гамлет» репетировался легко и быстро. В некоторых сценах артисты играли не только за себя, но и за своих партнёров, чем лучше раскрывали их характеры. Например, в сцене отъезда Лаэрта, где он советует Офелии добродетельное в его отсутствие поведение, сначала, как и надо, говорит Саша Пронин, потом Анисья, потом Валера Репин. Но когда Анисья начинает говорить о Гамлете, она забирает частью свои слова, полные любви, частью Клавдиевые, в которых осторожность и недоверие, то есть лжёт.

Еще сложнее обстоит дело со сценами, где должен говорить Гамлет, которого у меня вообще нет. Иногда за него говорит Никита, иногда же те, с кем он говорит, как бы стоят перед зеркалом и рассказывают всё от себя. Получаются не диалоги, а мини-рассказы. Горацио является альтер-эго Гамлета, и поэтому их речи может говорить один артист. Но если, например, Гамлет говорит с Клавдием, в котором нет вовсе Гамлета, то он не может говорить Гамлетом, и это делает как раз Никита. А Гертруда, у которой есть душа, и в которой есть Гамлет, понимая, что он прав (!!!), иногда говорит и за себя, и за Гамлета.

Раньше люди любили слушать рассказ, понимали поэтику рассказа, теперь же всем нужно лишь зрелище и действие, я же попытался вернуться именно к рассказыванию. Я недостаточно хорошо знаю теорию театра, но мне кажется, что нечто подобное пытался делать и Мейерхольд. Сужу об этом, например, по спектаклю Фокина «Ревизор», в котором он, по его собственным словам, пытался восстанавливать сделанное как раз режиссёром-новатором начала века. У Фокина были плохие артисты и неполнота задумок, но многое я потом и сам пытался сделать в том же духе. Очень часто авторы, не желая того, но находясь в близкой теме, повторяют друг друга.

 Теперь о самой постановке. Мы долгое время не знали, где же нам играть. Не помню, почему мы решили ставить премьеру не в Школе. Сначала, правда, мы репетировали именно на Арсенальной. Первую часть мы там и дорепетировали. Вторую же, она довольно маленькая, от письма Гамлета до поединка, мы, по предложению Валеры, перенесли в помещение Мемориала, где работала и работает его жена. Почему так вышло, я не помню, возможно, в связи с тем, что с помещениями для Школы в тот год, 2004-2005-ый, были проблемы, и мы вынуждены были в итоге дважды переезжать: с Арсенальной на улицу Софьи Ковалевской у метро «Академическая», а оттуда - на улицу Антоновскую вдали от всех метро, ближе всего к «Площади Ленина».

В любом случае просто экспромтом мы вторую часть отрепетировали уже в «Мемориале». Выходило, кстати, иногда очень смешно, особенно у Валеры. Но, как это часто случается, на премьере, на мой взгляд, вышло хуже. Получались даже какие-то не те ассоциации. Так, когда Репин повернулся спиной к зрителям, став неподалёку от угла, многие принялись похихикивать - было похоже, будто он писает в уголке.

О реакции публики я узнавал, в основном, после спектакля из рассказов ребят. По поводу же именно «Гамлета» помню, что Саша Пронин притащил на спектакль самого знаменитого Дрейдена. Как он с ним познакомился, не знаю, он мог кого угодно пригласить просто на улице, в автобусе. В перерыве несколько человек, включая меня и Сергея Дрейдена, стояли во дворе и курили. При этом знаменитый артист, видимо, предполагая, что я буду интересоваться его мнением о спектакле, пододвинулся поближе. Я, однако, ничего не спросил, потому что не люблю заставлять людей лгать или льстить. Если захотят, сами скажут. Да и не хотелось чувствовать себя дилетантом по сравнению с профессионалом.

Вместе с тем мнение Дрейдена было мне, конечно же, интересно. Но мы просто покурили, постояли и разошлись. Когда же Саша Пронин потом спросил его, как ему увиденное, он, как мне передали, сказал: очень интересное прочтение. В общем, произнёс какие-то незначительные и необидные слова (он же знал, что я учитель, и учитель философии, в школе, где учился Пронин). Если бы он сказал, что, мол, нечего соваться не в своё дело, это было бы, по мне, то же самое. Что же касается меня, то я бы этот спектакль прорепетировал и проиграл на сцене ещё хоть тысячу раз, однако, как и с предыдущими хорошими спектаклями, больше одного раза не вышло.

 Следующим спектаклем у нас была «Гофолия» по Расину. С тех пор, как я поставил «Сутяг», Расин постоянно лежал у меня на столе. Дело в том, что я с давних пор увлекался изучением французского языка и французской поэзии. Долгое время у меня на столе в Школе лежали сначала Лафонтен, потом Гюго, потом Бодлер (которого, кстати, хотели не раз украсть, но всё же не украли: раз он попал в милицию, раз – в вытрезвитель, но всё же остался целым, такова уж его судьба). Впрочем, не могу сказать, что так уж изучил и язык, и поэзию, с английским у меня всё-таки выходило много лучше, но английскую поэзию, особенно Шекспира, я и знал лучше, да и Марен постоянно подкидывала мне какие-то новые книжки. Но всё равно сказать, что я понимал англоязычную поэзию в совершенстве, не могу.

 Ещё на этот спектакль я решил снова позвать Феликса, хотя мог бы в принципе обойтись и без него, тем более что он к тому времени стал уже достаточно большим мальчиком. Но мне хотелось, чтобы он поступил к нам в Школу. Алла и Женя, как мне казалось, не настроены на это, однако мне думалось; вдруг внуку самому понравится? Проблема, правда, была в том, что, во-первых, сам статус нашей школы был несколько подозрительным, время от времени над нами висели тучи то изгнания из разных помещений, то полного роспуска (что в итоге очень скоро и произошло), так что Женя, знавший это, мог опасаться за итог такого перехода. Алле же, его жене, могло не нравиться то, что Феликс далеко уходил бы от её опеки: так, школы, в которых он учился, а она преподавала, находились в двух шагах друг от друга. Во-вторых, сам Женя-сын, уже работая у меня, стал очень и очень популярен, особенно среди девочек, и, возможно, в эту ситуацию не хотел включать собственного сына Надо сказать, что я сам долгое время не приглашал его в Школу, в том числе и по этой же причине.

Вообще, я взял эту пьесу, ибо Расин решил написать ее специально для школы девочек в каком-то аббатстве, которую возглавляла сама любовница Людовика Четырнадцатого, маркиза де Ментенон. Если не ошибаюсь, особа крайне добродетельная, как это всегда бывает с бывшими любовницами. Король сам приезжал в эту школу, дабы послушать читающих разные оды в его честь молоденьких девочек. Ему, конечно, это очень нравилось. Разные поэты тоже знали об этой королевской слабости и давай сочинять стишки, дабы угодить повелителю. Расин был в этом отношении не исключение.

В общем, хотя частью пьеса была актуальна (у нас тоже Школа, большинство которой составляли девочки, только вот короля у нас тогда не было, не приезжал к нам ещё король), но ставить такое фуфло, эту, видимо, самую слабую пьеску поэта, всерьёз было невозможно. Так что я придумал сделать из неё фарс, сыграть всё с разными современными подтекстами и иронией. Назвал я пьесу «Страна родная Индонезия» и посвятил встрече Нового, тогда уже, кажется, 2006-го года. К этому празднику мы её и поставили.

 Теперь о действующих лицах и исполнителях. Царя иудейского Иоаса играет как раз Феликс, он же заодно и Новый Год. Гофолию, кровавую вдову царя Иорама, мечтающую снова стать царицей, борющуюся за трон, играла у нас Вика Брятова (она же была и Бабой Ягой). Далее первосвященник Иодай, он же Дед Мороз, его у нас играл Валера Репин. Его женой Иосафев, она же Снегурочка, у нас была Лена Самитова. Авенира-полководца, а заодно уж Добра Молодца Земли Русской Ильи Муромца, играл Саша Мялин. Паша Длугач играл Священника-вероотступника, поклонника Ваала, Матфана (он же был и Серым Волком). Кроме того, важнейшим в пьесе был, конечно, Хор Девушек (я ж помню, для чего написал пьесу Расин) из колена Левиева: Наташа и Вера Литвины, Анисья Артёмова и Таня Силина (полненькая и маленькая, но повыше Анисьи, девушка, на год старше других). Была ещё такая Агарь, женщина из свиты Гофолии, и заодно по нашей интерпретации, Лиса, хитрая тварь, её играла хорошенькая Катя Василенко. Я же играл Старого Индонезийца, иначе говоря, Старого Еврея, Вестника (не помню имени, возможно, Исмаил, но не уверен).

 После «Гофолии», так как у меня было ощущение, что я не всё ещё сказал по «Гамлету», я решил попробовать сделать второй вариант этой постановки. Если первый опыт мой был посвящён некоторому чтению прежде всего, показу действия как бы глазами самого Гамлета, то теперь я решил сделать действительно игровой и сценический спектакль, что было не так легко, поскольку у меня не было режиссёрского образования, и я сам многое открывал для себя. К тому же актёры, которым я каждый раз менял сцены, не всегда меня понимали, хотя и старались быть внимательными.

Вообще, вовремя приходили на репетиции только сёстры Вера и Наташа Литвины, для которых всё происходящее было и интересно, и внове (они, впрочем, и в саму Школу приходили тогда раньше всех, за полчаса иной раз до начала первого урока), остальные же, включая особенно Сашу Мялина, откровенно халтурили. В соответствии с замыслом спектакль начинался с обращения Гамлета к актёрам, в котором тот объяснял им, как надо играть. Самого Гамлета в этом вступлении играл я, так как Гамлет здесь был самым главным героем и одновременно режиссёром спектакля. В остальном же эту роль играли многие артисты, прежде всего, конечно, Саша Мялин и Паша Длугач. При этом я хотел сделать этого персонажа провозвестником фрейдистских идей, он был влюблён у меня в свою мать и ревновал к своему отцу, роль которого взял на себя его дядя Клавдий. Поэтому Паша в этой роли всё время подглядывал за матерью и дядей, за всеми дворцовыми интригами.

Саша же, наоборот, был прежде всего поэт и потому постоянно сочинял и читал стихи. Но кроме этих двух почти всем артистам, так или иначе, досталось немного от слов Гамлета, что подчёркивало прежнюю мою мысль: всё это прежде всего гамлетовский мир. Только Наташа и Вера, получившие роли похожих и даже одинаковых Розенкранца и Гильденстерна, несколько сами по себе: они всё время вежливы, послушны, много улыбаются, так что в конце концов их улыбка превращается в надолго застывшую гримасу. А ещё Вика Брятова взяла на себя роль слащавого придворного Озрика, сообщавшего Гамлету о том, что король предлагает ему участие в поединке с Лаэртом и ставит на него, и много гримасничала, считая это игрой. Вообще раньше склонны были так играть-кривляться Марина Буланова и Ксюша Розова, но они стали профессиональными актрисами, из оставшихся же продолжали в этом же духе Валера Репин и иногда Саша Пронин. Пронина, впрочем, в этой постановке не было, зато Валера был, а кроме него на сцене присутствовали наши красивые девочки Алиса Тимошина и Катя Василенко, росшая от спектакля к спектаклю Лена Самитова и ещё не ушедшая тогда от нас Таня Силина.

 Генеральную репетицию мы играли в одном из классов Школы, той самой на Антоновской, где уже два года работал Женя. На ней присутствовал Юрий Алексеевич, которому вообще-то не особенно нравились все наши спектакли, но на сей раз, к моему удивлению, ему очень понравилось, что несколько исказило мои собственные впечатления от постановки, которая не казалась мне слишком удачной. Кроме того, чёрт меня дёрнул после премьеры в декабре 2006-го года поехать в Лицей Лурье, чтобы ознакомить тамошних гуманитариев с нашим сценическим опытом, который, на мой взгляд, вполне провалился. Все артисты играли так себе, спустя рукава. К тому же Катя Василенко пригласила туда в качестве зрителей своих многочисленных поклонников, которые бессмысленно хлопали и хохотали. В общем, я бы мог повторить по поводу этого спектакля фразу Сэмюэля Беккета по поводу «В ожидании Годо»: «Я хотел, чтобы меня с артистами после спектакля забросали тухлыми яйцами, а мне принялись хлопать, и это было высшим из возможных оскорблений». Вот так и я воспринял какой-то сдержанный, но всё же успех моего спектакля.

 

                                                                             

  Глава 18. Евангелие от Луки. Наташа и Тарквиний. Король Лир.

 

Следующим моим спектаклем было «Евангелие от Луки». Я начал подготовку к нему сразу после «Гамлета», то есть ещё в 2006 году. Таким образом, я должен был поставить его в мае этого же года (Женя сомневается в этом, ему кажется, что мы первую постановку в рекреации Школы сделали уже после того, как она была закрыта). В общем, я сейчас уже не помню точно, когда это событие произошло. Помню лишь, что оно было.

 Почему я поставил такой спектакль? Уже после «Гофолии» я понял, что многим зрителям я словно бы наступил на любимую мозоль: они полагали, что написанное в Библии –это тексты для песнопений, а не для чтений. Причём такое мнение открыто или явно высказывали люди самой разной конфессиональной принадлежности и даже вовсе неверующие. После этого я решил наступить на ту же мозоль ещё больнее. Поначалу я взял «Послание к римлянам» и сделал по нему собственную инсценировку, то есть написал по сути дела пьесу (каковая мне казалась уже весьма актуальной, поскольку Москва снова стала воображать себя Третьим Римом), но она как-то исчезла из компьютера.

Ещё когда я работал в «Открытом Христианстве», я заметил, что моё отношение к библейским текстам часто совпадает со взглядами вполне религиозных Ромы Гордеева и Володи Пореша, но совершенно противоречит пониманию таких упёртых догматиков, как Пётр Сапронов, Олег Иванов и даже Миша Иванов, хотя последний именно религиозным догматиком не был (был просто догматиком). И тогда я решил взять «Евангелие от Луки» (это Евангелие мне показалось наиболее литературным, наиболее правдивым, которое честно начинается: уже многие об этом рассказали, не пора ли и нам). Оно мне кажется не доктринальным, похожим на сказки, которые писал Лев Толстой, есть даже ирония.

Теперь, однако, я решил не писать один пьесу, а обратился к будущим участникам спектакля, членам нашей труппы с предложением: «У нас есть канонический текст Евангелия, плюс канонические же на французском, английском и греческом, есть Вульгата на латыни, а также перевод Аверинцева. Давайте же каждый посмотрит все эти источники и выйдет со своими идеями, что и как играть». Однако хотя отозвались положительно на эту мою новую мысль, участвовать в итоге стал один Володя, а также чуть-чуть Вика Брятова. Вообще участниками постановки были три старика – я, Володя Пореш, Валера Репин, два ветерана Театра – Саша Мялин и Паша Длугач, а также три новеньких девочки – Анисья Артёмова, Таня Силина и Вика Брятова.

 В общем, в итоге у нас получилось что-то вроде вольного пересказа. При этом легче всего пришлось Саше Мялину: он был как бы рассказчиком, все истории начинались с него, а у рассказчика, как в сказках, просто должны быть определённые обороты, типа «и вот однажды в субботу» или же «случилось так, что…», своеобразные зачины. Таким образом, его тексты не были проблемными, ставящими проблему, в отличие от остальных. Репетициями я всё-таки был недоволен: не было основного текста, основного сценария, а на сцене никто ничего не придумывал, никто не импровизировал, не воспринимал текст, как нечто близкое себе. Поэтому мне приходилось в результате как всегда делать всё самому, распределять роли, выбирать нужные слова, а это лучше делать дома за компьютером, а не на репетиции.

Кроме того, например, Валера Репин и Таня Силина всё время опошляли текст, ибо не понимали ни Евангелия, ни того, что я делаю, Валера как всегда только кривлялся. К тому же, по-моему, он не терпел христианства, считая себя евреем, что вообще-то можно было обыграть и в спектакле, но как-то не вышло.

Впрочем, в России, не имеющей протестантского опыта обсуждения евангельских и библейских текстов, очень многие из тех, кто именуют себя христианами, на самом деле реальные нехристи, живущие без связи с тем, что они как бы полагают истиной. Мне кажется, например, что сестра мой жены, Люда Кучерова, после смерти большого числа своих близких, включая дочь, исповедующая православие, на деле относится с непониманием и даже презрением ко многим истинам оттуда. У нас, правда, было старообрядчество, но и оно, как говорит Женя, отнюдь не было склонно к обсуждению с низом канонических истин и хоть само не умерло, на отечественную культуру повлияло очень мало, разве что на Лескова и Шукшина. Последний именно переводил высокие истины культуры на обсуждение простых людей, что, по мнению Жени, стало следствием неприятия образованными людьми его взгляда на мир. Хотя я полагаю, что эти личные обстоятельства не играли такой большой роли. Скажем, Марк Шагал, начинавший тоже в витебском периоде из низов, затем принял нечто из культуры истеблишмента.

 Кроме того, некоторыми артистами, например, Пашей Длугачем и Викой Брятовой, было проявлено известное равнодушие к моей трактовке, а частью и к самим текстам. Вика, правда, скорее была недовольна моей дилетантской интерпретацией, но поскольку возразить что-либо внятное, несмотря на своё религиоведческое образование, не могла, то не рисковала и вступать со мной, а также с действительно серьёзным учёным в этой области Порешем, в дискуссии, что мне тоже очень не нравилось. Но главным было здесь мое недовольство собой. Слишком уж я опасался быть обвинённым в невежестве, и внутренний цензор всё время сдерживал мои интерпретации. Я хотел сначала получить одобрение от какого-то знатока. То же самое было с Шекспиром: прежде, чем рисковать, я много раз хотел предъявить настоящего Шекспира с его непристойностями, предлагал Марине Булановой высказать их хотя бы по-английски, но в итоге отступал. Правда, в «Макбете», а потом в «Гамлете» и «Лире» я всё-таки частью сделал свои переводы и предъявил их миру, так как для меня важна малейшая крупица шекспировского смысла, к коему лучший его переводчик Пастернак был не всегда внимателен, считая самым основным передать поэтическую гениальность Шекспира. Между тем надо было не только перевести по-своему Евангелие, но и предъявить его миру, как это сделал тот же Аверинцев.

 Следующим нашим спектаклем был «Наташа и Тарквиний» по Пушкину и Шекспиру. Сначала мы поставили его ещё в Школе, но уже после её закрытия в 2007 году. Классы тогда распределили по другим школам, а репетиции театра проводились ещё некоторое время по-прежнему в школьном помещении. Я давно хотел сделать что-то на тему для меня очевидной любви Пушкина к Шекспиру. Я взял для этого схожие сюжеты «Обесчещенной Лукреции» Шекспира (у него прямо – «изнасилованная», но русский перевод предлагает смягчённый вариант) и «Графа Нулина» Пушкина. Вообще об изнасиловании мало кто из русских писателей классического периода писал: вспоминаются разве что Лев Толстой, Леонид Андреев, Бунин (у Андреева при этом грубее, у Бунина –мягче).

Сначала я хотел взять пушкинский перевод «Меры за меру» в виде поэмы «Анжело», но там по существу только одна шекспировская сцена. Тогда я решил взять «Нулина» и «Тарквиния», и хотя Пушкин нигде не упоминает влияния Шекспира, но в одном месте называет Нулина «Тарквинием новым», так что о связи сюжетов он знал. При этом Пушкин понимает Шекспира куда лучше иных шекспироведов, и он разрабатывает ту иронию, которая есть уже у английского классика. В частности, в монологе оскорблённого мужа есть явные черты издевательства над мачо. При этом поэма Шекспира была латентно, скрыто порнографической (хотя, когда я её впервые читал лет в четырнадцать, она для меня была просто порнографической), а Пушкину всё это было, без сомнения, близко, хотя прямо он в эту тему не лез. Вообще, моей целью было, чтобы посмотревшие нашу постановку зрители воскликнули: «Да он же просто перевёл Шекспира на русский язык!».

 При этом шекспировский текст я ставил иначе, чем пушкинский. Пушкина просто читали (при этом Паша Длугач как бы рассказывает о Наталье, а Анисья – о своём муже-барине и о самом Нулине, авторский же комментарий взяли на себя мы с Мялиным), а текст Шекспира сопровождался эротическим танцем. При этом Нися представляла Тарквиния, а Паша – Лукрецию, ибо в шекспировской поэме тоже герои мало себя представляют, в основном, кто-то говорит о них. В чтении же авторского комментария к нам с Сашей Мялиным прибавилась ещё Вика Брятова.

При этом, если в чтение пушкинского комментария мы не вносили своего отношения, то в шекспировский текст мы внесли свой саркастический взгляд. Дело в том, что сам Шекспир в этой вещи говорил во многом не от себя, а так, как принято, так, как нужно высшим кругам. Ведь много веков искусство было чем-то вроде десерта к ужину титулованных особ: с музыкой это вполне очевидно, но и с поэзией то же самое. На самом деле в «Сирано де Бержерак» у Ростана это очень хорошо показано: поэзия там выступает в виде сводни, которая требуется аристократической дамочке, чтобы обрамлять её любовный флирт. Я, собственно, хотел поставить эту пьесу и показать в ней именно это, но не успел: слишком рано я умер (это, разумеется, имеющая некоторые основания ирония). Шекспира-то и прославили поначалу не пьесы, а те любимые в высших кругах сонеты и почтенные, читабельные в аристократической среде поэмы, в которых он позволял себе быть в меру приятным и в меру банальным.

 Эротический танец (собственно, тоже в меру эротический, просто испанский, но там есть это эротическое напряжение), как я уже сказал, танцевали Нися с Пашей (последний учился профессионально спортивным танцам и даже добивался в своё время каких-то успехов в паре с Ксюшей Розовой). Так же немного они танцуют вальс во время пушкинской части, но не сопровождая текст, а отдельно. В итоге всё, что касается Пушкина получилось (и даже относящийся обычно к моим постановкам критически Женя хвалил: я ему тогда рассказал, что слова из «Нулина», а именно «пора, пора, рога трубят» были едва ли не первыми стихами, которые он слышал, потому что под них его укачивали: правда, он этого не помнит, в отличие от также любимого мной «Болеро» Равеля, которое стало и его любимой музыкой).

Кстати, я сам часто вводил в свои спектакли какие-то детские воспоминания: так, во второй вариант «Гамлета» я ввёл «Севастопольский вальс» («севастопольский вальс помнят все моряки…» и так далее), а в «Гофолию» - песню «Страну родную Индонезию», в честь которой и был назвал спектакль. В СССР часто сочиняли песни, посвящённые странам, с которыми начинало дружить наше руководство, например, «Куба – любовь моя» или «Мадагаскар – страна моя». Всё это мы пели в школе, особенно же «Индонезию», при этом учительница музыки просила меня выйти из хора и не петь, потому что пел я лучше и громче всех. Увы, подобные истории случаются почти со всеми известными писателями и артистами, которые любят рассказывать, как их учителя выводили из состава певших или пробовавших заниматься тем, что их потом прославило. Скажем, Андрей Миронов тоже часто повествовал о том, как ему не разрешали петь, потому что, мол, у него нет слуха.

В общем, Пушкина не могли принять иначе, чем на ура, шекспировскую же половину приняли холодно, его поэтический текст был отвратителен для восприятия, к тому же всё запорола Вика Брятова, отказавшись делать то, о чём мы договаривались, а особенно петь. Она пела хорошо, но не очень искусно, а в таких случаях человек обычно особенно переживает. К тому же мои постановки пения – особенное искусство, ибо сам я не имею ни малейшего слуха, но ввожу музыку и пение решительно и радикально. Пение Вики показалось мне очень смешным, но, видимо, такого взгляда придерживался я один, как это прежде было, когда я в «Маскараде» ввёл пение Ксюши Розовой.

 Первый раз мы исполняли «Наташу и Тарквиния» в закрытой уже нашей Школе, а второй – в частной школе Миши Эпштейна. Ещё до Эпштейна возник демарш Вики Брятовой, а во втором варианте она вовсе отказалась по сути дела играть, хотя и выходила на сцену. Это объяснялось тем, что она, как прежде Марина Буланова, считала, что я принижаю искусство. Поэтому-то она в итоге не пела вовсе, а говорила не с той интонацией. По роли она должна была выходить смешной, а она не хотела быть смешной. И когда Паша Длугач и Анисья спросили у неё, что же она делает, Вика Брятова отвечала: «Да идите вы в жопу, надоели вы мне все!».

 Собственно, конфликт начался ещё с «Евангелия от Луки»: она же по образованию уже была медиавед, она понимает в этой теме, а я – ни бум-бум. Только присутствие реального специалиста Володи Пореша спасало немного ситуацию. Здесь же у Эпштейна она вышла на сцену с гитарой, села на стул, но так и не ударила по струнам. При этом любопытно, что в «Двенадцатой ночи» у нас пела профессиональная певица Наташа Кулакова, заканчивавшая тогда Музыкальное училище (она не училась у нас, её привела Ксюша Розова), и хотя она сказала, что всё, делаемое у нас, противоположно тому, чему её учили профессора и что они бы выгнали её, если б увидели на моей сцене, тем не менее делала всё так, как я её просил.

Женя был на спектакле в школе Эпштейна, частью даже, кажется, помнит его (в пушкинской, само собой, части, как и все другие). Запомнившееся он тогда хвалил и сейчас хвалит, но описываемого демарша как-то Вики не заметил, видимо, она более-менее это умело скрыла. Кстати, в «Макбете» Вика пела вместе с Диной Шафигулиной, получалось неплохо (они даже публично выступали вчетвером, записали диск: Вика, Дина, Саша Дашевский и Денис Звягин). Всё получилось хорошо, и Дина, учившаяся у нас вместе с Викой и бывшая, виноват, поумнее Вики, тоже была довольна выступлением на моей сцене. Впрочем, учились хорошо обе. Просто Дина не выпендривалась, а Вика выпендривалась.

В общем, пели они хорошо, и однажды одна дама предложила им выступать в какой-то группе, но они отказались (дама пыталась меня убедить в том, чтобы я посодействовал проекту, но я, разумеется, этого делать не стал). И в «Макбете», и в «Наташе» я разрешал певшим выступать по их разумению, предлагать своё, если моё не нравится, но в первом спектакле всё прошло вообще без возражения, а во втором был отказ петь без каких-либо своих предложений. Да, у меня нет никакого слуха, и в филармонии под хорошую музыку я всегда засыпал, но тем не менее почти во всех моих спектаклях были музыкальные или танцевальные номера (разве что в «Сокрытой школе» их почти совсем не было). Мне всё же нравится их ставить, да и зрители всегда оживляются, услышав музыку. И вот такой конфуз с Викой. После этого демарша она, кстати, никогда и не выходила более на мою сцену, порепетировала чуть «Ревизора» и всё. Ну и ладно, и довольно о ней, а то я и без того почему-то здесь более рассказываю о тех, кого не люблю, чем о тех, кого люблю.

 Главными в спектакле были, конечно, Паша и Анисья. Нися нарочно даже выучилась танцевать для спектакля, а Паша вместо Вики исполнял комические куплеты вроде тех, которые были у Ширвиндта в экранизации «Трое в лодке». Выходило на репетиции у Паши очень смешно, жаль, что потом Вика это всё ликвидировала. В последний выпускной вечер нашего последнего класса (где учились Катя Снигиревская, ещё одно юное ответвление клана Шагиных, и Марина Шептунова, ещё одна красавица, претендентка на роль примы в «Вешалке», если бы только она туда пошла) мы решили снова проиграть перед пришедшими родителями и гостями «Наташу и Тарквиния», причём только пушкинскую часть. Оказалось, кстати, что я отлично помню эту часть, и мне даже не надо было посматривать на бумажку, как я обычно делал (у нас с Сашей Мялиным было достаточно авторского текста, хотя в действии мы участия не принимали).

Вообще-то я не люблю сам выходить на сцену. Я люблю репетировать и ставить пьесы, а кривляться перед большим количеством людей – это не по мне, я стесняюсь, я не терплю быть в толпе (даже в общественно-политических демонстрациях стараюсь не принимать участия, только если уж припечёт). Поскольку всё вышло спонтанно, то по ходу приходилось даже выдумывать отдельные мизансцены. К тому же Саша Мялин, который прежде всего готовился к Жениному спектаклю, прошедшему до этого (на него-то как раз, то есть на спектакль, но частью, наверное, и специально на Сашу,  валом и привалил народ, в том числе, люди, вовсе мне не знакомые), забыл взять запись музыкального сопровождения, так что пришлось просить бывших учениц: давно закончившую Школу Нику Голубицкую и недавнюю выпускницу, одноклассницу Тани Силиной, учившейся на год раньше Анисьи, Аню Теремову подыграть нам на фортепиано.

Одна из них превосходно исполнила вальс на пушкинские темы. Вообще праздник получился: два спектакля, красивые наряды выпускниц, много гостей, жаль только Женя рано почему-то ушёл (то ли после вручения дипломов, то ли сразу после своего спектакля – там была некоторая пауза) и не было вообще никакого гуляния по Неве на катере или автобусе. Мамы этого класса, нашего если не вообще последнего (поскольку после него было ещё два, которые, однако,  были распущены до выдачи школьного диплома), то во всяком случае завершившего собой такие вот праздничные церемонии расставания с детьми, оказались не очень активными, не докучали особенно перед выпуском ни мне, ни Жене, бывшему у Кати, Марины и остальных классным руководителем, так что выпускной ограничился праздником внутри Школы со спектаклями и торжественными речами. Даже, кажется, общих фотографий с учителями и учениками не осталось почему-то. Школа закрывалась, и всем было, даже несмотря на праздник, немного грустно.

 Сначала, когда я задумывал свой Театр, я не собирался ставить основные пьесы Шекспира, потому что думал, что мы не потянем. Однако впоследствии мы всё же поставили и «Гамлета», и «Макбета», из основных оставался только «Король Лир», и я начал присматриваться к этой пьесе. Вообще, её большинство критиков и постановщиков воспринимают в качестве лучшей иллюстрации на тему столкновения благородного старца и окружающих его мерзавцев, сначала скрывавшихся под маской, а затем скинувших её. Но в это время как раз всерьёз заболела моя мама, у неё случились после нечаянных падений переломы тазобедренной кости (осень 2006 года, шла ещё к нам варить обед, около «Ладожской» упала, но всё-таки как-то дошла), а через год ключицы (август-сентябрь 2007 года, она шла со своей подругой Валей, та сразу вызвала скорую), затем же произошёл серьёзный инфаркт (это уже в 2008 году), каждый раз она отлёживалась у нас, и я был свидетелем перемен, происходивших с её внутренним миром. Тогда же я понял: драма Лира не в столкновении с мерзавцами, их и до этого вокруг него было полно, и он с ними справлялся, а в том, что он постарел и потерял былую активность, то же властолюбие и хищнические наклонности. Поэтому-то главный герой «Лира» уж точно не является образцом добродетели.

Монологи «Короля Лира» я знал отлично, ибо зачитывался ими ещё с детства, кроме того, у меня в голове было исполнение этой роли Полом Скоффилдом, которого я видел вживую (как и Алла, хотя мы ходили с ней тогда ещё по отдельности), когда в Ленинград приезжал Шекспировский Театр, именно в роли Лира (ещё мы видели «Комедию ошибок», которая мне понравилась даже больше, хотя её ставил какой-то мне неизвестный молодой режиссёр).

 О ролях и артистах. Это был вроде бы 2007 год, последний год существования нашей Школы, и я помню, как все мы: я, игравший самого Лира, Валера, бывший, разумеется, Глостером, готовились в одном из классов, а выступали перед школьниками, их родителями и учителями – в рекреации. Дочерей играли: старшую Гонерилью – Оля Асташова, Регану – Лена Самитова, младшую Корделию – Нися Артёмова. Зятьёв же играли: пристойного, вежливого – Саша Мялин, зятя-убийцу же, отпетого негодяя (по-моему, герцога Олбанского) - Паша Длугач, Саша, значит, был герцог Корнуэльский (или же, впрочем, всё-таки наоборот –во всяком случае лучшего из двух). Сыновей Глостера играли они же, при этом опять-таки мерзавца (кажется, Эдмунда) играл Паша, а добродетельного (вроде бы Эдгара) – Саша. Плюс Саша играл герцога Кента и сумасшедшего Тома, ведущего Глостера. Таня Силина тоже играла разные мелкие роли. Шута же играли аж двое: Боря Гусаков и Володя Пореш (я заодно дал им вполне уместную сцену могильщиков из «Гамлета»), сыграли отлично, при этом и текст шута, и сцену могильщиков я сам перевёл заново.

Поскольку артисты играли по несколько ролей, у них были специальные пейджики, которые они, подходя к столу в середине сцены, брали и нацепляли на свои пиджаки или платья (сами артисты сидели в зрительном зале и выходили оттуда). Кулисы у нас не было, вернее, появилась однажды, в сцене убийства Глостера, ибо я не терплю натурализма, и его убили не на глазах зрителей. Правда, из-за кулисы выбросили специальный, притащенный кем-то из артистов искусственный глаз, за которым ещё потом гонялись убийцы, дабы наступить на него и раздавить.

 Когда я ставил «Бориса Годунова» мне было трудно совмещать игру и поэзию, но в «Гамлете» и «Короле Лире» я решил этот вопрос. В Поэтическом Театре, вообще, не надо никакой игры, должна быть одна декламация. Именно поэтому в роли Гамлета меня устраивали только Гилгуд и Высоцкий, потому что оба они понимают, что это Поэт, а вовсе не Принц. У Шекспира, вообще, одни и те же персонажи переходят из пьесы в пьесу. Так делают злодеи, так делают принцы, которые везде подобны Принцу Гарри, и так делают поэты вроде Меркуцио, Жака (из «Как вам это понравится», которую, правда, в России почти не ставят, в конце жизни я хотел сделать гибрид из Фальстафа и «Как вам это понравится», но не успел) и сам Гамлет.

А вот, например, Смоктуновский, Лоуренс Оливье и Гибсон играют в первую очередь именно Принца (последний так страшно рычал и ужасно, просто ужасно махал мечом -?!?! -что же касается Лоуренса, то он демонстрирует в основном простое величие, его же норовит потом повторить и Смоктуновский). Гилгуда же я не видел (то есть я его видел, когда он в Ленинграде давал концерт, впервые увидел актёра, способного читать стихи, до этого я думал, что только поэты умеют читать стихи), но не видел в спектакле. Так же Окуджава отказался выступать в театре Любимова вместе с Высоцким, Смеховым и Анатолием Васильевым (замечательным режиссёром, позже уехавшим во Францию): мол, поэзию отмечает монотонность, а они, словно школьники, встают на табуретку и читают с выражением. Ещё хорошо тогда читал стихи С. Юрский, а сейчас - Сухоруков.

 Спектакль приняли хорошо. Нормально восприняли сплошную поэзию. Лена Самитова привела свою научную руководительницу по защите диссертации в университете, и та удивилась, что прежде о нас не знала, и попросила впредь сообщать о новых постановках. Вообще все ребята у нас, даже самые плохонькие, шли в университет и получали хорошее образование. Вот разве что Саша Мялин как в школе остановился на английских артиклях, так дальше и не пошёл. Зато он обладает такой внутренней культурой, которая позволяет ему быть необразованным. У чрезвычайно, наоборот, образованного Паши Длугача, знающего едва ли не все европейские языки, включая классические, умеющего неплохо петь и танцевать, такой изначальной культуры нет.

Впрочем, зря я так худо говорю о самом преданном мне и Театру человеке. Паша хоть одним из последних в своём классе к нам пришёл и поначалу вместе с Мариной Булановой смотрел на моё режиссёрство искоса и с сомнением (они уже видели настоящих режиссёров), но затем, поняв, что я ни на минуту не сомневаюсь, что у нас получается отличный театр, проникся этим убеждением и остался надолго. Жаль, что я не могу сравнить свой спектакль с тем, что в это же время ставил Додин, просто не видел последнего. Но понятно, что мы с ним всё равно исходили из разного, поскольку Додин не мог исходить из болезни моей мамы, я же именно из неё и исходил.

На одном из этапов её заболевания ей казалось, что мерзавцами являемся именно мы с Аллой. Ей думалось тогда, что мы её похитили и перевезли на дачу и не выпускаем оттуда. Она с ужасом смотрела на балкон, грозила туда пальцем и кричала: "Ишь ты, вон и Женя пришёл, по веранде ходит взад - вперёд, а ко мне не заходит..." При этом мама часто пыталась сбежать, выбегала даже в коридор почти без ничего и просила оказавшихся там соседей приютить её, спасти от мерзавцев-нас. И тогда я подумал, что для постаревшего Лира дочери могли представляться такими же мерзавками, как мы для больной мамы.

Глупо было в самом деле даже заставлять их писать сочинения о том, как они любят своего отца, в этом уже какая-то лживость и противоестественность. Поэтому и Лир у меня довольно двусмыслен: с одной стороны, он настоящий поэт и говорит, как поэт, с другой же, он только носитель бирки, поэтому у меня он носил бейджик «Король Лир» и некоторые реплики за него говорю не я, в основе своей игравший его, а кто-то в зале. Поэтому-то его отношение к дочерям резко отделялось от всего остального в его Поэзисе (то есть личной человеческой деятельности, по греческим философам, в отличие от Праксиса, общественной деятельности; для меня же Поэзис – это прежде всего творчество, а Праксис –деятельность конкретно полезная), ибо было тем вдохновением, которым были для него его дочери.

 Меня вообще давно удивляло, что хотя все восхваляют Шекспира, его так плохо ставят. Почти ни одной приличной постановки. Совершенно пустой Гамлет Козинцева и полный авторского тщеславия Гамлет Оливье. Я уж не говорю о «Ромео и Джульетте» Дзеффирелли, страшный глянец, уж лучше бы он прямо делал порнуху (хотя вообще порнуха – это не моё слово, ибо я с уважением отношусь к порнографии, это сейчас и есть подлинное кино). Так что на этом фоне Гамлет американца Гибсона уже выглядит пристойно со своей силой и динамикой.

Помог мне понять, почему так происходит, сам Лев Толстой, который честно и прямо не терпел Шекспира и не боялся, плюя на общественное мнение, в этом признаться. И вот, в очередной раз прочтя резкие выступления Толстого против Шекспира, а заодно уж против французской поэзии, от Бодлера до Метерлинка, я понял, что этим Толстой показал своё полное -!!! - непонимание поэзии; точнее, пока речь идёт об эпической и классической поэзии, пользующейся ямбом и хореем, он может что-то понять, но как только речь пойдёт о, скажем, верлибре, сразу начинается непонимание, такое же непонимание, как балета и оперы, каковое искусство он всегда не терпел и даже хвастался этим.

Ещё мне помогли современные артисты Е. Миронов, М. Неёлова и режиссёр Ю. Бутусов. Так, например, Е. Миронов объявил, что никогда не любил играть и не играл положительных героев, когда же интервьюирующая его напомнила ему, что он играл князя Мышкина и Гамлета, артист отозвался о последнем крайне резко, даже на каком-то уголовном жаргоне: смысл же был в том, что Гамлет был мерзавец и подлец, а никакой не положительный герой. Неёлова в свою очередь призналась, что не терпит роли со стихами, последние-де закрепощают и мешают творить. Бутусов же в ответ на вопрос, почему он отказывается от стихотворных переводов Пастернака, сказал, что так везде делают, при этом он эти переводы не заказывает, а то ли сам делает пересказы, то ли всё же заказывает, но именно пересказы, разъясняя при этом, что ему нужно. Он сказал, что современные русские артисты обучены в реалистически-психологической манере, они не читают стихи, потому что все свои силы выкладывают на характеры, и им уже не до стихов, так что лучше уж пересказ. Поэтому-то у нас такие безобразные постановки всего Пушкина. В общем, я хочу сказать, что Толстой не понимал ничего в поэзии, оттого и говорил так о Шекспире. А я, понимая в ней, решил поставить Шекспира иначе.

 Теперь о втором варианте «Евангелия от Луки». Сам этот вариант возник так: приятель Володи Пореша, Сергей Бусов, предложил мне показать этот спектакль у него в зале, который располагался на Пушкинской, 10. Там же у него есть музей ленинградского андеграунда. Одним из условий при этом было то, что спектакль должен длиться не более получаса. Он, правда, предложил показать даже не один, а два спектакля. Я выбрал «Луку» и «Наташу и Тарквиния», других коротких спектаклей у меня тогда не было. Он предлагал мне это года два назад, но я тогда отказался: ничего короткого на тот момент у меня вообще не было, сокращать же более чем в три раза длинные спектакли я был не готов.

На сцене имелось нормальное сценическое освещение, с которым надо было работать. Это было новостью для меня. Так как я никогда с этим не работал, то боялся, что освещение погубит и так не самый мой сильный спектакль. Получилось, однако, наоборот: было придумано отличное решение, по которому освещалась авансцена между зрителями и столом. А сам стол оставался в затемнении, что вполне отвечало моему замыслу создания сказа, в котором герои просвещаются перед публикой, сказ их как бы и просвещает. Поэтому-то я ещё раньше исключил из текста все тёмные мистические места, что и сработало.

 Кроме того, нужно было внести изменения в состав артистов. Выбыла Таня Силина, родив ребёнка, и вместо неё я ввёл Олю Асташову. Точнее, вместо неё согласилась играть Оля, более умная и серьёзная девушка, чем Таня. Но когда Оля посмотрела запись сыгранного Таней, она сказала, что так она играть не может и поэтому для неё надо как-то изменить роль. Действительно, если Таня представляла у нас достаточно тупую и пошлую Веру, то Оля должна была сыграть Веру умную и серьёзную, даже вообще не Веру, а Понимание. Несколько изменилась и вообще вся концепция постановки. Старики должны были рассказывать о своём знакомстве с удивительным человеком. Так, Валерин персонаж поражался увиденному и услышанному некогда, но вместе с тем ничего в этом не понимал. Герой Володи Пореша всё понимал и всему верил, мой же персонаж хоть понимал, но сомневался. Что касается героя молодого Паши Длугача, он мало чего понимал, зато видел, как сказанное можно использовать для управления толпой. Наконец, героини Анисьи и Лены Самитовой оставались такими же…

 

                                                       1. Алла Мостачева

 

Послесловие

                             

 Я видела все спектакли Сергея, кроме "Мух" Жан-Поля Сартра (премьера, помню, была летом, а меня как раз не было в городе). На "Евангелие от Луки" на Пушкинскую, 10 мы пришли вместе с Женей (ранее я смотрела 1-й вариант спектакля). Зрителей был полный зал. Действо (сказ) происходило в благоговейной тишине. Почти все вышеперечисленные актёры выкладывались на 100%. И СЛОВО было услышано всеми слушающими. Что оно было услышано большинством зрителей, я убедилась и в дальнейшем, когда эти зрители, а также и не зрители - родственники, друзья, ученики и преподаватели Школы бросились к нам с Серёжей на выручку, узнав о его болезни.

        Где-то в 13-м году Сергей согласился рассказывать Жене про свою интересную жизнь, и началась у них настоящая писательская работа, тем более что они оба хорошо знакомы с ней. Женя слушал эту исповедь отца и тут же печатал на компьютере в каждый свой приход к нему, отпуская меня по делам или на работу (до конца 2015 года я ещё работала 2 дня в неделю в лицее), в среднем 1 раз в неделю с 2013 по 2016 год. Если бы он смог и дальше этим заниматься, то Сергей, я думаю, рассказал бы и про свою жизнь во время болезни. А суждено ему было ещё прожить 7 лет и 7 с половиной месяцев довольно сложной, но всё равно интересной жизни.

Одна бы я и даже с помощью детей Жени и Насти и других родственников не смогла бы справиться. Помогали все, кто мог! С самого начала болезни и почти до конца из учеников приходил Паша Длугач и общался со своим учителем по 1,5-2 часа, из коллег Володя Пореш, Ирина Анатольевна Шин, Боря Гусаков, Людмила Фридовна, Юрий Алексеевич тоже приходили и для помощи, и для разговоров.

Когда Ира и Володя уехали в Алма-Ату, начал постоянно приходить и активно во всём помогать давний Серёжин друг и одноклассник Юз Хигер. Благодаря ему было проведено дополнительное неврологическое и хирургическое обследование как частными врачами, так и в военном госпитале на Народной улице. Кроме того, Юз поставил Сергея на учёт в благотворительное общество "Хэсэд", и к нам в течение 5,5 лет 1 день в неделю на 7 часов приходила бесплатная сиделка. А с каким нетерпением Серёжа ждал своего друга Юза по воскресеньям, чтобы вместе с ним смотреть футбол (или биатлон, если зима ), этого не передать словами. Часто смотрели мы с ним и диски от Юза и его жены Жанны.

Диски же с записанными спектаклями приносили ребята, в частности Анисия Артёмова, которая довольно часто нас навещала то с Сашей Калининым, то ещё с кем-то, да и сейчас мы продолжаем с ней общаться. 

Валера Репин приходил еженедельно в течение 7 лет и отпускал меня на работу или на дачу.

Благодарю также за помощь Витю Кузнецова и Борю Печёрского - одноклассников Сергея, учеников Анисию и Никиту Артёмовых, Марину Буланову (Эйсмонт), Сашу Мялина и Калинина, Марину Пономарёву, Олю Пореш, Лену Самитову, Олю Асташову, Алёну Андрееву, Ксюшу Розову, Андрея Кордочкина (священника из Мадрида, года 2 назад заходил к нам в гости), Наташу Боголюбову (Слюнко).

Недавно в непогоду она даже подбросила меня до дома на такси, возвращаясь со спектакля "Голод. Гоголь. Ревизор" театра "Вешалка". Ребята из труппы театра в составе: Ольги Асташовой, Марины Пономарёвой, Елены Самитовой, Павла Длугача, Дениса Звягина, Александра Калинина ещё года 2 или 3 назад решили восстановить не завершённый Сергеем по причине его болезни спектакль "Ревизор". Начав репетиции, они поняли, что полноценный спектакль по сценарию С.И.Левина им не восстановить и решили сделать аудиоспектакль с видеоанимацией (художник- аниматор Таня Садунова - дочь, если не ошибаюсь, К.Розовой).

Эта творческая работа мне напомнила по отношению к автору (Гоголю) постановки Юрия Бутусова, о чём я и рассказала во время обсуждения спектакля с подробным объяснением. А ребятам огромное спасибо! Жаль, что Серёжа не успел посмотреть - ему бы было, что сказать...

Необходимо, конечно, ещё вспомнить бридж, которым Сергей и в болезни занимался по 2, а то и по 3 часа 2 раза в день, и в первую очередь Сашу Сербина и Лену Азарьеву - друзей по бриджу, они даже турниры по бриджу у нас в квартире вместе с Витей Левиным устраивали, уж не говоря о том, что Саша много раз выручал меня, оставаясь с Серёжей, когда мне срочно надо было куда-то идти.

 И ещё более, чем главным, я могу назвать наше матмеховское сообщество друзей "Детская - 50" + примкнувшие: Лена Бакланова (Градусова), Алёна Кирпанёва, Лена Макеева (Брянчукова), Гирдуте Буйвидайте, Роман Гордеев, Виктор Кузнецов, Людмила Мягкова( Харламова), Женя Точёная (Пухова), Лена Матис (Оликер). Без вас всех нам с Серёжей было бы гораздо труднее пройти это земное испытание…  Кого-то забыла, вспомню - допишу.

 

 

                                                                                   2. Иосиф Хигер

Заметки по "Автобиографии" С.Левина

 

Общее впечатление от прочитанного таково. Я, конечно, совсем не знал Серёжу со времён нашей юности. Поэтому мне было интересно познакомиться и с биографической канвой его взрослой жизни и с его огромным внутренним миром, впрочем, весьма далёким от моего.

Обо всём, что составило вторую часть "Автобиографии" (школа, театр), у меня собственного представления нет. Но судя по изложенному в "Автобиографии" "Вешалка" стала идеальным полем для Серёжиной самореализации. Здесь он ощущал себя Товстоноговым, и я ему завидую. Двадцать лет существования этого самодеятельного школьного театра, вероятно, самый яркий и счастливый период его жизни.

Здесь он был Главным Режиссёром, Драматургом и Актёром, здесь мог соперничать с признанными корифеями профессии, лишь избранных ставя на одну планку с собой. Всё - сцену, актёров, реквизит, художественное и музыкальное оформление, всё, чем занимаются в театре десятки специально обученных профессионалов - он восполнял исключительно собой. Своим критиком был тоже он.

И стоит поблагодарить судьбу за то, что она дала ему такую возможность. Я не знаю этих мальчиков и девочек, которым, конечно, здорово было отрываться подобным образом в этом театре "Вешалка" и учиться в этой философской школе.

Если есть возможность и желание издать посвящённую Серёже книгу, её можно было бы составить из его избранных литературных работ, избранных фрагментов автобиографии и воспоминаний о нём и о событиях, которые он упоминает, его родных, друзей и других участников этих событий.

Это большой труд, но он вполне по силам всем, кто Серёжу знает и помнит. Думаю, такой памятник даже важнее холмика на кладбище.

 

 

 

                                                                                                                         

 

                                                                                                                                                                                                                                          

 

---

Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 148; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!