РЕЦЕНЗИЯ ПО РОМАНУ О. ГОНЧАРА «ЧЕЛОВЕК И ОРУЖИЕ» 2 страница

Необычное начинается с первых же слов. Повествование идет отрывочно, как в кинофильме, фрагментарно: взгляд автора на­правлен то на один аспект, то на другой, и между этими «кадрами» нет видимой связи, пока не просмотришь все (как в мексиканских телесериалах). Первое и второе предложения вроде бы и не связаны по смыслу. «Праздники кончились. Мальчик судорожно вцепился в пожарную лестницу». В ребенка кидают камнями, и он летит спиной вниз. Так заканчивается первый абзац. Сердце сжимается. Ждешь трагедии. А дальше... речь идет о директоре школы, его «заигрывании» (как будто бы) с молодой учительницей начальных классов Зоей Николаевной. Но тут директор (кстати, именем его автор не наделяет) говорит Зое Николаевне (не как директор, а как мужчина!) про то, чтобы она не носила панталоны. Здесь же писа­тель дает понять, что, скорее всего, молодая учительница влюблена в директора. Повествование прерывается описанием появления ра­бочего, снимающего украшения с балкона квартиры. Но эта квар­тира не учительницы. И снова, как в кино, следующий кадр — учительница, беседующая с Изей Моисеевичем, учителем литерату­ры. Снова ее размышления о директоре, который, по-видимому, не­навидит ее, подсматривает, подслушивает за дверью. Это Зоя Нико­лаевна рассуждает дома, всхлипывает, а братик младший, дразня, говорит, что она «втюрилась». Вот так повествование постоянно прерывается то появлением рабочего в квартире, где жил мальчик, главный герой (заметим, что и ему автор не дает имени), то расска­зом о том, как этого ученика бабушка провожает в школу. А далее уже все идет гладко, по сюжету.

Мальчик приходит в школу, его ребята бьют в раздевалке; торо­пясь, он быстро собирает все вывалившееся в портфель. Боясь опоз­дать на урок и не придумав ничего другого, он сует калоши в кар­маны брюк. Бежит мимо директора, влетает в класс, Зоя Николаев­на замечает что-то торчащее из брюк, вынимает. Это оказываются калоши. Сначала начинает хохотать весь класс, а потом и сама учительница. Мальчик же в это время просит Господа помиловать всех. Зоя Николаевна понимает, что он святой. В это время появля­ется директор, вызывает педагога в коридор и предлагает ей... вый­ти за него замуж. «Зоя Николаевна слабо вскрикнула и полетела с пожарной лестницы спиной вниз». Я не случайно так подробно пе­ресказала сюжет, так как думаю, что данное произведение малоиз­вестное, а не зная, сложно беседовать. Итак, начало и конец рас­сказа почти дословно совпадают. Наверное, автор хотел подчерк­нуть беззащитность героев в этой ситуации, их открытость и рани­мость. Одна из проблем произведения — проблема взаимоотноше­ний людей. Автор указывает на различные ее аспекты: директор и ученики, учителя и директор, мужчина и женщина, ученик и одно-

440

классники. Рассмотрим некоторые из них. Директор и ученики. Он ненавидел их, метил выше, но в силу обстоятельств (дело, вероят­но, происходит в начале пятидесятых годов) оказался в школе. И особенно не любил таких «благополучных мальчиков, пахнущих детским мылом», каким был главный герой. Ученики страшно боя­лись его.

Но директор, наверное, ненавидел и учителей. Дважды в корот­ком рассказе он произносит фразу «Вы у меня вот здесь, в кулаке». Сталинский режим, в котором был воспитан этот военный служа­ка, не задумывающийся при расстреле немцев, наложил отпечаток на него. Директор жесток, бесчувствен, пользуется теми методами (подслушивание, террор, крик), что ему более понятны. Во взаимо­отношениях его с учителями прослеживается и другая проблема, так называемый еврейский вопрос. Директор не разрешает Изе Мо­исеевичу говорить об Эренбурге. Правда, автор, вероятно, эту проб­лему намечает лишь более яркой характеристикой времени и само­го персонажа.

В рассказе писатель говорит о жестокости и доброте. Становится жутко, когда весь класс до упаду хохочет над первоклассником. Причем автор в двух словах называет судьбу многих детей, желая подчеркнуть, скорее всего, их разность, многообразие характеров, но общую бездуховность. Ни про одного он не скажет как о сердеч­ном, отзывчивом человеке. И врач, и литератор, и убийца, и долго­жительница — все смеются. Только над мальчиком Зоя Николаев­на видит нимб. «Святой» будет любить всех и просить Бога о поми­ловании. Вероятно, эта идея добра, милосердия и покорила меня в этом рассказе больше всего. По-моему, в художественном отноше­нии произведение несовершенно. Нет стройной системы образов. О директоре уже почти все сказано. Автор явно иронично относится к нему. Даже саркастически. Характеризуя директора, В. Ерофеев употребляет такие фразы: «директора мутило от детей», он говорит о любви, «гоня... резкую вонь от мужского рта». Но в то же время автор пишет о директоре, что он был «худенький... чернявенький, с еще молодым лицом». Его любит героиня, которая явно симпа­тична писателю. И у директора нет имени, как и у мальчика. Это их сближает, а может, и противопоставляет, как Бога и Сатану.

Зоя Николаевна обрисована автором иронично («ее лицо ужасно поглупело», «непедагогический смех», история с панталонами). Но в общем она нравится писателю. Так, он говорит, что она «моло­денькая», всего стеснялась; сравнивает ее крик с «жалким криком раненой птицы» (правда, сравнение далеко не оригинальное). С яв­ной лаской, сочувствием, добротой создает В. Ерофеев образ маль­чика. Он при его описании использует уменьшительно-ласкатель­ные суффиксы (головка, кружок, нимб, как корочка льда, кулачок и так далее). Мальчик не умеет грубить, хамить, драться. Он жале­ет и любит всех, живет по законам Божьим. И этот первоклассник вызвал у меня много добрых чувств, задел за живое, заставил заду­маться над взаимоотношениями моих сверстников. Рассказ Ерофее­ва, заостряющий внимание на нравственных проблемах, на мой взгляд, очень актуален в наше жестокое суровое время. Может быть, поэтому мне и захотелось написать о нем.

441

С. Д. ДОВЛАТОВ. «ЗОНА». (Опыт рецензии)

Сергей Довлатов — писатель нашего времени. Он стал известен только в восьмидесятых годах. У нас же в стране его книги появи­лись несколько лет назад, в начале девяностых.

Вся жизнь писателя была движением, энергией. Родившись в эвакуации 3 сентября 1941 года в Уфе, он умер в эмиграции 24 ав­густа 1990 года в Нью-Йорке. С 1978 года — двенадцать лет — До­влатов жил в США, где окончательно выразил себя как прозаик. На Западе он выпустил двенадцать книг на русском языке. Его книги стали издаваться и на английском, и на немецком языках. При жизни Довлатов переведен также на датский, шведский, фин­ский, японский... Лауреат премии американского Пен-клуба, он печатался в престижнейшем американском журнале «Ньюйоркер», где до него из русских прозаиков публиковали лишь Набокова. Са­мым лестным образом отзывались о Довлатове Курт Воннегут и Джозеф Хеллер, Ирвинг Хау и Виктор Некрасов, Георгий Влади-мов и Владимир Воинович. Почему же все-таки российский талант на Родине всегда в оппозиции? Не потому ли, что его цель — иде­ал? По завету нашей классической литературы место художника — среди униженных и оскорбленных. Он там, где нет правосудия, где угасают мечты, царит беззаконие и разбиваются сердца. Но из тем­ного болота жизни художник извлекает неизвестный до него смысл, образы. Они «темны иль ничтожны» — с точки зрения гос­подствующей морали. А поэтому и сам художник всегда ужасающе темен для окружающих.

Довлатов сильно увлекался американской прозой: Шервудом Андерсоном, Хемингуэем, Фолкнером, Сэлинджером. Влияние это очевидно. Особенно в шестидесятые—семидесятые годы, когда ав­тор жил то в Ленинграде, то в Таллине и по мелочам публиковался в журнале «Юность». В Нью-Йорке оказалось, что эталоном прозы Довлатову служат «Повести Белкина», «Хаджи-Мурат», рассказы Чехова. Понадобилась эмиграция, чтобы убедиться в точности и правильности своего предчувствия: «...похожим быть хочется толь­ко на Чехова». Эта фраза из довлатовских «Записных книжек» очень существенна. Метод поисков, так сказать, художественной правды у Довлатова специфически чеховский. «Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай». Это уже из «Записной книж­ки» Чехова — суждение, необходимое для понимания творчества и жизненных принципов Довлатова.

В первую очередь писателя интересовало разнообразие самых простых людей и ситуаций. Соответственно .в этом отношении его представление о гении: «бессмертный вариант простого человека». Вслед за Чеховым он мог бы сказать: «Черт бы побрал всех вели­ких мира сего со всей их великой философией!»

Произведение «Зона», опубликованное в 1983 году, сначала в Америке, у нас — гораздо позже, имеет второе название — «Запис­ки надзирателя». Это своего рода дневник, хаотические записки, комплект неорганизованных материалов, описывающих в точности жизнь уголовной колонии. Рассказ ведется от первого лица — чело-

■ 442

века, работавшего в этой колонии надзирателем. Он рассказывает о дикости, ужасе мира, в который он попал. Мира, в котором дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировка­ми, насиловали коз. Мира, в котором убивали за пачку чая. Он пи­шет о людях, живущих в этом мире. О людях с кошмарным про­шлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.

Но, несмотря на весь ужас и кошмар этого мира, жизнь продол­жалась. И в этой жизни даже сохранились обычные жизненные пропорции. Соотношение радости и горя, добра и зла оставалось не­изменным. В этой жизни, пишет он, были и труд, и достоинство, и любовь, и разврат, и патриотизм, и нищета. Были и карьеристы, и люмпены, и соглашатели, и бунтари. Но система ценностей была полностью нарушена. То, что еще вчера казалось важным, отошло на задний план. Обыденное становилось драгоценным, драгоцен­ное — нереальным. В этом диком мире ценились еда, тепло, воз­можность избежать работы.

В рассказе есть эпизод, где автор рассказывает о человеке, меч­тавшем стать на особом режиме, хлеборезом. «...Это был хмурый, подозрительный, одинокий человек. Он напоминал партийного бос­са, измученного тяжелыми комплексами». Для того чтобы занять такое место, в зоне надо было лгать, льстить, выслуживаться, идти на шантаж, подкуп, вымогательство. Любыми путями добиваться своего.

Сравнивая в предисловии к «Зоне» себя с Солженицыным, До-влатов говорит, что книги их совершенно разные. Солженицын был заключенным и описывал политические лагеря. Довлатов же писал о надзирателе в уголовном лагере.

Если говорить о художественном своеобразии произведения, то стоит заметить, что в этих хаотических записках прослеживается общий художественный сюжет, в какой-то мере соблюдено единст­во времени и места; действует один лирический герой (конечно, ес­ли можно назвать надзирателя «лирическим»). Можно сказать, что довлатовское повествование разделено не на главы, а на абзацы, на микроновеллы, как в чеховском театре, границей между ними яв­ляется пауза. Любая из них может оказаться роковой.

Отчетливо демократическая ориентация довлатовской прозы со­мнений не вызывает. И иного принципа отношений между людьми, чем принцип равенства, он не признавал. Но понимал: равными должны быть люди разные, а не одинаковые. В этом он видел нрав­ственное обоснование демократии, и это убеждение диктовало ему и выбор героев, и выбор сюжетов.

РЕЦЕНЗИЯ НА РОМАН В. В. НАБОКОВА «МАШЕНЬКА»

...Воспомня прежних лет романы, Воспомня прежнюю любовь...

А. С. Пушкин

Роман Владимира Набокова «Машенька» — произведение иск­лючительное и необыкновенное. Он отличается от всех написанных им романов и пьес. Я прочла у Набокова множество произведений,

443

но именно «Машенька» привлекала меня красотой языка, легко­стью, философскими рассуждениями о роли любви на земле. Если кратко говорить о теме романа, то это повествование о необычном человеке, находящемся в эмиграции, в котором уже начинает уга­сать интерес к жизни. И только встретив случайно любовь своей юности, он пытается возродиться, вернуть свое светлое прошлое, вернуть молодость, во времена которой он был так счастлив.

Главный герой романа — Лев Глебович Ганин, эмигрировавший в Берлин. На протяжении всего романа Набоков стремится подчер­кнуть в нем его «особенность», несхожесть с окружающими. Ганин живет в пансионе, где рядом с ним обитает еще шесть человек, ото­рванных от России, обитающих в атмосфере пошлости, косности, примирившихся со своим мирком. Этот пансион — своеобразный символ, который Набоков называет «убежищем для изгнанных и выброшенных». Эти люди действительно выброшены, выломаны из жизни. Их судьбы разбиты, желания угасли. Набоков рисует их слабыми и безмолвными, исключая, разумеется, главного героя. Печальна судьба старого российского поэта Подтягина, смертельно больного, стремящегося вырваться из лап эмиграции и вернуться на родину, в Россию. Грустно читать и о Кларе — молодой девуш­ке, безответно любящей главного героя, но не нашедшей в этой любви никакой отрады. («...Она думала о том, что в пятницу ей бу­дет двадцать шесть лет, что жизнь проходит и никогда не вернется, что любовь эта ее совсем ненужная, никчемная...»)

Другой главный герой романа — Алексей Иванович Алферов, яркое воплощение того, что Набоков наиболее всего презирает в че­ловеке, по злой иронии судьбы оказавшийся нынешним мужем Ма­шеньки, любившей Ганина долгие годы. Все пошло в Алферове: слова («бойкий и докучливый голос»), банальности, внешний вид («было что-то лубочное, слащаво-евангельское в его чертах...»). Ал­феров — полная противоположность интеллигенту Ганину, не при­емлющему пошлость ни в каких ее проявлениях. Отчасти Набоков придал Ганину черты своего собственного характера, вложил в него ту попытку вернуть потерянный рай, терзавшую его самого.

Узнав о том, что Машенька, с которой он по воле случая рас­стался еще в далекой молодости, жива и приезжает на днях к му­жу, Ганин буквально просыпается в своей берлинской эмиграции: «Это было не просто воспоминанье, а жизнь, гораздо действитель­нее, гораздо «интенсивнее», — как пишут в газетах, — чем жизнь его берлинской тени. Это был удивительный роман, развивающий­ся с подлинной, нежной осторожностью».

Ганин принимает решительную попытку вновь обрести потерян­ный рай: отказывается от своей псевдоизбранницы Людмилы и со­бирается похитить Машеньку у Алферова. Он даже не спрашивает себя, любит ли его Машенька до сих пор, он уверен, что молодость вернется, а вместе и счастье. При этом для достижения своей цели он совершает неэтичные поступки (поит Алферова водкой в ночь перед приездом Машеньки и переставляет стрелку будильника, чтобы Алферов не смог ее встретить, а сам бросается на вокзал).

Но лишь на вокзале Ганин осознает, что прошлое не вернуть, что оно утеряно безвозвратно, что нужно просто бежать из этого

444

пансиона, из этой гнетущей, чужой и чуждой, пошлой атмосферы: «Он до конца исчерпал свое прошлое, свое воспоминанье, до конца насытился им, образ Машеньки остался... в доме теней, пансионе, который сам уже стал воспоминаньем». Переболев своим прошлым, герой отправляется на другой вокзал, уезжает в будущее, навстре­чу новой жизни.

Б своем романе Набоков философски размышляет о любви к женщине и к России. Две эти любви сливаются у него в одно целое, и разлука с Россией причиняет ему не меньшую боль, чем разлука с любимой. «Для меня понятия любовь и Родина равнозначны», — писал Набоков в эмиграции. Его герои тоскуют по России, не счи­тая Алферова, который называет Россию «проклятой», говорит, что ей «пришла крышка». («Пора нам всем открыто заявить, что России капут, что «богоносец» оказался, как, впрочем, можно бы­ло догадаться, серой сволочью, что наша родина, стало быть, по­гибла».) Однако остальные герои горячо любят родину, верят в ее возрождение. («...Россию надо любить. Без нашей эмигрантской любви России — крышка. Там ее никто не любит. А вы любите? Я — очень».)

В целом Набоков сложен для понимания. Я впервые прочла его автобиографический роман «Другие берега», когда мне было две­надцать лет. В нем он как бы осмысливает всю свою жизнь, раз­мышляет о детстве, своих поисках собственного «я», о поистине «земном рае» своего духовного воспитания. «Мое детство было со­вершенным», — писал он в «Других берегах».

Находясь в эмиграции, Набоков был вынужден писать свои про­изведения на английском языке, отчего испытывал почти физиче­скую боль. Его расставание с прекрасным и родным русским язы­ком было мучительным, но это испытание он выдержал с честью.

Читая произведения Набокова сейчас, я вспоминаю рассказ моей сестры, которая побывала в Швейцарии на его могиле. Он по­хоронен на берегу Женевского озера, в небольшой деревушке ря­дом с курортным городом Монтрё. По ее словам, более эстетской могилы она не видела: огромный голубой камень, простая надпись, цветущие фиалки вокруг... Именно о такой могиле мечтал его ге­рой Цинциннат Ц. из прекрасного романа «Приглашение на казнь». Снова в нем «потерянный рай», снова ностальгия по про­шлому, любовь. Снова герой находится в состоянии одиночества: «Нет в мире ни одного человека, говорящего на моем языке». Но герой романа верит в собственное «я», как, должно быть, не терял веры в себя сам автор. И именно эта вера не дала герою умереть да­же после того, как ему отрубили голову, оказавшись сильнее топо­ра. «Зачем я тут? Отчего так лежу? — И, задав себе этот простой вопрос, он отвечал тем, что привстал и осмотрелся...» «Меня у ме­ня не отнимет никто, — сказал Цинциннат Ц. сам себе...»

Размышляя над прозой Набокова, я поражаюсь тому, как его герои испытывают душевный подъем во время собственных неудач, а когда к ним приходит успех, они словно теряются, становятся косноязыкими, тусклыми, приниженными. Дар описания у Набо­кова развит до необыкновенных пределов, он обладал каким-то осо­бым, словно отполированным языком, меткостью взгляда, способ-

445

ного при помощи художественных приемов и образов даже мело­чам придать особое значение, подчеркнуть их.

Читая его романы, я чувствую в них одиночество человека, не понятого многими, оторванного от того, что ему дорого. Боль и го­речь едва слышны у него, он не подчеркивает их, а лишь скрывает за будничными картинами и фразами. В этом я вижу его сходство с Чеховым, который всегда говорил, что «в настоящей жизни люди обедают, только обедают, а в это время слагаются их судьбы и раз­биваются их жизни». Чехова Набоков всегда очень любил, считая его «нравственный пафос» образцовым для писателя. «Я и Че­хов — вот два моралиста», — говорил он. Особую близость Набоков ощущал и к Достоевскому, описывая ненавистный ему «мирок по­шлости и гнили», прикрытый псевдонравственностью.

Сейчас, к моей большой радости, у нас в стране стали проявлять большой интерес к Набокову, многие и многие утверждают, что именно у него нужно учиться прекрасному русскому языку, благо­родному служению культуре. На Западе к нему, наоборот, относят­ся вяло, но ведь Россия, его Россия, набоковская Россия любит и признает его — это главное! Одиночество и ностальгия при жизни, но признание и поклонение после смерти. Ради этого, я считаю, стоило терпеть и страдания, и боль.

И сейчас, читая Набокова, я обогащаюсь не только умственно, но и нравственно, духовно. Это чувство очищения со мной, пока я люблю и ценю прозу Набокова, его потрясающий дар слова.

РЕЦЕНЗИЯ НА РОМАН Ю. М. ЛОЩИЦА «ДМИТРИЙ ДОНСКОЙ»

Прежде чем рассказывать о выбранной мною книге, я хотел бы объяснить, почему я выбрал именно роман. Я всегда интересовался историческими произведениями, ролью личности в истории. На мой взгляд, читая и разбирая историю нашей страны, можно по­нять нынешнее состояние государства и предвидеть, что будет в ближайшем будущем.

---

Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 160; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!