И эта нежность не была такой,
Как та, которую поэт какой-то
Назвал в начале века настоящей
И тихой почему-то… (394)
«Нежность» в этих набросках забывает прежнюю «тихость», однако сохраняет и даже усиливает характеристику истинности всепоглощающего чувства («Ноумереть от нежности друг к другу / Боялись мы…»). Кроме того, Ахматова явно считает это слово только «своим». Вспоминала ли она при этом, что в 1908 году Н. Гумилёв начал свою рецензию на книгу М. Кузмина «Сети» примечательной фразой: «Кузмин – поэт любви, именно поэт, а не певец. В его стихах нет ни глубины, ни нежности романтизма» [187, т. 3, с. 33]. Но слово это, возможно, относилось именно к Гумилёву в уже рассмотренном нами стихотворении «Мне с тобою пьяным весело…» Оно заканчивается строками: «Не покину я товарища / И беспутного и нежного» (31).
Понятно, что слово «нежность» и его производные имеют множество дополнительных оттенков, не входящих в состав рассмотренного концепта. Однако в русской поэзии этот концепт не только прочно утвердился, но и получил в ХХ веке новое развитие. В 1915 году увидела свет поэма Маяковского «Облако в штанах», выразившая тотальный бунт против существующего мироустройства. О себе поэт, пусть иронически, говорит: «Буду безукоризненно нежный, / не мужчина – а облако в штанах!» [398, т. 1, с. 175]. Именно это выражение объясняет заглавие поэмы, крика-исповеди человека, не нашедшего настоящей любви в исполненном зла и фальши мире. Вкратце отметим, что в том же 1915 году и Блок и Маяковский отталкиваются от оттенка синильности в тютчевских строках о нежности «на склоне наших лет». Блок в стихотворении «Пусть я и жил, не любя…» воспроизводит тютчевские рифмы и противопоставляет «суетливой нежности» романтический трагизм «безнадежности» [85, т. 3, с. 207–209], Маяковский во вступлении к «Облаку в штанах» возглашает: «В моей душе ни одного седого волоса и старческой нежности нет в ней» [398, т. 1 с. 175]. Это свидетельствует об актуальности основного значения концепта и о стремлении освободить его от нежелательных обертонов.
|
|
|
Применительно к рассматриваемому стихотворению Ахматовой понятие «концепт» даёт ключ к пониманию проблемы чужого слова. В этом случае концепт «нежность» соединяет конкретно-чувственные и понятийные элементы динамически сформировавшегося преставления с его статическим воплощением. Концепт как доминанта лексической парадигмы (определение Н. Н. Ничик) образован рядом не «чужих», а общепоэтических слов. Однако синтагматический ряд стихотворения создаёт эффект «неповторимого слова» Ахматовой, которое она считала условием создания настоящего поэтического произведения. Поэтому необходимо продолжить рассмотрение созданного ею целостного текста.
|
|
|
Ахматова в своей миниатюре предельно конкретна и свободна в выражении субъективного чувства, хотя разговор о романтизме затрудняется отсутствием романтической лексики, точностью называния действий и чувств. Речь от первого лица здесь предполагает непосредственное присутствие и участие этого лица. Строки: «Ты напрасно бережно кутаешь / Мне плечи и грудь в меха…» называют реальные плечи и грудь.
Кстати, не плечи, а грудь находим в обоих приведённых выше стихотворениях Державина, но можно утверждать: в двух его контекстах и одном ахматовском перед нами три разных слова, принадлежащие разным семантическим полям. «Не падай мне на грудь в восторгах» – идиома, в которой конкретная часть тела почти незаметна, выражение «упасть кому-либо на грудь» понимается обычно как попытка максимального приближения. «Тихо веткой грудь ей щекочи» – проявление безличной эротической вольности. Но «Мне плечи и грудь в меха» – это не просто конкретный, но и целостный единичный образ, вернее, часть такового, созданного обеими процитированными строками. Энергия отталкивания, заданная словом «напрасно», делает отношение «ты» – «мне» сугубо личностным. Дело не в «плечах и груди» вообще, а в том, что не следует этого делать «мне».
|
|
|
Это лирическое высказывание приобретает значительность и благодаря общему контексту сборника «Чётки», посвящённого преимущественно любовной тематике. Конкретная ситуация выступает метонимией отношений между «я» и «ты» в целом. (Метонимичность, напомним, является одним из устойчивых признаков классицистического стиля). В ахматовской миниатюре ощущение того, что отношения двоих не сводятся к маленькому конкретному эпизоду, создаётся сменой точек зрения. Третья и четвёртая строки соединяют объективный и субъективный планы: выражение «напрасно» содержит внутреннюю оценку действия, а «бережно кутаешь…» – внешнее описание действия. «Мне плечи и грудь в меха» – вновь взгляд изнутри. В пятой мы можем услышать косвенную речь собеседника: «И напрасно слова покорные», приближающуюся в шестой строке к прямой речи: «говоришь о первой любви». Последние две строки, окончательный ответ, не только создают впечатление диалога, но и неожиданно раздвигают временные границы лирического сюжета. «Как я знаю эти упорные, / Несытые взгляды твои!» Здесь несколько смыслов, которые не мешают и не противоречат один другому, но создают впечатление мгновенного расширения хронотопа.
|
|
|
Обратим внимание на это явление, которое достигается совмещением в одном тексте, в одной фразе различных точек зрения. Б. А. Успенский в своей «Поэтике композиции» взял основную массу примеров, создающих ощущение многомерности, в основном из русских романов, более всего – из «Войны и мира». Выражение «несобственно-прямая речь» отграничивается им от вошедшего в широкий оборот бахтинского обозначения «чужого слова» [620, с. 67] как его частный случай. Не вдаваясь в терминологические тонкости, отметим, что речь идёт прежде всего о поэтике эпического рода, в основном – о поэтике жанра романа. В этом плане разговор о чужом слове применительно к ахматовской поэтике представляется законным и необходимым, поскольку её диалогичность не раз обращала на себя внимание исследователей. По мысли М. Бахтина, «язык романа – это система диалогически взаимоосвещающихся языков. Его нельзя описать и проанализировать как один единый язык» [67, с. 88]. В данном случае «несобственно-прямая речь» собеседника выполняет важную функцию: она отчётливо противопоставлена позиции лирической героини, которая словам«о первой любви» не верит. Это для неё чужие слова, противопоставленные «её» словам о настоящей нежности, но и добавляющие им новый оттенок смысла.
Собственно говоря, уже упоминание о первой любви раздвигает рамки ситуации до намёка на длящиеся отношения, может быть, на целый роман. Была ли героиня когда-то первой любовью героя, или же он говорит, что влюбился по-настоящему впервые лишь теперь – не сказано. Но первая любовь ассоциируется в культурной традиции с настоящей любовью, и в таком случае «настоящая нежность» первой строки противопоставлена подделке не только по её проявлениям, о чём шла речь выше. Следовательно, слово нежность обозначает здесь не оттенок любовного чувства, а его самостоятельную ипостась, что, опять-таки, не имеет ничего общего с державинским текстом. Но ситуация диалога – это ситуация понимания или переосмысления, предполагающая наличие общего языка, общей культуры или общего прошлого. Многомерность хронотопа здесь необходима для выражения многосложности человеческих отношений.
Восклицание «Как я знаю…» свидетельствует, что мужской персонаж – отнюдь не полузнакомый «озорник» вроде толстовского Ипполита Курагина. В подтексте возникает непроизнесённое слово близость. Попытка приблизиться отвергается, но последние строки совершенно неожиданно позволяют догадаться, что близость когда-то была, в ином времени и пространстве, а интонация этих строк не говорит о том, что она совершенно исчезла. Хронотоп стихотворения весьма ощутимо расширяется благодаря только одному слову «знаю». «Упорные, несытые взгляды» производят впечатление гораздо более чувственное, чем длинный перечень нерекомендуемых проявлений страсти у Державина. Узнавание своей конкретностью утверждает право на существование этих «несытых взглядов» гораздо сильнее, чем если бы они воспевались. Вспомним о приведённом выше свойстве Горация утверждать – отрицая, унаследованном поэтикой классицизма как один из безотказно работающих приёмов. Интимное «ты» в этом стихотворении отнюдь не «отсылает» читателя ни к пушкинскому «Пустое вы сердечным ты…» [493, т. 3, с. 60], ни к ахматовскому «И как будто по ошибке / Я сказала “Ты”…» (22). Но его окраска обеспечена как общеязыковым этикетом, так и сложившейся поэтической традицией. Близость, не уничтожаемая отталкиванием, создаёт особое смысловое поле в стихотворении Ахматовой. Можно теперь понять, что Н. В. Недоброво испытал не только литературное, а и действительно близкое к ревности волнение, что и вызвало к жизни его эпиграмму. В то же время он отдавал себе отчёт, что это следствие чисто литературных достоинств стихотворения, о которых он вполне компетентно высказался в своей статье.
Однако этот художественный эффект имеет под собой и другой основание – результат усвоения Ахматовой традиции многомерного восприятия человека. Таков был уже шекспировский метод, вызвавший восхищение Пушкина «вольным и широким изображением характеров» [493, т. 7, с. 164, 516]. Е. Г. Эткинд обратил внимание на то, что «Пушкин умел испытывать к своим персонажам одновременно противоположные чувства: от любви до ненависти, от восхищения до отвращения. Достаточно назвать Дона Гуана и Пугачёва, Онегина и Сальери, Петра и Мазепу. Такая же непримиримость одновременных чувств наблюдается в отношении всего сущего – реального и воображаемого» [693, с. 100–101]. Способность испытывать такие чувства получают и персонажи – вспомним и о слезах, которые льёт Татьяна над письмом Онегина, и о том, что говорит она ему в финале романа. В этом отношении аналогичные чувства вызывает в читателях Толстой, рисуя Долохова то демонической натурой, то безродным бедняком, уязвимым и иногда даже трогательным, то целеустремлённым руководителем партизанского отряда. Менее резкие, но вполне ощутимые противоречия обнаруживаются в обрисовке прочих толстовских образов, среди них наиболее показательна фигура Анны Карениной. Влиянию многомерного восприятия человека на поэтику Достоевского посвящена известная работа М. М. Бахтина [63], породившая целое направление в литературоведении.
Справедливо будет вспомнить, что в традициях антропоцентрической культуры не впервые представлен целостный человек со всеми противоречивыми чувствами, которые он способен вызывать. Можно привести хотя бы один из наиболее знаменитых примеров античной лирики – строки Катулла: «И ненавижу её и люблю. “Почему же” – ты спросишь. / Сам я не знаю, но так чувствую я – и томлюсь» [267, с. 138] или взглянуть ещё далее – на гомеровских героев. Сама способность понимать и любить человека в его противоречиях – свойство не только литературное, но умение последовательно выражать такую позицию было разработано русским реалистическим романом XIX века и усвоено Ахматовой. В её стихотворении о настоящей нежности тесно слиты многомерность хронотопа и сложность человеческих личностей и чувств. Однако приёмы, которыми пользуется лирический поэт, не могут быть сведены к традициям эпического рода.
Существенно, что М. Бахтин, положивший начало исследованиям «чужого слова» в литературе, связывал это явление с поэтикой романа. Для лирики, считал он, дело обстоит противоположным образом: «И о чужом поэт говорит на своем языке». «Поэт определяется идеей единого и единственного языка и единого монологического высказывания». «Всё входящее в произведение должно утопить в Лете, забыть свою предшествующую жизнь в чужих контекстах» [65, с. 75, 82, 83].
В рассмотренном стихотворении Ахматовой, как видим, дело обстоит несколько сложнее, но это не противоречит основным положениям теории Бахтина. «Чужое слово» в стихотворении «Настоящую нежность не спутаешь…» присутствует, но не как игра интертекстуальными ассоциациями, а как результат освоения автором некоторых свойств поэтики романа, которые, однако, оказываются в подчинении законам построения лирического произведения.
А лексические совпадения со знакомыми Ахматовой стихотворениями Державина демонстрируют разделяющую поэтов дистанцию, поскольку одни и те же слова у них принадлежат к различным семантическим полям. Здесь развитие литературного языка делает некорректными разговоры о «цитатности» или «вживлении» «чужого слова» – ахматовская лексика обогащена новыми значениями, которые поэзия вырабатывала более столетия, но строго ею отобранными, что и позволяет говорить о «неповторимых словах».
Кроме того, словосочетание «настоящую нежность», открывающее миниатюру, можно рассматривать в качестве концепта, выработанного русской лирикой XIX столетия в значении, соединяющем ощущение неги с представлением об истинном любовном чувстве. Это не «чужое», а общепоэтическое слово, смысловое наполнение которого Ахматова использовала точно и уместно. «Гений – захватчик», и миниатюра 1913 года сделала это выражение её собственностью. Оно никуда не «отсылает», однако реализует накопленный эмоциональный и ценностный ореол вербального знака. Пресуппозиция текста, то есть условие уместности и успешности авторского высказывания, зависит от культурного багажа читателя, в данном случае – от знакомства с классическими образцами русской лирики. Однако у Ахматовой концепт «нежность» имеет значение, понятное и неподготовленному читателю, более того, может сам служить смысловой опорой в случае, если её стихотворение будет прочитано ранее стихов Пушкина, Баратынского или Тютчева. Отметим, что аксиологическая значимость искреннего полноценного чувства, берущая начало в искусстве сентиментализма и романтизма, в русской поэзии не исчезает с приходом иных литературных направлений. Она определяет смысловую характеристику концепта, входящего в смысловое поле «видеть и любить человека» [427, с. 117].
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 222; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!