Поклонники «света». Манихейство

⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 15Следующая ⇒

В Иране обстановка была несколько иной. Воинственные парфяне с Копетдага объединились со степными саками и выгнали македонян из Ирана. Их цари мужественно отстаивали свою землю от македонян и римлян, но обаянию эллинской культуры подчинились и они. В их столице, Ктезифоне, ставились трагедии Еврипида, шли диалоги о философии Платона, переводился на персидский язык Аристотель. И соответственно в этой химерной целостности – Парфянской державе – расцвел гностицизм.

В 224 г. н. э. князь из дома Сасана Арташир Папаган изгнал парфян из «Священной земли Ирана» и восстановил учение Заратуштры. Но к участию в зороастрийском культе допускались только персы, а население Месопотамии принимало либо христианство, либо гностицизм. И вот на границе двух миров – эллинского и персидского – в Месопотамии родился исключительно тонкий, талантливый художник, каллиграф и писатель Мани. В поисках мудрости он ездил даже в Индию, а вернувшись на родину, проповедовал новое учение, в дальнейшем сыгравшее огромную роль в развитии культуры, истории и даже этногенеза.

Заметим, что гностиками становились мечтатели, богоискатели, почти фантасты, стремившиеся, подобно античным философам, придумать связную и непротиворечивую концепцию мироздания, включая в него добро и зло. ГНОСТИЦИЗМ – ЭТО НЕ ПОЗНАНИЕ МИРА, А ПОЭЗИЯ ПОНЯТИЙ, В КОТОРОЙ ГЛАВНОЕ МЕСТО ЗАНИМАЛО НЕПРИЯТИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. Гностические системы были совершенно потрясающими по красоте, логичности, неожиданности. Но они не имели никакого отношения к научной мысли, ничего не объясняли и не считали нужным объяснять, за одним исключением: учения Мани и его последователей. Манихеи объясняли людям, что такое зло.

Мани проповедовал такую идею: раньше свет и тьма были разделены между собой и тьма была сплошная, но не одинаковая – там были облака сгущенного мрака и разреженного мрака, и они двигались в беспорядке, в таком броуновском движении, и однажды случайно они подошли к границе света и попытались туда вторгнуться.

Против них вышел «первочеловек», первый человек, под которым надо понимать Ормузда, который стал бороться и не пускать облака мрака в обитель света. Облака напали на первочеловека, облекли собой, разорвали его светлое тело на части, и частицы света это тело мучают; это и есть мир – смесь мрака со светом. Надо добиться, чтобы эти частицы были освобождены, ради чего приходил сначала Христос, а потом он, Мани – Утешитель, и вот он учит, что нужно делать.

Да, действительно, нужно вести себя очень аскетически, не есть и не убивать животных с теплой кровью (лягушек и змей можно), есть растительную пищу, воздерживаться от всякого рода плотских развлечений, потому что, если женишься, это естественным образом оздоровляет твой организм и он крепче держит душу. Но разрешались оргии с полным развратом, только чтобы было неизвестно, кто с кем, потому что это расшатывает организм и помогает душе освободиться. Система логичная. Самоубийство не помогает, потому что существует переселение душ из тела в тело, и если ты самоубьешься, то опять возродишься и надо все начинать сначала. Поэтому надо добиться подлинной смерти – потерять вкус к жизни.

Мани трагически погиб, казненный по проискам магов – зороастрийского духовенства, но его учение распространилось по всей Ойкумене, от Китая до Тулузы, и везде встречало крайне враждебное отношение, потому что в нем отчетливо проявилась враждебность к живой природе, семье и творческой истории этносов как порождениям злого начала – мрака. В сравнение с манихеями нельзя поставить даже маркионитов.

Маркион и маркиониты

Большинство гностиков не стремилось распространять свое учение, ибо они считали его слишком сложным для восприятия невежественных людей, и их концепции гасли вместе с ними. Но в середине II в. христианский мыслитель Маркион, опираясь на речь апостола Павла в Афинах о «Неведомом Боге», развил гностическую концепцию до такой степени, что она стала доступной широким массам христиан.

Маркион происходил из Малой Азии. Был очень учен. Сначала был торговцем, потом занялся филологией и написал большой трактат о Ветхом и Новом Заветах, где доказал очень квалифицированно, что Бог Ветхого и Бог Нового Завета – это разные боги и что, следовательно, христианину поклоняться Ветхому Завету нельзя. А так как поклонение Богу Ветхого Завета вошло в обиход, то большая часть церковников его не приняла, но Церковь разделилась на две части – маркионитов и противников Маркиона. Победили тогда, во II в., маркиониты, но в III в. дуалистов одолели сторонники монизма.

Маркиона объявили последователем сатаны и не признали его учения. Церковь его низвергла, а книгу его подвергли осторожному замалчиванию – самое страшное, что может быть для ученого. Просто на эту тему считалось неприличным говорить. (Восстановил систему доказательств Маркиона только один немецкий ученый – Доллингер, который из разных текстов собрал аргументы Маркиона, доказывающие, что Бог Нового и Бог Ветхого Завета – это разные боги, противостоящие один другому, как добро и зло.) Однако учение Маркиона все же не исчезло. Через сотни передач оно сохранялось на родине Маркиона, в Малой Азии, и в IX в., преображенное, но еще узнаваемое, стало исповеданием павликиан (от имени апостола Павла), выступивших на борьбу с византийским православием, причем они даже заключили союз с мусульманами.

Павликиан нельзя считать христианами. Несмотря на то что они не отвергали Евангелия, павликиане называли крест символом проклятия, ибо на нем был распят Христос, не принимали икон и обрядов, не признавали таинств крещения и причастия и все материальное почитали злом. Будучи последовательными, павликиане активно боролись против церкви и власти, прихожан и подданных, сделав промыслом продажу плененных юношей и девушек арабам. Вместе с тем в числе павликиан встречалось множество попов-расстриг и монахов, а также профессиональных военных. Удержать этих сектантов от зверств не могли даже их духовные руководители. Жизнь брала свое, даже если лозунгом борьбы было отрицание жизни. И не стоит в этих убийствах винить Маркиона, филолога, показавшего принципиальное различие между Ветхим и Новым Заветами. В идеологическую основу антисистемы могла быть положена и другая концепция, как мы сейчас и покажем.

Павликианство было разгромлено военной силой в 872 г., после чего пленных павликиан не казнили, а поместили на границе с Болгарией для несения службы пограничной охраны. Так смешанная манихейско-маркионитская доктрина проникла к балканским славянам и породила богомильство, вариант дуализма, весьма отличающийся от манихейского прототипа, укрепившегося в те же годы в Македонии.

Вместо извечного противостояния света и мрака богомилы учили, что глава созданных Богом ангелов, Сатаниил, из гордости восстал и был низвергнут в воды, ибо суши еще не было. Сатаниил создал сушу и людей, но не мог их одушевить, для чего обратился к Богу, обещая стать послушным. Бог вдунул в людей душу, и тогда Сатаниил его надул и сделал Каина. Бог, в ответ на это, отрыгнул Иисуса, бесплотного духа, для руководства ангелами, тоже бесплотными. Иисус вошел в одно ухо Марии, вышел через другое и обрел форму человека, оставаясь призрачным. Ангелы Сатаниила скрутили, отняли у него суффикс «ил», в котором таилась сила, разумеется мистическая, и загнали его в ад. Теперь он не Сатаниил, а сатана. А Иисус вернулся в чрево Отца, покинув материальный, созданный Сатаниилом мир. Вывод из концепции был прост: бей византийцев!

Как видно из описания, разница во взглядах у манихеев, маркионитов, богомилов и провансальских катаров была больше, нежели у католиков и православных. Однако дуалисты имели единую организацию из шестнадцати церквей, тесно связанных друг с другом. Сходство их было сильнее различий, несмотря на то что основой его было отрицание. В отрицании была их сила, но также и слабость; отрицание помогало им побеждать, но не давало победить.

Катары

Западная Европа несколько позже, чем Передний Восток, испытала все последствия механического смешения этносов. Подлинная химера образовалась в Лангедоке, захватив на западе Тулузу, а на востоке – Северную Италию.

Беда была в том, что Великий караванный путь, начинавшийся в Китае и шедший по бескрайним безлюдным степям, доходил до богатого, обильного всеми продуктами Лиона, затем до величественной Тулузы и заканчивался в мусульманской Испании, в Кордове. А с международной торговлей всегда связано разнообразие людей и идей, неспособных слиться друг с другом. Зато в теле такой химеры часто прорастают, как паразиты, жизнеотрицающие системы, примеры которых мы уже видели.

Дуалистическое учение катаров проникло в Лангедок с Балканского полуострова, где смешались уже знакомые нам павликиане, богомилы и манихеи. Катаров французы называли альбигойцами, ибо одним из их центров был город Альби.

Распространенное мнение, что пламенная религиозность Средневековья породила католический фанатизм, от которого запылали костры первой инквизиции, – вполне ошибочно. К концу XI в. духовное и светское общество Европы находилось в полном нравственном падении. Многие священники были безграмотны, прелаты получали назначения благодаря родственным связям, богословская мысль была задавлена буквальными толкованиями Библии, соответствовавшими уровню невежественных теологов, а духовная жизнь была скована уставами клюнийских монахов, настойчиво подменявших вольномыслие добронравием. В ту эпоху все энергичные натуры делались или мистиками, или развратниками. А энергичных пассионарных людей во Франции было много больше, чем требовалось для повседневной жизни. Поэтому-то их и старались сплавить в Палестину, освобождать Гроб Господень от мусульман, с надеждой, что они не вернутся.

Но ехали на Восток не все. Многие искали разгадок бытия, не покидая родных городов, потому что восточная мудрость сама текла на Запад. Она несла ответ на самый больной вопрос теологии: Бог, создавший мир, благ, откуда же появились зло и сатана?

Принятая в католичестве легенда о восстании обуянного гордыней ангела не удовлетворяла пытливые умы. Бог всеведущ и всемогущ! Значит, он должен был предусмотреть это восстание и подавить его. А раз он этого не сделал, то он повинен во всех последствиях и, следовательно, является источником зла. Логично, но абсурдно. Значит, что-то не так. На это отвечали приходившие с Востока манихеи: «Зло извечно. Это материя, оживленная духом, но обволокшая его собой. Зло мира – это мучения духа в тенетах материи». Следовательно, все материальное – источник зла. А раз так, то зло – это любые вещи, в том числе храмы и иконы, кресты и тела людей. И все это подлежит уничтожению.

В чем же усматривали катары (альбигойцы) и вообще все гностики-манихеи свою задачу? Они считали, что надо вырваться из этого страшного мира. Для этого мало умереть, так как смерть тела ведет к новому воплощению души – к новым мучениям. Надо вырваться из цепи перевоплощений, а для этого мало убить тело, нужно умертвить душу. Каким путем? Убив все свои желания. Аскетизм, полный аскетизм! Есть только постную пищу, но у них оливковое масло было хорошее, так что это было довольно вкусно. Рыбу можно есть, лягушек можно есть, французы едят лягушек. Затем, конечно, никакой семьи, никакого брака. Надо изнурить свою плоть до такой степени, чтобы душа уже не захотела оставаться в этом мире, тогда она в момент смерти воспарит к светлому Богу. Но плоть можно изнурять двумя способами – или аскетизмом, или неистовым развратом. В разврате она тоже изнуряется, и поэтому время от времени альбигойцы устраивали ночные оргии, обязательно в темноте, чтобы никто не знал, кто с кем изнуряет плоть. Это было обязательное условие, потому что если человек полюбил кого-то, то это уже привязанность, привязанность к чему? – к плотскому миру: она его полюбила или он ее – значит, все! Они не могут стать совершенными и изъяться из мира. А если просто в публичном доме плоть изнурять, то это – пожалуйста.

По учению альбигойцев, полезен сам по себе всякий акт изнурения плоти, ведущий к отвращению к жизни, но без брака и воспитания детей, потому что и дети, и любимая жена, и хороший муж – все они являются частями, составляющими этот мир, и, следовательно, соблазном дьявола, которого надо избегнуть.

Мораль, естественно, упразднялась. Ведь если материя – зло, то любое истребление ее – благо, будь то убийство, ложь, предательство... все не имеет никакого значения. По отношению к предметам материального мира было все позволено.

Но тут средневековый христианин сразу же задавал вопрос: а как же Христос, который был и человеком? Исцелял больных, одобрял веселье настолько, что превратил в Кане Галилейской воду в вино, защитил женщину, то есть не был противником живой материальной жизни? На это были подготовлены два ответа: явный для новообращенных и тайный для посвященных. Явно объяснялось, что «Христос имел небесное, эфирное тело, когда вселился в Марию. Он вышел из нее столь же чуждым материи, каким был прежде... Он не имел надобности ни в чем земном, и если он видимо ел и пил, то делал это для людей, чтобы не заподозрить себя перед сатаной, который искал случая погубить Избавителя».

Однако для «верных» (так назывались члены общины) предлагалось другое объяснение: «Христос – творение демона; он пришел в мир, чтобы обмануть людей и помешать их спасению. Настоящий же не приходил, а жил в особом мире, в „Небесном Иерусалиме“.

Довольно деталей. Нет и не может быть сомнения в том, что манихейское альбигойство не ересь, а просто антихристианство и что оно дальше от христианства, нежели ислам и даже теистический буддизм. Однако если перейти от теологии к истории культуры, то вывод будет иным. Бог и дьявол в манихейской концепции сохранились, но поменялись местами. Именно поэтому новое исповедание имело в XII в. такой грандиозный успех. Экзотичной была сама концепция, а детали ее привычны, и замена плюса на минус для восприятия богоискателей оказалась легка.

Следовательно, в смене знака мог найти выражение любой протест, любое неприятие действительности, в самом деле весьма непривлекательной. Кроме того, любое манихейское учение распадалось на множество направлений, мироощущений, мировоззрений и степеней концентрации, чему способствовали в равной мере пассионарность новообращенных, позволявшая им не бояться костра, и оправдание лжи, с помощью которой они не только спасали себя, но и наносили своим противникам неотразимые, губительные удары.

Конечно, далеко не все в Западной Европе понимали сложную догматику манихейства, да многие и не стремились к этому. Им было достаточно осознать, что сатана для них не враг, а владыка и помощник в затеваемых ими преступлениях. Тайно исповедовал это учение император Генрих IV, враг Папы Григория VII. А простодушный Ричард Львиное Сердце откровенно заявил, что все члены дома Плантагенетов пришли от дьявола и вернутся к дьяволу. Этим заявлением он оправдал все совершенные им преступления и предательства; по крайней мере, так считал он сам.

И ведь эту доктрину, упразднявшую совесть, исповедовали в XII в. не только короли, но и священники, ткачи, рыцари, крестьяне, нищие, ученые законоведы и безграмотные бродячие монахи, причем большинство из них не отдавали себе отчета в значении своих умонастроений. Эти последние легко переходили из одного стана в другой, потому что от них не требовалось формального отречения от догматов своей веры.

Основная часть этого умонастроения – община катаров – имела строгую дисциплину, трехстепенную иерархию и ни на какие компромиссы не шла. Проповедь «совершенных» во Франции и даже в Италии так наэлектризовывала массы, что подчас даже Папа боялся покинуть укрепленный замок, чтобы на городских улицах не подвергнуться оскорблениям возбужденной толпы, среди которой были и рыцари, тем более что феодалы отказывались ее усмирять.

Может возникнуть ложное мнение, что католики были лучше, честнее, добрее, благороднее катаров (альбигойцев). Оно столь же неверно, как и обратное. Люди остаются самими собою, какие бы этические доктрины им ни проповедовались. Да и почему концепция, что можно купить отпущение грехов за деньги, пожертвованные на крестовый поход, лучше, чем призыв к борьбе с материальным миром?

Учение католиков было столь же логично, только с иной доминантой: католики утверждали, что мир должен быть сохранен и что жизнь как таковая не должна пресекаться. И во имя этого они очень много убивали. Казалось бы, парадокс? Нет, не парадокс. Для того чтобы жизнь поддерживалась, согласно диалектике природы, смерть так же необходима, как и жизнь, потому что после смерти идет восстановление.

А альбигойцы, отрицая жизнь и стремясь к ее уничтожению, делали очень хитрую вещь – они отказывались убивать все живые существа с теплой кровью (поэтому выяснить, кто альбигоец, кто не альбигоец, было очень легко: велели человеку зарезать курицу, если он отказывался, то его и тащили на костер). Вы скажете, что альбигойцы лучше католиков. Они ведь такие гуманные, что даже курицу не убьют. Но ведь если бы кур не стали резать и кушать, то их бы не стали и разводить, и куры исчезли бы совсем как вид. Только благодаря смене жизни и смерти поддерживаются биосферные процессы; альбигойцы это понимали, они стремились к смерти полной, окончательной, без возрождения.

А представим себе, что все люди последовали бы учению альбигойцев: жизнь прекратилась бы в одном поколении!

Вот потому-то там, где последователи антисистемы захватывали власть, они отказывались от антисистемных принципов. Не отвергая их официально, они превращали захваченную ими страну в заурядное феодальное государство.

Зиндики (исмаилиты)

Совсем рядом с двумя уже описанными суперэтносами, по другую сторону Средиземного моря, находился третий суперэтнос, известный также по конфессиональному признаку, – мусульманский. Возник он в начале VII в. и, следовательно, был моложе византийского и старше романо-германского. Однако жизнь его протекала столь напряженно, что состарила его преждевременно.

Грандиозные победы арабов на востоке и западе расширили границы халифата до Памира и Пиренеев. Множество племен и народов было включено в халифат и обращено в ислам. Так создался мусульманский суперэтнос. Негативная антисистема здесь имела оригинальные формы, но несла ту же самую губительную функцию. И если провансальские катары и болгарские богомилы были явлением импортным, то арабы, завоевавшие Сирию и Иран, получили в качестве подданных маздакитов Азербайджана, огнепоклонников Хорасана, буддистов Средней Азии, манихеев Месопотамии и гностиков Сирии.

Все эти учения, весьма различные между собою, пылали одинаковой ненавистью к поработителям-мусульманам и к вере ислама. Неоднократно вспыхивали восстания, беспощадно подавляемые халифами, до тех пор пока не сложилась новая консорция – религиозная организация, поставившая себе целью борьбу против религии. Она вобрала в себя множество древних традиций и создала новую, оригинальную и неистребимую, ибо она потрясла мусульманский мир[24] .

Мусульманское право – шариат – позволяло христианам и евреям за дополнительный налог спокойно исповедовать свои религии. Идолопоклонники подлежали обращению в ислам, что тоже было сносно. Но зиндикам (от персидского слова «зенд» – «смысл», что было эквивалентом греческого «гнозис» – «знание»), представителям нигилистических учений, грозила мучительная смерть. Следовательно, зиндики – это гностики, но в арабскую эпоху это название приобрело новый оттенок – «колдуны». Против них была учреждена целая инквизиция, глава которой носил титул «палач зиндиков». Естественно, что при таких условиях свободная мысль была погребена в подполье и вышла из него преображенной до неузнаваемости во второй половине IX в. И даже основатель новой концепции известен. Звали его Абдулла ибн Маймун, родом – перс из Мидии, по профессии – глазной врач, умер в 874 (875) г.

Догматику и принципы нового учения можно лишь описать, но не сформулировать, так как основным его принципом была ложь. Сторонники новой доктрины называли даже себя в разных местах по-разному: наиболее известные названия в Персии – исмаилиты, в Аравии – карматы. Цель же их была одна – во что бы то ни стало разрушить ислам, как катары стремились разрушить христианство.

Видимая сторона учения была проста: безобразия этого мира исправит махди, то есть спаситель человечества и восстановитель справедливости. Эта проповедь почти всегда находит отклик в массах народа, особенно в тяжелые времена. А IX в. был очень жестоким. Мятежи и отпадения эмиров, восстания племен на окраинах и рабов-зинджей в сердце страны, бесчинства наемных войск и произвол администрации, поражения в войнах с Византией и растущий фанатизм мулл – все это ложилось на плечи крестьян и городской бедноты, в том числе и образованных, но нищих персов и сирийцев. Горючего скопилось много; надо было уметь поднести к нему факел.

Свободная пропаганда любых идей была в халифате неосуществима. Поэтому эмиссары доктрины выдавали себя за мусульман. Они толковали тексты Корана, попутно вызывая в собеседниках сомнения и намекая, что им что-то известно, но вот-де истинный закон забыт, отчего все бедствия и проистекают, а вот если его восстановить, то... Но тут он, как бы спохватившись, замолкал, чем, конечно, разжигал любопытство. Собеседник, крайне заинтересованный, просит продолжать, но проповедник, опять-таки ссылаясь на Коран, берет с него клятву соблюдения молчания, а затем, как испытание доброй воли прозелита, сумму денег, сообразно средствам, на общее дело. Затем идет обучение новообращенного. Мир, в котором мы живем, плохой, потому что здесь всякие кадии, эмиры, муллы, халиф со своим войском угнетают и обижают бедных людей, у которых, однако, есть выход: если они достигнут совершенства через участие в их общине, то попадут в антимир, где все будет наоборот – там они сами будут обижать кадиев, эмиров и т. д. Такая незамысловатая, казалось бы, система нашла себе большое количество приверженцев. Так как здешний мир, в котором мы живем, очень многими считался плохим, то антимир, естественно, казался хорошим.

Карматы, или, как их на Востоке называли, исмаилиты, должны были лгать всем: с шиитом он должен быть шиит, с суннитом – суннит, с евреем – еврей, с христианином – христианин, с язычником – язычник, но только должен был помнить, что тайно подчинен своему пиру – старцу. Все мусульмане – враги, против которых дозволены ложь, предательства, убийства, насилия. И вступившему на «путь», даже в первую степень, возврата нет, кроме как смерть.

Община, исповедовавшая и проповедовавшая это страшное учение, бывшее, бесспорно, мистическим и вместе с тем антирелигиозным, очень быстро завоевала твердые позиции в самых разных областях распадавшегося халифата.

Никакого духовенства у них не было, но иерархия была очень строгая. Каждая община имела своих руководителей, которым подчинялась совершенно беспрекословно. На смерть они шли совершенно не дрогнув, потому что за мученическую смерть им гарантировалось место в антимире, где вечное блаженство. А чтобы они верили, что антимир действительно существует, что это не обман, им давали покурить гашиша – самый обыкновенный наркотик, – и они его видели! Видения у них были такие красочные, что за них стоило погибнуть.

И как только на фоне меркнущего заката на небе появлялась голубая звезда Зухра (планета Венера), исмаилиты проникали всюду и убивали ради убийства, сами оставаясь невидимыми. Ночь, символ тайны, была их стихией. Они заключали тайные сделки, тайно дружили с тамплиерами, тайно вступали в свое братство и, погибая под пытками, хранили тайну мотивов своих деяний.

Наибольший успех имела карматская община Бахрейна, разорившая в 929 г. Мекку. Карматы перебили паломников и похитили черный камень Каабы, который вернули лишь в 951 г. Губительными набегами карматы обескровили Сирию и Ирак, им удалось овладеть даже Мультаном в Индии, где они варварски перебили население и разрушили дивное произведение искусства – храм Адитьи[25] .

Не меньшее значение имело обращение в исмаилизм части берберов Атласа. Эти воинственные племена использовали проповедь псевдоислама для того, чтобы расправиться с завоевателями-арабами. Вождь восставших Убейдулла в 907 г. короновался халифом, основав династию Фатимидов, потомков дочери пророка и Али. Его потомкам удалось покорить Египет.

«Старец горы»

Исмаилиты пытались также утвердиться в Иране и Средней Азии, но натолкнулись на противодействие тюрков, сначала Махмуда Газневи, а потом сельджукских султанов. Несмотря на понесенные поражения, исмаилиты в конце XII в. держались в Иране и Сирии. Честолюбивый Хасан Саббах, чиновник канцелярии сельджукского султана Мелик-шаха, выгнанный за интриги, стал исмаилитским имамом. В 1090 г. ему удалось овладеть горной крепостью Аламут в Дейлеме, и он стал называться «старец горы», а позже исмаилиты приобрели и десяток крепостей в горах Ливана и Антиливана.

Однако не крепости были главной опорой этих фанатиков. Большая часть подданных «старца горы» жила в городах и селах, выдавая себя за мусульман или христиан. Мусульмане не считали их за единоверцев, и поэт XII в. Усама ибн-Мункыз в «Книге Назидания» рассказывает, что во время осады его замка его мать увела свою дочь на балкон над пропастью, чтобы столкнуть девушку в бездну, лишь бы она не попала в плен к исмаилитам. Попытки уничтожить этот орден были всегда неудачны, ибо каждого вазира или эмира, неудобного для исмаилитов, подстерегал неотразимый кинжал явного убийцы, жертвовавшего жизнью по велению своего старца.

Хасан Саббах не ощущал недостатка в искренних приверженцах. Так погиб в 1092 г. вазир Низам аль-Мульк от кинжала фидаина. Так в Испахане ложнослепой нищий, прося проводить его до дому, заманивал мусульман в засаду, где доверчивого добряка убивали. Но это были мелочи. Хасан нашел способ сломать не социальную, а этническую систему. Он направил своих убийц на самых талантливых и энергичных эмиров, место которых, естественно, занимали менее способные, а то и вовсе бездарные тупицы и себялюбцы. А эти последние, занимая низшие должности, способствовали действиям исмаилитов, ибо знали, что кинжал фидаина откроет им путь на вершину власти. Такой целенаправленный геноцид за 50 лет превратил Сельджукский султанат в бессистемное скопление небольших, но хищных княжеств, пожиравших друг друга, как пауки в банке.

Наличие мощной антисистемы исмаилитов превратило борьбу христианства с исламом в трехстороннюю войну. Исмаилиты были врагами всех, но, как все, они нуждались в друзьях и искали их где могли, даже среди христиан. Православные византийцы для исмаилитов не подходили; греки так обожглись на былом попустительстве павликианам, развязавшим восстание в IX в., что в XII в. предпочитали иметь дело с сельджуками, у которых можно было запросто выкупать и обменивать пленников.

Зато крестоносцы за полвека растеряли первоначальный религиозный порыв и поддались обаянию роскоши и неги Востока. Война из грандиозного столкновения «христианского» и «мусульманского» миров превратилась в серию феодальных стычек, обычных для любой страны того времени. Исмаилиты держались в своих замках, пользуясь всеобщим беспорядком, и продавали услуги своих фидаинов феодалам, желавшим избавиться от того или иного соперника. Убийства приносили секте доход.

Отрицательное мироощущение

А теперь остановим караван нашего внимания для того, чтобы поразмыслить над уже сделанными описаниями. Как легко было заметить, три большие суперэтнические системы сопровождались антисистемами, вернее, одной антисистемой, подобно тому как тени разных людей различаются друг от друга не по внутреннему наполнению, которого у теней вообще нет, а лишь по контурам.

Как уже было показано, провансальские катары, болгарские богомилы, малоазиатские павликиане, аравийские карматы, берберийские и иранские исмаилиты, имея множество этнографических и догматических различий, обладали одной общей чертой – НЕПРИЯТИЕМ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, ТО ЕСТЬ МЕТАФИЗИЧЕСКИМ НИГИЛИЗМОМ. Эта их особенность так бросалась в глаза всем исследователям, что возник соблазн усмотреть в ней проявление классовой борьбы, которая в эпоху расцвета феодализма, безусловно, имела место. Однако это завлекательное упрощение при переходе на почву фактов наталкивается на непреодолимые затруднения.

Каково было поведение самих еретиков? Феодалов они, конечно, убивали, но столь же беспощадно они расправлялись с крестьянами, отнимая их достояние и продавая их жен и детей в рабство. Социальный состав манихейских и исмаилитских общин был крайне пестрым. В их числе были попы-расстриги, нищие ремесленники и богатые купцы, крестьяне и бродяги – искатели приключений и, наконец, профессиональные воины, то есть феодалы, без которых длительная и удачная война была в те времена невозможна. В войске должны были быть люди, умеющие построить воинов в боевой порядок, укрепить замок, организовать осаду. А в X–XIII вв. это умели только феодалы.

Когда же исмаилитам удавалось одержать победу и захватить страну, например Египет, то они отнюдь не меняли социального строя. Просто вожди исмаилитов становились на места суннитских эмиров и также собирали подати с феллахов и пошлины с купцов. А превратившись в феодалов, они стали проводить религиозные преследования не хуже, чем сунниты. В 1210г. «старцы горы» в Аламуте жгли «еретические» (по их мнению) книги. Фатимидский халиф Хаким повелел христианам носить на одежде кресты, а евреям – бубенчики; мусульманам было разрешено торговать на базаре только ночью, а собак, обнаруженных на улицах, было велено убивать.

И даже карматы Бахрейна, учредившие республику, казалось бы свободную от феодальных институтов, сочетали социальное равенство членов своей общины с государственным рабовладением. Как отметил востоковед Е.А. Беляев в книге «Мусульманское сектантство», «напряженная борьба, которую вели карматы против халифата и суннитского ислама, приняла с самого начала характер и форму сектантского движения. Поэтому карматы, будучи нетерпимыми фанатиками, направляли свое оружие не только против суннитского халифата и его правителей, но и против всех тех, кто не воспринимал их учения и не входил в их организацию... Нападения карматских вооруженных отрядов на мирных городских и сельских жителей сопровождались убийствами, грабежами и насилиями... Уцелевших карматы брали в плен, обращали в рабство и продавали на своих оживленных рынках наравне с другой добычей».

Естественно, что этот стереотип поведения оттолкнул от карматов широкие слои крестьян, горожан и даже бедуинов, которые были всегда готовы пограбить под любыми знаменами, но считали излишним убивать женщин и детей.

Ну какая тут «классовая борьба»?!

Но может быть, это все клевета врагов «свободной мысли» на вольнодумцев, осуждавших правителей за произвол, а духовенство – за невежество? Допустим, но почему тогда эти «клеветники» не возражали на критику своих порядков? Негативная сторона еретических учений не оспаривалась, а о позитивной французы и персы, греки и китайцы отзывались единодушно, причем явно без сговора. Но выслушаем и другую сторону – знаменитого поэта и идеолога исмаилизма Насир-и-Хосрова.

Мыслитель считал, что «если убивать змей для нас обязательно по согласному мнению людей, то убивать неверных для нас обязательно по приказу Бога Всевышнего, и неверный более змея, чем змея...». Высшая цель его веры – постижение людьми сокровенного знания и достижение «ангелоподобия». Средство достижения – установление власти Фатимидов, которое он мыслит следующим образом:

Узнавши, что заняли Мекку потомки Фатьмы,

Жар в теле и радость на сердце почувствуем мы.

Прибудут одетые в белое[26] божьи войска;

Месть бога над полчищем черных[27] , надеюсь, близка.

Пусть саблею солнце из рода пророка[28] взмахнет,

Чтоб вымер потомков Аббаса безжалостный род,

Чтоб стала земля бело-красною, словно хулла[29] ,

И истинной вере дошла до Багдада хвала.

Обитель пророка – его золотые слова,

А только наследник имеет на царство права[30] .

И если на западе солнце взошло[31] , не страшись

Из тьмы подземелий поднять свою голову ввысь.

Перевод Л.Н. Гумилева

Стихи недвусмысленны. Это призыв к религиозной войне без какой бы то ни было социальной программы. Следовательно, движение исмаилитов не было классовым, равно как и движения катаров, богомилов и павликиан. Последние три течения отличались от исмаилитства лишь тем, что не достигли политических успехов, после которых их перерождение в феодальные государства было бы неизбежно.

Ограниченность отрицания

Как мы должны расценивать все сказанное выше с точки зрения географии? Казалось бы, фантасмагория какая-то, при чем тут география? Очень при чем! Мироощущение альбигойцев, манихеев, павликиан в Византии, исмаилитов и прочих – это система негативной экологии. Не любя мир, манихеи не собирались его хранить, наоборот, они стремились к уничтожению всего живого, всего-всего прекрасного. Вместо любовной привязанности к миру и к людям они культивировали отвращение и ненависть. Должна была стать уничтоженной вся жизнь и биосфера там, где возобладала бы эта система. Но, к счастью, у манихеев возможности были ограниченны: победить до конца, реализовать свою идею целиком они не могли принципиально.

В самом деле, если бы манихеи достигли полной победы, то для удержания ее им пришлось бы отказаться от разрушения плоти и материи, то есть преступить тот самый принцип, ради которого они стремились к победе. Совершив эту измену самим себе, они должны были бы установить систему взаимоотношений с соседями и с ландшафтами, среди которых они жили, то есть тот самый феодальный порядок, который был естественным при тогдашнем уровне техники и культуры. Следовательно, они перестали бы быть самими собой, а превратились бы в собственную противоположность. Но это положение было исключено необратимостью эволюции. Став на позицию проклятия жизни и приняв за канон ненависть к миру, нельзя исключить из этого собственное тело.

Поэтому манихеи первым делом уничтожали свои собственные тела и не оставляли потомства, так что этим все и кончалось. Полного уничтожения биосферы в тех местах, где манихеи побеждали, не происходило. И тем не менее это их отрицательное отношение ко всему живому явилось лозунгом для могучего еретического движения, которое охватило весь Балканский полуостров, большую часть Малой Азии, Северную Италию, Южную Францию и привело к неисчислимым жертвам.

Глава седьмая

Пассионарные надломы

Механизм надлома

Акматическая фаза этногенеза недолговечна. Пассионарность, как огонь, и греет и сжигает. Перегревы в акматической фазе сменяются временными спадами, когда правительствам удается навести кое-какой порядок. Но следующая вспышка пассионарности ломает установившиеся нормы, и регион событий опять становится ареной соперничества страстных и отчаянных персон, умеющих находить себе сторонников среди субпассионариев – бродяг-солдат, кондотьеров, вольных стрелков, ландскнехтов, ценящих свою жизнь меньше, чем волю, добычу, успех.

Хорошо еще, когда удается сплавить таких людей за пределы страны: в Палестину, в Мексику, в Сибирь; тогда пассионарный уровень снижается, народу становится легче, правительство может координировать ресурсы страны и с их помощью одерживать победы над соседями. Внешне этот спад пассионарного напряжения кажется прогрессом, так как успехи затемняют подлинное снижение энергетического уровня. Такое, вполне поверхностное наблюдение находит подтверждение в последующем развитии культуры. При невысокой пассионарности и достаточных способностях люди самопроявляются в областях, не связанных с риском: в искусстве, науке, преподавании и технических изобретениях. В предыдущую фазу они бы с мечами боролись за свои идеалы, а теперь они читают лекции о классиках и ставят эксперименты по теории тяготения, как Ньютон и Галилей. А другие жгут женщин, объявленных ведьмами, как Шпренгер и Инститорис, и ученых, как Кальвин. А потом будет еще хуже.

Спад пассионарности этнических систем проявляется медленно. В угасающей системе еще долго появляются пассионарные особи, тревожащие соплеменников несбыточными стремлениями. Они всем мешают, и от них избавляются. Постепенно приближается уровень «золотой посредственности» Августа, крепкой власти базилевсов Македонской династии и упорядоченности великого кардинала Ришелье. Но процесс этого «умиротворения» долог и мучителен.

Первая половина этой фазы носила в Европе название «Возрождение», хотя по сути дела была вырождением; вторая называлась Реформацией, которая была не только перестройкой устарелых воззрений, но и поводом к жуткому кровопролитию и остановке в развитии наук и искусств на многие десятилетия[32] . Но страсть охлаждается кровью мучеников и жертв. На местах пожарищ снова вырастает поросль сначала трав, потом кустов и, наконец, дубов. Эта смена фаз этногенеза столь значительна, что уделить ей особое внимание необходимо хотя бы уже потому, что меняются стереотип поведения, нормы нравственности и идеалы, то есть далекие прогнозы, ради которых людям стоит жить. Так, например, в былом «христианском мире» воцарилась «религия прогресса» и суперэтнос превратился в «цивилизацию».

На примере перехода от фазы подъема к акматической мы уже видели, как чутко реагирует этническая система на изменение уровня пассионарного напряжения. Переход от акматической фазы к надлому не является исключением.

После акматической фазы характер этногенного процесса резко изменяется. Это явление отмечено было еще до меня, хотя и не было объяснено, поскольку пассионарность была не известна автору этого наблюдения – Арнольду Тойнби. Он отметил, что время от времени в развитии, которое он рассматривал как общественное, наступает то, что он назвал «брейк даун» (по-русски – надлом), после чего развитие продолжается, но уже в смещенном виде. Меняется знак вектора, а иногда система разваливается на две-три системы и более, где различия увеличиваются, а унаследованное сходство не исчезает, но отступает на второй план.

В романо-германской Европе фаза надлома пала на XIV в. Началось с малого: французский король Филипп IV в 1307 г. арестовал тамплиеров по вымышленным обвинениям и казнил их в 1314 г. В 1309 г. папский престол был переведен в Авиньон под контроль французской короны. Достоинство церкви и рыцарства было попрано, а идея папской монархии уступила место политическим расчетам себялюбивых королей. Но это было еще предвестие бури.

Настоящий развал – «Великая схизма» (1370–1415 гг.) – разделение церкви на три лагеря, во главе которых стояли три папы, проклинавшие друг друга. Наконец, в 1410 г. на папский престол взошел Бальтазар Косса, бывший пират, алчный, развратный, жестокий человек, без тени совести и искренней веры. Он был низложен Констанцским собором (1415 г.), с которого сбежал в Австрию, и в Италии умер (1421 г.) в сане кардинала (подробности этой детективной биографии опустим). Характерно для эпохи то, что отношение общества к преступнику было гуманным, а к искренним ученым, борцам за веру – беспощадным.

Итак, западную христианскую церковь в XIV–XV вв. разоряли папы и кардиналы, превратившие ее в источник доходов, а защищали ее профессора: Виклиф в Оксфорде, Жерсон в Сорбонне и Ян Гус в Праге. Большинство же населения Европы стало либо индифферентно к религии, либо принимало участие в «черных мессах», кощунственных мистериях оргиастического характера: они предпочитали сатану – Христу. В чем механизм описанной здесь дивергенции?

Средневековая католическая церковь (как подсистема суперэтноса) для нормального функционирования требовала много пассионарной энергии со строго определенной доминантой. Излишняя энергия выбрасывалась из Европы в «крестовые походы», что сообщало суперэтносу необходимую стабильность.

Снижение уровня пассионарности привело к замещению ведущих блоков подсистемы либо гармоничными особями (шкурниками), либо субпассионариями, проникавшими на высокие должности благодаря непотизму (родственным связям). Энергии для поддержания системы стало мало, и она начала давать сбои. Продажа индульгенций была выгоднее и легче войны за Гроб Господень, изучения теологии, миссионерства и аскезы. Эгоистическая этика продиктовала новый стереотип поведения, а он, в свою очередь, привел к упрощению системы, причем пассионарии были вытеснены на окраины ее социального ареала.

Упрощение системы всегда ведет к выбросу свободной энергии. Поскольку пути за границу суперэтноса оказались прегражденными, то несостоявшимся войнам и путешественникам пришлось обратиться к деятельности интеллектуальной, к творчеству, к реформаторству (этот период XVI в. принято называть «Высоким Возрождением»). Но так как радости творчества доступны не всем, а пассионарность – феномен популяционный, то там, где возникали «слабые места», люди проявляли себя тем, что брались за оружие. Первый пример тому показали славяне. Традиция, принесенная св. Мефодием в Чехию, не умерла; она воскресла в начале XV в.

Пассионарный надлом в Чехии

В Европе пассионарный надлом начался в Чехии, на самой окраине христианского мира. Почему в Чехии? Чехия была в стороне и никакого активного участия в войне гвельфов и гибеллинов не принимала. Чехи поддерживали пап, но и с императорами не ссорились, стараясь быть подальше от всех этих немецких свар и склок, потому что чехи все-таки славяне и немецкие дела им были не так близки, как самим немцам. Поляки были от этого еще дальше, они вообще довольно вяло смотрели, как там немцы режут друг друга. Поэтому у них сохранился первичный заряд пассионарности, он не был еще растрачен, а ее уровень здесь с самого начала был относительно низким. И пока в Германии в эпоху Гогенштауфенов пассионарность была очень сильна, чехи помалкивали, вели мелкие войны с венграми, с австрийцами, и то неудачно: Рудольф Габсбургский разбил Пшемысла II – чешского короля, разгромил всю его конницу. Это для чехов большого значения не имело, поскольку этот их король был им чужой, убежденный западник, то есть по образованию, воспитанию, культуре он был настоящий немец, хотя и носил славянское имя[33] . После этого чехи выбрали себе королем люксембургского герцога Карла. Трудно сказать, кто он был – то ли немец, то ли француз. Да он и сам не интересовался этим, потому что Люксембург – маргинальная область, граница между французами и немцами, и там человек мог игнорировать такой вопрос. Карлу предложили престол в Чехии, он согласился и стал добросовестно заботиться о своих чешских подданных, построил им университет, роскошный – один из самых лучших в Европе. Отсюда-то все и пошло[34] .

Дело в том, что в средневековых университетах жизнь студентов и профессоров шла по линии внутренней самоорганизации. Они жили одной группой, одной корпорацией, а организовывались по нациям (землячествам). Голосование в ученом совете шло по нациям, студенты носили значки и кокарды тоже по нациям, выпивали – по нациям, дрались тоже. А деление по нациям устанавливалось ученым советом. И в Праге были четыре нации: баварцы, саксонцы, поляки и чехи, то есть две нации чисто немецкие – верхненемецкая и нижненемецкая, а под поляками понимались немцы Ливонского ордена, но отнюдь не поляки, потому что польская шляхта в это время травила зайцев, пила водку и мед и в университетах обучаться не очень-то стремилась. Таким образом, три нации были немецкие, а одна чешская, то есть чешская оказывалась в меньшинстве.

Карл очень беспокоился о своих чехах, он стремился создать им условия, чтобы они могли в своем собственном университете чувствовать себя спокойно, поэтому ректором все-таки был чех. И даже когда король умер и его сменил пьяница Венцеслав, то и тогда эта политика продолжалась[35] , и ректором оказался профессор богословия чех Ян Гус, который очень хорошо преподавал на чешском языке, переводил латинские тексты на чешский язык. Он говорил: «Мы же чехи, мы в своей стране, при чем тут немцы!»[36] А половина населения Праги были немцы. В Кутенберге (Кутна Гора) богатый рудник близко от Праги – там были рудокопы-немцы, и в больших городах Богемского королевства сидели немцы. Чехи составляли мелкое дворянство и крестьянство, а бюргеры и крупное дворянство делились на чешское онемеченное и просто немецкое. И вот с университета и началась свалка между чехами и немцами. Сюда добавился еще один момент: Гус, человек очень набожный и искренний, решил, что пора наконец исправить безобразия, которые творятся в церкви. Например, если священник католической церкви совершил уголовное преступление, то его надо судить на общих основаниях, а не освобождать от наказания под видом духовного суда, где все заблатовано; осудил Гус и индульгенции, ибо, считал он, грехи за деньги не отпускаются; осудил он целый ряд таких злоупотреблений. Кончилось это дело трагически, когда был созван собор в Констанце. Созван он был для того, чтобы отрешить Папу Иоанна XXIII. Папа этот был настоящий разбойник, сумевший пролезть на папский престол. Дело вскрылось, и его решили все-таки низложить. Туда же вызвали и Гуса, чтобы судить их обоих одновременно – первого за уголовные преступления и за жульничество, а второго за ересь. Результат был такой. Иоанн, увидев, что благополучный исход невозможен, убежал из Констанцы с деньгами и остаток жизни провел спокойно в Италии в полном благоденствии и благодушии, а Гуса, которому перед собором дали Охранную грамоту, большинством в один голос собор присудил к казни, и этим одним голосом был голос императора Священной Римской империи – венгерского короля Сигизмунда, брата Венцеслава Чешского (1415 г.).

Фаза надлома поведенческого стереотипа, именуемая эпохой Возрождения, характеризуется текстом Охранной грамоты императора Сигизмунда магистру Яну Гусу и последующим нарушением ее самим императором. И магистр и император были людьми фазы надлома, но с разными доминантами. Поэтому мотивировки их поступков заслуживают внимания.

Сигизмунд, выслушав окончательный результат, побледнел и затрясся, как будто бы должен был произнести приговор над самим собою: он знал, что от него зависели свобода и жизнь Гуса. Гробовое молчание воцарилось под сенью храма, когда отзвучала последняя речь и Сигизмунда спросили: «Ваше величество император! Каково будет ваше окончательное решение: за учение Гуса или против? Признаете ли вы его еретиком, заслуживающим смерти?..»

Вопрошаемый взволнованным голосом ответил так: «Продолжаю утверждать, что Гус – еретик и по праву вполне заслуживает смерти сожжением, если не отречется...»

Тогда Гус мужественно спросил: «Ваше императорское величество, ужель вы можете так поступить в унижение своей короны и немецкой чести? Ужель сами уничтожаете свою Охранную грамоту, утвержденную вашей печатью и подписью, беря на свою голову преступление и вероломство? Не о моей жизни речь, но о вашем честном имени...»

«Я действительно обещал тебе, еретик, безопасный проезд, но только сюда, а это ты получил. Обратного же пути я не обещал... Твое требование неосновательно. Тебя осудил Собор большинством голосов» – так ответил Сигизмунд.

Все были столь разгорячены, что ломали столы и бросались обломками их. Во время этого шума государь удалился. Мог бы удалиться и Гус, если бы захотел. Он, однако, возвратился в свою тюрьму. Когда в храме никого уже не было, противники Гуса хватились его. Они распорядились ударить в набат и сторожить городские ворота, чтобы он не мог убежать из города. Однако, войдя в тюрьму, они нашли Гуса стоящим на коленях и усердно молящимся. Стражи не заперли даже дверей тюрьмы и любовались благородством души Гyca.

Будь это тихое время, спокойное, все сочувствующие Гусу чехи почесали бы в затылках и сказали: «Во, чего немцы-то с нашими делают», – и разошлись бы пить пиво. Но время было бурное, и в Чехии вспыхнуло восстание: «Как? Нашего профессора! Кто сжег?» – «Немцы». – «Бей немцев!» И ведь не случись это дело с Гусом, случилось бы что-нибудь другое, что стало бы причиной побоища. Чехи видеть не могли немцев. Их тошнило от немцев – и в университете, и на площадях, и в торговой жизни, и на охоте, всегда, когда они встречались. И все-таки на раскачку после казни Гуса понадобилось четыре года, то есть восстание в Праге было, конечно, не просто результатом возмущения по поводу невинной гибели профессора, обманутого и замученного. Это был взрыв накопленной пассионарности, ее реализация в момент столкновения с уже растраченной и сниженной пассионарностью немцев. Поднялись студенты и потребовали, чтобы все три немецкие нации вместе имели равное число голосов с чехами, поскольку университет чешский. При этом чешские студенты отлупили немецких. Драки были и вне стен университета. Сторонники немцев и императора Сигизмунда шли по улице, на них напали, забили до смерти. Толпа чехов ворвалась в ратушу и всех католических депутатов – немецких чиновников – выкинула из окна – это верная смерть, там высоко. После этого жители Праги заявили немцам: «Мы вас не знаем, Папу не признаем, Папа – антихрист, а вера у нас истинно Христова. И обряды истинные мы знаем: вот там, у русских и у греков, совершенно правильно из чаши причащают и мирян и священников, а вы мирянам облатку даете, а из чаши только священники пьют. Так нехорошо». Немцы, император и Папа заявили, конечно, что все это жуткая ересь и чехов надо наказать[37] . «А, – сказали чехи, – наказать!» И пошло... С 1419 по 1438 г. шла война, состоявшая из бесконечных набегов.

Одна Чехия воевала против всей немецкой империи и даже сталкивалась с Польшей, хотя поляки старались соблюдать нейтралитет. На знамени у чехов была чаша, из которой они хотели получать причастие в виде хлеба и вина, а на знамени католиков был крест латинский – то и другое атрибуты христианской религии. Собственно говоря, в той же соседней Польше были православные, которые пользовались чашей при причастии, и были католики-поляки, которые имели свой латинский крест, такой длинный, вытянутый, но при этом и те и другие великолепно жили в мире, так что, очевидно, не религиозные лозунги были причиной этой невероятно жестокой войны, которая унесла свыше половины населения Чехии и соответственно немножко меньше в окрестных немецких странах. Важно то, что чехи отбили все крестовые походы, которые были направлены против Праги, они сами вторгались в Баварию, в Бранденбург, в Саксонию, доходили до Балтийского моря, используя новую тактику – езду на телегах; эту тактику они, очевидно, через венгерских половцев заимствовали от монголов. Способ защиты с телег, способ строительства лагеря из телег – чисто кочевнический. Ян Жижка сражался в польском войске, так что он великолепно знал восточные обычаи, он ввел эту новую тактику, против которой рыцарская тяжелая конница была бессильна.

Кончилось тем, что маленькая Чехия, не поддержанная ни Моравией, которая осталась католической, ни Венгрией, ни Польшей, которая избрала католицизм, удержалась против всей Германии, то есть против почти всей объединенной Европы. Не принимали участия в крестовых походах на гуситов только французы и англичане; французы в это время предавали свою спасительницу Жанну д’Арк, а англичане ее жгли, поэтому им было некогда. Но одна маленькая Чехия удержалась против всех, значит, пассионарный уровень среди чехов оказался в это время гораздо выше, чем у немцев. Однако чехи немедленно разделились, как все сильные пассионарии, и перебили друг друга. В 1420 г. чехов было 3 млн. После битвы при Белой Горе (1618 г.) чехов осталось всего 800 тыс. Почему? Гуситы разделились на три партии: крайние табориты, которые вообще не хотели признавать ни церковь, ни священство; «сироты», или сторонники полководца Яна Жижки (после его смерти они назвали себя «сироты»), которые признавали церковь, но категорически отрицали всякое духовенство и компромиссы с немцами; утраквисты (чашники), которые боролись за то православие, какое было на востоке – в Византии и России. Утраквисты готовы были на любой компромисс, лишь бы найти какой-то способ существования без немцев. Это было население Праги. А были там и другие партии, помельче, например адамиты, которые бегали голыми, как Адам, грабили путников и не признавали вообще ничего. Их перехватал и всех сжег или перевешал сам Ян Жижка – вождь гуситов. Грабили все при этом жутко. В 1434 г. три партии схватились между собой, произошел бой при Липанах, в результате которого чашники одержали победу над крайними и перебили их. Таким способом было снижено пассионарное напряжение в Чехии и были усмирены те совершенно жуткие зверства, которые в этой несчастной маленькой стране происходили. Испытываешь потрясение, когда читаешь, например, о том, как немецкие рудокопы Кутенберга кидали захваченных чешских гуситов в шахты и смотрели, как они там с переломанными ногами и руками умирают. А когда их Жижка захватил и они стояли на коленях и просили пощады, то пощады им не давали. Жижка не любил щадить немцев.

Вот эта ничем не обоснованная жестокость, дошедшая до взаимоистребления, и является в этническом плане очень показательной.

Вспомним битву при Фонтанэ в 841 г. (Мы уже говорили о ней, разбираясь с фазой подъема.) Там немцы и французы после боя носили раненым врагам воду, мотивируя это тем, что они люди свои, хотя и принадлежат к разным партиям. Именно такой характер поведения указывает на наличие суперэтнической целостности. Не зря мы говорили, что 841 год – год рождения «христианского мира», поскольку до того ничего подобного при войнах в Европе не было. Дело в том, что внутри любого суперэтноса, конечно, идут войны, проливается кровь, творятся жестокости, но, обусловленные самой войной, они никогда не превращаются во взаимоистребление – люди помнят, что воюют хоть и не с соседями по улице, но и не с совсем чужими, не с «дикарями».

Все так, но ведь немцы и чехи в XV в. тоже принадлежали к тому же самому «христианскому миру»! В чем же причина этих перемен в поведении? Конечно, можно сказать, что суперэтнос-то один, но чехи – славяне, а немцы – германцы. Ну, хорошо. А что же поляки – не славяне? Славяне, и это не мешало им видеть в украинцах и белорусах (тоже славянах) даже не людей, а просто «быдло», то есть воспринимать их наравне со скотиной. И тоже не случайно – суперэтносы-то были разные, а при контакте на уровне суперэтноса различия столь велики, что чужое кажется противоестественным.

Выходит, немцы и чехи в XV в. почему-то утратили чувство суперэтнического единства, стали ощущать себя такими же чуждыми, как немцы и русские, и относиться начали друг к другу соответственно, тем более во время войны, что сразу стало заметно.

И действительно, гуситские войны были первой вспышкой, которая показывала, что в суперэтносе начинается новый процесс – дивергенция. Недаром Гус сказал: «Я-то гусь („гус“ – это и есть „гусь“), а за мной придет лебедь». И этот лебедь пришел через сто лет. Звали его Мартин Лютер, и проповедовал он тоже только некоторые улучшения норм религии, точнее – культа.

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 208; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!