Измененный стереотип поведения

 

И тут нужно сказать несколько слов об этике. Этика рассматривает отношение сущего к должному, поэтому особая форма ее вырабатывается при каждой фазе этногенеза. Существуют, конечно, социальная этика и социальная мораль – это всем известно, но мы сейчас будем говорить не об этом, а о влиянии фаз этногенеза на этические системы. В фазе подъема, когда в силе был императив: «Будь тем, кем ты должен быть!» – этика заключалась в безусловном подчинении индивидуума принципам системы. Нарушение принципов системы рассматривалось как преступление, наказуемое безоговорочно. Хорошо – означало выполнить то, что положено; а плохо – означало не выполнить то, что положено.

При акматической фазе, когда каждый говорил: «Я хочу быть самим собой! Я выполняю то, что положено; государству служу сорок дней в году на войне, а в остальные дни волен делать все, что мне вздумается, у меня есть своя фантазия!» – тут возникла другая этика.

Чтобы осуществлять собственные фантазии, какому-нибудь, например, барону требовалась мощная поддержка собственного окружения. Это значило, что он старался набрать побольше людей, которые зависели бы лично от него. Но ведь и он не в меньшей степени зависел от них. Если он нанимал на службу каких-то лакеев, ландскнехтов, стрелков для охраны своего дома, каких-нибудь копьеносцев для атак на противника, то они все, конечно, зависели от него, делали, что им прикажут, потому что он им платил, но он-то зависел от того, как добросовестно они будут выполнять свои обязанности, не предадут ли они его, не убегут ли в решительный момент, не откроют ли ворота замка противнику.

Возникла система взаимообязанности и взаимовыручки, круговой коллективной ответственности. Каждый отвечал за свой маленький коллектив, в который он непосредственно входил, и за большой, в который он входил опосредованно, как член малого коллектива; таким образом, он отвечал и за себя, и за своего барона, и за свое герцогство, и за свою страну. И точно так же король, герцог, граф или барон был обязан заботиться о своих вассалах. Конечно, не всегда это соблюдалось, но ведь в таких случаях разрешалось нарушить вассальную присягу. Если сеньор относился к своему вассалу недостаточно внимательно, то вассал имел право уйти от него. Обязанности были взаимные.

Было только одно законодательство, в котором эта этика записана и уцелела, – это Яса Чингисхана. Она сохранилась, переведена с персидского языка на русский. Там примерно три четверти законов направлены на наказание людей, не оказавших помощи товарищу. Например, если монгол едет по степи и встречает того, кто хочет пить, и не даст ему напиться – смертная казнь; если он едет в строю и товарищ, едущий впереди, уронил колчан со стрелами, ну случайно оборвалось, и задний не поднял и не отдал – смертная казнь; в мягких случаях – ссылка в Сибирь (монголы тоже ссылали в Сибирь).

Эта этика существует и по сию пору в качестве реликтовых форм. Например, никакая экспедиция в тяжелых условиях без такой этики, основанной на взаимовыручке, работать не сможет. Вот мне приходилось читать в газетах, что какие-то туристы переходили на Алтае речку и один свалился в воду, а остальные его не вытащили, потому что каждый думал: «Ведь это же он свалился, а не я, зачем же я полезу, я же не обязан». Так вот это тоже – этика, но уже совсем другого типа. По этике Ясы человек был обязан лезть и выручать, а если бы не полез, то его бы судили не в 24 часа, а в полчаса и казнили бы за неоказание помощи товарищу. Не во всех законах сохранилась эта форма этики, хотя она присутствовала и в разбойничьей банде, и в каком-нибудь полку кавалерийском или пехотном, в экспедиции, как я уже говорил, – везде и всегда там, где людей подстерегает опасность. Это единственная спасительная форма поведения, при которой можно как-то уцелеть.

Наличие такой этики играло особую роль в акматической фазе. Оно в значительной степени обусловливало приток свежих сил молодого поколения пассионариев в уже имеющиеся консорции и субэтносы.

В условиях, когда война была повседневна, каждый, кто стремился жить не только чем-то, но и ради чего-то (а таких хватало), нуждался в соратниках и хотел быть уверен, что его не предадут. Поэтому-то и приходилось делать выбор. Конечно, в выборе сторонников определенное значение имел и социальный момент. Но вряд ли его можно считать решающим, поскольку в акматической фазе наследственность чинов и званий была очень условной. Так, в Европе, чтобы войти в класс феодалов, стать дворянином, даже иметь титул, надо было совершить какой-то подвиг. Конечно, можно было получить это звание и по наследству – дети графов, естественно, становились графами, но если, скажем, у графа одно графство и пять человек детей, то один получал наследство, а остальные-то ничего не получали, и они назывались виконтами, то есть второсортными графами. Но это их не устраивало, потому что никаких материальных преимуществ они при этом не имели. А кроме того, представьте себе пассионария из народа. Пассионарность — это признак природный, передающийся генетически, а во всех слоях населения есть очень симпатичные дамы. Пассионарии, занявшие высокое положение, не зевают и везде оставляют потомство. Получаются пассионарии во всех слоях населения – и среди горожан, и среди крестьян, и среди невольников, даже рабов. Они не удовлетворяются своим социальным положением, они ищут выхода. Так, во Франции, например, этот выход существовал вплоть до XVII в., до Ришелье, который велел все-таки пересчитать, кто дворяне, а кто не дворяне, потому что дворянином заявлял себя каждый, кто хотел поступить на королевскую службу и делать там свою карьеру. Никто его не проверял, потому что некогда было и незачем, считалось – раз человек хочет, ну почему его не признать дворянином, какая разница? Да, конечно, налог с него уже брать нельзя, но он же служит. А потом его, вероятно, скоро убьют, потому что служба-то в основном военная, так тогда вообще незачем огород городить. Любой пассионарий мог объявить себя дворянином, и число «феодалов» выросло колоссально. Это вызвало совершеннейшее броуновское движение, которое называется феодальной раздробленностью.

Сам принцип феодализма – экономический принцип – вовсе не предполагает огромного количества безобразий. Они могут быть и не быть, это не связано с экономическими условиями. А вот откуда стремление, например, дать по физиономии соседу, а потом убить его на дуэли? Пользы от этого никакой нет, риск большой, потому что сосед тоже может вас убить. Но желающие рисковать в Европе XI–XIV вв. находились слишком часто. Результаты уже к XII в. были следующие.

В Германии служилые латники превратились в бургграфов – рыцарей-разбойников. Фридриху Барбароссе пришлось их вешать.

Во Франции королю отказывали в подчинении Бретань, Нормандия, Анжу, Мэн, Аквитания, Тулуза, Лангедок и Фландрия, не говоря о Бургундии и Лотарингии. А в Провансе не признавали даже католической церкви, так как там очень боялись альбигойцев (о них подробнее чуть ниже).

В Англии шла постоянная война с кельтами, а англосаксонское население убегало за пределы острова от королей-французов (Плантагенетов) и их феодальной армии.

В Италии воевали Венеция с Генуей, Флоренция с Пизой, Милан с Романьей и, что хуже всего, папы с императорами.

 

 

Пассионарный перегрев

 

В условиях растущей феодальной анархии умные правители нашли главную доминанту. Они предложили направить энергию системы вовне, на Святую землю.

Стихийные Крестовые походы 1095–1099 гг. имели «прелюдию» в Испании в 1063–1064 гг., куда направились рыцари герцогства Аквитанского и графства Тулузского, а потом туда же ринулись бургундские и нормандские рыцари.

Лозунгом первой колониальной экспансии стало «Освобождение Гроба Господня». Конечно, лозунг мог бы быть выбран удачнее для того времени. Но Папа провозгласил, что нужно спасти из рук неверных Палестину – Святую землю. Все закричали: «Так хочет Бог!» – и пошли. Но ведь это был только лозунг. Они пошли, потому что хотели идти. И пошли бы в любое другое место, с любым другим лозунгом, потому что у них был большой запас внутренней энергии.

Доказательство тому – завоевание Сицилии нормандцами в 1072 г. и их вторжение в православный Эпир в 1081 г., закончившееся поражением в 1085 г. Но самое показательное – и тоже с благословения Папы – завоевание Англии в 1066 г. нормандским герцогом Вильгельмом. Ведь Английское королевство, хотя и христианское, было реликтом эпохи Великого переселения народов и не входило в европейский суперэтнос. Вот они его и завоевали.

Начались Крестовые походы, во-первых, с массовых погромов евреев в прирейнских областях. Это не оказало никакого влияния на дальнейшие успехи или неудачи военных действий в Палестине. Затем такой же разгром хотели устроить в Константинополе, когда туда явились крестоносцы первого Крестового похода. Но Алексей Комнин, который там командовал в это время, был человеком очень деловым. Он окружил крестоносцев наемными печенежскими отрядами и лишил их возможности получать провиант. Крестоносцы подняли лапки и сказали, что они согласны подчиниться императору, готовы принести ему ленную вассальную присягу, но чтобы он их кормил и не обижал. Император переправил всех крестоносцев в Малую Азию, говоря: «Вы пришли с мусульманами воевать, ну и воюйте там с турками».

Первый удар крестоносцев был такой, что они одолели сельджукскую конницу. И так как мусульмане меньше всего ожидали такого удара, то крестоносному войску удалось достигнуть Иерусалима и даже взять его. По пути они захватили Эдессу в Месопотамии. Однако из 110 тысяч европейцев, переправившихся через Геллеспонт, до Иерусалима дошло около 20 тысяч. Таковы были потери!

Любое мероприятие можно осуществить, если не считаться с затратами. Можно, например, когда спичек нет, а закурить очень хочется, заплатить за коробку спичек 50 рублей. Таким же непроизводительным расходом был первый Крестовый поход. И удался он только потому, что мусульмане, жившие в Палестине, никак не ожидали, что такое безобразие может произойти. Ведь они не мешали христианским паломникам-пилигримам посещать Гроб Господень и молиться. Наоборот, они их охраняли, они их очень уважали. Иисус и Мариам у них считались пророками, равными Мухаммеду. И Инджиль Шериф (Святое Евангелие), и Коран Шериф (Святой Коран) считались равноценными книгами. Никакого преследования за веру не было. Никакого повода для такого вторжения христиан не было, кроме внутреннего процесса пассионарного перегрева, который охватил Западную Европу в XI–XIV вв.

Феодальная Европа сто лет (1093–1192) бросала в Палестину храбрейших рыцарей, лучший флот, самых надежных союзников – армян – и даже заключала союзы с исмаилитами, но тщетно: даже отбитый у Фатимидов Иерусалим был снова захвачен курдом Салах ад-Дином, под предводительством которого сражались тюрки, как купленные на базаре, так и прикочевавшие со своими семьями и стадами. Персидский историк Раванди писал в сочинении, посвященном султану Рума (Малой Азии) Гийас ад-Дину Кай Хусрау (1192–1196): «Слава Аллаху... в землях арабов, персов, византийцев и русов слово принадлежит тюркам, страх перед саблями которых прочно живет в сердцах».

Итоги Крестовых походов были очень неутешительны. В 1144 г. пала Эдесса и, восстав, снова была взята мусульманами в 1146 г. Вторжения крестоносцев в Египет в 1163 и 1167 гг. были отбиты. Второй и третий Крестовые походы в 1147–1149 и 1189–1192 гг. захлебнулись. Лучшие рыцари Европы спасовали перед туркменами-сельджуками. Города Палестины и Ливана перешли к обороне. Гарнизоны крестоносцев держались в них лишь благодаря тому, что венецианцы и генуэзцы морем поставляли им оружие и провиант.

И в Магрибе, на западе арабского мира, было то же самое. При Аларкосе в 1195 г. берберы-альмохады сокрушили рыцарское воинство Кастилии, куда стеклись рыцари со всех стран Европы. Эта коллизия описана Л. Фейхтвангером в романе «Испанская баллада», и там устами арабского историка Мусы (персона вымышленная, но мысли ибн Хальдуна) дан прогноз: христианский мир молод и может позволить себе роскошь потерпеть отдельные поражения, а мусульманский мир стар и только продляет свое существование. Арабы уже потеряли к концу XII в. пыл молодости.

Не нужно думать, что избыток пассионарности гарантирует военный успех. Вспомним, что он ведет к дезорганизации, происходящей от развития индивидуализма. Когда каждый хочет быть самим собой, то организовать значительную массу таких людей практически невозможно.

Приведем пример.

Когда в 1204 г. крестоносцы взяли и разграбили Константинополь, а потом бросились на Болгарию, то половцы (куманы)в 1205 г. напали на лагерь латинян у Адрианополя, притворным бегством увлекли императора Балдуина в засаду и взяли его в плен, перебив много отважных рыцарей. Болгарский царь посадил латинского императора в башню в Тырнове, где тот и умер. Наступление латинян на православие было так же остановлено тюрками, как и нажим их на ислам, хотя тюрки ни христианами, ни мусульманами не были. Зато там, где тюрок не было – в бассейне Балтики, – немцы, датчане и шведы имели полный успех. Сопротивление полабских славян было сломлено немцами, в устье Двины построена крепость Рига (1201); Эстонию захватили датчане, Финляндию – шведы. На очереди были пруссы, литовцы и русские, но эти «успехи» пришли уже в XIII в., когда расстановка сил изменилась.

Странно! Ведь половцы находились в фазе гомеостаза, а феодальная Западная Европа – в акматической фазе. Казалось бы, европейцы должны были идти от победы к победе, а половцы погибать, в лучшем случае – героически, как дакоты, семинолы и команчи. А случилось обратное. Почему?

Беда Европы была в том, что эта новая доминанта – Крестовые походы – наложилась на старую – спор между папами и императорами, причем нельзя сказать, какая из сторон была хуже. Папа Иоанн XII был сатанистом[15] , император Генрих IV[16] тоже. Произвол императорских чиновников не уступал взяточничеству и кощунству прелатов. Гонения на еретиков те и другие проводили одинаково. И однако до конца XIII в. взаимная резня не прекращалась: гвельфы сражались с гибеллинами, Капетинги – с Плантагенетами, альбигойцы – с католиками, города – с феодалами. Постоянная война в тылу гибельно влияла на успехи на фронтах. Избыток пассионарности также вреден, как и недостаток ее. А избыток энергии был столь велик, что современник Крестовых походов Усама ибн-Мункыз писал в «Книге Назидания»: «У франков, да покинет их Аллах, нет ни одного из достоинств, присущих людям, кроме храбрости». Правда, тот же ибн-Мункыз считал, что львы не менее храбры, но они звери.

Итак, Крестовые походы захлебнулись вследствие пассионарного перегрева этносоциальной системы, при котором неосуществима целенаправленная координация сил.

Предлагаемое мной объяснение причин возникновения Крестовых походов и их неудачи оригинально. Но ведь оригинален и сам подход к этнической истории как к закономерному феномену становления биосферы.

Крестовые походы католические историки считали результатом религиозного энтузиазма, протестантские – папского своекорыстия, просветители – безумия необразованных людей, экономисты – результатом кризиса феодального хозяйства Западной Европы.

Все перечисленные подходы к предмету изучения – по отдельности и даже взятые обобщенно – очевидны, правомочны, но недостаточны для объяснения явления по одной весьма простой причине. Европейские историки рассматривают крестовые походы как явление уникальное, а это-то и неверно. Если мы сравним известные нам фазы этногенезов, то обнаружим, что при переходе фазы подъема пассионарности в акматическую стремление к расширению ареала наступает столь же неуклонно, как закипание воды при 100° С и нормальном давлении.

А что же произошло после этого в Западной Европе? Оказалось, что когда избыток пассионариев (этих свободных атомов, создающих своего рода броуновское движение) был убран и исчез, то выделились лишь те пассионарии, которые остались на месте и которые быстренько-быстренько начали укреплять свои позиции. Тут им понадобились лозунги, вокруг которых они могли бы объединять своих приверженцев, а для этого стали нужны идеологи, которые сами были пассионарны и готовы были поддержать любого герцога, палатина или короля, если он давал им возможность высказывать свои идеи. Речь шла уже не о том, чтобы просто толковать Священное Писание, но о том, чтобы выступать со своими точками зрения. Эти идеологи назывались либо схоластами, если они преподавали в университетах и начальство на них не сердилось, либо ересиархами – основателями ересей, если их из университета вышибали и начальство на них почему-либо сердилось. Таким образом, разница между ними была чисто административная, потому что каждый из этих представителей средневековой мысли высказывал все, что он хотел, ссылаясь, конечно, при этом на Библию, но ведь она объемная – всегда можно подобрать соответствующую цитату.

Надо сказать, что в те времена цитаты не всегда указывались в схоластических или еретических сочинениях. Просто говорилось, что в Библии, мол, сказано так-то, а затем проповедник говорил свое, все, что ему вздумается. Заслуга университетской схоластики в том, что она ввела систему сносок, которой мы пользуемся и сейчас. Если ты ссылаешься на Библию, так укажи номер главы и стиха – в Библии все разбито на номерки. Иначе ссылку не принимали во внимание.

В результате деятельности идеологов характер столкновений в Западной Европе изменился чрезвычайно. Возникли различные программы: и такие, которые могли бы быть понятны тем субпассионариям, которые примыкали к своим вождям, и тем пассионариям, которые примыкали к разным королям или принцам, или тем гармоничникам, которые находили выгодным поддержать то или иное движение. Программы были самые разнообразные. Иногда это были программы религиозные, иногда социальные, иногда династические, но все находили своих приверженцев, пассионариев, искавших применения своей избыточной энергии. Так, очередной Крестовый поход возник внутри самой Франции. В XI–XII вв. во Франции и Италии возникло антипапское движение, даже не христианское, – альбигойцы, или катары. Эта идеологическая доктрина была дуалистична, строилась на неприятии жизни как таковой и находилась в религиозном смысле за рамками католичества. На этой идейной почве и возникло первое могучее столкновение на территории Франции. Альбигойцы повели себя настолько вызывающе, что против них был организован крестовый поход. Крестовый поход так, зря, тоже не организуешь, но альбигойцы не удержались, зарезали папского легата – посла Петро де Кастельно. Он был прислан из Рима в Тулузу, не договорился, и на обратном пути его прикончили. Ну а после того, как кровь потекла, все рыцарство Северной Франции, мечтавшее найти себе какое-нибудь дело, но не уехавшее в Палестину, потому что, во-первых, дорог проезд, а во-вторых, там они уже не требовались, бросилось истреблять этих самых альбигойцев.

Альбигойцы же были невероятно перемешаны на юге Франции с местными католиками. Причем поскольку они считали, что весь сотворенный мир – зло, а против зла все средства дозволены, в том числе и ложь, то они могли спокойно лгать, будто они самые правоверные католики, а на самом деле тайно соблюдали свои альбигойские обряды. И отличить их было невозможно. Но это не помешало войне, потому что, по существу, произошло столкновение между Северной Францией и Южной.

Глава Северной Франции, парижский король Филипп Август, официально в Крестовом походе против альбигойцев не участвовал, ибо был отлучен от церкви за грехи (а грехи у него были действительно хамские, омерзительные)[17] ; сам он не мог надеть крест и идти в Крестовый поход, но деньги на него давал.

Его соперник граф Раймунд Тулузский был просто граф, но владений имел не меньше, чем французский король, а богатств значительно больше, и был он при этом католик, а вовсе не альбигоец. Тем не менее отлученный еретик поддерживал крестоносцев, а католик поддерживал еретиков. Как видите, дело было не в лозунгах, а в стремлении победить друг друга.

А зачем, спрашивается? Почему религиозный момент, который мог бы обсуждаться в кабинетных условиях или вовсе не обсуждаться – дело совести, не все ли равно, кто как верит, – вдруг стал главным. Очевидно, была такая тяга к действию, что могла выплеснуться по любому поводу и вылилась – в формах религиозной войны.

Победил Север. Тулуза была разрушена, Лион оккупирован, все замки альбигойцев, большая часть которых были феодалами, – взяты и уничтожены. Культура, богатая провансальская культура, была растоптана северными рыцарями, которые насаждали грубые нравы среди парижан (Париж тогда был диким городом по сравнению с Тулузой, Марселем, Лионом).

Ну одержали победу, ладно. Казалось бы, на этом и успокойся. Но воевать-то хочется, а если хочется, то повод найдется.

 

 

Столетняя война и этногенез

 

Была выдвинута новая проблема. Вопрос о праве престолонаследия.

В начале XIV в. закончилась прямая династия Капетингов во Франции. У короля Филиппа IV Красивого умерли все три сына и осталась одна внучка – дочка старшего сына – Жанна. Ее выдали замуж за наваррского короля, и она оказалась наследницей французского престола. Но французские пэры сказали: «Негоже лилиям прясть», то есть не годится иметь женщину на престоле, и избрали ближайшего родственника короля по мужской линии – Филиппа VI Валуа. Ну какое нам, казалось бы, до этого дело? Однако есть! Вопрос о престолонаследии явился поводом для Столетней войны. Потому что у этих самых умерших трех братьев была сестрица Изабелла, которую французский король выдал замуж за английского короля Эдуарда II Плантагенета (Плантагенет – фамилия французская, происходит из Западной Франции, из Анжера). Их сын Эдуард III в потенции был король Франции и Англии одновременно. Поэтому он заявил: «А ведь я являюсь наследником французской короны, дайте мне эту корону!»

В это время в Англии уже существовал парламент, который очень скупо давал деньги на всякие королевские мероприятия. Без денег воевать нельзя. Но тут парламент почему-то ассигновал большие суммы на совершенно, казалось бы, безнадежную войну. Дело в том, что в Англии в это время было 3 миллиона человек населения, а во Франции – 22 миллиона. Франция была гораздо богаче, и французы были ничуть не слабее англичан, организация и культура у них были даже лучше, чем в Англии, и, однако, война все-таки началась, и тянулась она больше ста лет, почему и получила название Столетней.

Давайте поищем причины этой войны. Экономические? Ну, допустим, они были. Англичане хотели сбывать свою шерсть фламандским купцам, а фламандские купцы – покупать ее беспошлинно. Ну, хорошо, все это правильно, но зачем было воевать тем, кто никакой шерсти не продавал и доходов от этой шерсти не имел: каким-нибудь стрелкам на границе Англии и Уэльса? Им-то было наплевать на доходы купцов из Сити, а, однако, они пошли и составили как раз самую убойную силу; не купцы, нет, купцы торговали, они на фронт не шли, а вот стрелки пошли. Чего ради?

Если французскому королевскому двору, например, была выгодна гегемония над Фландрией, то крестьянам Оверни и берегов Луары или мелким баронам и духовенству всех этих мест было совершенно наплевать на Фландрию. Однако они воевали, и еще как!

Давайте разберемся в традициях, которые определили характер этой войны. Англия была завоевана в VI в. англосаксами, до этого она называлась Британией. Англосаксы захватили восточную часть острова, а в Валиссе, который ныне называют Уэльсом, и в Корнвалиссе остались кельты. Часть ирландских кельтов перебралась в Шотландию и захватила северную часть английских владений – так называемый Лотиан. То есть тут уже было столкновение двух этносов, двух культур и двух религиозных систем, потому что англосаксы были язычниками, кельты же – православными, принявшими христианство еще из Египта. Потом, когда англосаксы приняли христианство из Рима, то есть в противоположность православным кельтам стали католиками, то война все равно продолжалась. И добавилось еще к этому вторжение норвежских и датских викингов, которые захватывали Англию, пытались ее удержать и страшно обижали англосаксов.

Кончилось это все в 1066 г., когда Вильгельм Завоеватель подчинил себе Англию, а был он по происхождению норвежец, но его предки уже 100 лет жили в Северной Франции. Он забыл свой норвежский язык и говорил по-французски. Привел он с собой очень много французских рыцарей и устроил им доходные места при дворе и в управлении. Ведь этнический момент проявляется не в форме особых социальных порядков или установления новых социальных институтов, а в том, кто кому при данных порядках поможет хорошо устроиться... Так вот, Вильгельм и его потомки нормандской династии помогали французам. А когда династия пресеклась в XII в., королем Англии стал француз Анри Плантажене – Генрих Плантагенет. Уж этот-то был натуральный француз, но стал английским королем и всюду протаскивал своих французов, и потомки его тоже. Можно себе представить, как англичане лютой ненавистью возненавидели французов! Чужой – да еще начальник, да еще заблатованный, да еще ведет себя безобразно, и ничего не сделаешь! И когда англичанам те же самые Плантагенеты предложили идти бить французов, то англичане с восторгом пошли.

Английская армия оказалась сильной еще за счет другой этнической коллизии. Я уже говорил об уэльских кельтах. Сопротивлялись они англосаксам отчаянно, потому что англосаксы, пришедшие еще с волной Великого переселения народов, по отношению к кельтам вели себя исключительно жестоко, и те возненавидели их лютой ненавистью. И когда англосаксов победили французы, то кельты сказали: «Эти, пожалуй, получше. Впрочем, кто бы ни давил англосаксов, все равно мы его поддержим». С приходом французов война между кельтами и англосаксами не кончилась, но как-то стала ослабевать и к концу XIII в. совсем приостановилась. Эдуард I вошел в Уэльс, чтобы подчинить его себе.

Это было предприятие совершенно неосуществимое, потому что тяжелая рыцарская конница английского короля побеждала во всех открытых столкновениях, но уэльсцы выкопали себе ямки-бункера под мхом. Там много холмов, покрытых мхом и вереском. Они делали тайные лазы, целый день сидели в этих ямах, и найти их не было никакой возможности. Потом, когда англичане, утомленные дневными поисками, ставили палатки и ложились спать, выспавшиеся за день уэльсцы вылезали и стреляли из своих длинных луков по палаткам и убивали спящих англичан. Те, конечно, старались побить уэльсцев, но уэльсцы убегали. А уж тем, кого удавалось поймать, пощады не было.

Такая война могла тянуться, пока не надоест. В конце концов она надоела обеим сторонам, и был предложен компромисс. Уэльсцы сказали Эдуарду: «Мы примем от тебя государя (по феодальному праву он должен был дать им государя, который бы ему сам подчинялся), но он должен родиться в Уэльсе, быть знатного рода и не знать ни слова ни по-английски, ни по-французски». Тот сказал: «Ладно» – и велел вождям кланов явиться к нему. Те пришли. Он вынес своего двухнедельного сына и говорит: «Вот вам, пожалуйста. Он родился в Уэльсе две недели тому назад, он знатного рода – мой сын; и он не знает ни слова ни по-английски, ни по-французски». Уэльсцы согласились его принять. Это пошло на пользу и тем и другим, потому что свои этнические особенности, даже язык, уэльсцы сохранили до нашего времени.[18]

А уэльсцы обладали искусством, которого не знал никто в Европе: они стреляли из длинных луков – составных, клееных, очень тугих. Они умели стрелять так, что стрела летела на 450 метров и имела большую убойную силу. И они этому подучили стрелков англосаксонских, но самые лучшие стрелки в английской армии были, конечно, уэльские. Они достигли почти половины уровня военной техники Восточной Азии, потому что из монгольского лука стрела летела на 700 метров, а на 450 – она пробивала насквозь любой доспех. Ну все-таки Европа как-то за Азией уже тянулась и ее догоняла.

Кроме того, уэльсцы получили возможность отправить своих юношей, желавших славы и добычи, на очень выгодную французскую войну. А английские короли получили пехоту, включавшую прекрасных лучников, которые стреляли в три раза быстрее, чем французские арбалетчики (арбалет – это механизм тугозаряжаемый). Когда война началась, то, к общему удивлению, англичане имели грандиозные успехи, захватив часть Западной Франции и даже Бретань. Как мы видим, повод к Столетней войне был чисто фиктивный, надуманный. Казалось бы, французам ничего не стоило сказать: «Ну что же, ты – внук нашего Железного Короля, садись на наш престол в Париже и управляй». Тем более что родной язык Эдуарда III был французский. Жена у него тоже была не англичанка, она была фламандка. Он мог бы управлять из Парижа обеими странами. Ничего подобного! Французы и англичане хотели воевать друг с другом, и поводы, как мы видим, у них нашлись. Кроме того, отобрав у Плантагенетов почти всю Юго-Западную Францию, французские короли не сумели занять полоску вдоль Бискайского залива с городом Бордо, который был долгое время столицей английских королей, вернее, их резиденцией: они предпочитали жить в Бордо, а не в Лондоне.

В Лондоне, по уставу лондонской коммуны, то есть городской общины, ни один дворянин не имел права ночевать в городе, даже король, который, приезжая в свою собственную столицу, должен был до заката солнца решить все дела, после чего он отправлялся в загородный дворец, специально для этого построенный, – он же дворянин. Король не имел права ночевать в своей собственной столице. Вот такие были обычаи. А Бордо – это множественное число от слова «бордель». Там жить было веселее, и поэтому английские короли предпочитали жить в Бордо.

Но удавалось им это только потому, что эта часть современной Франции вдоль берегов Гаронны и до Пиренеев была заселена не французами, а гасконцами – басками, которые по-французски ни слова не знали и терпеть не могли французов. Относились к ним так же, как кельты к англосаксам, и поэтому были готовы с удовольствием помогать англичанам. Не потому, что они любили англичан, на англичан им было плевать, но с помощью англичан можно было ударить по французам, и они действовали. Точно так же на хвосте у английского короля висела Шотландия. Шотландские кельты, как я уже говорил, захватили Лотиан, заселенный отчасти норманнами, отчасти даже северными саксами и ютами.

Образовался сложный, составной этнос, который очень ссорился с англичанами. Терпеть они друг друга не могли и считали, что, вообще говоря, надо только улучить хороший момент, для англичан – чтобы захватить Шотландию, а для шотландцев – чтобы разграбить Северную Англию. Последнее шотландцы делали часто и очень быстро, хотя конницы у них не было, но пехота в юбках делала сверхбыстрые марши и грабила почем зря. Конечно, юбка не повышала их боевых качеств, но, во всяком случае, давала стимул для того, чтобы получить больше материи, чем у них было. Единственным материалом для одежды у них была овечья шерсть. Шотландцы – скотоводческий народ, а не земледельческий. А на тех вересковых холмах много овец не разведешь, и поэтому их страна была очень бедна и нуждалась в грабеже как промысле.

Как мы видим, все пассионарные народы в этот период, период пассионарного перегрева, оказались уже не поборниками тех своих положительных идеалов, которые у них были до этого, а противниками своих соседей, и действовали они со страшной энергией, но уже не под лозунгом «за что», а «против чего». При этом этнический момент играл первостепенную роль.

Действительно, как можно было бы объединиться французским феодалам с английскими феодалами? Да никак! Они воевали друг с другом. Может быть, с испанскими? Попробовал Черный принц помочь Педро Жестокому занять престол Кастилии – половина испанских феодалов оказалась на стороне английского Черного принца, а другая половина – на стороне французского коннетабля дю Геклена и победила. Они все боролись друг с другом, даже сами кастильские феодалы. Арагон – тоже феодальная страна. Подчиненные арагонским королям каталонцы соперничали с французскими феодалами за право грабежей в западной части Средиземного моря.

Германское королевство к XIV в. распалось, немцы убивали исключительно друг друга (как обычно, немцы украшаются победами над своими) и поэтому в XIII–XIV вв. опасности для соседей не представляли. Благодаря этому французским королям удалось у них оттягать Бургундию. Тогда еще она считалась Германией.

А что касается провансальцев, то они хотя и подчинились французскому королю, но когда Людовик Святой попал в плен к мусульманам во время Крестового похода, то в Марселе звонили в колокола, служили торжественные обедни и пели «Те Deum laudamus» – «Тебя, Бога, хвалим» за то, что этого французского короля наконец кто-то захватил в плен.

Как мы видим, сменился вектор, сменилось направление деятельности. Повышенный индивидуализм в странах Западной Европы привел к тому, что каждый смог, используя пассионариев, к нему примыкавших, составить ту или иную банду и бороться за себя, включая королей, английского и французского.

Но тут, конечно, могут мне возразить: все-таки англичане – нация, французы – нация, в это время они уже сложились, они боролись друг против друга. Гасконцы, бретонцы, провансальцы боролись за свои национальные права, шотландцы тоже. Но когда кончилась эта Столетняя война, и английских феодалов сбросили в море, и англичане оказались у себя дома, вы думаете, они успокоились? Нет, они сразу же затеяли новою войну на 30 лет – Войну Алой и Белой розы.

Одни феодалы повесили у себя на щите белую розу – это были графы Йорки и Невилли, другие алую розу – это были Суффолки и Ланкастеры и начали убивать друг друга, привлекая к себе стрелков, копьеносцев, добровольцев, охотников. А те шли и убивали друг друга так, что Англия, в общем, опустела. Причем характер этой войны был понятен людям того времени – в последней решающей битве, когда Белая роза победила Алую розу при Тьюксбери, будущий король Англии Эдуард IV кричал своим воинам: «Щадите простолюдинов, бейте знать!». Почему? Да потому, что уже все пассионарные люди сумели обзавестись гербами и объявили себя знатными, а ему нужно было снизить количество пассионариев в своем королевстве. Иначе он управлять им не мог, потому что каждый пассионарий уже работал сам на себя. Таково было положение дел в Западной Европе, и длилось это довольно долго.

Францию спасла Жанна д’Арк. Так все французы считают, и это справедливо. Но чем она ее спасла? Дело в том, что французы делились тогда на два сорта. Объединенная Франция, примерно в современных границах, вмещала в себя два французских этноса – северо-восточный и юго-западный. Сначала (в первую половину Столетней войны) юго-западные французы – жители Аквитании между Луарой и Пиренеями – поддерживали Плантагенетов, то есть англичан, против ненавистных парижан. А жители северо-восточной Франции поддерживали Париж и национальное знамя Карла Мудрого против англичан и изменников-аквитанцев. Во второй период войны было наоборот. Жанна д’Арк произнесла два слова: «Прекрасная Франция» – и победила. Но даже в первый период войны Франция одержала победу, потому что у французского короля оказался гениальный полководец Бертран дю Геклен, а он был не южный и не северный француз, а бретонец, кельт. Он был мастер партизанской войны. Два раза он попадал к англичанам в плен, и два раза его освобождали за выкуп, равный королевскому. Собирали деньги и выкупали. Исключительной храбрости был человек.

Вы скажете, что это был изменник своего народа, отщепенец, который перешел к французскому королю служить, мог бы и к английскому. Нет, он был бретонец и остался бретонцем. Когда после победы над англичанами Бертран дю Геклен стал коннетаблем Франции, то есть вторым лицом после короля, то получил вдруг приказ подавить восстание своих земляков, бретонцев. Он отказался. Король заявил, что если он отказывается выполнять миссии, на него возложенные, то будет лишен звания коннетабля. Дю Геклен бросил меч коннетабля – знак своего достоинства, сел на коня и уехал в Испанию. За ним побежали вслед, чтобы упросить остаться. Ведь это был национальный герой Франции! Но вернуть его не успели, потому что по дороге он схлестнулся с какими-то разбойниками и разбил их, но они его убили в стычке. Этнический принцип, как видите, соблюдался и тут.

Бретань в этой катавасии между Англией и Францией занимала промежуточное место. Там были партии проанглийская и профранцузская, хотя гораздо точнее будет иначе – антианглийская и антифранцузская, потому что и те и другие воевали за свою Бретань и за своих бретонцев, а не за англичан и не за французов. Блуа были противниками англичан, Монфоры были противниками французов, причем хотя и те и другие были французского происхождения, но войска их состояли из бретонцев, потому что бретонцы в это время были тоже весьма пассионарным этносом.

Акматическая фаза продолжалась во Франции до конца XIV в. Последовавший затем спад пассионарности был неизбежен, поскольку убыль пассионариев в ходе кровопролитий уже не восполнялась естественным приростом. Итог этого периода был подведен в XV в.: Франция была объединена Людовиком XI, который прикончил всех феодальных вождей, снова подчинил себе Бургундию и создал единое королевство, в котором, как говорили после него: «Одна вера, один закон, один король».

 

 

Буйство ума и сердца

 

Несколько иначе сложилась ситуация в Византии. Там пассионарный перегрев не сопровождался территориальной дивергенцией. Территориальное распадение заменилось на идеологическое. Произошло это следующим образом. После декрета Константина христианство стало официальной религией. Цель многолетней борьбы была достигнута, гонения с христиан перенесены на язычников.

Но пассионарность продолжала расти, пассионарии стремились действовать, а действовать стало негде и незачем. Поэтому признак этот стал проявляться в весьма уродливых формах. Началось это еще с Константина. Константин сказал, что, конечно, он церковь допускает. Допускает, чтобы соборы собирались, всё обсуждали, но он как император желает присутствовать на этих соборах, для того чтобы смотреть, чтобы не было какого-нибудь государственного беспорядка. А он же язычник, его нельзя было допустить. Тогда ему дали чин дьякона, самый младший чин церковной иерархии, чтобы на этом основании имел право быть допущенным на собор император всей империи Римской. Константин был человек практичный, он сказал: «Мне все равно, ладно». А африканские христиане, наиболее горячие, заявили: «Ничего подобного. Какое дело императору до церкви? Мы сами по себе. В гражданских делах мы ему подчиняемся, а к нам пусть не лезет». Это кричал дьякон карфагенской церкви Донат, поэтому его последователи назывались донатистами. Так как умеренные были, как всегда, в большинстве, то программа Доната не прошла и создала первый раскол в христианской церкви. Донатисты заявили, что новый, слишком благополучный порядок их не устраивает – мученической смерти-то уже нет, значит, затруднено спасение в загробной жизни, поэтому они создали свои группы, или банды, которые ходили по дорогам около Карфагена, ловили какого-нибудь путника, окружали его и говорили: «Убей нас во имя Христа». Тот говорил: «Да вы что! С ума, что ли, спятили, чтобы я людей убивал, уйдите от меня». – «Э-э-э! – говорили ему. – Тебе мало не будет, мы из тебя сейчас котлету сделаем, если ты нас не убьешь во имя Христа!» И ему ничего не оставалось делать, как брать у них из рук дубину и бить по темени, и они покорно падали и умирали, считая, что идут в рай.

Менее трагические уродливые формы эта повышенная пассионарность при определенной конфессиональной доминанте приняла в Египте. Там, правда, не требовали, чтобы их убивали, но говорили: «Нет, мы откажемся от всей жизни, которая нас привлекает. Мы всего хотим. Мы хотим эти вкусные финики, мы хотим это сладкое вино, мы хотим этих милых женщин, мы хотим наслаждаться поэзией, а ведь это же все грешно! Все! Уходим в пустыню!» Уходили в Фиваиду, в Верхний Египет, и сидели там на крайне постной пище – кусок хлеба и немножко воды, чтобы убить свою плоть, подавить желания. Даже сами себя наполовину в землю закапывали, чтобы избежать соблазнов, если те будут. Так родилось монашество и аскеза. Было ли это плохо или хорошо? Я бы сказал с точки зрения нашей, географической, то есть с точки зрения охраны природы, это было очень хорошо, потому что если бы этих страшных, оголтелых пассионариев да выпустить на природу или на людей напустить, так они бы дров наломали. И подумать страшно! И это-то реальное ослабление пассионарности всей системы спасло Византию от полного распада, хотя от неполного не спасло. Пассионарный взлет увел у Византии Закавказье, которое ей принадлежало, Сирию с Месопотамией, всю Африку и Сицилию. Удержать эти земли оказалось невозможно, удержалась только Малая Азия и южная часть Балканского полуострова (северная часть Балкан тоже была потеряна – славяне захватили). Южная часть Балканского полуострова – относительно маленькая территория, имевшая, естественно, меньше пассионариев, – могла организовать их в систему защиты.

Те, кто не сидел в Фиваиде, немедленно развивали бурную деятельность, которая отнюдь не пошла на пользу ни им, ни церкви, ни Византийской империи – вообще никому. Они начали проповедовать разные учения. Вот, например, в Александрии появился один пресвитер, священник Арий, очень образованный человек, который сказал, что есть в Троице Бог Отец и Бог Сын, значит, отец раньше, сын позже, сын меньше, чем отец. «А-а-а! – сказали ему. – Ты что? Хулишь Господа Бога нашего? Отец и Сын – это просто названия, которые мы на нашем бедном языке даем, а они равны». Ну, казалось бы, поспорили и разошлись. Нет! Дикая свалка, междоусобная война, аресты, доносы, наушничество. Первых императоров обратили в арианство, они начали преследовать противников Ария. Потом император Феодосии оказался связан – по знакомству, конечно, – с противниками Ария, поддержал православных, которые победили ариан. Но арианство распространилось среди готов, вандалов, бургундов – вообще германских племен, то есть германцы и римляне оказались разной веры, и все из-за абстрактного спора.

Но когда с арианами кончили, казалось бы, можно успокоиться. Ничего подобного! Возник спор о том, имеет ли Христос одно тело или два: божественное и человеческое или только одно божественное? О том, что у Христа тело только одно, человеческое, – об этом и разговора не было. Была и такая идея у Павла Самосатского, но о ней не стали разговаривать. А тут еще начался спор: Дева Мария, она кто – Богородица или Христородица? Собрали соборы в Эфесе в 431 г. Большинство стояло за то, что у Христа два тела и, вообще, нечего шум поднимать, но в 449 г. в Эфес приехали египетские монахи, анахореты, в рясах из верблюжьей шерсти, надетых на голое тело, подпоясанные веревками, а за поясом большие топоры; они бегали по Эфесу и кричали: «Кто признает два тела у Господа нашего, того мы сейчас рассечем надвое!» Этот собор был назван «Эфесский разбой».

Началось заседание собора, монахи ворвались туда, переломали писцам пальцы, митрополита загнали под стол и забили ногами, стражу разогнали. Создался такой кошмар, что пришлось перестраивать весь собор и переносить его поближе к столице, в Халкидон, отбирать депутатов специально по спискам, окружать здание войсками. Собор этот принял решение, которое и сейчас лежит в основе христианской церкви, но это решение вызвало отпадение Египта и Сирии, которые передались арабам в VII в. Была ли кому-нибудь от этого польза? Все это издержки пассионарного подъема. О «пользе» и речи не было.

Но, с другой стороны, Западная Римская империя, где не было такого подъема, не было и издержек, стала легкой добычей варваров, повторяю – потрясающе легкой. Восточная, включавшая в себя Балканский полуостров, Малую Азию и Сирию с Египтом, держалась, сохранила большую часть своих границ с небольшими потерями – Сирию потеряли, Египет и Африку, но зато и там христианская церковь получила все права под властью арабских халифов. Халифы вынуждены были терпеть самостоятельность этой церкви, ибо она была монофизитская, то есть признавала единое тело в Христе, и поэтому не зависела от врага арабов – Константинополя. То есть Византии от избытка пассионарности был вред, но была и польза.

 

 

Самое главное

 

Нужно понять, что в истории этносов, в отличие от истории социальной, государственный вред и польза не имеют никакого значения. Эти понятия вообще не фигурируют, так же как в физике понятия положительного и отрицательного зарядов вовсе не означают, что один лучше, а другой хуже. Этногенезы – явления природы, которые мы наблюдаем, исследуя историю как статистический процесс. А ведь при всех этих религиозных спорах если кто-то и выиграл, так только языческие философы, которых христиане, боровшиеся между собой, оставили в Афинах без внимания. Там спокойно обучали философии Платона и Аристотеля, пока у христиан горели страсти. Эти страсти начали утихать в VI в., уже при Юстиниане, и, когда Юстиниан навел порядок (выгнал несториан, договорился с монофизитами, поскольку их поддерживала его собственная жена Феодора), он расправился и с греческими философами, прикончил античную языческую мудрость и закрыл афинскую Академию. Как видите, спад пассионарности, остановка ее подъема для культуры сыграли роль весьма прискорбную.

Посмотрим вкратце, каковы были итоги акматической фазы в Арабском халифате, раскинувшемся от Памира до Пиренеев. Там наследственного феодализма вообще не было, там был феодализм должностной: какую человек занимал должность, тем он и считался. Самая высокая должность, которой мог достигнуть любой человек, не принадлежавший к роду пророка или халифа, – это эмир, то есть эмиром мог стать любой мусульманин, вне зависимости от своего происхождения.

Мало того, ведь в гаремах было совсем уж все перепутано, и никто не знал своих бабушек и дедушек – представления не имели, кто есть кто. Но поскольку они рождались в арабских гаремах, то считались арабами и имели все права. Но и, кроме того, каждый перс, туркмен, армянин, сириец, бербер, курд, заявивший, что он хочет принять веру ислама, тем самым получал и право занять любую должность, до какой он дослужится, и, естественно, все стремились стать эмирами. Результат был сначала довольно положительный. Все огромное мусульманское государство, от Аравии до Памира на востоке и до Луары на западе, управлялось эмирами, которых назначал халиф. А эмиры, естественно, каждый старался обеспечить себе максимум самостоятельности, согласно императиву «Будь самим собой!». То есть каждый старался уже быть не просто уполномоченным халифа, но и Абу Бекром, Абдаррахманом, Саидом или кем-нибудь еще. Поэтому колоссальная страна, завоеванная первыми халифами в первый период этногенеза, уже во второй половине VIII в. стала быстро дробиться на части, ибо эмиры, вовсе не нарушая ни присяги, ни уважения к халифу, просто не давали ему денег, которые собирали со своей области. Деньги они оставляли себе. Они очень уважали халифа. Они подчинялись ему, но деньги такая нужная вещь, зачем ему отсылать? А потом они заставляли читать хутбу, то есть моления за правителя в мечети, не на имя халифа, сидевшего в Багдаде, а на свое имя и должности свои умудрялись передавать своим близким. Самые близкие – дети, а детей у них было много: раз они занимали такие должности – у них были гаремы, так что всегда можно было выбрать подходящего ребеночка и осчастливить его. Так возникли в Магрибе (на западе) государства Аглабидов, Идрисидов и Фатимидов, Омейядов в Испании; так возникли на востоке Тахириды, Сафариды, Саманиды, Гуриды и т. д. Сирия и Египет, уж такие, казалось бы, близкие к столице области, тоже отделились.

Итак, пассионарность арабов сначала создала, а потом взорвала социально-политическую систему халифата. Вместо того чтобы укрепить свое государство, пассионарный перегрев стимулировал внутренние войны, в которых пассионарии гибли так же, как в завоевательных походах. В итоге уже в X в. арабы на своей родине превратились в угнетенный этнос, а подлинными хозяевами страны стали на востоке туркмены, а на западе – берберы и туареги.

 

Глава шестая

Антисистемы в этногенезе

 

Сфера мысли в этногенезе

 

Ознакомившись с первыми двумя фазами этногенеза: подъема и перегрева, мы можем сделать предварительный, но важный вывод. В фазе подъема складывается, а в акматической фазе кристаллизуется оригинальный для каждого случая стереотип не только поведения, но и мировосприятия и мироосмысления – то, что мы называем культурным типом.

Разумеется, и здесь не обходится без пассионарности, так как для того, чтобы выработать новую, ни на что не похожую систему взглядов и воззрений, нужны огромные затраты пассионарной энергии, пожалуй, не меньше, чем для освободительных и завоевательных войн.

И если уж мы затронули вопрос взаимовлияния культуры (творения рук человеческих) и этногенеза (феномена природы), имеет смысл остановиться на этом вопросе подробнее. Надо сказать, что культура для этнолога – не предмет, а инструмент исследования, но инструмент крайне необходимый. Ведь культура – это как раз то, что мы можем изучить, это то, что лежит на поверхности.

Очень сильно сказывается на культуре временной момент, момент памяти – памяти генетической, памяти традиционной, – памяти прежних культур, то есть наличия в новой культуре рудиментов, которые были для созданной заново культурной системы субстратами, исходными элементами. Этот тезис звучит довольно маловразумительно, когда его формулируешь абстрактно, но сейчас мы перейдем к конкретным примерам и увидим, что все это реально.

То, что мы уделили такое большое внимание возрастам этноса, то есть фазам этногенеза, позволяет нам своим методом исследовать древние культуры, начальные фазы которых источниками не освещены и историкам фактически неизвестны. Но акматические фазы, как правило, освещены достаточно, а поскольку мы знаем, что акматическая фаза наступает примерно через сто пятьдесят лет после начала явного подъема, то мы можем сделать вывод, что пассионарный толчок произошел там за 300 лет, учитывая инкубационный период до зафиксированной акматической фазы.

В древнем мире известны четыре культуры, относящиеся к VI–V вв. до н. э. Акматические фазы этносов, создавших эти культуры, изучены достаточно хорошо. Местообитания этих этносов расположены по 30-й параллели и охватывают Грецию, Северную Персию, Индию и Средний Китай. Очевидно, на этой полосе где-то на рубеже IX–VIII вв. до н. э. был пассионарный толчок. Что происходило в это время в этих странах, никто толком не знает. Есть догадки, отрывочные сведения, легенды. А вот что касается VI–V вв. до н. э., то тут мы знаем уже много. Если мы возьмем четыре основных очага – Элладу с областями ионийской культуры; Иран с Мидией и прилегающими областями Бактрии; Бенгалию, которая лежит, правда, немножко южнее, чем Иран, но, с другой стороны, в пределах допуска, и Центральный Китай, то мы увидим, что здесь в одно и то же время, в VI–V вв. до н. э., существуют четыре большие, хорошо изученные культуры. Это – классическая Греция с ее классической философией; Ахеменидская монархия с ее новым культурным достижением – маздеизмом, антагонистическим дуализмом; в Индии это – эпоха Будды и его проповеди; в Китае, в пределах допуска, это Конфуций и Лао-цзы. Все четыре перечисленных региона отличаются одной общей чертой – здесь возникают философские системы настолько остроумные, настолько логичные, настолько увлекательные, что влияние их в той или иной степени доходит до нашего времени. Все авторы тоже хорошо известны. Им уделяют огромное внимание. Их изучают, с ними спорят. Но как они не похожи друг на друга!

 

 

Эллада

 

Когда древние эллины заинтересовались проблемами мироздания, бытия и места человека в нем, они обратили внимание прежде всего на природу. Это были натурфилософы, которых интересовало, как устроен мир.

Первый из греческих мудрецов – Фалес Милетский считал, что вода – источник всего живого и что «все полно демонов», то есть мир – это не косная материя, а живые существа, которые между собой взаимодействуют. Остроумная система, увлекательная: и Земля – живой организм, и скалы, и утесы, и моря, и горы, и долины; все полно жизнью, но непохожей на нашу, которую мы просто не можем распознать.

Его младший современник Анаксимандр объявил, что в основе всего лежит апейрон — беспредельность; Анаксагор, тоже их современник, предположил, что в основе всего лежит эфир – очень тонкий газ.

Гераклит сделал еще шаг. Он предположил, что вообще нет никаких вещей – это все обман чувств, обман зрения, на самом деле есть только процессы: «Никто не может вступить дважды в один и тот же поток. И к смертной сущности никто не прикоснется дважды». Это, пожалуй, близко к нашему современному диалектическому подходу, хотя другой тезис Гераклита, логически вытекающий из предыдущего, воспринимается в наше время без симпатии: «Война – отец и царь всего живущего; война сделала одних людей богами, других – смертными и рабами». В самом деле, если мир – живой процесс, то естественно, что столкновение и пересечение потоков жизни должно выявляться как борьба, война. Так что, с его, гераклитовской, точки зрения, это вывод логичный.

Иная концепция мироздания была разработана Пифагором, жившим на западе, в Кротоне (Южная Италия). Пифагор предположил, что в основе мира лежит абстракция — число. Но как ни отличны эти учения, важно, что для всех греков было характерно стремление узнать, а что же такое мир, который нас окружает? Им в голову не приходило, что можно интересоваться чем-нибудь другим.

 

 

Иран и Туран

 

В отличие от греков, персов мало интересовала натурфилософия, им интересно было другое – где друзья и где враги, что считать добром, а что – злом, извечна ли вражда? Здесь Зердушт (я произношу по-новоперсидски; по-древнеперсидски будет Заратуштра), уроженец города Бальха (это на самом востоке Ирана), объявил, что дело не в том, чтобы разобраться, из чего состоит мир – это каждый сам видит: есть реки, горы, леса, пустыни, скот, храбрые воины; дело в разнице между днем и ночью – светом и мраком. Облек он это в замечательную философскую концепцию, ставшую основой многих видов дуализма.

По древнеарийским воззрениям, характерным и для персов, и для индусов, и для эллинов, и для скандинавов, и для славян – для всех древних арийцев, было три поколения богов, то есть три эпохи космического становления.

Первое поколение – это Уран, то есть космос – стабильное пространство, заполненное вещами. В эпоху Урана все было в полном порядке; никто никуда не двигался, ибо не было времени, не было и движения.

Движение пришло на смену этой эпохе в «век» Сатурна, или Хроноса, то есть когда появилось время. Сатурн, как известно, изуродовал своего отца Урана, заключил его в темницу и начал свирепствовать, все изменяя. Мир превратился в вертящийся калейдоскоп, в котором ничто не может удержаться надолго; тогда стали появляться чудовищные изменчивые формы – гиганты.

Греки считали гигантов чем-то совершенно омерзительным, и индусы так же считали, а вот Зердушт решил, что те, которых индусы называли асурами, а греки – гигантами или титанами, – это и есть амешаспента, лучшие помощники Светлого Божества. И на этом он остановился.

Это был переворот в мировоззрении. Ведь греки, например, тоже верили в гигантов, но поклонялись они третьему началу, персонифицированному в виде Зевса, то есть бога (Зеус и Деус – это одно и то же; «з» в «д» переходит). Сила Зевса была в электричестве – молнии. Зевс победил Сатурна, заключил его в какую-то пещеру и навел порядок Он установил власть олимпийских богов, которые с тех пор постоянно воюют с гигантами, так как гиганты все время нападают на них.

Точно такая же мифологема существует и в Индии, где тоже уважают Дэва (Дэв, Деус – это одно и то же). Боги воюют с асурами, а асуры стремятся победить богов, но все время терпят поражения, однако, потерпев поражение, немедленно реорганизуются и опять бросаются на богов, и так – бесконечно. Нам важно отметить здесь то, что и эллины, и древние индусы стояли на стороне богов, а Зердушт предложил стать на сторону гигантов и, следовательно, считать богов дьяволами, хотя по-персидски они называются так же: Дэв – на староперсидском и Див – на новоперсидском. Таким образом бог превратился в дьявола; Див, как это все знают теперь, просто черт.

Так вот, в V в. до н. э. Зердушту удалось победить своих противников. Он уговорил Ксеркса издать «антидэвовскую надпись» и запретить почитание дэвов в своем государстве. Исключение было сделано только для двух бывших богов: для прекрасной Анахиты (уж очень ее полюбили персы и поэтому поклоняться ей разрешили – это богиня любви и плодородия) и для Митры.

О Митре надо сказать особо. Митра считался братом Урана (Варуны по-индийски, т. е. Космоса). Митра тоже космическое божество. Солнце – это только глаз Митры, однако Митра имел узкое назначение. Так как в древние времена война была постоянным занятием, которое изредка прерывалось периодами мира, то мир скреплялся клятвой. Во время войны обман и всякого рода дезинформация противника считались разрешенными – на то и война, не будь лопухом, – а вот клятву надо было беречь, и раз мир заключен, то уж, извините, никого обманывать и убивать нельзя. А так как клятвы, случалось, нарушали и в те времена, то Митра получил узкую специализацию – охранять клятвы и наказывать клятвопреступников, то есть он боролся против предателей. И дело это было весьма актуальным по тем временам, да и для более поздних времен тоже, поэтому культ Митры уцелел даже после реформ Зердушта. Уж очень важно было иметь гарантию спокойного существования, подтвержденного договором, и знать, что договор будет соблюдаться. Митра не требовал специального поклонения, он был «для верных и неверных». Он охранял любые клятвы, наказывал любых клятвопреступников. И Зердушт тоже в основу нового мировоззрения положил дуализм, борьбу света и тьмы, светлого Ормузда и темного Аримана. Но Ормузд был богом только персов, которые были допущены к таинствам поклонения огню, солнцу и всем видам света, а аримановцами считались все остальные, в том числе почти все наши азиаты и парфяне. И если у иранцев священным животным была собака, то туранцы почитали змей.

А Митра был «для всех». Хотя и митраизм был системой строго дуалистической и только в этом смысле сходен с зороастризмом[19] .

 

 

Тибет

 

Митраистическая система распространилась по Тибету, Монголии, Восточной Сибири, по всей Центральной Азии. Врагом Митры (его другое название – Бог Белый Свет) был демон Длинные Руки – в персидских текстах названия этого демона не сохранилось, это тибетское название. Демон Длинные Руки, вождь целого полчища демонов, – это обман. Обман – это то противоестественное, чего нет и не должно быть в мире. Животные не обманывают друг друга. Они смело убивают, охотятся друг на друга, едят друг друга, но они никого не предают и не обманывают. Они не злоупотребляют доверием. Обман – это то, что приходит через человека, это то зло, с которым борется Митра.

Таким образом, мы видим вторую систему дуализма, распространившуюся за пределами Ирана. В Иране восторжествовал зороастризм, за его пределами – религия, почитавшая Бога Белого Света, сохранившаяся в Тибете до XX в. под названием религии бон. Последние бонцы бежали из Тибета в 1949 г. сначала в Индию, потом в Норвегию, а сейчас поселились даже в Швейцарии. В Индии им жарко показалось: они привыкли там, где горы. Так как это были интеллигенты, работать грузчиками им было тяжело, то они начали издавать и продавать свои бонские древние книги тибетологам. На это существовали, хотя и скудно. А западные тибетологи покупали эти книги и меняли на наши советские издания. Так концепция бона получила известность в советской литературе[20] . Как мы видим, и задачи и постановка вопросов в ирано-туранском и в эллинском культурных мирах были диаметрально противоположны. Их интересовали разные вещи.

 

 

Индия

 

Возвратимся теперь к Индии и посмотрим, что тогда интересовало индусов. Оказывается, индусов очень мало волновало то, как устроен мир и кто их друзья, а кто враги (свет – тьма). Они смирились с тем, что какие-нибудь враги все равно придут и их убьют, сопротивляться они в это время уже не умели. Поэтому их интересовало только, как спасти свою душу и обеспечить ей приличное воплощение после неизбежной близкой смерти. Здесь верили в переселение душ; считали, что душа хорошего человека после смерти воплотится в человеческом теле, а если он был грешным, его душа воплотится в теле крокодила, что, конечно, уже менее приятно, или в теле асура, или дэва – это лучше, а если в теле воздушного (бирита) беса или подземного демона, то это совсем плохо. Так вот и вопрос: какие принять меры, чтобы обеспечить себе перерождение в тело человека? И имеет ли это смысл? В это время здесь уже были йоги, брамины, отшельники-аскеты, и всем этим очень заинтересовался гениальный мальчик – сын княжеского (кшатрия) рода Шакья. Звали его Сиддарта, или Шидарта. Он обошел всех мудрецов-учителей, не удовлетворился их учениями и создал свое собственное. Учение его было до крайности простым вначале и стало невероятно сложным через две тысячи лет.

Заключалось оно в том, что у людей есть желания, которые порождают при неудовлетворенности страдания, а страдания ведут к смерти, к новым воплощениям и новым страданиям. Следовательно, для того, чтобы избавиться от страданий, надо ничего не желать, и тогда избегнешь и страданий и смерти. Он сложил ноги калачиком, сел под пальму и стал ничего не желать. Но это оказалось дьявольски трудно. Говорят, что ему это все-таки удалось, и тогда он начал других учить, как это делать, и сотворил двенадцать чудес, потому что демон Мара (не демон Длинные Руки, а демон Мара, то есть иллюзия) насылал на него всяких чудовищ, например бешеного слона, блудницу, немедленное вступление в нирвану с отказом от проповеди и т. п. Но он с этим справился и стал «Буддой», то есть совершенным!

Гораздо труднее ему было справиться со своими ближайшими учениками. Один из них, Девадатта, усвоив учение, решил сделать побольше. Он ввел, наряду с отречением от желаний, строгий аскетизм. Сам Будда считал, что человек должен для спасения не страдать ни в коем случае, то есть получать достаточно пищи, и у него была чашечка, куда ему клали рис или овощи, заправленные постным маслом. Он питался одной такой чашечкой в день; если с постным маслом, да еще хорошим, то этого действительно достаточно. Будда запрещал прикасаться к золоту, серебру и женщинам, ибо это соблазны, распаляющие желания.

А Девадатта сказал: «Нет, мы еще и поголодать можем», и это было уже искушение; это было уже ни к чему. Хоть ты и можешь перенести голод, но зачем? Это же влечет страдания! Аскетизм категорически противопоказан идее Будды. И поэтому община Будды раскололась еще при его жизни, но многие все-таки слушали, что он говорит. Дамы знатные его приглашали к себе из любопытства. «Ладно, не прикасайся, – говорили они, – но ты и нам хоть что-нибудь расскажи». Давали ему взносы на общину. Сам он ни к чему не прикасался, но ученики брали и использовали на благо дела.

Учил Будда многих, так что после него осталась довольно большая память, но ни одного записанного текста – не публиковали его при жизни. Кончилось все это для него печально, потому что хотя он и построил свою систему абсолютно логически и, казалось бы, непререкаемо и действительно не впадал, видимо, ни в какие соблазны, тем не менее судьба уготовила ему такое искушение, от которого он не мог удержаться, – сострадание. Пока он сидел под пальмой и пользовался уважением всей Бенгалии, соседнее племя напало на княжество Шакья и перебило всех его родственников. Ему об этом сообщили. И восьмидесятилетний старик, самый уважаемый в Индии человек, пошел с палочкой по саду, в котором играл ребенком, по дворцу, где его воспитывали, и везде лежали его родственники, его слуги, его друзья, разрубленные пополам, искалеченные, изувеченные. Все было залито кровью. Он мимо всего этого прошел, но не смог остаться равнодушным и вошел в нирвану.

Что такое нирвана? Нирвана – это понятие, которое невозможно на Западе, вследствие логического закона исключенного третьего. У нас три закона логики: закон тождества, закон противоречия и закон исключенного третьего, основной. Согласно последнему закону, нет ничего такого, что могло бы быть одновременно и «а» и не «а» – например, любая данная вещь либо существует, либо не существует, третьего не дано. Так вот, нирвана исключает этот закон. Нахождение в нирване означает одновременно и существование, и несуществование. У индусов своя логика. По-нашему: вошел в нирвану – значит, скончался, но, по буддийским учениям, Будда не умер, а только переменил место своего обитания, модус своего состояния, из сансары – вечно двигающегося мира – он перешел в нирвану и там сейчас обитает. Это значит, что он ничего не знает, ничего не видит, ничего не слышит, ничего не хочет. Он находится в вечном покое. Он не счастлив, и он не несчастлив, потому что счастье и несчастье – понятия относительные, а ничего относительного в нирване нет. В общем, что он есть, что его нет – совершенно одинаково, сохранилось только его учение и память. Потом его учение восстанавливалось по памяти, три века спустя. Передача шла из уст в уста, наконец все это было записано, и получился первый источник, называемый Трипитака – три корзины текста, то есть три корзины мемуаров.

Я читал мемуары, которые писали по поводу моей покойной матери, и могу оценить, как врут мемуаристы. Я думаю, что Будда не исключение. Про него тоже врали, но тем не менее три корзины мемуаров – это первичный источник, датируемый III в. до н. э. Сам Будда скончался в V в., то есть примерно за двести пятьдесят лет до того, как эти мемуары были опубликованы. Факт тот, что буддизм широко распространился в Индии. Как видим, там сама постановка вопросов, цели, задачи – все было совершенно отличным и от персидского, и от эллинского направления развития культуры.

Сказать, что Будда был религиозным человеком или антирелигиозным, – нельзя, хотя он, конечно, признавал, что есть дэвы – боги. Это, мол, каждый понимает, но молиться он им не рекомендовал, потому что они существа хотя и не вечные, но долговечные, довольно могущественные. А чего им, собственно, молиться.

Однажды какая-то старушка спросила его: «Учитель, я привыкла молиться Индре, могу я этим путем добиться спасения?» Он говорит: «Да, бабушка, молись Индре, этим путем ты тоже придешь к спасению». То есть ему это было в общем-то безразлично. И когда его спрашивали, как устроен мир, то он отвечал вопросом на вопрос: «А какого цвета волосы ребенка нерожавшей женщины?» Ему говорили: «Учитель, что ты глупости спрашиваешь, раз она не родила, значит, нет ребенка, нет волос и нет цвета». – «Так вот, – говорит, – и мира нет, что же вы глупости спрашиваете? То, что вам кажется, – это обман чувств». – «А что же есть?» Что он тут отвечал, этого я вам не могу сказать, да и никто не знает, но впоследствии выяснилось, по трудам последующих буддистов, что есть поток дарм.

Дарма — это слово, имеющее 47 значений, но в данном случае нужно предпочесть одно из них, один из нюансов. Дарма – квант закономерности. Это не материальный атом. Это не платоновская идея, нет. В мире существуют причинно-следственные связи, которые квантуются. Каким образом? Я объяснить не могу, я сообщаю, что так в учении. Квант закономерности называется дармой.

Еще «дарма» значит «закон». И вот дармы сталкиваются, иногда образуют сканды, а сканды, в сочетании по нескольку сканд, образуют душу человека, и душа эта может либо достичь нирваны, либо не достичь, потому что если она сильно нагрешила, то она разваливается на свои составные части и теряет индивидуальность. Индивидуальность души – это сочетание сканд, а если нет сочетания, тогда нет и души. Душа нагрешившего человека рассыпается, как у Пер Гюнта[21] , которому сообщили, что его душу пустят на переплавку, потому что он очень подло себя вел. Поэтому важно достигнуть совершенства, а совершенства можно достигнуть только одним способом – через человеческое существование, ибо дэвы (боги) не могут достигнуть совершенства, им и без того хорошо, они долго живут и поэтому не эволюционируют. Совершенства не могут достичь и асуры, которые слишком заняты тем, что готовятся к войне с богами, а после очередного поражения опять готовятся, так что им просто некогда заниматься совершенствованием. Животные? Они неразумны и не знают, что нужно стремиться к совершенству. Демоны, живущие в преддверии ада, – прета или бириты – все время голодны; их изображают так: большущая голова и маленький ротик диаметром с булавку, тонкая шея, огромное пузище, крохотные ножки и ручки. Конечно, такой демон не может насытить свое брюхо через столь маленький рот, поэтому он страдает от голода, а если сосет что-нибудь питательное, кровь своих жертв например, то она из него выходит огнем, и поэтому он очень недоволен. Но и это еще ничего, а в подземельях ада живут таму. Про тех ничего сказать нельзя, разве лишь то, что им уж совсем плохо, еще хуже, чем биритам, и если они так страдают, где уж им совершенствоваться!

Совершенствоваться может только человек. Смысл жизни в том, чтобы совершенствоваться через ряд перерождений, стать святым и наконец попасть в нирвану – чрезвычайно труднодостижимая цель. Но если бы эллину, или персу, или нам с вами предложили попасть в нирвану, чтобы там мы ничего не желали, ничего не делали, не имели возможности ничего предпринять, никому помочь и вообще не могли бы даже услышать просьбы о помощи... так мы бы, пожалуй, не пожелали такого величественного конца. А индусам это почему-то нравилось. Китайцам же нет.

 

 

Китай

 

Китайцы создали два учения, совершенно непохожие на три, мной перечисленные. Китай в VIII и VII вв. до н. э. был расколот на большое количество государств, нельзя сказать, на какое точно, потому что в каждом столетии и даже десятилетии будет свое деление. Они все время воевали, беспощадно уничтожали друг друга, стремясь овладеть землями и богатством соседей. Причем они стремились не покорить людей, нет, они убивали их и заселяли освобожденные земли своими потомками. Это безобразие продолжалось у них с VIII по III в. до н. э., и даже выражение было – «вырезать город», то есть убить всех, включая детей, а потом своими детьми населить страну. Детей у китайцев женщины рожали ежегодно, и каждая женщина производила, следовательно, 15–20 детей, а в благодатном климате кормить их было чем. Болезней особых тоже не возникало, и интенсивное размножение невольно стимулировало и массовое уничтожение соседей.

Но жить в таком кошмаре было все-таки трудно, и поэтому стали обсуждаться идеи выхода из такой постоянной тотальной братоубийственной войны. И в VII–VI вв. до н. э. появились два идеолога. Один из них, Кун-цзы, которого стали называть Конфуцзы (фу – это выражение уважения к нему) – Конфуций. Другой – его младший современник Лао-цзы, который был у князя библиотекарем, а потом ушел в пустыню.

Конфуций сказал, что кругом делается много безобразий. Но это потому, что люди необразованны, надо их обучить. Надо ввести просвещение, научить людей чувству долга, и тогда они будут вести себя прилично. Конфуций ввел три категории долга: высший долг – по отношению к родственникам; второй долг, ниже рангом, – по отношению к общине; третий, еще ниже, – по отношению к государству, то есть интересы родственников надо ставить выше интересов и общины и государства.

Например, рассказывают, что какой-то старикан занялся кражей не то овец, не то ослов, а сын на него донес. Так Конфуций его за это осудил, он сказал: «Конечно, нехорошо, что старик крал у своих соседей, у своей общины, но сын должен был уговорить старика, чтобы тот вернул краденое и вообще перестал бы этим заниматься, но нельзя доносить на отца».

А если община страдала от какого-нибудь князя или вана, то надо было интересами общины руководствоваться в первую очередь.

Главной своей задачей Конфуций считал научить ванов, как правильно себя вести, как соблюдать церемониалы и обычаи, как управлять государством и как отражать иноземцев, которых было очень много и которые китайцам тоже жизни не давали. Как это воспринимали ваны (среднее между царем и князем), можно понять. Каждый человек, особенно начальник, терпеть не может, чтобы его учили, и поэтому Конфуцию все время приходилось бегать от одного князя к другому. Но бегал он вместе со своими учениками, везде оставлял свои труды, рассеивая их по Китаю в огромном количестве, и создал школу. И конфуцианство просуществовало вплоть до середины XX в., пока Мао его совсем не запретил.

А Лао-цзы пошел совсем по другому пути; он считал, что все установления человеческие – дрянь, что надо подражать природе. Надо идти в гору (а гор там было много, и все они были лесистые, и климат теплый – снег южнее хребта Цинь-Лин не выпадает вообще) и жить там, подражая животным и вольным птицам, изучать законы Вселенной. Надо стараться понять, как меняется погода и как вызывать дождь, когда нужно (магия); надо понять, как будущее сменяет прошедшее, то есть научиться гадать; надо изучить человеческий организм, чтобы уметь лечить его; надо наблюдать, как растут растения, изучать животных, то есть Лао-цзы горячо рекомендовал заняться естественными науками. А мир он представлял как «дао». Дао – это то, что существует, и то, что не существует. Откровенно говоря, я долгое время, сколько ни читал всякую литературу, не мог понять, что такое «дао». Но когда стал общаться с китайцами, то все-таки кое-что понял (они мне объяснили, и я нутром почувствовал). Дао – это вселенная с диаметром в бесконечность, которая то сокращается до точки, то опять расширяется. И все существа, и все люди через ряд перерождений, согласно даоской системе, существуют, а потом исчезают, а потом, при новом расширении, возникают заново. Вот такая пульсирующая Вселенная и есть дао. Понятнее объяснить не могу.

А у Конфуция все понятно. Когда его спрашивали, есть ли бог или бессмертие, он говорил: «А это не важно, это несущественно, и не о том надо думать, не тем надо заниматься». – «А как устроен мир и природа?» – «Тоже не важно, важно знать, как себя вести в данной жизни».

 

 

Третий параметр – энергия

 

Итак, четыре очага культурного творчества в полосе одного пассионарного толчка дали не только разные решения, но и разные постановки вопросов. Объяснить это исключительно влиянием ландшафта и естественными потребностями я не могу. Вероятно, строгое доказательство теоремы Пифагора и китайцам бы не повредило, хотя они и без этого умели строить прямые углы на земле и здания воздвигали четырехугольной формы. Каким они это способом делали, тем ли, как Пифагор, или другим, это в общем-то несущественно, главное, что умели. Но математические обобщения им были ни к чему, так же как гераклитовское учение об огне и постоянном перерождении. А греки, напротив, были совершенно равнодушны к проблемам этики. Они сочли бы нахальством, если бы кто-то вдруг вздумал учить их, как вести себя по отношению к родителям, к своему городу и к какому-то большому государству. Они бы сказали: «Да это мы и сами знаем, у нас законов хватает, отойдите, пожалуйста, гражданин, не мешайте нам думать о мироздании».

За счет чего такие различия? Дело в том, что на процесс создания этноса или суперэтноса влияют пространство и время, причем не в мистическом смысле, а во вполне реальном. Пространство – это окружение: ландшафтное и этническое. Ландшафтное окружение влияет на формы хозяйства, уклад данного этноса, определяет его возможности, перспективы. Этническое окружение – связи с соседями, дружеские или враждебные, – весьма и весьма влияет на характер создаваемой культуры.

Единственное, что мы знаем о времени, – это то, что оно необратимо. ВРЕМЯ – ЭТО ФАЗА ЭТНОГЕНЕЗА И ЭТНИЧЕСКОГО ОКРУЖЕНИЯ, ОПРЕДЕЛЯЮЩАЯ ВАРИАНТЫ ЭТНИЧЕСКИХ КОНТАКТОВ С НИМ. Кроме того, уровень научно-технического прогресса, свойственный данной эпохе, тоже оказывает свое влияние в рамках фактора времени, позволяя заимствовать уже имеющиеся технические достижения при создании новой культурной традиции.

Но кроме времени и пространства, есть и третий компонент – энергия. В энергетическом аспекте этногенез является источником культуры. Почему? Объясняю. Этногенез идет за счет пассионарности. ИМЕННО ЭТА ЭНЕРГИЯ – ПАССИОНАРНОСТЬ – И РАСТРАЧИВАЕТСЯ В ПРОЦЕССЕ ЭТНОГЕНЕЗА. Она уходит на создание культурных ценностей и политическую деятельность: управление государством и написание книг, ваяние скульптур и территориальную экспансию, синтез новых идеологических концепций и строительство городов. Любой такой труд требует усилий сверх тех, что необходимы для обеспечения нормального существования человека в равновесии с природой, а значит, без пассионарности ее носителей, вкладывающих свою избыточную энергию в культурное и политическое развитие своей системы, никакой культуры и никакой политики просто не существовало бы. Не было бы ни храбрых воинов, ни жаждущих знания ученых, ни религиозных фанатиков, ни отважных путешественников. И ни один этнос в своем развитии не вышел бы за рамки гомеостаза, в котором жили бы в полном довольстве собой и окружением трудолюбивые обыватели. К счастью, дело обстоит иначе, и мы можем надеяться, что на наш век хватит и радостей и неприятностей, связанных с этногенезом и культурой.

Однако всякая энергия имеет два полюса, и пассионарная энергия (биохимическая) – не исключение. На этногенезе биполярностъ сказывается тем, что поведенческая доминанта может быть направлена в сторону усложнения систем, то есть созидания, или упрощения их.

Эта биполярность четко прослеживается не столько в зоологии, сколько в истории человечества и его культуры. Это происходит потому, что мы знаем историю культуры много подробнее и обстоятельнее, чем историю происхождения и исчезновения видов.

Кроме того, в истории мы можем применять абсолютную хронологию, в то время как в зоологии хронология относительная, то есть зоолог знает, что было раньше, что позже, но насколько – точно сказать не может.

Для определения направления доминанты нужен исключительно чуткий прибор, и таковым является история мировоззрений и философских учений, о положительном значении коих мы уже говорили. Но наряду с ними встречаются жизнеотрицающие системы, которые мы вправе называть отрицательными. Казалось бы, что такие самоубийственные идеи не могут оказать воздействие на здоровые коллективы, многочисленные популяции, крепко слаженные этносы. Однако могут и оказывают. Это происходит в тех случаях, когда столкновение этносов с различной комплиментарностью насильственно связывает их в одну химерную целостность, которая всегда бывает неустойчивой. ВОТ В АРЕАЛАХ СТОЛКНОВЕНИЙ ЭТНОСОВ, ГДЕ ПОВЕДЕНЧЕСКИЕ СТЕРЕОТИПЫ НЕПРИЕМЛЕМЫ ДЛЯ ОБЕИХ СТОРОН, ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ ТЕРЯЕТ СВОЮ ПОВСЕДНЕВНУЮ ОБЯЗАТЕЛЬНУЮ ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕННОСТЬ И ЛЮДИ НАЧИНАЮТ МЕТАТЬСЯ В ПОИСКАХ СМЫСЛА ЖИЗНИ, КОТОРОГО ОНИ НИКОГДА НЕ НАХОДЯТ. И вот тут-то возникают философские концепции, отрицающие благость человеческой жизни и смерти, то есть диалектического развития. Антипод материалистической диалектики – это антисистема, то есть упрощающаяся система. Лимитом упрощения является вакуум.

И сейчас мы перейдем к примерам, иллюстрирующим правомерность этого соображения.

В начале нашей эры в Средиземноморье, когда мысль была раскована от предрассудков, осыпавшихся как шелуха при контакте эллинского, иудейского и персидского мировосприятий, люди излагали свои соображения без обиняков. В III–IV вв. н. э. эти концепции кристаллизовались в несколько систем: гностицизм, талмудический иудаизм, христианство, зороастризм. Все они заслуживают специального описания, которое мы отложим, чтобы не отвлекаться от главного – уяснения принципа биполярности. Этот принцип дошел до нашего времени и сформулирован уже в XX в. двумя поэтами, стоявшими по отношению к биосфере на двух противоположных позициях. Поскольку нам здесь нужна не история проблемы, а уяснение принципа классификации – ограничимся двумя наглядными примерами.

Первая позиция – мироотрицание.

 

Лодейников прислушался. Над садом

Шел смутный шорох тысячи смертей.

Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей.

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы.

Так вот она – гармония природы!

Так вот они – ночные голоса!

На безднах мук сияют наши воды,

На безднах горя высятся леса.

Природы вековечная давильня

Объединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее.

 

Н. Заболоцкий

В этих прекрасных стихах, как в фокусе линзы телескопа, соединены взгляды гностиков, манихеев, альбигойцев, карматов, махаянистов – короче, всех, кто считал материю злом, а мир – поприщем для страданий. Вторая позиция – мироутверждение.

 

С сотворенья мира стократы

Умирая, менялся прах:

Этот камень рычал когда-то,

Этот плющ парил в облаках.

Убивая и воскрешая,

Набухать вселенской душой —

В этом воля земли святая,

Непонятная ей самой.

 

Н. Гумилев

Сходство позиций только в одном: иррациональности отношения персоны (человека или животного) к биосфере. Остальное – диаметрально противоположно, как в Средние века и, видимо, до нашей эры.

В первой позиции – стремление заменить дискретные системы (биоценоз) на жесткие («И снится мне железный вал турбины»), которые, по логике развития, превратят живое вещество в косное, косное при термической реакции разложится до молекул, молекулы распадутся до атомов, из атомов выделятся реальные частицы, которые, аннигилируясь, превратятся в виртуальные. Лимит такого развития – вакуум. И наоборот, при усложнении систем, где жизнь и смерть идут рука об руку, возникает разнообразие, которое немедленно передается в психологическую сферу, создает искусство, поэзию, науку. Но, конечно, «за все печали, радости и бредни» придется отплатить «непоправимой гибелью последней».

Итак, этническая история имеет три параметра:

1. Соотношение каждого этноса с его вмещающим и кормящим ландшафтом, причем утрата этого соотношения непоправима: упрощаются, а вернее, искажаются и ландшафт, и культура этноса.

2. Вспышка и последующая утрата пассионарности, этногенез как энтропийный процесс.

3. Выделение из этноса отдельных персон и консорций (сект), изменяющих стереотип поведения и отношение к природной среде на обратное. Идеал[22] меняет знак[23] .

Только в этом, последнем параметре решающую роль играет свободная воля человека, обеспечивающая ему право выбора, но и подлежащая морально-юридической оценке: если некто желает стать преступником и злодеем, осуждение его уместно.

В эти три формулы умещается вся теория, необходимая этнологии для объяснения, почему история народов и государств идет не прямо по пути прогресса, а зигзагами и частыми обрывами в никуда. И почему на фоне столь трагичном этносы существуют и радуются жизни.

 

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 145; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!