ПОВЕСТЬ О МЕРКУРИИ СМОЛЕНСКОМ
Наиболее значительным из известных нам памятников смоленской литературы рассматриваемого периода является легендарная повесть о Меркурии, избавителе Смоленска от татарского разгрома. Возникла она, очевидно, на основе устного народного предания, сложившегося в связи с тем, что во время татарского нашествия в 1237—1238 гг. татары не дошли до Смоленска, и город, таким образом, не был разорён. В повести рассказывается о попытке татар завладеть Смоленском, но эта версия не подтверждается никакими историческими свидетельствами. Существуют две редакции повести, из которых вторая подразделяется на четыре подредакции.
По первой, старейшей редакции, возникшей, видимо, не раньше конца XV в., в связи с установлением в это время в Смоленске церковного почитания Меркурия, содержание повести сводится к следующему.
В Смоленске жил благочестивый юноша Меркурий, «цветый преподобным житием», «постом и молитвою сияя, яко звезда бо-гоявленна посреде всего мира». Он часто приходил в Крестовоздви-женский монастырь молиться за мир. В ту пору «злочестивый царь» Батый пленил Русскую землю и пошёл с великою ратью к Смоленску, остановившись в тридцати верстах от города, пожирая церкви и побивая христиан. Смольняне пребывали в великой скорби, молясь в соборной церкви о спасении города. И в это время было «некое смотрение божие ко гражаном». В Печерском монастыре, стоявшем за городом, явилась богородица пономарю (сравни сходный эпизод явления богородицы пономарю в житии Алексея человека божия) и велела ему позвать к себе Меркурия. Явившемуся на зов Меркурию богородица повелевает отомстить за христиан и победить злочестивого Батыя и всё войско его. Тут же она говорит ему, что после победы Меркурия к нему подойдёт человек «красен лицем», которому Меркурий должен отдать всё своё оружие, и этот человек отсечёт ему голову. Взяв в руки свою голову, Меркурий должен направиться в свой город, и там он примет кончину, а тело его будет положено в церкви богородицы.
|
|
Услышав эти слова, Меркурий затужил и заплакал. Он, окаянный и непотребный, не имеет силы на такое трудное дело, и неужели, спрашивает юноша, у богородицы нет небесной силы, которая могла бы победить злочестивого царя? Но он не ослушивается богородицы, берёт у неё благословение и, выйдя из церкви в полном вооружении и сев на стоявшего поблизости «прехрабра» коня, идёт против Батыя и побеждает его, скача по полкам, «яко орел по воздуху летая»; Батый же, одержимый страхом и ужасом, отходит от города и, придя в Венгрию, там погибает.
Как сказала богородица, перед Меркурием предстаёт после этого «прекрасен воин», которому Меркурий, поклонившись, отдаёт своё оружие, и тот отсекает ему голову. Обезглавленный Меркурий приходит к Мологинским воротам города, в одной руке неся свою голову, а другой рукой ведя коня. Некая девица, видя его без головы, стала «нелепо бранити его», он же лёг у ворот и умер, а конь стал невидимым. Смоленский архиепископ с крестами и со множеством народа пришёл, чтобы взять тело Меркурия, но оно не давалось пришедшим и так и лежало непогребённым три дня. На четвёртый день архиепископ, всю ночь пребывавший без сна в молитве о том, чтобы бог открыл ему эту тайну, через оконце увидел, что богородица с архистратигами Михаилом и Гавриилом «в вели-цей светлости, аки в солнечной зари», вышла из церкви и, дойдя до того места, где лежал Меркурий, взяла его тело в свою полу, принесла его в соборную церковь и положила в гроб, в котором тело Меркурия лежит и доныне, творя чудеса и благоухая, как кипарис.
|
|
Существенные отличия второй редакции в её хронологически ближайшем к первой редакции тексте таковы. Повесть начинается с пространного вступления, в котором говорится об особом покровительстве богородицы Смоленску и о насилиях, чинившихся татарами в Русской земле. При этом в уста земли, скорбящей, как вдовица, влагается плач о разорении Русской земли. Меркурий – происхождением римлянин, княжеского рода, веры же греческой. В юности он прибыл в Смоленск на службу «самодержцу града того». Богородица обращается к пономарю и затем к Меркурию не непосредственно, а говорит из иконы. Меркурий радостно подчиняется велению богородицы, идёт на врагов (чудесный конь здесь отсутствует), убивает сильного исполина и множество татар. Голову Меркурию отсекает не «прекрасен воин», а «варвар лют», сын того исполина, которого Меркурий убил. Нет тут упоминания о девице, бранящей пришедшего к городу обезглавленного Меркурия. Его хоронят смольняне в церкви богородицы без вмешательства самой богородицы. Через некоторое время Меркурий является к пономарю той церкви на иконе как живой, в воинском вооружении, и велит сказать гражданам, чтобы они над гробом его повесили оружие — копьё и щит. Если когда-либо случится вражеское нападение на город, пусть с молитвою богу, богородице и ему, Меркурию, вынесут его оружие, и враги будут посрамлены. Граждане сделали так, как велел Меркурий, и оружие его и доныне можно видеть над его гробом.
|
|
Возникновение этой редакции следует датировать самым началом XVI в. В ней подвиг Меркурия Смоленского сравнивается с подвигом византийского святого — Меркурия Кессарийского, судьба которого, вплоть до поручения ему богородицы выступить против «законопреступного Юлиана» и до отсечения ему головы после победы над врагами, оказывается сходной с судьбой его смоленского тёзки. Это сходство с несомненностью устанавливает влияние греческого жития на нашу повесть, тем более понятное, что церковная память Меркурия Смоленского (очевидно, лица, в действительности не существовавшего) была приурочена ко дню памяти Меркурия Кессарийского. Повесть сближается в некоторых подробностях с летописным сказанием о переяславском богатыре Демьяне Куденевиче и с былиной о Сухане.
|
|
Мотив несения собственной усечённой головы известен и в католической легенде о Дионисии Ареопагите, и в мусульманской легенде об Азисе, и в русских устных легендах (б. Смоленская и Псковская губ.), видимо, возникших под влиянием книжной повести о Меркурии. В одной смоленской записи устная легенда прямо говорит о Меркурии, несущем свою голову после того, как она была отрублена у него в его борьбе с Литвой.
Присвоение Меркурию Смоленскому римского происхождения объясняется, видимо, теми же побуждениями, какими руководствовалась новгородская легенда об Антонии, прибывающем в Новгород из Рима. В обоих случаях мы имеем дело с попыткой связать местную святыню с древней христианской традицией '.
Псков, до своего окончательного присоединения к Москве находившийся большую часть времени в политической и культурной зависимости от близлежащего к нему Новгорода, не обнаружил той интенсивной и разносторонней литературной производительности, какую- обнаружил Новгород. Но и в Пскове была своя значительная по напряжённости культурная жизнь, сказавшаяся в достаточно широком развитии специально псковской письменности '.
Так же как и Новгород, Псков и после своего падения, уже в XVI в., стремился к литературному закреплению наиболее значительных событий своего исторического прошлого. Пскович иеромонах Василий-Варлаам в ряде житий, написанных им, воскрешает старые предания о местных псковских святых. Летописное дело, начавшееся в Пскове под влиянием новгородского летописания не позже XIII в., к середине XV — началу XVI в. особенно усиливается и не прекращается в течение некоторого времени и после покорения Пскова Москвой. В I и II Псковских летописях чем ближе к XVI в., тем больше на смену кратких и сухих известий появляются пространные повести и отдельные отрывки, лирически окрашенные и отражающие влияние художественной манеры воинских повестей. Таково, например, описание битвы под Оршей в I Псковской летописи, отразившее особенности стиля «Слова о полку Игореве»: «Бысть побоище велие москвичей с Литвою под городом под Оршею, и воскричаша и возопиша жены оршанки на трубы московския, и слышати было стуку и грому великому межу москвичь и Литвою; и удариша москвичи на Литву, руския князи и бояре с дивными удалцы, рускыми сыновами, на силную рать литовскую, и треснули копья московския, и гремят мечи булатные о шеломы литовския на поле оршинском. И бысть непособие бо-жие москвичам, и поймаша Литва поганая болших воевод, Ивана Андреевича, и князя Михаила Голицу, и иных князей и бояр, и детей боярских удалых, а иные побегоша к Смоленску, а иные в реки непроходимыя забегоша» и т. д.2.
Очень существенно, что псковское летописание, как и новгородское, не замыкается в сферу только узко местных интересов.
Исследователь псковского летописания приходит к следующему общему заключению: «Псковское летописание в XV в. обнаруживает стремление выйти за пределы «областного», «местного». Это симптоматично. В XV в. в той или иной мере становятся общерусскими летописные своды в разных областях России. Такой вывод представляет интерес и для изучающего процесс образования национального государства, обнаруживая, как процесс этот, который не был, конечно, только результатом действия сил, сосредоточенных в центре, подготовлялся явлениями, назревавшими по областям и княжениям» '.
В параллель новгородской Софии псковская традиция прославляет свою святыню — храм во имя Троицы; она же окружает ореолом двух наиболее выдающихся своих исторических деятелей — князей Всеволода Мстиславича и особенно Довмонта. Повесть о Дов-монте, о которой сказано было выше, в XVI в. подвергается ряду агиографических обработок 2.
ПОВЕСТЬ О ПСКОВСКОМ ВЗЯТИИ
Наиболее значительным литературным памятником псковской литературы является повесть о покорении Пскова в 1510 г. московским великим князем Василием Ивановичем, вошедшая в I Псковскую летопись под особым заглавием: «Псковское взятие, како взят его князь великий Василий Ивановичь», и составленная псковичом — современником событий 3.
Повесть написана с большим лирическим подъёмом и заключает в себе большое количество элементов живой русской речи. Она начинается с указания на то, что от начала Русской земли Псков не был никем обладаем, и живущие в нём жили по своей воле. Князь московский подчинил себе ряд удельных княжеств, но Псков оставался неприкосновенным. Его защищали твёрдые стены, за которыми было множество людей. Это и останавливало московского князя. Останавливала его и боязнь, чтобы псковичи не предались Литве. Поэтому он, «лукавствуя», хранил мир с псковичами, а псковичи целовали ему крест на том, что они ни к кому от него не отступят. Князь московский посылал в Псков своих князей по рекомендации самих псковичей, но иногда бывало так, что он посылал своих наместников по собственной воле. Эти княжеские наместники неистовствовали, грабили псковичей, возводили на них поклёпы, а псковичи посылали к великому князю своих посадников с жалобами на притеснителей, и так было много раз. Особенно тяжко пришлось псковичам от одного из таких наместников — от князя Ивана Михайловича Репни.
Когда в октябре 1510 г. великий князь Василий Иванович приехал в свою вотчину, в Новгород, псковичи послали своих послов к князю с дарами, и били послы ему челом на Репню: «Есмя при-обижены от твоего наместника,— говорили они,— а от нашего князя Ивана Михайловича Репни, и от его людей, и от его наместников, от пригородских и от их людей». Великий князь сказал в ответ, что он хочет жаловать и защищать Псков, свою вотчину, как это делали его отец и деды, обещал расследовать дело и в случае виновности наказать Репню и отпустил затем послов. Но вскоре сам Репня поехал к великому князю в свою очередь жаловаться на псковичей. Когда после этого вновь было отряжено посольство в Новгород к князю Василию Ивановичу, послы были обманом арестованы.
Некий купец Филипп, ехавший в то время в Новгород, узнав о том, что творит московский князь с посланцами псковичей, бросил свои товары, вернулся в Псков и рассказал о том, как поступ-лено было с жалобщиками. И напал на псковичей страх и трепет. Пересохли у них гортани от скорби и печали, уста запеклись. Никогда ещё псковичи не испытывали такой скорби и печали, какую ныне испытывают. И собрали они вече и начали совещаться, ставить ли им щит (т. е. защищаться) против государя, запираться ли им в городе. Но вспомнили они крестное целование и подумали, что нельзя поднимать руку на своего государя; вспомнили и то, что посадники и бояре и лучшие люди остались у великого князя заложниками, и послали к нему гонца своего бить челом со слезами, чтобы государь князь Василий Иванович жаловал свою вотчину старинную, а они, сироты, и прежде были неотступны от него и теперь останутся у него в повиновении.
Но эта просьба псковичей не уломала Василия Ивановича. Он посылает к ним своего дьяка Третьяка Долматова, который требует от них выполнения двух воль князя: во-первых, чтобы не было у них веча и сняли бы они вечевой колокол; во-вторых, чтобы было в Пскове два наместника, которых будет назначать сам великий князь. И если они согласятся на это, то поживут ещё по старине; если же тех двух воль не сотворят, то случится то, что бог положит на сердце государю. Силы у него много, и будет кровопролитие на тех, кто воле государевой не подчинится.
Псковичи попросили дать им подумать до утра, горько при этом заплакав. «Како ли зеницы не упали со слезами вкупе? како ли не урвалося сердце от корени?» — восклицает от себя автор повести (выражение нам уже знакомое: когда в «Девгениевом деянии» мать девушки, похищенной Амиром, обращается с жалобой к сыновьям, она также говорит о том, что Амир у неё «урва сердечное корение»).
В конце концов псковичи смиряются и решают выполнить волю государя. На утро они отдают вечевой колокол Третьяку Долматову и прощаются со своей волей. Делают они это потому, что ясно сознают бесполезность какого бы то ни было сопротивления.
«Месяца генваря в 13, на память святых мученик Ермолы и Стратоника, спустиша вечной колокол у святыя живоначальныя Троица и начаша псковичи, на колокол смотря, плакати по своей старине и по своей воли».
В ту же ночь повёз Третьяк вечевой колокол к великому князю в Новгород. Вслед за тем приехали в Псков воеводы великого князя и привели псковичей к присяге, а через неделю в Псков приехал и сам великий князь, которого псковичи встретили за три версты до города и, ударив ему в землю челом, в ответ на его приветствие сказали: «Ты б, государь наш князь великий, царь всея Руси, здрав был». Приняв благословение от владыки, Василий Иванович пошёл к Троице, где пели ему молебен и возглашали многолетие. После этого великий князь созвал к себе посадников, и детей посадничьих, и бояр, и купцов, и житьих людей, сказав при этом: «Я вас хочу жаловати своим жалованьем». И когда псковичи от мала до велика собрались на княжеском дворе, великий князь велел к посадникам, боярам и купцам псковским приставить приставов, а «молодшим людем» сказано было, что до них государю нет дела, а если будет, он их к себе возьмёт.
И в ту же ночь, взяв с собой лишь небольшое имущество, а всё остальное бросив, поехали именитые псковичи с жёнами и детьми к Москве; увезены были и жёны тех посланцев, которые ранее арестованы были в Новгороде; всего же увезено было триста семей. «И тогда отъяся слава псковская, и бысть пленен не иноверными, но своими единоверными людми; и кто сего не восплачет и не возрыдает?»— скорбно спрашивает повествователь.
В повести далее передаётся плач Пскова по своей потерянной воле, причём используются библейские образы:
«О славнейший граде Пскове великий! Почто бо сетуеши и пла-чеши? И отвеща прекрасный град Псков: Како ми не сетовати, ка-ко ми не плакати и не скорбети своего опустения? Прилетел бо на мя многокрыльный орел, исполнь крыле Львовых ногтей, и взя от мене три кедра Ливанова, и красоту мою и богатество и чада моя восхити, богу попустившу за грехи наша, и землю пусту сотвориша, и град наш разориша, и люди моя плениша, и торжища моя раско-паша, а иныя торжища коневым калом заметаша, а отец и братию нашу разведоша, где не бывали отцы и деды и прадеды наша, и та-мо отцы и братию нашу и други наша заведоша, и матери и сестры наша в поругание даша. А иные во граде мнози постригахуся в черньцы, а жены в черницы, и в монастыри поидоша, не хотяще в полон пойти от своего града во иные грады».
Как видим, в плаче налицо ритмически организованная речь, перебивающаяся строками с глагольными рифмами.
Падение вольного Пскова объясняется в повести наказанием божиим за грехи: «сего ради самоволия и непокорения друг другу бысть сия вся злая на ны».
Великий князь стал раздавать своим боярам деревни уведённых в Москву псковских бояр и посадил в Пскове, кроме двух своих наместников, также своих дьяков, городничих и старост и велел им в суде сидеть с наместниками и с тиунами, «правды стере-чи». «И у наместников, и у тиунов, и у дьяков великаго князя правда их, крестное целование, взлетела на небо, и кривда в них нача ходити, и нача быти многая злая в них, быша немилостивы до псковичь, а псковичи бедныя не ведаша правды московския». И многие другие обиды, по словам повести, причинила Москва Пскову, и некуда было от них псковичам уйти, «ано земля не расступится, а вверх не взлететь».
Несмотря на то что автор повести считает Псков вотчиной великого князя московского, плач проникнут мыслью о неизбежности подчинения Пскова Москве и склонен рассматривать трагедию своего родного города как справедливое возмездие небесной силы за прегрешения псковичей; он не может примириться с поведением московского князя по отношению к гражданам, обнаружившим полную покорность князю и полную лойяльность. В повести голос протеста против московских обид звучит гораздо сильнее, чем во всех оппозиционных по отношению к Москве произведениях новгородской литературы. Подражая плачам Иеремии и Иезекииля, а также первому «Слову» Серапиона Владимирского, автор повести о «Псковском взятии» с большой лирической силой выразил свою скорбь и скорбь лишившегося своих вольностей города. В 60-х годах XVI в., как установлено А. Н. Насоновым, возникла III Псковская летопись, редактором которой был игумен Псковско-Печер-ского монастыря Корнилий, впоследствии казнённый Иваном Грозным. В этой летописи вместо повести о Псковском взятии помещён краткий рассказ о событии, уже предельно враждебный по отношению к Москве. Рассказ этот начинается с сообщения о том, что «в лето 7018 приехал во Псков князь великой Василий Ивановичь, месяца генваря 24 день, и обычай псковской переменил и старину порушил, забыв отца своего и дедов его слова и жалованья до псковичь и крестнаго целованья, да уставил свои обычаи и пошлины новыя уставил». Далее приводятся притворные, «мягко» сказанные слова князя в его письме псковичам: «Яз деи князь великий Васи-лей Ивановичь вас, отчину свою, хочю жаловать по старине, а хо-чю побывать у святой Троицы, управы вам хочю учинити», и затем, со ссылкой на Апокалипсис и на Евангелие, московский великий князь толкуется как предшественник антихриста, царству которого суждено «расширятися», а злодейству «умножитися» '.
Как памятники, темой которых является апология Новгорода и его политических и церковных привилегий, так и соответствующие памятники псковской литературы вышли из боярской среды и близкой к ней среды высшего духовенства, которые одинаково заинтересованы были в отстаивании своих областей от поглощения их слагавшимся централизованным Московским дворянским государством '.
В итоге изучения литературы конца XIV — начала XVI в. мы приходим к следующим обобщающим выводам. Русская литература этого периода продолжала, а порой и углубляла те областные тенденции, которые наметились в ней в предыдущий период. Значительное количество её памятников связано с местными политическими интересами той или иной области, отстаивающей права на самостоятельные пути своего развития. Но при защите местных интересов ясно сознавалась и необходимость объединения русских земель, в" особенности для борьбы с татарским игом. Сознание необходимости единства русских сил для защиты Руси от внешних врагов, так ярко выраженное ещё в летописи и особенно в «Слове о полку Игореве», никогда не было чуждо передовым деятелям русской государственности и русской культуры, в частности культуры литературной. Феодальная раздробленность Руси не только не искореняла чувства единства всего русского народа, а, наоборот, в результате горестных исторических уроков, укрепляла его. Спор шёл преимущественно лишь о том, кто должен объединить Русскую землю и представительствовать её. Когда Византия стала клониться к политическому упадку и затем окончательно потеряла свою самостоятельность, преемником византийского политического и церковного наследства стал мыслиться русский народ в целом (ср. повесть Нестора-Искандера о взятии Царьграда), и только затем уже — силой развития исторического процесса — в качестве «третьего Рима» была названа в начале XVI в. Москва, и притом даже не москвичом, а псковичем — старцем псковского Елеазарова монастыря Филофеем.
Чувство единства всей Русской земли присуще было прежде всего широкой массе русского народа, не заинтересованного в политическом соперничестве феодальных правителей и господствовавших классов.
Говоря о том, что у русского народа не было стремления к партикуляризму, к тому, чтобы национальное единство приносить в жертву областным интересам, Чернышевский писал: «У нас... сознание национального единства всегда имело решительный перевес над провинциальными стремлениями, если только были со времени Ярослава какие-нибудь провинциальные стремления... Удельная разрозненность не оставила никаких следов в понятиях народа, потому что никогда не имела корней в его сердце: народ только подчинялся семейным распоряжениям князей. Как только присоединяется тот или другой удел к Москве, дело кончено: тверитя-нин, рязанец — такой же истый подданный Московского царства, как и самый коренной москвич; он не только не стремится отторгнуться от Москвы, даже не помнит, был ли он когда в разрозненности от других московских областей; он знает только одно — что он русский» '.
Литературное обновление, начавшееся у нас в конце XIV в. в связи с ослаблением татарского ига, пошло навстречу публицистическим запросам русской современности. Публицистическое содержание проникает теперь в литературу значительно сильнее, чем в предшествовавшие эпохи. Оно выразилось в возвеличении русской государственной и национальной идеи, покрывавшей своим единством частные областные споры и разногласия. В укреплении этой идеи немалую роль сыграла церковь, преимущественно в лице своего иосифлянского крыла. Антагонисты иосифлян — заволжские старцы, как и еретики, «стригольники» и «жидовствую-щие»,— явились выразителями оппозиционных настроений по отношению к современной им политической и общественной практике. Церковная оболочка, прикрывавшая собой чисто публицистическую, сугубо житейскую сущность литературных выступлений всех идейных группировок того времени, не должна нас удивлять: она была вполне естественна в пору средневековья, в частности средневековья русского. Вместе с тем следует отметить обогащение русской литературы в этот период светской повествовательной прозой 2.
Русская литература конца XIV — начала XVI в. не порывала с литературными традициями не только ближайшей к ней поры, но и с традициями киевской литературы. Стиль похвального «Слова» Илариона, летописной и воинской повести, житийного сказания ощутим и в соответствующих литературных жанрах данного времени. А когда только что начавшей формироваться московской литературе понадобилось найти литературное выражение своего торжества над побеждёнными в 1380 г. татарами, она для стилистического оформления повестей о Мамаевом побоище прибегла за помощью к «Слову о полку Игореве».
В развитии русской литературы XIV — начала XVI в. наибольшее значение имела литература, выросшая на московской почве. Либерально настроенные наши историки и публицисты, устанавливавшие неоправданную аналогию между царским самодержавием в XIX—XX вв. и практикой московского единодержавия и потому отрицательно относившиеся к централизаторской политике Москвы, сопровождавшейся борьбой с областными тенденциями, склонны были очень низко расценивать и раннюю московскую литературу по сравнению с литературой других русских областей. Так, например, Буслаев, идеализировавший областные формы литературного развития древней Руси и недолюбливавший старинную Москву за подавление их, писал: «Москва не только в XIV, но даже в XV веке, в отношении литературном, несравненно ниже стояла Киева или Новгорода XII столетия» '. Такая оценка Буслаевым старой московской литературы подхвачена была в дальнейшем и некоторыми другими учёными, высказывавшимися на эту тему.
Не говоря уже о том, что сравнительно бедную литературу Новгорода XII в. никак нельзя ставить в один ряд с действительно блестящей литературой Киева того же времени, с исторической точки зрения принижение московской литературы XIV—XV вв. даже за счёт киевской литературы XII в. совершенно незакономерно. Конечно, Москва в пору своего политического и культурного становления в труднейшей обстановке татарского владычества не могла в литературном отношении качественно сравняться с древним Киевом, где расцвету литературного творчества содействовал ряд условий, как раз отсутствовавших в Москве. Но и при всех трудностях, сопутствовавших истории Москвы, московская литера-'тура в XIV—XV вв. была внутренно богаче и содержательнее не только новгородской литературы XII в., но и современной ей литературы любого другого областного центра. Ей присуще было стремление осмыслять события русской истории не столько в плане местных, сепаратных интересов, сколько в плане интересов общерусских, тогда как литературы новгородская, тверская и другие, менее развитые, часто выдвигали интересы узко областные в ущерб общенародным. Московская литература XIV—XV вв. была литературой передовой не только в идейном отношении, но, в ряде своих памятников, и в отношении художественном. Претензии на руководящую роль в объединении русских земель время от времени заявлялись и Тверью и Новгородом, но эти претензии оказались исторически неоправданными, тогда как такие же претензии Москвы история оправдала в полной мере'.
После того как Москва к началу XVI в. окончательно собрала вокруг себя независимые ранее области, литературная продукция в них в основном перестала питаться теми идейными и политическими побуждениями, которые характеризовали ту или иную область, и потому, естественно, стала слабеть и терять свои самобытные особенности. Влившись в широкий поток общерусской литературы, областные литературы сами были использованы Москвой, которая в своих объединительных тенденциях ассимилировала накопленный запас литературных памятников, постепенно стирая в них черты областной исключительности и приспособляя их к прочно утвердившейся идеологии всероссийского Московского царства — «третьего Рима». Местные предания и после этого подвергались литературной обработке, но, за редкими исключениями, в духе, уже не противоречившем общему направлению литературы, выросшей и развившейся на московской почве.
Литература периода укрепления Русского централизованного государства (XVI-XVII вв.)
ЛИТЕРАТУРА XVI в.
Впервые десятилетия XVI в. заканчивается поглощение Москвой отдельных вотчинно-феодальных областей, сливавшихся в единое Русское (Московское) государство с централизованной властью самодержавного царя, опирающегося на служилое дворянство и вступающего в энергичную борьбу с крупными феодалами-княжатами и боярами, отстаивающими старые формы феодальной раздробленности.
С исторической точки зрения факт слияния разрозненных русских областей в единый государственный организм, возглавляемый московским самодержцем, был, несомненно, явлением положительным и поступательным. В своё время известный русский историк Забелин, возражая тем, кто винил Москву в деспотизме и подавлении свободного развития русских областных центров, очень удачно определил роль Москвы в процессе развития русской государственности. «Мы не находим, например,— писал он,— и малейших исторических оснований для распространённого уже взгляда, по которому к московскому периоду нашей истории ныне почитают как бы долгом относиться с какою-то брезгливостью, едва не со враждою... Когда из хаоса частных самовластных отношений, ничем не определённых, вращавшихся без всякого плана, а стало быть, и без общей единой цели, возник вполне законченный, живой, вполне определённый тип самовластья, тогда только, и именно посредством этого живого типа, почувствованы были и все общие цели и задачи народного развития. Народ так и понял эту новую фазу своей жизни. Её не могли понять лишь те частные сферы жизни, которые продолжали по-прежнему преследовать свои частные цели, вовсе не имея никаких представлений о целях общенародных. В этом смысле Москва явилась знаменем общих целей; она крепко держала это знамя, постоянно была с ним впереди и своею историею доказала, что эти цели были существенные, потому что они были общенародные... Преимущество московской формы перед своими родоначальниками, частными мелкими формами самовластия, конечно, заключается в её единстве; а единство, во всяком случае, есть сила; с силою же можно было добраться, по крайней мере, до того, что мы есть» '.
Тут — применительно к тогдашней русской действительности — по аналогии вполне приемлемо положение, высказанное Энгельсом относительно победы королевской власти над феодальной оппозицией в Западной Европе: «Что во всей этой всеобщей путанице королевская власть была прогрессивным элементом,— писал Энгельс,— это совершенно очевидно. Она была представительницей порядка в беспорядке, представительницей образующейся нации в противовес раздробленности на мятежные вассальные государства. Все революционные элементы, которые образовывались под поверхностью феодализма, тяготели к королевской власти, точно так же, как королевская власть тяготела к ним» 2.
Говоря о движении общественной мысли в России XVI в. под влиянием борьбы боярства с дворянством, Плеханов также пользуется аналогией из западноевропейской средневековой политической практики: «Для примера,— пишет он,— можно указать на Францию, бывшую некогда классической страной феодализма. Борясь с феодалами, французские короли опирались именно на третье сословие, которому выгодно было усиливать монархическую власть за счёт власти землевладельческой аристократии» 3.
Иосифлянское духовенство, представлявшее собой значительную политическую силу и своей хозяйственной практикой ставшее в противоречие с интересами дворянской монархии, в конце концов без особого упорства идёт на компромисс с властью и находит пути для согласования своих интересов с интересами господствующей социальной силы — дворянства. В оппозиционное отношение к определённо обозначившейся политической и социальной ситуации становится крупное боярство и поддерживающая его группа монашества, унаследовавшая традиции заволжских старцев.
Образование у нас централизованного многонационального государства, ускоренное потребностями самообороны, в царствование Ивана Грозного, в силу тех же потребностей, но прежде всего в результате продолжавшегося роста производительных сил и товарно-денежных отношений, привело к дальнейшему усилению политической мощи государства, в котором объединяющей силой стал русский народ.
Продолжавшаяся политическая борьба между двумя основными группами господствующего класса русского общества находила своё выражение в памятниках, насквозь проникнутых совершенно незамаскированной публицистической тенденцией. Часть этих памятников не заключает в себе специфически литературных элементов; часть из них содержит эти элементы сравнительно лишь в очень небольшой степени. И те и другие должны быть рассматриваемы преимущественно как памятники культурно-исторические, но общее знакомство с ними, как и с обусловившими их направле- , ниями общественной мысли, необходимо для понимания той идейной атмосферы, в которой памятники собственно литературные возникали и которую они отражали в своём содержании и в своей тематике.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 509; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!