Приключения солдата в канун рождества 21 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 21 из 32Следующая ⇒

У солдата от этих слов голова пошла кругом, да так, что он бы упал, если б это было возможно. Некоторое время он опускался в мучительном безмолвии, старался не смотреть на ангелов, отыскивая знакомые созвездия, но звезды по‑прежнему так нервно мигали, что трудно было удержать их взглядом, а ангелы окружили его со всех сторон тесным кольцом и умоляюще засматривали в глаза. И тут его сердце принялось биться гораздо мягче, чем положено мужскому сердцу, навернулись непрошеные слезы – и это как раз в тот момент, когда потеплевший, хотя и холодный, воздух возвестил о том, что он приближается к земле и пора провести ориентировку.

– Эй, вы, а ну‑ка прочь! – крикнул он.

– Прости нам, господи, наше непослушание, но ты не должен, о нет, ты не должен так покидать нас. Если бы ты послал с нами какой‑либо знак отцу своему, быть может, он вернул бы нам свое благоволение.

– Да пустите же вы меня! – заорал он, ибо эти истеричные ангелы не давали ему падать по его усмотрению, а вместо этого, ухватив за руки и за ноги, волокли горизонтально над близкой уже землей.

– Не держите же меня, я с курса собьюсь!

– Грешны мы, грешны, плачем и рыдаем, но, господи, зачем тебе большой мяч, что ты держишь в руке, ведь на этот раз ты сойдешь на землю взрослым, дозволь нам передать его богу с приветом от его дитяти!

– Свихнуться можно! – сказал солдат холодным деловым тоном – ему очень хотелось сохранить ясность мысли, – но уже в следующее мгновение все, что только было подвижного в его теле, задергалось, затряслось и он разразился хохотом. Он хохотал и хохотал, а ангелы, не понимающие толка в смехе, широко раскрыв глаза, с беспокойством взирали на него, пока он не смог наконец, правда все еще давясь от смеха, приступить к ответу:

– Ох вы, мирные ангелочки, умилительные вы создания, ладно уж, возьмите этот большой мяч, отнесите его отцу моему небесному, коли знаете, где он проживает, да скажите, что это ему подарок рождественский и пусть, мол, делает с ним что хочет, но только пусть не роняет, а сами не вздумайте по дороге в мячик играть, препроводите его в высочайшее жилище с такой бережностью, словно бы это спящий ребенок и надо, чтобы он не проснулся!

И зажглись тогда сияющие солнца в небесных очах ангелов, а уста их стали целовать освободившиеся руки солдата. Без всяких взаимных препирательств они разделились на две стаи, одна повлекла дремлющую бомбу наверх, к богу‑отцу, а другая – трясущегося солдата вниз, на землю.

– Снег холодный и скользкий, ты можешь упасть и больно ушибиться, – говорили они, по всей видимости не питая особого доверия к парашюту на солдатской спине. Тихонечко поставили они его на белую равнину, не коснувшись снега своими ногами, – они‑то ведь были босиком, а солдат – в добротных армейских сапогах.

– Благодарим тебя, господи, прощай, прощай! – восторженно затянули ангелы и, энергично захлопав крыльями, устремились вдогонку своим коллегам, державшим путь к богу. Солдат прислушивался к их пению, пока оно не смолкло, а потом наклонился и, зачерпнув холодного снега, приложил ко лбу. Но это не помогло, и тогда он во весь свой рост растянулся на снегу, который тотчас обратился в пот.

– Что же я наделал, – простонал он, – подарил нашу единственную комбинированную Ат‑Бак‑Хим‑бомбу первому попавшемуся богу – страху смерти поддался, вот и примерещились всякие прекрасные видения, а я, дурак, поверил к них, но теперь‑то я спустился обратно на землю, а бомба где же, бомба‑то была настоящая, или бомба мне тоже только привиделась, раз я все еще живой?

Он поднялся на ноги, чтобы осмотреться, потому что, когда стоишь, видно дальше, чем когда лежишь, и увидел неподалеку вражеские пушки, нацелившиеся в небо, и, хотя они по случаю сочельника были убраны еловыми ветками и елочными украшениями, он перепугался и хотел бежать. Но тут перед ним возникла какая‑то фигура. Судя по ее беспокойным очертаниям, это был человек, однако человеческие черты были неразличимы, все скрывалось за некоей пеленой, казавшейся то темной дымкой, то трепетным светом. Надежда на спасение затеплилась в юной душе солдата: у незнакомца не было солдатской выправки, быть может, это мирный старик крестьянин, который согласится дать ему приют. Солдат, не владевший языком противника, принялся жестикулировать руками и ногами, пытаясь объясниться, но тут незнакомец заговорил вдруг на его родном языке, не то чтобы совершенно безупречно, мешкая и запинаясь, но с каким‑то трогательно мягким акцентом.

– С рождеством тебя, солдат!

– Ты поможешь мне? – радостно воскликнул солдат и ринулся навстречу незнакомцу, но упал, споткнувшись о ледышку, и остался лежать, распластавшись на земле, – лишь голову приподнять достало силы, когда он увидел глаза старца, светившиеся такой теплотой, что собственное его сердце стало от этого расти, расти, даже комбинезон на груди лопнул, а он все равно не почувствовал холода.

Но вот незнакомец заговорил с ним на иностранном языке – или на его родном, но только с неправильным произношением – речь звучала так знакомо, даже привычно, она будоражила душу до самых ее детских истоков – и все же оставалась непонятной.

– Я не очень‑то силен в языках, – сказал солдат, – не пойму я этого.

– Когда‑то вы это понимали, – прозвучал печальный ответ, и теперь солдат понимал, однако же ему вдруг стало казаться, что он лучше понимал раньше, когда ничего не понимал.

– Что ж, солдат, слушай тогда на понятном тебе наречии, тронул ты мое сердце, послав ко мне ангелов с рождественским подарком.

Точно бомба разорвалась.

– О боже, – прошептал солдат и сильно, до крови, вжался коленями в острые ледышки, чтобы стать еще коленопреклоненней, и он забыл, что он солдат, и заплакал как дитя, не в состоянии произнести ни слова.

– С давних времен храню я для вас подарок, который вы все никак не хотите принять, ибо для вас куда проще купить, чем принять подарок. Так давай, человече, с тобой поменяемся: ты отдаешь мне свою хитроумную бомбу, а я тебе – вечную истину, что спрятана вот здесь, в моей правой руке.

Из сумрачного сияния протянулась к солдату осторожно сжатая в кулак старческая рука, на вид в ней не много могло уместиться, но солдат верил, верил, что бог‑отец истинно говорит.

– Вечную истину, – смиренно пролепетал он, – но это слишком много, мой тебе подарок не стоит того. И если уж честно говорить, это ведь не я придумал, а твои же собственные ангелы, так что я вовсе и не заслужил, чтоб она мне досталась.

– Прошу тебя, сын мой возлюбленный, не погнушайся ею, передай истину людям, о коих тоскует душа моя, и они снова познают меня!

С удивлением глядел молодой солдат на дрожащую руку, протянутую к нему снизу, хотя он был на коленях, как будто незнакомец тоже опустился на колени, хотя он был сам бог‑отец.

– Отче, – сказал солдат, – благодарю тебя за великую милость, но ты бы не мог еще немножко подержать у себя свою истину, а сперва сделать так, чтобы я оказался в безопасности? А то я ведь во вражеской стране, и мало ли что может случиться, если она попадет в руки врага.

– О род человеческий! – услышал солдат ласковый голос бога, но когда он с улыбкой поднял голову, бога уже не было. Перед ним на снегу одиноко лежала грозная бомба и трепетала, как огромное трепещущее сердце.

История со стеклом

_{Перевод Т. Величко}

Ну, начнем! Дойдя до конца нашей истории, мы будем знать не больше, чем теперь. Так вот: жил‑был добрый старый оптик, и сидел он у своего плавильного тигля. Раз он был в особенно скверном расположении духа, и его угораздило смастерить такие очки, что, если через них смотреть, все негодное и безобразное представлялось таким же хорошим, как и то, что вправду неплохо. Даже вареный шпинат через эти очки выглядел как прелестнейшие зеленые ландшафты, а люди, потерявшие на войне одну ногу или же родившиеся с тремя, сразу начинали выглядеть замечательно нормальными. Старый оптик стал вдруг смотреть на все более радостно и мастерил свои очки, так что любо‑дорого! Вот вам и начало конца.

В большом городе, где столько домов и людей, что для всех не хватает места, жили в малюсенькой комнатушке молодой человек и молодая женщина. Правда, это запрещалось, потому что для здоровья вредно, когда два разных человека живут в одной и той же комнате, но они все же потихоньку вселились в нее, потому что жить на улице тоже не разрешалось. Молодой человек, которого звали Герт и который целыми днями ходил на работу, любил вечером возвращаться домой, к жене, но жена, которую звали Кайя и которая не ходила на работу, скучала в тесной комнатушке и начала днем ходить гулять. Прогулки ее делались все длиннее, а стало быть, и обратный путь тоже, и все потому, что ее особенно тянуло к лучшим в городе домам, а до них‑то и было дальше всего. Ей очень хотелось жить в таком доме вместе с Гертом, и вот один раз из одного такого дома вышел один молодой человек, и когда он на нее посмотрел, она увидела, что глазами он похож на Герта, хоть он и был в очках. Поэтому она не могла оторваться от его глаз, и после того, как они некоторое время молча шли рядом, она попросила его снять очки, чтобы получше их разглядеть. Но едва он успел галантно снять с себя очки, как они не смогли больше смотреть друг другу в глаза и обиженно разошлись по сторонам.

Кайя заторопилась домой, к мужу, но, чем ближе она подходила, тем безобразнее казались ей дома, и на следующий день ее снова потянуло к аристократическим домам. Все чаще встречались ей там молодые люди, которые приветливо поглядывали на нее и все до одного были в очках. Однажды, когда лил дождь и дул сильный ветер, она промокла и озябла и заторопилась домой; но тут к ней подошел молодой человек в очках и сказал: «Какой сегодня прекрасный день, только и гулять в такую погоду!» Кайя рассердилась и хотела ответить ему, но он так дружелюбно смотрел своими глазами, что она не смогла ничего сказать. «Вам нравятся мои новые очки? – спросил он, заметив, что она не может оторвать от них глаз. – Нате, попробуйте!» На мгновение он показался ей отвратительно навязчивым, но у очков были такие хорошенькие стекла, что она их надела и посмотрела на него через них.

– Какие у вас прекрасные глаза! – сказал он, а ей тоже он сразу понравился, и поэтому она совсем не обратила внимания, что мимо как раз проезжал Герт с оконным стеклом в руках (он ведь был подмастерьем у стекольщика). Лишь когда он выронил стекло, что не могло произойти беззвучно, она его заметила и, бросив незнакомого мужчину, побежала за собственным мужем, но он ехал на велосипеде, и за ним было не угнаться.

– Держите вора! – раздавалось вслед Кайе, пока она бежала к дому. Сердце у нее колотилось, она поняла, что шла запретным путем, и лишь достигнув узких улочек, почувствовала себя дома, старые дома обступили ее, как старые друзья, и укрыли от преследователей, а когда она увидела свой собственный дом, ее охватила радость свидания и слезы выступили на глазах. Еще сильнее стали радость свидания и слезы раскаяния, когда она увидела своего мужа и бросилась ему на шею, но он отбросил ее от себя. Сидя на полу, она смотрела на него и думала, что ему идет быть сердитым. А что он остался без работы, уронив дорогостоящее стекло, об этом она и слезинки не проронила.

– Значит, ты меня любишь, и когда стекло разбилось, у меня внутри будто тоже что‑то разбилось, что‑то твердое, – радостно сказала она.

Но Герт закричал:

– Почему ты в его очках?

Она про них и забыла. Герт сорвал с нее очки – и тут она почувствовала, что это уж слишком: а она‑то пришла к нему, полная раскаяния и любви, хотя он нищий и безработный! Она увидела его перекошенный рот и сощуренные глаза, почувствовала, как грубо он схватил ее за руки, и завопила: «Я тебя ненавижу!» – и вопила, пока он не отнял руки, чтобы спрятать в них свое лицо.

Кайю это не разжалобило. Назло ему она подобрала очки и решительно водрузила их на нос. И тут ей стало жаль его, он же безработный, и она взяла его руки в свои, и она увидела его слезы сквозь свои собственные, но Герт вырвал у нее руки, чтобы утереть их, и крикнул:

– Почему ты опять в его очках?

– У меня стало неладно с глазами, – сказала она, потупившись, – вот я и приобрела себе очки. Глазам так хорошо в очках.

– Так это что же, оптик был? – спросил Герт, которому, конечно, не хотелось верить в худшее. – Прямо так, посреди улицы?

– Ну да, – солгала она. – Я очень боялась тебе сказать, ведь многие считают, что женщинам не идет ходить в очках. Зато теперь я прекрасно тебя вижу.

– Дай‑ка мне попробовать, – сказал он, протянув руку. Она протянула ему очки, недовольная недоверчивым мужем, который надел их и сказал:

– Но они же совсем не увеличивают, это обычное оконное стекло. Уж не обманул ли он тебя?

Она чуть не сказала: «Уж не обманулась ли я в тебе?» – но как раз в этот момент встретила его опечаленный взгляд из‑за очков.

– Какие у тебя красивые глаза, – сказала она.

Давно уже экспериментами с новым стеклом занялась наука, а производством его – государство. Почти все ходили в очках – и увидели почти все, что все хорошо, а до них только бог один увидел это в самом начале. Любовь к отечеству не знала границ, если не считать границ родной страны, а постепенно и их перешагнула: очки экспортировались во все передовые страны, которые, таким образом, все стали представляться одинаково передовыми.

Но были и отсталые страны, жители которых сами еще не увидели, в каких идиллических условиях они живут, что просвещенные люди могли увидеть хотя бы в кинофильмах, и, чтобы внушить им более радостный взгляд на жизнь, в эти страны тоже начали экспортировать очки. Слаборазвитые люди, поддерживавшие свое существование несколькими зернышками в день, надевали очки, и зернышки представлялись им божьим благословением. Правда, стоило положить их в рот, как впечатление изобилия исчезало, но весь окружающий мир был красив, как цветной кинофильм, даже солнце, убивающее все живое, представлялось великим источником жизни, и они прославляли жизнь, умирая голодной смертью.

В передовых странах применение очков создало больше трудностей, однако при ближайшем рассмотрении они оказались вовсе и не трудностями. Все представлялось одинаково хорошим через новые очки, и люди тоже все представлялись одинаково хорошими: те из них, которые до сих пор особенно нравились друг другу, непонятно по какой причине, вдруг увидели, что и все остальные им нравятся не меньше. Исчезло различие между красивым и безобразным, между умными и глупыми; осуществилось равенство, а с ним и братство, даже браки растворились, как сахар в чашке чая: зачем же разбиваться по двое, когда все сплотились воедино? Если же некоторые беспокоились за детей, то другие им разъясняли, что всякая невоспитанность – лишь следствие недовольства, а у подрастающего поколения нет причин быть недовольным, оно же ходит в очках с самого рождения.

У Герта и Кайи в их комнатушке тоже родился ребенок, что было строжайше запрещено; к ним явилась санитарная инспекция, одетая в очки, которая заявила: «Для троих лиц это первоклассная комната», после чего ушла. Герт возмутился: раньше супружеские пары с детьми могли претендовать на настоящую квартиру; а Кайя была счастлива, что санитарная инспекция стала гуманнее, она лежала на кровати в очках, и ее сморщенный ребеночек казался ей прелестнейшим существом на свете.

– Герт, – сказала она, – сходишь, купишь очки нашей Гердочке, ты же у меня милый, а?

– Нет, – сказал он.

– Нет милый, – сказала она.

– Но я не пойду, – сказал Герт.

Кайя же только рассмеялась и сразу уснула, она была еще слаба после родов.

Как уже много раз прежде, Герт снял со своей спящей жены очки. Он позволил ей оставить их, желая сохранить мир в семье, и она, исключительно из благодарности, всегда была довольна и никогда больше не жаловалась, что их комната и его заработок слишком малы. Она слышала, что спрос на стекольщиков скоро должен повыситься, потому что уже начали изготовлять оконные стекла из нового стекла, и тогда Герт как опытный подмастерье сможет получить повышение. Он ей заявил, что вовсе не собирается иметь дело с новым стеклом, но Кайя лишь улыбнулась и сказала: «Какой ты смешной!»

Как уже много раз прежде и как всегда трясущимися руками, Герт надел очки своей жены, но они по обыкновению упорно отказывались увеличивать комнату. Кайя во сне шевельнулась, и он поспешно надел ей очки, но так неловко, что она проснулась и сказала:

– Герт, я вот думаю, когда ты перейдешь на новое стекло, ты бы мог и нам другие стекла вставить. А то вид у нас нехороший.

– Я не буду работать с новым стеклом, – ответил он.

– Какой ты милый, – сказала она и снова уснула.

Герт спать не мог. В постели не было места для него, но он больше думал о том, что в их комнате нет места для ребенка. А чтобы приобрести квартиру‑люкс – в эти добрые времена других не строили – надо было работать с новым стеклом‑люкс. Но из‑за этого стекла все и так ослеплены, даже санитарная инспекция и его жена, которая не устает повторять, что живет в раю.

И однако, как же это может быть ослеплением, если государство и наука одобрили стекло и провозгласили старого оптика благодетелем всего человечества? В голове у Герта все так перепуталось, что в конце концов он стал ходить на популярные философские лекции по теории познания стекла. Все присутствовавшие, кроме Герта, были в очках и с восхищением взирали на очкастого магистра, который с неменьшим восхищением взирал на своих слушателей. В познании достигнут коллективный прогресс, заявил магистр. Раньше нельзя было спорить о вкусах и поэтому было просто нелепо, как это делали некоторые философы, пускаться в спекулятивные рассуждения о том, что же в самом деле имеет большую ценность, а что меньшую, ибо тогда это были всего лишь пустые спекуляции, так как спорить о вкусах было нельзя. А теперь стало возможно спорить о вкусах, ибо вкус у всех один и тот же и всем нравится одно и то же. И теперь всем стало ясно – причем не сами по себе очки дали людям это ясновидение, а скорее можно сказать, что они прояснили человеческое видение, – что все одинаково ценно и что слово «ценность», таким образом, не имеет смысла. И это не только прогресс в области познания, но и социальный прогресс. Действительно, разве не бывало раньше, что оторвавшиеся от народа круги утрачивали непосредственность народного взгляда на вещи и утверждали, что ценным (если уж пользоваться этим выражением) является то, что видно только им – или, вернее сказать, то, к чему привели их спекуляции! А теперь всем и каждому видно, что то, что всем видно, то и является – ну, опять‑таки – этим ценным!

Когда Герт не мог спать, в ушах у него непрерывно звучали слова магистра одновременно с плачем дочери и словами утешавшей ее жены, всегда твердившей одно: что скоро у Гердочки будут настоящие хорошенькие очечки. Дело в том, что сам он всегда причислял себя к народу, и он никогда не думал, что именно народ способен увидеть ценное (он не без трепета пользовался в мыслях этим выражением). Он считал, что у народа всегда был слишком жалкий мир перед глазами и поэтому народ воображал, что – ну, это ценное‑то находится за пределами его жалкого мира. А если у народа всегда был непосредственный взгляд на вещи, так зачем же он теперь ходит в очках? И почему в его, Герта, глазах все представляется таким жалким, даже когда он надевает очки своей жены?

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 157; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!