Ф. ЭНГЕЛЬС БАКУНИСТЫ ЗА РАБОТОЙ 6 страница
Поляки, между тем, думали о совсем других вещах, чем убийство благородного Александра. Общество Люд польски выпустило «Обращение польских эмигрантов к английскому народу», подписанное: генерал В. Врублевский, председатель; Я. Крынский, секретарь[427]. Это обращение широко распространялось в Лондоне во время пребывания царя. За исключением «Reynolds's Newspaper»[428], вся лондонская пресса единодушно отказалась его печатать: не следует, мол, обижать «гостя Англии»!
Обращение начинается с указания англичанам на то, что царь не оказывает им чести, а наносит оскорбление, посещая их в тот самый момент, когда в Центральной Азии им делаются все приготовления для свержения господства англичан в Индии; если бы Англия, вместо того, чтобы внимать обольщающим речам царя, этого мнимого отца угнетаемых им народов, стала менее равнодушна к стремлениям поляков к независимости, то и Англия, и остальная Западная Европа могли бы спокойно прекратить свои колоссальные вооружения. И это совершенно верно. На заднем плане всего европейского милитаризма стоит русский милитаризм. Находясь во время войны 1859 г. в резерве на стороне Франции, а в 1866 и 1870 гг. – на стороне Пруссии, русская армия давала каждый раз возможность более сильной военной державе разбить своего противника в одиночку. Пруссия как первая военная держава Европы является непосредственным созданием России, хотя впоследствии пренеприятно переросла свою покровительницу. Далее в обращении говорится:
|
|
|
«В силу своего географического положения и своей готовности в любой момент встать на защиту интересов человечества Польша всегда была и будет первой поборницей права, цивилизации и общественного прогресса во всей Северо‑Восточной Европе. Польша неопровержимо доказала это своим вековым сопротивлением напору восточных варваров, с одной стороны, и угнетавшей тогда почти весь Запад инквизиции – с другой. Благодаря чему могли народы Западной Европы в решающую эпоху нового времени беспрепятственно отдаться развитию своих социальных жизненных сил? Только благодаря тому, что на восточных рубежах Европы стоял на посту польский солдат, всегда бдительный, всегда готовый к бою, никогда не колеблющийся поставить на карту свое здоровье, свое достояние, свою жизнь. Защите польского оружия обязана Европа тем, что ее вновь пробудившаяся в XVI веке жизнь могла развернуться в искусстве и в науке, что торговля, промышленность и богатство могли достичь своей нынешней изумительной высоты. Что сталось бы, например, с наследием цивилизации, приобретенной на Западе двухсотлетним трудом, если бы Польша, несмотря на то, что ей самой угрожали с тыла монгольские орды, не оказала Центральной Европе помощи против турок и не сломила блестящей победой под стенами Вены могущества османов?»
|
|
|
В обращении указывается далее, что и сейчас еще главным образом сопротивление Польши мешает России направить свои силы против Запада, что благодаря именно этому сопротивлению обезоружены опаснейшие союзники России, ее панславистские агенты. Весьма известный русский историк Погодин в одном сочинении, напечатанном по приказу и на деньги русского правительства, пишет, что Польша, бывшая до сих пор червем, точащим Россию изнутри, должна стать ее правой рукой, для чего ее необходимо восстановить в виде небольшого, слабого королевства под властью какого‑нибудь русского князя – так легче всего привлечь на свою сторону славян, живущих в Турции и Австрии.
«Мы провозгласим это особым манифестом; Англия и Франция прикусят язык, а для Австрии это смертельный удар… Все поляки, даже самые непримиримые, бросятся в наши объятия; австрийские и прусские поляки воссоединятся со своими братьями. Все славянские племена, угнетенные сейчас Австрией, чехи, хорваты, венгры» (!) «и вплоть до турецких славян, будут страстно ждать той минуты, когда они смогут вздохнуть так же свободно, как вздохнут тогда поляки. Мы будем стомиллионным племенем под единым скипетром, и тогда приходите, народы Европы, и попытайте на нас свои силы!»[429]
|
|
|
К сожалению, в этом чудесном плане не хватало главного: согласия Польши. Между тем,
«на все эти приманки Польша, как известно всему миру, ответила: я хочу и должна жить, если вообще буду жить, не как орудие всемирно‑завоевательных планов чужого царя, а как свободный народ среди свободных народов Европы».
В обращении излагается далее, как осуществляла Польша на деле это свое непоколебимое решение. В критический момент своего существования, когда разразилась французская революция, Польша была уже изуродована первым разделом и поделена между четырьмя государствами. И, тем не менее, она имела мужество конституцией 3 мая 1791 г. водрузить знамя французской революции на берегах Вислы – акт, которым она поставила себя гораздо выше всех своих соседей. Старый польский порядок был этим уничтожен; несколько десятилетий спокойного, не нарушаемого извне развития, – и Польша стала бы самой передовой и самой могущественной страной к востоку от Рейна. Однако державам, участвовавшим в разделе, не могло понравиться то обстоятельство, что Польша снова поднимается, а тем более то, что она поднимается в результате внедрения революции на северо‑восток Европы. Ее судьба была решена: русские добились в Польше того, чего пруссаки, австрийцы и имперские войска тщетно добивались во Франции.
|
|
|
«Костюшко сражался одновременно и за независимость Польши, и за принцип равенства. И общеизвестно, что с момента утраты своей национальной независимости и несмотря на эту утрату Польша в силу своего патриотизма и в силу своей солидарности со всеми народами, борющимися за интересы человечества, всегда и везде была передовой поборницей нарушенного права, принимая участие во всех боях, направленных против тирании. Не сломленная своими собственными бедствиями, не поколебленная слепотою и злой волей европейских правительств, Польша ни на одно мгновение не нарушала обязанностей, возложенных на нее ею самой, историей и заботой о будущем».
Но одновременно она выработала и принципы, согласно которым должно быть организовано это будущее – новая польская республика; они изложены в манифестах от 1836, 1845 и 1863 годов[430].
«Первый из этих манифестов провозглашает, наряду с незыблемым национальным правом Польши, также и равноправие крестьян. Манифест 1845 г., возвещенный на польской территории, в тогда еще вольном городе Кракове, и подтвержденный депутатами от всех частей Польши, провозглашает не только это равноправие, но и то положение, что крестьяне должны стать собственниками земли, которую они веками обрабатывают. – В захваченной русскими части Польши помещики, опираясь на вышеупомянутые манифесты как на основы польского национального права, задолго до императорского так называемого освободительного манифеста решили уладить добровольно и по соглашению с крестьянами этот внутренний вопрос, тяготевший на их совести (1859–1863 гг.). Польский земельный вопрос был в принципе разрешен конституцией 3 мая 1791 года; если же польский крестьянин тем не менее оставался угнетенным, то виной этому были исключительно деспотизм и макиавеллизм царя, господство которого основывалось на вражде между помещиками и крестьянами. Решение это было принято задолго до императорского манифеста от 19 февраля 1861 г., а самый этот манифест, восторженно принятый всей Европой и якобы устанавливавший равноправие крестьян, был лишь прикрытием для одной из постоянно повторявшихся попыток царя присваивать себе чужое добро. Польские крестьяне угнетены по‑прежнему, но… царь стал собственником земли! А в наказание за кровавое восстание, поднятое Польшей в 1863 г. против коварного варварства своих угнетателей, ей пришлось претерпеть ряд таких зверских расправ, перед которыми содрогнулась бы даже тирания прошлых веков.
И все же ни жестокое иго царя, тяготеющее над ней вот уж целое столетие, ни равнодушие Европы не были в состоянии умертвить Польшу. Мы жили и мы будем жить благодаря нашей собственной воле, нашей собственной силе и нашему собственному социальному и политическому развитию, которое высоко возносит нас над нашими угнетателями, ибо существование последних опирается от начала и до конца на грубое насилие, на тюрьму и виселицу, а основные рычаги их внешней политики – это тайные интриги, предательские нападения и, наконец, насильственное завоевание».
Оставим теперь это обращение, достаточно охарактеризованное приведенными выдержками, чтобы присоединить к нему несколько замечаний о важности польского вопроса для немецких рабочих.
Как ни развилась Россия со времени Петра Великого, как ни возросло ее влияние в Европе (чему не мало способствовал прусский король Фридрих II, отлично, впрочем, понимавший, что он делает), – все же она по существу оставалась такой же внеевропейской державой, как, например, Турция, вплоть до того момента, когда она овладела Польшей. В 1772 г. произошел первый раздел Польши; в 1779 г. Россия уже потребовала и получила [См. настоящий том, стр. 254–253. Ред.] по Тешенскому мирному договору формальное право вмешательства в германские дела[431]. Это должно было бы послужить уроком для германских государей; но, несмотря на это, Фридрих‑Вильгельм II, этот единственный Гогенцоллерн, оказывавший русской политике серьезное сопротивление, и Франц II дали свое согласие на полное уничтожение Польши. После наполеоновских войн Россия забрала к тому же львиную долю бывших прусско– и австро‑польских провинций и теперь открыто выступала в качестве арбитра Европы; эту роль она непрерывно продолжала играть до 1853 года. Пруссия не мало гордилась своим пресмыкательством перед Россией; Австрия же шла за нею против воли, но в решительный момент всегда уступала из страха перед революцией, против которой царь всегда ведь оставался последней опорой. Так Россия стала оплотом европейской реакции, не отказывая себе при этом в удовольствии подготовлять посредством панславистских подстрекательств дальнейшие завоевания в Австрии и в Турции. В годы революции подавление Венгрии русскими войсками было таким же решающим событием для Восточной и Средней Европы, каким июньский бой в Париже был для Запада; и когда вслед за тем в Варшаве император Николай выступил в роли арбитра между королем прусским и императором австрийским, то в Европе вместе с господством России установилось и господство реакции. Крымская война избавила Запад и Австрию от заносчивости царя; Пруссия и мелкие германские государства тем усерднее пресмыкались перед ним; но уже в 1859 г. он покарал австрийцев за их непослушание, позаботившись о том, чтобы его германские вассалы не вступились за них, а в 1866 г. Пруссия довершила наказание Австрии. Выше мы уже видели, что русская армия служит предлогом и резервом всего европейского милитаризма. Только потому, что в 1853 г. Николай, полагаясь на свой миллион солдат, – существующий, правда, в большей части лишь на бумаге, – бросил вызов Западу, только поэтому Луи‑Наполеон смог использовать Крымскую войну в качестве предлога для превращения порядком ослабленной тогда французской армии в сильнейшую армию Европы. Только потому, что в 1870 г. русская армия помешала Австрии выступить на стороне Франции, Пруссия смогла победить французов и завершить создание прусско‑германской военной монархии. За кулисами всех этих важных государственных событий мы видим русскую армию. И хотя несомненно, – если только внутреннее развитие России не войдет скоро в революционное русло, – что победа Германии над Францией так же неизбежно вызовет войну между Россией и Германией, как победа Пруссии над Австрией при Садове повлекла за собой франко‑прусскую войну [Это уже было сказано во втором воззвании Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих о франко‑прусской войне (от 9 сентября 1870 года)[432].] – все же русская армия всегда будет к услугам Пруссии против любого движения внутри страны. Официальная Россия и поныне остается оплотом и прикрытием всей европейской реакции, русская армия – резервом всех остальных армий, занятых подавлением рабочего класса в Европе.
Натиск этой огромной резервной армии угнетения прежде всего угрожает именно немецким рабочим, и притом и в так называемой Германской империи, и в Австрии. Показа буржуазией и правительствами Австрии и Германии стоит Россия, до тех пор у всего немецкого рабочего движения связаны руки. Стало быть, мы больше других заинтересованы в том, чтобы избавиться от русской реакции и русской армии.
И в этом деле у нас есть только один надежный, но зато надежный при всяких обстоятельствах, союзник: польский народ.
Польша еще в гораздо большей мере, чем Франция, всем своим историческим развитием и своим современным положением поставлена перед выбором – быть революционной или погибнуть. Тем самым отпадает всякая вздорная болтовня об аристократическом по преимуществу характере польского движения. В польской эмиграции найдется не мало людей с аристократическими замашками; но как только в движение вступает сама Польша, оно становится насквозь революционным, как мы видели в 1846 и 1863 годах. Эти движения были не только национальными, они были в то же время прямо направлены к освобождению крестьян и к передаче земли в их собственность. В 1871 г. многочисленная польская эмиграция во Франции предоставила себя в распоряжение Коммуны; разве это был поступок аристократов? Разве это не доказывало, что эти поляки стояли вполне на высоте современного движения? А с тех пор, как Бисмарк ввел культуркампф в Познани [В издании 1894 г. вместо слова «Познани» напечатано: «Польше». Ред.] и, якобы для того чтобы насолить этим папе, преследует польские учебники, искореняет польский язык[433] и напрягает все силы для того, чтобы толкнуть поляков в объятия России, – что же происходит? Польская аристократия все больше и больше сближается с Россией, чтобы хоть под ее владычеством воссоединить Польшу; революционные же массы отвечают тем, что предлагают союз германской рабочей партии и борются в рядах Интернационала.
Что Польшу нельзя умертвить, это она доказала в 1863 г. и доказывает это каждый день. Ее право на самостоятельное существование в семье европейских народов неоспоримо. А ее восстановление необходимо в особенности для двух народов: для немцев и для самих русских.
Не может быть свободен народ, угнетающий другие народы. Сила, нужная ему для подавления другого народа, в конце концов всегда обращается против него самого. Пока русские солдаты стоят в Польше, русский народ не может добиться ни политического, ни социального освобождения. Но при нынешнем уровне развития России не подлежит сомнению, что в тот день, когда Россия потеряет Польшу, в самой России движение окрепнет настолько, что опрокинет существующий порядок вещей. Независимость Польши и революция в России взаимно обусловливают друг друга. Но независимость Польши и революция в России, – а при беспредельной общественной, политической и финансовой разрухе и при разъедающей всю официальную Россию продажности эта революция гораздо ближе, чем кажется на первый взгляд, – означают для немецких рабочих, что буржуазия и правительства Германии, короче говоря, германская реакция, будут предоставлены своим собственным силам, с которыми мы уж со временем справимся сами.
II
ПРОГРАММА БЛАНКИСТСКИХ ЭМИГРАНТОВ КОММУНЫ[434]
После каждой потерпевшей крушение революции или контрреволюции среди бежавших за границу эмигрантов развивается лихорадочная деятельность. Создаются партийные группировки различных оттенков, каждая из которых упрекает остальных в том, что они завели коня в трясину, и обвиняет их в предательстве и во всевозможных прочих смертных грехах. При этом сохраняют тесную связь с родиной, организуют, ведут конспиративную работу, печатают листовки и газеты, клянутся, что через двадцать четыре часа опять «начнется», что победа обеспечена, а в предвидении этого уже заранее распределяют правительственные посты. Разумеется, разочарование следует за разочарованием, а так как это не ставят в связь с неизбежными историческими условиями, которых не желают понять, а приписывают случайным ошибкам отдельных лиц, – то нагромождаются взаимные обвинения, и дело кончается всеобщей склокой. Такова история всех эмиграций, начиная от роялистских эмигрантов 1792 г. и вплоть до нынешнего дня; а кто из эмигрантов сохраняет рассудок и благоразумие, тот старается отойти подальше от бесплодных дрязг, как только представляется возможность сделать это в тактичной форме, и принимается за что‑нибудь более полезное.
Французская эмиграция после Коммуны тоже не миновала этой неизбежной участи.
Вследствие общеевропейской кампании клеветы, которая обрушилась на всех одинаково, и особенно в Лондоне – вследствие наличия в нем общего центра, который французская эмиграция нашла в лице Генерального Совета Интернационала, – она вынуждена была некоторое время сдерживать, хотя бы перед внешним миром, свои внутренние распри, но за последние два года оказалась уже не в состоянии сохранять в тайне все ускоряющийся процесс разложения в своей среде. Повсюду вспыхнула открытая вражда. В Швейцарии часть эмигрантов, главным образом под влиянием Ма‑лона, который сам был одним из основателей тайного Альянса, примкнула к бакунистам. Затем в Лондоне так называемые бланкисты отделились от Интернационала и образовали самостоятельную группу под названием «Революционная коммуна». Затем возникло еще множество других групп, которые, однако, находились в состоянии беспрестанного преобразования и перестройки и не создали ничего путного даже в отношении манифестов; зато бланкисты в прокламации к «Communeux» [«Коммунарам». Ред.] только что довели до сведения всего мира свою программу[435].
Бланкистами они называются отнюдь не потому, что представляют собой группу, основанную самим Бланки – из тридцати трех лиц, подписавших программу, разве лишь двое‑трое имели когда‑нибудь случай разговаривать с Бланки, – а потому, что они хотят действовать в его духе и по его традиции. Бланки преимущественно политический революционер; социалист он только по чувству, из участия к страданиям народа, но у него нет ни социалистической теории, ни определенных практических предложений социального переустройства. В своей политической деятельности он был по преимуществу «человеком дела», верившим, что небольшое, хорошо организованное меньшинство, выступив в надлежащий момент с попыткой революционного переворота, может несколькими первыми успехами увлечь за собой народную массу и совершить таким образом победоносную революцию. При Луи‑Филиппе такое ядро он мог организовать, разумеется, только в форме тайного общества, и тут произошло то, что обычно происходит при заговорах: люди, которым надоело вечное сдерживание да пустые обещания, что вот‑де скоро начнется, потеряли, наконец, всякое терпение, взбунтовались и тогда пришлось выбирать одно из двух – либо дать заговору распасться, либо же без всякого внешнего повода начать восстание. Восстание было поднято (12 мая 1839 г.) и вмиг подавлено. Впрочем, этот заговор Бланки был единственным, которого полиция так и не сумела выследить; восстание было для нее ударом грома в ясный день. – Из того, что Бланки представляет себе всякую революцию как переворот, произведенный небольшим революционным меньшинством, само собой вытекает необходимость диктатуры после успеха восстания, диктатуры, вполне понятно, не всего революционного класса, пролетариата, а небольшого числа лиц, которые произвели переворот и которые сами, в свою очередь, уже заранее подчинены диктатуре одного или нескольких лиц.
Как видите, Бланки – революционер прошлого поколения.
Такие представления о ходе революционных событий, по крайней мере для немецкой рабочей партии, давно устарели, да и во Франции могут встретить сочувствие только у менее зрелых или у более нетерпеливых рабочих. Мы увидим также, что и в упомянутой программе эти представления подвергнуты известным ограничениям. Однако и у наших лондонских бланкистов в основе лежит тот же принцип, что революции вообще не делаются сами, а что их делают; что их осуществляет сравнительно незначительное меньшинство и по заранее выработанному плану; и, наконец, что в любой момент может «скоро начаться».
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 210; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!