ИМПЕРСКИЙ РЕГЕНТ И ПФАЛЬЦГРАФ 18 страница
Что касается абелевского стиля, то его символически можно было бы представить как копию стилей Штерна Гешейдта, Исидора Берлинерблау и Якоба Визенрислера.
С разрешения Абеля маленькое отступление. Оригинал, Штерн Гешейдт, – это другой сообщник Фогта некий Л. Бамбергер, который в 1848 г. был редактором одного захудалого листка в Майнце, а теперь стал находящимся «на полном содержании», породнившимся посредством брака с Парижем loup garou {Оборотнем. Ред.} и бонапартистским демократом «в простейшем смысле слова». Чтобы понять этот «простой смысл», надо знать тарабарский язык парижской биржевой синагоги. «Простая» демократия Штерна Гешейдта – это то же самое, что Исаак Перейра называет «la democratisation du credit», демократизацией кредита, которая состоит в том, что уже не отдельные круги нации, а всю нацию превращают в игорный притон, чтобы иметь возможность надуть ее en masse {всю в целом. Ред.} . Если при Луи‑Филиппе олигархический биржевой волк бессердечно охотился только за национальным богатством, накопленным в руках наиболее крупной буржуазии, то под эгидой Луи Бонапарта все представляется fish {рыбой. Ред.} демократическому биржевому волку, который вместе с римским императором восклицает: non olet{154}, а вместе со Штерном Гешейдтом‑Бамбергером прибавляет: «масса должна это сделать». Такова демократия Штерна Гешейдта в ее величайшей «простоте». Штерн Гешейдт‑Бамбергер недавно стал известен под именем: «Ура, в Италию!»[557]. Во время кампании за имперскую конституцию он, наоборот, прислушивался к кличу: «Ой, прочь из Кирхгеймболандена!» Удравший из Кирхгеймболандена и водивший за нос рейнско‑пфальцский добровольческий корпус Штерн Гешейдт‑Бамбергер, о геройских подвигах которого мне доверили ценную рукопись, был слишком смышлен{155}, чтобы не почуять, что пропитанная кровью наносная грязная почва декабря окажется золотоносным песком для смышленых искателей сокровищ. Он поэтому отправился в Париж, где, по прекрасному выражению его друга Исидора Берлинерблау, alias {иначе. Ред.} Г. Б. Оппенхейма, «чувствуешь себя свободнее, чем знаешь». Развеселился Штерн Гешейдт, у которого в 1858 г. начался «застой в обращении» (см. статистическую таблицу Banque de France {Французского банка. Ред.} о денежном обращении 1858–1859 гг.), когда грязная почва декабря начала вдруг переливаться яркими красками возвышенных идей. Столь же смышленый, как и ярко демократический, Штерн Гешейдт понял, что потоп в Париже может унести не только почву декабря, но и pro его главной книги, оставив только contra{156}. Штерн Гешейдт‑Бамбергер увеличил, как известно, число греческих муз, прибавив к ним десятую, еврейскую музу, «музу времени», как он называет бюллетень биржевых курсов.
|
|
|
По вернемся к Абелю. Стиль Абеля насквозь пропитан необходимым для «Daily Telegraphs – этой бумажной клоаки мировой столицы – odor specificus {специфическим запахом. Ред.} . Когда Леви бывает особо тронут ароматом абелевской корреспонденции, абелевской ученостью и предприимчивым усердием, с которым Абель пишет одновременно с двадцати различных широт, в такие минуты глубокой растроганности Леви называет Абеля интимно‑нежно своим «industrious bug»{157}.
|
|
|
Уже поэтическая справедливость требует, чтобы «округленная натура» не осталась торчать в конце комедии вместе с Абелем в лондонском навозе. Но кто вытащит его из навоза? Кому же быть спасителем? Спасителем приходится быть одному грязному человеку, именно барону фон Финке{158}, юнкеру из красной земли {Вестфалии. Ред.} , рыцарю веселого образа, chevalier sans peur et sans reproche[558].
Как было сказано ранее, «Neue Rheinische Zeitung» уже в 1848 г. выявила тождество противоположностей Фогта и Финке, и Фогт сам предчувствовал это в 1859 г., когда писал в своих «Исследованиях»:
«Г‑н фон Финке как апостол новой государственной свободы… положительно граничит с областью смешного» (l. с., стр. 21), – значит с областью Фогта. Но 1 марта 1860 г. Финке открыто произнес слово примирения, приведя, по словам Иоганна Филиппа Беккера, «серную банду в качестве иллюстрации скромной прусской палате». Почти за год до того он рекомендовал той же самой палате брошюру «По и Рейн»[559], серное происхождение которой он, не обладая носом Леви, не мог, разумеется, почуять. Когда же Финке стал, подобно Фогту, разыгрывать итальянца, когда Финке, подобно Фогту, стал поносить поляков, когда Финке, подобно Фогту, стал требовать расчленения Германии, то братья‑враги навсегда заключили друг друга в объятья»
|
|
|
Известно, что одноименные полюсы непреодолимо взаимно отталкиваются. Таким же точно образом долгое время взаимно отталкивались Фогт и Финке. Оба страдают словесным слюнотечением, и поэтому каждому из них казалось, что другой не дает ему говорить.
Фогт, по свидетельству Раникеля, – великий зоолог, точно так же и Финке, что доказывает разведение им свиней в Иккерне.
В испанских драмах на каждого героя приходится по два шута. Даже при святом Киприано – этом испанском Фаусте – в пьесе Кальдерона имеются Москон и Кларин. Точно так же во Франкфуртском парламенте реакционный генерал фон Радовиц имел при себе двух комических адъютантов, своего арлекина Лихновского и своего клоуна Финке, Фогт же, этот либеральный противоклоун, должен был делать все один, – что, разумеется, озлобляло его против Финке, – так как Якоб Венедей годился только для сентиментальной части роли Панталоне. Финке любил иногда помахать своим дурацким колпаком. Так, например, на заседании парламента 21 июня 1848 г. он заявил, что
|
|
|
«ему иногда кажется, будто он находится скорее в театре, чем в подобном Собрании».
А во время празднества, устроенного франкфуртскими парламентскими ториями, он развлекал гостей в качестве князя дураков и, сидя на бочке, распевал[560]:
«Избрали князем дураков
Меня для пьянства и пиров».
Это также было обидно его противнику. К тому же Фогт и Финке не могли запугать друг друга и поэтому считали совершенно безопасным нападать друг на друга. Фальстаф‑Фогт знал цену рыцарю без страха и упрека, и vice versa {наоборот. Ред.} . Вестфальский Баяр в свое время изучал в германских университетах юридические науки, меньше – римский Corpus juris[561], ибо, рассуждал он, предки из красной земли не даром побили Вара. Тем усерднее приналег он на тевтонское право, особенно же на студенческий устав, почву которого он исследовал по всем направлениям, а потом прославил под именем правовой почвы. Под влиянием такого казуистически‑глубокого изучения студенческого устава он и впоследствии при всякой дуэли наталкивался на какой‑нибудь дунс‑скотовский волос, который в решительный момент становился непреодолимой казуистической преградой между рыцарем и кровопролитием, как обнаженный меч на брачном ложе между принцессой и locum tenens {заместителем. Ред.} , Эта казуистическая препона появлялась всегда с точностью периодической лихорадки, начиная с истории с судейским асессором Бендой во время Соединенного ландтага 1847 г.[562] и кончая обратившей на себя не меньшее внимание историей с прусским военным министром {Рооном. Ред.} в палате депутатов в 1860 году. Мы видим, таким образом, какую напраслину возвели недавно на нашего юнкера, обвиняя его, будто он потерял свою правовую почву. Не его вина, что его правовая почва вся состоит из ловушек. Более того, так как студенческий устав годится только для юридических дебатов высшего порядка, то наш остроумный юнкер заменяет его в повседневной парламентской практике палочным уставом.
Во франкфуртском лягушачьем болоте Финке в бешенстве обозвал однажды своего противника Фогта «министром будущего». Когда же в Иккерне он узнал, что Фогт, помня изречение:
«Раздобудь себе лишь чин,
И вот ты на год господин»{159},
стал не только имперским регентом, но и министром иностранных дел in partibus, то был потрясен, и стал недовольно ворчать о непризнанных притязаниях на повышение по старшинству. Ведь уже в Соединенном ландтаге 1847 г. Финке оппозиционно выступал против министерства в качестве фрондера и против буржуазной оппозиции в качестве представителя дворянства. Поэтому, когда вспыхнула мартовская революция, он считал себя более всех других призванным спасти корону. Но министрами настоящего стали его противники, он же получил должность «министра будущего», пост, который он с неизменным успехом занимает и до настоящего момента.
Из мести он отряхнул берлинский прах со своих ног и отправился во Франкфурт, в собор св. Павла, где уселся на крайней правой, чтобы скандалить здесь в качестве клоуна, клакера и забияки генерала Радовица.
Финк{160} был фанатически преданным австрийцем, пока это встречало одобрение в глазах начальства. Точно одержимый, гремел он против национальностей.
«На левой стороне увлекаются по очереди всевозможными национальностями – итальянцами, поляками, – а теперь даже мадьярами» (заседание 23 октября 1848 г.).
Три рыцаря – Финке, Лихновский и Арним – вели музыкальное трио:
П… корова, бык ревет
И басом в тон осел поет
с такой виртуозностью против ораторов, говоривших в пользу Польши (заседание 5 июня 1848 г.), что даже колокольчик председателя выбился из сил, а когда Радовиц, исходя из военно‑географических соображений, потребовал для германской империи Минчо (заседание 12 августа 1848 г.), Финке – на потеху всей галерее и к тайному восхищению Фогта – стал на голову и зааплодировал ногами. Главный клакер при принятии резолюций, которыми франкфуртское лягушачье болото приложило печать немецкой народной воли к династическому порабощению Польши, Венгрии и Италии, юнкер из красной земли возопил еще радостнее, когда пришлось пожертвовать притязаниями немецкой нации из‑за позорного перемирия в Мальмё. Чтобы обеспечить большинство для ратификации перемирия, дипломаты и другие зрители пробрались с галереи на скамьи правых. Обман был обнаружен, и Раво потребовал нового голосования. Против этого яростно выступил Финк, доказывая, что важно не кто голосует, а за что голосуют (заседание 16 сентября 1848 г.). Во время франкфуртского сентябрьского восстания, вызванного ратификацией перемирия в Мальмё, вестфальский Баяр бесследно исчез, чтобы затем, с объявлением осадного положения, яростными реакционными выпадами отомстить за свой страх, которого никто не мог возместить ему.
Не довольствуясь своими разнузданными заявлениями против поляков, итальянцев и венгров, он предложил выбрать в президенты временного центрального правительства австрийского эрцгерцога Иоганна (заседание 21 июня 1848 г.), но под непременнейшим условием, чтобы габсбургская исполнительная власть германского парламента не приводила в исполнение, не публиковала и вообще не принимала во внимание его плебейских резолюций. Он вышел из себя от бешенства, когда его товарищи из большинства, ради одного лишь разнообразия, голосовали за то, чтобы имперский правитель – по крайней мере, при решении вопросов войны и мира и при заключении договоров с иностранными державами – милостиво соизволял предварительно получать на это согласие парламента (заседание 27 июня 1848 г.). А ораторский пыл, с каким наш Финк старался вырвать у немецкого парламента вотум доверия имперскому министру Шмерлингу и К° в награду за их и имперского правителя соучастие в подлом кровавом венском предательстве[563] (заседание 23 октября 1848 г.), победоносно опроверг клевету Фишарта:
О, как бездушны морды,
Земли Вестфальской морды!{161}
Так Финке был по‑соседски дружественно настроен по отношению к Габсбургам, пока вдруг над парламентской Сахарой не поднялась фата‑моргана Малой Германии[564], и нашему юнкеру не померещилось, что он увидел зяблика, державшего под мышкой министерский портфель в натуральную величину. Так как у стен собора св. Павла были необыкновенно длинные уши, то он мог льстить себя надеждой, что шум его франкфуртских излияний в лояльности и преданности династии Гогенцоллернов будет благосклонно воспринят в Берлине. Разве он не заявил 21 июня 1848 г. в переполненном соборе св. Павла:
«Я послан своими избирателями не только для того, чтобы представлять права народа, но и права государей. Я всегда восхищаюсь словами великого курфюрста {Фридриха‑Вильгельма. Ред.} , который однажды назвал жителей Марка{162} своими вернейшими и покорнейшими подданными. И мы в Марке гордимся этим».
Баяр из Марка перешел от фраз к действиям в той знаменитой битве на трибуне, в которой он заслужил себе рыцарские шпоры (заседание 7 и 8 августа 1848 г.). Так, когда Брентано, в связи с испрашиваемой амнистией для Фридриха Геккера, сделал с трибуны какое‑то двусмысленное замечание об одном из принцев гогенцоллерновского дома, с Финком случился припадок настоящего собачьего бешенства лояльности. Ринувшись со своего места на г‑на Брентано, он крикнул: «Долой, каналья!» и стал стаскивать его с трибуны. Но Брентано устоял на своем месте. Спустя некоторое время юнкер снова кинулся на него и бросил ему – разумеется, имея в виду в дальнейшем зрело поразмыслить над затруднениями, которые, возможно, возникнут на правовой почве, – в знак вызова свою рыцарскую перчатку, поднятую Брентано со словами:
«За стенами собора Вы можете мне сказать все, что Вам угодно; здесь же оставьте меня, не то я дам Вам пощечину».
Юнкер порылся в своем ораторском колчане и метнул оттуда еще несколько ругательств по адресу левой, пока Рейхард не крикнул ему: «Фон Финке, Вы – негодяй!» (заседание 7 августа 1848 г.). Дебаты о конфликте между министерством Бранденбурга и берлинским собранием соглашателей Финк пытался устранить предложением простого перехода к текущим делам.
«Со времени победоносного вступления Врангеля в Берлин», – сказал он, – «воцарилось спокойствие, бумаги поднялись… Берлинское собрание не имеет права выпускать воззвания к народу и т. д.».
Едва были разогнаны соглашатели, как наш рыцарь без страха и упрека еще яростней набросился на них.
«Для республики», – выл он на заседании 12 декабря 1848 г., – «нам не хватает предварительного политического воспитания; это нам показали представители бывшего Берлинского собрания, которые принимали резолюции, руководствуясь низким личным честолюбием».
Разразившуюся после этого бурю он пытался успокоить заявлением, что
«готов против всякого по‑рыцарски защищать свои взгляды», – но, прибавил предусмотрительный рыцарь, – «он не имеет в виду никого из данного Собрания, а только членов разогнанного Берлинского собрания».
Так надменно прозвучал вызов Баяра из Марка всему воинству разогнанных соглашателей. Один из разогнанных услышал вызов, собрался с силами и добился действительно неслыханного происшествия, заставив юнкера из красной земли явиться во плоти на поле битвы при Эйзенахе. Кровопролитие, казалось, стало неизбежным, когда наш Баяр в решительную минуту отыскал дунс‑скотовскую юридическую увертку. Его противник носил имя Георга Юнга, а законы чести повелевали нашему рыцарю без страха и упрека сражаться с драконом, но ни в коем случае не с тезкой победителя дракона{163}. Эту навязчивую идею невозможно было выбить из головы Финка. Лучше, клялся он торжественно, лучше, подобно японскому даймё[565], он сам себе вспорет живот, чем тронет хоть волос у человека, который называется Георгом и к тому же еще слишком молод{164} для поединка. Но тем более беззастенчиво упорный дуэлянт неистовствовал в соборе св. Павла против Темме и других враждебных правительству лиц, сидевших в Мюнстере под крепкими тюремными запорами (заседание 9 января 1849 г.). Если, в своем желании угодить высоким сферам, он не пренебрегал никакими мелочами, то своей усердной лояльностью он перещеголял самого себя в своих колоссальных усилиях создать Малую Германию и большую прусскую корону. «Делатель королей» Варвик был ребенок в сравнении «с делателем императоров» Финке.
Баяр из Марка полагал, что от него уж не мало досталось неблагодарным мартовцам 1848 года. Когда министерство дела пало[566], Финке исчез на время из собора св. Павла, но был наготове. То же самое повторилось, когда пало министерство фон Пфуля. Но так как гора не шла к Магомету, то Магомет решил пойти к горе. Выбранный в каком‑то гнилом местечке, рыцарь из красной земли вынырнул вдруг в Берлине в качестве депутата октроированной палаты, исполненный страстного желания получить награду, ожидавшую его за франкфуртские подвиги. Кроме того, рыцарь прекрасно чувствовал себя при осадном положении, не лишавшем его никаких непарламентских свобод. Шикание и насмешки, которыми приветствовало его берлинское население, когда он, вместе с другими октроированными депутатами, ожидал перед дворцом приема в белом зале, он выслушивал с тем большим наслаждением, что Мантёйфель осторожно намекнул ему, будто в высоком месте – хотя бы из‑за того, чтобы держать вакантным один министерский портфель для вознаграждения известных заслуг, – склоняются к принятию малогерманской короны из рук франкфуртских «делателей императоров». Упоенный этими сладкими надеждами, Финк пытался пока быть полезным кабинету в качестве его dirty boy {малого для грязной работы. Ред.} . По указанию «Kreuz‑Zeitung» он составил проект адреса короне, бушевал против амнистии, саму октроированную конституцию соглашался принять только под непременным условием, что она будет снова пересмотрена и очищена от всего мартовского «сильной государственной властью», поносил страдавших от осадного положения депутатов левой и т. д. и ожидал своего триумфа.
Катастрофа надвигалась. Франкфуртская депутация с предложением императорской короны прибыла в Берлин, и Финке 2 апреля (1849 г.) внес лояльнейшую поправку в проект адреса о поднесении императорской короны, поправку, за которую‑в простоте душевной голосовал Мантёйфель. Тотчас же по окончании заседания Финке, как безумный, ринулся в ближайшую лавку старьевщика, чтобы купить там собственноручно портфель, портфель с черной картонной покрышкой, с красной бархатной отделкой и позолотой по краям. Полный блаженства, торжествующе ухмыляясь, как фавн, сидел рыцарь веселого образа на следующее утро на своем кресле в центре палаты, но вдруг раздалось: «Никогда, никогда, никогда». Губы Мантёйфеля иронически подергивались, а наш бесстрашный юнкер, с побледневшими губами, дрожа, как электрический угорь, от внутреннего волнения, с диким видом делал знаки своим друзьям: «удержите меня, не то я натворю бед». Чтобы удержать его, «Kreuz‑Zeitung», указаниям которой Финке неотступно следовал на протяжении многих месяцев и которая видела в нем крестного отца своего проекта адреса палаты, поместила на следующий день статью под заголовком: «Отечество в опасности», где, между прочим, было сказано:
«Министерство остается, и король {Фридрих‑Вильгельм IV. Ред.} отвечает господам Финке и компании, что им нечего беспокоиться о вещах, которые их не касаются».
А обманутый рыцарь sans peur et sans reproche трусил рысцой из Берлина в Иккерн с более длинным носом, чем когда‑либо имел Леви, с носом, который, разумеется, можно наставить только… министру будущего!
После того как Цинциннат из красной земли долгие годы томился над своей практической зоологией в Иккерне, он в одно прекрасное утро проснулся в Берлине в качестве официального главы оппозиции в прусской палате депутатов. Так как ему не повезло во Франкфурте с правыми речами, то в Берлину он стал произносить левые речи. Нельзя было в точности установить, представлял ли он оппозицию доверия или доверие оппозиции. Во всяком случае он и здесь переиграл свою роль. Он вскоре оказался столь необходимым кабинету на скамьях оппозиции, что ему запрещено было покидать их. Так и остался юнкер из красной земли министром будущего.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 209; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!