ФАБРИЧНАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ И ТОРГОВЛЯ

Лондон, 5 сентября 1859 г.

Рассмотрев в предыдущей статье движение населения Соединенного королевства, мы обратимся теперь к рассмотрению динамики производства. В нижеследующей таблице цифры экспорта даны для каждого года, начиная с 1844 г., цифры же, относящиеся к импорту, начинаются с 1854 года. Это несоответствие вызвано тем обстоятельством, что исчисленная реальная стоимость импорта до 1854 г. официально не удостоверялась.

А. ЭКСПОРТ

Общая объявленная реальная стоимость британской и ирландской продукции, экспортированной из Соединенного королевства

Годы __ ф. ст.

1844 __ 58 534 705

1845 __ 60 111 082

1846 __ 57 786 876

1847 __ 58 842 377

1848 __ 52 849 445

1849 __ 63 596 025

1850 __ 71 367 885

1851 __ 74 448 722

1852 __ 78 076 854

1853 __ 98 933 781

1854 __ 97 184 726

1855 __ 95 688 085

1856 __ 115 826 948

1857 __ 122 066 107

1858 __ 116 614 330

Б. ИМПОРТ

Общая исчисленная реальная стоимость товаров, импортированных в Соединенное королевство

Годы __ ф. ст.

1854 __ 152 389 053

1855 __ 143 542 850

1856 __ 172 544 154

1857 __ 187 844 441

1858 __ 163 795 803

Из первой таблицы видно, что экспорт и, следовательно, производство более чем удвоились за период с 1844 по 1857 г., между тем как население, как показывают цифры, приведенные в моей предыдущей статье, в течение того же промежутка времени увеличилось едва на 18 %. Это является любопытным ответом на доктрину обладателя синекуры попа Мальтуса. Более того, таблица А иллюстрирует один из законов производства, который можно доказать с математической точностью, сравнивая отчеты о британском экспорте начиная с 1797 года. Закон этот заключается в следующем: если вследствие перепроизводства и чрезмерной спекуляции произошел кризис, то все же производительные силы страны и емкость мирового рынка оказываются настолько выросшими, что они только временно отступают от достигнутой высшей точки, и после некоторых колебаний, продолжающихся несколько лет, уровень производства, достигнутый в высшей точке процветания в одном периоде торгового цикла, становится исходным для следующего периода. Так в 1845 г. был достигнут наивысший уровень в развитии производительных сил на протяжении торгового цикла 1837–1847 годов. В 1846 г. начинается обратное движение; в 1847 г. происходит катастрофа, последствия которой вполне сказываются лишь в 1848 г., когда размер экспорта падает даже ниже уровня 1844 года. Однако в 1849 г. уровень 1845 г. – года высшего процветания в предшествующем цикле – не только восстанавливается, но и оказывается уже превзойденным на 3 миллиона, и теперь этот год отмечает уровень, до которого экспорт больше уже никогда не упадет в течение нового цикла. Новая высшая точка достигается в 1857 г., в год кризиса, пароксизмы которого проявляются в уменьшении экспорта в 1858 году. Но уже в 1859 г. высший уровень периода 1847–1857 гг. становится исходным пунктом нового торгового цикла, – пунктом, до которого производительные силы, вероятно, больше уже не понизятся.

Сравнивая таблицы А и Б, мы найдем, что британский экспорт значительно отстает от британского импорта и что эта диспропорция возрастает так же регулярно, как и величина экспорта. Это необычное явление толковалось некоторыми английскими писателями так, будто несчастные британцы влезают в долги к другим странам, или продают дешево, а покупают дорого, и таким образом часть продукции своей промышленности отдают в качестве подарка остальному миру. Дело же попросту заключается в том, что Великобритания получает в виде импорта из других стран некоторые доходы, сама не давая никакого эквивалента взамен, как это происходит при взимании в различных формах индийской дани и при получении других доходов в виде процентов на капитал, отданный взаймы в прежние периоды. Растущая диспропорция между британским импортом и экспортом доказывает поэтому только то, что Англия по отношению к мировому рынку развивает свою функцию заимодавца еще с большей быстротой, нежели свою функцию фабриканта и купца.

Из статей импорта четыре привлекают к себе внимание: драгоценные металлы, зерно, хлопок и шерсть. В прошлом динамика британского ввоза и вывоза драгоценных металлов не раз объяснялась в «New‑York Daily Tribune»; так во время последнего торгового кризиса газета, на основании официальных цифр, доказала, что сумма банкнот Английского банка, находящихся в обращении, скорее уменьшилась, нежели увеличилась с тех пор, как начали эксплуатироваться новые золотые прииски[313]. Поэтому мы не будем возвращаться к этой теме, но ограничимся констатированием факта, который, насколько мы знаем, еще не был отмечен английскими авторами. О количестве металлической монеты, циркулирующей в стране, можно сделать достаточно достоверные заключения на основании деятельности национального монетного двора. Итак, с целью выяснить динамику металлического денежного обращения в Великобритании за время функционирования калифорнийских и австралийских золотых приисков, мы даем ниже таблицу, показывающую количество металлической монеты, отчеканенной на королевском монетном дворе:

Количество золотой, серебряной и медной монеты, отчеканенной на королевском монетном дворе (в фунтах стерлингов)

Мы будем сравнивать итоги, так как серебряную и медную монету нужно рассматривать как простые знаки, заменяющие золотую монету, так что для рассмотрения общего движения металлического обращения совершенно безразлично, находилась ли в обращении сама золотая монета или ее дробные части были представлены металлическими знаками.

Пятнадцать лет, которые охватывает вышеприведенная таблица, можно разделить на два почти равных периода; в первый период не чувствуется воздействия на Великобританию новых стран, добывающих золото, между тем как второй характеризуется быстрым приливом золота из новых источников. Первый период мы датируем с 1844 по 1850 г., а второй – с 1851 по 1858 год; 1851 г. замечателен тем, что в этом году начинается влияние золотых разработок в Новом Южном Уэльсе и Виктории, равно как огромным ростом поступления калифорнийского золота, которое с 11700 ф. ст. в 1848 г., 1600000 ф. ст. в 1849 г., 5000000 ф. ст. в 1850 г. выросло до 8250300 ф. ст. в 1851 году. Суммируя количество металла, превращенного в монету за период 1844–1850 гг., с одной стороны, и за период 1851–1858 гг., с другой, и вычислив затем среднюю годовую цифру за каждый период, мы найдем, что средняя годовая чеканка в течение первых семи лет равнялась 3643144 ф. ст., а за последние восемь лет она достигла суммы в 7137782 фунтов стерлингов. Таким образом, металлическое обращение Великобритании увеличилось почти на 100 % за период функционирования новых источников золота. Это, несомненно, доказывает влияние Калифорнии и Австралии на развитие внутренней британской торговли, но было бы совершенно неправильно заключить, что металлическое обращение увеличилось непосредственно под действием прилива нового золота. Обратное доказывается сравнением отдельных годов обоих периодов до и после открытия золота. Так, например, в 1854 г. чеканка падает ниже уровня 1845 и 1846 гг., а в 1858 г. она падает значительно ниже уровня 1844 года. Следовательно, масса золота, поступавшая в обращение в форме монеты, не определялась импортом золотых слитков. Но из импортированного золота большая часть обычно поглощалась внутренним обращением в продолжение второго периода, так как торговая и промышленная деятельность в общем расширилась; это расширение, однако, в значительной степени можно приписать воздействию новых стран, добывающих золото.

Написано К. Марксом 5 сентября 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5747, 23 сентября 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

К. МАРКС

КОШУТ И ЛУИ‑НАПОЛЕОН

Лондон, 5 сентября 1859 г.

Читатели, вероятно, помнят, что около года назад на страницах «Tribune» я сделал интересные разоблачения, касающиеся некоего Бандьи, его миссии в Черкесию и раздоров, возникших из‑за этого между венгерской и польской эмиграциями в Константинополе[314]. Изложенные мною в то время факты попали затем в европейскую прессу, тем не менее никто ни разу не сделал попытки оспаривать их точность. Сегодня я намерен привлечь внимание ваших читателей к другой секретной главе современной истории. Я имею в виду связь, существующую между Кошутом и Бонапартом. Нельзя дольше терпеть такое положение, когда одни и те же люди одной рукой получают деньги от убийцы Французской республики, а другой поднимают знамя свободы, когда они одновременно играют роль и мучеников и царедворцев, когда, превратившись в орудие жестокого узурпатора, они все еще выставляют себя уполномоченными угнетенной нации. Я считаю настоящий момент тем более подходящим для обнародования давно известных мне фактов, что Бонапарт и его приспешники, а также Кошут со своими сторонниками в равной мере стараются скрыть эту сделку, которая не может не скомпрометировать одного перед монархами, а другого – перед народами всего мира.

Самые слепые поклонники г‑на Кошу та согласятся, что каковы бы ни были другие его достоинства, ему, к сожалению, всегда недоставало одного важного качества – постоянства. В течение всей своей жизни он больше походил на импровизатора, получающего впечатления от аудитории, чем на творческую личность, налагающую на мир печать своих собственных оригинальных идей. Эта неустойчивость мысли не могла не найти отражения в двойственности его поведения. Несколько фактов могут проиллюстрировать правильность этого утверждения. В Кютахье г‑н Кошут вошел в близкую liaison {связь. Ред.} с г‑ном Давидом Уркартом и, сразу восприняв предрассудки этого романтического шотландца, без колебаний высказался о Мадзини как о русском агенте. Он официально обязался держаться в стороне от Мадзини, едва же он прибыл в Лондон, как образовал триумвират вместе с Мадзини и Ледрю‑Ролленом[315]. Бесспорные доказательства этой двойной игры были представлены британской публике в переписке между Л. Кошутом и Давидом Уркартом, напечатанной этим последним джентльменом в лондонской «Free Press»[316]. В первой речи, которую произнес г‑н Кошут, сойдя на английский берег, он назвал Пальмерстона своим задушевным другом. Пальмерстон через посредство одного весьма известного члена парламента {Дадли Стюарта. Ред.} сообщил Кошуту о своем желании видеть его в своем доме. Кошут потребовал, чтобы британский премьер‑министр принял его в качестве правителя Венгрии, однако это требование было, конечно, с презрением отвергнуто. Со своей стороны г‑н Кошут, через посредство г‑на Уркарта и других своих знакомых, дал понять британской публике, что он отверг приглашение Пальмерстона по той причине, что, на основании тщательного изучения в Кютахье Синей книги о венгерских делах[317], он удостоверился в том, что Пальмерстон, этот его «задушевный друг», в тайном согласии с петербургским двором предал «дорогую Венгрию». В 1853 г., когда в Милане вспыхнуло подготовленное Мадзини emeute {восстание, мятеж. Ред.} , на стенах домов этого города появилась прокламация, обращенная к венгерским солдатам и призывавшая их стать на сторону итальянских повстанцев; под прокламацией была подпись Лайоша Кошута[318]. Когда emeute потерпело неудачу, г‑н Кошут через посредство лондонских газет поспешил объявить эту прокламацию подложной, таким образом публично dementi {уличил во лжи. Ред.} своего друга Мадзини. Вопреки этому утверждению прокламация была подлинной, и Мадзини действовал в согласии с Кошутом.

Действуя согласно сложившемуся убеждению, что сбросить австрийскую тиранию можно только соединенными усилиями Венгрии и Италии, Мадзини в течение некоторого времени пытался заменить Кошута каким‑либо более надежным венгерским лидером, но так как его усилия разбились о раздоры в среде венгерской эмиграции, он великодушно простил своего ненадежного союзника и воздержался от разоблачений, которые свели бы на нет престиж Кошута в Англии.

Обращаясь к событиям более близкого прошлого, я могу напомнить читателю, что осенью 1858 г. г‑н Кошут совершил турне по Шотландии, во время которого он читал лекции в различных городах и торжественно предостерегал британцев от предательских замыслов Луи Бонапарта. Возьмем, например, следующую выдержку из лекции, прочитанной им в Глазго 20 ноября 1858 года:

«В одной из своих лекций», – заявил г‑н Кошут, – «я уже указал на тот яд национальной ненависти, который в настоящее время изготовляет Луи Бонапарт. Я не собираюсь намекать на то, что он замышляет вторжение в вашу страну: несомненно, он желал бы этого, однако, как и лисицу в басне, его не соблазняет кислый виноград. Еще не так давно Бонапарт привел в недоумение всех дипломатов мира, – за исключением, пожалуй, только господ из С.‑Петербурга, которым, вероятно, известен весь секрет, – своими гигантскими приготовлениями в Шербуре, на которые тратились последние шиллинги его истощенной казны, приготовлениями, которые он вел с такой поспешностью, словно его существование зависело от выигрыша одной минуты… Шербур по‑прежнему является сооружением, направленным только против Англии… Бонапарт замышляет новый конфликт на Востоке в кампании с Россией. Во время этого конфликта он рассчитывает ограничить свободу маневра английского флота, приковав значительную его часть к вашим берегам, и в то же время нанести смертельный удар вашим жизненным интересам на Востоке… Разве Крымская война по своим результатам соответствовала интересам Великобритании и Турции? Валахия и Молдавия получили конституцию, выработанную в канцеляриях тайной дипломатии, этого проклятия нашего века, конституцию, состряпанную Бонапартом при содействии России и Австрии, а все они – уж конечно верные друзья народной свободы! Эта конституция является в действительности не более, не менее, как хартией, пожалованной России на предмет ее хозяйничанья в Дунайских княжествах… Но этого мало! Разве Бонапарт, дорогой союзник, не послал своих офицеров в Черногорию, чтобы обучать диких горцев обращению с винтовкой?.. Его мысль направлена на заключение нового Тильзитского договора, если только подобный договор уже не лежит у него в кармане».

Так осенью 1858 г. Кошут обличал публично Бонапарта, ныне своего дорогого союзника. Более того. В начале 1859 г., когда бонапартовские планы итальянского похода за свободу начали принимать осязательную форму, этот самый Кошут в мадзиниевском «Pensiero ed Azione» в сильных выражениях изобличал голландского плута и предостерегал всех истинных республиканцев – итальянцев, венгров и даже немцев – против таскания каштанов из огня для этого императора‑Квазимодо. Словом, в данном случае он, как эхо, повторял точку зрения Мадзини, высказанную этим последним в его манифесте от 16 мая, – точку зрения, которой он остался верен в течение похода Бонапарта и которую снова торжествующе повторил в конце войны в другом манифесте, перепечатанном в «Tribune».

Итак, Кошут в январе 1859 г. не только прекрасно видел обман Бонапарта, но сделал все, что было в его силах, чтобы разоблачить этот обман перед всем миром. Он усиленно подталкивал «либеральную прессу» в том направлении, которое позже изумило агентов Бонапарта как «внезапный взрыв» «антинаполеоновского бешенства» и было осуждено ими как симптом нездоровой «симпатии к Австрии». Однако в промежутке между январем и маем 1859 г. в чувствах и мыслях великого импровизатора произошла какая‑то странная революция. Этот человек, который, чтобы предостеречь британцев против кровавых замыслов Бонапарта, совершил лекционное турне по Шотландии осенью 1858 г., в мае 1859 г. предпринял новое турне, читая лекции повсюду, начиная от Мэншен‑хауза в Лондоне и кончая Фритред‑холлом в Манчестере[319], с целью проповедовать доверие к герою декабря и под лицемерным предлогом поддержки нейтралитета привлечь британцев на сторону августейшего мошенника. Свой собственный нейтралитет он вскоре после этого проявил самым недвусмысленным образом.

Эти воспоминания, число которых я мог бы увеличить сколько угодно, должны возбудить некоторые опасения в головах честных почитателей Кошута – людей, которые не являются слепыми поклонниками громкого имени и не связаны корыстными интересами с демократическим вельможей. Во всяком случае они не станут отрицать, что факты, которые я теперь собираюсь сообщить, отнюдь не представляются несовместимыми с прошлым этого человека, слывущего за героя свободы. В Париже было три венгерских лидера, которые ухаживали за знаменитым Плон‑Плоном, иначе prince rouge {красным принцем. Ред.} , тем отпрыском бонапартовской фамилии, на долю которого выпала роль кокетничать с революцией точно так же, как его более важный кузен заигрывает с «религией, порядком и собственностью». Эти три человека были: полковник Киш, граф Телеки и генерал Клапка. Плон‑Плон, заметим en passant {мимоходом. Ред.} , был Гелио‑габалом по своей нравственности, Иваном III по своей личной трусости и настоящим Бонапартом по своей лживости, однако при всем том он был, как говорят французы, homme d'esprit {человеком тонкого ума. Ред.} . Эти три господина убедили Плон‑Плона, который, вероятно, отнюдь не был захвачен врасплох, вступить с Кошутом в переговоры, вызвать его в Париж и даже обещать представить экс‑правителя Венгрии коварному правителю из Тюильри.

В соответствии с этим г‑н Кошут, получив английский паспорт, в котором он именовался г‑ном Брауном, в начале мая направился из Лондона в Париж. В Париже он прежде всего имел продолжительную беседу с Плон‑Плоном, которому изложил свои взгляды в связи с планом поднять восстание в Венгрии, высадив 40000 французов на побережье Фиуме, которых должен был поддержать корпус мадьярских эмигрантов, а также в связи с вопросом, который для его патриотической души казался самым важным, – вопросом об образовании, хотя бы для видимости, временного правительства во главе с г‑ном Кошутом. Вечером 3 мая Плон‑Плон в своем собственном экипаже привез г‑на Кошута в Тюильри, чтобы представить его герою декабря. В течение этого свидания с Луи Бонапартом г‑н Кошут на этот раз воздержался от использования своего большого ораторского таланта и предоставил Плон‑Плону говорить от его имени. Позже он выразил принцу свое восхищение почти буквальной точностью, с которой тот изложил его взгляды.

Внимательно выслушав сообщение своего кузена, Луи Бонапарт заявил, что имеется одно большое препятствие для принятия им проектов г‑на Кошута, а именно: республиканские принципы последнего и его республиканские связи. Тут‑то и произошло в самой торжественной форме отречение Кошута от республиканских убеждений. Кошут заявил, что он не является и не являлся республиканцем и что только политическая необходимость и необычайное стечение обстоятельств заставили его на время присоединиться к республиканской части европейской эмиграции. При этом, в доказательство своего антиреспубликанизма, Кошут от имени своей страны предложил венгерскую корону принцу Плон‑Плону. Правда, корона, которой он таким образом распорядился, еще не была свободной, и в то же время у него отнюдь не было полномочий пускать ее в торги, однако все, кто внимательно наблюдал за деятельностью Кошута в чужих странах, должно быть, заметили, что он давно взял за правило говорить о «дорогой Венгрии» приблизительно в том же тоне, в каком землевладелец‑дворянин говорит о своем имении.

Что касается отречения г‑на Кошута от республиканских убеждений, то я считаю, что оно было искренним. Цивильный лист в 300000 флоринов, который он потребовал в Пеште для поддержания внешнего блеска своей исполнительной власти, передача своей собственной сестре патроната над больничными учреждениями, принадлежавшего раньше австрийской эрцгерцогине, попытка назвать своим именем некоторые полки, желание окружить себя чем‑то вроде камарильи, упрямство, с которым он, очутившись на чужбине, цеплялся за титул правителя, хотя он отказался от него в момент, когда венгерская революция терпела катастрофу, усвоенные им замашки скорее претендента, нежели изгнанника, – все это говорит о тенденциях, противоположных республиканским. Как бы то ни было, я решительно утверждаю, что Лайош Кошут отрекся от республиканских убеждений пред французским узурпатором и в присутствии героя декабря предложил венгерскую корону Плон‑Плону, этому бонапартистскому Сарданапалу. Некоторые весьма вольные сплетни о факте его свидания с Бонапартом в Тюильри, быть может, послужили причиной возникновения заведомо ложного слуха, будто бы Кошут выдал тайные планы своих бывших республиканских единомышленников. Никто не просил его раскрывать их предполагаемые тайны, да он и не поддался бы такому гнусному предложению. После того, как ему удалось полностью разрушить опасения Луи‑Наполеона относительно своих республиканских тенденций, и после того, как он обязался действовать в интересах династии Бонапартов, была заключена сделка, в силу которой 3 миллиона франков были переданы в распоряжение г‑на Кошута. В этом соглашении нет ничего странного, ибо для того, чтобы по‑военному организовать венгерскую эмиграцию, требовались деньги, и почему бы г‑ну Кошуту было не взять субсидию от своего нового союзника, так же как все деспотические державы Европы получали субсидии от Англии в течение всей антиякобинской войны? Однако я не могу умолчать о том, что из 3 миллионов, предоставленных таким образом в его распоряжение, г‑н Кошут сразу присвоил для своих личных нужд довольно кругленькую сумму в 75000 франков, причем, помимо этого, выговорил себе, в случае, если итальянская война не приведет к вторжению в Венгрию, получение пенсии в течение года. Раньше чем Кошут покинул Тюильри, было условлено, что он будет противодействовать проавстрийским тенденциям, в которых подозревали правительство Дерби, открыв в Англии кампанию в пользу нейтралитета. Общеизвестно, как добровольная поддержка вигов и манчестерской школы[320] позволила ему по возвращении в коварный Альбион успешно выполнить эту предварительную часть его обязательств.

С 1851 г. большая часть венгерских изгнанников, сколько‑нибудь видных и имеющих политический вес, отошла от г‑на Кошута; но ввиду перспективы вторжения в Венгрию с помощью французских войск, ввиду весьма убедительно действующей движущей силы в 3 миллиона франков, – а ведь мир, как некогда сказал настоящий Наполеон во время одного из своих припадков цинизма, управляется требованиями «le petit ventre» {«желудка». Ред.} , – вся венгерская эмиграция Европы, за несколькими достойными уважения исключениями, повалила под бонапартистские знамена, поднятые Лайошем Кошутом. Нельзя отрицать, что сделки, заключенные Кошутом с эмигрантами, имели некоторый «декабрьский» привкус подкупа, так как для того, чтобы большая часть французских денег досталась его новоиспеченным приверженцам, Кошут стал производить их в высшие военные чины. Так, например, лейтенанты производились в майоры. Прежде всего каждый из них получал на путевые расходы в Пьемонт, затем богатый мундир (стоимость форменной одежды майора доходила до 150 ф. ст.) и жалованье за шесть месяцев вперед, с обещанием уплаты годичного жалованья после заключения мира. Так называемый главнокомандующий получил оклад в 10000 франков, генералы по 6000 каждый, бригадиры по 5000, подполковники по 4000, майоры по 3000 франков и т. д.

Вот имена наиболее значительных лиц, присоединившихся к Кошуту и прикарманивших бонапартовские деньги: генералы Клапка, Перцель, Феттер, Чец; полковники Сабо, Эмерик и Этьенн, Киш, граф А. Телеки, граф Бетлен, Меднянский, Ихас и несколько подполковников и майоров. Среди штатских лиц можно упомянуть графа Л. Телеки, Пуки, Пульского, Ираньи, Людвига, Шимони, Хеншльмана, Вереша и других; фактически здесь были все венгерские эмигранты, жившие в Англии и на континенте, за небольшим исключением – Ш. Вуковича (в Лондоне или Эксминстере), Ронай (в Лондоне, венгерский ученый) и Б. Семере (в Париже, бывший председатель совета министров Венгрии).

Было бы неверно думать, что все эти люди действовали под влиянием корыстных мотивов. Большинство, вероятно, состоит просто из обманутых, патриотически настроенных солдат, у которых нельзя предположить наличия отчетливых политических принципов или проницательности, делающей их способными проникнуть в дипломатические хитросплетения. Некоторые из них, подобно генералу Перцелю, немедленно отстранились, как только события пролили свет на бонапартистский обман. Однако сам Лайош Кошут, который еще в январе 1859 г. в статьях в мадзиниевском «Pensiero ed Azione» показал, что он превосходно разбирается в бонапартовских махинациях, никоим образом не может быть оправдан подобно этим солдатам.

Написано К. Марксом 5 сентября 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5748, 24 сентября 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

К. МАРКС

НОВАЯ КИТАЙСКАЯ ВОЙНА

Лондон, 13 сентября 1859 г.

В то время, когда Англия отовсюду получала поздравления по поводу того, что ей удалось вырвать у обитателей Небесной империи Тяньцзиньский договор[321], я старался показать, что в действительности единственной державой, которая извлекла выгоду из пиратской англокитайской войны, была Россия, тогда как коммерческие выгоды, принесенные договором Англии, были пустяковые; в то же время с политической точки зрения этот договор не только не укрепил мир, а, напротив, делал неизбежным возобновление войны[322]. Ход событий полностью подтвердил этот взгляд. Тяньцзиньский договор отошел в прошлое, а видимость мира рассеялась как дым перед суровой действительностью войны[323].

Изложим сначала факты, сообщенные последней континентальной почтой.

Достопочтенный г‑н Брус, в сопровождении французского полномочного представителя г‑на де Бурбулона, выехал вместе с британской экспедицией, получившей назначение подняться вверх по реке Байхэ и сопровождать обоих посланников, следовавших в Пекин. Экспедиция, под командой адмирала Хоупа, состояла из семи паровых судов, десяти канонерок, двух транспортов с войсками и запасами и нескольких сотен солдат морской пехоты и саперов. Со своей стороны китайцы возражали против того, чтобы миссия двигалась именно по этой дороге. Поэтому адмирал Хоуп нашел вход в реку Байхэ загороженным цепями. Простояв у устья этой реки девять дней – с 17 по 25 июня (посланники присоединились к эскадре 20 июня), он попытался пробиться силой. При своем прибытии к реке Байхэ адмирал Хоуп убедился, что форты Дагу, срытые во время последней войны, были восстановлены, о чем, заметим en passant {мимоходом. Ред.} , ему бы следовало знать раньше, ибо об этом факте официально сообщалось в «Peking Gazette»[324].

25 июня, когда англичане попытались силой пробиться в Байхэ, батареи Дагу, поддерживаемые монгольскими частями численностью, по‑видимому, до 20000 человек, обнаружили свое присутствие и открыли сокрушительный огонь по британским судам. На суше и на море завязался бой, окончившийся полным поражением нападающих. Экспедиции пришлось отступить, причем англичане потеряли в бою три военных корабля – «Корморант», «Ли» и «Пловер» – и 464 человека убитыми и ранеными, а из 60 участвовавших французов было убито и ранено 14. Пять английских офицеров было убито и 23 ранено, даже адмирал не избежал ранения. После этого поражения гг. Брус и де Бурбулон вернулись в Шанхай, а британская эскадра должна была стать на якорь против Чинхэ у Нинбо.

Когда эти неприятные вести были получены в Англии, пальмерстоновская пресса сейчас же выпустила на арену британского льва и в один голос стала громко требовать полного отмщения. Разумеется, лондонский «Times» апеллировал к кровожадным инстинктам своих соотечественников, сохраняя некоторое достоинство; но пальмерстоновские газеты низшего разряда были просто гротескны, разыгрывая роль Orlando Furioso {Неистового Роланда (герой одноименной поэмы Ариосто). Ред.} .

Посмотрите, например, что пишет лондонская «Daily Telegraph»[325]:

«Великобритания должна развернуть наступление на все морское побережье Китая, занять столицу, выгнать императора из его дворца и получить существенные гарантии против возможных нападений в будущем… Мы должны высечь девятихвосткой каждого чиновника с эмблемой дракона, который осмелится оскорбить наши национальные символы… Каждого из них» (китайских генералов) «надо повесить, как пирата и убийцу, на реях британского военного судна. Дюжина этих обшитых пуговицами негодяев с физиономиями людоедов и в костюмах шутов, качающихся на виду у всего населения, будет оздоровляющим и полезным зрелищем. Так или иначе нужно пустить в ход устрашение, довольно поблажек!.. Китайцев надо научить ценить англичан, которые выше их и которые должны быть их господами… Мы должны попытаться по меньшей мере захватить Пекин, а если держаться более смелой политики, то за этим должен последовать захват навсегда Кантона. Мы могли бы удержать его за собой, так же как мы удерживали Калькутту, превратить его в центр нашей дальневосточной торговли, компенсировать себя за приобретенное Россией влияние на татарской границе империи и заложить основы нового владения».

Оставим, однако, эти сумасбродства пальмерстоновских писак и обратимся к фактам, чтобы, насколько это позволяет имеющаяся скудная информация, попытаться разгадать истинное значение этого неприятного события.

Предполагая, что Тяньцзиньский договор предусматривает немедленный допуск в Пекин британского посланника, нужно прежде всего ответить на вопрос о том, нарушило ли китайское правительство этот договор, согласие на который было вырвано у него пиратской войной, воспротивившись попытке британской эскадры силой прорваться к реке Байхэ? Как видно из известий, доставленных континентальной почтой, китайские власти возражали не против отправки британской дипломатической миссии в Пекин, но против того, чтобы британские военные силы поднимались вверх по реке Байхэ. Они предложили, чтобы г‑н Брус проехал в Пекин сушей без сопровождения военных сил, которые не могли не рассматриваться жителями Небесной империи, в памяти которых были свежи воспоминания о недавней бомбардировке Кантона[326], как орудие вторжения. Разве право французского посла находиться в Лондоне влечет за собой право силой врываться в устье Темзы во главе французской вооруженной экспедиции? Нужно без обиняков признать, что такое истолкование англичанами допуска британского посланника в Пекин звучит по меньшей мере столь же странно, как сделанное ими во время последней китайской войны открытие, что бомбардировка города, принадлежащего Империи, означает не войну с ней самой, но лишь столкновение местного значения с одним из ее владений. В ответ на предъявленное китайцами требование о возмещении ущерба англичане, согласно их собственному сообщению, «приняли все меры к тому, чтобы, если это понадобится, открыть себе доступ в Пекин силой», поднявшись вверх по реке Байхэ с достаточно грозной эскадрой. Если даже китайцы были обязаны допустить в Пекин мирного английского посланника, то они несомненно были правы, сопротивляясь вооруженной экспедиции англичан. Действуя таким образом, они не нарушили договор, а воспрепятствовали попытке его нарушить.

Второй вопрос касается следующего: хотя абстрактное право иметь свою миссию и было предоставлено Британии Тяньцзиньским договором, однако не отказался ли лорд Элгин от фактического применения этого права, по крайней мере, на данный период? Справившись в «Переписке, касающейся специальной миссии в Китай графа Элгина, напечатанной по повелению ее величества»[327], каждый беспристрастный человек вынесет убеждение, что, во‑первых, английский посланник должен был получить доступ в Пекин не теперь, а значительно позднее; во‑вторых, что право его пребывания в Пекине было поставлено в зависимость от различных условий; наконец, в‑третьих, что имеющая безусловное значение статья 3 в английском тексте договора, касающаяся допущения посланника, была, по требованию китайских представителей, изменена в китайском тексте договора. Это расхождение между двумя вариантами текста договора признано самим лордом Элгином, который, по его собственным словам,

«должен был, согласно своим инструкциям, требовать от китайцев принятия, в качестве официального экземпляра международного соглашения, текста, в котором они не понимали ни единого слова».

Можно ли порицать китайцев за то, что они действовали на основании китайского, а не английского текста договора, который, по признанию лорда Элгина, несколько отклоняется от «точного смысла соглашения»?

В заключение привожу официальное заявление бывшего генерал‑атторнея для Гонконга г‑на Т. Чизолма Ансти в его письме редактору лондонской газеты «Morning Star»[328].

«Чем бы ни был этот договор, он уже давно утратил силу вследствие актов насилия со стороны английского правительства и его подчиненных, так что британская корона, по меньшей мере, не имела права на преимущества и привилегии, предоставленные ей этим договором».

Англию непрерывно тревожат осложнения в Индии, в то же время ей приходится вооружаться на случай европейской войны, а новая катастрофа в Китае, являющаяся, вероятно, делом рук самого Пальмерстона, возможно, навлечет на нее большие опасности. Ближайшим результатом должен быть развал нынешнего правительства, глава которого был виновником последней китайской войны, в то время как ведущие члены правительства выразили ему недоверие за нее. Во всяком случае, г‑н Милнер Гибсон и манчестерская школа должны либо выйти из нынешней либеральной коалиции, либо, что мало вероятно, в союзе с лордом Джоном Расселом, г‑ном Гладстоном и его коллегами пилитами[329] принудить главу правительства подчиниться их собственной политике.

Лондон, 16 сентября 1859 г.

На завтра назначено заседание кабинета министров, чтобы принять решение относительно образа действий в связи с китайской катастрофой. Литературные упражнения французского «Moniteur» и лондонского «Times» не оставляют никаких сомнений относительно решений, принятых Пальмерстоном и Бонапартом. Им нужна новая китайская война. По полученным мною из достоверного источника сведениям, на предстоящем заседании кабинета г‑н Милнер Гибсон будет, во‑первых, оспаривать доводы в пользу войны, во‑вторых, протестовать против любого объявления войны, предварительно не санкционированного обеими палатами парламента; если его мнение будет отвергнуто большинством голосов, то он выйдет из кабинета, тем самым опять даст сигнал к новой атаке на правительство Пальмерстона и к распаду либеральной коалиции, в свое время вызвавшей отставку кабинета Дерби. Как говорят, предстоящее выступление г‑на Милнера Гибсона возбуждает в Пальмерстоне некоторую нервозность, ибо это единственный из его коллег, который внушает ему известный страх и которого он не раз называл человеком, особенно искусным в «выискивании недостатков» у своих противников. Возможно, что одновременно с этой статьей вы получите из Ливерпуля сообщение о результатах заседания кабинета. А пока о действительном состоянии рассматриваемого вопроса можно всего лучше судить не на основании напечатанного материала, а, напротив, на основании того, что было с умыслом опущено газетами Пальмерстона при первой публикации известий, доставленных последней континентальной почтой.

Итак, во‑первых, они замолчали сообщение о том, что договор с Россией уже ратифицирован и что китайский император {Сянь‑фын. Ред.} уже дал своим мандаринам инструкции встретить и проводить в столицу американское посольство для обмена ратифицированными экземплярами договора с Америкой[330]. Эти факты были обойдены молчанием с целью не дать возникнуть совершенно естественному подозрению, что не пекинский двор, а английский и французский дипломатические представители ответственны за то, что в выполнении своей миссии они натолкнулись на препятствия, которых не встретили их русский и американский коллеги. Другой, еще более важный факт, сначала обойденный молчанием «Times» и прочими пальмерстоновскими газетами, но ныне открыто признанный ими, заключается в том, что китайские власти заявили о своей готовности проводить английского и французского дипломатических представителей в Пекин, что китайские чиновники действительно ожидали их прибытия в одном из рукавов устья реки и предлагали им охрану, если только они согласятся оставить свои суда и войска. Так как Тяньцзиньский договор не содержит условий, дающих англичанам и французам право послать эскадру военных судов в реку Байхэ, то является очевидным, что договор был нарушен не китайцами, а англичанами, у которых было заранее принято решение затеять ссору как раз перед тем моментом, который был назначен для обмена ратификационными грамотами. Никому не придет в голову, что достопочтенный г‑н Брус, пытаясь маскировать совершенно ясные цели последней китайской войны, действовал на свой страх и риск; напротив, он, очевидно, выполнял лишь секретные инструкции, полученные им из Лондона. Правда, г‑н Брус был направлен в Китай не Пальмерстоном, а Дерби, но тут я должен только напомнить вам, что во времена первого правительства сэра Роберта Пиля, когда лорд Абердин был министром иностранных дел, сэр Генри Булвер, английский посол в Мадриде, затеял ссору с испанским двором и в результате должен был покинуть Испанию[331] и что во время дебатов в палате лордов по поводу этого «досадного события» было доказано, что Булвер, вместо того чтобы повиноваться официальным инструкциям Абердина, действовал в соответствии с тарными инструкциями Пальмерстона, который сидел в то время на скамьях оппозиции.

В последние дни прессой Пальмерстона был также пущен в ход один маневр, который – по крайней мере у лиц, знакомых с секретной историей английской дипломатии за последние 30 лет, – но оставляет никакого сомнения в том, кого надо считать действительным виновником катастрофы у Байхэ и грозящей третьей англо‑китайской войны. «Times» намекает на то, что пушки, поставленные на фортах Дагу, которые нанесли такой урон английской эскадре, были русского происхождения и управлялись русскими офицерами. Другой орган Пальмерстона говорит еще яснее. Цитирую его:

«Теперь мы понимаем, как тесно политика России переплетена с политикой Пекина. Мы замечаем крупные передвижения на Амуре. Мы видим большие армии казаков, маневрирующих далеко за Байкалом, в сказочной снежной стране на сумеречных границах Старого света. Мы прослеживаем передвижение бесчисленных караванов. Мы видим, как специальный уполномоченный России (генерал Муравьев, губернатор Восточной Сибири) с тайными планами держит свой путь из отдаленных мест Восточной Сибири в уединенную китайскую столицу. И конечно, общественное мнение нашей страны может кипеть от негодования при мысли, что наша неудача и гибель наших солдат и матросов в какой‑то степени объясняется и иностранными влияниями».

Это один из старых трюков лорда Пальмерстона. Когда Россия хотела заключить торговый договор с Китаем, Пальмерстон опиумной войной бросил Китай в объятия его северного соседа[332]. Когда Россия требовала уступки Амура, он осуществил ее желание второй китайской войной[333], а теперь, когда Россия хочет упрочить свое влияние в Пекине, он импровизирует третью китайскую войну. Во всех своих отношениях со слабыми азиатскими государствами – с Китаем, Персией, Средней Азией, Турцией – он постоянно и неизменно придерживался правила – для вида противодействовать планам России, затевая ссору не с Россией, а с азиатским государством, отталкивая последнее от Англии своими пиратскими вооруженными действиями и этим косвенным путем принуждая его к уступкам России, на которые оно не хотело согласиться. Можно не сомневаться в том, что по этому поводу вся прошлая азиатская политика Пальмерстона снова будет подвергнута рассмотрению, и потому я обращаю ваше внимание на «Афганские документы, напечатанные по распоряжению палаты общин 8 июня 1859 года»[334]. Ни один когда‑либо опубликованный документ не проливал столько света на злополучную политику Пальмерстона и дипломатическую историю последних 30 лет, как эти документы. В нескольких словах дело заключается в следующем. В 1838 г. Пальмерстон начал против правителя Кабула Дост‑Мухаммеда войну, которая кончилась уничтожением английской армии[335]. Он начал ее под тем предлогом, что Дост‑Мухаммед заключил тайный союз с Персией и Россией против Англии. Для доказательства этого утверждения Пальмерстон в 1839 г. представил парламенту Синюю книгу, содержащую главным образом переписку между сэром А. Бёрнсом, британским представителем в Кабуле, и правительством в Калькутте[336]. Бёрнс был убит в Кабуле во время восстания против английских захватчиков, но, не доверяя британскому министру иностранных дел, он в свое время послал копии некоторых из своих официальных писем брату, д‑ру Бёрнсу, в Лондон. Когда в 1839 г. появились «Афганские документы», подготовленные Пальмерстоном, д‑р Бернс обвинил его в «искажении и подделке депеш покойного сэра А. Бёрнса» и в подтверждение своего заявления опубликовал некоторые из подлинных депеш. Но все это было раскрыто только прошлым летом. При правительстве Дерби, по предложению г‑на Хадфилда, палата общин распорядилась, чтобы все афганские документы были опубликованы полностью, и это распоряжение было выполнено в такой форме, чтобы даже самой тупой голове доказать правильность обвинения в искажении и подделке в интересах России. На титульном листе Синей книги стоит следующее;

«Примечание. – Переписка, приводившаяся в прежних документах только частично, публикуется здесь полностью; пропущенные раньше места отмечаются скобками ()».

Имя чиновника, гарантирующего подлинность сборника документов – «Д. У. Кей, секретарь политического и тайного департаментов»; г‑н Кей является «правдивым историографом афганской войны».

Для иллюстрации действительных отношений между Пальмерстоном и Россией, против которой он, по его словам, затеял афганскую войну, пока достаточно привести один пример. Русский агент Виткевич, прибывший в Кабул в 1837 г., доставил Дост‑Мухаммеду письмо царя. Сэр Александр Бёрнс добыл копию этого письма и послал ее лорду Окленду, генерал‑губернатору Индии. В собственных своих депешах и в различных приложенных к ним документах он упоминает об этом обстоятельстве много раз. Но копия письма царя была исключена из числа документов, представленных Пальмерстоном в 1839 г., и в каждой депеше, содержащей упоминание об этом письме, сделаны необходимые изменения с целью скрыть факт связи «императора России» с миссией, направленной в Кабул. Подделка была совершена в целях уничтожения доказательства связи между самодержцем и Виткевичем, которого, по его возвращении в С.‑Петербург, Николаю было выгодно формально дезавуировать. Например, на стр. 82 Синей книги можно найти перевод письма к Дост‑Мухаммеду, где написано следующее, причем в скобках показаны слова, первоначально вычеркнутые Пальмерстоном:

«Посланец России (или императора) прибыл (из Москвы) в Тегеран и получил приказание ожидать сардара в Кандагаре, а оттуда проследовать к местонахождению эмира. Он имеет при себе (конфиденциальные послания от императора и) письма от русского посла в Тегеране. Русский посол рекомендует этого человека как в высшей степени надежного и имеющего все полномочия вести любые переговоры (от лица императора и от своего собственного), и т. д. и т. д.».

Эти и подобные подделки, совершенные Пальмерстоном с целью защитить честь царя, не представляют единственную достопримечательность «Афганских документов». Вторжение в Афганистан Пальмерстон оправдывал тем, что сэр Александр Бёрнс советовал осуществить его как средство противодействия русским интригам в Средней Азии. Но, как оказывается, сэр А. Бёрнс действовал как раз наоборот, и потому все его призывы помочь Дост‑Мухаммеду были обойдены молчанием в пальмерстоновском издании «Синей книги», причем переписке, посредством искажений и подделок, был придан смысл, совершенно противоположный первоначальному.

Таков человек, ныне предполагающий начать третью войну с Китаем под мнимым предлогом помешать планам России в этом районе.

III

Лондон, 20 сентября 1859 г.

Вопрос о том, что предстоит еще одна война во имя цивилизации против жителей Небесной империи, по‑видимому, почти всей английской прессой решен положительно. Тем не менее со времени заседания кабинета министров в последнюю субботу наступила разительная перемена в тех самых газетах, которые рычали громче всех, требуя крови. Лондонский «Times» в явном припадке патриотической ярости сперва метал громы против двойного предательства, совершенного, во‑первых, трусливыми монголами, которые, тщательно изменив наружный вид своих позиций и замаскировав свою артиллерию, заманили bonhomme {простака. Ред. } британского адмирала, во‑вторых, пекинским двором, который с еще более отъявленным макиавеллизмом заставил упомянутых монгольских людоедов пустить в ход свои проклятые военные хитрости. Забавно видеть, как «Times», бросаемый туда и сюда бушующим морем страстей, сумел в своих перепечатках официальных отчетов очень тщательно изъять все факты, благоприятные для китайцев, судьба которых была уже предрешена. Перепутать факты возможно в припадке страсти, но чтобы фальсифицировать факты, – для этого нужна холодная, трезвая голова. Как бы то ни было, но 16 сентября, только за один день до заседания кабинета министров, «Times» сделал крутой поворот и как ни в чем не бывало отказался от одной стороны своего двуликого, подобно Янусу, обвинения.

««Мы боимся», – говорит газета, – «что мы не можем обвинить в предательстве монголов, оказавших сопротивление нашей атаке на форты Байхэ», но затем эту неловкую уступку он старается возместить тем, что с еще большим неистовством настаивает на «умышленном и коварном нарушении торжественного договора пекинским двором».

Через три дня после заседания кабинета министров «Times», в связи с дальнейшим рассмотрением вопроса, даже

«не сомневается в том, что если бы гг. Брус и де Бурбулон настаивали, чтобы мандарины проводили их в Пекин, то они смогли бы осуществить ратификацию договора».

Но в таком случае что же остается от предательства пекинского двора? Не остается даже тени его. Однако вместо этого у «Times» имеются два сомнения.

«Быть может», – говорит газета, – «следует сомневаться, разумно ли было в качестве военной меры пытаться проложить себе дорогу в Пекин с помощью такой слабой эскадры. Еще более сомнительным является вопрос, желательно ли было прибегать вообще к применению силы в качестве дипломатической меры».

К такому шаткому заключению приходит «ведущий орган» после целой бури негодования, однако, в силу совершенно своеобразной логики, он, будучи не в состоянии указать основания для войны, не отказывается от самой войны. С тех пор как г‑н Д. Уилсон получил назначение на должность канцлера индийского казначейства, другой официозный орган, «Economist», выделявшийся своей горячей защитой кантонской бомбардировки, по‑видимому, приходит к точке зрения, в которой меньше риторики и больше экономических соображений. «Economist» помещает две статьи на эту тему, одну политического, другую экономического содержания[337]; первая заканчивается выводами такого рода:

«Итак, рассмотрение всего предыдущего с очевидностью показывает, что статья договора, дававшая нашему посланнику право посещать Пекин или проживать в нем, была в буквальном смысле слова навязана китайскому правительству, и если существовало мнение, что соблюдение этой статьи существенно необходимо для наших интересов, мы думаем, что при требовании выполнить ее имелась полная возможность проявить понимание и терпение. Без сомнения, нам скажут, что в отношениях с таким правительством, как китайское, отсрочки и терпение истолковываются как признаки роковой слабости и были бы поэтому самой неудачной политикой с нашей стороны. Однако имеем ли мы на этом основании право в наших отношениях с этим восточным правительством изменять принципы, которые мы должны несомненно соблюдать по отношению ко всякой цивилизованной нации? Когда мы, пользуясь их страхом, вынудили нежелательную для них уступку, то, возможно, наиболее последовательной политикой было вынудить их, опять же пользуясь их страхом, немедленно выполнить заключенную сделку способом, наиболее для нас удобным. Но если при этом мы терпим неудачу, если китайцы, тем временем преодолев свой страх, настаивают, при соответствующей поддержке своих слов силой, на том, чтобы мы посоветовались с ними относительно надлежащих способов выполнения договора, – вправе ли мы обвинять их в предательстве? Не применяют ли они по отношению к нам наши же собственные методы убеждения? Весьма вероятно, что китайское правительство намеревалось заманить нас в эту кровавую ловушку и вовсе никогда не предполагало выполнять договор. Если справедливость этого предположения будет доказана, мы должны и обязаны потребовать удовлетворения. Но может оказаться и то, что намерение защищать устье Байхэ против повторения такого же насильственного вторжения, какое было произведено в прошлом году лордом Элгином, не означает намерения нарушить свои обязательства в отношении всех вообще статей договора. Так как инициатива нападения исходила всецело от нас, и, конечно, наши командиры во всякий момент могли отойти от убийственного огня, открытого китайцами единственно для защиты своих фортов, то мы и не можем доказать существование малейшего намерения со стороны китайцев нарушить свое слово. И пока мы не получим доказательств о существовании намерения нарушить договор, мы, как нам кажется, имеем основание подождать с нашим решением и тем временем поразмыслить, не применяли ли мы в нашем обращении с варварами принципы, весьма похожие на те, которые они практикуют в отношении к нам».

Во второй статье на ту же тему «Economist» подробно останавливается на важном значении, прямом и косвенном, английской торговли с Китаем. В 1858 г. британский экспорт в Китай увеличился до 2876000 ф. ст., между тем как ценность британского импорта из Китая в каждый из трех последних лет составила в среднем более чем 9000000 ф. ст., так что вся прямая торговля между Англией и Китаем может быть оценена в сумме около 12000000 фунтов стерлингов. Но помимо этой непосредственной торговли есть еще три других важных вида торговых операций, с которыми Англия более или менее тесно связана в сфере международных расчетов; это – торговля между Индией и Китаем, торговля между Китаем и Австралией и торговля между Китаем и Соединенными Штатами.

«Австралия», – говорит «Economist», – «ежегодно получает из Китая в больших количествах чай, но не может давать в обмен ничего, что нашло бы сбыт в Китае. Америка тоже получает чай в больших количествах и некоторое количество шелка, ценностью значительно превосходящих ее непосредственный экспорт в Китай».

Оба эти торговых баланса в пользу Китая должны быть уравновешены Англией, которая за это уравновешение товарообмена получает золото из Австралии и хлопок из Соединенных Штатов. Поэтому Англии, независимо от сальдо своего баланса в пользу Китая, приходится платить этой стране крупные суммы за счет стоимости золота, ввозимого из Австралии, и хлопка, – из Соединенных Штатов. Этот излишек, причитающийся в пользу Китая со стороны Англии, Австралии и Соединенных Штатов, в значительной степени переносится с Китая на Индию, в зачет сумм, причитающихся Индии от Китая за опиум и хлопок. Заметим en passant, что ввоз из Китая в Индию еще никогда не достигал суммы 1000000 ф. ст., тогда как китайский вывоз из Индии составляет сумму приблизительно в 10000000 фунтов стерлингов. Из этих экономических фактов «Economist» делает вывод, что всякое серьезное нарушение британской торговли с Китаем было бы «гораздо большим бедствием, чем можно себе представить на первый взгляд на основании одних цифр экспорта и импорта», и что затруднения, вызванные таким расстройством, не только сказались бы на непосредственной британской торговле чаем и шелком, но и должны «воздействовать» на британские торговые отношения с Австралией и Соединенными Штатами. «Economist», конечно, знаком с тем, что во время последней китайской войны военные действия мешали торговле не в такой сильной степени, как этого опасались, и что в шанхайском порту влияние войны совсем даже не чувствовалось. Но «Economist» обращает внимание на «две новых черты в нынешнем споре», которые могут существенным образом видоизменить влияние новой китайской войны на торговые сношения; эти две новых черты состоят в «имперском», а не «местном» характере нынешнего конфликта, и в «блестящем успехе», которого китайцы впервые добились в борьбе против европейских войск.

Как отличается этот язык от задорного боевого клича того же «Economist» во время инцидента с лорчей!

Как я предсказывал в моей последней статье, заседание кабинета министров ознаменовалось протестом г‑на Милнера Гибсона против войны и его угрозой выйти из кабинета в случае, если Пальмерстон присоединится к предвзятым заключениям, высказанным на страницах французского «Moniteur». На время Пальмерстону удалось предупредить распад кабинета и либеральной коалиции благодаря своему заявлению, что необходимые для защиты британской торговли военные силы будут сосредоточены в китайских водах, но в то же время впредь, до получения более обстоятельного донесения со стороны британского посланника, не будет принято никакого решения по вопросу о войне. Таким образом, жгучий вопрос был отложен. Однако действительные намерения Пальмерстона ясно сквозят на столбцах его бульварного органа «Daily Telegraph», который в одном из своих последних номеров говорит:

«Если какое‑либо событие приведет в течение ближайшего года к неблагоприятному для правительства вотуму, то, наверное, придется обратиться к избирателям… Палата общин покажет результат своей деятельности своим постановлением по китайскому вопросу, принимая во внимание, что к профессиональным недоброжелателям, возглавляемым г‑ном Дизраэли, нужно присоединить космополитов, которые заявляют, что монголы были совершенно правы».

Что касается затруднений, в которые попали тори благодаря тому, что они позволили навязать себе ответственность за дела, задуманные Пальмерстоном и осуществленные двумя его агентами – лордом Элгином и г‑ном Брусом (братом лорда Элгина), то мне, быть может, еще представится случай высказать об этом свои замечания.

Лондон, 30 сентября 1859 г.

В одной из предыдущих статей я утверждал, что конфликт на реке Байхэ произошел не случайно, а, напротив, был заранее подготовлен лордом Элгином, действовавшим согласно тайным инструкциям Пальмерстона и навязавшим лорду Малмсбери, торийскому министру иностранных дел, проект благородного виконта, в то время сидевшего на скамьях оппозиции в качестве ее лидера. Прежде всего, идея, согласно которой «случайности» в Китае возникли из «инструкций», данных нынешним британским премьером, совсем не нова; уже во время дебатов о войне из‑за лорчи она была высказана в палате общин столь хорошо осведомленным лицом, как г‑н Дизраэли, а также – что особенно любопытно – подтверждена не более, не менее как самим лордом Пальмерстоном. 3 февраля 1857 г. г‑н Дизраэли предостерегал палату общин в следующих выражениях:

«Я не могу не питать уверенности, что события, имевшие место в Китае, не были следствием указанной здесь причины, а являются в действительности следствием инструкций, полученных из Англии уже много времени тому назад. Если это так, то, мне думается, наступило время, когда палата не может, не изменяя своему долгу, уклониться от серьезного исследования вопроса, имеются ли у нее средства контролировать систему, которая, в случае ее сохранения на будущее время, окажется, по моему мнению, роковой для интересов нашей страны».

Лорд Пальмерстон с величайшим хладнокровием ответил:

«Достопочтенный джентльмен говорит, что ход событий оказался результатом известной системы, предопределенной правительством в Англии. Без сомнения, это так и есть».

В настоящее время беглый взгляд на страницы Синей книги, озаглавленной «Переписка, касающаяся специальной миссии графа Элгина в Китай и Японию в 1857–1859 гг.», покажет, что событие, имевшее место на Байхэ 25 июня, лорд Элгин задумал уже 2 марта. На стр. 484 вышеназванной переписки мы находим следующие две депеши.

Граф Элгин – контр‑адмиралу Майклу Сеймуру

Корабль «Фюриес», 2 марта 1859 г.

«Сэр! Относительно моей депеши Вашему превосходительству от 17 февраля я позволю себе заявить, что я питаю некоторую надежду, что решение, принятое правительством ее величества по вопросу о постоянном пребывании британского посланника в Пекине, сообщенное мною Вашему превосходительству во вчерашнем разговоре, может побудить китайское правительство надлежащим образом принять представителя ее величества, когда он проследует в Пекин для обмена документами о ратификации Тяньцзиньского договора. В то же время, без сомнения, возможно, что эта надежда не осуществится; во всяком случае я предполагаю, что правительство ее величества пожелает, чтобы нашего посланника при следовании в Тяньцзинь сопровождали внушительные военные силы. При таком положении дела я решаюсь предложить на усмотрение Вашего превосходительства, не является ли целесообразным сосредоточить в Шанхае в ближайший удобный момент достаточно сильную для этой цели эскадру канонерок, так как прибытие в Китай г‑на Бруса не может быть отсрочено надолго. Имею честь и т. д.

Элгин и Кинкардин»

Граф Малмсбери – графу Элгину

Министерство иностранных дел, 2 мая 1859 г.

«Милорд! Я получил депешу Вашего превосходительства от 7 марта с. г. и должен сообщить Вам, что правительство ее величества одобряет ноту, копия которой была приложена и в которой Ваше превосходительство сообщили императорскому уполномоченному, что правительство ее величества не будет настаивать на том, чтобы посланник ее величества постоянно находился в Пекине.

Правительство ее величества одобряет также то, что Вы предложили контр‑адмиралу Сеймуру собрать эскадру канонерок в Шанхае для сопровождения г‑на Бруса вверх по реке Байхэ.

Имею честь…

Малмсбери»

Итак, лорду Элгину известно заранее, что британское правительство «пожелает», чтобы его брата, г‑на Бруса, сопровождал «внушительный отряд» «канонерок» вверх по реке Байхэ, и он приказывает адмиралу Сеймуру подготовиться «к этому». Граф Малмсбери в своей депеше от 2 мая одобряет мысль, предложенную адмиралу лордом Элгином. Вся переписка выставляет лорда Элгина в роли хозяина, а лорда Малмсбери в роли слуги. В то время как первый постоянно берет на себя инициативу и действует согласно инструкциям, полученным непосредственно от лорда Пальмерстона, даже не дожидаясь новых инструкций с Даунинг‑стрита, лорд Малмсбери довольствуется тем, что уступает «пожеланиям», которые его властный подчиненный заранее предугадывает в его душе. Он одобрительно кивает, когда Элгин утверждает, что, пока договор не ратифицирован, англичане не имеют права войти в какую‑либо китайскую реку; он одобрительно кивает, когда Элгин полагает, что они должны проявить больше терпения к китайцам в отношении выполнения статьи договора, касающейся представительства в Пекине, и, не задумываясь, одобрительно кивает, когда, в прямом противоречии со своим прежним заявлением, Элгин настаивает на праве англичан прорваться к реке Байхэ силами «внушительной эскадры канонерок». Он одобрительно кивает точно так же, как Догбери одобрительно кивал в ответ на предложения пономаря^{157}.

Жалкий вид и смиренная покорность графа Малмсбери объясняются легко, если мы вспомним крик, поднятый лондонским «Times» и другими влиятельными газетами при приходе к власти торийского кабинета по поводу большой опасности, угрожавшей блестящему успеху, которого лорд Элгин вот‑вот должен был добиться в Китае по инструкциям Пальмерстона, – успеху, который торийское правительство, хотя бы только в пику Пальмерстону и чтобы оправдать свой вотум недоверия в связи с его бомбардировкой Кантона, по всей вероятности, сведет на нет. Малмсбери дал запугать себя этим криком. Более того, он не забыл еще судьбы лорда Элленборо, который осмелился открыто противодействовать индийской политике благородного виконта и в благодарность за свое патриотическое мужество был принесен в жертву своими же коллегами по кабинету Дерби[338]. Вследствие этого Малмсбери отказался от всякой инициативы в пользу Элгина и тем самым позволил последнему выполнить план Пальмерстона под ответственность его официальных противников – тори. Это и есть то самое обстоятельство, которое в настоящее время поставило тори перед печальной альтернативой в смысле выбора позиции по отношению к событиям на Байхэ. Они либо должны трубить в боевые трубы вместе с Пальмерстоном и этим удерживать его у власти, либо отвернуться от Малмсбери, которого они осыпали отвратительной лестью во время последней итальянской войны.

Эта альтернатива тем более трудна, что надвигающаяся третья война с Китаем отнюдь не пользуется популярностью в британских торговых кругах. В 1857 г. они выпустили на арену британского льва, ибо ожидали крупных торговых барышей от насильственного открытия китайских рынков. В настоящий момент, наоборот, они чувствуют скорее досаду, видя, что все плоды договора внезапно вырваны у них из рук. Они знают, что и без дальнейших осложнений, которые принесет большая китайская война, положение дел в Европе и Индии достаточно угрожающее. Они не забыли, что в 1857 г. ввоз чая упал более чем на 24 миллиона фунтов, причем чай является товаром, вывозимым почти исключительно из Кантона, который представлял тогда единственный театр военных действий, и они опасаются, что теперь прекращение торговли из‑за войны может распространиться на Шанхай и остальные торговые порты Небесной империи. После первой китайской войны, предпринятой англичанами в интересах контрабанды опиума, и второй войны, затеянной для защиты лорчи какого‑то пирата, оставалось только дойти до последней точки и сымпровизировать еще одну войну с целью досадить китайцам, навязав им присутствие постоянных посольств в их столице.

Написано К. Марксом 13, 16, 20 и 30 сентября 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» №№ 5750, 5754, 5761 и 5768, 27 сентября, 1, 10 и 18 октября 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

К. МАРКС

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 207; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!