Жизнь – это не просто годы, посвященные ублажению самих себя и собственной карьере. Это привилегия, ответственность, необходимость жить, следуя за высшим призванием. © Элизабет Доул 1339 - | 804 - или читать все...
Обратная связь Пожаловаться на материал

C. ТЕОРИИ СРЕДСТВ ОБРАЩЕНИЯ И ДЕНЕГ


⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 25Следующая ⇒

 

Если всеобщая жажда золота гнала народы и государей в XVI и XVII столетиях, в этот период детства современного буржуазного общества, в заморские крестовые походы за золотой чашей{105}, то первые истолкователи современного мира, творцы монетарной системы, одним из вариантов которой является меркантилистская система, провозгласили золото и серебро, т. е. деньги, единственным богатством. Они справедливо объявили призванием буржуазного общества «делать деньги», следовательно, с точки зрения простого товарного обращения, собирать вечное сокровище, которого не ест ни тля, ни ржа. Нельзя опровергнуть монетарную систему тем, что тонна железа ценой в 3 фунта стерлингов представляет собой стоимость такой же величины, как и 3 фунта стерлингов в золоте. Дело здесь не в величине меновой стоимости, а в ее адекватной форме. Если монетарная и меркантилистская система выделяла мировую торговлю и отдельные отрасли национального труда, непосредственно связанные с мировой торговлей, в качестве единственно истинных источников богатства или денег, то необходимо принять во внимание, что в ту эпоху большая часть национального производства пребывала еще в феодальных формах и служила непосредственным источником существования для самих производителей. Продукты большей частью не превращались еще в товары и, следовательно, в деньги, вообще не вступали во всеобщий общественный обмен веществ, не выступали поэтому как овеществление всеобщего абстрактного труда и не составляли в действительности буржуазного богатства. Деньги, как цель обращения, – это меновая стоимость или абстрактное богатство, а не какой‑либо вещественный элемент богатства, в качестве определяющей цели и движущего мотива производства. Как это и соответствовало зачаточной ступени буржуазного производства, эти непризнанные пророки придерживались массивной, осязательной и блестящей формы меновой стоимости, формы всеобщего товара в противоположность всем особым товарам. Собственно буржуазной экономической сферой в то время была сфера товарного обращения. Поэтому с точки зрения этой элементарной сферы они рассматривали весь сложный процесс буржуазного производства и смешивали деньги с капиталом. Непрекращающаяся борьба современных экономистов против монетарной и меркантилистской системы происходит большей частью оттого, что эта система выбалтывает в грубо‑наивной форме тайну буржуазного производства, его полное подчинение меновой стоимости. Рикардо – хотя и с ошибочной практической целью – замечает в одном месте, что даже во время голода хлеб ввозится не потому, что народ голодает, а потому, что хлеботорговец делает деньги. Таким образом, в своей критике монетарной и меркантилистской системы политическая экономия ошибается, восставая против нее как против простой иллюзии, как всего лишь ложной теории, и не узнавая в ней варварской формы своего собственного основного положения. Кроме того, эта система сохраняет не только историческое право, но так же в определенных сферах современной экономики она сохраняет полное право гражданства. На всех ступенях буржуазного процесса производства, где богатство принимает элементарную форму товара, меновая стоимость принимает элементарную форму денег, и во всех фазах процесса производства богатство постоянно возвращается на какой‑то момент ко всеобщей элементарной форме товара. Даже в самой развитой буржуазной экономике специфические функции золота и серебра как денег, в отличие от их функции средства обращения и в противоположность всем другим товарам, не упраздняются, а только ограничиваются, и, стало быть, монетарная и меркантилистская системы сохраняют свое право. Тот католический факт, что золото и серебро, как непосредственное воплощение общественного труда и, следовательно, как бытие абстрактного богатства, противопоставляются другим, обыкновенным товарам, оскорбляет, разумеется, протестантскую point d'honneur {честь. Ред.} буржуазной политической экономии, и последняя из страха перед предрассудками монетарной системы на долгое время утратила понимание явлений денежного обращения, как это покажет последующее изложение.

Было вполне в порядке вещей, что, в противоположность монетарной и меркантилистской системам, которым деньги известны только в их определенности формы как кристаллический продукт обращения, классическая политическая экономия рассматривала деньги прежде всего в их текучей форме, как возникающую внутри самого товарного метаморфоза и вновь исчезающую форму меновой стоимости. Поэтому, подобно тому, как товарное обращение рассматривается исключительно в форме Т – Д – Т, а эта последняя опять‑таки исключительно в качестве совершающегося в виде процесса единства продажи и купли, так и деньги признаются в их определенности формы как средство обращения, в противоположность их определенности формы в качестве денег. Если средство обращения само обособляется в своей функции как монета, то оно превращается, как мы видели, в знак стоимости. А так как классическая политическая экономия имела перед собой прежде всего металлическое обращение как господствующую форму обращения, то она рассматривает металлические деньги как монету, а металлическую монету – как простой знак стоимости. В соответствии с законом обращения знаков стоимости выдвигается то положение, что цены товаров зависят от массы обращающихся денег, а не наоборот, что масса обращающихся денег зависит от цен товаров. Мы находим такой взгляд более или менее намеченным у итальянских экономистов XVII века; этот взгляд то принимается, то отрицается Локком, определенно развивается в «Spectator» (в номере от 19 октября 1711 г.) Монтескье и Юмом. Так как Юм – самый значительный представитель этой теории в XVIII столетий, то с него мы и начнем наш обзор.

При определенных предпосылках увеличение или уменьшение количества либо находящихся в обращении металлических денег, либо находящихся в обращении знаков стоимости оказывает на товарные цепы как будто равномерное воздействие. Если падает или повышается стоимость золота или серебра, в которых меновые стоимости товаров выражаются как цены, то повышаются или падают цены, ибо изменилась их мера стоимостей; а большее пли меньшее количество золота и серебра находится в обращении в качестве монеты потому, что цены повысились или понизились. Однако видимое явление есть изменение цен вследствие увеличения или уменьшения количества средств обращения при неизменившейся меновой стоимости товаров. С другой стороны, если количество находящихся в обращении знаков стоимости уменьшается или увеличивается относительно их необходимого уровня, то оно насильственно сводится к этому необходимому уровню падением или повышением товарных цен. В обоих случаях кажется, что один и тот же результат вызван одной и той же причиной, и этой иллюзии твердо придерживается Юм.

Всякое научное исследование отношения между количеством средств обращения и движением товарных цен требует принятия стоимости денежного материала за данную. Юм, напротив, рассматривает исключительно эпохи революций в стоимости самих благородных металлов, следовательно, революций в мере стоимостей. Повышение товарных цен одновременно с увеличением количества металлических денег‑ со времени открытия американских рудников образует историческую подоснову его теории, подобно тому, как полемика против монетарной и меркантилистской системы обнаруживает ее практический мотив. Приток благородных металлов может, конечно, увеличиться при неизменяющихся издержках их производства. С другой стороны, уменьшение их стоимости, т. е. необходимого для их производства рабочего времени, обнаруживается раньше всего лишь в увеличении их притока. Следовательно, – говорили более поздние ученики Юма, – уменьшившаяся стоимость благородных металлов обнаруживается в возрастающей массе средств обращения, а возрастающая масса средств обращения – в повышении товарных цен. В действительности, однако, возрастает только цена экспортных товаров, которые обмениваются на золото и серебро как на товары, а не как на средства обращения. Таким образом, цена этих товаров, оцениваемых в золоте и серебре понизившейся стоимости, возрастает по сравнению со всеми остальными товарами, меновая стоимость которых продолжает оцениваться в золоте или серебре в соответствии с масштабом их прежних издержек производства. Эта двойная оценка меновых стоимостей товаров в одной и той же стране может, конечно, быть только временной, и цены, выраженные в золоте или серебре, должны выравняться пропорционально самим меновым стоимостям, так что в конце концов меновые стоимости всех товаров оцениваются в соответствии с новой стоимостью денежного материала. Развитие этого процесса, равно как и способов, посредством которых вообще прокладывает себе путь среди колебаний рыночных цен меновая стоимость товаров, не подлежит здесь рассмотрению. Но что это уравнивание в менее развитые эпохи буржуазного производства происходит весьма постепенно и занимает долгие периоды и, во всяком случае, не идет в ногу с возрастанием количества обращающихся наличных денег, – это убедительно доказано новыми критическими исследованиями о движении товарных цен в XVI веке{106}. Совершенно не относятся к делу излюбленные ссылки учеников Юма на повышение цен в античном Риме в результате завоевания Македонии, Египта и Малой Азии. Характерное для древнего мира внезапное и насильственное перемещение накопленных денежных сокровищ из одной страны в другую, временное уменьшение издержек производства благородных металлов для данной страны благодаря простому процессу грабежа, столь же мало затрагивает имманентные законы денежного обращения, как бесплатная раздача египетского и сицилийского хлеба в Риме не затрагивает общего закона, регулирующего цену хлеба. Юму, как и всем другим писателям XVIII столетия, недоставало материалов, необходимых для детального изучения денежного обращения: с одной стороны, достоверной истории товарных цен, а с другой – официальной непрерывной статистики расширения и сокращения количества средств обращения, прилива и отлива благородных металлов и т. д.; словом, такого материала, который появляется вообще только с полным развитием банковского дела. Теория обращения Юма сводится к следующим положениям: 1) цены товаров в данной стране определяются массой находящихся в ней денег (реальных или символических); 2) деньги, обращающиеся в данной стране, суть представители всех находящихся в ней товаров; по мере увеличения числа представителей, т. е. денег, на каждого отдельного представителя приходится большее или меньшее количество представляемой вещи; 3) если увеличивается количество товаров, цена их падает или стоимость денег возрастает. Если же увеличивается количество денег, то, наоборот, цена товаров возрастает, а стоимость денег падает {Ср. Стюарт, цитированное произведение, т. I, стр. 394–400.} .

«Дороговизна всех вещей», – говорит Юм, – «вследствие избытка денег невыгодна для всякой существующей торговли, так как она позволяет более бедным странам успешно конкурировать с более богатыми на всех иностранных рынках {Давид Юм, цитированное произведение, стр. 300.} … Если рассматривать данную нацию самое по себе, то наличие большего или меньшего количества монет для счета или представительства товаров не оказывает никакого влияния, ни хорошего, ни дурного, точно так же, как не изменится баланс какого‑нибудь купца, если в бухгалтерии он будет применять вместо арабской системы счета, требующей немногих цифр, римскую, требующую большего их количества. Более того, большое количество денег, подобно римским счетным знакам, представляет даже неудобство и требует большего труда как для их сохранения, так и для транспортировки» {Там же, стр. 303.} .

Чтобы вообще что‑либо доказать, Юм должен был бы показать, что при данной системе счетных знаков количество употребляемых цифр зависит не от величины числового значения, а, наоборот, величина числового значения зависит от количества употребляемых знаков. Совершенно справедливо, что никакой выгоды не представляет оценивать или «считать» товарные стоимости в золоте или серебре, стоимость которых упала; поэтому вместе с ростом суммы стоимостей обращающихся товаров народы всегда находили более удобным считать в серебре, чем в меди, и в золоте, чем в серебре. По мере того, как они становились богаче, они превращали менее ценные металлы во вспомогательную монету, а более ценные – в деньги. С другой стороны, Юм забывает, что для исчисления стоимостей в золоте и серебре ни золото, ни серебро не должны непременно иметься в «наличности». Счетные деньги и средства обращения у него совпадают, и те и другие являются для него монетой (coin). Так как изменение стоимости меры стоимостей, или благородных металлов, функционирующих как счетные деньги, приводит к повышению или падению товарных цен, а, стало быть, также и массы обращающихся денег при неизменной быстроте обращения, то Юм делает вывод, что повышение или падение товарных цен зависит от количества обращающихся денег. Что в XVI и XVII столетиях не только увеличилось количество золота и серебра, но одновременно уменьшились издержки их производства – в этом Юм мог убедиться на факте закрытия европейских рудников. В XVI и XVII столетиях товарные цены в Европе повышались вместе с ростом массы ввозимого американского золота и серебра; следовательно, товарные цены в каждой стране определяются массой находящегося в ней золота и серебра. Это было первым «необходимым выводом» Юма {Давид Юм, цитированное произведение, стр. 303.} . В XVI и XVII столетиях цены возрастали не в одинаковой степени с увеличением количества благородных металлов; прошло более полувека, прежде чем обнаружилось какое‑то изменение в товарных ценах, и даже потом прошло еще много времени, прежде чем меновые стоимости товаров стали оцениваться повсеместно в соответствии с понизившейся стоимостью золота и серебра, следовательно, прежде чем революция охватила все товарные цепы. Поэтому, заключает Юм, – который в полном противоречии с основами своей философии некритически превращает в общие положения односторонне наблюдаемые факты, – цена товаров или стоимость денег определяется не абсолютным количеством находящихся в данной стране денег, а количеством золота и серебра, которое действительно входит в обращение; однако, в конце концов, все находящееся в стране золото и серебро должно быть в виде монеты поглощено обращением{107}. Ясно, что если золото и серебро обладают собственной стоимостью, то, – отвлекаясь от всех других законов обращения, – только определенное количество золота и серебра может находиться в обращении как эквивалент данной суммы товарных стоимостей. Стало быть, если любое случайно находящееся в стране количество золота и серебра, безотносительно к сумме товарных стоимостей, должно входить в качестве средства обращения в процесс товарного обмена, то золото и серебро не обладают никакой имманентной стоимостью и поэтому не представляют собой в сущности действительных товаров. Это третий «необходимый вывод» Юма. По его мнению, товары входят в процесс обращения без цены, а золото и серебро – без стоимости. Поэтому он никогда и не говорит о стоимости товаров и о стоимости золота, а только о их количественном соотношении. Уже Локк говорил, что золото и серебро имеют якобы только воображаемую или условную стоимость; это – первая грубая форма противоположности по отношению к утверждению монетарной системы, что только золото и серебро имеют истинную стоимость. То обстоятельство, что денежное бытие золота и серебра проистекает только из их функции в общественном процессе обмена, истолковывается в таком смысле, будто они имеют свою собственную стоимость и, следовательно, величину своей стоимости благодаря общественной функции{108}. Таким образом, золото и серебро суть вещи, не имеющие стоимости, по в процессе обращения они получают фиктивную величину стоимости как представители товаров. Благодаря этому процессу они превращаются не в деньги, а в стоимость. Эта их стоимость определяется пропорцией между собственным их количеством и количеством товаров, так как оба эти количества должны друг друга покрывать. Если, таким образом, Юм вводит золото и серебро в мир товаров как нетовары, то, наоборот, как только они появляются в определенности формы монеты, он превращает их в простые товары, который обмениваются на другие товары путем простой меновой торговли. Если бы товарный мир состоял из одного‑единственного товара, например из одного миллиона квартеров зерна, то было бы весьма просто представить себе, что один квартер обменивается на две унции золота, если золота имеется 2 миллиона унций, и на 20 унций золота, если золота имеется 20 миллионов унций; что, следовательно, цена товара и стоимость денег повышаются или падают в обратной пропорции к наличному количеству денег{109}. Но товарный мир состоит из бесконечно различных потребительных стоимостей, относительная стоимость которых никоим образом не определяется их относительными количествами. Каким же образом представляет себе Юм этот обмен между массой товаров и массой золота? Он довольствуется бессмысленно наивным представлением, что каждый товар, как часть совокупной товарной массы, обменивается на соответствующую часть золотой массы. Совершающееся в виде процесса движение товаров, которое возникает и силу заключающегося в них противоречия между меновой стоимостью и потребительной стоимостью, которое проявляется в обращении денег и кристаллизуется в различных определенностях формы денег, исчезает, таким образом, и на его место вступает воображаемое механическое уравнение между весовой массой находящихся в стране благородных металлов и имеющейся в это время налицо товарной массой.

Сэр Джемс Стюарт начинает свое исследование о монете и деньгах подробной критикой Юма и Монтескье{110}. Он, в сущности, первый, кто ставит вопрос: определяется ли количество обращающихся денег товарными ценами или товарные цены – количеством обращающихся денег? Хотя его изложение затемняется фантастическим взглядом на меру стоимостей, неопределенным представлением о меновой стоимости вообще и пережитками меркантилистской системы, тем не менее он открывает существенные определенности форм денег и общие законы денежного обращения, так как он не ставит механически товары на одну сторону и деньги на другую, а действительно развивает различные функции денег из различных моментов самого товарного обмена.

«Употребление денег для внутреннего обращения может быть сведено к двум основным пунктам: это – уплата того, что кто‑либо должен, и покупка того, что кому‑либо необходимо; и то и другое, вместе взятое, образует спрос на наличные деньги (ready money demands)… Состояние торговли и мануфактур, образ жизни и обычные расходы жителей – все это, вместе взятое, регулирует и определяет размер спроса на наличные деньги, т. е. количество отчуждений. Чтобы осуществить эти разнообразные платежи, необходимо определенное количество денег. Это количество, в свою очередь, может увеличиваться или уменьшаться, смотря по обстоятельствам, хотя количество отчуждений остается одним и тем же… Во всяком случае, обращение какой‑либо страны может поглотить только определенное количество денег» {Джемс Стюарт, цитированное произведение, т. II, стр. 377–379 и сл.} .

«Рыночная цена товара определяется запутанным действием спроса и конкуренции (demand and competition), которые совершенно не зависят от находящейся в стране массы золота и серебра. Что же делается с золотом и серебром, которые не требуются в качестве монеты? Они накопляются как сокровище или служат материалом для выработки предметов роскоши. Если же масса золота и серебра падает ниже необходимого для обращения уровня, то их заменяют символическими деньгами или другими вспомогательными средствами. Если благоприятный вексельный курс привлекает в страну избыток денег и одновременно прекращает спрос на их пересылку за границу, то они часто попадают в сундуки, где становятся столь же бесполезными, как если бы они лежали в рудниках» {Цитированное произведение, стр. 379–380 и сл.}.

Второй открытый Стюартом закон заключается в том, что обращение, основанное на кредите, возвращается к своему исходному пункту. Наконец, он выясняет, какое действие вызывает различие нормы процента в различных странах на международный отлив и прилив благородных металлов. Оба последних пункта мы отмечаем здесь лишь ради полноты, так как они далеки от нашей темы простого обращения{111}. Символические деньги или кредитные деньги – Стюарт еще не различает эти две формы денег – могут замещать благородные металлы как покупательное и как платежное средство во внутреннем обращении, но не на мировом рынке. Поэтому бумажные деньги суть деньги данного общества (money of the society), в то время как золото и серебро суть деньги всего мира (money of the world){112}.

Характерная особенность народов с «историческим» развитием в смысле исторической школы права[27] заключается в том, что они постоянно забывают свою собственную историю. Поэтому, хотя спорный вопрос об отношении между товарными ценами и количеством средств обращения беспрестанно волновал парламент в течение первой половины текущего столетия и вызвал в Англии появление тысяч памфлетов, больших и малых, – Стюарт оставался «мертвой собакой» еще в большей степени, чем Спиноза казался Моисею Мендельсону во времена Лессинга. Даже новейший историк «currency» {денежного обращения. Ред.} Макларен превращает Адама Смита в автора стюартовой теории, а Рикардо – в автора юмовской теории{113}. Но в то время как Рикардо улучшил теорию Юма, Адам Смит только регистрирует результаты исследований Стюарта как мертвые факты. Свое мудрое шотландское изречение: «если вы приобрели немногое, то зачастую легко будет приобрести многое, но трудность состоит в том, чтобы приобрести немногое», Адам Смит применил и к духовному богатству и потому с мелочной заботливостью скрыл источники, которым он обязан тем немногим, из чего он сделал поистине многое. Неоднократно предпочитает он притуплять острие вопроса там, где резкая формулировка заставила бы его свести счеты со своими предшественниками. Так он поступает с теорией денег. Он молчаливо принимает теорию Стюарта, рассказывая, что находящиеся в стране золото и серебро частью употребляются как монета, частью накопляются как резервный фонд для купцов в странах, не имеющих банков, или как банковский резерв в странах с кредитным обращением, частью служат сокровищем для выравнивания международных платежей, частью перерабатываются в предметы роскоши. Вопрос о количестве находящихся в обращении монет он молчаливо устраняет, рассматривая деньги совершенно ложно как простой товар{114}. Его вульгаризатор, пошлый Ж. Б. Сэй, которого французы произвели в prince de la science {принца науки. Ред.}, – подобно тому, как Иоганн Кристоф Готшед произвел своего Шенайха в Гомеры, а Пиетро Аретино самого себя в «terror principum» и «lux mundi» {«ужас князей» и «свет мира». Ред.}, – с великой важностью возвел эту не совсем на ивную ошибку Адама Смита в догму{115}. Впрочем острая полемика против иллюзий меркантилистской системы мешала Адаму Смиту объективно понять явления металлического обращения, между тем как его взгляды на кредитные деньги оригинальны и глубоки. Подобно тому, как в теориях палеонтологии XVIII столетия постоянно пробивается скрытое течение, берущее начало из критического или апологетического отношения к библейскому преданию о всемирном потопе, так за всеми теориями денег XVIII столетия скрывается тайная борьба с монетарной системой, этим призраком, который стоял на страже у колыбели буржуазной экономии и все еще продолжал отбрасывать свою тень на законодательство.

Исследования о деньгах в XIX столетии были непосредственно вызваны не явлениями металлического обращения, а, скорее, явлениями банкнотного обращения. К первому обращались только для того, чтобы открыть законы последнего. Приостановка размена банкнот на золото Английским банком с 1797 г., последовавшее затем повышение цен многих товаров, падение монетной цены золота ниже его рыночной цены, обесценение банкнот, особенно с 1809 г., – все это послужило непосредственным практическим поводом для борьбы партий в парламенте и для теоретического состязания вне парламента, причем и то, и другое велось одинаково страстно. Историческим фоном для этих дебатов служили: история бумажных денег в XVIII столетии, крах банка Ло[28], происходящее одновременно с возрастанием количества знаков стоимости обесценение провинциальных банкнот в английских колониях Северной Америки с начала и до середины XVIII столетия; затем, позднее, – бумажные деньги, навязанные посредством закона (Continental bills) американским центральным правительством во время войны за независимость, и, наконец, проведенный в еще большем масштабе эксперимент с французскими ассигнатами. Большинство английских писателей того времени смешивает банкнотное обращение, которое определяется совершенно другими законами, с обращением знаков стоимости, или государственных бумажных денег с принудительным курсом; утверждая, что явления этого принудительного обращения бумажных денег они объясняют из законов металлического обращения, они на самом деле, наоборот, выводят законы последнего из явлений первого. Мы оставляем в стороне всех этих многочисленных писателей периода 1800–1809 гг. и обращаемся прямо к Рикардо как потому, что он подытоживает своих предшественников и яснее формулирует их взгляды, так и потому, что теория денег в том виде, который он ей придал, господствует в английском банковском законодательстве до настоящего времени. Рикардо, как и его предшественники, смешивает обращение банкнот, или кредитных денег, с обращением простых знаков стоимости. Для него важнейшим фактом является обесценение бумажных денег и одновременное возрастание товарных цен. Чем американские рудники были для Юма, тем станки для печатания бумажных денег на Треднидл‑стрит[29] были для Рикардо; и в одном месте он сам открыто отождествляет оба эти фактора. Его первые произведения, посвященные исключительно денежному вопросу, относятся к периоду ожесточеннейшей полемики между Английским банком, на стороне которого стояли министры и военная партия, и его противниками, вокруг которых группировались парламентская оппозиция, виги и партия мира. Эти произведения явились прямыми предшественниками знаменитого доклада комитета о слитках от 1810 г., в котором были приняты взгляды Рикардо{116}. То странное обстоятельство, что Рикардо и его сторонники, объявляющие деньги простым знаком стоимости, называются «бульонистами» (сторонниками золотых слитков), объясняется не только названием этого комитета, но и самим содержанием учения Рикардо. В своем труде по политической экономии Рикардо повторил и далее развил те же взгляды, но нигде не исследовал денег самих по себе, как он исследовал меновую стоимость, прибыль, ренту и т. д.

Рикардо сначала определяет стоимость золота и серебра, как и стоимость всех других товаров, количеством овеществленного в них рабочего времени{117}. В золоте и серебре, как в товарах данной стоимости, и измеряются стоимости всех других товаров {Цитированное произведение, стр. 77, 180, 181.}. Следовательно, количество средств обращения в какой‑нибудь стране определяется стоимостью денежной единицы измерения, с одной стороны, и суммой меновых стоимостей товаров – с другой. Это количество изменяется благодаря экономии платежных средств{118}. Так как, следовательно, количество, в котором могут обращаться деньги данной стоимости, составляет определенную величину и их стоимость проявляется в процессе обращения только в их количестве, то простые знаки стоимости денег, если они выпущены в пропорции, определяемой стоимостью денег, могут в обращении замещать последние; и действительно,

«денежное обращение находится в самом совершенном состоянии, когда оно состоит исключительно из бумажных денег одинаковой стоимости с тем золотом, которое они должны представлять»{119}.

Таким образом, до сих пор Рикардо определяет количество средств обращения – предполагая стоимость денег данной – ценами товаров, и деньги как знак стоимости означают для Рикардо знак определенного количества золота, а не, как для Юма, знак не имеющего стоимости представителя товаров.

Там, где Рикардо внезапно сворачивает с прямого пути своего изложения и переходит к противоположному взгляду, он тотчас же обращается к международному обращению благородных металлов и таким образом запутывает проблему привнесением в нее чуждых точек зрения. Следуя за внутренним ходом его мыслей, мы сперва отбросим в сторону все искусственные, случайные обстоятельства и поэтому перенесем золотые и серебряные рудники внутрь тех стран, где благородные металлы обращаются как деньги. Единственное положение, вытекающее из предыдущего изложения Рикардо, заключается в том, что при данной стоимости золота количество обращающихся денег определяется товарными ценами. Следовательно, масса обращающегося в стране в данный момент золота определяется просто меновой стоимостью обращающихся товаров. Предположим теперь, что сумма этих меновых стоимостей уменьшается, либо потому, что производится меньше товаров по прежним меновым стоимостям, либо потому, что вследствие увеличения производительной силы труда та же самая товарная масса заключает меньшую меновую стоимость. Или предположим, наоборот, что сумма меновых стоимостей увеличивается, потому что увеличивается масса товаров при неизменяющихся издержках производства или потому, что возросла стоимость той же самой или даже меньшей товарной массы вследствие уменьшения производительной силы труда. Что же станет в обоих случаях с данным количеством обращающегося металла? Если золото есть деньги только потому, что оно находится в обороте как средство обращения, если оно вынуждено оставаться всегда в обращении, как выпущенные государством бумажные деньги с принудительным курсом (а их и имеет в виду Рикардо), то количество обращающихся денег в первом случае будет чрезмерным по отношению к меновой стоимости металла; во втором случае оно было бы ниже ее нормального уровня. Поэтому, хотя золото обладает собственной стоимостью, оно в первом случае станет знаком металла с более низкой меновой стоимостью, чем его собственная, а во втором случае – знаком металла с более высокой стоимостью. В нервом случае золото как знак стоимости будет стоять ниже, во втором случае – выше своей действительной стоимости (опять‑таки вывод, вытекающий из обращения бумажных денег с принудительным курсом). В первом случае было бы то же самое, как если бы товары оценивались в металле более низкой стоимости, чем золото, во втором случае – в металле более высокой стоимости. Поэтому в первом случае товарные цены поднялись бы, во втором случае упали бы. В обоих случаях движение товарных цен, их повышение или падение, было бы следствием относительного расширения или сокращения массы обращающегося золота выше или ниже уровня, соответствующего его собственной стоимости, т. е. выше или ниже нормального количества, определяемого отношением между его собственной стоимостью и стоимостью товаров, которые должны находиться в обращении.

Тот же самый процесс имел бы место, если бы сумма цен обращающихся товаров оставалась неизменной, но масса обращающегося золота упала бы ниже или поднялась выше надлежащего уровня: первое – если бы стершиеся в обращении золотые монеты но возмещались соответствующей новой продукцией рудников, второе – если бы новый приток золота из рудников превысил потребности обращения. В обоих случаях предполагается, что издержки производства золота или его стоимость остаются неизменными.

Резюмируем. Обращающиеся деньги находятся на нормальном уровне, если их количество, при данной меновой стоимости товаров, определяется их собственной металлической стоимостью. Они превышают этот уровень, золото опускается ниже своей собственной металлической стоимости и цепы товаров возрастают, поскольку сумма меновых стоимостей товарной массы уменьшается или приток золота из рудников увеличивается. Их количество опускается ниже своего нормального уровня, золото поднимается выше своей собственной металлической стоимости и товарные цены падают, поскольку сумма меновых стоимостей товарной массы увеличивается или приток золота из рудников не возмещает массы стершегося золота. В обоих случаях обращающееся золото есть знак стоимости, знак большей или меньшей стоимости, чем та, которую оно действительно заключает в себе. Оно может стать переоцененным или недооцененным знаком самого себя. Как только все товары начнут оцениваться в этой новой стоимости денег и все товарные цены соответственно поднимутся или упадут, количество находящегося в обращении золота окажется опять в соответствии с потребностями обращения (вывод, который Рикардо подчеркивает с особым удовольствием), но в противоречии с издержками производства благородных металлов и, следовательно, с отношением их как товара к другим товарам. В соответствии с рикардовской теорией меновой стоимости вообще, повышение стоимости золота выше его меновой стоимости, т. е. стоимости, определяемой содержащимся в нем рабочим временем, вызовет увеличение производства золота до тех пор, пока его увеличенный приток не понизит его стоимости снова до нормальной величины. Наоборот, падение золота ниже его стоимости вызовет сокращение его производства до тех пор, пока его стоимость не повысится опять до своей нормальной величины. Этими противоположными движениями разрешится противоречие между металлической стоимостью золота и стоимостью его как средства обращения, восстановится нормальный уровень обращающейся массы золота и уровень товарных цен снова будет соответствовать мере стоимостей. Эти колебания в стоимости обращающегося золота распространятся в такой же мере и на золото в слитках, ибо, согласно предположению, все золото, кроме употребляемого в качестве предметов роскоши, находится в обращении. Так как само золото, будьте в форме монеты или в форме слитков, может стать знаком большей или меньшей стоимости, чем его собственная металлическая стоимость, то, разумеется, и находящиеся в обращении разменные банкноты разделяют ту же участь. Хотя банкноты разменны, и, следовательно, их реальная стоимость соответствует их номинальной стоимости, совокупная масса обращающихся денег, золота и банкнот (the aggregate currency consisting of metal and of convertible notes), может быть оценена выше или ниже своей стоимости, соответственно тому, поднимается ли общее их количество, по изложенным уже причинам, выше или падает ниже того уровня, который определяется меновой стоимостью обращающихся товаров и металлической стоимостью золота. Неразменные бумажные деньги с этой точки зрения обладают лишь тем преимуществом но сравнению с разменными, что они могут обесцениваться вдвойне. Они могут упасть ниже стоимости металла, который они должны представлять, вследствие того, что они выпущены в слишком большом количестве, или же они могут упасть вследствие того, что представляемый ими металл упал ниже своей собственной стоимости. Это обесценение, – не бумажных денег по отношению к золоту, а золота и бумажных денег, вместе взятых, или совокупной массы средств обращения данной страны, – представляет собой одно из главных открытий Рикардо, которое лорд Оверстон и К° поставили себе на службу и сделали основным принципом банковского законодательства сэра Роберта Пиля 1844 и 1845 годов.

Что должно было быть доказано, так это то, что цена товаров или стоимость золота зависит от количества обращающегося золота. Доказательство же состоит в предположении того, что должно быть еще доказано, а именно, что любое количество благородного металла, служащего в качестве денег, – каково бы ни было отношение этого количества металла к его внутренней стоимости, – должно сделаться средством обращения, монетой и, следовательно, знаком стоимости для обращающихся товаров, какова бы ни была общая сумма стоимости этих товаров. Другими словами, доказательство состоит в отвлечении от всех других функций, выполняемых деньгами, кроме их функции средства обращения. Прижатый к стене, как например, в полемике с Бозанкетом, Рикардо, находясь всецело под давлением факта обесценения знаков стоимости вследствие роста их количества, прибегает к догматическим утверждениям{120}.

Если бы Рикардо абстрактно развил эту теорию в том виде, как мы это сделали, без привнесения конкретных отношений и случайных моментов, отвлекающих от самого вопроса, то пустота этой теории обнаружилась бы весьма отчетливо. Но он придает всему изложению международный аспект. Однако легко показать, что кажущаяся грандиозность масштаба ничуть не изменяет ничтожности основных идей.

Итак, первое положение было следующее: количество обращающихся металлических денег нормально, если оно определяется суммой стоимостей обращающихся товаров, оцененной в металлической стоимости этих денег. В международном масштабе это положение гласит: при нормальном состоянии обращения каждая страна обладает массой денег, соответствующей ее богатству и ее производству. Деньги обращаются по своей действительной стоимости, или по стоимости, соответствующей их издержкам производства; это значит, что они имеют одинаковую стоимость во всех странах{121}. Поэтому деньги никогда не должны были бы ввозиться или вывозиться из одной страны в другую{122}. Таким образом, имело бы место равновесие между currencies (совокупными массами обращающихся денег) различных стран. Нормальный уровень национального денежного обращения (currency) выражен теперь в виде интернационального равновесия между currencies, и в сущности этим ничего не сказано кроме того, что национальность ничего не изменяет во всеобщем экономическом законе. Мы пришли теперь снова к тому же самому роковому пункту, что и раньше. Каким образом нарушается нормальный уровень, т. е. каким образом нарушается международное равновесие между currencies, или каким образом деньги перестают иметь одну и ту же стоимость во всех странах, или, наконец, каким образом они перестают иметь в каждой стране свою собственную стоимость?

Подобно тому, как раньше нормальный уровень нарушался из‑за того, что масса обращающихся денег увеличивалась или уменьшалась при неизменяющейся сумме стоимостей товаров, или из‑за того, что количество обращающихся денег оставалось неизменным при увеличении или уменьшении меновых стоимостей товаров, точно так же теперь международный уровень, определяемый стоимостью самого металла, нарушается из‑за того, что масса находящегося в данной стране золота возрастает вследствие открытия в ней новых рудников{123}, или из‑за того, что сумма меновых стоимостей обращающихся товаров в какой‑нибудь отдельной стране возросла или уменьшилась. Подобно тому как раньше производство благородных металлов уменьшалось или увеличивалось смотря по тому, было ли необходимо сократить или расширить currency и соответственно понизить или повысить товарные цены, точно такое же действие оказывают теперь вывоз и ввоз из одной страны в другую. В той стране, в которой цены возрастут и стоимость золота вследствие разбухшего денежного обращения упадет ниже его металлической стоимости, золото обесценится по сравнению с другими странами, и, следовательно, цены товаров, по сравнению с другими странами, повысятся. Золото поэтому будет вывозиться, а товары ввозиться. В противном случае будет иметь место обратный результат. Как раньше производство золота продолжалось до тех пор, пока не восстанавливалось правильное стоимостное соотношение между металлом и товарами, так теперь ввоз или вывоз золота, а вместе с этим повышение или падение товарных цен будет продолжаться до тех пор, пока не восстановится снова равновесие в международных currencies. Как в первом случае производство золота увеличивалось или уменьшалось только потому, что золото стояло выше или ниже своей стоимости, точно так же только по этой причине будет происходить международное перемещение золота. Как в первом случае каждое изменение в производстве золота влияло на количество обращающегося металла и тем самым на цены, так теперь будут оказывать влияние международный ввоз и вывоз золота. Как только была бы восстановлена относительная стоимость золота и товаров, или нормальное количество средств обращения, в первом случае прекратилось бы дальнейшее производство золота, а во втором случае – дальнейший вывоз или ввоз золота, кроме необходимого для замены стершихся монет и потребления промышленностью, изготовляющей предметы роскоши. Отсюда следует, что

«соблазн вывозить золото в качестве эквивалента за товары или неблагоприятный торговый баланс никогда не может иметь место, кроме как вследствие чрезмерного количества средств обращения»{124}.

Только обесценение или слишком высокая оценка металла в результате расширения или сокращения массы средств обращения выше или ниже их нормального уровня, вызывают ввоз или вывоз металла{125}. Далее отсюда вытекает следующее: так как в первом случае производство золота увеличивается или уменьшается, а во втором случае золото ввозится или вывозится только потому, что его количество находится выше или ниже его нормального уровня и оно оценивается выше или ниже своей металлической стоимости, а поэтому и товарные цены слишком высоки или слишком низки, – то каждое такое движение действует как корректирующее средство{126}, ибо путем увеличения или уменьшения обращающихся денег оно приводит цены опять к их нормальному уровню, в первом случае к уровню стоимости золота и товаров, во втором случае – к международному уровню currencies. Другими словами, деньги обращаются в различных странах лишь постольку, поскольку они в каждой стране обращаются в качестве монеты. Деньги представляют собой только монету, и поэтому находящееся в данной стране количество золота должно вступить в обращение, и, следовательно, оно может, в качестве знака своей собственной стоимости, подняться выше или упасть ниже этой своей стоимости. Так окольным путем этих международных перипетий мы вновь благополучно пришли к той простой догме, которая составляет исходный пункт.

Как Рикардо насильственным образом подгоняет действительные явления под свою абстрактную теорию, покажут некоторые примеры. Он утверждает, например, что во времена неурожаев, весьма частых в Англии в период 1800–1820 гг., золото вывозилось не потому, что имелась нужда в хлебе, – а золото есть деньги, т. е. всегда действенное покупательное и платежное средство на мировом рынке, – а потому, что золото обесценилось в своей стоимости по сравнению с другими товарами и, следовательно, currency страны, в которой имеет место неурожай, обесценилось по сравнению с другими национальными currencies. Именно потому, что неурожай уменьшил массу обращающихся товаров, данное количество обращающихся денег превысило нормальный уровень, и вследствие этого повысились все товарные цены{127}. В противоположность этому парадоксальному объяснению, было статистически доказано, что с 1793 г. и до последнего времени в случае неурожаев в Англии наличное количество средств обращения оказывалось не чрезмерным, а недостаточным, и поэтому в обращении находилось и должно было находиться больше денег, чем прежде{128}.

Во время наполеоновской континентальной блокады[30] и английского декрета о блокаде[31] Рикардо утверждал также, что англичане вывозили на континент золото вместо товаров по той причине, что их деньги обесценились по сравнению с деньгами континентальных стран, их товары вследствие этого относительно повысились в цене, и, таким образом, более выгодной торговой спекуляцией являлся вывоз золота вместо товаров. По его мнению, Англия являлась тем рынком, где товары были дороги и деньги дешевы, тогда как на континенте товары были дешевы и деньги дороги.

«Это факт», – говорит один английский писатель, – «что цены наших фабрикатов и колониальных продуктов под влиянием континентальной системы в последние шесть лет войны были разорительно низкими. Например, цены на сахар и кофе, выраженные в золоте, были на континенте в четыре или пять раз выше, чем те же цены в Англии, выраженные в банкнотах. Это было время, когда французские химики изобрели свекловичный сахар и заменили кофе цикорием, тогда как английские фермеры в это время делали опыты откармливания быков патокой и сиропом; это было время, когда Англия овладела Гельголандом, чтобы устроить здесь складочный пункт для товаров с целью облегчения контрабандной торговли с севером Европы, и когда более ходкие сорта британских фабрикатов искали себе путь в Германию через Турцию… Почти все товары земного шара были накоплены на наших товарных складах и лежали там неподвижно, кроме небольшого количества, которое продавалось по французской лицензии, за которую гамбургские и амстердамские купцы уплачивали Наполеону от 40000 до 50000 фунтов стерлингов. Это были, должно быть, забавные купцы, если они платили такие суммы за разрешение перевезти партию товара с дорогого рынка на дешевый! Какая очевидная альтернатива стояла перед купцом? Либо купить кофе по 6 пенсов в банкнотах за фунт и отправить его туда, где он непосредственно мог быть продан по 3 или 4 шиллинга золотом, либо купить на банкноты золото по цене 5 ф. ст. за унцию и переслать его туда, где оно оценивалось в 3 фунта стерлингов 17 шиллингов 101/2 пенсов. Следовательно, нелепо говорить, что пересылка золота вместо кофе представляла собой более предпочтительную торговую операцию… Ни в одной стране в мире нельзя было в то время получить такое большое количество желанных товаров, как в Англии. Бонапарт постоянно внимательно следил за английскими прейскурантами. Пока он находил, что золото в Англии дорого, а кофе дешево, он был доволен действием своей континентальной системы»{129}.

Как раз в то время, когда Рикардо впервые выдвинул свою теорию денег, а комитет о слитках воспользовался ею в своем парламентском докладе, в 1810 г. имело место разорительное падение цен на все английские товары по сравнению с 1808 и 1809 гг., тогда как золото сравнительно поднялось в своей стоимости. Исключение составляли продукты сельского хозяйства, так как ввоз их извне наталкивался на препятствия, а их количество, находившееся внутри страны, уменьшилось вследствие неурожаев{130}. Рикардо настолько не понимал роли благородных металлов как международного платежного средства, что в своем выступлении перед комитетом палаты лордов (1819 г.) заявил:

«Утечка золота вследствие вывоза совершенно прекратится, как только будут восстановлены платежи наличными и денежное обращение будет возвращено к своему металлическому уровню».

Он умер вовремя, как раз перед началом кризиса 1825 г., который показал ошибочность его пророчества. Период, к которому относится литературная деятельность Рикардо, вообще был мало подходящим для изучения функции благородных металлов как мировых денег. До введения континентальной системы торговый баланс был почти всегда благоприятным для Англии, во время же этой системы сделки с европейским континентом были слишком незначительны, чтобы влиять на английский вексельный курс. Пересылки денег носили преимущественно политический характер, и Рикардо, по‑видимому, совершенно не понимал той роли, которую в английском экспорте золота играли денежные субсидии{131}.

Среди современников Рикардо, образовавших школу последователей принципов его политической экономии, наиболее значительным является Джемс Милль. Он попытался изложить теорию денег Рикардо на основе простого металлического обращения, без тех не относящихся сюда осложняющих международных моментов, за которыми Рикардо скрывал несостоятельность своих взглядов, и без всякого полемического отношения к операциям Английского банка. Главные его положения следующие{132}.

«Стоимость денег равна пропорции, в которой их обменивают на другие предметы, или количеству денег, которое отдают в обмен за определенное количество других вещей. Это отношение определяется совокупным количеством денег, находящихся в данной стране. Если мы предположим на одной стороне все товары данной страны, а на другой – все ее деньги, то очевидно, что при обмене обеих этих сторон стоимость денег, т. е. количество товаров, на которое они обмениваются, целиком зависит от количества самих денег. Совершенно так же обстоит дело в действительном ходе вещей. Совокупная масса товаров данной страны обменивается на совокупную массу денег не сразу, а частями, и нередко весьма малыми частями, в различное время в течение года. Та же самая монета, которая сегодня послужила для одного обмена, может завтра служить для другого. Одна часть денег употребляется для большего числа актов обмена, другая – для очень малого, а третья часть накопляется и совсем не служит для обмена. При наличии этих вариаций образуется средняя, основанная на таком числе актов обмена, для совершения которых была бы употреблена каждая монета, если бы каждая из них реализовала одинаковое число актов обмена. Установим это среднее число произвольно, например 10. Если каждая находящаяся в стране монета обслужила по 10 покупок, то это то же самое, как если бы совокупная масса монет удесятерилась и каждая из них служила бы только для одной покупки. В этом случае стоимость всех товаров равна десятикратной стоимости денег и т. д. Если бы, наоборот, вместо того, чтобы каждая монета служила в течение года для 10 покупок, совокупная масса денег удесятерилась и каждая монета совершала бы лишь один обмен, то ясно, что всякое увеличение этой массы вызвало бы соответственное уменьшение стоимости каждой монеты в отдельности. Так как предположено, что масса всех товаров, на которые деньги могут обменяться, остается неизменной, то стоимость всей массы денег после увеличения их количества не стала больше, чем она была до этого. Если предположить увеличение на одну десятую, то стоимость каждой части совокупной массы, например, одной унции, должна уменьшиться на одну десятую часть. Какова бы, следовательно, ни была степень уменьшения или увеличения совокупной массы денег, если количество других вещей остается неизменным, то стоимость общей массы денег и каждой из ее частей испытывает обратно пропорциональное уменьшение или увеличение. Ясно, что это положение представляет собой абсолютную истину. Всякий раз, когда стоимость денег испытывала повышение или падение и когда количество товаров, на которые их можно было обменивать, и быстрота обращения денег оставались неизменными, – это изменение должно было иметь своей причиной соответственное увеличение или уменьшение денег и не может быть приписано никакой другой причине. Если уменьшается масса товаров, в то время как количество денег остается неизменным, то происходит то же самое, как если бы увеличилась общая сумма денег, и наоборот. Подобные же изменения являются результатом каждого изменения в быстроте обращения денег. Каждое увеличение числа оборотов производит такое же действие, как и увеличение общего количества денег; уменьшение числа этих оборотов вызывает непосредственно обратное действие… Если какая‑нибудь часть годового продукта совсем не поступает в обмен, как например, часть, которую потребляют сами производители, то эта часть не принимается в расчет. Так как она не обменивается на деньги, то по отношению к деньгам она как бы вообще не существует… Пока увеличение и уменьшение денег может происходить беспрепятственно, находящееся в стране их общее количество регулируется стоимостью благородных металлов… Но золото и серебро суть товары, стоимость которых, как и всех остальных товаров, определяется издержками их производства, количеством содержащегося в них труда»{133}.

Вся проницательность Милля сводится к ряду столь же произвольных, как и нелепых предположений. Он хочет доказать, что цена товаров или стоимость денег определяются «совокупным количеством денег, находящихся в данной стране». Если предполагают, что масса и меновая стоимость обращающихся товаров остаются неизменными, равно как и скорость обращения и определяемая издержками производства стоимость благородных металлов, и если вместе с тем предполагают, что все‑таки количество обращающихся металлических денег увеличивается или уменьшается пропорционально массе существующих в стране денег, то действительно становится «очевидным», что здесь предполагается именно то, что следовало доказать. Впрочем, Милль впадает в ту же ошибку, что и Юм, когда он пускает в обращение потребительные стоимости, а не товары с определенной меновой стоимостью, и поэтому его положение ложно, даже если согласиться со всеми его «предположениями». Скорость обращения может остаться неизменной, равно как стоимость благородных металлов, а также количество обращающихся товаров, и, тем не менее, вместе с изменением меновой стоимости товаров для их обращения может потребоваться то большее, то меньшее количество денег. Милль видит тот факт, что одна часть существующих в стране денег обращается, тогда как другая лежит неподвижно. Но при помощи в высшей степени забавного исчисления средней он предполагает, что на самом деле обращаются все находящиеся в стране деньги, хотя в действительности, по‑видимому, происходит иначе. Если предположить, что в данной стране 10 миллионов серебряных талеров оборачиваются дважды в точение года, то могли бы обращаться и 20 миллионов, если бы каждый талер совершил только одну покупку. И если общая сумма находящегося в стране серебра во всех его формах составляет 100 миллионов талеров, то можно предположить, что эти 100 миллионов могли бы обращаться, если бы каждая монета совершала одну покупку в пять лет. Можно было бы также предположить, что деньги всего мира обращаются в Хэмпстеде[32], но каждая часть их, вместо, скажем, трех оборотов в течение года, совершает один оборот в 3000000 лет. Одно предположение совершенно так же важно, как и другое, для определения соотношения между суммой товарных цен и количеством средств обращения. Милль чувствует, что для него решающее значение имеет сопоставление товаров непосредственно не с тем количеством денег, которое находится в обращении, а с совокупным запасом денег, существующим в стране в данный момент. Он признает, что совокупная масса товаров страны «не сразу» обменивается на совокупную массу денег, но что различные части товарной массы обмениваются в различные периоды года на различные части денег. Чтобы устранить эту несообразность, он предполагает, что таковая не существует. Впрочем, все это представление о непосредственном противопоставлении товаров и денег и их непосредственном обмене выведено из движения простых покупок и продаж или из функции денег как покупательного средства. Уже в движении денег как платежного средства это одновременное появление товара и денег исчезает.

Торговые кризисы XIX столетия, особенно большие кризисы 1825 и 1836 гг., не вызвали дальнейшего развития теории денег Рикардо, но вызвали новое ее применение. Теперь это были уже не единичные экономические явления, – как обесценение благородных металлов в XVI и XVII столетиях у Юма или обесценение бумажных денег в течение XVIII и в начале XIX столетий у Рикардо, – а великие бури мирового рынка, в которых разряжалось противоречие всех элементов буржуазного процесса производства; происхождение этих бурь и способы защиты от них искали в самой поверхностной и самой абстрактной сфере процесса, в сфере денежного обращения. Собственно теоретическая предпосылка, из которой исходит эта школа заклинателей экономических бурь, состоит в сущности не в чем ином, как в догме, будто Рикардо открыл законы чисто металлического обращения. Им оставалось лишь подвести под эти законы кредитное или банкнотное обращение.

Наиболее всеобщее и ощутительное явление торговых кризисов, это – внезапное всеобщее падение товарных цен, наступающее после довольно длительного всеобщего их повышения. Всеобщее падение товарных цен может быть выражено как повышение относительной стоимости денег по сравнению со всеми товарами, а всеобщее повышение цен, наоборот, – как падение относительной стоимости денег. В обоих способах выражения явление лишь названо, но не объяснено. Ставлю ли я задачу объяснить всеобщее периодическое повышение цен, сменяющееся всеобщим их падением, или же я формулирую ту же самую задачу так: объяснить периодическое падение и повышение относительной стоимости денег по сравнению с товарами, – эта различная фразеология точно так же не изменяет задачу, как не изменил бы ее перевод с немецкого языка на английский. Поэтому теория денег Рикардо пришлась необычайно кстати, ибо она придает тавтологии видимость причинного отношения. Отчего происходит периодическое всеобщее падение товарных цен? От периодического повышения относительной стоимости денег. Отчего, наоборот, происходит всеобщее периодическое повышение товарных цен? От периодического падения относительной стоимости денег. С таким же правом можно было бы сказать, что периодическое повышение и падение цен происходит от их периодического повышения и падения. В самой постановке задачи заключена предпосылка, что имманентная стоимость денег, т. е. их стоимость, определяемая издержками производства благородных металлов, остается неизменной. Если эта тавтология должна быть чем‑то большим, чем тавтологией, то она покоится на непонимании элементарнейших понятий. Если меновая стоимость А,  измеряемая в В,  падает, то мы знаем, что это может происходить как от падения стоимости А,  так и от повышения стоимости В.  Точно так же и наоборот, если меновая стоимость А,  измеряемая в В,  повышается. Если только согласиться с превращением тавтологии в причинное отношение, то все остальное получается очень легко. Повышение товарных цен происходит от падения стоимости денег, падение же стоимости денег, как мы узнаем от Рикардо, происходит от переполнения денежного обращения, т. е. оттого что масса обращающихся денег превышает уровень, определяемый их собственной имманентной стоимостью и имманентной стоимостью товаров. Точно так же, наоборот, всеобщее падение товарных цен происходит от повышения стоимости денег выше их имманентной стоимости вследствие недостаточного количества их в обращении. Следовательно, цены периодически повышаются и падают потому, что периодически в обращении находится слишком много или слишком мало денег. Если же будет доказано, что повышение цен совпадало с сокращением денежного обращения, а падение цен – с расширением денежного обращения, то можно будет, несмотря на это, утверждать, что, вследствие некоторого, хотя статистически и совершенно недоказуемого, уменьшения или увеличения находящейся в обращении товарной массы, количество обращающихся денег, пусть не абсолютно, но относительно увеличилось или уменьшилось. Мы уже видели, что, по мнению Рикардо, эти всеобщие колебания цен должны иметь место и при чисто металлическом обращении, но они выравниваются благодаря своему чередованию, так например, недостаточное денежное обращение вызывает падение товарных цен, это падение товарных цен вызывает вывоз товаров заграницу, этот вывоз влечет за собой прилив денег в страну, а последний вновь вызывает возрастание товарных цен. Обратное происходит при избыточном денежном обращении, когда ввозятся товары и вывозятся деньги. Хотя эти всеобщие колебания цен вытекают из самой природы металлического обращения, как его понимал Рикардо, однако, их бурная и насильственная форма, форма кризисов, присуща периодам развитого кредита; поэтому становится совершенно ясно, что выпуск банкнот не регулируется точно по законам металлического обращения. Металлическое обращение обладает своим целебным средством в виде импорта и экспорта благородных металлов, которые немедленно в качестве монеты вступают в обращение и таким образом своим приливом или отливом вызывают падение или повышение товарных цен. Такое же действие на товарные цены должны теперь искусственно оказывать банки путем подражания законам металлического обращения. Если золото притекает из‑за границы, то это доказывает, что в обращении недостаточно денег, что стоимость денег слишком высока, а товарные цены – слишком низки; следовательно, банкноты должны быть брошены в обращение пропорционально количеству вновь ввозимого золота. И наоборот, они должны быть изъяты из обращения пропорционально количеству золота, отливающему ил страны. Другими словами, выпуск банкнот должен регулироваться в соответствии с импортом и экспортом благородных металлов или с вексельным курсом. Ложная предпосылка Рикардо, будто золото есть только монета и поэтому все ввозимое золото увеличивает количество обращающихся денег и тем самым повышает цены, а все вывозимое золото уменьшает количество монеты и тем самым понижает цены, – эта теоретическая предпосылка становится здесь практическим экспериментом, предписывающим выпускать в обращение столько монеты, сколько в данный момент имеется в наличности золота. Лорд Оверстон (банкир Джонс Лойд). полковник Торренс, Норман, Клей, Арбатнот и множество других писателей, известных в Англии под названием школы «currency principle», не только проповедовали эту доктрину, но через посредство банковских актов сэра Роберта Пиля от 1844 и 1845 гг. сделали ее основой существующего английского и шотландского банковского законодательства. Позорное фиаско этой доктрины, как теоретическое, так и практическое, после экспериментов в самом крупном национальном масштабе, может быть изложено только в учении о кредите{134}. Однако уже теперь видно, как теория Рикардо, обособляющая деньги в их текучей форме средства обращения, кончает тем, что приписывает приливу и отливу благородных металлов такое абсолютное воздействие на буржуазную экономику, которое никогда не снилось суеверной монетарной системе. Таким образом Рикардо, объявляющий бумажные деньги наиболее совершенной формой денег, стал пророком бульонистов.

После того, как теория Юма, или абстрактная противоположность монетарной системы, была таким образом развита до последних ее выводов, конкретное толкование денег, данное Стюартом, было, наконец, опять восстановлено в своих правах Томасом Туком{135}. Тук выводит свои принципы не из какой‑нибудь теории, но из добросовестного анализа истории товарных цен за время с 1793 по 1856 год. В первом издании своей «Истории цен», появившемся в 1823 г., Тук находится еще целиком под влиянием теории Рикардо и тщетно старается согласовать факты с этой теорией. Его памфлет «О деньгах», который вышел в свет после кризиса 1825 г., может рассматриваться даже как первое последовательное изложение взглядов, которые Оверстон впоследствии применил практически. Однако дальнейшие исследования истории товарных цен заставили Тука понять, что та прямая связь между ценами и количеством средств обращения, которая предполагалась указанной теорией, – простая фантазия, что расширение и сокращение средств обращения, при неизменяющейся стоимости благородных металлов, есть всегда следствие и никогда не является причиной колебаний цен, что денежное обращение вообще есть только вторичное движение и что деньги в действительном процессе производства получают еще совершенно другие определенности формы, чем форма средства обращения. Детальные исследования Тука, равно как и принадлежащие к тому же направлению исследования Уилсона и Фуллартона, относятся к другой области, а не к сфере простого металлического обращения, и потому не могут быть здесь рассмотрены{136}. Все эти писатели понимают деньги не односторонне, а в их различных моментах, однако только вещественно, вне всякой живой связи этих моментов как между собой, так и с общей системой экономических категорий. Поэтому деньги, в отличие от средства обращения, они ошибочно смешивают с капиталом или даже с товаром, хотя, с другой стороны, они при случае вынуждены признать отличие денег от того и другого{137}. Если, например, золото вывозится за границу, то в сущности за границу вывозится капитал, но то же самое имеет место, когда экспортируется железо, хлопок, хлеб, – словом, любой товар. И то, и другое есть капитал и различаются поэтому между собой не как капитал, а как деньги и товар. Роль золота как международного средства обмена вытекает, таким образом, не из его определенности формы в качестве капитала, а из его специфической функции в качестве денег. Точно так же, когда золото или вместо него банкноты функционируют как платежное средство во внутренней торговле, они одновременно представляют собой капитал. Но капитал в форме товара не мог бы стать на их место, как это весьма наглядно показывают, например, кризисы. Поэтому опять‑таки отличие золота в качестве денег от товара, а не бытие его в качестве капитала, делает его платежным средством. Даже когда капитал экспортируется непосредственно как капитал, например, когда определенная сумма стоимости отдается за границу в ссуду под проценты, то от общей конъюнктуры зависит, будет ли этот капитал экспортирован в форме товара или в форме золота, и если он экспортируется в последней форме, то это происходит в силу специфической определенности формы благородных металлов как денег, в противоположность товару. Вообще указанные писатели не рассматривают деньги сначала в том абстрактном виде, как они развиваются в сфере простого товарного обращения и вырастают из отношений самих товаров, находящихся в движении. Поэтому они постоянно колеблются между абстрактными определенностями формы, которыми обладают деньги в противоположность товару, и теми определенностями формы денег, в которых скрываются более конкретные отношения – например, капитал, revenue {доход. Ред.} и т. п.{138}.

 

 

К. МАРКС

ВОПРОС ОБ ОБЪЕДИНЕНИИ ИТАЛИИ

 

Подобно мальчику, поднимавшему ложную тревогу из‑за волка[33], итальянцы так часто повторяли, что «возбуждение Италии дошло до крайнего предела, и она стоит на пороге революции», а коронованные особы Европы так часто болтали о «разрешении итальянского вопроса», что будет не удивительно, если действительное появление волка окажется незамеченным и если подлинная революция и всеобщая европейская война вдруг разразятся и захватят нас врасплох! Европа 1859 г. имеет весьма воинственный вид, и если враждебная позиция и явные приготовления Франции и Пьемонта к войне с Австрией ни к чему не приведут, то не исключена возможность, что жгучая ненависть итальянцев к своим угнетателям в сочетании с их все возрастающими страданиями найдет себе выход во всеобщей революции. Мы ограничиваемся формулой: «не исключена возможность», ибо если долго не сбывающаяся надежда томит сердце, то долго не сбывающееся пророчество настраивает ум скептически. Однако, если верить сообщениям английских, итальянских и французских газет, состояние общественного мнения Неаполя является facsimile {факсимиле, точной копией. Ред.} его физического строения, и поток революционной лавы вызвал бы не больше удивления, чем новое извержение старика Везувия. Корреспонденты из Папской области подробно описывают растущие злоупотребления клерикального правительства и говорят о глубоко укоренившейся вере римского населения в то, что реформа или улучшение невозможны, что единственным средством является полное свержение этого правительства, что это средство было бы давным‑давно применено, если бы не присутствие швейцарских, французских и австрийских войск[34], и что, несмотря на эти существенные препятствия, такая попытка может быть предпринята в любой день и час.

Сообщения из Венеции и Ломбардии более определенны и сильно напоминают нам симптомы, которыми были отмечены в этих провинциях конец 1847 и начало 1848 годов[35]. Все единодушно воздерживаются от употребления австрийского табака и промышленных изделий, всеобщее распространение получили также воззвания к народу не посещать увеселительных мест. Преднамеренное проявление ненависти к эрцгерцогу {Фердинанду‑Максимилиану. Ред.} и ко всем австрийским чиновникам дошло до того, что князь Альфонсо Парча, итальянский аристократ, преданный Габсбургской династии, не решился при народе снять шляпу перед проезжавшей по улице эрцгерцогиней; последовавшее за такой проступок наказание, в виде приказа эрцгерцога о немедленном выезде князя из Милана, побуждает людей его класса присоединиться к всеобщему требованию: fuori i Tedeschi! {вон немцев! Ред.} Если к этим безмолвным проявлениям народных чувств прибавить ежедневные ссоры народа с солдатами, всегда затеваемые им, а также студенческие беспорядки в Павии и последовавшее за ними закрытие университета, то перед нами будет повторение пролога к пяти миланским дням 1848 года[36].

Однако, хотя мы и уверены, что Италия не может вечно находиться в нынешнем положении, ибо всему бывает конец, хотя мы знаем, что по всему полуострову идет деятельная организация, мы пока еще не в состоянии сказать, являются ли эти действия всецело стихийной вспышкой народной воли или они поощряются агентами Луи‑Наполеона и его союзника, графа Кавура. Судя по внешним признакам, Пьемонт, поддерживаемый Францией, а может быть также и Россией, замышляет этой весной нападение на Австрию. Судя по приему, оказанному императором австрийскому послу в Париже, он, кажется, не питает дружелюбных намерений по отношению к правительству, представляемому г‑ном Хюбнером[37]; судя по концентрации столь мощных военных сил. в Алжире, естественно предположить, что враждебные действия против Австрии начнутся с нападения на ее итальянские провинции, военные приготовления Пьемонта, заявления, граничащие с объявлением войны Австрии, которые ежедневно исходят от официальной и полуофициальной части пьемонтской прессы, дают повод предполагать, что король воспользуется первым предлогом, чтобы перейти Тичино. Кроме того, из частных, заслуживающих доверия источников подтверждается слух о том, что герой Монтевидео и Рима, Гарибальди[38], был вызван в Турин. Кавур имел с ним беседу, осведомил его о перспективах войны в ближайшем будущем и высказал мысль, что было бы целесообразно собрать и организовать добровольцев. Австрия, одна из главных заинтересованных сторон, ясно показывает, что она верит этим слухам. В дополнение к 120000 человек, сосредоточенных в ее итальянских провинциях, она всеми возможными средствами увеличивает свои силы: еще недавно она отправила подкрепления в 30000 человек. Оборонительные сооружения Венеции, Триеста и др. расширяются и усиливаются; во всех прочих австрийских провинциях землевладельцам и всем лицам, имеющим лошадей, предлагается сдать их, так как верховые лошади потребуются для кавалерии и саперов. С одной стороны, Австрия ничего не упускает, чтобы подготовить сопротивление «на благоразумный австрийский манер», а с другой стороны, она также принимает меры на случай возможного поражения. Со стороны Пруссии – этого немецкого Пьемонта, интересы которого диаметрально противоположны ее собственным интересам, – Австрия в лучшем случае может надеяться только на нейтралитет. Миссия ее посланца, барона Зеебаха, в С.‑Петербург с целью добиться поддержки в случае нападения, по‑видимому, потерпела полную неудачу. Намерения царя {Александра II. Ред.} во многих отношениях, и не в последнюю очередь в вопросе о Средиземном море, где он тоже бросил якорь[39], слишком совпадают с проектами его бывшего противника, а ныне верного союзника в Париже, поэтому он не решится защищать «благодарную» Австрию[40]. Хорошо известное сочувствие английского народа итальянцам в их ненависти к giogo tedesco {немецкому игу. Ред.} заставляет весьма серьезно сомневаться в том, что какой‑либо британский кабинет министров осмелится поддержать Австрию, как бы каждый из них ни хотел это сделать. Кроме того, Австрия, равно как и многие другие, сильно подозревает, что претендент на роль «мстителя за Ватерлоо» {Наполеон III. Ред.} отнюдь не отказался от своего страстного желания унизить «коварный Альбион»[41], что, не рискуя напасть на врага в его собственном логове, он, однако, не задумается бросить ему вызов на Востоке, напав вместе с Россией на Турецкую империю (вопреки своим клятвам сохранять эту империю неприкосновенной); таким образом он заставил бы половину британских сил действовать на восточном театре войны, а другую половину, пользуясь Шербуром, удерживал бы в вынужденном бездействии, для охраны британских берегов. Поэтому Австрия остается с неутешительным чувством, что в случае действительной войны ей придется полагаться только на самое себя. При этом стоит отметить один из многих ее способов максимально уменьшить свои потери в случае поражения, характеризующий ее наглую изобретательность. Казармы, дворцы, арсеналы и другие казенные строения по всей Венецианской Ломбардии, постройка и содержание которых непомерно отягощали налогами итальянцев, тем не менее считаются собственностью империи. В настоящее время правительство принуждает различные муниципалитеты покупать все эти здания по баснословным ценам, мотивируя это тем, что на будущее время оно намерено арендовать их, вместо того, чтобы быть их собственником. Получат ли когда‑либо муниципалитеты хотя бы один грош арендной платы, даже если Австрия сохранит свое владычество, в лучшем случае представляется сомнительным; но если она будет изгнана из всех своих итальянских владений или из части их, она сможет поздравить себя со своей ловкой выдумкой, благодаря которой она превратила значительную долю своего потерянного имущества в наличные деньги, которые легко забрать с собой. Кроме того, утверждают, что Австрия всеми силами старается убедить римского папу, неаполитанского короля, герцогов Тосканы, Пармы и Модены также решительно, как и она сама, сопротивляться до конца всем попыткам народа или коронованных особ изменить существующий порядок вещей в Италии. Но никто лучше самой Австрии не знает, сколь безуспешны были бы все усилия этих ее жалких орудий сопротивляться волне народного восстания или иностранному вмешательству. И хотя каждый истинный итальянец страстно желает войны с Австрией, мы можем не сомневаться, что значительное большинство итальянцев считает, что по своим перспективам война, начатая Францией и Пьемонтом, имела бы, по меньшей мере, сомнительный результат. Хотя никто не верит искренне, что палач Рима под влиянием какого‑то гуманного чувства мог бы превратиться в спасителя Ломбардии, тем не менее небольшая клика относится благоприятно к планам Луи‑Наполеона посадить Мюрата на неаполитанский трон и заявляет, что верит в его намерение удалить папу из Италии или ограничить его власть городом Римом и Римской Кампаньей и помочь Пьемонту присоединить к своим владениям всю Северную Италию. Затем существует еще небольшая, но честная партия, которая воображает, что мысль об итальянской короне прельщает Виктора Эммануила, как она, по‑видимому, прельщала его отца {Карла‑Альберта. Ред.} ; партия эта уверена, что он с нетерпением ждет удобного случая обнажить свой меч ради приобретения итальянской короны, и что он воспользуется помощью Франции или любой другой помощью с единственной целью – обрести это столь желанное сокровище. Гораздо более многочисленная группа, имеющая приверженцев повсюду в угнетенных провинциях Италии, особенно в Ломбардии и среди ломбардской эмиграции, не питая особой веры в пьемонтского короля или пьемонтскую монархию, все же говорит: «Каковы бы ни были его цели, Пьемонт обладает армией в 100000 человек, флотом, арсеналами и казной; пусть он бросит вызов Австрии, мы последуем за ним на поле битвы; если он сохранит верность делу, то получит свою награду; если же он не оправдает надежд, у нации найдется достаточно сил, чтобы продолжать уже начатую борьбу и довести ее до победы».

Напротив, итальянская национальная партия заявляет, что провозглашение войны за независимость Италии под покровительством Франции и Пьемонта она считает национальным несчастьем. Для нее вопрос заключается не в том, – как это часто ошибочно предполагают, – объединится ли Италия, освобожденная от чужеземного владычества, при республиканской или монархической форме правления, а в том, что предлагаемые средства не приведут к завоеванию Италии для итальянцев и в лучшем случае смогут лишь заменить одно чужеземное иго другим, не менее тяжким. Сторонники этой партии считают, что герой 2 декабря[42] не предпримет войны иначе, как под давлением растущего нетерпения своей армии или угрожающей позиции французского народа; что, будучи вынужден прибегнуть к войне, он выберет Италию в качестве театра военных действий с целью выполнения плана своего дяди {Наполеона I, Ред.} – превратить Средиземное море во «французское озеро», – чего он достиг бы, посадив Мюрата на неаполитанский трон; что, диктуя свои условия Австрии, он стремится к завершению начатого в Крыму реванша за договоры 1815 г., когда Австрия была одной из сторон, продиктовавших Франции условия, крайне унизительные для фамилии Бонапартов. Эта партия смотрит на Пьемонт как на простое орудие в руках Франции и убеждена, что Наполеон III, по достижении своих собственных целей, не рискуя помочь Италии в завоевании той свободы, в которой он отказывает Франции, заключит мир с Австрией и задушит все попытки итальянцев продолжать войну. Если Австрия в общем удержит свои позиции, то Пьемонт должен будет удовлетвориться присоединением к своей нынешней территории герцогств Пармы и Модены; по если Австрия будет побеждена в этой борьбе, то на Адидже будет заключен мир, который оставит всю Венецианскую область и часть Ломбардии в руках ненавистных австрийцев. Относительно этого мира на Адидже, утверждают они, Пьемонт и Франция уже пришли между собой к молчаливому соглашению. Хотя национальная партия и уверена в торжестве нации в случае национальной войны против Австрии, она все же утверждает, что если эта война будет иметь своим вдохновителем Наполеона, а диктатором короля Сардинии, то итальянцы не смогут сделать и шага против ими же самими признанных вождей, они не смогут никоим образом предотвратить плутни дипломатии, капитуляции, договоры и в результате всего этого должны будут снова позволить надеть на себя оковы; они указывают на поведение Пьемонта по отношению к Венеции и Милану в 1848 г., а также при Новаре в 1849 г.[43] и убеждают своих соотечественников учесть этот горький опыт их рокового доверия к монархам. Все усилия национальной партии направлены на то, чтобы завершить организацию полуострова, побудить народ объединиться для последнего усилия и не вступать в борьбу до тех пор, пока он не почувствует себя в силах начать великое национальное восстание, которое, низложив папу, короля‑бомбу {Пия IX и Фердинанда II. Ред.} и компанию, сделает возможным использование армий, флотов и военного имущества соответствующих провинций для уничтожения чужеземного врага. Считая пьемонтскую армию и народ ревностными борцами за свободу Италии, члены этой партии чувствуют, что король Пьемонта, если он пожелает, будет, таким образом, иметь полную возможность способствовать свободе и независимости Италии; если же он окажется на стороне реакции, то они знают, что армия и народ будут на стороне национального дела. Если король оправдает надежды, возлагаемые на него его приверженцами, то итальянцы не замедлят проявить свою благодарность в самой осязательной форме. Во всяком случае нация окажется в состоянии решить свою собственную судьбу. Предчувствуя, что успешная революция в Италии послужит сигналом к общей борьбе всех угнетенных национальностей с целью освобождения от своих угнетателей, эта партия не боится вмешательства со стороны Франции, ибо у Наполеона III будет слишком много своих собственных внутренних хлопот, чтобы вмешиваться в дела других наций даже ради успеха своих собственных честолюбивых замыслов. A chi tocca‑tocca? {Кому начинать? Ред.} – как говорят итальянцы. Мы не решаемся предсказывать, кто – революционеры или регулярные армии – первыми появятся на поле сражения. Но, по‑видимому, с достаточной уверенностью можно сказать, что война, начавшись в любой части Европы, не окончится там, где началась; и если эта война в самом деле неизбежна, то мы искренне и от всей души желаем, чтобы она принесла с собой подлинное и справедливое решение итальянского вопроса, равно как и разных других вопросов, ибо, пока эти вопросы не будут разрешены, они от времени до времени будут нарушать мир в Европе и, следовательно, мешать прогрессу и процветанию всего цивилизованного мира.

Написано К. Марксом около 5 января 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5541, 24 января 1859 г. в качестве передовой

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

 

К. МАРКС

ПЕРСПЕКТИВЫ ВОЙНЫ В ЕВРОПЕ[44]

 

Париж, 11 января 1859 г.

Ответ австрийского императора на необычные новогодние поздравления, присланные ему из Парижа от имени «голландского племянника Аустерлицкой битвы»[45] и речь добродетельного Эммануила при открытии сардинского парламента отнюдь не содействовали рассеянию охватившей Европу тревоги перед возможностью войны. Во всех центрах денежного рынка барометр показывает «бурю». Неаполитанский король внезапно стал великодушным и враждебно настроенным по отношению к России: он начал целыми партиями освобождать политических заключенных, изгнал Поэрио и его сторонников и отказал России в угольной базе в Адриатике; ссоры с немцами и кампания против потребителей правительственных сигар продолжались в Милане, Лоди, Кремоне, Брешии, Бергамо, Парме и Модене, а в Павии по приказу правительства были временно прекращены занятия в университете; вызванному в Турин Гарибальди поручено реорганизовать добровольческий корпус; в Турине формируется новый егерский корпус приблизительно в 15000 человек, а в Касале ускоренными темпами ведется строительство укреплений. Австрийская армия, численностью примерно в 30000 человек, т. е. полный corps d'armee {армейский корпус. Ред.} (3‑й), к этому времени, вероятно, уже вступила в Ломбардо‑Венецианское королевство, а граф Дьюлаи, генерал школы Радецкого, человек с инстинктами Гайнау, уже прибыл в Милан, чтобы взять бразды правления из рук мягкого, благонамеренного, но слабого эрцгерцога Фердинанда‑Максимилиана. Во Франции военные маневры стали постоянным явлением, а сам император проявляет огромное рвение в деле проведения испытаний новой пушки в Венсенне. Наконец и прусское правительство ввело в действие свою новую либеральную систему, запросив от палат денег на увеличение постоянной армии и превращение ландвера в придаток линейных войск[46]. При наличии таких туч на горизонте Европы нас может удивить сравнительно незначительное падение курсов на лондонской бирже, которая обычно является более точным показателем биения пульса европейского общества, нежели денежные обсерватории Парижа и других частей континента.

Во‑первых, проницательные наблюдатели лондонской биржи были не прочь рассматривать новогодние причуды Наполеона попросту как спекулятивный биржевой маневр со стороны их августейшего союзника. Действительно, как только французские ценные бумаги стали падать, публика стремглав бросилась в храм Ваала, чтобы сбыть с рук государственные облигации, а также облигации Credit Mobilier[47] и акции железных дорог за любую цену, какую только они смогут получить. Затем, когда с частью спекулянтов, игравших на повышение, было покончено, 6 января на парижской бирже вдруг последовало легкое оживление в результате распространившегося слуха о том, что в «Moniteur»[48] будет помещена правительственная заметка для того, чтобы сгладить впечатление от обращения «его величества» к австрийскому послу. Такая заметка действительно появилась в пятницу 7 января. Тогда государственные ценные бумаги поднялись, и не мало молодцов, которые известны как свои люди в Тюильри, в ту же самую пятницу получили огромные прибыли. Таким образом, эти господа самым выгодным способом возместили себе свои расходы на новогодние подарки. Подобный же заговор, назревавший в Лондоне, был, по‑видимому, расстроен не благодаря какой‑либо необычайной проницательности британских финансовых умов, а благодаря их тайному господству над некоторыми из финансовых распорядителей елисейских menus plaisirs{139}. Однако сравнительная устойчивость британских ценных бумаг вызвана главным образом другим обстоятельством, менее лестным для Луи‑Наполеона, но более характерным для положения в Европе. Ни один духовник не знает уязвимые места в сердце прелестной кающейся грешницы лучше, чем денежные дельцы Чапел‑стрита, Ломбард‑стрита и Треднидл‑стрита[49] знают, какие затруднения переживают европейские правители. Они знают, что России нужен заем приблизительно в 10 миллионов фунтов стерлингов; что Франция, несмотря на ожидаемое в бюджете превышение доходов над расходами (об этом превышении всегда говорят, употребляя будущее время), остро нуждается в деньгах; что Австрия стремится получить для покрытия части задолженности по крайней мере 6 или 8 миллионов фунтов стерлингов; что маленькая Сардиния жаждет займа не только для новой итальянской кампании, но и для уплаты старых долгов, в которые она влезла в связи с Крымской войной, и что венценосцы и меченосцы должны сначала получить из английского кошелька займы на общую сумму в 30 миллионов фунтов стерлингов, прежде чем смогут двинуться армии, прольется кровь и раздастся неистовый грохот пушек. Но, чтобы осуществить все эти денежные операции, требуется по крайней мере двухмесячная отсрочка; так что, совершенно независимо от военных соображений, если суждено быть войне, ее приходится отложить до весны.

Однако было бы большой ошибкой делать поспешный вывод о том, что воинственным псам их зависимость от благоусмотрения миролюбивых капиталистов наверняка помешает сорваться с цепи. При процентной ставке, едва достигающей 21/2%, при наличии более 40 миллионов золотом, залежавшихся в подвалах Английского и Французского банков, при общем недоверии к коммерческим спекуляциям, самому сатане, если бы он выпустил заем для новой кампании, удалось бы после нескольких жеманных отсрочек и двух‑трех лицемерных уговоров продать свои облигации по стоимости выше номинальной.

Обстоятельства, которые могли бы отсрочить европейскую войну, те же самые, которые толкают события к такой развязке. После своих блестящих дипломатических успехов в Азии[50] Россия стремится вернуть себе главенствующую роль в Европе. Действительно, подобно тому, как тронную речь короля маленькой Сардинии предварительно проверили в Париже, точно так же новогодний boutade {выпад. Ред.} Бонапарта (Малого)[51] явился всего лишь эхом лозунга, данного из С.‑Петербурга. При таком положении, когда Франция и Сардиния идут на поводу у С.‑Петербурга, Австрия находится под угрозой, Англия изолирована, а Пруссия колеблется, русское влияние в случае войны стало бы господствующим, по крайней мере на некоторое время. Россия могла бы держаться в стороне, ослабить Францию и Австрию в борьбе друг против друга и под конец «облегчить» затруднения этой последней державы, ныне загораживающей ей дорогу на юг и препятствующей ее панславистской пропаганде. Рано или поздно русскому правительству пришлось бы вмешаться; его внутренние затруднения могли бы быть разрешены войной за пределами страны, и благодаря успеху в ней императорская власть смогла бы сломить дворянскую оппозицию у себя в стране. Но, с другой стороны, финансовое бремя, порожденное крымской кампанией, утроилось бы, дворянство, к которому при таких критических обстоятельствах пришлось бы обратиться, получило бы повое оружие для нападения и защиты, а крестьянство, перед лицом все еще невыполненных обещаний[52], раздраженное новыми отсрочками, новыми рекрутскими наборами и новыми налогами, возможно, было бы доведено до восстания. Что касается Австрии, то она боится войны; однако ей, конечно, могут навязать ее. В свою очередь Бонапарт, весьма вероятно, пришел к верному заключению, что теперь наступил момент пустить в ход свой главный козырь. Aut Caesar, aut nihil! {«Либо Цезарь, либо ничто!» (слова, приписываемые Юлию Цезарю). Ред.} Фальшивая слава Второй империи быстро исчезает, и, чтобы снова скрепить это чудовищное жульничество, требуется кровь. Разве мог бы Бонапарт надеяться на успех, если бы он не выступал в столь выигрышной роли освободителя Италии и если бы не нынешние столь благоприятные обстоятельства, когда Англия вынуждена соблюдать нейтралитет, Россия тайно поддерживает его, а Пьемонт признал себя его вассалом? С другой же стороны, клерикальная партия во Франции резко противится нечестивому крестовому походу; буржуазия напоминает ему его слова: «L'Empire c'est la paix»[53]; то обстоятельство, что Англия и Пруссия вынуждены пока соблюдать нейтралитет, сделает их в ходе войны господами положения, а всякое поражение на равнинах Ломбардии прозвучит похоронным звоном по этой поддельной империи.

Написано К. Марксом 11 января 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5547, 31 января 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

 

К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС

ДЕНЕЖНАЯ ПАНИКА В ЕВРОПЕ[54]

 

Париж, 13 января 1859 г.

Паника на европейских биржах еще не улеглась, и по очень осторожным подсчетам стоимость государственных ценных бумаг понизилась приблизительно на 300000000 долларов. В то время как французские, сардинские и австрийские государственные бумаги понизились на 5 %, железнодорожные акции этих же стран упали на 15–35 %, а ломбарде‑венецианские железнодорожные акции упали почти на 50 %. Все европейские биржи, за исключением лондонской, убеждены теперь в том, что будет война. У меня нет оснований изменить свое мнение, ранее высказанное по этому вопросу. Я убежден в том, что Луи‑Наполеон в действительности воевать не собирается и что его замыслы не выходят за рамки дипломатической победы над Австрией, сочетающейся с крупной наживой для него лично и для его приспешников, авантюристов с парижской биржи. Крикливый тон бонапартистской прессы, а также «Independance belge»[55], этой продажной собирательницы сплетен, хвастовство, с которым возвещается о военных приготовлениях, достаточно ясно доказывают, что дело идет не о войне, а о запугивании войной. Сейчас даже корреспондент лондонского «Times»[56] признает, что запутавшиеся в долгах лакеи двора опять получили возможность в невиданных доселе размерах обирать «почтенных» спекулянтов и мелких держателей ценных бумаг по всей Франции, как никогда играя на понижение курса. Один граф де Морни, говорят, заработал на этом деле до 5 января не менее 2000000 фр., а общая сумма денег, перешедших из карманов буржуазии в карманы бонапартистских авантюристов, должно быть, во много раз превосходит эту цифру.

Существуют три фактора, которые заставляют Луи‑Наполеона добиваться расположения итальянцев и занимать угрожающую позицию по отношению к Австрии. Это, во‑первых, Россия, которая со времени Парижского мира[57] использует его как свое орудие. Второй фактор мало известен, так как Наполеон и его двор из кожи вон лезут, чтобы скрыть его от взоров публики, хотя существование этого фактора является доказанным. С момента покушения Орсини, до его казни и после нее, французский император непрерывно получал множество писем от Верховной венты итальянских карбонариев, тайного общества, членом которого он был в 1831 году[58]. Ему напоминали, какие клятвы он давал, вступая в это общество, как он нарушил их и как по уставу общества наказывают подобных изменников. Когда Орсини был в тюрьме, карбонарии предупредили императора, что в случае казни Орсини покушения на его жизнь будут продолжаться до тех пор, пока они не увенчаются успехом, а после казни Орсини Луи‑Наполеон получил официальный смертный приговор, вынесенный ему Вентой. Этот удачливый авантюрист, проникнутый суеверием, был крайне потрясен таким приговором тайного трибунала. Его нервы, ставшие хотя и не железными, но нечувствительными и жесткими как дубленая кожа (он их закалял в течение 20 лет, проводя ночи напролет за игорным столом), не выдержали этой постоянной угрозы дамоклова меча. Это таинственное вмешательство невидимой силы, известной ему по опыту прежних лет, по недавнему выстрелу Пианори и по бомбе Орсини, было как раз тем, что могло внести смятение в рассудок человека, который за будничной политикой непосредственной выгоды не замечал в истории причинных связей, а видел лишь таинственное действие каких‑то фатальных сил, непостижимых для человеческого разума и часто возводящих чистейший вздор до положения высшей власти. Этот постоянный страх перед грозившей ему опасностью в огромной степени способствовал целому ряду тех явных грубых промахов, которыми ознаменовалось его правление за последний год.

И в самом деле, чтобы уйти от своей судьбы – ибо он верит во всемогущество итальянских террористов не меньше, чем гаданиям цыганок на эпсомских скачках[59], – он должен был умилостивить невидимую силу. Поэтому были опубликованы фальсифицированные письма Орсини, которые подтасованы таким образом, что из них вытекало, будто на Луи‑Наполеона возлагалось, как некий священный долг, осуществление надежд итальянцев[60]. Но карбонариев не так‑то легко было удовлетворить: они не переставали напоминать обвиняемому, что он все еще приговорен к смерти и отмену приговора может заслужить только делами. Наконец, за последнее время значительно обострилось и его положение в самой Франции. Важнейший вопрос – где добыть деньги – с каждым днем все более грозно встает перед ним. Получить заем нет ни малейших надежд: государственный долг за последнее время так быстро вырос, что об этом не может быть и речи. Credit Mobilier и Credit Foncier[61], выкачивание миллионов под предлогом оросительных работ, осушки болот, лесонасаждения, возведения дамб – все это уже дело прошлого и не может быть снова повторено. Но в сложившейся обстановке требуется все больше и больше денег; его собственная расточительность и, прежде всего, с каждым днем возрастающие требования хищной военщины, чиновников и авантюристов, верность которых он вынужден каждый день покупать, делают для него денежный вопрос вопросом жизни и смерти; поэтому с чисто денежной точки зрения война с перспективой принудительных займов, грабежей и военных контрибуций с завоеванных провинций явилась бы в момент крайней необходимости единственным выходом из положения. Но дело не только в финансах, дело в общей непрочности его положения во Франции. Дело в сознании того факта, что хотя он стал императором по милости армии, он не может перейти известные границы в борьбе против общественного мнения как буржуазии, так и пролетариата. В то же время, поскольку он стал императором по милости армии, он должен выполнить ее волю. Вследствие всего этого уже давно очевидно для него самого, а также для всего мира, что последним его козырем в случае крайней опасности является война, и именно война за возвращение левого берега Рейна. Совсем не обязательно, чтобы такая война началась на самом Рейне. Наоборот, указанная территория может быть завоевана, вернее ее завоевание может быть начато в Италии, совершенно так же, как первое завоевание этих провинций было завершено благодаря победам генерала Бонапарта на полях Ломбардии.

Такая война неизбежно является последней картой Луи‑Наполеона. Он ставит на нее все, и как опытный игрок очень хорошо знает, какие грозные силы противостоят ему. Он знает, что с каким бы таинственным видом он ни хранил молчание, всему миру известно, и было известно с первых дней его властвования, что представляет собой эта последняя карта. Наполеон знает, что своей маской сфинкса ему никого не удастся ввести в заблуждение на этот счет. Он знает, что ни одна европейская держава не потерпела бы такого расширения французской территории и что на дружбу России можно положиться почти так же, как и на его собственные клятвы. Для такого человека, как он, который так развил девиз Людовика XV «Apres moi le deluge» {«После меня хоть потоп». Ред.} и который знает, что это будет за потоп, каждый час является определенным и неоценимым выигрышем, посредством которого он может отсрочить развязку, выиграть время и одурачить окружающих его игроков.

Но в то же время он отнюдь не является хозяином положения: необходимость может заставить его пустить в ход главный козырь раньше, чем ему хотелось бы. По крайней мере за последние три месяца вооружение Франции ведется в колоссальных масштабах. После того, как значительное число старых солдат было уволено в отпуск, в 1858 г. были призваны полностью 100000 человек рекрутов по сравнению с 60000 обычного ежегодного набора мирного времени. Кипучая работа всех арсеналов и военных заводов еще три месяца назад убедила весь высший командный состав в том, что идут приготовления к серьезной кампании. А теперь мы узнаем, что государственные литейные заводы получили заказ на изготовление 75 батарей или 450 орудий новой системы Луи‑Наполеона (легкие 12‑фунтовые пушки); что осуществлено дальнейшее усовершенствование ружейной пули (предложенное Неслером, официальным преемником Минье); что численность егерских батальонов увеличена с 400 до 700, а численность батальонов линейных полков с 900 или 1000 до 1300 человек, путем перевода из учебно‑запасных частей (которые комплектуются из рекрутов) около 60000 человек; что в Тулоне накапливаются военные материалы и что предполагается организовать два лагеря, местонахождение которых еще не известно. Однако их расположение нетрудно угадать: один будет около Лиона, или южнее, близ Тулона, а другой у Меца в качестве обсервационной армии против Пруссии и Германского союза[62]. Все это неизбежно разжигает до предела воинственные настроения в армии; и на войну рассчитывают с такой уверенностью, что офицеры больше не заказывают штатской одежды, полагая, что в течение некоторого времени им придется носить только форму.

В то время как во Франции дела обстоят таким образом, в Пьемонте король еще перед рождеством объявил своим генералам о том, чтобы они были наготове, так как возможно еще до весны им придется понюхать пороха. Речь, которой он открыл недавно заседание палаты, настолько изобиловала высокопарными фразами об итальянском патриотизме и намеками на несправедливость австрийского владычества, что напрашивается вывод: либо он решительно намерен воевать, либо он готов примириться с тем, что весь мир назовет его круглым дураком. В Ломбардии, в Риме, в герцогствах наблюдаются волнения, с которыми можно сравнить только волнения, предшествовавшие взрыву 1848 года; население, по‑видимому, оказывает иностранным войскам открытое неповиновение и стремится только к одному: продемонстрировать свое крайнее презрение к существующей власти и свою полную уверенность в том, что через несколько месяцев австрийцам придется покинуть Италию. В ответ на все это Австрия преспокойно усиливает свою армию в Ломбардии. Эта армия состояла из трех армейских корпусов – 5‑го, 7‑го и 8‑го, насчитывающих всего около 100000 человек. Как я уже отмечал в предыдущей статье, к ним на подкрепление идет 3‑й корпус. Сообщают, что шесть полков пехоты (30 батальонов), четыре батальона тирольских стрелков, два кавалерийских полка, шесть батарей, весь штаб и инженерный обоз 3‑го армейского корпуса находятся в пути, или уже прибыли в Ломбардию. Тем самым численность армии увеличивается до 130000 или 140000 человек. Занимая позиции между Адидже и Минчо, эти силы смогут выдержать натиск по крайней мере вдвое превосходящих сил противника.

Итак, повсюду накапливается горючий материал. В состоянии ли Луи‑Наполеон справиться со всеми этими событиями? Нет. Многое совершенно вне его власти. Если произойдет вспышка в Ломбардии, Риме или в одном из герцогств, если генерал Гарибальди вторгнется на непосредственно прилегающую территорию и поднимет народ на восстание, – сумеют ли Пьемонт и Луи‑Наполеон устоять? После того, как французской армии было по существу обещано завоевание Италии, где ее должны встретить как освободительницу, как можно потребовать от нее, чтобы она стояла вольно, с опущенными ружьями, в то время как австрийские войска топчут очаги итальянского восстания? Вот в чем суть. Ход событий в Италии уже не подчиняется воле Луи‑Наполеона; в любой момент может ускользнуть из‑под его влияния и ход событий в самой Франции.

Написано К. Марксом и Ф. Энгельсом 13 января 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5548, 1 февраля 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

На русском языке публикуется впервые

 

К. МАРКС

ПОЛОЖЕНИЕ ЛУИ‑НАПОЛЕОНА

 

Париж, 26 января 1859 г.

Вам уже, разумеется, известно о тайной связи между новой итальянской политикой Луи Бонапарта и глубоко укоренившимся в нем страхом перед итальянскими террористами. Несколько Дней тому назад вы могли бы прочитать в «France Centrale», провинциальной газете, которая, к сожалению, никогда не пересекает Атлантический океан, следующую историю:

«Мы упоминали о бале, состоявшемся в прошлый понедельник в Тюильри. В письмах из Парижа нам сообщают об одном происшествии, которое причинило немало волнений на этом празднестве. Гостей было много. То ли потому, что одна дама почувствовала себя дурно, то ли по другой причине, произошло замешательство и 3 или 4 тысячи гостей вообразили, что случилось какое‑то несчастье. Это вызвало смятение. Несколько человек бросилось к трону, и император, чтобы успокоить присутствующих, прошелся по залам».

Однако на балу, о котором идет речь, в Salle du Trone {Тронном зале. Ред.} находилось около 200 или 300 человек, и они явились свидетелями происшествия, весьма отличного от того, которое было разрешено описать газете «France Centrale». На самом деле гости почему‑то внезапно заметались по различным залам и всей толпой стали напирать на Salle du Trone, а в этот момент Луи Бонапарт и Евгения поспешно оставили трон и стремглав бросились через зал к выходу, причем императрица на бегу кое‑как подхватила свои юбки и выглядела такой бледной, что ее лучшие друзья говорили потом: «Она была бледна, как смерть».

Это состояние мучительного беспокойства, которое узурпатор и его друзья испытывали со времени покушения Орсини, сильно напоминает известное место в «Государстве» Платона:

«Тиран не достигает даже своей основной цели – быть правителем. Кем бы ни казался тиран, он всегда раб. Его сердце вечно будет преисполнено страхами, терзаемо ужасом и угрызениями совести. С каждым днем он будет все более и более становиться тем, кем он был с самого начала, т. e. человеком, которому завидуют и которого ненавидят, подозрительным, лишенным друзей, несправедливым, врагом всего святого и защитником и поощрителем всего бесчестного. Таким образом, тиран – несчастнейший из людей».

Враждебная позиция, которую занимает Бонапарт по отношению к Австрии, хотя, несомненно, и рассчитана на то, чтобы дать ропщущей армии какую‑то надежду на активные действия иного характера, чем полицейская служба, выполняемая ею в настоящее время, все же главным образом имеет целью обезвредить итальянский кинжал и заверить итальянских патриотов в том, что император верен своей прежней клятве карбонариев. Брак принца Наполеона, или генерала Плон‑Плона, как его называют парижане, с сардинской принцессой Клотильдой должен был в глазах всего мира неизбежно привести к единению Франции и Италии и таким образом явиться, как это хотят изобразить обитатели Тюильри, первым взносом в счет долга Бонапартов итальянцам. Но вы ведь знаете героя Сатори![63] Он известен своим упрямством в преследовании раз поставленной цели, но его пути извилисты, его продвижение вперед сопровождается постоянными отступлениями и всякий раз, как он добирается до кульминационного пункта, для него возникают величайшие осложнения, которые как бы парализуют его.

В такие моменты, как Булонь, Страсбург[64] и ночь с 1 на 2 декабря 1851 г. какие‑нибудь наглые, самоуверенные, горячие сорви‑головы всегда стояли у него за спиной и не давали ему больше откладывать выполнение давно задуманных им планов, силой заставляя его войти в Рубикон. Благополучно перейдя его, он снова начинает действовать с присущим ему коварством, преступными замыслами, тайными заговорами, нерешительностью и флегматичностью. Самая лживость его натуры толкает его к двойной игре по отношению к своим же собственным планам. Этот сардинский брак, например, замышлялся восемь месяцев тому назад под предлогом итальянского крестового похода, который должен был быть возглавлен Францией. После стольких неудачных попыток пробраться в круг королевских семей, было бы не плохим политическим ходом под ложным предлогом заманить в бонапартистские сети дочь представителя старейшей европейской династии!

Но у Луи‑Наполеона были более веские причины, заставившие его прибегнуть к reculade {отступлению. Ред.} и применить тактику успокоения после того, как раздался трубный глас, призывающий к войне. Никогда еще за все его правление буржуазия не проявляла таких несомненных признаков недовольства, а ее тревога, вызванная лишь слухами о войне, вылилась в колоссальные потрясения на бирже, на сельскохозяйственных рынках и в промышленных центрах. Финансовые магнаты протестовали. Граф де Жермини, директор Французского банка, лично уведомил императора о том, что упорство в проведении опасного политического курса неизбежно приведет к потрясению коммерческой жизни всей страны.

Префекты Марселя, Бордо и других крупных торговых городов, докладывая о небывалой панике в торговых кругах, делали из ряда вон выходящие намеки на признаки нелояльности со стороны этих «друзей собственности и порядка». Г‑н Тьер счел этот случай подходящим для того, чтобы нарушить свое длительное молчание и открыто и резко критиковать в салонах, кишащих правительственными шпионами, «безумную политику» Тюильри. Давая обстоятельный политический и стратегический анализ шансов войны, он доказывал, что Франция не сможет избежать поражения, если только она не будет располагать в начале борьбы 400000 солдат, не считая тех, которых она должна держать в Алжире и тех, которых нужно оставить внутри страны. Даже правительственная «Constitutionnel»[65], хотя и в тоне притворного негодования, не могла не признать, что воинственный пыл Франции испарился и что подобно трусу она приходит в ужас от одной мысли о серьезной войне. G другой стороны, шпионы низшего ранга в один голос сообщали о насмешках, которые вызывает у населения одна только мысль о том, что деспот Франции собирается играть роль освободителя Италии, причем наряду с этими насмешками распеваются весьма непочтительные куплеты по поводу сардинского брака. Один из этих куплетов начинается словами:

«Итак на сей раз супругом Марии‑Луизы должен стать Плон‑Плон»[66].

Несмотря на инструкции, разосланные всем префектам с целью внести успокоение, и строго официальное опровержение слухов о какой бы то ни было опасности, угрожающей status quo {существующему положению. Ред.}, всеобщая паника далеко еще не улеглась. Прежде всего, здесь стало известно, что полубога из Тюильри заставили пойти дальше, чем он намеревался. Ходят слухи, что принцесса Клотильда, которая несмотря на свою молодость, обладает сильным характером, приняла предложение Плон‑Плона со словами: «Я выхожу за Вас замуж для того, чтобы обеспечить моему папе поддержку со стороны Франции. Если бы не было полной уверенности в этом, я не пошла бы за Вас». Она отказывалась дать свое согласие на обручение, пока ее отцу не будут даны «твердые гарантии» активной помощи со стороны Франции. Таким образом, Луи Бонапарт должен был подписать с Виктором‑Эммануилом оборонительно‑наступательный союз[67] – факт, о котором агенты Плон‑Плона постарались тотчас же поведать всей Европе на страницах «Independance belge». Этот Плон‑Плон и его свита фактически претендуют на то, чтобы в данный момент играть ту же роль, которую пришлось играть Персиньи в Булонской экспедиции, а Морни, Флёри и Сент‑Арно в ночь на 2 декабря, а именно: бросить Луи Бонапарта в Рубикон. Плон‑Плон, как вы знаете, не славится военной доблестью. Во время крымской кампании он представлял собой весьма жалкую фигуру, не обладая даже мужеством, необходимым для рядового солдата; он даже не умеет сохранять надлежащее равновесие при верховой езде. А между тем сейчас он является настоящим Марсом династии Бонапартов. Стать вице‑королем Ломбардии – это, по его мнению, очередной шаг на пути к трону Франции. Его друзья стали настолько нескромными, что их главарь, г‑н Эмиль де Жирарден, когда зашла речь о намерениях императора, осмелился заявить в присутствии почти двадцати человек: «О каком императоре вы говорите? Единственным, фактическим императором является тот, который находится в Пале‑Рояле»[68]. В то время как правительственные газеты для вида проповедуют мир, вестник Плон‑Плона – «Presse»[69] самым хладнокровным образом изо дня в день трубит о приготовлениях к войне. В то время как Луи Бонапарт демонстративно уговаривает Виктора‑Эммануила сдерживать мадзинистов, Плон‑Плон подстрекает короля к тому, чтобы «возбуждать их». В то время как Бонапарт составил свиту, которая должна сопровождать его двоюродного брата в Турин, из наиболее консервативных людей, подобно генералу Ньелю, Плон‑Плон, чтобы придать своему entourage {окружению. Ред.} видимость революционности, согласился ехать только при том условии, что его будет сопровождать г‑н Биксио, бывший министр Французской республики 1848 года. А в народе говорят: «Если Луи‑Наполеон не готов пойти на все, ничто не может быть более опасным, чем позерство Плон‑Плона и статьи, опубликованные его друзьями». Вот почему опасения все еще не улеглись. С другой стороны, все понимают, что Луи‑Наполеон совершил бы самоубийство, если бы, запуганный криками французской буржуазии и неодобрением европейских династий, отступил после того, как скомпрометирован Виктор‑Эммануил и воинственные мечты французской армии достигли высшей точки. Чтобы дать армии quid pro quo {одно вместо другого, замену. Ред.} , он, по слухам, намерен послать ее в какую‑нибудь заморскую экспедицию – в Марокко, Мадагаскар или какое‑нибудь другое отдаленное место, не значащееся в Венском трактате[70]. Однако, вопреки воле коронованного шулера, любое непредвиденное событие может привести к войне с Австрией.

Написано К. Марксом 28 января 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5563, 18 февраля 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

На русском языке публикуется впервые

 

Ф. ЭНГЕЛЬС

ФРАНЦУЗСКАЯ АРМИЯ

 

Парижская газета «Constitutionnel» недавно выступила с утверждением, имеющим целью доказать, что в случае войны Франция могла бы отправить за пределы страны армию в 500000 человек[71]. Согласно письму из Парижа г‑на Гайярде, опубликованному во вчерашнем номере «Gourrier des Etats‑Unis»[72], это заявление и цифры, на которых оно основывается, были переданы нашему парижскому собрату непосредственно самим императором, без ведома кого‑либо из его министров. Первый пункт этого заявления заключается в том, что если отозвать из отпуска всех солдат и не давать больше отпусков, то французская армия к 1 апреля этого года будет состоять из 568000 человек; если призвать всех рекрутов 1858 г., ее численный состав увеличится на 64000 человек; и если будет объявлена война, правительство может с полной уверенностью рассчитывать по крайней мере на 50000 добровольцев как из старых солдат, срок службы которых истек, так и молодых добровольцев. Все это в общем итоге дало бы 682000 человек, которые делятся, согласно нашему венценосному статистику, на следующие категории:

Пехота 390 978

Кавалерия 83 000

Артиллерия 46 450

Инженерные войска 12 110

Обоз 10 120

Гвардия 29 942

Прочие 49 000

Итого 621 600

В этом общем итоге допущена явная ошибка; недостает 60000 человек, которых императорское перо второпях позабыло отнести к какой‑нибудь категории. Но не в этом дело. Предположим, что цифра 682000 человек правильна. В случае войны в учебно‑запасных частях, которые в то же время являются внутренними гарнизонами, осталось бы 100000 человек. Они были бы поддержаны 25000 жандармов; а для Алжира было бы достаточно 50000 человек. Вычитая эти 175000 человек из полученного выше общего итога, имеем 507000 человек. Однако его величество опять умудрился куда‑то девать 10000 человек и производит вычитание не из 682000, а из 672000, и тем самым сокращает численный состав полевых войск до 497000 человек. Таким образом, согласно нашему авторитетному источнику, к 1 июня 1859 г. Франция может располагать для войны за своими пределами армией в 500000 человек, не производя никаких изменений в существующей организации армии.

Теперь посмотрим, из чего в действительности состоит французская армия. Существующая организация любой армии известным образом ограничивает возможности ее увеличения; батальоны, эскадроны, батареи соответствующего рода войск не могут иметь больше известного количества людей, лошадей и пушек, в противном случае будет нарушена система и сведены на нет тактические особенности каждого рода войск. Так, например, французские батальоны, в составе восьми рот каждый, не могли бы удвоить численность своих рот, обычно насчитывающих 118 бойцов, не делая необходимым коренное изменение начального и батальонного обучения солдат; равным образом французские батареи не могли бы увеличить число своих пушек с шести до восьми или двенадцати, не вызывая подобных же последствий; в обоих случаях роты и батареи сделались бы крайне громоздкими, если бы они не членились на более мелкие подразделения. Таким образом, организация любой армии ставит известный предел ее численному составу; и если уж эти пределы превзойдены, то становятся необходимыми новые формирования. Однако, поскольку их нельзя скрыть от общественности, если они уже созданы в каком‑то количестве, и поскольку, как заявляет «Constitutionnel», пока нет необходимости в новых формированиях, мы можем принять организационную структуру армии такой, какой она была в самом конце войны с Россией[73], в качестве предела того количества, которое армия способна вместить в настоящее время.

Французский линейный батальон пехоты с его сложной организацией из шести линейных и двух отборных рот вряд ли может иметь в своем составе более 1000 человек. В таком случае 100 линейных полков, в каждом из которых по три батальона, насчитывали бы 300000 человек. Мы умышленно включаем третий батальон, ибо, хотя вплоть до войны с Россией он фигурировал всего лишь в качестве учебно‑запасного батальона, он затем был мобилизован, и в каждом полку образованы три дополнительных учебно‑запасных роты, которые, без сомнения, еще существуют. Эти 300 учебно‑запасных рот дадут в общем итоге около 36000 человек. 20 батальонов chasseurs a pied {пеших стрелков. Ред.} , которые должны вести бой скорее отдельными ротами, чем целыми батальонами, могут иметь большую численность; каждый из них насчитывает около 1300 человек и, таким образом, их общая численность составляет 26000 человек, причем у них почти нет учебно‑запасных подразделений, ибо они получают большое количество людей из других полков. Гвардия состоит из двух дивизий пехоты, и ее полки, вплоть до заключения мира с Россией, имели только по два батальона каждый, что соответствует утверждению «Constitutionnel», согласно которому пехота гвардии будет состоять из 18 батальонов, т. е. из 18000 человек. Вышеуказанные части составляют всю французскую пехоту, за исключением войск, предназначенных для службы в Африке. Последние состоят из 9 батальонов зуавов, насчитывающих 9000 человек и кроме того около 500 человек в учебно‑запасных ротах; 3 дисциплинарных батальона (зефиров), или 3000 человек, и 9 батальонов алжирских (туземных) стрелков, которые, в полном своем составе, будут насчитывать 9000 человек[74]. Таким образом, общий численный состав французской пехоты можно суммировать следующим образом:

Линейные части, включая учебно‑запасные, – 336000 человек в 300 батальонах и 300 учебно‑запасных ротах. Стрелки – 26000 человек в 20 батальонах. Гвардия – 18000 человек в 18 батальонах. Зуавы – 9500 человек в 9 батальонах. Зефиры – 3000 человек в 3 батальонах. Алжирские туземные стрелки – 9000 человек в 9 батальонах.

В общем итоге 401500 человек в 359 батальонах и 300 учебно‑запасных ротах.

Из этого числа 36500 человек принадлежат к учебно‑запасным ротам, иными словами на действительной военной службе во Франции и за ее пределами состоит 365000 человек.

Считалось, что французская кавалерия в 1856 г. состояла из 12 полков тяжелой кавалерии – 72 эскадрона и 12 учебно‑запасных эскадронов – 14400 человек в строю и 1800 человек в запасе; 20 линейных полков – 120 эскадронов и 20 учебно‑запасных эскадронов – 24600 человек в строю и 3820 человек в запасе; 21 полк легкой кавалерии – 126 эскадронов и 21 учебно‑запасной эскадрон – 27100 человек в строю и 4230 человек в запасе; 4 африканских полка – 16 эскадронов и 4 учебно‑запасных – 3000 человек в строю и 450 человек в запасе; 3 туземных полка – 12 эскадронов – 3600 человек в строю.

В общем итоге 346 строевых и 57 учебно‑запасных эскадронов – 72700 человек в строю и 10300 человек в запасе. К этому числу надо добавить кавалерию гвардии – 30 строевых эскадронов – 6000 человек в строю.

Общий итог – 376 строевых, 57 запасных эскадронов – 78700 человек в строю и 10300 человек в запасе.

Однако нельзя забывать, что хотя с 1840 г. были достигнуты большие успехи в улучшении пород лошадей во Франции, все же лошади, выведенные в этой стране, исключительно малопригодны для кавалерийской службы. Только в результате огромных усилий и расходов за последние годы оказалось возможным снабдить кавалерию, да и то не блестяще, по преимуществу французскими лошадьми. Впрочем, это справедливо только для армии мирного времени, когда требуется едва ли больше 50000 лошадей; и несмотря на возможность снабжать армию лошадьми из Алжира, пришлось купить много лошадей за границей, среди которых оказалось не малое количество ранее проданных кавалерией других стран ввиду их непригодности для строевой службы. В настоящий момент лошади для французской кавалерии покупаются в Германии, и австрийское правительство только недавно воспретило вывоз лошадей через свою юго‑западную границу. При наличии всех этих трудностей не приходится опасаться, что французская кавалерия когда‑либо превзойдет указанные выше цифры или что, за исключением небольшой части кавалерии, имеющей алжирских лошадей, она когда‑либо отличится в бою, разве что благодаря завоеваниям она получит большее количество хороших лошадей, нежели то, какое она имеет теперь.

Артиллерия, включая артиллерию гвардии, возможно, насчитывает около 50000 человек с 207 батареями полевой артиллерии или 1242 пушками. Из этого числа по крайней мере 5000 человек принадлежит учебно‑запасным батареям. Численность инженерных войск не превышает 9000 или 10000 человек, но мы, вслед за «Constitutionnel», будем считать, что их 12000. Обоз, рабочие роты, медицинский персонал и т. д. – все нестроевые – насчитывают в военное время около 11000 человек. Таким образом, максимальное число людей, которое могла бы вместить французская армия при ее нынешней организации, равняется следующему:

 

 

Этот результат вполне согласуется с обычными мероприятиями по комплектованию французской армии. Каждый год 100000 молодых людей призываются в ее ряды, но раньше в мирное время фактически направлялось в полки только 60000 человек, и так как они были обязаны служить семь лет, то армия не могла превышать 400000 или 420000 человек. Однако при Луи‑Филиппе действительный срок службы редко превышал четыре – пять лет, так что в то время фактическая численность армии была не более 300000 человек, а остальные находились в отпуску. Но, так как с тех пор были приданы один дополнительный батальон к каждому пехотному полку, один дополнительный эскадрон к каждому кавалерийскому полку и кроме того была образована гвардия[75], то организационная структура армии настолько разрослась, что ее численность можно довести почти до 600000 человек; и едва ли Франция, за исключением случая оборонительной национальной войны, когда‑либо будет одновременно иметь большее количество обученных солдат.

Итак, если мы возьмем приведенные нами выше цифры и прибавим к ним 49000 жандармов, муниципальных гвардейцев и никому не известных «прочих», которые «Constitutionnel» включает для получения своего итога, то общее число почти совпадает с тем составом, который согласно этой газете должна иметь армия к 1 апреля 1859 года. Однако здесь начинается расхождение. В нашем окончательном итоге фигурируют учебно‑запасные подразделения, 300 рот и 57 эскадронов, которых едва хватает для предварительного обучения и организации 46800 пехотинцев и кавалеристов, ныне состоящих в них. Предположим, что они будут внезапно отозваны для того, чтобы дать место новым рекрутам и заполнить в полках места тех, которые уже окончили срок службы; в таком случае, какое же число рекрутов должны были бы обучить эти учебно‑запасные подразделения? 100000 рекрутов набора 1859 г. и по крайней мере 20000 необученных добровольцев, а всего 120000 человек, т. е. на 70000 больше, нежели учебно‑запасные подразделения могут принять. Но тогда несомненно, что между 1 апреля и 1 июня три учебно‑запаспые роты каждого пехотного полка должны вырасти до размеров полного батальона, а также для каждого кавалерийского полка должны быть созданы два учебно‑запасных эскадрона вместо одного. Ибо если теперь, когда вся армия несет лишь гарнизонную службу, учебно‑запасные подразделения являются попросту пересыльными пунктами для рекрута, из которых он, еще необученный или полуобученный, как можно скорее отсылается в свой полк, чтобы там пройти обучение, то не следует забывать, что во время войны, когда армия несет боевую службу, учебно‑запасное подразделение должно снарядить и обучить солдата в полной мере, так, чтобы он мог вступить в полк подготовленным для службы в армии. Таким образом, утверждая, что французская армия может увеличить свой состав до 700000 человек, не прибегая к новым формированиям, «Gonstitutionnel» очень сильно отходит от истины. Сформирование же 100 учебно‑запасных батальонов из 300 учебно‑запасных рот и 57 дополнительных учебно‑запасных эскадронов потребует отозвания из рядов действующей армии по крайней мере 2000 офицеров и 10000 унтер‑офицеров как раз тогда, когда их служба всего более нужна.

Однако предположим, что будет набрано 700000 человек, – а мы вовсе не утверждаем, что Франция в самом начале войны не сможет набрать такого количества молодых людей, – сколько же из этих 700000 будет пригодных для службы солдат? Не более 580000 человек, а из них, согласно «Gonstitutionnel», 50000 человек должны оборонять Алжир. Жандармов и прочих для внутренней службы мы должны брать не в количестве 25000, но придерживаться первоначального исчисления «Constitutionnel», а именно 49000. Таким образом, остается 481000 человек. Однако наш венценосный собрат по перу должно быть слишком уверен в устойчивости своей династии, если он думает, что ее защита может быть доверена только 120000 необученных рекрутов, 49000 жандармов и прочей военной полиции. Учебно‑запасных частей едва ли хватит для образования гарнизонов более важных крепостей, исключая Париж и Лион. Эти два города Луи‑Наполеон ни за что не доверил бы необученным рекрутам; и хотя «Constitutionnel» думает, что 40000 человек вполне достаточно для того, чтобы держать их в своих руках, можно наверняка сказать, что 100000 человек будет не слишком большой цифрой для этой цели. Однако, если мы вычтем 100000 человек, необходимых для охраны больших городов внутри Франции и ее роялистского юга, численность всей армии, которой можно располагать для войны за пределами страны, уменьшится до 381000 человек. Из этого числа по крайней мере 181000 человек должны были бы составлять обсервационную армию на бельгийской, немецкой и швейцарской границах, и для нападения на Италию осталось бы только 200000 человек. Мы утверждаем, что 150000 австрийцев, на их сильной позиции на Минчо и Адидже, равны по силе по крайней мере 300000 французов и сардинцев, и если действительно начнется война, то в один прекрасный день они могут это доказать.

Написано Ф. Энгельсом 31 января 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5568, 24 февраля 1859 г. в качестве передовой.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

 

Ф. ЭНГЕЛЬС

ВОЕННЫЕ РЕСУРСЫ ГЕРМАНИИ

 

Недавнее хвастовство Луи‑Наполеона относительно численности вооруженных сил, которые он в состоянии выставить против Австрии, вызвало аналогичные заявления немецких газет о военных ресурсах, которые вероятно будут объединены против него в случае войны. Однако эти заявления в общем могут лишь в ничтожной степени претендовать на точность и основательность, и в связи с этим мы вынуждены были обратиться к первоисточникам и официальным документам за фактами и цифрами, которые теперь и доводим до сведения читателей.

Австрийская армия, безусловно, значительно сильнее всех тех армий, которые были бы выставлены против Франции в случае такой войны. Ее пехота состоит из 62 линейных полков (в каждый полк входят один гренадерский, четыре линейных и один учебно‑запасной батальон), равных 310 строевым батальонам и 62 учебно‑запасным батальонам; 14 пограничных полков (из двух полевых и одного резервного батальона каждый), составляющих в целом 28 строевых и 14 резервных батальонов (помимо одного отдельного батальона) и 32 стрелковых батальона. Австрийские батальоны численно не одинаковы, так как они имеют в

своем составе от четырех до шести рот. При полной укомплектованности пехота будет иметь следующую численность:

Линейные войска __ 370 000 чел.

Полки с Военной границы[76] __ 55 000»

Стрелковые войска __ 32 000»

Итого, включая учебно‑запасные подразделения __ 457 000 чел.

Линейные и пограничные полки вооружены гладкоствольными пистонными ружьями, замки которых имеют своеобразную, отнюдь не блестящую конструкцию, но все же эти ружья довольно неплохие. В пограничных полках каждая рота имеет 20 нарезных ружей. 32 батальона стрелков полностью снабжены нарезными ружьями, но их дальнобойность намного меньше, чем у французского нарезного ружья Минье или английского Энфилд. Пехота является во всех отношениях первоклассной, и австрийские солдаты не уступают солдатам любой европейской страны, хотя по сравнению с английской или прусской пехотой, где каждый солдат вооружен нарезным дальнобойным ружьем, неблагоприятно сказывается худшее вооружение. По сравнению с французскими и русскими войсками такое невыгодное положение не будет иметь места, если не принимать в расчет 20 батальонов французских стрелков и если не изменится вооружение французской линейной пехоты.

Австрийская кавалерия насчитывает 16 полков тяжелой кавалерии и 24 полка легкой кавалерии – первые состоят из 6, вторые – из 8 эскадронов, помимо одного учебно‑запасного эскадрона на полк. Эскадрон тяжелой кавалерии имеет в своем составе 194 человека, эскадрон легкой кавалерии – 227 человек. В таком составе австрийский кавалерийский полк сильнее, чем французская кавалерийская бригада. В целом это составляет 67000 человек, обеспеченных превосходными лошадьми, причем большая часть легкой кавалерии комплектуется из двух национальностей, прирожденных наездников: венгров и поляков. Нет сомнения, что эти 67000 человек были бы сильнее 81000 кавалеристов Франции, которых предполагает выставить Луи‑Наполеон. В настоящее время австрийская кавалерия, несомненно, не имеет себе равной.

Артиллерия состоит из 12 полков полевой артиллерии по 13 восьмиорудийных батарей каждый, 1 полка береговой артиллерии и 1 ракетного полка из 20 батарей, а всего – 1248 орудий, 240 ракетных установок и 50000 человек. Саперы, медико‑санитарная служба и др. составляют дополнительно около 20000 человек.

В целом вся армия в мирное время, включая обоз и пр., насчитывала бы от 580000 до 600000 человек. Из них около 200000 обычно, а также и в настоящее время, находятся в отпуске и лишь 400000 человек состоит на действительной службе. Однако не только эти 200000, но и 120000 резервистов (уволенных после восьмилетней службы и подлежащих призыву еще на два года) могут быть призваны в случае войны, и, если верить утверждениям австрийских авторов, все они могут быть поставлены под ружье в течение 14 дней. И все же ресурсы империи этим не исчерпываются. Военная граница освобождена от обязанности выставлять резервистов, но там каждый мужчина является солдатом до 60‑летнего возраста и в любой момент может быть вызван в свой полк. В 1848 г. эта область дала войска, которые спасли Радецкого в Италии, а с ним и австрийскую монархию. Еще не изгладились из памяти воспоминания о том, как формировались и отправлялись в Италию батальон за батальоном этих дюжих славонцев; между прочим, армия, которая отбила Вену у повстанцев, имела такой же контингент[77]. Эта область, войска которой в обычных условиях ограничены 55000 человек, может, в случае необходимости, выставить 200000 солдат. Итак, австрийская армия с резервистами и лишь 80000 солдат с Военной границы насчитывали бы полных 800000 человек, к которым, по мере организации батальонов, можно добавить еще свыше 100000 солдат с Военной границы. Таким образом, одна Австрия, при наличии необходимых денежных средств, располагала бы достаточными силами для защиты своих итальянских владений от нападения объединенных сил Франции и Пьемонта.

Следующей державой является Пруссия. Пехота этого королевства состоит из 36 линейных и гвардейских полков, имеющих в своем составе 108 батальонов; 9 резервных полков, состоящих в свою очередь из 18 батальонов; вместе с 8 резервными батальонами и 10 стрелковыми батальонами это составляет всего 144 батальона, насчитывающих, в военных условиях, около 150000 человек. Прибавим сюда ландвер первого призыва – 116 батальонов – около 120000 человек, в итоге получится 270000 человек. Во время войны 8 резервных батальонов преобразуются в 36 учебно‑запасных батальонов для 36 линейных и гвардейских полков, а 9 резервных полков с соответствующими 9 батальонами ландвера предназначены для гарнизонной службы; таким образом, действующие полевые войска составят 228 батальонов, насчитывающих около 230000 человек.

Кавалерия состоит из 38 линейных полков, по 4 эскадрона в каждом, а всего 152 эскадрона, и 34 полков или 136 эскадронов ландвера первого призыва, т. е. около 49000 человек.

Артиллерия состоит из 9 полков по 11 восьмиорудийных батарей и 4 рот для несения службы в крепостях – всего 792 полевых орудия и 20000 человек.

Инженерные войска, обоз и пр. составят в общем 40000 человек.

Таким образом, в целом, Пруссия располагает армией в 380000 человек линейных войск и ландвера первого призыва, из которых по меньшей мере 340000 человек готовы начать кампанию. Ландвер второго призыва не организован и практически предназначается лишь для несения службы в крепостях. В случае войны, однако, он может быть приведен в состояние удовлетворительной готовности приблизительно в течение четырех месяцев, если говорить о пехоте и артиллерии; кавалерия же вряд ли будет достаточно пригодна для несения полевой службы. Во всяком случае можно смело рассчитывать на 100000 или 120000 человек ландвера второго призыва, которые освободят от несения гарнизонной службы такое же количество линейных войск. Таким образом, Пруссия может собрать армию в 500000 человек; кроме того, имеется большое количество обученных строевой службе, которых ландвер первого призыва при существующей организации не смог бы вместить и которые могли быть использованы для формирования новых частей.

В связи с тем, что срок службы в прусской армии непродолжителен (3 года) и весь состав ландвера первого призыва не был в рядах армии в среднем от 4 до 5 лет (с незначительными перерывами), в начале войны она по качеству личного состава будет уступать австрийской армии. Однако пруссаки имеют значительную склонность к военному делу, и поэтому достаточно несколько недель военных действий, чтобы они стали хорошими солдатами. Пруссия должна бояться лишь первого или первых двух месяцев войны. При условии, когда больше половины армии состоит из ополчения, она плохо приспособлена для наступательной войны, но тем лучше она будет действовать в оборонительной, так как нигде, за исключением Швейцарии[78], нет такой армии, как в Пруссии, которая бы имела под ружьем всю нацию. Что же касается вооружения, то вся гвардия и по одному батальону в каждом линейном полку вооружены новыми игольчатыми ружьями, имеющими дальнобойность в 1000 ярдов и, наряду с английскими нарезными ружьями Энфилд, они по дальнобойности превосходят все другие ружья, находящиеся в настоящий момент на вооружении. Остальные линейные войска вооружены ружьями обычного образца, которые, однако, весьма несложным способом были нарезаны по принципу Минье и мало уступают по дальности и точности стрельбы настоящим нарезным ружьям Минье. Ландвер первого призыва, когда он будет набран, также получит игольчатые ружья. Таким образом, прусская пехота имеет наилучшее вооружение в Европе, если не считать английской пехоты.

Австрия формирует первый, второй и третий армейские корпуса для немецкой союзной армии, а Пруссия – четвертый, пятый и шестой. Седьмой формирует Бавария. Она обязана выставить обычный контингент в 36500 человек и резерв в 17800, а всего – 54300 человек. Но баварская армия насчитывает значительно больше, а именно: 54 батальона – 54000 человек пехоты, 56 эскадронов – 9000 человек кавалерии, 224 орудия и 5600 человек артиллеристов, кроме того, инженерные войска и т. д., а всего более 72000 человек, не считая резерва, в котором состоят все уволенные с действительной службы солдаты в возрасте от 27 до 40 лет; они могут быть использованы для новых формирований. Восьмой корпус насчитывает по контингенту и резерву:

 

 

Девятый корпус по контингенту и резерву должен насчитывать 36000 человек, однако армии, составляющие его, в действительности насчитывают 44000 человек.

Десятый корпус должен насчитывать 42000 человек и мы предполагаем, что составляющие его армии будут иметь примерно такое количество. Резервная дивизия (контингент малых государств) насчитывает около 17000 человек. Таким образом, в общем итоге мы имеем:

Австрия 800 000 чел.

Пруссия 400 000»

Бавария 70 000»

Восьмой корпус 45 000»

Девятый корпус 44 000»

Десятый корпус 42 000»

Резервная дивизия 17 000»

Всего 1 418 000 чел.

Из числа этой колоссальной военной силы последние пять ее составных частой, всего 218000 человек, находятся всегда в полной боевой готовности и представляют собой лишь регулярные силы мирного времени соответствующих государств, после призыва всех, находящихся в отпуску. Эти государства поэтому могли бы легко выставить еще от 100000 до 150000 человек, но так как для них не существует никакой организации, мы не учитывали их вовсе, также как и прусский ландвер второго призыва. Австрия может безусловно поставить под ружье 700000 человек в двухнедельный срок. В Пруссии призыв военного резерва (отпускников) занял бы еще меньше времени, и в результате линейные части были бы доведены до полного состава в 225000 человек. Таким образом, в течение двух недель Германия может выставить 1150000 человек, месяц спустя – еще 270000 человек. И даже после этого она будет иметь в своем распоряжении весь прусский ландвер второго призыва, весь баварский резерв и примерно 100000 солдат с австрийской Военной границы. Когда же эти ресурсы будут исчерпаны, то тогда, и только тогда, станут необходимы чрезвычайные меры.

Таким образом, военные силы, находящиеся в распоряжении Германии, настолько велики, что, если они будут под единым и твердым руководством, ей нечего бояться одновременного нападения Франции, Италии и России. Но будут ли вооруженные силы использованы таким образом, является, конечно, сомнительным; но, в случае если во всеобщей войне мелкая зависть, нерешительность и рутина будут затруднять действия этих армий и приведут к поражению, нынешние правительства Германии могут упаковывать свои чемоданы: им вскоре придется удирать. Германия 1859 г. так же отличается от Германии времен Базельского мира, Йены, Аустерлица и Ваграма[79], как нынешняя Франция от революционной Франции 1793 г., ибо 1848 г. хотя и не привел к большим результатам, все же пробудил национальные чувства немцев во всех уголках страны, даже среди тех, кого ранее обвиняли во франкофильстве. Луи‑Наполеон может еще пытаться разыгрывать роль освободителя Италии, но он не осмеливается делать это на Рейне; и даже если бы он добился частичного успеха в войне, то этим он лишь вызвал бы революцию в Германии, которая привела бы к его полному поражению и своим примером поставила бы под угрозу его же собственный уже шатающийся трон.

Написано Ф. Энгельсом 10 февраля 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5582, 12 марта 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

На русском языке публикуется впервые

 

Ф. ЭНГЕЛЬС

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 242; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:


⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒


Мы поможем в написании ваших работ!
.
.
© 2014-2024 — Студопедия.Нет — Информационный студенческий ресурс. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав (0.4)