IX. Закладка масонского Храма 16 страница
— Неужели нет больше надежды? — прошептал он, не выдерживая тяжёлого молчания.
Доктор Бертран покачал головой:
— Надежда есть, пока есть искра жизни. Но… не скрою, что искра эта может ежесекундно угаснуть.
Лео закрыл лицо руками и тяжело упал в кресло с глухим стоном, в ответ на который скрипнула дверь, пропуская барона Джевида Моора.
Холодные и пронзительные глаза старого масона сразу охватили все подробности печальной картины. Обменявшись быстрым взглядом с молодым врачом, он сделал повелительный знак, повинуясь которому, молодой квартерон осторожно положил руку неподвижной больной на постель и, прикрыв её бледное лицо легким кисейным покрывалом, тихо вышел из комнаты.
Лорд Дженнер ничего не заметил, поглощённый своей печалью. Он очнулся из своего полузабытья только тогда, когда сильная рука дяди тяжело опустилась на его плечо.
— Ах… Это ты, дядя, — равнодушно произнёс он глухим хриплым голосом. — Что тебе надо? Ты видишь, я не способен говорить о чём бы то ни было, пока моя жена в таком виде.
Беспомощное отчаяние жеста, которым Лео указал на больную, по-видимому, совсем не тронуло старого масона. Рука его ещё тяжелей легла на плечо племянника, когда он заговорил твёрдо, уверенно и спокойно.
— Я пришёл, чтобы напомнить тебе то, о чём ты, кажется, начал забывать, — о твоём долге, о твоей клятве… Я знаю, что ты любишь эту… молодую женщину. Но именно поэтому, что ты её любишь, ты должен понять, что легче оплакивать её мертвой, чем расставаться с живой, что в данном случае должно было бы случиться рано или поздно…
|
|
|
Лорд Дженнер, медленно подняв голову, произнёс с безграничным недоумением.
— Расстаться?.. Зачем?.. Она моя жена…
— Но она не леди Дженнер, — резко перебил лорд Моор. — Надеюсь, ты не позабыл этого… Никогда твоя мать, никогда мы не дадим согласия на этот брак…
— Почему? — все так же глухо произнес Лео. — Гермина — еврейка.
— Нет… Твоя возлюбленная жена христианка, и притом по убеждению.
— Откуда ты знаешь? — произнес Лео. — Гермина не могла бы скрыть от меня…
Лорд Моор презрительно пожал плечами.
— Ты совершенно обабился за это время, Лео. Твоя Гермина — маленькая дурочка, как ты её называл, оказалась умней тебя. Она сумела скрыть своё крещение… Ты знаешь, от «нас» ничего не укроется… И я повторяю тебе, что Гермина — верующая католичка, чем и объясняется её появление посреди шайки фанатиков.
Ты положительно потерял всякую способность рассуждать… Иначе ты и сам понял бы, что значит поведение твоей жены среди шайки фанатиков, поклоняющихся Распятому… Понял бы и то, что тебе придётся расстаться с ней рано или поздно. Это ты, надеюсь, понимаешь, несчастный?..
|
|
|
— Я всё понимаю, дядя, — тихо проговорил лорд Дженнер. — И, пожалуй, готов благодарить тебя за напоминание того… чего всё равно не забудешь… Но если она умрёт… Я не знаю, переживу ли я, и если сможешь — пожалей меня… Не желай ей смерти, дядя. Твои желания слишком часто исполняются, а исполнение этого было бы моим смертным приговором…
— Несчастный! — вскрикнул старый масон. — Подумай о братьях. Я могу нарушить статуты ради тебя, но они никогда не отступят от правил… Ты не можешь освободиться никогда, никакой ценой…
— Оставь это, — усталым голосом перебил Лео. — К чему говорить теперь… Подожди… Передо мной ещё полгода отпуска — свободы. Я хочу вырвать у смерти Гермину и ни о чём другом думать не могу… Когда она выздоровеет, — если выздоровеет, — прибавил он дрогнувшим голосом. — Тогда подумаем, что делать… Тогда обещаю тебе… поговорить разумно… А теперь, прошу тебя, оставь меня…
Лорд Моор махнул рукой. Недобрая улыбка скривила его тонкие губы. Он смерил племянника полупрезрительным, полусострадательным взглядом и вышел, тихо затворив за собою двери. Лео проводил его глазами, и с громким хриплым стоном, как смертельно раненый зверь, упал на колени возле постели, зарывшись лицом в белые простыни, покрывавшие неподвижное тело больной.
|
|
|
Воспоминание об этом разговоре не покидало Гермину с той минуты, когда к ней вернулось сознание.
Учёный врач не подозревал, что лежащая в летаргии женщина, не могущая шевельнуть пальцами или открыть глаза, слышит всё, что говорится вокруг неё, причём слышит с той обострённостью, которая появляется, когда действует одно лишь чувство при полном замирании остальных.
Во время долгих припадков больная слышала малейший шум вокруг себя. Тихие шаги, осторожный шёпот в третьей комнате не могли ускользнуть от её болезненно обострённого слуха, который всё воспринимал как бы машинально, не доводя до сознания воспринятого.
Только теперь начала припоминать выздоравливающая всё собравшееся во время болезни, все впечатления… Стала задумываться, разбирая их значение…
И всё чаще вспоминала слышанный ею разговор, значение которого казалось ей всё страшней и многозначительней. И страх, усиливающийся в её сердце, мешал ей отдаться счастливому настроению, которое испытывает каждый больной, возвращаясь к жизни, окружённый нежными заботами, искренней любовью мужа, человека, ближе и дороже которого у Гермины никогда не было…
|
|
|
Ужасное святотатство в часовне, посвящённой Богоматери, уже было забыто, благо следствие, которое велось «с примерной энергией», по уверению газет, по крайней мере не могло ни найти виновных, ни даже установить личность убитой девушки.
Сообщающие столь «печальный факт» газеты спешили заверить публику, что зверская шайка «Чёрной руки», совершившая гнусное насилие над девушкой (о святотатственных подробностях умышленно не упоминалось ни единым словом), что шайка эта, очевидно, перекочевала в другое место, напуганная энергичными действиями властей.
Читая подобные уверенные «разъяснения» и «сообщения» во всех местных листках и газетах, легкомысленное южное население понемногу успокаивалось и в конце концов позабыло святотатство, совершённое в часовне, которая так и осталось закрытой под предлогом «следствия», так что паломники ограничивались молитвой у подножия статуи Мадонны.
Ещё менее помнили об уличной драке в день ужасного преступления. Драку эту так искусно превратили в простой скандал, в «буйство пьяной черни», что зловещее значение богоборческой комедии совершенно исчезло.
Публика успокоилась, чего и хотели достигнуть масоны, преследующие свои особые цели.
А Лысая гора поднималась на горизонте, мрачная и молчаливая, с постоянным белым облаком над обнажённой вершиной, как постоянная угроза над легкомысленным шумным и богатым городом, позволившим украсть у себя веру и позабывшим, что Бог «поругаем не бывает»…
XIV. «Рабочий день»
На тенистом балконе виллы «Маргарита» было тихо и прохладно, но сквозь живую решётку ползучих роз и виноградных листьев вместе с весёлым уличным шумом проникали золотистые лучи утреннего солнца. Светлые пятна причудливо играли на мраморном полу террасы, меняя цвета и формы при каждом дуновении морского ветерка, освежающего раскалённый воздух.
То тут, то там вспыхивали то изумрудно-зелёным, то прозрачно-лиловым или рубиновым блеском громадные кисти разноцветного винограда, свешивающиеся сквозь бронзовую решётку балконного потолка. А вокруг ещё недозревших гроздьев раннего, или весеннего, винограда благоухали уже расцветающие розы, то пурпурно-тёмные, то снежно-белые, то золотисто-палевые, то ярко-розовые.
Выздоравливающей Гермине отрадно было сидеть в этой благоухающей тени, прислушиваясь к звукам музыки, доносящейся со всех сторон порта, сливавшейся в стройную гармонию, порою сменявшейся самыми разнообразными мотивами, — то полными тихой сладкой грусти, то весёлыми и залихватскими. Музыкальное цветное население Сен-Пьера выражало звуками все свои настроения, переходя от мрачной печали, доходящей до отчаяния, к безудержному веселью самой бесшабашной удали.
Гермина прислушивалась к волнам мелодий, доносящихся до неё со всех сторон, то замирая вдали, то вспыхивая с новой силой и яркостью. Она припомнила, что народный праздник «рабочий день» — 1-е мая, установлением которого масоны хотели заставить католические народы забыть, что месяц май посвящен Пресвятой Деве, что 1-го мая во всех церквах начинают читать акафисты «Пречистой Деве Марии»…
Гермине хотелось присоединиться к верующим, молящимся у алтарей Богоматери, но она ещё недостаточно окрепла, чтобы решиться выйти из дома одной. Вот если бы с ней была её верная Луиза…
Прелестное лицо Гермины омрачилось. Куда девалась поверенная всех её тайн?
Этот вопрос не в первый раз вставал перед Герминой с тех пор, как, вернувшись в сознание, ей пришлось узнать об отсутствии Луизы, которую она постоянно звала даже в бреду. Лорд Дженнер сообщил ей, что камеристку будто бы многие видели на пароходе, отходящем в Европу, в сопровождении красивого молодого человека.
Ослабевшее сознание Гермины удовлетворилось сначала этой басней, но чем более крепла выздоравливающая, тем загадочней и непонятней становилось ей бегство Луизы, которое Лео находил простой и «весьма естественной развязкой маленького любовного романа».
«Он мог этому поверить, — думала Гермина. — Лео ведь не знал Луизы и наших взаимных отношений… Он всё же английский аристократ, для которого прислуга не более, чем говорящие машины. Он с недоумением глядел на меня, когда я протягивала руку кому-нибудь из рабочих плантаций маркиза Бессон-де-Риб, или целовала одну из горничных. Лео, конечно, мог поверить отъезду Луизы с возлюбленным или женихом. Но я-то её знаю и не могу найти вполне естественным подобный отъезд…»
Гермина углубилась в воспоминания последних дней, припоминая свои разговоры с Луизой. Никогда не скрыла бы от госпожи-подруги своей любви её камеристка… Ведь говорила же она ей о первых трёх ухаживателях. Почему же стала бы скрывать существование четвёртого так старательно, что в душу леди Дженнер не закралось ни малейшего подозрения. И с какой целью скрывать своё увлечение или любовь, когда Гермина от души порадовалась бы счастью Луизы и всеми мерами способствовала бы её браку…
Правда, она была больна… Но именно поэтому Луиза не бросила бы больную госпожу добровольно.
Луиза могла уехать только увезённая насильно… Но кто мог, увезти её и зачем?..
Ей сказали, что Луиза «исчезла», уехав на пароходе, ушедшем в Европу, перед счастливым переломом болезни леди Дженнер, то есть около месяца назад. Но Гермина смутно чувствовала её отсутствие во всё время своей страшной болезни.
Первое мая совпало с началом «выборной агитации», и масонство решило использовать это совпадение для своих целей.
В то время, как верующие христиане преклоняли колена в храмах, перед алтарями, на которых изображение Мадонны утопало в белоснежных цветах, на улицах собирались толпы фабричных для торжественного шествия с рабочими знамёнами. Хотя день был не праздничный, простой вторник, но все фабрики, заводы и конторы бездействовали, и даже в гавани прекратилась погрузка и разгрузка судов, ибо чёрные, жёлтые и коричневые грузчики получили от масонского радикального выборного комитета строжайший приказ явиться к «исполнению первой обязанности гражданина».
На самом деле эта «первая обязанность гражданина» состояла в том, чтобы выпить наибольшее количество спирта в том или ином виде.
«Центральный выборный комитет», по обыкновению имеющий своё местопребывание в Сен-Пьере, не жалел денег на выпивку. На политическом языке это систематическое спаивание рабочего люда именовалось «пробуждением самосознания» и «развитием чувства гражданского долга».
В результате все эти «пробуждения» оканчивались беспробудным сном к вечеру. Но утром «гражданские чувства» развились пока только до шумного веселья, выражающегося в пении излюбленных злободневных куплетов, в беспрерывной стрельбе из допотопных «ружей» всех наименований и конструкций, из бешеных танцев, получивших в Европе почётную известность под названием «кэк-у ока», «ой-ра» и так далее…
В Сень-Пьере первого мая 1902 года все эти классические танцы отплясывались на улицах, площадях и перекрёстках, — повсюду, где было достаточно места и немного тени… А «прохладительные» напитки являлись повсюду как-то сами собой, к вящему удовольствию «свободных граждан свободной республики»…
Наступил великий и радостный день для этих разноцветных граждан Мартиники, тот день, которого дожидались иногда целыми годами, день торжества «выборного начала», когда каждый «гражданин» имел возможность продать свой голос и… своё убеждение по самой высокой цене.
Впрочем, об убеждениях мало кто думал, и никто не говорил. К чему поминать мёртвых или, по меньшей мере, безвестно отсутствующих… Зато голоса росли в цене с головокружительной быстротой. Работали искусные антрепренёры, «предприниматели», берущие на себя «организацию партий», которые потом их перепродавали по возрастающей цене, иногда по два и по три раза.
Имена этих опытных «выборных агентов», конечно, все знали, о них писалось в газетах, перед ними заискивали… вплоть до окончания выборов… Ещё бы! Ведь какой-нибудь чёрный Джим Бум, или желторожий Квен Соб «представлял» собой 2-3-5 тысяч таких же жёлтых или чёрных «полноправных граждан», которые вопили во всё своё пьяное горло по команде своих «политических» вождей «ура кандидату радикалов»… или «долой белого клерикала… Не надо ханжи… Да здравствует интернациональная социальная республика»…
И шли социал-республиканцы к выборным ящикам, шли, пошатываясь, опускать свои бюллетени, избирать «представителей» своей страны. Причём случалось не раз, что искусным манёвром противнику «намеченного голосом народа» удавалось перекупить подходящую ораву «граждан» и убедить их путём раздачи мелкой монеты и крупных сосудов с ромом в превосходстве «белого клерикала» над красным радикалом или чёрным социалистом. Розданные бюллетени спешно заменялись другими и опускались в урну дрожащими руками пьяных граждан, сплошь и рядом не умеющих даже прочесть того, что они опускали в «урну» в этот «торжественный» день…
На этот раз, впрочем, до развязки ещё не доходило, ибо выборы были назначены на 7 мая, или на 14, в случае перебаллотировки. Первого же числа праздновали только «рабочий день», пользуясь им для «подготовки» выборщиков.
Для этой цели на главных площадях назначены были «митинги», для которых «ораторов» выписывали отовсюду… до Парижа включительно. Выборы этого года имели особое значение, так как боролись два течения, две расы, две веры. С одной стороны, красные радикалы всех оттенков, от непримиримых социал-демократов до бледно-розовых «прогрессистов», и от красных динамитчиков-анархистов до жидовской партии «свободного обмена», ненавистников всякого стеснения свободы торговли, то есть, попросту говоря, свободы жидовского «гешефта» путём законодательным, при помощи защитительной пошлины или уничтожения кары за подделку, обмер, обвес, подмен, подлог и мошеннические сделки всякого рода. Эта партия написала на своём знамени старые звучные слова, столько раз вводившие в обман бедное человечество: «свобода, равенство и братство»… И никто не хотел видеть, что слова эти нарушались самой программой партии, отрицающей свободу убеждений и совести яростным преследованием всякой религии, равенство — открытым предпочтением евреев, всемирное господство которых подготовлялось повсюду упорно и последовательно, братство — проповедью ненависти к белым, к клерикалам, к ретроградам консерваторам, ко всем не желающим упасть к ногам торжествующего жида и провозгласить его венцом творения, земным божеством, господином всех других народов…
Эта партия искусно раздувала старую неприязнь цветного населения к потомкам рабовладельцев и выставила своими кандидатами в национальное собрание молодого мулата адвоката, пользовавшегося большой известностью на Мартинике, а в кандидаты в «верхнюю палату» — сенат, — конечно, банкира, конечно, еврея Кройта, уже раз занимавшего этот пост, почему и сохранившего красиво звучащий титул сенатора.
XV. Последняя неделя
В партии, действительно представлявшей интересы колонии, были все белые плантаторы и почти все заводчики и фабриканты. Это была «партия общества, интеллигенции и попов», как презрительно пояснили красные афиши, щедро расклеенные как раз в тех местах, где воздвигались переносные лавочки с «прохладительным», среди которого виски и кукурузная водка являлись самыми «лёгкими» напитками. На самом деле, клерикалы и попы, то есть духовенство, принимали участие в политике, становясь в ряды партии «либералов», только потому, что эта партия стояла в действительности за свободу совести, отстаивая право веры и молитвы, и тогда уже сильно стесняемое радикальным красным чиновничеством Франции, в которое, благодаря республиканскому строю, перебралось пятьдесят процентов евреев при сорока процентах наёмников жидовского золота.
Предчувствуя появление закона об отделении церкви от государства, то есть о фактическом подчинении христианства жидовству, в лице евреев-министров, всё, что оставалось в колонии верующего, разумного и благородного, всё любящее свою родину, сплотилось в одну партию, забывая мелкие несогласия и образуя поистине братский союз в защиту родной веры от богоборцев — масонов и сатанистов, — в защиту родного народа от еврейского захвата.
От исхода дуэли между этими двумя партиями зависела судьба христианства во Франции, ибо большинство масонско-еврейского правительства республики было так незначительно, что появление даже двух противников в лице представителей Мартиники, могло бы очень изменить политическую физиономию национального собрания.
На главной площади Сен-Пьера перед старинным зданием ратуши состоялся многотысячный «митинг» для обсуждения «выборных вопросов». Так гласила официальная программа. На самом же деле никто и ничего не обсуждал. По обыкновению произносились всем известные красные речи. Отчаянно размахивающие руками «ораторы» вопили избитые фразы о «тайной мечте дворянства вернуть невольничество», о стремлении духовенства «превратить человечество в четвероногих идиотов» для того, чтобы «распоряжаться суеверами как рабами», о «кровожадности королей и императоров», которые будто бы спят и видят во сне, как бы начать войну с кем-нибудь и «уложить на полях сражений» сотню-другую тысяч своих подданных и так далее без конца…
Подобно заведённой шарманке, текли нелепые речи проповедников богоборчества и революции.
Гермина, невидимая посреди ползучих растений на своём балконе, не могла разобрать отдельных речей, произносимых на улице довольно далеко от дома, так как вилла «Маргарита» выходила на площадь только решёткой сада, — но до неё долетали громкие восклицания одобрения, шумные восторги и глупый хохот людей, с раннего утра отдавшихся политическому и спиртному опьянению. И каждый новый вопль тысячеголового чудовища, именуемого «толпой», заставлял вздрагивать молодую женщину, ещё не оправившуюся от страшного потрясения, вызванного такими же воплями такой же толпы.
Леди Дженнер зажимала уши дрожащими руками, чтобы не слышать возгласов, слишком живо напоминающих ей страшное рождественское утро, когда её, полумёртвую от испуга, вырвал из рук неизвестных разбойников её муж, когда исчезла её верная Луиза, когда был убит добрый старый маркиз Бессон-де-Риб, когда совершено было адское святотатство в горной часовне…
Все эти видения оживали в душе Гермины, вихрем проносясь перед её глазами. Они будили в ней целый рой смутных и страшных подозрений, безграничного негодования. Неужели для злодеев нет наказания?
Вдруг, точно в ответ на этот скорбный вопрос молодой женщины, раздался громовой удар и высоко в безоблачное небо взвилась воронкообразная чёрная туча, испещрённая молниями, такими яркими и ослепительными, что солнечный свет померк в сравнении с ними.
Оглушительный вопль десятков тысяч голосов приветствовал это необычайное явление. Толпа, собравшаяся вокруг политических «ораторов» на площадях и перекрестках, замерла и оцепенела от ужаса и удивления. Из всех домов выбегали перепуганные люди, — мужчины, женщины, дети, стар и млад, богатый и бедный… Добежав до улицы, все они застывали в боязливом недоумении. Громких криков уже не было слышно, но робкий шёпот десятков тысяч голосов сливался в один шипящий звук, пугающий своей напряжённой неестественностью.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 188; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!