РАССКАЗ О ЧЕСТНОМ КАСПЕРЛЕ И ПРЕКРАСНОЙ АННЕРЛЬ 8 страница
Комендант, пораженный столь странным выступлением дочери, спросил, что случилось, и побледнел, увидав в комнате в это решительное мгновение графа Ф. Мать, взяв графа за руку, сказала: «Не спрашивай ни о чем; этот молодой человек от всего сердца раскаивается в том, что случилось; дай свое благословение, дай, дай его, и тогда все еще окончится благополучно». Граф стоял, как уничтоженный. Комендант возложил на его голову руку; веки его дрогнули, губы побелели, как мел. «Да отвратится проклятие небес от их чела! – воскликнул он; – когда думаете вы повенчаться?» – «Завтра, – отвечала за него мать, ибо сам граф не мог выговорить ни слова, – завтра или сегодня, как тебе будет угодно; графу, проявившему такое похвальное и горячее стремление загладить свою вину, конечно, ближайший час будет наилучшим». – «В таком случае я буду иметь удовольствие встретиться с вами в церкви августинцев завтра в 11 часов утра!» – сказал комендант, раскланялся с ним и, пригласив жену и сына вместе направиться в комнату дочери, оставил его одного.
Тщетны были попытки выведать у маркизы причину ее странного поведения; она лежала в сильнейшем жару, не хотела и слышать о браке и просила лишь оставить ее одну. На вопрос, что ее заставило вдруг изменить свое решение и что делает графа для нее ненавистнее всякого другого человека, она рассеянно взглянула на отца большими глазами и ничего не ответила. Полковница спросила: разве она забыла, что она мать? На это маркиза отвечала, что в данном случае она обязана больше думать о себе, чем о ребенке, и, снова призывая в свидетели всех ангелов и святых, стала уверять, что ни за что не выйдет замуж. Отец, видя, что она находится в состоянии чрезмерного возбуждения, заявил, что она должна одержать свое слово, оставил ее и, снесясь письменно с графом, сделал все необходимые распоряжения для завтрашнего венчания. Он предложил графу брачный контракт, согласно которому тот отказывается от всех супружеских прав, а в то же время принимает на себя все обязанности супруга, исполнения которых от него потребуют. Граф вернул этот документ, весь залитый слезами, скрепив его подписью. Когда на другое утро комендант вручил эту бумагу маркизе, ее волнение несколько улеглось. Она перечла ее несколько раз, сидя еще в постели, задумчиво сложила, снова развернула и перечла; затем объявила, что прибудет в церковь августинцев к 11 часам. Она встала, оделась, не говоря ни слова, села, когда раздались удары колокола, со своими родными в карету и поехала.
|
|
|
Лишь у входа в церковь разрешено было графу присоединиться к семейству. Маркиза во все время, пока совершался торжественный обряд, глядела неподвижно на запрестольный образ; она не уделила даже мимолетного взгляда человеку, с которым менялась кольцами. Граф по окончании венчания предложил ей руку; но как только они вышли из церкви, графиня ему поклонилась; комендант спросил его, будет ли он иметь честь время от времени видеть его в покоях своей дочери, на что граф пробормотал что‑то, чего никто не мог разобрать, снял перед обществом шляпу и исчез. Он нанял квартиру в М. и прожил там несколько месяцев, ни разу даже не заглянув в дом коменданта, где графиня осталась жить. Исключительно своему деликатному, достойному и вполне образцовому поведению во всех тех случаях, когда ему приходилось вступать в какие‑либо сношения с семьей жены, он был обязан тем, что, после того как графиня разрешилась от бремени сыном, его пригласили на крестины. Графиня, сидевшая в постели, укрытая коврами, увидала его лишь на мгновение, в то время как он остановился в дверях и издали почтительно ей поклонился. Он бросил в колыбель, где лежали подарки, коими гости приветствовали новорожденного, две бумаги, из коих одна, как то выяснилось после его ухода, содержала дарственную на имя мальчика на 20 000 рублей, а другая – духовное завещание, коим он, в случае своей смерти, назначал мать новорожденного наследницей всего своего имущества. С этого дня, по почину госпожи Г., его стали чаще приглашать; дом для него открылся, и почти каждый вечер он в нем появлялся. Так как его чувство ему подсказывало, что, в силу греховности всего мира, и ему всеми прощен его грех, он снова принялся ухаживать за графиней, своей женой, вторично услышал по прошествии года из ее уст слово «да», и тогда отпраздновали вторую свадьбу, более веселую, чем первая, после чего вся семья переехала в В. Целая вереница маленьких русских потянулась за первым, и когда однажды в благоприятный час граф решился спросить жену, почему она в то роковое третье число, будучи готова принять любого развратника, бежала от него, как от дьявола, она отвечала, бросившись ему на шею, что он не показался бы ей тогда дьяволом, если бы при первом своем появлении, не представился ей ангелом.
|
|
|
|
|
|
Перевод Г. Рачинского
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В ЧИЛИ
В Сант‑Яго, столице королевства Чили, в самый момент начала страшного землетрясения 1647 года, в котором погибло много тысяч людей, молодой испанец, по имени Иеронимо Ругера, стоял у столба тюрьмы, куда он был заключен за совершенное им преступление, и собирался повеситься. Дон Энрико Астерон, один из богатейших дворян города, приблизительно за год перед этим удалил его из своего дома, где он исполнял обязанности учителя, за то, что тот вступил в любовную связь с донной Иозефой, его единственной дочерью. Тайная переписка, попавшая в руки старого дона благодаря коварной бдительности его сына, после того как отец сделал строгое предостережение дочери, возбудила в последнем такое негодование, что он заключил дочь в кармелитский монастырь «Пресвятой девы, что на горе». Благодаря счастливой случайности Иеронимо удалось здесь возобновить свою связь, и однажды в глухую ночь монастырский сад сделался местом его совершенного счастья. Как раз в день празднования тела Христова, в то время как в торжественной процессии выступали монахини, за которыми следовали послушницы, несчастная Иозефа, под звон колоколов, упала в родильных муках на ступеньки собора. Это происшествие вызвало много шума; юную грешницу, невзирая на ее болезненное состояние, тотчас заключили в тюрьму, и едва она встала после родов, как, по приказанию архиепископа, ее предали строжайшему суду. В городе с таким ожесточением заговорили об этом скандале, а злые языки с такой яростью напали на самый монастырь, где он произошел, что ни заступничество семьи Астерон, ни желание самой игуменьи, полюбившей молодую девушку за ее безупречное во всем остальном поведение, не могли смягчить строгости наказания, которым ей угрожал церковный закон. Удалось добиться только лишь одного, – что смерть на костре, к которой она была присуждена к великому негодованию матрон и девиц Сант‑Яго, по приказу вице‑короля заменена была отсечением головы. На улицах, по которым должно было пройти шествие ведомой на казнь преступницы, сдавали внаймы окна, сносили крыши с домов, а благочестивые дщери города трогательно приглашали своих подруг присутствовать рядом с ними на зрелище, которое давалось в угоду мстительному божеству. Иеронимо, которого тем временем тоже засадили в темницу, готов был лишиться рассудка, когда узнал страшный оборот, который приняло это дело. Напрасно старался он изыскать какой‑либо путь к спасению; куда бы он ни уносился на крыльях самонадеянной мечты, он натыкался на запоры и стены, а его попытка перепилить оконную решетку повлекла за собою, когда была обнаружена, еще более строгое заключение. Он бросился на колени перед иконою божьей матери и обратился к ней с пламенной молитвой, как единственной заступнице, от которой он мог еще ждать спасения. Но роковой день настал, и вместе с ним в его сердце сложилось убеждение в полной безнадежности его положения. Раздался колокольный звон, сопровождавший Иозефу на ее пути к месту казни, и отчаяние овладело его душой. Жизнь стала для него ненавистною, и он решил покончить с собою при помощи веревки, сохранившейся у него благодаря случайности. И вот, как выше было сказано, он уже стоял у столба и прикреплял к железной скобе, вправленной в карниз, веревку, которая должна была вырвать его из этой юдоли плача, как вдруг с ужасным грохотом, словно обрушился небесный свод, большая часть города провалилась, похоронив под своими обломками все, что там жило и дышало. Иеронимо Ругера окаменел от ужаса, и, словно все его сознание оказалось разбитым вдребезги, он теперь ухватился, чтобы не упасть, за тот самый столб, у которого он искал смерти. Пол заколебался под его ногами, стены тюрьмы треснули, все здание накренилось, готовое рухнуть на улицу, и только падение противоположного здания, предупредившее его медленное крушение, задержало случайно уцелевшим сводом полное разрушение тюрьмы.
|
|
|
У Иеронимо волосы стали дыбом и колени подкашивались; весь дрожа, он соскользнул по наклонной плоскости пола к отверстию, образовавшемуся в передней стене тюрьмы от столкновения обоих зданий. Но едва он оказался под открытым небом, как от вторичного подземного толчка вся остальная часть уже потрясенной улицы окончательно рухнула. Бессознательно, не отдавая себе отчета, как он может спастись среди этой всеобщей гибели, он поспешно стал пробираться среди мусора и балок к ближайшим городским воротам, в то время как смерть грозила ему со всех сторон. Вот обрушился поблизости дом, далеко разбрасывая вокруг себя обломки, и загнал его в соседний переулок; здесь огненные языки, сверкая сквозь клубы дыма и вырываясь из крыш соседних домов, теснили его, объятого страхом, в другую улицу; там выступившая из берегов река Мапохо катила на него волны и с ревом гнала в третью улицу. Здесь лежала груда тел убитых, тут раздавались из‑под обломков стоны, там люди испускали крики с высоты объятых пламенем крыш, там люди и животные боролись с волнами, там мужественный человек старался помочь и спасти, там стоял другой, бледный, как смерть, неподвижно, безмолвно простирая дрожащие руки к небу. Достигнув ворот и взобравшись на холм, расположенный за ними, Иеронимо упал, потеряв сознание.
Пролежав в глубоком обмороке с четверть часа, он наполовину приподнялся с земли, повернувшись спиною к городу. Он ощупал голову и грудь, еще не зная, в каком он состоянии, и его охватило невыразимое блаженство, когда подувший с моря западный ветер вдохнул в него новую жизнь, а глаза его, озираясь кругом, увидели цветущие окрестности Сант‑Яго. Только рассеянные толпы людей, которые были видны повсюду, смущали его сердце; он сразу не мог понять: что могло привести его и их на это место, и, лишь когда он обернулся и увидал позади себя провалившийся город, припомнилось ему пережитое им страшное мгновение. Он склонился так низко, что коснулся головою земли, благодаря бога за свое избавление; и тотчас, словно то единственное ужасное воспоминание, которое запечатлелось в его сознании, вытеснило все остальные, он заплакал от радостного чувства, что может наслаждаться пестрыми явлениями жизни, снова ставшей для него драгоценной. Но вот, заметив на своей руке кольцо, он вдруг вспомнил и об Иозефе, и тут же в памяти его воскресли и тюрьма, и звон колоколов, который он там услыхал, и мгновенье, предшествовавшее разрушению. Глубокое уныние охватило его душу; он стал раскаиваться в своей молитве, и страшным показалось ему то существо, которое царит над облаками. Он смешался с толпой людей, выбегавших из ворот и занятых спасением своего имущества, и отважился робко спросить о дочери Астерона и о том, успели ли ее казнить; однако никто не мог дать ему обстоятельного ответа. Какая‑то женщина, тащившая на спине, почти пригнувшись к земле, огромный груз всякой рухляди, а у груди двух маленьких детей, отвечала ему мимоходом, словно она сама при этом присутствовала, что Иозефу обезглавили. Иеронимо пошел назад и, так как по расчету времени он сам не мог сомневаться в том, что казнь успели совершить, то, сев в одинокой роще, всецело отдался своему горю. Он желал, чтобы разрушительные силы природы снова на него обрушились. Ему казалось непонятным, почему как раз в те минуты, когда смерть казалась ему спасительницей от всех бед, он избежал ее, которой добровольно искала горестная его душа. Он твердо решил на этот раз не отступать, хотя бы окружавшие его дубы были вырваны с корнем и их вершины рушились на него со всех сторон. Затем, выплакав свое горе, и так как среди горючих слез в душе его снова возродилась надежда, он поднялся и стал обходить местность во всех направлениях. Он подымался на каждый холм, где собирались кучки людей; он бродил по всем дорогам, по которым еще двигался поток беглецов; где бы он ни увидал раздуваемое ветром женское платье, он устремлялся туда дрожащей поступью; однако ни одно из них не облекало члены возлюбленной дочери Астерона.
Солнце склонялось к закату, и с ним вместе исчезала его надежда; но вот он подошел к краю скалы, и перед ним открылся вид на широкую долину, в которую забрело лишь немного людей. В нерешительности, что ему предпринять, он окинул взором отдельные группы их и хотел уже повернуть обратно, как вдруг увидал у источника, орошавшего ущелье, молодую женщину, купавшую ребенка в его чистых водах. Сердце его забилось при этом зрелище; исполненный предчувствия, он большими прыжками стал спускаться по камням. С криком: «матерь божья, о благодатная!» он узнал Иозефу, робко оглянувшуюся на шум в это мгновенье. И каким восторгом обнялись оба несчастные, которых спасло лишь чудо, ниспосланное небом! Иозефа на своем смертном пути уже совсем приблизилась к лобному месту, когда грохот разрушавшихся зданий разогнал все шествие, направлявшееся к месту казни. В ужасе направила она шаги прямо к ближайшим воротам; однако скоро опомнилась и, повернув назад, поспешила в монастырь, где оставался ее маленький, беспомощный мальчик. Она нашла весь монастырь уже объятым пламенем, и игуменья, которая в те мгновения, что должны были стать ее последними, обещала ей позаботиться о младенце, стояла у ворот монастыря и звала на помощь, чтобы его спасти. Иозефа неустрашимо бросилась сквозь дым, клубами несшийся ей навстречу, в рушившееся со всех сторон здание и, словно под защитой всех небесных ангелов, вышла снова целая и невредимая из ворот монастыря с ребенком на руках. Она хотела броситься в объятия игуменьи, возложившей ей на голову благословляющие руки, но в это мгновенье игуменья и почти все монахини нашли плачевный конец под обрушившейся на них верхушкой дома. Иозефа при этом ужасном зрелище отпрянула назад; поспешно закрыв игуменье глаза, она бросилась бежать, объятая страхом, спасая драгоценного мальчика, которого небо вновь ей даровало. Не успела она еще пройти несколько шагов, как навстречу ей пронесли тело архиепископа, которое только что извлекли раздробленным из‑под обломков собора. Дворец вице‑короля провалился, здание суда, где ей был вынесен приговор, был объят пламенем, а на месте, где прежде стоял дом ее отца, образовалось кипящее озеро, из которого поднимались красноватые пары. Иозефа собрала все свои силы, чтобы удержаться на ногах. Смело проходила она из улицы в улицу с своей добычей, подавив в сердце печаль, и уже приближалась к городским воротам, когда ей бросилась в глаза обращенная в груду развалин тюрьма, в которой страдал Иеронимо. При виде ее она зашаталась и готова была упасть в обморок на углу улицы, но в ту же минуту падение позади нее полуразрушенного предшествовавшими толчками здания придало ей самым испугом новые силы и погнало ее вперед. Она поцеловала ребенка, осушила слезы и, не обращая больше внимания на окружавшие ее ужасы, достигла благополучно ворот. Оказавшись под открытым небом, она скоро пришла к заключению, что не все те, кто проживали в разрушившихся зданиях, погибли под их развалинами. Она остановилась на ближайшем перекрестке и стала поджидать, не появится ли тот, кто после маленького Филиппа был для нее дороже всего на свете. Но так как никто не приходил, а толпы беглецов все нарастали, она отправилась дальше, не раз останавливаясь в ожидании и оглядываясь назад; под конец, проливая обильные слезы, она уныло побрела в темную осененную пиниями долину, дабы помолиться о его душе, отлетевшей, как она предполагала, в иной мир; и здесь‑то, в этой долине, обрела его, возлюбленного, и блаженство, словно то была долина Эдема. Все это она, глубоко растроганная, передала Иеронимо и, закончив свой рассказ, протянула ему для поцелуя ребенка.
Иеронимо взял его на руки и стал няньчить с несказанной отеческой радостью, а когда ребенок, при виде чужого лица, заплакал, он закрыл ему рот бесчисленными поцелуями. Тем временем спустилась чудная ночь, полная дивных нежных благоуханий, такая серебристая, и тихая, какая могла бы пригрезиться только поэту. Повсюду вдоль ручья, орошавшего долину, в блеске лунного сиянья расположились люди и готовили себе мягкие ложа из мха и листьев, чтобы отдохнуть после столь мучительного дня. И так как несчастные горько жаловались, – один, оплакивая утрату дома, другой – жены и ребенка, третий – потерю всего, – то Иеронимо и Иозефа потихоньку удалились в более густую заросль, дабы не оскорбить кого‑либо тайным ликованием, наполнявшим их сердца. Они нашли великолепное гранатное дерево, широко раскинувшее свои ветви, увешанные душистыми плодами, на вершине которого сладострастно заливался соловей. Здесь у самого древесного ствола опустился Иеронимо, в его объятиях покоилась Иозефа, держа на руках Филиппа; так отдыхали они, закутавшись его плащом.
Тень дерева с ее изменчивыми бликами уже сошла с них, и лунный свет побледнел с появлением утренней зари, прежде чем они заснули. Ведь у них были нескончаемые темы для разговоров и о монастырском саде, и о темницах, в которых они были заключены, и о том, что они выстрадали друг за друга; и их очень трогало, когда они думали, сколько горя должно было излиться над миром для того, чтобы они были счастливы. Они решили тотчас же после прекращенья землетрясения отправиться в Ля‑Консепсион, где проживала близкая подруга Иозефы, и, заняв у нее, как они рассчитывали, немного денег, сесть на корабль и переехать в Испанию, где проживали родственники Иеронимо с материнской стороны; там они предполагали счастливо закончить свои дни. Затем, среди бесчисленных поцелуев, они заснули.
При их пробуждении солнце стояло уже высоко на небе; они увидали неподалеку от себя несколько семейств, занятых у костра приготовлением небольшого завтрака. Иеронимо стал раздумывать о том, как бы ему достать пищи для своих, когда к Иозефе подошел молодой, хорошо одетый человек с ребенком на руках и скромно спросил ее, не покормит ли она грудью бедного малыша, мать которого лежит раненная там, под деревом. Иозефа несколько смутилась, узнав в нем знакомого; но когда, неправильно истолковав ее смущение, он добавил: «Это лишь ненадолго, донна Иозефа, а ребенок с самого того мгновенья, которое всех нас повергло в несчастье, не питался», – она сказала: – «Я не ответила вам, дон Фернандо, по другой причине; в эти ужасные времена каждый, не отказываясь, должен делиться всем, что у него есть», – и передала своего ребенка отцу, а чужого взяла на руки и поднесла к своей груди. Дон Фернандо был чрезвычайно благодарен и предложил ей присоединиться к обществу, собравшемуся у костра, где как раз готовился небольшой завтрак. Иозефа отвечала, что весьма охотно принимает это предложение и, так как Иеронимо не возражал, последовала за Фернандо к его семейству, где обе его свояченицы, которых она знала, как весьма достойных молодых дам, приняли ее самым радушным и ласковым образом. Донна Эльвира, супруга дон Фернандо, получившая тяжкие ранения ног, лежала на земле; увидав своего изнуренного ребенка у груди Иозефы, она ласково привлекла ее к себе. Ее свекор, дон Педро, раненный в плечо, приветливо кивнул ей головою.
У Иозефы и у Иеронимо возникли в душе странные мысли. Замечая доброту и приветливость обращения с ними, они в недоумении вспоминали столь недавнее прошлое, вспоминали и здание суда, и темницу, и звон колоколов, и им приходило в голову, не видели ли они все это во сне. Казалось, что страшный удар, который потряс души людей до основания, всех их умиротворил. Их воспоминания как‑то не шли дальше этого мгновенья. Одна только донна Элизабета, которая была приглашена подругой на вчерашнее утреннее зрелище, но приглашения этого не приняла, по временам останавливала задумчивый взгляд на Иозефе; однако новое сообщение о каком‑либо ужасающем несчастии возвращало к действительности ее унесшуюся душу. Рассказывали, как при первом же сильном подземном толчке город оказался наполненным женщинами, которые на глазах у мужчин разрешались от бремени, как монахи бегали с крестом в руке и кричали, что настал конец света; как ответили страже, потребовавшей именем вице‑короля, чтобы очистили церковь, что в Чили теперь уже нет никакого вице‑короля! Как вице‑король в самые ужасные мгновенья оказался вынужденным отдать приказ поставить несколько виселиц, дабы положить конец распространившимся грабежам, и как один ни в чем неповинный человек, спасавшийся через черный ход горевшего дома, был схвачен второпях домовладельцем и тут же вздернут, как грабитель. Донна Эльвира, поранениями которой Иозефа была очень занята, как раз в самый разгар перекрестного разговора воспользовалась этим, чтобы спросить, что с нею приключилось в этот ужасный день. Когда же Иозефа с сердечным волнением в общих чертах передала ей свои приключения, то для нее было истинной отрадой увидать, как глаза этой дамы наполнились слезами; донна Эльвира схватила ее руку, пожала ее и сделала знак, чтобы она замолчала. Иозефе казалось, что она в раю. Чувство, которое она не могла в себе подавить, говорило ей, что минувший день, который принес столько бед всему свету, был такой милостью, какой небо еще ни разу не изливало на нее. И в самом деле, в эти ужасающие мгновенья, когда гибли все земные блага людей и всей природе грозило разрушение, дух человека, казалось, раскрывался, как дивный цветок. На полях, куда только ни достигал взор, всюду лежали вперемешку люди всех званий и состояний: князья и нищие, знатные дамы и крестьянки, государственные чиновники и поденщики, монахи и монахини, и все жалели друг друга, помогали друг другу, с радостью делясь тем, что каждый из них спас от погибели для поддержания своего существования, словно общее несчастье слило в одну семью всех тех, кто его избежал. Вместо ничтожных разговоров, содержанием которых за чайным столом служили светские пересуды, теперь передавали друг другу примеры великих деяний; люди, на которых дотоле мало обращали внимания в обществе, теперь проявили величие души, достойное древних римлян; передавались тысячи примеров бесстрашия, радостного презрения опасности, самоотречения и дивного самопожертвования, случаи, когда, не колеблясь, жертвовали жизнью, словно самым ничтожным благом, которое можно тут же снова приобрести. В самом деле, так как не было никого, с кем бы не приключилось чего‑нибудь умилительного, или кто бы не совершил какого‑нибудь великодушного поступка, то в груди каждого из присутствующих к горю примешано было столько услады, что трудно было сказать, не повысилась ли с одной стороны сумма общего благосостояния настолько же, насколько она понизилась с другой стороны. Иеронимо взял Иозефу под руку, после того как они молча поразмыслили на эту тему, и с неизъяснимой радостью они стали прогуливаться в тенистых кущах гранатовой рощи. Он ей сказал, что, принимая во внимание теперешнее настроение умов и полный переворот мыслей и отношений, он отказывается от своего намерения переселиться в Европу; что он отважится пасть к ногам вице‑короля, если он еще в живых, так как последний относился к нему благосклонно, и что он питает надежду (при этом он ее поцеловал) остаться с нею в Чили. Иозефа отвечала, что и ей эти мысли приходили в голову, что и она не сомневается в том, что ей удастся добиться примирения с отцом, если он остался жив, но что она советует вместо того, чтобы лично испросить, пав к ногам вице‑короля, прощенье, отправиться в Ля‑Консепсион, откуда уже письменно хлопотать о помиловании: там ведь, находясь поблизости к гавани, нетрудно вернуться в Сант‑Яго, в случае если дело примет желаемый оборот. После краткого размышления Иеронимо признал благоразумие этой меры; еще некоторое время прогуливались они по тропинкам, мысленно переносясь в радостное будущее, а затем присоединились к обществу.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 245; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!