РАССКАЗ О ЧЕСТНОМ КАСПЕРЛЕ И ПРЕКРАСНОЙ АННЕРЛЬ 6 страница
Маркиза стояла, как громом пораженная. Взяв себя в руки, она хотела было поспешить к отцу; однако необычайная серьезность доктора, которым она чувствовала себя оскорбленной, парализовала ее члены. В сильнейшем волнении она бросилась на диван; не доверяя самой себе, она пробежала в памяти все моменты истекшего года и сочла себя помешанной, когда подумала о последнем. Наконец пришла мать и на ее тревожный вопрос, чем она так взволнована, дочь рассказала то, что ей только что сообщил врач. Госпожа Г. обозвала его наглым негодяем и поддержала дочь в ее решении сообщить о нанесенном ей оскорблении отцу. Маркиза уверяла, что врач говорил совершенно серьезно и, по‑видимому, готов повторить при отце свое безумное утверждение. Сильно перепуганная госпожа Г. спросила тогда, допускает ли она возможность такого состояния. «Скорее будут оплодотворены гроба, и в лоне трупов разовьется новая жизнь!» – отвечала маркиза. «Ну, чудачка моя дорогая, чего же ты беспокоишься? – сказала полковница, крепко обняв ее. – Если ты сознаешь себя чистою, какое тебе дело до суждения хотя бы целого консилиума врачей? Не все ли тебе равно, по ошибке ли или до злобе высказал этот врач свое заключение? Однако нам следует все же об этом сказать твоему отцу», – «О боже! – воскликнула маркиза с судорожным движением, – как я могу успокоиться? Разве собственные мои внутренние ощущения, слишком знакомые мне, не свидетельствуют против меня? Разве сама я, зная, что другая испытывает то, что я ощущаю, не решила бы, что это действительно так?» – «Какой ужас!» – воскликнула полковница. – «Злоба! Ошибка! – продолжала маркиза. – Что могло побудить этого человека, которого мы до сих пор ценили и уважали, что могло его побудить нанести мне такое низкое, такое ничем не вызванное оскорбление? Мне, которая никогда ничем его не обидела, которая приняла его с доверием, с готовностью в будущем сердечно отблагодарить его, и который сам, судя по его первым словам, пришел с чистым и неподдельным желанием помочь, а не причинить страдания более жестокие, чем те, которые я дотоле испытывала? А если бы, – продолжала она, в то время как мать пристально на нее глядела, – вынужденная выбирать между ошибкой и злобой, я хотела бы поверить в ошибку, то разве возможно допустить, чтобы врач, даже и не очень искусный, мог ошибаться в подобных случаях?» Полковница сказала немного резко: «А все же приходится принять то или другое объяснение». – «Да! – отвечала маркиза, – да, дорогая матушка! – при этом, вспыхнув горячим румянцем, она с чувством оскорбленного достоинства поцеловала руку матери, – да, это должно быть так! Хотя обстоятельства складываются столь необычайно, что я в праве сомневаться. Клянусь, раз от меня требуется заверение, что моя совесть так же чиста, как совесть моих детей; даже ваша совесть, досточтимая, не может быть чище. Тем не менее прошу вас послать за акушеркой, дабы я удостоверилась в своем действительном положении и, каково бы оно ни оказалось, могла бы успокоиться». – «Акушерку! – воскликнула госпожа Г. в негодовании. – Чистая совесть и акушерка!» Она не могла договорить. «Да, акушерку, дорогая мать, – повторила маркиза, опустившись перед ней на колени, – и притом – немедленно, если вы не хотите, чтобы я сошла с ума». – «Охотно, – отвечала полковница, – только прошу, чтобы роды не происходили в моем доме». С этими словами она встала, готовая выйти из комнаты. Маркиза, следуя за ней с распростертыми руками, упала ниц и охватила ее колени. «Если безупречная жизнь когда‑либо, – с красноречием страдания воскликнула она, – образцом для которой служила ваша жизнь, дает мне право на ваше уважение, если в вашем сердце еще говорит хотя бы какое‑либо материнское чувство, до той поры, пока вина моя не станет очевидной, как божий день, – не покидайте меня в это ужасное мгновение!» – «Что же, в конце концов, тебя тревожит? – спросила мать; – только заключение врача? Только твое собственное внутреннее ощущение?» – «Только это, мать моя!» – отвечала маркиза, положив руку на грудь. «Ничего более, Джульетта? – продолжала мать. – Подумай хорошенько. Проступок, как бы тяжко он меня ни огорчил, можно простить, да я бы его и простила в конце концов, но если бы ты оказалась способной, во избежание справедливого укора матери, сочинить сказку, противоречащую всем законам природы, и нагромождать кощунственные клятвы, чтобы навязать их моему и без того слишком верящему тебе сердцу, то это было бы позорно; этого я бы никогда тебе не простила». – «Пусть царство небесное будет таким же открытым передо мною, как открыто мое сердце перед вами! – воскликнула маркиза; – я ничего от вас не скрывала, мать моя!» – Это было сказано с таким глубоким чувством, что мать была потрясена. «Боже! – воскликнула она, – дорогое дитя мое, как ты меня трогаешь!» Она ее подняла, поцеловала и прижала к своей груди. «Ну, чего же ты, в конце концов, боишься? Пойдем, ты, верно, сильно больна». Она хотела довести ее до постели. Но маркиза, у которой слезы текли градом, стала ее уверять, что она совершенно здорова и ничем не страдает, за исключением того странного и непонятного состояния. – «Состояние! – снова воскликнула мать; – какое там состояние? Раз ты твердо помнишь все прошлое, что за сумасшедший страх тебя обуял? Разве внутреннее ощущение, которое всегда бывает такое смутное, не может тебя обмануть?» – «Нет! нет! – сказала маркиза, – нет, я не обманываюсь! и если вы пошлете за акушеркой, то вы услышите от нее, что то ужасное, уничтожающее меня, – сущая правда». – «Пойдем, моя дорогая дочка, – сказала госпожа Г., начинавшая опасаться за ее рассудок; – пойдем со мной и ложись в постель! Как понимаешь ты, что сказал тебе врач? Почему пылает твое лицо? Почему ты вся дрожишь? Ну, так что же собственно сказал тебе врач?» И с этими словами она увлекла маркизу за собою, окончательно перестав верить всему рассказанному дочерью. Маркиза сказала: «Дорогая моя! хорошая! – улыбаясь сквозь слезы, – я в полном сознании. Врач мне сказал, что я в таком положении. Пошлите за акушеркой! и как только она мне скажет, что это неправда, я тотчас успокоюсь». – «Хорошо, хорошо! – отвечала полковница, подавив свой страх; – она сейчас придет; она немедленно появится, раз ты желаешь, чтобы она над тобой посмеялась, и скажет тебе, что ты неразумна и видишь сны наяву». С этими словами она позвонила и послала сейчас же одного из людей за акушеркой.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Маркиза все еще лежала в объятиях матери, и грудь ее трепетала от волнения, когда вошла акушерка и полковница рассказала ей, какой странной фантазией мучительно одержима ее дочь. Маркиза клянется, что она невинна, и тем не менее, введенная в заблуждение необъяснимыми ощущениями, которые она испытывает, считает нужным подвергнуть себя исследованию опытной женщины. Акушерка, исполняя свое дело, говорила о том, как порою молодая кровь играет и как коварен свет, а закончив осмотр, заметила, что подобные случаи ей не раз встречались: молодые вдовы, попав в такое положение, всегда воображают, будто они жили на необитаемом острове; успокоила тем временем маркизу и уверила ее, что веселый корсар, высадившийся ночью к ней на остров, наверное сыщется. При этих словах маркиза потеряла сознание. Полковница, не в силах преодолеть материнского чувства, привела ее с помощью бабки в сознание. Но, когда маркиза очнулась, негодование матери взяла верх, и, удрученная горем, она воскликнула: «Джульетта! откройся мне! назови мне отца!» И, казалось, она склонна была еще примириться. Однако, когда маркиза сказала, что сойдет с ума, мать, поднявшись с дивана, воскликнула: «Прочь! прочь, презренная! пусть будет проклят час, в который я тебя родила!» и покинула комнату.
Маркиза, у которой снова потемнело в глазах, привлекла к себе акушерку и, дрожа всем телом, положила ей голову на грудь. Прерывающимся голосом она спросила, как в таких случаях действуют законы природы и возможно ли бессознательное зачатие. – Акушерка с улыбкой распустила ее шаль и отвечала, что едва ли это могло случиться с маркизой. Нет, нет! отвечала маркиза, она зачала сознательно, но ей только вообще хочется знать, существует ли такое явление в природе. На это акушерка отвечала, что, кроме пречистой девы, это еще не случалось ни с одной женщиной. Дрожь маркизы становилась все сильнее; ей показалось, что роды немедленно начнутся, и она стала умолять акушерку, еще крепче прижавшись к ней в судорожном страхе, чтобы та ее не покидала. Акушерка ее успокоила. Она уверяла, что до родов еще далеко, указала ей средства, как в подобных случаях оградить себя от людского злословия, и выразила мнение, что все еще устроится. Но так как эти утешения пронзали сердце несчастной дамы, как ножом, то она взяла себя в руки, заявила, что ей лучше, и попросила свою собеседницу оставить ее.
Не успела акушерка оставить комнату, как маркизе принесли письмо от матери следующего содержания:
«Господин Г. выражает желание, чтобы при настоящих обстоятельствах она покинула его дом; он отсылает ей при сем документы, касающиеся ее имения, и выражает надежду, что бог оградит его от горя свидеться с нею».
Письмо это, однако, носило явные следы слез, и в углу стояло смазанное слово: «продиктовано». Горькие слезы брызнули из глаз маркизы. Оплакивая заблуждение родителей и несправедливость, которую эти прекрасные люди невольно совершали, она направилась в комнаты, занимаемые ее матерью. Ей сказали, что та – у отца. Шатаясь, пошла она к отцу. Найдя дверь запертою, она опустилась перед ней на колени и, призывая в свидетели всех святых, с рыданием заверяла о своей невинности. Так она пролежала несколько минут, когда дверь отворилась, и вышел лесничий с пылающим лицом и сказал: разве она не слыхала, что комендант не желает ее видеть. Маркиза воскликнула, горько рыдая: «Мой милый брат!» – ворвалась в комнату, восклицая: – «Дорогой отец!» – и простирая к нему руки. При виде ее, комендант повернулся к ней спиной и поспешно удалился в спальню. Когда она последовала за ним, он воскликнул: «Прочь!» и хотел захлопнуть за собою дверь; но так как она с воплями и мольбами мешала ему ее запереть, то он внезапно отпустил дверь и бросился к задней стене, в то время как маркиза входила в спальню. Она бросилась к его ногам и с трепетом охватила его колени, в то время как он повернулся к ней спиной; в эту минуту пистолет, который он схватил со стены, выстрелил в его руке, и заряд с грохотом ударился в потолок. «Боже милосердный!» – воскликнула маркиза, побледнев, как полотно, поднялась с колен и выбежала из комнаты отца. «Сейчас же запрягать!» – сказала она, входя к себе; в полном изнеможении она опустилась в кресло, поспешно одела детей и приказала укладывать вещи. Она держала между колен меньшую девочку и закутывала ее в платок, собираясь, так как все было готово к отъезду, сесть в карету, когда вошел ее брат и от имени коменданта потребовал, чтобы она оставила детей и передала их ему. «Моих детей? – спросила она и встала. – Скажи своему бесчеловечному отцу, что он может сюда прийти и меня застрелить, но не может отнять у меня моих детей!» С гордым видом, в сознании своей невинности, она взяла на руки детей, отнесла их в карету, причем брат не посмел ее задержать, и уехала.
Познав собственную силу в этом красивом движении напряженной воли, она вдруг словно сама подняла себя из той пучины, куда ее низвергла судьба. На свежем воздухе волнение, терзавшее ее грудь, утихло; она осыпала поцелуями детей, свою драгоценную добычу, и с самодовольством вспоминала о победе, одержанной ею над братом силою сознания своей невинности. Ее рассудок, достаточно сильный, чтобы не помутиться среди этих странных обстоятельств, всецело преклонился перед великим, святым и необъяснимым порядком мира. Она поняла всю невозможность убедить семью в своей невинности; ей стала ясна необходимость с этим примириться, чтобы не погибнуть, и прошло лишь немного дней со времени ее прибытия в В., как горе уступило место героическому решению гордо противостать всем нападкам света. Она решила окончательно замкнуться в себе самой, посвятить себя с сугубым усердием воспитанию обоих детей и со всем пылом материнской любви заняться уходом за дарованным ей богом третьим ребенком. Она сделала все необходимые приготовления к тому, чтобы в несколько недель, тотчас после родов, восстановить свое прекрасное, но немного запущенное поместье; и, сидя в беседке за вязанием маленьких чепчиков и чулочков для маленьких ножек, обдумывала, как всего удобнее распределить комнаты, а также о том, какую комнату она наполнит книгами и в какой удобнее всего поставить мольберт. Таким образом, еще не истек срок, в который граф Ф. должен был вернуться из Неаполя, а она уже успела окончательно примириться со своей судьбой – проводить жизнь в вечном монастырском уединении. Привратник получил приказ никого не впускать в дом. Только одна единственная мысль была для нее невыносима: она не могла примириться с тем, что юное существо, зачатое ею в совершенной невинности и чистоте, самое происхождение которого, благодаря своей таинственности, представлялось ей более божественным, чем происхождение других людей, что это существо в глазах гражданского общества будет отмечено клеймом позора. Ей пришло в голову странное средство отыскать его отца; средство, которое так ее испугало, когда пришло ей в голову, что вязанье выпало у нее из рук. Целые ночи, проведенные в беспокойной бессоннице, она обдумывала и передумывала свой замысел, чтобы приучить себя к этой мысли, оскорблявшей ее внутреннее чувство. Все в ней еще противилось тому, чтобы вступить в какие‑либо сношения с человеком, так коварно надругавшимся над нею: ведь она совершенно правильно заключила, что он должен был принадлежать к отребьям человеческого рода и очевидно мог выйти лишь из последних подонков и грязи, к какой бы стране или народу он ни принадлежал. Однако, все более и более сознавая свою самостоятельность и понимая, что самоцветный камень сохраняет свою цену, в какой бы оправе он ни был, она однажды утром, снова почувствовав, как внутри ее зашевелилась зарождающаяся жизнь, собралась с духом и отправила для напечатания в м‑ских газетах то странное объявление, с которым читатель ознакомился в начале этого рассказа.
Граф Ф., которого задерживали в Неаполе неотложные дела, тем временем написал маркизе второе письмо, в котором настаивал на том, чтобы, какие бы посторонние обстоятельства ни возникли, она осталась верна молчаливо данному ею слову. Как только ему удалось уклониться от командировки в Константинополь и покончить с прочими делами, он немедленно покинул Неаполь и, действительно, опоздав против намеченного им срока всего лишь на несколько дней, прибыл в М. Комендант встретил его с смущенным видом и сославшись на неотложное дело, заставляющее его отлучиться из дома, предложил лесничему тем временем занять графа. Лесничий пригласил его в свою комнату и после краткого приветствия спросил, знает ли он, что в его отсутствие произошло в доме коменданта. Граф, слегка побледнев, отвечал: «Нет». Тогда лесничий сообщил ему о том позоре, которым маркиза покрыла их семью, и рассказал ему все то, что только что узнали наши читатели. Граф ударил себя рукою по лбу. «Зачем мне ставили столько препон! – воскликнул он в полном самозабвении. – Если бы брак был тогда же заключен, весь позор и несчастье были бы избегнуты!» Лесничий вытаращил на него глаза и спросил: неужели он до такой степени обезумел, чтобы желать вступить в брак с этой негодной женщиной? На это граф отвечал, что она выше и достойнее всего света, презирающего ее; что ее заявление о ее невинности внушает ему безусловное доверие; и что сегодня же он отправится в В. и возобновит свое предложение. И, действительно, он тут же взял шляпу, раскланялся с лесничим, который смотрел на него, как на помешанного, и удалился.
Сев на лошадь, он поскакал в В. Когда, сойдя с лошади у ворот, он хотел войти в передний двор, привратник заявил ему, что маркиза никого не принимает. Граф спросил, касается ли это распоряжение, отданное по отношению к посторонним посетителям, также и друзей дома, на что слуга ответил ему, что ни о каком исключении ему не известно, двусмысленно добавив: уж не граф ли он Ф.? Бросив на него пристальный взгляд, граф ответил: «Нет! – и, обратившись к своему слуге, сказал так, чтобы и привратник мог его слышать: – В таком случае я остановлюсь в гостинице и оттуда письменно сообщу маркизе о своем прибытии». Но едва граф скрылся из глаз привратника, как, обогнув за угол, он стал красться вдоль стены обширного сада, простиравшегося позади дома. Проникнув в сад через калитку, которую он нашел отпертою, и пройдя по аллеям, он только что собрался взойти на заднее крыльцо, как увидел в беседке, стоявшей в стороне, очаровательный и таинственный облик маркизы, прилежно занимавшейся рукодельем за маленьким столиком. Он приблизился к ней так, чтобы она не раньше могла его увидать, чем когда он будет стоять в трех шагах от нее у входа в беседку. «Граф Ф.!» – сказала маркиза, подняв глаза, причем ее лицо от неожиданности покрылось румянцем. Граф улыбнулся и некоторое время оставался неподвижно у входа; затем, чтобы не испугать ее, подсел к ней с скромным, но настойчивым видом и, раньше чем она могла опомниться и принять какое‑либо решение в этом странном своем положении, он нежно обнял рукою ее стан. «Откуда вы, граф? возможно ли?» – спросила маркиза и застенчиво потупила глаза. – «Из М., – ответил граф и тихо прижал ее к себе; – через заднюю калитку, которая была не заперта. Я понадеялся на то, что вы меня простите, и вошел». – «Разве вам не рассказали в М.?» – спросила она, все еще неподвижная в его объятиях. – «Все – дорогая! – отвечал граф; – но будучи убежден в вашей невинности…» – «Как! – воскликнула маркиза, вставая и высвобождаясь от него; – и вы все же пришли?» – «Да, наперекор всему свету, – продолжал он, удерживая ее, – наперекор вашей семье и даже наперекор вам, очаровательное существо!» – добавил он, напечатлев пламенный поцелуй на ее груди. – «Прочь!» – воскликнула маркиза. – «Уверенный в тебе, Джульетта, – сказал он, – так, словно я всеведущ, словно моя душа живет в твоей груди…» – Маркиза воскликнула: «Оставьте меня!» – «Я пришел, – договорил он, не выпуская ее, – повторить мое предложение и получить из ваших рук жребий блаженства, если вы готовы внять моей мольбе». – «Оставьте меня сейчас же! – воскликнула маркиза, – я вам приказываю!» Она с силой вырвалась из его объятий и убежала. «Любимая! дивная!» – шептал он, поднявшись и следуя за ней. «Вы слышите?» – воскликнула маркиза и, увернувшись, ускользнула от него. «Одно лишь шопотом произнесенное слово!» – сказал граф и быстро схватил ее гладкую, ускользавшую от него руку. – «Я ничего не хочу знать!» – возразила маркиза, с силой оттолкнула его в грудь, взбежала на крыльцо и скрылась.
Он уже почти достиг крыльца, дабы, во что бы то ни стало, заставить ее выслушать его, когда перед ним захлопнулась дверь и, при его приближении, загремел задвигаемый с взволнованной поспешностью засов. Несколько мгновений он стоял в нерешительности, обдумывая, что ему делать при создавшемся положении: ему приходило в голову влезть в находившееся сбоку открытое окно и добиться намеченной цели; но как ни тягостно было для него во многих отношениях обратиться вспять, в данном случае это казалось неизбежным, и, глубоко досадуя на самого себя, что он выпустил ее из объятий, он уныло сошел с крыльца и, покинув сад, отправился разыскивать своих лошадей. Он почувствовал, что попытка объясниться у нее на груди потерпела окончательную неудачу, и поехал шагом назад в М., обдумывая то письмо, написать которое он теперь был обречен. Вечером, когда он в отвратительном состоянии духа пришел в ресторан, он встретился там с лесничим, который тут же спросил, удалось ли ему успешно выполнить задуманное им дело в В. Граф коротко ответил «нет» и был настроен отделаться резкой фразой от своего собеседника, но, выполняя долг вежливости, он через несколько мгновений добавил, что решил обратиться к маркизе письменно и вскоре рассчитывает выяснить свое положение. Лесничий сказал, что с сожаленьем видит, как страсть графа к маркизе лишает его рассудка, а между тем он должен его уверить, что она собирается сделать иной выбор. Он позвонил, потребовал последнюю газету и передал графу листок, в котором было напечатано объявление с вызовом отца ее будущего ребенка. Граф пробежал глазами объявление, причем кровь бросилась ему в лицо. Противоречивые чувства волновали его. Лесничий спросил, думает ли он, что лицо, которое маркиза разыскивает, найдется. «Несомненно!» – отвечал граф, всем своим существом погрузившись в листок и жадно вникая в его внутренний смысл. Затем, отойдя к окну и сложив газету, он сказал: «Ну, вот и прекрасно! теперь я знаю, что мне делать!» – обернулся, любезно спросил лесничего, скоро ли они опять увидятся, и, простившись с ним, вышел, совершенно примирившись со своей судьбою.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 246; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!