Доброе дело старца Вендимиана 14 страница
– Гм..
Обе замолкают и смотрят друг на друга с недоумением.
Снова тишина.
Вот шевельнулся другой нос. Шевельнулся, повернулся.
– Вы у кого лечитесь?
– У Копфа.
– А я у Кранца. Замечательный доктор этот Кранц! Вы знаете, в прошлом году у него был роман с одной венгеркой.
– Да что вы! А я слышала, наоборот, что его в прошлую субботу рыжая полька поцеловала. Знаете, эта, с кривыми зубами.
– Да неужели? Ах, какой же он нахал!
– Она, знаете, так в него влюбилась, что каждый день розы ему посылала.
– И он принимал? Я, право, никогда не думала, что может быть такое нахальство в медицине. Но почему же вы лечитесь у Копфа, а не у Кранца?
– Да, знаете, прямо боюсь к нему обращаться. Я здесь одна, без мужа. Он еще себе позволит что‑нибудь, какие‑нибудь поползновения. Неприятно.
– Ну, у него и без вас большая практика.
– Нет, я ни за что, ни за что не пошла бы к нему. А скажите, неужели у него все часы уже заняты?
– Ну, конечно.
– Это ужасно. Я еще с прошлой субботы записалась, да, видно, так и не дождусь очереди. А этот Копф такой дурак – все только «покажите язык» да «покажите язык». Не могу же я целый день с высунутым языком ходить, Я не так воспитана.
– А скажите, доктор Кранц эту польку тоже поцеловал?
– Да уж наверное. Раз он эту дуру, из Москвы, в зеленом капоте, поцеловал, так чем же полька хуже?
– Неужели в зеленом?.. Она даже некрасивая, волосы накладные…
– Вот действительно, попадешь к такому врачу и навсегда испортишь себе репутацию. Однако ведь не со всеми же он целуется. Есть такие, которые себя уважают.
|
|
|
– Ну, конечно. Вот мадам Фокина, из Харькова, лечится у него четвертую неделю, и ничего.
– Да она, может быть, просто не признается. Целуется да молчит.
– Неужели? Какой ужас! Куда же вы?
– Пойду попрошу, чтоб поторопились. Нет, право, досадно: неделю назад записалась к Кранцу, а они меня до сих пор Копфом морят. Вы, пожалуйста, не подумайте… я ведь, когда записывалась, и понятия не имела, что он такой нахал. До свиданья пока!
Шевельнулся еще нос. Повернулся.
– Простите, мы с вами еще не знакомы. Я из Одессы.
– Очень приятно.
– Извините, я хочу с вами посоветоваться.
– А что? Вы себя плохо чувствуете?
– Нет, я хотела с вами посоветоваться… Вы давно здесь?
– Вчера приехала.
– А я три недели. У вас такое лицо, что, мне кажется, вы можете посоветовать – извините – насчет болгарина.
– Я не знаю, я не слыхала про такую болезнь. И что же, очень беспокоит?
– Ужасно! Понимаете, он живет в девятом номере и страшно в меня влюблен. Он буквально две недели меня преследует. Куда я ни пойду – он всюду. Я нервная, я лечусь от неврастении, а он покоя не дает. Представьте себе, иду я в столовую обедать – смотрю, он уже сидит. И еще притворяется, что не видит меня. Ужас! Пошла вчера в кафе – смотрю, а он уже сидит там. Утром иду в ванну – вдруг кто‑то выходит из мужского отделения. Оглянулась – он. И опять как будто не видит меня. Вчера, вечером, гуляю, вдруг – мотор. Что такое? Смотрю – он на моторе мимо меня проехал. Ну, прямо не знаю, что делать? У меня муж такой ревнивый в Одессе. У меня неврастения, я лечусь, а тут этот болгарин.
|
|
|
– Да вы не обращайте внимания.
– Легко сказать. Две недели подряд человек преследует меня. И главное, что ужаснее всего – не говорит со мной ни слова. За все время ни одного слова! Такой нахал!
– Может быть, немой.
– Какой там немой! Небось, с другими так трещит, что слушать тошно. Вот сейчас позвонят к завтраку, и он уже, наверное, сидит на своем месте. Нет, чтобы так преследовать порядочную женщину! Я лечусь. Мне нужен покой… Так вот я хотела с вами посоветоваться… Как вы думаете: что если ему послать цветов… может быть, он тогда заговорит? А? Как вы полагаете?
Снова тишина.
Носы опускаются ниже. Дамы дремлют. Желтые курортные астры опустили свои перистые звездочки.
Странные. Ни живые, ни мертвые.
Байрон
|
|
|
Когда пробило одиннадцать, темный молодой человек, с нежным профилем молодого Байрона и бледно‑мечтательными глазами, попрощался и вышел.
За чайным столом остались только свои.
– Скажите откровенно, – обратилась одна из дам к хозяину дома, – неужели и этот Байрон будет когда‑нибудь брать взятки?
– Этот?
Хозяин чуть‑чуть усмехнулся.
– Прежде дело куда легче и проще было. Картина была прямо библейская, и невинные барашки паслись рядом с хищниками.
Каждый знал, что ему нужно делать, и все понимали друг друга.
Анекдоты о добром старом времени складывались самые уютные и безмятежные:
Приходит подрядчик в министерство.
– Так, мол, и так, как обстоит мое дело?
А чиновник в ответ опустит нос в бумагу и буркнет:
– Надо ждать.
– Ага, – думает подрядчик. – Значит, надо ж дать.
И даст, сколько нужно.
Придет во второй раз.
– Ну что? Как?
Чиновник подумает и скажет внушительно:
– Придется доложить.
– Ага! – подумает подрядчик. – Значит, мало дал.
И доложит, сколько не хватало.
Чиновник просветлеет и скажет умиротворенно:
– Ну вот теперь все в порядке.
И дело будет сделано.
Это, конечно, анекдот. На деле бывало еще проще: повернется чиновник к подрядчику спиной и поиграет пальцами.
|
|
|
Словом, просто и мило, и даже весело.
Теперь не то.
Когда пошло мое дело, мне сразу сказали, что нужно этому самому Байрону взятку дать.
Пришел я к нему в самом деловом настроении. Думаю только об одном, что ему предложить: сразу ли заплатить или в деле заинтересовать. Если сразу заплатить – это очень человека вдохновляет. Если заинтересовать – дает ему продолжительную энергию. Тут, значит, нужно предварительно ознакомиться с психологией данного взяточника. Если он рохля, человек инертный, которого трудно понять и сдвинуть с места, тогда нужно взбодрить его немедленно хорошим кушем. Это его сразу поставит на рельсы а там уж он пойдет.
Если же он человек расчетливый и работящий, то, дав ему деньги сразу, только поколеблете в нем доверие к вам и к вашему делу.
Вот, погруженный в эти самые размышления, и прихожу я к Байрону.
А он сидит, бледный, вдохновенный, и читает «Песнь Песней».
Посмотрел на меня и прочел:
– «Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя».
Я сел – дожидаюсь, пусть сам заговорит. А он опять посмотрел и говорит:
– «Мирровый пучек, возлюбленный мой, у меня у грудей моих пребывает».
«Нет, – думаю, – придется его сразу кушем взбодрить». Однако жду, пусть сам заговорит.
Помолчали. Наконец, он вздохнул и сказал:
– Как вы думаете, – я давно хотел спросить у вас…
– Начинается! Начинается! – встрепенулся я.
– Хотел спросить: не был ли Соломон предчувствием Ницше?
– Чего‑с?
– Я, например, считаю руны о Валкирии, во всех их разногранностях, только предчувствием ибсеновской женщины положительного типа, всякой, как таковой.
– Н‑да, – отвечаю, – разумеется.
А у самого сердце захолонуло.
«А ну, – думаю, – как мне наврали, да он взяток совсем не берет».
И пошло с тех пор мое мучение; хожу целые дни и гадаю, как Маргарита на цветке ромашки: берет – не берет, берет – не берет…
А он меня, между тем, стал Гамсуном донимать.
Раз даже нарочно заехал ко мне справиться, понимал ли я когда‑нибудь запах снега.
Истомил меня вконец. Уж хотел, было, бросить все и искать других путей. Вдруг, в один прекрасный день, приезжает он ко мне какой‑то взвинченный, глаза сверкают.
Еще из передней кричит:
– Разве литература учит нас? Нас учит жизнь, а не литература.
Потом попросил коньяку и сказал:
– Как вы думаете: имеют ли право великие люди на пути к высоким целям останавливаться перед маленькими гадостями?
Я молчу, слушаю.
– Например, представьте себе следующее: я могу оказать гигантскую услугу всему человечеству, если достигну своей цели, но для этого мне надо взять взятку в двадцать тысяч и быть заинтересованным в деле, как участник, в пятнадцати процентах. Неужели же я должен отказаться от этого?
– Это вы, – кричу я, – да вы прямо морального права на это не имеете. Даже если бы вам дали только двенадцать тысяч вперед, и то, по‑моему, долг перед человечеством…
– Нет, двенадцать – это мало! – вдохновенно воскликнул он. – Не меньше семнадцати.
– Лучше увеличить процент участия в деле, – это будет удобнее… для человечества…
Торговались мы с ним долго и смачно. Наконец, сошлись.
Пряча выторгованные деньги в бумажник, украшенный головой химеры с церкви Notre‑Dame, он выпрямился во весь рост, и вдохновенно‑томное лицо его так походило в эту минуту на лицо Байрона, что мне даже как‑то неловко стало.
На другой день, встретив меня в министерстве, он уже весь был поглощен вопросом о дунканизме и далькрозизме, и я, глядя на него, думал:
– Какой нелепый сон приснился мне вчера! Будто пришел ко мне сам Байрон, выторговал у меня лишний процент и взял взятку спокойно и деловито, как пчела с медоносно цветущего злака.
И как же это так было, когда этого не может быть?
Ораторы
Кто‑то выдумал, будто русские не любят говорить речи. На Западе, мол, где так развита общественная жизнь, каждый гражданин – прирожденный оратор.
Увы! Это – неправда. Русский человек очень любит говорить – не разговаривать, а именно говорить, а чтобы другие слушали.
Позовите какого‑нибудь маляра, столяра, обойщика, спросите у него что‑нибудь самое простое.
– Сколько, голубчик, возьмете вы с меня, чтобы приклеить эту сломанную ножку?
Если вы думаете, что он вам ответит цифрой, вы очень ошибаетесь.
Он заложит руку за борт пиджака, повернется в профиль или в три четверти – как выгоднее для его красоты, – и начнет громко, веско, с красивыми модуляциями, повышениями и понижениями, следующую речь:
– Это, ежели к примеру сказать, как вам требуется выполнить работу, к примеру скажем, приклеить ножку, или, например, там что другое, починка или прочее, то, конечно, надо понимать, что ведь, уж ежели делать браться, так нужно хорошо, а если худо, так уж это и нечего, и браться, значит, лучше не надо, потому что лучше совсем не берись, чем браться, да не сделать, потому с нашего брата тоже требуется…
Если вы не прервете его, то он будет говорить до полного истощения своих и ваших сил.
Никогда не допускайте человека «говорить». Пусть он разговаривает – и только.
Иной человек, дельный и толковый, ведет с вами интересный разговор, отвечает по существу и вопросы задает умные – словом, разговаривает себе и вам на пользу, и окружающим на утешение, но достаточно вам постучать о стакан ножиком и сказать:
– Послушайте, господа, какие интересные мысли высказывает Евгений Андреевич по поводу сегодняшней пьесы.
И кончено. Евгений Андреевич моментально сорвется с цепи. Он уже не разговаривает – он говорит. Он уже не собеседник – он оратор.
Он вскочит с места, покраснеет, заволнуется, извинится и понесет околесину:
– Милостивые государи и милостивые государыни. Я, конечно, не оратор, но отношение современного общества к древнему искусству… т. е. древнего искусства к современному обществу…
Словом, он для вас пропал. Он будет болтать, пока не иссякнет, а затем весь вечер просидит в углу сконфуженный и будет припоминать, сколько он сказал неудачных фраз, и мучиться стыдом и раскаянием.
Из сострадания к нему самому не надо было позволять ему говорить.
Но хуже всего, если вы соберетесь потолковать о каком‑нибудь важном деле и начнете обсуждать его систематически, соблюдая очередь в высказываемых мнениях.
Сначала, когда все галдят сразу, еще можно что‑нибудь понять и до чего‑нибудь договориться.
– Послушайте, – орет один. – По‑моему, лучше всего устроить благотворительный спектакль.
– Надоели ваши спектакли. Просто у вас, верно, пьеса залежалась, так вот и хотите пристроить! – кричит другой.
– Концерт! Концерт лучше устроить.
– Просто устроить сбор в пользу какой‑нибудь весенней лилии! – надрывается четвертый.
Это ничего, что все они кричат зараз и все разное. В конце концов, они все‑таки до чего‑нибудь докричатся.
Настоящая же беда будет только тогда, когда кто‑нибудь вдруг предложит:
– Позвольте, господа, нельзя всем говорить сразу. Назначим очередь. Я запишу желающих высказаться.
Он запишет.
Первым встанет Иван Петрович, который только что так мило‑оживленно и толково предлагал устроить сбор в пользу цветка.
Теперь он будет тянуть, сам не зная, что, мучиться, сам не зная, за что, и все будет стараться, во что бы то ни стало, закруглить фразу:
– Милостивые государи и милостивые государыни, – скажет он, если даже среди присутствующих не найдется ни одной дамы. – Мы собрались под этой гостеприимной кровлей для обсуждения… мм‑мя… мм‑мя… интересного для нас вопроса…
Все, конечно, сами знают, для чего собрались, но все понимают, что раз он записан и говорит в очередь, то он уже не человек, а оратор, и от него все нужно стерпеть.
– Так что же, господа, – спросит какая‑нибудь простая душа, когда оратор смолкнет, – концерт мы устраиваем или спектакль?
– Позвольте, теперь очередь Сергея Аркадьевича.
Сергей Аркадьевич встанет и приступит прямо к делу:
– Милостивые государи и милостивые государыни. Для того, чтобы уяснить себе вопрос благотворительности, мы должны осветить его историческим фонарем. Пойдем смело в глубь веков и спросим тень мм‑мя… мм‑мя… тень Муция Сцеволы и мм‑мя… мм‑мя… Марка Аврелия…
Когда они будут расходиться по домам, вспотевшие, утомленные, охрипшие и увядшие, кто‑нибудь, самый добросовестный, спросит просто:
– Ну, а как же, господа, быть насчет концерта? Устраивать, или лучше спектакль?
– Да как вам сказать, – ответят равнодушно другие ораторы, – можно и концерт, можно и спектакль. Посмотрим, каких артистов легче будет достать.
И тень Марка Аврелия кротко улыбнется из глубины веков.
Дым без огня
Позор
[текст отсутствует]
Продавщица
[текст отсутствует]
Демоническая женщина
Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого калия, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке.
Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается. Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу.
За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще никогда ничего не ест.
– К чему?
Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнообразное, но большею частью она – актриса.
Иногда просто разведенная жена.
Но всегда у нее есть какая‑то тайна, какой‑то не то надрыв, не то разрыв, о которой нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать.
– К чему?
У нее подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза.
Кавалеру, провожающему ее с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе:
– Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока еще не взошла заря.
Церковь ночью заперта.
Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но «она» уже угасла. Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф.
– К чему?
Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе.
И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе.
Она никому не читает их.
– К чему?
Но вскользь говорит, что известный критик Александр Алексеевич, овладев с опасностью для жизни ее рукописью, прочел и потом рыдал всю ночь и даже, кажется, молился – последнее, впрочем, не наверное. А два писателя пророчат ей огромную будущность, если она наконец согласится опубликовать свои произведения. Но ведь публика никогда не сможет понять их, и она не покажет их толпе.
– К чему?
А ночью, оставшись одна, она отпирает письменный стол, достает тщательно переписанные на машинке листы и долго оттирает резинкой начерченные слова:
«Возвр.», «К возвр».
– Я видел в вашем окне свет часов в пять утра.
– Да, я работала.
– Вы губите себя! Дорогая! Берегите себя для нас!
– К чему?
За столом, уставленным вкусными штуками, она опускает глаза, влекомые неодолимой силой к заливному поросенку.
– Марья Николаевна, – говорит хозяйке ее соседка, простая, не демоническая женщина, с серьгами в ушах и браслетом на руке, а не на каком‑либо ином месте, – Марья Николаевна, дайте мне, пожалуйста, вина.
Демоническая закроет глаза рукою и заговорит истерически:
– Вина! Вина! Дайте мне вина, я хочу пить! Я буду нить! Я вчера пила! Я третьего дня пила и завтра… да, и завтра я буду пить! Я хочу, хочу, хочу вина!
Собственно говоря, чего тут трагического, что дама три дня подряд понемножку выпивает? Но демоническая женщина сумеет так поставить дело, что у всех волосы на голове зашевелятся.
– Пьет.
– Какая загадочная!
– И завтра, говорит, пить буду…
Начнет закусывать простая женщина, скажет:
– Марья Николаевна, будьте добры, кусочек селедки. Люблю лук.
Демоническая широко раскроет глаза и, глядя в пространство, завопит:
– Селедка? Да, да, дайте мне селедки, я хочу есть селедку, я хочу, я хочу. Это лук? Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селедки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее… больше… больше, смотрите все… я ем селедку!
В сущности, что случилось?
Просто разыгрался аппетит и потянуло на солененькое! А какой эффект!
– Вы слышали? Вы слышали?
– Не надо оставлять ее одну сегодня ночью.
– А то, что она, наверное, застрелится этим самым цианистым кали, которое ей принесут во вторник…
Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнет в руках носовой платок и говорит дрожащими губами:
– Мне, собственно говоря, ненадолго… всего только двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе… я смогу…
Демоническая ляжет грудью на стол, подопрет двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами:
– Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на меня… Я хочу – вы слышите? – я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же, – вы слышите? – сейчас же двадцать пять рублей. Я этого хочу. Слышите? – хочу. Чтобы именно вы, именно мне, именно мне, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!.. Теперь идите… идите… не оборачиваясь, уходите скорей, скорей… Ха‑ха‑ха!
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 209; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!