VII. Почему Сталин расстрелял своих генералов

 

В начале декабря 1936 года, когда я был в Гааге, мне неожиданно удалось завладеть ключом к расшифровке искусного заговора, в результате которого 6 месяцев спустя Сталиным был расстрелян маршал Тухачевский и почти весь высший командный состав Красной Армии.

Есть заговоры, подготавливаемые людьми, жаждущими власти или мести. А есть заговоры, подготовленные ходом событий и обстоятельств. Порой пути двух таких заговоров пересекаются и сплетаются. Тогда человечество оказывается вовлеченным в один из тех редких запутанных клубков, которые изменяют ход истории. К этой категории принадлежит тайна уничтожения Сталиным цвета Красной Армии, представленного как банда предателей или шпионов нацистской Германии.

Это именно та тайна, которая продолжает волновать умы западного мира. Повсюду люди еще продолжают задавать вопросы: почему Сталин обезглавил Красную Армию в тот момент, когда Гитлер вел лихорадочную подготовку к войне? Была ли какая-либо связь между чисткой Красной Армии и предпринимаемыми Сталиным усилиями по заключению соглашения с Германией? Был ли действительно заговор высших командиров Красной Армии против Сталина?

Случай помог мне так долго сохранять жизнь и позволил разрешить загадку, которую самые проницательные и хорошо информированные дипломаты и военные обозреватели еще тщетно пытаются разгадать.

11 июня 1937 года официальное сообщение из Москвы оповестило мир о неожиданном раскрытии заговора высших командиров Красной Армии.

На следующий день мир был ошеломлен другим официальным сообщением — о расстреле маршала Тухачевского и семи других видных генералов Красной Армии после приговора, вынесенного секретным военным трибуналом. Это были командующий Украинским военным округом Красной Армии генерал Якир, командующий Белорусским военным округом генерал Уборевич, начальник Военной академии генерал Корк и генералы: Путна, Эйдеман, Фельдман и Примаков. Гамарник, заместитель наркома обороны и начальник Политуправления Красной Армии, как сообщалось, покончил жизнь самоубийством. Из этих высших военачальников, вдруг обвиненных в шпионаже в пользу Гитлера и гестапо, трое — Гамарник, Якир и Фельдман — были евреями.

Задолго до того, как Сталин «неожиданно» обнаружил и раскрыл большой заговор в Красной Армии против его власти, я уже имел в руках, не догадываясь об этом, основное звено целой цепи событий, которые доказывали, что Сталин по крайней мере за 7 месяцев составил план уничтожения высшего командного состава Красной Армии.

Когда все элементы непостижимой головоломки великой чистки в Красной Армии были соединены воедино, законченная картина выявила следующие факты.

Сталинский план с целью опорочить Тухачевского и других генералов начал осуществляться по крайней мере за 6 месяцев до так называемого раскрытия «заговора».

Сталин расстрелял маршала Тухачевского и его соратников как немецких шпионов как раз накануне завершения сделки с Гитлером после нескольких месяцев секретных переговоров.

Сталин умышленноиспользовал фальшивые доказательства, полученные из Германии и сфабрикованные нацистским гестапо, в ложном обвинении самых приданных генералов Красной Армии. Это доказательство было получено ОГПУ с помощью белоэмигрантских военных организаций за рубежом.

По заданию Сталина 22 сентября 1937 года в Париже был тайно похищен генерал Евгений Миллер, возглавлявший Федерацию ветеранов царской армии. Этот дерзкий акт, который мировая общественность не связывала с чисткой Красной Армии, был совершен с целью ликвидации единственного внешнего источника информации как канала, через который гестапо представило ОГПУ ложное доказательство против руководителей Красной Армии.

В первую неделю декабря 1936 года специальный курьер, прибывший самолетом в Гаагу, передал мне срочное донесение от Слуцкого — начальника Иностранного отдела ОГПУ, который только что прибыл в Париж из Барселоны. Я возглавлял в это время советскую военную разведку в Западной Европе.

Как обычно, переданное нашим курьером донесение было заснято на небольшом ролике пленки с помощью специальной фотокамеры. Этот метод использовался для всей нашей почтовой корреспонденции. Когда пленку проявили и передали мне, на ней можно было прочесть следующее:

«Выбрать из наших сотрудников двух человек, способных исполнить роль германских офицеров. Они должны иметь достаточно выразительную внешность, чтобы походить на военных атташе, должны иметь привычку разговаривать как истинно военные люди, а также должны внушать исключительное доверие и быть смелыми. Подберите их незамедлительно. Это чрезвычайно важно. Надеюсь увидеть Вас в Париже через несколько дней».

Этот приказ ОГПУ моему отделу вызвал неприятные ощущения. В своем ответе Слуцкому, отправленном с тем же курьером обратным самолетом, я не скрыл своего негодования от приказа, заставляющего меня нарушать кадровую структуру и срывать моих ключевых агентов с их постов.

Однако я все же вызвал из Германии двух подходящих агентов.

Через пару дней я вылетел в Париж, где остановился в отеле «Палас». Через своего местного секретаря я организовал встречу со Слуцким в кафе «Вьель» на Бульваре Капуцинов. Мы продолжили разговор в персидском ресторане, вблизи Плас д'Опера.

По пути я спросил его о последних новостях нашей внешней политики.

— Мы выбрали курс на взаимопонимание с Гитлером, — сказал Слуцкий, — и начали переговоры. Они успешно продвигаются.

— И это несмотря на то, что происходит в Испании! — воскликнул я. Мне казалось, что из-за испанских событий соглашение между нашим правительством и Германией отодвинуто на задний план.

За обеденным столом Слуцкий завершил разговор, подтвердив высокую оценку результатов моей деятельности, которую дал Ежов.

Как комиссар внутренних дел — официальная должность начальника ОГПУ — Ежов выражал мнение самого Сталина. Лично я был доволен. Но я обдумывал предыдущие замечания Слуцкого о новом направлении нашей внешней политики и ее связи с моими операциями в Германии.

— То, что ты сделал, прекрасно, — сказал он, — тем не менее ты должен свернуть свою деятельность в Германии.

— Неужели дела зашли так далеко? — спросил я.

— Вот именно. Ты должен ослабить активность своей агентуры.

— Следовательно, ты хочешь сказать, что у тебя есть инструкции для меня прекратить работу в Германии? — спрашивал я его, уже предвидя возможность иного поворота в политике, который приведет к развалу моей организации как раз тогда, когда она будет особенно необходима. Такие вещи случались и прежде.

Слуцкий, очевидно, прочел ход моей мысли, проговорив многозначительно:

— На этот раз дела обстоят серьезно. Вероятно, осталось только три или четыре месяца до заключения соглашения с Гитлером. Не сворачивай свою работу окончательно, но притормози активность. Помни, здесь наша служба не представляет интереса, ведь это не Франция с ее Народным фронтом. Заморозь работу своих людей в Германии. Придержи своих агентов, переправь их в другие страны, заставь их переучиваться, но помни, происходит изменение политики! — И чтобы окончательно рассеять мои сомнения, сказал с ударением: — Это теперь курс Политбюро.

Политбюро — высший совет большевистской партии — к этому времени стало синонимом Сталина. Каждый в Советской России, от низшего до высшего чина, знает, что решение Политбюро — окончательное, как приказ генерала на поле боя.

— Дело зашло так далеко, — добавил Слуцкий, — что я могу ознакомить тебя с точкой зрения Сталина в его собственном изложении. Недавно он сказал Ежову: «В ближайшем будущем мы должны завершить переговоры с Германией».

Эту тему можно было больше не обсуждать. Помолчав, я обратился к нему по поводу двух моих агентов, которых Слуцкий потребовал откомандировать ему из Германии.

— Что ты задумал? Что вы, не понимаете, что делаете?

— Конечно, понимаем, — ответил Слуцкий. — Но это не обычное дело. Оно настолько важно, что мне пришлось оставить всю остальную работу и прибыть сюда, чтобы ускорить его.

Мои агенты не предназначались для специальной работы в Испании, как я первоначально думал. Очевидно, перед ними ставилась какая-то безумно сложная задача во Франции. Тем не менее я продолжал протестовать против передачи их ОГПУ, пока наконец Слуцкий не сказал:

— Так надо. Это приказ самого Ежова. Мы должны подготовить двух агентов, которые могут сыграть роль чистокровных германских офицеров. Они нам нужны немедленно. Это дело настолько важное, что все остальное не имеет никакого значения.

Я сказал ему, что уже вызвал двух лучших агентов из Германии и что они вот-вот прибудут в Париж. Беседа продолжалась на другие темы до глубокой ночи. Через несколько дней я возвратился в свою штаб-квартиру в Голландии. Нужно было перестроить работу моей организации в Германии.

В январе 1937 года мир был потрясен сообщением из Москвы о новой серии удивительных «признаний» на втором процессе по «делу о государственной измене».

Плеяда советских лидеров на скамье подсудимых, названных в обвинении «троцкистским центром», один за другим признавалась в гигантском заговоре, цель которого состояла в шпионаже в пользу Германии.

К этому времени я постепенно расформировал сеть нашей разведывательной службы в Германии. Московские газеты день за днем публиковали стенографические отчеты о судебном процессе. Вечером 24 января я сидел дома с женой и ребенком, читая протокол показаний свидетелей, когда вдруг мое внимание привлекла выдержка из секретного признания Радека. Он утверждал, что генерал Путна, в недавнем прошлом советский военный атташе в Великобритании, а ныне уже в течение нескольких месяцев узник ОГПУ, пришел к Радеку с «просьбой от Тухачевского». Процитировав показание, главный прокурор Вышинский обратился с вопросом к Радеку.

Вышинский . Скажите, в какой связи вы упомянули имя Тухачевского?

Радек . Тухачевский был уполномочен правительством осуществить определенную задачу, для решения которой он не мог найти необходимый материал. Тухачевский не знал ничего о роли генерала Путна или о моей преступной деятельности.

Вышинский . Поэтому Путна пришел к вам по указанию Тухачевского с официальным делом, не будучи осведомлен об обстоятельствах ваших дел, так как он, Тухачевский, не имел к ним никакого отношения.

Радек . Тухачевский не имел к ним никакого отношения.

Вышинский. Если я правильно вас понял, генерал Путна поддерживал связь с членами вашей подпольной троцкистской организации и ваше упоминание Тухачевского сделано в связи с тем, что Путна был направлен к Тухачевскому по его приказу с официальным поручением?

Радек . Я подтверждаю это и заявляю, что никогда не имел и не мог иметь неофициальных дел с Тухачевским, связанных с контрреволюционной деятельностью, по той причине, что я знал позицию Тухачевского по отношению к партии и правительству и его абсолютную преданность».

Когда я прочел это, то был настолько глубоко взволнован, что моя жена спросила, что случилось. Я дал ей газету, сказав: «Тухачевский обречен».

Она прочла сообщение, но, не сумев вникнуть в его суть, возразила:

— Но Радек начисто отрицает какую-либо связь Тухачевского с заговором.

— Так точно, — сказал я. — Думаешь, Тухачевский нуждается в индульгенции Радека? Или, может быть, ты думаешь, что Радек посмел бы по собственной инициативе упомянуть имя Тухачевского на этом судебном процессе? Нет. Это Вышинский вложил имя Тухачевского в рот Радека, а Сталин спровоцировал на это Вышинского. Неужели не ясно, что Радек говорит это для Вышинского, который говорит словами Сталина. Я говорю тебе, что Тухачевский обречен.

Имя Тухачевского, упомянутое 11 раз Радеком и Вышинским в этом кратком сообщении, могло иметь только одно значение для тех, кто был знаком с методами работы ОГПУ. Для меня это был совершенно недвусмысленный сигнал, что Сталин и Ежов сжимают кольцо вокруг Тухачевского и других выдающихся генералов высшего командного состава Красной Армии. Было совершенно ясно, что вся подготовительная работа уже проведена и вот-вот начнутся открытые выступления против них.

Из официального обвинительного акта я вывел, что секретное «признание» Радека сделано в декабре. Это было время, когда я получил приказ подготовить двух «германских офицеров». Теперь они вернулись из Парижа и сообщили мне, что несколько недель находились в ожидании, в полном бездействии, а затем им разрешили вернуться, загадочно объяснив, что «работа» отодвигается на неопределенный срок.

Мы пришли к заключению, что возникли некоторые непредвиденные препятствия или же планы изменились вовсе.

«Признание» Радека, вкотором фигурировало имя Тухачевского, совпадало по времени с изменением Сталиным внешнеполитической линии и со словами Слуцкого о неминуемом соглашении с Германией и его приказом свертывать мою работу в Германии.

Но почему Сталин стремится именно теперь уничтожить весь командный состав Красной Армии? Уничтожив группу Каменева — Зиновьева, своих бывших политических противников, расправившись с другим блоком оппозиции, именуемым блоком Радека — Пятакова, какими мотивами руководствовался он, продолжая борьбу против высшего командного состава нашей системы национальной обороны?

Одно дело — послать на расстрел небольшую группу политиков, таких, как Зиновьев или Каменев, которых Сталин несколько лет подвергал моральному уничтожению. Другое дело — расправиться с руководителями национальной военной машины. Осмелится ли Сталин расстрелять деятелей такого масштаба, как маршал Тухачевский или заместитель наркома обороны, в такой критический момент международной обстановки? Осмелится ли он оставить Советские Вооруженные Силы беззащитными перед лицом врага, фактически обезглавив Красную Армию?

Обратимся к фактам, лежащим в основе моих рассуждений. Маршал Тухачевский был самой яркой фигурой среди полководцев Октябрьской революции. В самом начале гражданской войны, когда ему было 25 лет, он получил звание командарма Красной Армии. 12 сентября 1918 года, когда решалась судьба Советов, он одержал решающую победу над войсками белочехов под Симбирском. Весной следующего года, когда войска адмирала Колчака, продвигаясь с востока, достигли бассейна Волги и только одна шестая часть территории России оставалась в руках большевиков, Тухачевский после мощного контрудара под Бузулуком прорвал линию фронта. Закрепившись на отвоеванной территории, он начал свое знаменитое наступление на Колчака, вынудившее его откатиться на Урал, а затем и отступить в глубь Сибири. 6 января 1920 года он разбил Колчака под Красноярском, освободив от него половину Сибири. Ленин восторженной телеграммой поздравил с победой Тухачевского и его армию.

Разбив белых в Сибири, Тухачевский получил командование фронтом в Центральной России, противостоящим войскам Деникина. Немногим более чем через три месяца Деникин был отброшен к Черному морю и вынужден на кораблях перебраться в Крым, последний оплот белых.

Тем временем польские войска неожиданно начали наступление на Украине, дойдя до Киева, почти не встречая сопротивления, и 7 мая 1920 года взяли его. Однако Красная Армия, высвободившаяся на деникинском фронте, вскоре очистила Украину от белополяков и начала свое победное наступление на Варшаву. Тухачевский со своими основными силами стоял под Варшавой на расстоянии артиллерийского выстрела, а в первых числах августа был готов бросить всю свою армию на захват польской столицы. Он ожидал подхода Конной армии, которая под командованием Буденного и Ворошилова стремительно продвигалась к Львову с Юго-Западного фронта. Политкомиссаром 1-й Конной армии был Иосиф Сталин. Реввоенсовет Красной Армии вынес решение с 1 августа передать Тухачевскому командование Западным фронтом.

Тухачевский отдал приказ командующим армиями Юго-Западного фронта повернуть войска на Люблин и прикрыть левый фланг основных сил Красной Армии во время решающей битвы на Висле. 11 августа этот приказ был подтвержден Москвой. По распоряжению Сталина Буденный и Ворошилов, а также командующий 12-й армией отказались повиноваться приказу. Конная армия продолжала двигаться на Львов. 15 августа польская армия, реорганизованная усилиями генерала Вейланда и получившая в подкрепление французскую артиллерию, нанесла удар Тухачевскому со стороны Люблина. С 15 по 20 августа поляки ринулись в наступление через люблинский прорыв, пока армия Буденного тщетно билась под Львовом.

Маршал Пилсудский писал в своих мемуарах, что тот факт, что Буденный не смог соединиться с Тухачевским, оказался решающим в войне. «Для них (т. е. для Конной и 12-й армий) единственно правильным было бы как можно ближе подойти к главным русским силам под командованием Тухачевского, и это грозило бы нам самым страшным. Все мне казалось безнадежным, и лишь неспособность армии Буденного атаковать меня с тыла и слабость, проявленная 12-й армией, вселили в нас уверенность».

Ни Тухачевский, ни Сталин никогда не смогли забыть польской кампании. На лекциях, прочитанных в Военной академии и опубликованных в виде книги в 1923 году, Тухачевский сравнил поведение Сталина под Львовом с действиями генерала Ренненкампфа в сражении при Танненберге, принесшем поражение царской армии в 1914 году.

«Наша победоносная конница, — писал Тухачевский, — в те дни была втянута в ожесточенные бои под Львовом, теряя время и напрасно тратя свои силы, атакуя пехоту противника, прочно окопавшуюся на подступах к городу при поддержке кавалерии и с воздуха».

Сталин не простил Тухачевскому те дополнения, которые тот внес в его биографию. Улучив верный момент, этот человек мстил всякому, кто когда-либо задевал его за живое. Тухачевскому не было суждено стать исключением.

В прошлом действительно существовали серьезные разногласия между Сталиным и Красной Армией. Эти разногласия касались главной политической линии и закончились компромиссом, как это обычно бывает во всех правительствах. Конечно, разногласия проистекали из страстной преданности делу революции, и никто из нас не сомневался в абсолютной лояльности к Советскому правительству отдельных представителей Красной Армии, критиковавших политику Сталина.

Происхождение и истинная подоплека разногласий между Сталиным и командным составом Красной Армии — вопрос отдельный. (Троцкистская оппозиция в армии была, разумеется, ликвидирована задолго до начала великой чистки.)

Однако здесь крайне существенно выяснить основные моменты разногласий. Насильственная коллективизация крестьянских хозяйств с высылкой и другими принудительными мерами привела к истреблению миллионов крестьян. Это немедленно отразилось на состоянии Красной Армии, которая по своему происхождению в подавляющем большинстве была крестьянской. Солдаты и новобранцы были полны негодования, горечи и, возвратившись домой, готовы были даже вступить в борьбу за родственников, пострадавших от кампании по коллективизации. Деревни были разорены и уничтожены войсками ОГПУ, которым было приказано быстро и тщательно провести работу по «ликвидации кулака». Вспыхнули крестьянские восстания на Украине и Северном Кавказе. Они были с беспощадностью подавлены специальными отрядами ОГПУ, поскольку Красной Армии нельзя было доверить расстрел русских крестьян. Моральный дух Красной Армии быстро падал. Политуправление армии, наиболее активный помощник в осуществлении политики национальной обороны, возглавляемое Гамарником, представляло собой чуткий, нервный организм, улавливающий любые колебания в своих рядах. Через Политуправление Генеральный штаб и весь командный состав армии получал информацию из первых рук, свидетельствующую о взрывчатом настроении как в солдатских казармах, так и среди крестьян в деревнях.

В 1933 году маршал Блюхер, бывший в то время командующим Дальневосточным военным округом (примеч. — В.К. Блюхер был командующим Особой Дальневосточной армией. Прим. сост ), направил Сталину ультиматум, в котором говорилось, что пока крестьяне Восточной Сибири не будут освобождены от существующей жесткой регламентации, он не может считать себя ответственным за оборону Приморского края и Приамурья от нападения японцев. Положение Сталина у власти было в то время настолько шатким, что он был вынужден сделать уступки крестьянам областей, находящихся в пределах округа под командованием Блюхера. Несколько лет спустя Сталину пришлось внести поправки в общую программу коллективизации, в результате чего колхозники получили в пользование небольшие участки земли.

Борьба Советской власти и крестьянства на этом не кончилась. Она вспыхнула с новой силой теперь, летом 1939 года, с проведением в жизнь указа о том, что колхозники не имеют права приступать к работе на своих участках, не выполнив норм на колхозном поле. Для всякого командующего Красной Армии в наши дни становилось ясно, что спустя десять лет после попытки «решить» проблему сельскохозяйственного производства за спиной каждого колхозника должен стоять сотрудник ОГПУ, чтобы обеспечить поставки продовольствия на случай войны.

Такие же чувства, естественно, разделяли Генеральный штаб и командный состав во главе с Тухачевским. Другая причина появившихся к этому времени разногласий кроется в сталинской политике уступок перед лицом японской агрессии, первым делом выразившейся в продаже важной в стратегическом отношении Китайско-Восточной железной дороги. Это также волновало Красную Армию, особенно офицеров. Военный комиссар Ворошилов в это время был полностью на стороне командующих Красной Армии и вместе с Гамарником и Тухачевским отстаивал точку зрения военных на сталинском Политбюро. Эта «оппозиция» настаивала на том, что, во-первых, крестьянство нельзя восстанавливать против, если мы хотим, чтобы Красная Армия оставалась надежной, и, во-вторых, что советская политика в отношении Японии должна быть твердой. Сталин утверждал, что коллективизация создаст прочную экономическую основу для укрепления мощи Советского Союза, что все следует принести в жертву этой политике и что Россия должна добиваться мира любой ценой, чтобы завершить строительство социализма.

В течение ряда лет Тухачевский безуспешно обращался к Сталину с требованием выделить ресурсы для модернизации технического оснащения Красной Армии, И в этом он находил поддержку среди молодых офицеров, выпускников советских военных академий. Сталин знал об этой давней мечте Тухачевского и решил пойти ему навстречу. Таким путем был заключен политический договор, по которому Сталин получал свободу действий «о внешней и внутренней политике, а руководство Красной Армии — финансовую поддержку для ускорения ее модернизации. Армия в значительной мере преуспела, выполняя свои обязательства по этой сделке; что же касается колхозов, то, как об этом свидетельствуют указы, вышедшие этим летом, им так и не удалось стать прочной экономической основой.

Такова сущность так называемой «оппозиции» Красной Армии Сталину.

В действительности это был один из случаев многочисленных политических разногласий, которые возникали на различных этапах создания и развития советской системы национальной обороны. Однако тогда это столкновение мнений породило за границей множество самых невероятных слухов о борьбе за власть между Ворошиловым и Сталиным. На самом деле ничего подобного не было. Нечто похожее случалось и в прошлом, когда возникали расхождения во взглядах между Сталиным и различными политическими оппозиционными группами…

Теперь мне стало ясно, что Сталин решил свести счеты с командующими Красной Армии так же, как он уже сделал это со своими политическими противниками.

Момент был выбран самый подходящий. Коллективизация перешла из острой стадии кризиса в застойную, хроническую болезнь.

Высшие командиры Красной Армии избежали участи, которую более десятилетия испытывала на себе политическая оппозиция. Военные жили вне той особой партийной атмосферы, в которой люди то и дело «отклонялись» от верного сталинского курса, «раскаивались в своих ошибках», снова «отклонялись», снова «раскаивались», навлекая на себя все более суровые кары, все сильнее расшатывая свою собственную волю. Дело, которым занимались военные, укрепляя армию и систему обороны страны, сохранило им их моральный дух.

Сталин знал, что Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич и другие командиры высших рангов никогда не будут сломлены до состояния безоговорочной покорности, которую он потребовал теперь от всех, кто его окружал. Это были люди исключительного личного мужества. К тому же он помнил времена, когда его собственный престиж был низок, как никогда, а эти генералы, особенно Тухачевский, пользовались огромной популярностью не только у командиров и рядовых красноармейцев, но и у всего остального народа. Он помнил также, как в критический период для его власти во время принудительной коллективизации, голода и восстаний военные с неохотой поддерживали его, ставили препоны на его пути, вынуждали его идти на уступки. Он вовсе не был уверен, что теперь, столкнувшись с резкой переменой в его внешнеполитическом курсе, они будут по-прежнему признавать его полновластие.

Таков был мой ход мыслей, и я тогда пытался угадать, какой способ выберет Сталин для «ликвидации» своих генералов.

До меня из Москвы стали доходить известия, свидетельствующие об усиливающейся изоляции не только Тухачевского, но и нескольких других генералов. Многие из его ближайших помощников были арестованы. Кольцо вокруг Тухачевского сжималось все сильнее. Для тех из нас, кто находился за пределами России, становилось ясно, что его не спасут ни блестящая характеристика, ни занимаемое положение. Единственная возможная ситуация, которая могла спасти его, это международный кризис. Даже Сталин едва ли решился бы оставить фронт открытым перед лицом военной опасности.

В марте 1937 года я вернулся в Москву под предлогом обсуждения с Ежовым одного исключительно секретного дела. Однако реальным мотивом было страстное желание узнать, что в действительности происходит. Цель двух судебных процессов по «делу о государственной измене» старых большевиков была полной загадкой для всех просоветских сил в Западной Европе. Масштаб сталинской чистки возрастал день ото дня, и это подтачивало единство наших сторонников за границей.

В Москве я почувствовал со всей силой атмосферу террора в высших сферах Советского правительства. Размах чистки был даже больше, чем сообщалось за пределы России. Один за другим исчезали люди, которые были моими друзьями или знакомыми со времен гражданской войны, надежные и преданные командиры Генерального штаба и других отделов Красной Армии. Никто не знал, будет ли он завтра на своем рабочем месте. Не вызывало сомнений, что Сталин плел сети вокруг всего высшего командного состава армии.

Растущее напряжение, вызванное предчувствием катастрофы, было нарушено событием, которое можно сравнить со взрывом бомбы. Это были наиболее секретные донесения из Германии, переданные мне Слуцким, который вернулся в штаб-квартиру ОГПУ в Москве. Суть новостей заключалась в том, что проект соглашения между Сталиным и Гитлером заключен и доставлен в Москву Канделаки, секретным эмиссаром Сталина в Берлине.

Давид Канделаки, выходец с Кавказа и земляк Сталина, официально состоял советским торговым представителем в Германии. В действительности он был личным посланником Сталина в нацистской Германии.

Канделаки в сопровождении Рудольфа (псевдоним секретного представителя ОГПУ в Берлине) как раз вернулся из Германии, и они оба быстро были доставлены в Кремль для беседы со Сталиным. Теперь Рудольф, который подчинялся Слуцкому по заграничной разведывательной службе, достиг такого положения с помощью Канделаки, что был направлен непосредственно с докладом к Сталину через голову его руководителя.

Канделаки добился успеха там, где другие советские разведчики оказались бессильными. Он вел переговоры с нацистскими лидерами и даже удостоился личной аудиенции у самого Гитлера.

Истинная цель миссии Канделаки была известна только пяти-шести человекам. Сталин считал это триумфом своей личной дипломатии, так как теперь в течение многих лет он один мог контролировать ход развития Советского государства. Только немногие из его ближайших помощников знали об этих переговорах.

Наркомат иностранных дел, Совет Народных Комиссаров, то есть советский кабинет министров, и Центральный Исполнительный Комитет, возглавляемые председателем Калининым, не принимали участия в политической игре Сталина — Канделаки.

Для советских внутренних кругов, конечно, не было секретом, что Сталин стремился к взаимопониманию с Гитлером. Прошло почти три года с ночи кровавой чистки в Германии, которая убедила Сталина уже в тот момент, когда произошла, что нацистский режим прочно стоит у власти и что необходимо прийти к соглашению с сильным противником.

Теперь, в апреле 1937 года, после возвращения Канделаки в Москву Сталин был уверен, что союз с Гитлером дело решенное. В тот момент, когда шли переговоры с Гитлером, он уничтожал своих старых товарищей, объявив их немецкими шпионами. Он узнал, что в настоящее время Германия не представляет для него реальной угрозы. Путь для чистки Красной Армии был свободен.

К концу апреля ни для кого не было секретом, что маршал Тухачевский, Гамарник и ряд других представителей высшего генералитета попались в быстро затягивающуюся сеть, расставленную для них специальными агентами Сталина. Некоторые из этих деятелей еще находились на свободе, но судьба их уже была предрешена. Их отстранили от общественных дел. Считалось опасным вступать в разговор с ними. Они остались в одиночестве, окруженные зоной молчания.

Последний раз я увидел моего старого начальника маршала Тухачевского 1 мая 1937 года на Красной площади.

Праздник Первого мая — один из редких моментов, когда Сталин показывается на публике. Предосторожности, предпринятые ОГПУ в майский праздник 1937 года, превосходили все, что было в истории нашей секретной службы. Незадолго перед праздником я побывал в управлении Карнильева, в специальном отделе, который выдает разрешение правительственным служащим на проход в огороженное место у Мавзолея Ленина, представляющее собой трибуну для наблюдения за парадом.

Он заметил: «Ну и времена! 14 дней мы ничего не делаем в специальном отделе, кроме как разрабатываем меры предосторожности на майский день».

Я не получил своего пропуска до самого вечера 30 апреля, пока наконец курьер из ОГПУ не доставил его мне.

Утро майского дня было ярким и солнечным. Я рано отправился на Красную площадь, и по дороге меня по крайней мере 10 раз останавливали патрули, которые проверяли не только мой пропуск, но и документы.

Я подошел к Мавзолею Ленина без пятнадцати минут 10 — время, когда начинается празднование.

Трибуна была уже почти заполнена. Весь персонал ОГПУ был мобилизован по этому случаю, их сотрудникам предписывалось одеться в гражданскую одежду, чтобы они выглядели как «наблюдатели» парада. Они находились здесь с 6 часов утра и занимали все свободные ряды. Позади и впереди каждого ряда правительственных служащих и гостей выстроились ряды сотрудников и сотрудниц ОГПУ. Таковы были чрезвычайные меры для обеспечения безопасности Сталина.

Несколько минут спустя после того как я расположился на трибуне, знакомый, стоявший рядом со мной, подтолкнул меня локтем и прошептал: «Вот идет Тухачевский».

Маршал шел через площадь. Он был один. Его руки были в карманах. Странно было видеть генерала, профессионального военного, который шел, держа руки в карманах. Можно ли прочесть мысли человека, который непринужденно шел в солнечный майский день, зная, что он обречен? Он на мгновение остановился, оглядел Красную площадь, наполненную толпами людей, платформами и знаменами, и проследовал к фасаду Мавзолея Ленина — традиционному месту, где находились генералы Красной Армии во время майских парадов.

Он был первым из прибывших сюда. Он занял место и продолжал стоять, держа руки в карманах. Несколько минут спустя подошел маршал Егоров. Он не отдал чести маршалу Тухачевскому и не взглянул на него, но занял место за ним, как если бы он был один. Еще через некоторое время подошел заместитель наркома Гамарник. Он также не отдал чести ни одному из командиров, но занял место в ряду, как будто бы он никого не видит.

Вскоре ряд был заполнен. Я смотрел на этих людей, которых знал как честных и преданных слуг революции и Советского правительства. Несомненно, они знали о своей судьбе. Каждый старался не иметь никакого дела с другим. Каждый знал, что он узник, обреченный на смерть, которая отсрочена благодаря милости деспотичного хозяина, и наслаждался тем немногим, что у него еще оставалось: солнечным днем и свободой, которую толпы людей и иностранные гости и делегаты ошибочно принимали за истинную свободу.

Политические лидеры правительства во главе со Сталиным стояли на ровной площадке на вершине Мавзолея. Военный парад начался.

Обычно генералы оставались на своих местах во время демонстрации трудящихся, которая следовала за военным парадом. Но на этот раз Тухачевский не остался. В перерыве между двумя парадами маршал вышел из ряда. Он все еще держал руки в карманах, шагая по Опустевшему проезду прочь с Красной площади, и скоро скрылся из виду. 4 мая его поездка во главе делегации, которая должна была присутствовать на коронации Георга VI, была отменена. Вместо него назначен адмирал Орлов, нарком Военно-Морского Флота. Но поездка адмирала также не состоялась, и он был позже расстрелян.

Я уже собирался вернуться в свою штаб-квартиру за границей, предварительно обсудив с наркомом Ежовым дело, которое заставило меня приехать в Москву. Одна из таких бесед происходила ночью. Ежов хотел видеть меня одного, и мы просидели с ним до четырех часов утра. Выйдя из его кабинета, я был удивлен, увидев Слуцкого, начальника Иностранного отдела ОГПУ, и его помощника Шпигельгласса, которые ждали меня. Они были явно озадачены моей ночной беседой с Ежовым.

Я подготовился к отъезду и спросил про свой паспорт. Мои близкие друзья посмеялись над моими приготовлениями:

— Они не дадут тебе разрешения на отъезд.

Действительно, наступило время, когда ответственных работников отзывали из всех стран мира, и никто не получал назначений за рубеж, а я был военным.

11 мая Тухачевского понизили до начальника Приволжского военного округа. Он так и не вступил в должность. Неделю спустя был арестован замнаркома обороны Гамарник (примеч. — здесь и далее Кривицкий приводит несколько версий смерти Я.Б. Гамарника, появившихся летом 1937 года в Москве, в западноевропейской и эмигрантской печати. Проверка обстоятельств его смерти проводилась Прокуратурой СССР летом 1955 года. В записке Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко в ЦК КПСС указывалось: «31 мая 1937 года Гамарник Я. Б., будучи тяжело больным, выстрелом из пистолета покончил жизнь самоубийством». Другие версии о его кончине не подтвердились (см.: Известия ЦК КПСС. 1989. № 4. С. 68). Прим. сост. ), наипреданнейший член большевистской партии. Это был признак, говоривший о том, что Сталин приступил к планомерному уничтожению высшего командного состава Красной Армии.

В эти дни последовал такой поток арестов и расстрелов людей, с которыми я был связан всю жизнь, что казалось, будто крыша трещит над Россией и все здание Советского государства рушится вокруг меня.

У меня еще не было разрешения на отъезд, и я действовал, решив, что его не выдадут. Я послал телеграмму жене в Гаагу, чтобы она подготовилась к возвращению в Москву с ребенком.

И вдруг мне неожиданно сообщили, что мой паспорт готов и я могу приступить к исполнению своих обязанностей за границей, причем немедленно.

Нечто похожее на панику охватило всех командиров Красной Армии. В последние дни перед моим отъездом из Москвы общая тревога достигла небывалого накала. Каждый час доходили до меня известия о новых арестах.

Я пошел прямо к Михаилу Фриновскому, заместителю наркома ОГПУ, который вместе с Ежовым проводил великую чистку по приказу Сталина.

— Скажите, что происходит? Что происходит в стране? — добивался я от Фриновского. — Я не могу выполнять свою работу, не зная, что все это значит. Что я скажу своим товарищам за границей?

— Это заговор, — ответил Фриновский. — Мы как раз раскрыли гигантский заговор в армии, такого заговора история еще никогда не знала. Но мы все возьмем под свой контроль, мы их всех возьмем. Нам теперь стало известно о заговоре с целью убийства самого Николая Ивановича (Ежова).

Фриновский не привел доказательств существования заговора, так «неожиданно» раскрытого ОГПУ. Но в коридорах Лубянки я столкнулся с Фурмановым, начальником отдела контрразведки, действующего за границей среди белоэмигрантов.

— Скажи, тех двоих первоклассных людей это ты послал к нам? — спросил он.

Я не понял, о чем речь, и спросил:

— Каких людей?

— Ты знаешь, немецких офицеров, — ответил он и начал шуткой укорять меня за упорство, с которым я не желал отпускать моих агентов в его распоряжение.

Это дело полностью выскользнуло у меня из памяти.

Я спросил у Фурманова, как ему удалось узнать обо всем этом.

— Так это было наше дело, — с гордостью ответил Фурманов.

Я знал, что Фурманов в ОГПУ отвечал за антисоветские организации за рубежом, такие, как Международная федерация ветеранов царской армии, во главе которой стоял живший в Париже генерал Миллер. Из его слов я понял, что двое моих агентов были направлены на связь с русскими белоэмигрантскими группами во Франции. Я вспомнил, что Слуцкий назвал это делом величайшей важности. Фурманов теперь дал мне понять, что существовал реальный заговор, послуживший мотивом чистки Красной Армии. Но до меня это тогда не дошло.

Я выехал из Москвы вечером 22 мая. Это было похоже на бегство из города в разгар землетрясения. Маршала Тухачевского арестовали. В ОГПУ ходили упорные слухи о том, что Гамарника тоже арестовали, хотя «Правда» дала сообщение о том, что он избран в состав Московского Комитета партии, что делалось только с ведома и одобрения самого Сталина. Я вскоре смог разобраться в этих противоречивых фактах. Сталин загнал в угол Гамарника, одновременно предложив ему в последнюю минуту передышку при условии, что он согласится на то, что его имя будет использовано для уничтожения Тухачевского. Гамарник отверг это предложение.

В конце месяца я прибыл в Гаагу. Официальный бюллетень из советской столицы оповещал мир о том, что заместитель военного наркома Гамарник покончил жизнь самоубийством в ходе расследования. Позже я узнал, что Гамарник не покончил жизнь самоубийством, а был убит в тюрьме людьми Сталина.

11 июня Москва опубликовала первое сообщение об аресте Тухачевского и семи других командиров высших рангов, объявив их нацистскими шпионами и сообщниками Гамарника. 12 июня пришло известие о расстреле восьми военачальников, якобы по приговору военного трибунала из шести военачальников высших рангов.

По крайней мере один из этих шести судей, генерал Алкснис, по моим данным, уже был узником ОГПУ в тот момент, когда он, как сообщалось, вершил суд над своим прежним начальником Тухачевским.

Позже Алкснис был казнен. Такая же участь постигла двух других членов военного трибунала — генералов Дыбенко, Белова. Маршал Блюхер, четвертый член этого трибунала, попал в лапы ОГПУ через несколько месяцев.

На самом деле перед военным трибуналом не предстал ни один человек из группы Тухачевского. Не существовало даже подобия обвинения, выдвигаемого против этих жертв. Восемь генералов не были даже казнены вместе. Заключенные расстреляны по отдельности в разные дни. Ложное сообщение о том, что суд состоялся, сделано Сталиным для того, чтобы рядовые военные поверили этой сказке о «внезапном» раскрытии заговора в Красной Армии.

Насколько внезапным было открытие, насколько реальным был заговор и каков был характер свидетельств этого «заговора, которого не знала история» — все эти вопросы разрешились сами собой, когда я вернулся в Париж.

Помощник начальника контрразведки ОГПУ Шпигельгласс прибыл в Париж в начале июля из Москвы с особо важной миссией. У нас с ним была назначена встреча в кафе «Клозериде-Лила» на бульваре Монпарнас. Наша беседа продолжалась несколько часов. Разговор зашел о деле Тухачевского.

Знакомство со статьей, озаглавленной «Кризис иностранной секретной службы», которая появилась в газете «Правда» вслед за расстрелом, позволило сделать мне открытие.

— Что за глупая статья и кого она введет в заблуждение? — сказал я. — Москва доказывает миру, что разведка Германии имела на своей службе как минимум восемь маршалов и генералов Красной Армии. Основная цель статьи, вероятно, состоит в попытке доказать наличие кризиса в разведслужбе Германии. Какой нелепый аргумент! Автору следовало бы приложить больше усилий, чтобы доказать такую серьезную точку зрения. Она просто сделает нас предметом насмешек за границей.

— Но статья была написана не для вас и не для осведомленных людей, — возразил Шпигельгласс. — Она предназначается для широкого круга читателей внутри страны.

— Это ужасно для нас, советских людей, — сказал я. — Оповестить мир о том, что германская разведка смогла завербовать в качестве шпионов фактически весь Генштаб Красной Армии. Вы, сотрудники ОГПУ, должны знать, что если наша контрразведка преуспеет и завербует одного полковника какой-нибудь иностранной армии, то это станет событием огромного значения. Об этом немедленно доведут до сведения самого Сталина, и он будет считать это великим триумфом. Если Гитлер преуспел в вербовке восьми наших главнокомандующих, то сколько еще младших командиров являются его шпионами в нашей Красной Армии.

— Чепуха! — возразил Шпигельгласс. — Они у нас все в руках, мы всех их вырвали с корнем, — провозгласил он возбужденным тоном.

Я передал ему содержание короткой секретной депеши от одного из моих ведущих агентов в Германии. На официальном приеме, устроенном высокопоставленными нацистскими чиновниками, на котором присутствовал мой агент, был поднят вопрос о деле Тухачевского. Капитану Фрицу Видеманну, личному секретарю Гитлера по политическим вопросам, назначенному в феврале 1939 года на пост генерального консула Германии в Сан-Франциско, был задан вопрос — была ли доля правды в сталинских обвинениях, предъявленных генералам Красной Армии? В сообщении моего агента воспроизводился хвастливый ответ Видеманна:

— У нас не восемь шпионов в Красной Армии, а гораздо больше. ОГПУ еще не напало на след всех наших людей в России.

Я хорошо знал цену таких заявлений, так же как и офицер контрразведки любой страны. Это был тип информации, специально предназначенной для широких кругов и порочащей моральный облик противника. На языке военной разведки это известно как дезинформация.

Уже во время первой мировой войны немецкий генерал Штафф создал службу, известную под названием «служба дезинформации». Эксперты этой службы стряпали всевозможные секретные военные планы и приказы, которые затем попадали окольными путями в руки врага в качестве подлинных документов. Преследовалась цель ввести врага в заблуждение, сбить с пути истинного. Иногда даже у военнопленных находили настолько тонко разработанные секретные планы на основе некоторых фактов, что тот, кто взял пленного, был уверен, что получил бесценную информацию.

Эта характерная особенность шпионажа и контршпионажа была до последнего времени составной частью военных служб известных европейских государств. Всемогущая секретная служба тоталитарных диктатур переняла эту практику. Развитие искусства дезинформации шло параллельно с усиливающимися попытками таких организаций, как ОГПУ и гестапо, внедрить шпионов в лагерь противника под маской преданных агентов.

Шпигельгласс, ветеран ЧК и ее преемника ОГПУ, был хорошо знаком с этой практикой. Однако он отмел подозрения о том, что в Красной Армии гораздо больше нацистских агентов.

— Уверяю вас, — сказал он, — за этим ничего не стоит. Мы все выяснили еще до разбора дела Тухачевского и Гамарника. У нас тоже есть информация из Германии. Из внутренних источников. Они не питаются салонными беседами, а исходят из самого гестапо. — И он вытащил бумагу из кармана, чтобы показать мне. Это было сообщение одного из наших агентов, которое убедительно подтверждало его аргументы.

— И вы считаете такую чепуху доказательством? — парировал я.

— Это всего лишь пустячок, — продолжал Шпигельгласс, — на самом деле мы получали материал из Германии на Тухачевского, Гамарника и всех участников клики уже давным-давно.

— Давным-давно? — намеренно повторил я, думая о «внезапном» раскрытии заговора в Красной Армии Сталиным.

— Да, за последние семь лет, — продолжал он. — У нас имеется обширная информация на многих других, даже на Крестинского. (Крестинский был советским послом в Германии на протяжении 10 лет, а позже заместителем наркома иностранных дел.)

Для меня не было новостью, что в функцию ОГПУ входило наблюдение и сообщение о каждом шаге должностных лиц и военных независимо от ранга, и в особенности когда эти лица находились в составе миссий за границей. Каждый советский посол, министр, консул или торговый представитель был объектом такого наблюдения. Когда такой человек, как Тухачевский, выезжал из России в составе правительственной комиссии для участия в похоронах короля Георга V, когда человек масштаба генерала Егорова направлялся с визитом доброй воли в страны Балтики, когда офицер типа генерала Путны получал назначение на пост военного атташе в Лондоне, — все их приходы и уходы, все их политические разговоры становились предметом донесений, в избытке направляемых в Москву агентами ОГПУ.

Как правило, правительство доверяет своим слугам, в особенности тем, которые занимают ответственные посты, и не обращает внимания на очернительства, содержащиеся в шпионских донесениях.

Работая в Генштабе в Москве, мне, например, представилась возможность прочитать донесения о моей собственной деятельности в Германии, в основе которых лежали факты, подтасованные таким образом, чтобы скомпрометировать меня. Даже в Советском правительстве в прошлом было обычным делом знакомить с таким материалом человека, замешанного в этом деле. Сталин все это отменил. Взяв под контроль ОГПУ, он начал собирать в особо секретном кабинете все донесения подобного рода, касающиеся всех ответственных работников Советского правительства. Эти досье росли и пухли от материала, который поступал от разветвленной сети ОГПУ. Не имело значения, насколько фантастичными, фальшивыми и подозрительными были обвинения против выдающихся советских военачальников. Угодливые сотрудники ОГПУ не брезговали ничем. Сталин считал, что будет полезно на всякий случай иметь компрометирующие факты на всех.

Секретное досье ОГПУ стало полниться материалами, фабрикуемыми различными иностранными «службами дезинформации», включая гестапо. Я напомнил Шпигельглассу о бесполезности таких доказательств, выдвигаемых против Красной Армии.

— Вы действительно всерьез полагаетесь на информацию из Германии? — заметил я.

— Мы получаем информацию через кружок Гучкова, — ответил Шпигельгласс, — туда внедрен наш человек.

Когда Шпигельгласс сказал мне, что сведения против Тухачевского получены от агентов ОГПУ в гестапо и попадали в руки Ежова и Сталина через кружок Гучкова, я едва удержался, чтобы не ахнуть.

Кружок Гучкова представлял собой активную группу белых, имеющего тесные связи, с одной стороны, в Германии, а с другой стороны, самые тесные контакты с Федерацией ветеранов царской армии в Париже, возглавляемой генералом Миллером.

Основателем кружка был Александр Гучков, известный член Думы, возглавлявший Военно-промышленный комитет при царском правительстве во время первой мировой войны. В юности Гучков возглавлял добровольческую русскую бригаду во время англобурской войны. После свержения самодержавия был военным министром. После Октябрьской революции организовал за границей группу русских военных экспертов и поддерживал связи с теми элементами в Германии, которые были прежде всего заинтересованы в экспансии Германии на Востоке.

Кружок Гучкова долгое время работал на генерала Бредова, начальника контрразведки германской армии. Когда Бредов был казнен в ходе гитлеровской чистки 30 июня 1934 года, его отдел и вся его заграничная сеть были переданы под контроль гестапо. Кружок продолжал служить гестапо даже после смерти самого Гучкова в 1936 году.

По данным Шпигельгласса, связь ОГПУ с кружком Гучкова была по-прежнему такой же тесной. Дочь самого Гучкова была агентом ОГПУ и шпионила в пользу Советского Союза. Однако у ОГПУ был человек в самом центре кружка. Было очевидно, что клика Миллер — Гучков, состоящая из белых, имела в своих руках оригиналы главного «доказательства» измены Тухачевского, использованного Сталиным против высшего командного состава Красной Армии.

Ключ к разгадке «заговора, которого не знала история» попал в мои руки в Париже утром 23 сентября 1937 года. Я делал подборку газет с кричащими заголовками, повествующими о похищении генерала Евгения Миллера, главы Федерации ветеранов царской армии, в полдень, в среду 22 сентября. Оказалось, что в 12 часов 10 минут перед выходом из своего кабинета Миллер вручил помощнику запечатанный конверт со словами: «Не думайте, что я сошел с ума, однако на сей раз я оставляю вам запечатанное послание, которое прошу вскрыть лишь в том случае, если не вернусь».

В тот день Миллер не вернулся. Тогда было приглашено несколько его коллег для вскрытия конверта. В нем лежала записка следующего содержания:

«Сегодня в 12 часов 30 минут у меня назначена встреча с генералом Скоблиным на углу улиц Жасмэ и Раффэ. Он должен взять меня на рандеву с двумя немецкими офицерами. Один из них — военный атташе сопредельного государства Штроман, полковник, другой — герр Вернер, сотрудник здешнего германского посольства. Оба хорошо говорят по-русски. Встреча организована по инициативе Скоблина. Возможно, это ловушка, поэтому я оставляю вам эту записку».

Я был поражен ссылкой в записке Миллера на «двух немецких офицеров», возможно, заманивающих его в ловушку. Итак, такова была «колоссальная» работа, для выполнения которой Слуцкий откомандировал двух моих лучших агентов еще в начале декабря 1936 года, Таким было «дело», которое Фурманов, специалист ОГПУ по контршпионажу белых, имел в виду, когда говорил мне в Москве о моих «немецких офицерах».

Генерал Скоблин был правой рукой Миллера в военной организации белых. Женой Скоблина была знаменитая русская певица, исполнительница народных песен Надежда Плевицкая. Коллеги Миллера пришли в ту ночь в отель, где проживали Скоблин и его жена. Сначала Скоблин отрицал, что знает что-либо о местонахождении Миллера или о назначенном обеде, предъявляя алиби своей непричастности. Когда ему показали, записку Миллера и пригрозили отправить в полицейский участок, Скоблин, воспользовавшись удобным моментом, выскользнул из комнаты и уехал в поджидавшем его автомобиле.

Следов Миллера не было найдено. Скоблин тоже исчез.

Плевицкая была арестована как пособница преступления. Бумаги, найденные в их номере, позволили установить, что Скоблин был, вне всякого сомнения, агентом ОГПУ. Плевицкая находилась в тюрьме во время расследования и предстала перед судом в декабре 1938 года в Париже. Ее обвиняли в шпионаже в пользу Советского Союза, и она была осуждена на 20 лет, что было очень суровым приговором, вынесенным когда-либо французским судом женщине.

Итак, генерал Скоблин — центральная фигура заговора ОГПУ против Тухачевского и других генералов Красной Армии. Скоблин играл тройную роль в этой трагедии макиавеллиевского масштаба и был главным действующим лицом, работавшим по всем трем направлениям. В качестве секретаря кружка Гучкова он был агентом гестапо. В качестве советника генерала Миллера он был лидером монархистского движения за рубежом. Эти две роли выполнялись им с ведома третьего, главного хозяина — ОГПУ.

Записка, оставленная генералом Миллером, который, вероятно, испытывал некоторые колебания в отношении встречи с двумя «немецкими офицерами», назначенной Скоблиным, стала уликой при разоблачении Скоблина. В ходе следствия по делу его жены, Плевицкой, продолжавшегося с 5 декабря по 14 декабря 1938 года, которое привлекло к себе большое внимание в Европе, удалось выяснить, что Скоблин был непосредственно связан с загадочным похищением в начале 1930 года генерала Кутепова — предшественника генерала Миллера на посту главы Федерации ветеранов царской армии.

Скоблин был главным источником «доказательств», собранных Сталиным против командного состава Красной Армии. Это были «доказательства», родившиеся в гестапо и проходившие через «питательную среду» кружка Гучкова в качестве допинга для организации Миллера, откуда они попадали в сверхсекретное досье Сталина.

Когда Сталин решил, что его отношения с Гитлером дозволяют ему приняться за комсостав Красной Армии, ему потребовались секретные досье ОГПУ. Конечно, он знал истинную цену таким «доказательствам». Знал, что это дезинформация чистой воды.

Однако мог существовать еще один канал утечки информации, который надо было перекрыть любой ценой, чтобы замести следы в деле против командного состава Красной Армии. Скоблин, как человек ОГПУ, был благонадежным. Лишь один человек вне гестапо мог бы поведать миру об этом деле. Этим человеком был генерал Миллер. Он знал обо всем, что находилось в руках Скоблина, и даже больше того. Если бы Миллер когда-нибудь заговорил, он мог бы обнародовать источник «доказательств» против Тухачевского и мог бы даже рассказать, через какие каналы поступала в ОГПУ эта дезинформация. Через него можно было бы установить, что существует связь между заговором Сталина против высшего комсостава Красной Армии и двумя главными врагами Красной Армии — гитлеровским гестапо и организацией белогвардейцев в Париже. Миллера необходимо было устранить.

Подоплека сталинского «дела» против Тухачевского и его соратников теперь представилась мне во всей своей масштабности. Преследуемый страхом потерять власть, Сталин не гнушался никакими средствами.

Тяжко было сознавать, что уничтожение высшего командного состава Красной Армии на самом деле было не заговором против Сталина, а заговором, состряпанным самим Сталиным. По трупам своих бывших друзей и соратников по революции, создателей и строителей Советского государства Сталин постепенно, шаг за шагом, добирался до вершины власти, которая давала бы ему возможность единолично распоряжаться судьбами своего народа. Судьба маршала Тухачевского и других генералов была решена в декабре 1936 года, когда Радек подписал свое секретное признание, продиктованное ему Сталиным через посредство Вышинского. Оставалось установить лишь дату расправы.

Похищение генерала Миллера планировалось на декабрь 1936 года, когда специальный курьер доставил мне требование Слуцкого выделить двух человек, которые сыграли бы роль «немецких офицеров». Но возникло непредвиденное препятствие. Какое? Оно выяснилось лишь во время суда над Плевицкой 11 декабря 1938 года. В тот день адвокат Рибэ прочел письмо, посланное Миллеру генералом Добровольским из Финляндии, в котором содержался намек на то, что положение Скоблина в глазах некоторых его коллег несколько пошатнулось.

— Увы! — сказал адвокат Рибэ. — Это предупреждение не пошатнуло доверия Миллера к Скоблину.

Но это доверие не могло быть бесконечным. Поэтому первоначальная дата похищения Миллера была лишь перенесена.

Тем временем Скоблин вновь стал личным советником Миллера и, по заданию ОГПУ, зорко следил за развитием событий по делу Тухачевского.

Слуцкий вернулся в Москву. Примерно через три недели после этого Шпигельгласс прибыл в Париж, где я в последний раз видел его.

22 сентября ловушка, расставленная ОГПУ для Миллера, захлопнулась, он был похищен, и вскоре после этого Шпигельгласс, прибывший во Францию со «специальной миссией», исчез. По данным из надежных источников, он сам стал жертвой великой чистки. Спустя несколько месяцев Слуцкий «совершил самоубийство», согласно официальному сообщению в советской печати (примеч. — По одной из версий, А. А, Слуцкий, назначенный наркомом внутренних дел Узбекистана, был отравлен во время прощального банкета в кабинете Н. И. Ежова. Прим. сост. ).

Чудовищный сталинский спектакль с участием высшего командного состава Красной Армии в качестве нацистских шпионов теперь стал достоянием истории. Сталин ликвидировал военную «оппозицию». Он ликвидировал генерала Миллера, который мог обнародовать связь между гестапо и сталинскими «доказательствами» вины группы Тухачевского. И он же ликвидировал ликвидаторов генерала Миллера. Лишь сделка с Гитлером, так блестяще проведенная Канделаки, оказалась не совсем такой, как ожидалось.

Остается добавить, что исчезновение двух парижских генералов 22 сентября 1937 года в Париже стало в столицах мира событием номер один. Такое же место занимали сообщения о казни восьми генералов в Москве 12 июня. Однако в печати нигде не прослеживалась связь между этим двумя событиями, за исключением одного органа информации. 27 октября 1938 года официальный нацистский военный орган «Дойче Вер» («Немецкая армия») в специальной статье, посвященной чистке Красной Армии, сообщал о том, что человек, оклеветавший Тухачевского и его коллег, был «предателем, хорошо известным генералом Скоблиным, проживающим в Париже, человеком, который предал большевикам двух генералов — Кутепова и Миллера».

Когда поднимается завеса над загадкой казни высшего руководства Красной Армии, то становится очевидной подлинная подоплека «заговора, которого никогда не знала история».

 

VIII. Моё бегство от Сталина

 

В мае 1937 года Сталин одарил меня высочайшим доказательством лояльности в рамках своей власти. В течение полугода я был объектом интенсивной слежки агентов сталинского ОГПУ, слежки, которая продолжается и сейчас. Как это случилось?

Полгода назад мой ближайший друг, находящийся на советской службе за границей, порвал со сталинским режимом. ОГПУ организовало специальную группу наемных убийц, которые схватили его и убили недалеко от Лозанны, в Швейцарии. Это дело в досье швейцарской полиции квалифицировалось как дело особой важности. Оно также стало решающим фактором для моего собственного решения порвать с Советским правительством.

Я уехал в Москву из своей штаб-квартиры в Гааге в начале марта по собственной инициативе, для доклада своему начальству. В то же время я был охвачен всепоглощающим желанием узнать из первых рук, что происходит в Советском Союзе. Моя жена и ребенок остались в Голландии, так как я не думал уезжать надолго.

16 марта самолет приземлился в Гельсингфорсе, Финляндия, и в ту же ночь я отправился поездом в Ленинград.

Это был мой обычный маршрут в Советский Союз и обратно, которым я пользовался в последние годы. Причина, по которой я избегал прямого пути через Германию, пересекая Скандинавские страны, восходит к 1923 году, когда я работал в Генштабе Красной Армии и принимал участие в военной подготовке членов Германской компартии на случай предполагаемого захвата власти. В то время я был одним из советских служащих, занятых организацией базы Красной Армии в Германии. В 1926 году у меня возникли затруднения с полицейскими властями в Берлине, и на протяжении двух месяцев я оставался там на нелегальном положении, укрываясь в советском посольстве.

Хотя впоследствии я тайно ездил через Германию несколько раз, после возвышения Гитлера в 1933 году это стало особенно опасно, так как Москва не хотела, чтобы я попал в руки гестапо.

Вот почему я возвращался домой через Скандинавские страны. На этот раз, в марте 1937 года, в связи с чисткой ОГПУ выдача виз на въезд в Советский Союз была ограничена, и через наши границы почти не было движения. Единственными пассажирами поезда, ехавшими со мной, были три американца, очевидно, путешествовавшие по дипломатическим паспортам, так как их багаж не проходил досмотра. Группа состояла из супружеской пары и молодого блондина лет тридцати в высокой черной меховой шапке, который говорил по-русски и по всем признакам был сотрудником посольства США в Москве. На советской таможне произошел короткий разговор, касающийся дипломатического багажа, в котором было много огромных пакетов, содержимое которых стало предметом всяческих догадок советских таможенников.

В железнодорожных кассах в Ленинграде я встретил старого друга и товарища.

— Ну, как дела? — спросил я его.

Он оглянулся и ответил приглушенным голосом:

— Аресты, одни аресты. Только в одной Ленинградской области арестовано более 70 процентов всех директоров заводов, включая военные заводы. Это — официальная информация, полученная нами от партийного комитета. Никто не застрахован. Никто никому не доверяет.

В Москве я остановился в гостинице «Савой», так как мы сдали нашу квартиру одному нашему коллеге. Чистка была в разгаре. Многие из моих товарищей исчезли. Было рискованно выяснять судьбу жертв. Многие из моих телефонных звонков к друзьям остались без ответа. А лица тех, кого еще не забрали, были непроницаемы.

Один из моих ближайших друзей — Макс Максимов-Уншлихт, племянник бывшего заместителя военкома Уншлихта, — занимал вместе с женой комнату, соседнюю с моей. В течение почти трех лет Макс возглавлял нашу контрразведку в нацистской Германии — пост, который считался наиболее рискованным в нашем ведомстве. Он недавно женился на девушке из провинции, одаренной художнице, которая приехала в Москву учиться живописи. Так как большую часть времени она была дома, я хранил свои личные бумаги в их комнате.

У меня была привычка заходить к Уншлихтам вечером, и мы обычно разговаривали до рассвета. Я хотел знать новости. Дядя Макса уже впал в немилость. Он был смещен со своего высокого поста в армии и назначен на ничего не значащий пост секретаря ЦИК. Ежедневно исчезали друзья и коллеги, а также родственники Уншлихтов. Среди них было много генералов и комиссаров.

«Почему они арестовали генерала Якира? Почему он схватили генерала Эйдемана?» Я задавал такие вопросы Максу, чтобы пролить свет на то, что происходит в стране.

Однако Макс был убежденным сталинцем и защищал чистку, не давая мне удовлетворительных ответов.

— Это грозные времена для Советского Союза, — бывало, говорил он. — Кто против Сталина, тот против революции.

Однажды ночью я вернулся к себе в гостиницу очень поздно. Лег спать, не постучав в дверь Уншлихтов. Среди ночи я был разбужен шумом в коридоре. Должно быть, ОГПУ… пришли за мной, подумал я. Однако меня не побеспокоили. В семь утра ко мне постучали. Когда я открыл дверь, то увидел жену Макса Регину, слезы текли по ее щекам, в глазах стоял ужас.

— Они забрали Макса! Они забрали Макса! — все, что она могла сказать.

Оказалось, Макс был арестован накануне вечером, как только вошел в гостиницу, вернувшись с работы. Ночью агенты ОГПУ производили обыск в его кабинете и случайно забрали мои личные бумаги вместе с остальными материалами. Рано утром директор гостиницы объявил Максимовой-Уншлихт, что она в течение часа должна освободить комнату. В Москве у Регины не было родственников. У нее не было денег. И невозможно было снять комнату в Москве так быстро.

Я пытался убедить директора гостиницы не выгонять ее, однако он оставался непреклонным. Его отношение ко мне, казалось, изменилось. Я ведь был близким другом Макса. Выражение его лица говорило, что он не считает и мое положение таким же прочным, как накануне.

Я позвонил нашему общему другу, занимающему ответственный пост в контрразведке, с которым встретился двумя днями раньше в комнате Макса. Я спросил его, может ли он что-нибудь сделать, чтобы Регину не выбросили на улицу.

Его ответ был кратким:

— ОГПУ арестовало Макса. Следовательно, он враг, Я ничего не могу сделать для его жены.

Я пытался спорить с ним, но он дал мне понять, что для меня будет лучше, если я не стану вмешиваться в это дело. И повесил трубку.

Я позвонил сотруднику ОГПУ, отвечавшему за арест Макса, и потребовал немедленно вернуть мне личные документы. Я решил действовать без колебаний в этом вопросе. Довольно странно, но сотрудник ОГПУ был весьма вежлив.

Когда я объяснил ему, почему хранил бумаги в комнате Макса, и выразил готовность приехать и забрать их, он ответил:

— Я сейчас же пришлю вам пакет с курьером, товарищ Кривицкий.

Через полчаса бумаги были у меня. В течение дня я помогал Регине устроить дела, чтобы она могла вернуться в тот же вечер в свой родной город. Я дал ей необходимые деньги, Мы поняли, что ей бесполезно оставаться в Москве, так как она не могла навещать мужа в тюрьме или каким-то образом помочь ему. В то время было запрещено посылать политзаключенным передачи с едой и одеждой.

Моей первой задачей, как только я добрался до работы в тот день, была подготовка двух докладов, касающихся моих связей с Максом. Один был адресован моему начальству в отделе, другой — в парторганизацию. Это было неписаным законом, предусматривающим, чтобы все члены партии излагали полную историю своей связи с кем-либо, обвиняемым в политических проступках. Не написать такой доклад равносильно признанию виновности.

Шпионская слежка распространилась по всей стране. Первой обязанностью каждого советского гражданина стал поиск предателей, в соответствии с указанием Сталина. Именно он предупреждал, что «враги народа, троцкисты и агенты гестапо рыскают повсюду, проникают в любую область. Ежовская машина террора давала следующую интерпретацию сталинскому призыву: «Обвиняйте друг друга, доносите друг на друга, если хотите остаться в живых».

Мания шпионажа заставляла людей доносить на своих друзей и даже близких родственников. Доведенные страхом до безумия, люди были охвачены слежкой, чтобы спасти себя, они предлагали ОГПУ все новые и новые жертвы.

Менее чем за пять месяцев 1937 года ОГПУ провело 250 000 политических арестов — по официальным данным, полученным мною у начальника спецотдела, занимающегося чисткой. Ранг заключенных варьировался от маршалов и основателей Советского государства до рядовых партийцев.

Так, окруженный со всех сторон этим потоком арестов и казней, я занялся работой, сообщил Ежову о неотложных делах за границей, которые необходимо было уладить до возвращения в Голландию. Наверняка среди моих коллег были такие, кто сомневался, что мне разрешат выехать из страны. Однако я просил дополнительно выделить мне пять-шесть высококвалифицированных агентов, необходимых для пополнения моего штата за границей. Несколько выпускников наших секретных школ, где мужчины и женщины обучались разведке, направлялись ко мне на проверку.

Одной из оперативных работников, рекомендованных мне нашим завкадрами, была американка по имени Кити Харрис, ранее Катрин Харрисон. Ее представили мне как бывшую жену Эрла Браудера, лидера Компартии США, и следовательно, исключительно надежную. В то время мне была необходима женщина-агент для работы в Швейцарии. Особенно хорошо было то, что у нее был американский паспорт.

Когда Кити Харрис пришла ко мне, подав свои документы в запечатанном конверте, оказалось, что она тоже жила в гостинице «Савой». Ей было около 40 лет, темноволосая, с хорошей внешностью, она была связана с нашей разведслужбой на протяжении нескольких лет. Кити Харрис хорошо отзывалась о Браудере и в особенности о его сестре, которая была у нас на службе в Центральной Европе.

Я одобрил назначение мисс Харрис на загранпост, и она уехала 29 апреля. Другие, которых я отобрал, были также направлены к моим сотрудникам в Западной Европе. Стало ясно, что чистка и даже арест Макса не повлияли на мое положение. Иначе Ежов не разрешил бы мне подбирать и посылать агентов за границу, если бы у него были намерения подвергнуть меня чистке.

Но чистка нависала над нами, подобно лавине. Одна из моих старейших переводчиков, женщина, прослужившая в отделе многие годы, была схвачена ОГПУ. Ее было просто некем заменить, так как работа требовала исключительного доверия к человеку, который обладал бы знанием многих языков. Когда я выяснял причину ее ареста, мне сказали, что ее муж — директор одного из московских заводов — арестован из предосторожности.

— Какой смысл держать десяток людей за границей и платить большие деньги, чтобы они собрали информацию для Политбюро, если у меня нет секретаря, который мог бы перевести ее и сделать подборку? — обратился я к Слуцкому, начальнику контрразведки ОГПУ.

Он лишь пожал плечами. Он не мог мне помочь и найти замену.

Примерно в середине мая я встретил старого приятеля, который работал военным атташе в Румынии. Это был крупный мужчина, весельчак, чувство юмора не покидало его даже в такое время. Он остановился, когда увидел меня на улице, и воскликнул:

— Мне кажется или это ты, Вальтер? Как, тебя еще не арестовали? Ничего, они скоро до тебя доберутся! — и он разразился смехом.

Мы поговорили. Он строчил без остановки, называл имена арестованных военных. Что касается его самого, то он не сомневался в том, что скоро придет его черед. В это время маршал Тухачевский и его коллеги были уже под арестом.

Я ненадолго приехал в Советский Союз. Прошло два месяца, а приказа на возвращение все не было. Казалось невероятным, что мне разрешат выехать из страны в разгар чистки Красной Армии. Я дал телеграмму жене в Голландию, чтобы она с ребенком готовилась к возвращению в Москву.

22 мая, в день, когда судьба самого военкома Ворошилова висела на волоске и когда с минуты на минуту ожидали его смещения, я был вызван Михаилом Фриновским, правой рукой Ежова. Он сказал мне, что мой отъезд решен, что я должен уехать вечером. Мои коллеги расценили это как знак глубокого доверия, оказанного мне Кремлем.

Однако когда я доехал до Белоострова, на границе с Финляндией, то из окна заметил знакомую фигуру местного начальника, который бросился к моему вагону, размахивая телеграммой.

У него приказ о моем аресте — понял я.

Многих арестовывали, когда они уже готовились пересечь границу. Я только подумал: почему же меня не арестовали раньше?

Поезд остановился. Начальник сердечно поздоровался со мной. Телеграмма из Москвы была обычным сообщением о моем прибытии с целью оказания содействия, которое полагалось служащим секретных органов, проезжающих по фальшивым паспортам.

У меня был паспорт, с которым я уехал из Советского Союза в 1935 году. Он был на имя Эдуарда Миллера, австрийского инженера. Этот паспорт хранился для меня в советском посольстве в Стокгольме только на случай моих поездок из Швеции в Советскую Россию. По прибытии в Стокгольм я взял там паспорт, по которому проживал в Голландии. Там я опять стал доктором Мартином Лесснером, австрийским торговцем произведениями искусства, проживающим по Целебестраат, 32, Гаага.

Несмотря на потрясения, пережитые в Москве, я возвращался на свой пост с решимостью так же преданно служить Советскому правительству, как я это делал раньше в течение 18 лет. У меня не было и мысли, что я мог бы не оправдать доверие, оказанное мне моим правительством. Моя жена, мои непосредственные подчиненные, мое начальство верили, как и я сам, что моя карьера будет продолжаться.

Однако этому не суждено было случиться. Я прибыл в Гаагу 27 мая. Двумя днями позже меня пришел навестить мой старый приятель и товарищ Игнатий Райсс. Он на протяжении многих лет работал в нашей контрразведке. Его знали под псевдонимом Людвиг. На этот раз у него был паспорт на имя чеха Ганса Эберхардта.

Райсс был глубоко обеспокоен чисткой среди старых большевиков и «расследованиями по делу о государствённой измене» и решил порвать с Москвой. Он ждал моего возвращения из Советской России с нетерпением и приехал в Голландию на пару недель, чтобы получить информацию из первых рук о событиях дома. Мои ответы на его многочисленные и испытующие вопросы произвели на него тягостное впечатление, так как Райсс был настоящим идеалистом, посвятившим себя делу коммунизма и мировой революции. Он все глубже и глубже уверовал в то, что политика Сталина все в большей степени перерождалась в фашизм.

Райсс и я были связаны совместной работой в подполье в течение многих лет, и вряд ли были такие тайны, в которые мы оба не были посвящены. Он говорил мне о крушении иллюзий, о своем желании бросить все, уехать в какой-нибудь отдаленный уголок и забыть прошлое и настоящее. Я использовал весь запас аргументов, настаивая на прежней установке: мы не должны уклоняться от борьбы. Советский Союз был все еще единственной надеждой рабочих мира, повторял я. Сталин может ошибаться. Сталины придут и уйдут, а Советский Союз останется. Наш долг — оставаться на посту.

Несмотря на то, что Райсс был убежден: Сталин ведет Советский Союз к катастрофе, он уехал из Гааги с мыслью, что будет наблюдать за ходом событий в Москве и отсрочит свой предполагаемый разрыв с Советской властью.

Я вновь встретил Райсса в Париже, куда поехал в июле для встречи с моими агентами. В 7 часов вечера в субботу 17 июля у меня было свидание с ним в кафе «Вебер», длившееся несколько минут. Ему хотелось поговорить со мной подольше, и, очевидно, это было для него чрезвычайно важно. Мы договорились, что он позвонит мне в 11 на следующее утро, и мы договоримся о встрече. Я остановился в отеле «Наполеон».

Два часа спустя я получил срочное извещение от моей парижской секретарши Мадлен, где мне предлагалось встретиться со Шпигельглассом, помощником начальника Отдела контрразведки ОГПУ, который был направлен Ежовым в Западную Европу с сугубо секретной миссией.

Я встретил Шпигельгласса на территории Всемирной выставки и сразу же заметил, что случилось нечто необычное. Он вытащил два письма, которые в тот день Райсс передал Лидии Грозовской, агенту ОГПУ при нашем торгпредстве в Париже, для отправки в Москву. Райсс был уверен, что его письма не будут вскрыты во Франции. Он не знал, что находится под подозрением и что у Шпигельгласса были неограниченные полномочия. Шпигельгласс вскрыл оба письма. Ежов дал ему полное право проводить чистку зарубежных служб и ни перед чем не останавливаться, даже перед возможным похищением или убийством подозреваемых агентов.

— Да, — заметил Шпигельгласс, указывая на письма в руке, — мы даже подозревали вас сначала в переходе на сторону врага, когда получили сообщение о том, что в Голландии появился крупный советский агент и установил контакт с троцкистами. Мы выяснили, что предатель — это Людвиг!

11 июня, в день, когда в Москве была объявлена чистка восьми генералов Красной Армии во главе с маршалом Тухачевским, мой друг Райсс поехал в Амстердам, о чем скоро узнали в ОГПУ. Там он тайно совещался с X. Снивлитом, членом парламента, лидером профсоюза транспортных рабочих Амстердама, и признался в сочувствии троцкизму. У ОГПУ везде были глаза и уши.

Сначала у Шпигельгласса не было намерения показывать мне письма об отставке, посланные Райссом, однако в конце концов он уступил и дал мне их прочесть. Основное заявление было адресовано ЦК партии, т. е. Сталину, ее Генеральному секретарю. Это письмо было датировано 17 июля и написано за несколько часов до моей краткой встречи с Райссом, который, очевидно, намеревался обсудить со мной эту акцию во время нашего свидания, назначенного на следующий день…

Для Шпигельгласса послание Райсса означало лишь одно — государственную измену. С этого времени Райсс стал шпионом, опасным врагом, которого необходимо было «ликвидировать». Сталин не разрешает советским агентам безнаказанно оставлять службу.

— Вы знаете, что отвечаете за Райсса, — значительно сказал Шпигельгласс. — Вы рекомендовали его в Компартию и предложили взять его в нашу организацию.

Он продолжал говорить, что у него есть информация о том, что Райсс хочет уехать из Франции на следующее утро и что кому-то придется действовать этой ночью или будет слишком поздно. Сначала он остерегался намекать мне приложить руку к «ликвидации» Райсса. Я делал вид, что не понимаю, на что он намекает, и пытался перевести разговор на другие аспекты дела.

Шпигельгласс предложил, чтобы к нашему совещанию присоединился близкий друг Райсса, находившийся тогда в Париже, бывший венгерский пастор, состоявший под именем Манна в нашей секретной организации. Манна нашли, и он согласился приехать.

Тем временем Шпигельгласс стал более откровенным. Он не оставил у меня сомнений в том, что моя собственная судьба зависела от моего поведения в ту ночь. На его настойчивые приглашения принять участие в организации «решения» дела Райсса, чтобы каким-то образом реабилитировать себя в глазах Ежова и Сталина, я наконец дал ему понять, что не буду иметь ничего общего с подобными делами.

В этот момент я понял, что моя работа на Советскую власть кончена, что я не отвечаю новым требованиям новой сталинской эры, что во мне нет способностей, которыми обладают такие, как Шпигельгласс и Ежов, и что я не выдерживаю испытания преступлением, которому сейчас подвергаются те, кто хотел служить Сталину. Я давал клятву служить Советскому Союзу, а не Сталину, диктатору.

Затем я спросил Шпигельгласса, имеет ли он полномочия принять от меня дела, так как возникшая ситуация несомненно требовала моего возвращения в Москву. Он ответил, что это вне его компетенции и что мне лучше уладить это непосредственно с моим начальством.

Теперь к нам присоединился Манн. Пока мы обсуждали вопрос о ренегатстве Райсса, Шпигельгласс время от времени отлучался в другой павильон, очевидно, совещался со своим другим агентом. Во время одного из таких отсутствий, уже после полуночи, я пошел к телефону и позвонил Райссу в отель. Как только Райсс ответил на другом конце, я повесил трубку. Между часом и тремя утра 18 июля Манн и я четыре раза звонили ему таким образом. Звонки должны были служить предупреждением Райссу о том, что ему угрожает опасность.

Вернувшись в отель, я ждал звонка Райсса в 11 часов, чтобы назначить встречу на воскресенье. Мой телефон зазвонил в 10 утра. Это был Манн. Он попросил меня немедленно прийти. Я сказал ему, что через час у меня встреча с Райссом.

— Вы, конечно, можете идти, но он не появится, ответил Манн.

Потрясенный мыслью о том, что Райсс уже убит, я помчался к Манну. Шпигельгласс был уже там.

— Он сбежал, — выпалил он. — Он уехал из гостиницы в 7 утра. Он, должно быть, на пути к Троцкому.

Манн и я обменялись взглядами. Стало легче дышать. На следующее утро, 19 июля, в понедельник, я получил письмо от Райсса, в котором он прощался со мной и объяснял свой поступок. Прочитав, я положил письмо в карман. Я был слишком занят своими собственными делами. Было ясно, что меня отзовут, чтобы призвать к ответу. Я отправил рапорт в Москву, где излагал суть дела. Хотя я и не совершал ничего дурного, я знал, что на сталинской службе быть в близких отношениях с кем-либо, кто порвал с ней, было серьезным делом, а мой отказ сотрудничать с Шпигельглассом в «ликвидации» Райсса будет рассматриваться Ежовым и Сталиным как серьезный проступок. Я предполагал вернуться домой и запросил инструкции.

В 3 часа утра во вторник 20 июля я был разбужен телефонным звонком. Это был Шпигельгласс, он спросил:

— Вы получили письмо?

Я ответил, что не знаю, о чем он говорит. В эту минуту письмо Райсса выскользнуло у меня из памяти. Шпигельгласс попросил меня сейчас же встретиться с ним. Я колебался. Он настаивал, говоря, что это срочно, и я наконец согласился. Я быстро оделся и встретился с ним у ближайшего кафе. И на этот раз Шпигельгласс спросил меня, получил ли я письмо от Райсса. Удивившись его всеведению, я подтвердил это и вытащил письмо из кармана. Он потребовал, чтобы я дал его прочесть, а затем спросил, может ли он немедленно переснять его, что крайне необходимо. Ему хотелось иметь фотокопию письма. Я решил отдать ему оригинал.

Мое положение еще более усложнилось. Я получил письмо от «предателя» Райсса и не уведомил об этом Шпигельгласса немедленно. Более того, я даже отрицал, когда он в первый раз разбудил меня телефонным звонком, существование письма. В глазах Шпигельгласса это делало меня сообщником Райсса.

Я велел жене собираться и приехать с ребенком из Голландии, готовиться к возвращению в Москву. Она приехала в Париж в конце месяца, и мы поселились под именем Лесснеров в пансионе на улице Мароньер, в жилом квартале Парижа Пасси.

10 августа пришел приказ о моем возвращении в Москву. Так как срок действия моего австрийского паспорта на имя Эдуарда Миллера истек, мне был выслан специальный паспорт на имя чехословацкого коммерсанта Шёнборна. Я должен был выехать из Гавра в Ленинград французским судном «Бретань», регулярно курсирующим летом между этими двумя портами.

Еще до моего отзыва Шпигельгласс узнал от меня, что сестра Эрла Браудера Маргарет была одним из моих оперативных сотрудников, и попросил меня передать ее ему, так как у него для нее во Франции была «важная работа», для выполнения которой нужны были надежные люди. Впоследствии оказалось, что в Париже Шпигельгласс «выполнял» два «важных дела»: похитил генерала Миллера, уже описанного в предыдущей главе, и организовал убийство Игнатия Райсса.

Теперь, когда я получил указание передать дела Щпигельглассу, он попросил меня познакомить его лично с ведущими агентами и особенно просил представить ему мисс Браудер, работавшую по американскому паспорту, выданному на имя Джин Монтгомери.

После моего возвращения из Советского Союза в конце мая я вызвал ее в Нидерланды. Я встретился с ней в начале июня в Амстердаме, где она жила в отеле «Пэи-Ба». Так как мое рабочее место находилось в Гааге, что было слишком далеко для частых встреч, я предложил, чтобы она перебралась в Шевенинген. Здесь она жила в июне и июле 1937 года в отеле «Зирест». В конце июля я вызвал ее в Париж, где она остановилась в отеле «Лютеция» на бульваре Распай.

Джин Монтгомери просила американские паспорта для наших агентов и говорила, что последние будут избавлены от всяких хлопот, имея документы США, так как многие страны не требуют виз от путешествующих американцев, а полиция редко беспокоит их. Шпигельгласс был очень доволен, пополнив свой штат мисс Браудер.

Другим моим исключительно талантливым агентом, которого я лично представил Шпигельглассу, был молодой голландец Ганс Брусс, сын видного профсоюзного лидера. Гансу предстояло сыграть в предстоящие неделю роковую роль. Он был наиболее доверенным лицом в моих необычных делах и стал близким другом семьи. Я очень любил этого молодого человека и его жену Нору.

21 августа я готовился к отъезду в Москву на «Бретани». С того момента, как на меня обрушилось дело Райсса, когда я еще находился в отеле «Наполеон», я понял, что за мной следят. Когда моя жена и ребенок приехали в Париж и мы перебрались в пансион в Пасси, слежка стала еще более явной. Жена обнаружила это, когда пошла гулять с ребенком в парк. Это, несомненно, было делом рук Шпигельгласса. Жена заболела. Ребенок болел коклюшем. Так как день моего отъезда приближался, мне предстояло заняться устройством семьи, с тем, чтобы она последовала за мной в Москву на несколько недель позже.

С паспортом на имя Шёнборна я прибыл около 7 часов вечера на вокзал Сен-Лазар, чтобы сесть на 8-часовой поезд, шедший в Гавр, откуда пароходом я должен был добраться до Ленинграда. До отхода поезда оставалось около 10 минут. Я уже сдал багаж и сел в вагон, когда помощник парижского агента ОГПУ ворвался с запиской. Он сказал, что только что получена телеграмма из Москвы с инструкциями о том, чтобы я остался в Париже. Я отнесся к этому скептически. Через две минуты один из моих людей влетел, задыхаясь, чтобы сообщить, что получено другое зашифрованное послание такого же содержания. Я попросил прочитать телеграммы, но мне сказали, что они у Шпигельгласса. Я забрал багаж и вышел из вагона в тот момент, когда поезд тронулся.

Меня осенило: все это было инсценировано для того, чтобы проверить меня, посмотреть, действительно ли я намеревался вернуться в Советский Союз. На этот раз проверку я прошел. Но я был глубоко возмущен подобного рода штучками. В тот момент у меня возникло чувство, что я никогда не вернусь в Россию Сталина.

Я зарегистрировался в отеле «Терминюс Сен-Лазар» под именем Шёнборна, чешского коммерсанта. Моя жена все еще находилась в пансионе под именем госпожи Лесснер. Я передал весточку о том, что не уехал. В ту ночь я бродил по Парижу в одиночестве, размышляя, возвращаться или нет.

Я пытался понять, почему мой отъезд был в последний момент отложен. Хотел ли Сталин испытать меня, предоставив мне еще одну возможность доказать свою лояльность? Все же слежка за мной заметно усилилась. Вечером 26 августа я пошел с Гансом и Норой в театр на прощальный спектакль «Враги» Горького, который давала труппа МХАТ в Париже. Мы сидели во втором ряду. Во время первого антракта на мое плечо опустилась рука. Я обернулся. Это был Шпигельгласс с несколькими приятелями.

— Вы можете уехать завтра с этими артистами на одном из наших пароходов, — сообщил он мне.

Я со злостью попросил его не беспокоить меня, добавив:

— Поеду, когда буду готов.

Я заметил, что Шпигельгласс и его спутники вскоре после этого исчезли из театра. Тотчас я телеграфировал в Москву, что вернусь с семьей, как только поправится ребенок.

27 августа я переехал в Бретей, в двух часах езды от Парижа, и мы спокойно жили там около недели до выздоровления ребенка. Утром 5 сентября, читая «Пари матен», я был удивлен сообщением о загадочном убийстве гражданина Чехословакии Ганса Эберхардта в окрестностях Лозанны. Итак, они настигли Игнатия Райсса!

Убийство Райсса превратилось в шумное дело в Европе и докатилось до американской прессы и остальных стран. Швейцарская полиция с помощью депутата Снивлита и вдовы Райсса провела серьезное расследование, длившееся многие месяцы. Отчет по делу был включен в книгу, появившуюся во Франции в прошлом году под заголовком «Убийство Игнатия Райсса», опубликованную Пьером Тезне. В ходе полицейского разбирательства были установлены следующие факты.

Ночью 4 сентября в стороне от дороги, ведущей из Лозанны на Шамбланд, было обнаружено тело неизвестного мужчины в возрасте около 40 лет, изрешеченное пулями. Пять пуль в голове и семь в теле. В руке убитого была зажата прядь седых волос. В кармане был найден паспорт на имя Ганса Эберхардта и железнодорожный билет во Францию.

Автомобиль американского производства, найденный 6 сентября в Женеве, навел на след двух загадочных постояльцев: мужчины и женщины, зарегистрировавшихся 4 сентября в «Отель де ля Пэж» в Лозанне, которые выехали, не заплатив по счету и оставив свой багаж. Женщиной была Гертруда Шильдбах, немецкой национальности, проживающая в Риме. Она была агентом ОГПУ в Италии. Мужчиной был Роланд Аббиа, он же Франсуа Росси, он же Пи, житель Монако — один из парижских агентов ОГПУ.

Среди вещей, оставленных Гертрудой Шильдбах в отеле, была коробка шоколадных конфет, содержащих стрихнин, теперь попавшая в руки швейцарской полиции. В деле она фигурировала как одна из улик. Мадам Шильдбах была близким другом семьи Райсса и часто играла с его ребенком. Очевидно, она не смогла решиться выполнить инструкцию ОГПУ и преподнести коробку конфет, когда была направлена Шпигельглассом нанести дружеский визит.

Гертруда Шильдбах сама была политически неблагонадежна с момента чистки и потенциально была готова вместе с Райссом порвать с Москвой. Райсс знал о ее колебаниях. Однако об этом знали и высшие чины ОГПУ. Райсс доверял ей. Он поехал пообедать с ней в ресторан близ Шамбланда, чтобы обсудить положение. Так думал Райсс. После обеда они вышли немного погулять. Прогуливаясь, попали на глухую дорогу. Появился автомобиль и резко затормозил. Из него выпрыгнуло несколько мужчин, которые напали на Райсса. Он пробовал защищаться. С помощью Шильдбах, клок волос которой был зажат в руке убитого, нападающим удалось запихнуть его в машину.

Один из людей — Аббиа-Росси — с помощью другого агента ОГПУ, вызванного из Парижа, Этьена Мартиньи, выстрелил в Райсса в упор. Его тело выбросили из машины неподалеку от этого места.

Личность Ренаты Штейнер, родившейся в Сент-Галле, Швейцария, в 1908 году, была опознана теми, кто сдавал ей внаем автомобиль американского производства, использованный убийцами Райсса. Мадмуазель Штейнер работала в ОГПУ с 1935 года, и в ее задачу входило следить за Седовым, сыном Троцкого. Это было до ее участия в ликвидации Райсса. Она была в числе соучастников преступления и помогла следствию. Автором книги подсчитано, что на дело по ликвидации Райсса сталинским агентам пришлось израсходовать 300 000 франков, что во Франции было большой суммой. Однако это, была еще не вся сумма, так как последствия убийства обошлись значительно дороже.

Швейцарские власти потребовали допросить Лидию Грозовскую, и, несмотря на огромное давление советских дипломатических представителей во Франции, французским властям пришлось подвергнуть ее допросу 15 декабря. Следует вспомнить, что именно Грозовская получила письма Райсса 17 июля и передала их Шпигельглассу. Она была арестована 17 декабря. Швейцарское правительство потребовало ее выдачи. Вновь начала действовать сталинская дипломатическая рука в Париже, чтобы прикрыть другую руку — убийц из ОГПУ. Французский суд временно освободил Грозовскую под залог в 50 тысяч франков, заставив ее подписать обязательство о невыезде из Франции. Разумеется, и она бесследно исчезла, оставив сумму в 50 тысяч франков, полученную из советской казны.

Когда 5 сентября я узнал о смерти Райсса, я понял, что мое собственное положение отчаянное. Я знал, что Сталин и Ежов никогда не простят мне участия в деле Райсса. Передо мной был выбор — либо пуля на Лубянке от рук сталинских официальных палачей, либо струя из пулемета от тайных сталинских убийц за пределами России. Эта страшная дилемма начала медленно доходить и до моей жены. Я решил вернуться в Париж к семье. Я все еще готовился к отъезду в Москву. Моя секретарша Мадлен нашла удобный отель в предместье Сен-Жермен. Мы зарегистрировались в отеле «Анри катр». Мадлен, коммунистка с большим стажем, дочь известного деятеля, была непоколебимой приверженкой Сталина, но теперь и она начала колебаться.

Здесь приблизительно в середине сентября появился мой молодой помощник Ганс Брусс. Он сильно расстроился, узнав об убийстве Райсса. Он получил инструкции ехать в Голландию, где жила вдова Райсса. Ему было приказано выкрасть записи и письма, оставленные Райссом, однако он вернулся с пустыми руками. Его заставляли ехать обратно и не останавливаться ни перед чем, даже перед убийством ради кражи бумаг. В отчаянии, со слезами на глазах он приехал ко мне за советом.

Я сказал ему, что Райсс был идеалистом, настоящим коммунистом и что будущая история революционного и рабочего движения осудит убийц ОГПУ. Я посоветовал ему саботировать опасное задание, которое дал ему Шпигельгласс, и рассказал, как это сделать. Но я все еще говорил ему о своем неминуемом возвращении в Москву. И Ганс знал, что Мадлен пыталась забронировать билеты для меня и моей семьи на «Бретань».

Я получил разрешение из Москвы плыть на советском судне, и мне сказали, что следующее судно, которое должно уйти из Гавра по расписанию 6 октября, — «Жданов». Для меня нужно было подготовить новые паспорта на имя советского гражданина, проезжающего через Францию по пути из Испании в Россию. Моя жена и ребенок должны были вернуться через Германию по другому паспорту.

К концу сентября я пришел к важному решению. Однажды жена спросила меня, каковы мои шансы остаться в живых по возвращении в Москву.

Я сказал ей то, что думал:

— Никаких. — И добавил: — Зачем тебе страдать из-за меня? Когда ты вернешься, они заставят тебя подписать бумагу, в которой ты должна будешь отречься от меня и назвать предателем. За это тебя и ребенка пощадят. Что касается меня, то там ждет верная смерть. Жена заплакала. Редкий день проходил, когда она не плакала. Хотя шансов уйти живым от преследований сталинских убийц во Франции было мало, я все же решил ими воспользоваться и найти способ спастись, чтобы начать новую жизнь. Длинный и опасный путь пролег между моим решением порвать с Москвой и осуществлением этого плана.

У меня не было легальных документов. Помимо этого, за моими передвижениями следили денно и нощно. Для улаживания дел мне необходима была помощь человека, которому я мог бы полностью доверять. Мой выбор пал на старого друга, который многие годы жил в Париже. Я все рассказал ему, и он согласился мне помочь. Он поехал на юг Франции и снял небольшой домик для нас в городке Йер близ Тулона. 3 октября он вернулся. На следующий день я был вызван в советское посольство, чтобы уладить дела перед моим возвращением в Россию на пароходе «Жданов».

Ранним утром 6 октября я оплатил счета в отеле и направился на Аустерлицкий вокзал, где встретился с другом. Он забрал наш багаж и отправил его в отель «Бои Лафайет». Жена и ребенок должны были пойти на прогулку в Венсенский лес в 9 утра и гулять там до 11 часов. Я посадил их там в такси и отвез в кафе «Серебряная башня». Оттуда мы поехали в отель «Бои Лафайет», где друг ждал нас с нашими пожитками. Через 15 минут прибыл заранее нанятый для длительной поездки автомобиль. Шофер оказался американцем, ветераном мировой войны, проживающим во Франции. Он думал, что везет семью на отдых.

Все это было превентивными мерами, предпринятыми для того, чтобы замести следы перед агентами ОГПУ. Предполагалось, что я уеду в тот день в Гавр, чтобы сесть на советское судно. Вместо этого мы отправились на машине в Дижон. На окраине Парижа я вышел, чтобы позвонить Мадлен и уведомить ее о моем разрыве с Советской властью. Она ничего мне не ответила, когда я сообщил ей эту новость. Позже я узнал, что она упала в обморок.

Мы приехали в Дижон в 9 вечера, вышли из машины на станции и сели в поезд до Лазурного берега. На следующее утро в 7 часов мы добрались до нашего укрытия в Йере. В тот же вечер наш друг вернулся в Париж, чтобы добиться от властей защиты для меня.

В начале ноября я приехал в Париж. Через адвоката вдовы Райсса я установил связь с сыном Троцкого Львом Седовым, который издавал в Париже «Бюллетень оппозиции» с лидерами русских социалистов, проживающих в эмиграции. Они были в хороших отношениях с правительством Леона Блюма, стоявшего тогда у власти. Я написал мадам Райсс. Написал также Гансу н Норе, к которым питал доверие, с просьбой поместить объявление в парижской газете «Эвр», если они хотели встретиться со мной. Я полагал, что Ганс последует моему примеру в разрыве со сталинской службой.

Я встретился с Федором Даном, лидером русских социалистов, и несколькими его товарищами. Они продолжали хлопотать перед правительством о выдаче мне удостоверения личности и свидетельства о гражданстве.

В эти дни ОГПУ сделало первую попытку покушения на меня. Я услышал об этом от Ганса. Я написал ему, что только в том случае, если он решит порвать со Сталиным, может связаться со мной. Я получил от него весточку, что он по-прежнему живет в отеле «Бретон», улица Дюфо. Я позвонил ему, и мы договорились встретиться в кафе недалеко от площади Бастилии.

«Я пришел от имени организации», — были почти первые слова, произнесенные Гансом. Я тотчас понял, что Ганс должен играть ту же роль, какую Гертруда Шильдбах сыграла в деле Райсса. Для меня это было серьезным ударом, так как я глубоко верил этому юноше. Но я быстро взял себя в руки, когда увидел несколько подозрительных лиц за столиком напротив нас. Они курили австрийские сигареты, а сидели мы в маленьком кафе в мелкобуржуазном районе Парижа. Я был уверен в их принадлежности к ОГПУ.

Ганс сказал, что приехал в Париж с намерением порвать с советской службой, но что на протяжении двух дней с ним проводил беседы специальный уполномоченный из Москвы, который убедил его, что я (Кривицкий) был не прав и что все, что делалось Сталиным, было на благо дела. Ганс продолжал меня агитировать, используя все те же известные мне аргументы. Однако я делал вид, что они производят на меня впечатление.

— Они знают в Москве, что вы не предатель и не шпион, — сказал он мне. — Вы старый революционер, но вы просто устали, вы не выдерживаете напряжения. Возможно, они разрешат вам уйти в отставку, чтобы как следует отдохнуть. Ведь вы — наш человек.

Так рассуждал этот юноша.

— Разве вы не сели в поезд 21 августа, чтобы уехать домой? Но вы еще успеете. Мы вас отправим. Во всяком случае, уполномоченный из Москвы понимает вашу проблему и хочет с вами встретиться и поговорить. Вы, несомненно, знаете его, однако я не имею права его называть.

Пока Ганс говорил, я наблюдал за его руками на случай, если он подаст какой-нибудь знак группе за соседним столиком. Я упорно думал, как бы мне выбраться из ловушки. Я поблагодарил Ганса за то, что они прислали из Москвы такого умного человека. И выразил большое нетерпение встретиться с ним и все выяснить.

— Шпигельгласс просто идиот и подонок, — сказал я — Этот человек, о котором вы рассказываете, наверняка правильно поймет меня.

Ганс и я обсудили предполагаемую встречу со специальным уполномоченным. Он предложил, чтобы я встретился с ним в Голландии, в доме родителей его жены, которых я хорошо знал. Я без колебании согласился, поняв, что в их план входит вытащить меня из Франции где еще не были забыты дела Раисса и Миллера. Ганс выглядел довольным. Я уверен, что заметил его сигнал неприятным соседям о том, что все идет хорошо. Я назвал предполагаемую дату нашей встречи и почувствовал, что перехитрил посланца ОГПУ.

Сказав, что голоден, я пригласил Ганса пойти в хороший ресторан и нанял проходившее такси. Я заметил, что нас не преследовали, и почувствовал удовлетворение от того что на этот раз выскользнул из ловушки. Пришлось несколько раз менять машины, чтобы снять слежку Ганса после того, как мы расстались. Гораздо труднее было отделаться от горькой мысли об этом предательстве.

Затем я обратился непосредственно к мсье Дорма, министру внутренних дел Франции, назвав себя и попросив предоставить мне убежище в стране, во главе которой в то время стоял Леон Блюм. Я сдал все мои фальшивые паспорта, а также паспорта моей жены Федору Дану, чтобы он передал их мсье Дорма, решив, что пора получить право носить свою настоящую фамилию. Сообщение, которое я направил министру внутренних дел, начиналось следующим образом: «Нижеподписавшийся Самюэл Гинзберг, родившийся в Советском Союзе как советский гражданин, под именем Вальтер Кривицкий».

В своем послании к мсье Дорма я рассказал о работе в Советском Союзе с 1919 по 1937 год, об одобрении моей деятельности Советским правительством и Коммунистической партией, а также о том, что я был дважды награжден. Далее следовало:

 

«Последние политические события в Советском Союзе полностью изменили положение… Встав перед выбором, идти ли мне на смерть вместе со всеми моими старыми товарищами или спасти свою жизнь и семью, я решил не отдавать себя на расправу Сталину…

Я знаю, что за мою голову обещан выкуп. Убийцы ищут меня, они не пощадят моих жену и ребенка. Я часто рисковал жизнью во имя дела, но не хочу умирать зря.

Я прошу убежища для себя и своей семьи, а также Вашего разрешения остаться во Франции, пока не смогу выехать в другую страну, чтобы зарабатывать на жизнь, обрести независимость и безопасность».

 

Это заявление было опубликовано в европейской печати. Оно также перепечатывалось без моего ведома как минимум в двух профсоюзных газетах Нью-йорка: в «Соушелист эпил» от 11 декабря и «Джуиш дейли форвард» от 15 декабря 1937 года.

Как следствие этого, министр внутренних дел велел парижской полиции выдать мне удостоверение личности, на основании которого позже я получил паспорта для выезда в США.

Инспектор полиции Морис Мопэн был приставлен охранять меня и сопровождать в Йер, где должен был распорядиться об охране моей семьи. Министр внутренних дел заверил, что правительство ничего не требует от меня и заинтересовано лишь в том, чтобы я не пострадал на территории Франции и чтобы не нанести ущерб франко-советским отношениям.

В сопровождении инспектора я ненадолго возвратился в Йер. Однако несколько человек знало, что мне необходимо было вернуться в Париж. Мы добрались до Марселя поздно вечером в понедельник. Поезд остановился на станции на полчаса. Другой поезд загораживал платформу. Когда состав тронулся через несколько минут после нашего прибытия, я внезапно увидел Ганса, одетого в плащ, быстро шагающего по направлению к какому-то человеку и машущего ему руками.

Я закричал инспектору Мопэну: — Вот они, убийцы!

В человеке, стоящем вместе с Гансом, я узнал Краля, старшего лейтенанта ОГПУ. Инспектор и я выскочили из купе. На противоположной стороне путей мы увидели еще двоих. Ганс, по-видимому, заметил мою тревогу или услышал мой крик, и, когда инспектор и я выпрыгнули из вагона, все четверо разбежались в стороны, держа руки в карманах. Инспектор предположил, что в руках у них гранаты. Он вытащил пистолет, и мы бросились в погоню. Но когда мы добежали до конца платформы, он вдруг приказал мне прижаться к стене, загородил меня и сказал:

— У меня приказ живым доставить вас в Париж, и я не гожусь на то, чтобы сражаться с четырьмя вооруженными убийцами.

Время близилось к полуночи, полиции вокруг не было видно. Ганс и его дружки исчезли. Мы вернулись в купе. До сих пор не могу понять, каким образом ОГПУ удалось узнать мой маршрут и расписание. Однако нет сомнений в том, что было запланировано снять меня с поезда и препроводить в надежное место в Марселе, идеальное для проведения операции ОГПУ, где меня могли бы держать либо до отправления из порта советского судна, либо ликвидировать без следа.

В декабре я переправил из укрытия в Йере семью, и, мы поселились в «Отель дез академи» на улице Сен-Пэр в Париже, рядом с полицейским участком. Для моей Охраны было выделено трое полицейских. Они занимали соседнюю с нашей комнату, сменяясь каждые 8 часов. Днем и ночью у входа в отель дежурил офицер.

Во время последнего расследования по делу о государственной измене, проходившего в Москве в марте 1938 года, французские журналисты попросили меня выказаться. Я дал интервью Борису Суварину, бывшему члену Исполкома Коминтерна, сотрудничавшему в парижской газете «Фигаро», и Гастону Бержери, депутату Национального собрания, зятю Леонида Красина — покойного советского посла в Великобритании. Месье Бержери, сейчас редактор независимого еженедельника в Париже, был одним из первых инициаторов франко-советского альянса, однако после чистки утратил свои иллюзии. Длинная мстительная рука Сталина пыталась достать меня даже в США, куда я уехал, чтобы оградить себя от постоянной угрозы террористов ОГПУ. Во вторник 7 марта около 4-х часов дня с одним из редакторов нью-йоркской газеты мы пошли в ресторан на 42-й улице около Таймс-сквер. Через 15 минут за соседний столик сели трое мужчин. Я узнал одного из них сразу же. В нашей системе он был известен под кличкой Джим. Его настоящее имя Сергей Басов. Раньше он был матросом, жил в Крыму. Ветеран советской контрразведки Басов был направлен в США спустя годы резидентом, а сейчас приехал лишь с целью ознакомления.

Зная сталинские методы, я не сомневался, что слежка за мной поручена полковнику Борису Быкову, который руководил советской контрразведкой в США. Он получил назначение в Америку летом 1936 года.

Мой спутник и я уже собрались поспешно покинуть ресторан, когда Джим перехватил меня у кассы и весьма дружелюбно поздоровался.

— Ты приехал подстрелить меня? — спросил я.

Он запротестовал и стал настаивать на дружеской беседе. Я знал, что Гертруда Шильдбах и Ганс Брусс тоже начинали с таких дружеских разговоров. Однако я дал Джиму возможность пройтись со мной к одному издательству, где у меня был друг. Мой спутник отстал, и с ним вступили в разговор двое других, не осмелившихся войти в здание.

Разговор с Джимом в основном касался общих знакомых в Москве и коллег за границей. Я намекнул, что ему лучше было бы уехать из страны.

Он, смеясь, заметил:

— Если они меня схватят, я получу максимум год или два. Против меня нет улик.

Боясь слежки, я оставался в издательстве довольно долго после ухода Джима.

Около 9 часов вечера приехала еще группа друзей, которые узнали о моем затруднительном положении. Это было время окончания театральных спектаклей, квартал был заполнен полицейскими, машины негде было припарковывать. На этот раз я ушел невредимым и теперь могу рассказать эту историю.

 

«Решительно порываю с диктатурой Сталина»

 

 

Из вступительной статьи.

 

В этом разделе читатель сможет познакомиться с документами Игнатия Райсса, Александра Бармина, Вальтера Кривицкого — их заявлениями о разрыве со сталинщиной; с записью беседы В. Кривицкого с Л. Седовым, интервью А. Бармина, записками И. Райсса, опубликованными в «Бюллетене оппозиции» в 1937–1938 годах…

Райсс, Кривицкий, Бармин… Три совершенно разных человека — три различных, но вместе с тем похожих судьбы. Их протест носил ярко выраженный политический характер: в заявлениях три крупных разведчика резко отмежевывались от политики, которую проводил Сталин. Этот шаг сделан каждым из них после мучительных сомнений и раздумий. И это понятно. Ведь они представляли собой генерацию пооктябрьского поколения коммунистов, которые входили в костяк сталинского аппарата. При помощи их Сталин раздавил оппозицию. Каждый из них совершенно сознательно верил, что иначе нельзя, что он служит великому делу мировой революции и что Сталин и его окружение обеспечивают продвижение СССР к социализму. Однако именно среди значительной части этого старого аппарата со временем началось сопротивление сталинщине.

 

Письмо в ЦК ВКП

 

Письмо, которое я вам пишу сегодня, я должен был написать уже давно, в тот день, когда «шестнадцать» были убиты в подвалах Лубянки по приказу «отца народов». Я тогда молчал, я не поднял голоса протеста и при последующих убийствах, и за это я несу большую ответственность. Велика моя вина, но я постараюсь ее загладить, быстро загладить и облегчить этим свою совесть. Я шел вместе с вами до сих пор — ни шагу дальше. Наши дороги расходятся! Кто теперь еще молчит, становится сообщником Сталина и предателем дела рабочего класса и социализма.

С двадцатилетнего возраста я веду борьбу за социализм. Я не хочу теперь, на пороге пятого десятка, жить милостями Ежова.

У меня за плечами 16 лет нелегальной работы — это немало, но у меня еще достаточно сил, чтобы начать все сначала. А дело именно в том, чтоб «начать все сначала»: в том, чтоб спасти социализм. Борьба началась уже давно — я хочу в ней найти свое место.

Шум, поднятый вокруг полярных летчиков, должен заглушить крики и стоны терзаемых в подвалах Лубянки, в Свободной, Минске, Киеве, Ленинграде и Тифлисе. Этому не бывать. Слово, слово правды все еще сильнее самого сильного мотора с любым количеством лошадиных сил.

Верно, что летчикам-рекордсменам легче добиться расположения американских леди и отравленной спортом молодежи обоих континентов, чем нам завоевать мировое общественное мнение и потрясти мировую совесть! Но не надо себя обманывать, правда проложит себе дорогу, день суда ближе, гораздо ближе, чем думают господа из Кремля. Близок день суда международного социализма над всеми преступлениями последних десяти лет. Ничто не будет забыто и ничто не будет прощено. История — строгая дама, и «гениальный вождь, отец народов, солнце социализма» должен будет дать ответ за все свои дела. Поражение китайской революции, красный референдум и поражение немецкого пролетариата, социал-фашизм и Народный фронт, признания, сделанные Говарду, и нежное воркование вокруг Лаваля; одно дело гениальнее другого! (Речь идет о международных событиях конца 20 — начала 30-х годов: о повороте Китайской республики к союзу с США и Англией; приходе к власти в Германии нацистской партии; установлении дипломатических отношений СССР с США и кампании в советской прессе, направленной на сотрудничество с главой крупнейшего газетно-журнального концерна Роем Говардом; заигрывании советской дипломатии с правительством Пьера Лаваля во Франции. Прим. сост. )

Процесс этот состоится публично, со свидетелями, многими свидетелями, живыми и мертвыми; все они еще раз заговорят, но на сей раз скажут правду, всю правду. Они явятся все — невинно убитые и оклеветанные, и международное рабочее движение их реабилитирует, всех этих Каменевых и Мрачковских, Смирновых и Мураловых, Дробнисов и Серебряковых, Мдивани и Окуджава, Раковских и Нинов, всех этих «шпионов и диверсантов, агентов гестапо и саботажников».

Чтобы Советский Союз, а вместе с ним и все международное рабочее движение не стали окончательно жертвой открытой контрреволюции и фашизма, рабочее движение должно изжить своих Сталиных и сталинизм. Эта смесь из худшего, ибо беспринципного, оппортунизма с кровью и ложью грозит отравить весь мир и уничтожить остатки рабочего движения.

Самая решительная борьба со сталинизмом. Не Народный фронт, а классовая борьба; не комитеты, а вмешательство рабочих для спасения испанской революции — вот что стоит сейчас в порядке дня!

Долой ложь о социализме в одной стране и назад к интернационализму Ленина!

Ни II, ни III Интернационал не способны выполнить эту историческую миссию; разложившиеся и коррумпированные, они могут только удерживать рабочий класс от борьбы; они только еще пригодны на то, чтоб играть роль помощников полицейских для буржуазии. Какая ирония истории: раньше буржуазия поставляла из собственных рядов Кавеньяков и Галифе, Треповых и Врангелей, а теперь под «славным» руководством обоих Интернационалов пролетарии сами выполняют работу палачей в отношении своих товарищей. Буржуазия может спокойно заниматься своими делами; везде царит «спокойствие и порядок»; есть еще Носке и Ежовы, Негрины и Диасы. Сталин — их вождь, а Фейхтвангер — их Гомер.

Нет, я больше не могу. Я возвращаю себе свободу. Назад к Ленину, его учению и делу.

Я хочу предоставить свои скромные силы делу Ленина; я хочу бороться, и только наша победа — победа пролетарской революции — освободит человечество от капитализма и Советский Союз от сталинизма.

Вперед к новым боям за социализм и пролетарскую революцию! За организацию IV Интернационала.

 

Людвиг (Игнатий Райсс)

 

Июля 1937 г.

P.S. В 1928 году я был награжден орденом Красного Знамени за мои заслуги перед пролетарской революцией. При сем возвращаю вам этот орден. Носить его одновременно с палачами лучших представителей русского рабочего класса — ниже моего достоинства. (В «Известиях» за последние 14 дней были приведены имена награжденных орденами; функции их стыдливо не были упомянуты: они состоят в приведении приговоров в исполнение.)

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 192; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!