Воплощение исторической необходимости 14 страница
Это только новые институты только Академии наук СССР только за пять лет, с 1930‑го по 1934‑й.
И за этим блестящим перечнем стоял именно сталинский – лично сталинский взгляд на то, чем должна заниматься страна: дискуссиями о строении партии или работой под партийным руководством.
Вот бы такой взгляд на отечественную науку – да нынешним «россиянским» «лидерам»!.. Но уж чего не дано – того не дано…
Пётр Капица пробыл в Кембридже у Резерфорда тринадцать лет. В 1934 году ему намекнули из дому: «Пора бы и честь знать». Отдадим Капице должное – он вернулся в СССР и сразу же стал крупной фигурой в теоретической и прикладной физике, директором Института физических проблем Академии наук.
Вот как писал он Сталину и Молотову о проблемах с материальной базой этих проблем: «Какое же Вы правительство, если не можете заставить построить?»
Тираны такой запальчивости не прощают, а Сталин против такой критики не возражал, потому что за ней стояло не мелочное самолюбие позёра, не брюзжание завистника и не злорадство скрытого врага, а деловое желание увидеть поскорее построенными новые лаборатории, установки, цеха. Желание делать новую науку новой державы.
И во имя этой же цели Сталин умел видеть разницу между, скажем, Львом Давидовичем Троцким и Львом Давидовичем Ландау. Первый показывал кукиши Сталину, а внешний мир видел кукиши в сторону СССР.
И это было не прощаемо.
|
|
|
Второй держал фигу Сталину и Советской власти в кармане. Однако при этом в Харькове, в Украинском физико‑техническом институте, основанном в 1928 году, он был занят хотя и особого рода, но тоже строительством. Строительством нового знания.
И этого оказывалось достаточно для того, чтобы враждебный социализму Ландау мог продолжать работать.
В 1932 году из Харькова на имя Сталина, Молотова и Орджоникидзе ушла телеграмма директора Украинского физико‑технического института (УФТИ) Обреимова:
«10 октября научным сотрудникам УФТИ первыми в СССР и вторыми в мире удалось осуществить разрушение ядра лития путём бомбардировки ядрами водорода, ускоренными в разряженной трубке».
Да, мы были вторыми, но после кого? Первый ускоритель протонов в том же 1932 году построила страна Ньютона, Максвелла, Фарадея, Кельвина, Резерфорда! В Англии умели ценить труд учёного издавна. Однако ни англосаксы Черчилль и Рузвельт, ни тем более череда тогдашних французских и германских парламентских политиканов не шли ни в какое сравнение со Сталиным в уровне осознания перспектив научного знания и его будущего места в прогрессе общества.
Политический лидер, он имел здесь точность взгляда организатора науки, соединённого с расчётом умного промышленного воротилы, знающего, что вложенное в науку всегда окупится с лихвой. Собственно, по хозяйскому и глубокому отношению к науке Иосифа Сталина нельзя сравнить ни с одной другой исторической фигурой в мировой истории, кроме Петра Великого и, естественно, Ленина.
|
|
|
Но Пётр жил во времена, когда Россия вынуждена была пользоваться плодами чужого научного поиска… Петру приходилось заботиться не столько о науке, сколько об элементарном образовании.
Ленин, сам обладая качествами блестящего учёного, успел лишь наметить подходы Советской России к науке.
А Сталин повседневно эти подходы конкретизировал, расширял и углублял, реально создавая научно‑техническую базу строительства социализма.
Гедиминовичи‑Голицыны «строили» в это время пирамиды из стульев…
Троцкий строил планы свержения Сталина…
Сталин и СССР Сталина просто строили.
Недаром Горький создал журнал с названием «СССР на стройке», где в редакционной статье первого номера заявлялось:
«Чтобы лишить наших врагов внутри и вне Советского Союза возможности искажать и порочить показания слов и цифр, мы решили обратиться к работе солнца – к фотографии. Солнце не обвинишь в искажениях, солнце освещает то, что есть, так, как оно есть…»
|
|
|
Однако вне СССР и в самом СССР было немало тех, кто не мог согласиться с местом под солнцем для первой державы, создаваемой не «героями», а народом. А точнее – создаваемой самым выдающимся в мировой истории строителем великой державы Сталиным, величие которого заключалось также и в том, что он прекрасно понимал: герой может иметь успех, лишь опираясь на лучшие силы народа и служа ему.
Могли ли согласиться с таким взглядом те, кто привык опираться лишь на собственный интерес или на интерес своих хозяев?
Нет, конечно.
А могли ли они не противодействовать Сталину?
Тоже, конечно, нет.
Они, как читатель увидит, и противодействовали.
Глава четырнадцатая
Откуда произрос ГУЛАГ
Говоря о Сталине, этим вопросом надо задаться уже потому, что тему ГУЛАГа сегодня рассматривают почти исключительно спекулятивно, причём методами не науки, а идеологической войны. Вся тема подло выдирается из конкретного исторического контекста, а потом начинается не менее подлое жонглирование цифрами – у кого в миллионы, а у кого и в десятки миллионов «жертв режима».
При этом полностью умалчивается о том, что могло бы быть с Российским государством, если бы не были подавлены внутренние его враги, ориентировавшиеся на врагов внешних. Умалчивается, каким мог бы быть вот уж действительно многомиллионный террор, если бы в конце 20‑х или начале 30‑х годов в России совершился успешный белогвардейский, троцкистский или бонапартистский переворот! Помалкивают «продвинутые историки» и о том, какую цену заплатила бы Россия за поддержку заговорщиков силами внешней агрессии, без чего успешный антисталинский переворот был бы невозможен.
|
|
|
А ведь этой ценой была бы утрата Россией её суверенитета и контроля над собственными национальными богатствами!
Октябрь 1917 года в России был вполне логичен, хотя он вряд ли стал бы возможен без энергии, напора и гения Ленина – он один обладал не только идеальным пониманием исторического момента, но и был непререкаемым авторитетом для революционных масс, для партии большевиков и для руководства партии.
Но Октябрь был всё же логичен уже потому, что лишь большевики‑ленинцы неуклонно усиливали своё положение в сознательных массах! Манек и Ванек можно было обмануть, но Иваны да Марьи всё уверенней шли за большевиками. К осени 1917 года на всех выборах в Петрограде и Москве большевики ещё при Временном правительстве получали не менее половины голосов, а среди гарнизонов – и более двух третей!
Россия действительно выстрадала – по выражению Ленина – большевизм. Большевизм Ленина отстоял Россию от интервенции. Затем большевизм Сталина Россию возвеличил. И эту историческую задачу Россия могла решить под руководством только гениального большевика Сталина.
В начале марта 1920 года Ленин выступал на Всероссийском съезде трудовых казаков:
– Эсеры и меньшевики говорят, что большевики залили страну кровью в гражданской войне. Но разве эти господа не имели 8 месяцев для своего опыта? Разве с февраля до октября 1917 года они не были у власти вместе с Керенским, когда им помогали все кадеты, вся Антанта? Тогда их программой было социальное преобразование без гражданской войны…
Ленин остановился, окинул взглядом внимательно слушающий зал, а потом озорно улыбнулся и продолжил:
– Сегодня мы вправе сказать этим господам: «Нашёлся ли бы на свете хоть один дурак, который пошёл бы на революцию, если бы вы действительно начали социальную реформу?».
По залу пошел понимающий хохот, а Ленин отмахнул рукой, и во вновь наступившей тишине опять зазвучало:
– Почему же они этого не сделали? Потому, что их программа была пустой программой, была вздорным мечтанием. Потому что нельзя сговориться с капиталистами и мирно их себе подчинить, особенно после четырехлетней империалистической войны. Как можно согласиться с этим капитализмом, который 20 миллионов людей перекалечил и 10 миллионов убил?…
Ленин ошибся тогда в одном, потому что точной статистики потерь тогда ещё не было. Капитализм убил не 10, а 26 миллионов человек, из них 13 миллионов – гражданских лиц.
Ни в Европе, ни в самом СССР противники нового строя ЭТИХ цифр видеть не хотели. Кто‑то просто показывал при этом фигу в кармане. Кто‑то имел более серьёзные намерения.
«Промпартию» профессора Рамзина не раз объявляли выдумкой ОГПУ, а расстрелянного в 1929 году горного инженера Петра Пальчинского – «невинной жертвой сталинского террора» и всего лишь «идеологом технократии».
Именно так о нём пишет профессор из США Лорен Грэхэм. Однако кто мешал этому «идеологу» проводить свои якобы благодетельные для народа идеи в жизнь в 1917 году, когда Пальчинский был товарищем министра торговли и промышленности в правительстве Керенского? Да и ещё раньше – когда он руководил капиталистическим синдикатом «Продуголь» и был тесно связан с российскими и международными банковскими кругами.
Но вот как он «технократствовал» в 1917‑м…
5 мая 1917 года создано коалиционное министерство, в которое входит Пальчинский. Оно обещает контроль и даже организацию производства.
16 мая меньшевистско‑эсеровский Петроградский Совет требует немедленного государственного регулирования производства, и тут же министр Коновалов уходит в отставку, а Пальчинский начинает саботировать все меры контроля.
В Донбассе создаётся катастрофическая ситуация. Не большевистская, а проправительственная газета «Новая Жизнь» сообщала:
«Безвыходный круг – отсутствие угля, отсутствие металла, отсутствие паровозов и подвижного состава, приостановка производства. А тем временем уголь горит, на заводах накопляется металл, когда там, где он нужен, его не получишь».
Донецкий комитет через Советы солдатских и рабочих депутатов организует анкету (всего лишь анкету!) о количестве металла. Промышленники жалуются, и товарищ министра Пальчинский запрещает «самочинные контрольные комиссии». Правительственных же комиссий этот «технократ» не назначает, зато срывает все попытки учёта и регулирования. Возмущение настолько велико, что Пальчинского удаляют из правительства, обеспечив «хлебное» местечко губернатора Петрограда с доходом в 120 тысяч рублей. В качестве такового Пальчинский и организовал оборону Зимнего дворца, выставив вокруг него пушки, предлагая их народу вместо масла.
Этот‑то Пальчинский и стал одним из ведущих первых организаторов «профессорского саботажа» и вредительства. В 1926 году это был «Союз инженерных организаций», позднее образовалась «Промышленная партия».
В начале 20‑х годов чекисты провели блестящие операции «Трест» и «Синдикат‑2» по внедрению своих людей в круги эмиграции. И как раз «Трест» обеспечил тайную поездку по СССР выдающегося деятеля «белого» движения Шульгина. Его не арестовали, позволили вернуться в Европу, и в Берлине он издал книгу «Три столицы» о впечатлениях от Москвы, Ленинграда и Киева. Шульгин ожидал увидеть умирающую страну, а увидел «несомненное её воскресение» и признался, что в Советской России «быстро теряешь отвращение к тамошней жизни, которое так характерно для эмигрантской психологии».
Однако многие «технократы» внутри России это отвращение скрывали с трудом и надеялись на возврат старого тем или иным, но обязательно насильственным образом. В 1921 году много шума наделала поездка в США деятелей так называемого Торгово‑промышленного комитета, «Торгпрома», образовавшегося ещё при Временном правительстве, – Петра Рябушинского, Гукасова, Лианозова, Денисова. «Торгпром» и другие объединения промышленников пытались активно влиять на процессы в СССР. Методы при этом избирались, естественно, конспиративные, тайные. В середине 1918 года представители «Торгпрома» внедрились в учётные комитеты при Госбанке, в Главное управление текстильной промышленности ВСНХ – Центротекстиль.
Тогда ВЧК сработала оперативно, однако Пётр Рябушинский в мае 1921 года с трибуны торгово‑промышленного съезда в Париже заявил:
– Мы смотрим отсюда на наши фабрики, а они нас ждут, они нас зовут. И мы вернёмся к ним, старые хозяева, и не допустим никакого контроля…
Пальчинский остался в стране как один из тех, кто должен был эту программу подготавливать «на местах». А с кадрами у Пальчинского с Рябушинским проблем не было. Вот сословный состав студентов российских университетов в 1914 году: детей дворян, чиновников и офицеров – более трети, детей почётных граждан и купцов – треть. Остальные – это дети мещан, цеховых, крестьян, казаков, духовенства (каждый десятый), иностранцев и «прочих».
В высших технических учебных заведениях «белоподкладочники» составляли четверть, дети почётных граждан и купцов – половину студентов.
Так обстояло дело с теми, кого учили.
А кто учил их ещё в 1917 году?
А вот кто: в университетах профессорско‑преподавательский состав из потомственных и личных дворян, из чиновников и обер‑офицеров составлял 56 процентов, а если сюда прибавить почётных граждан с купцами, то получится уже 64 процента.
Из крестьян и казаков происходило 2,8 процента, а сыновья врачей, юристов, художников, учителей и инженеров профессорствовали в размере всего 4,7 процента.
В технологических институтах, высших технических училищах и политехникумах выходцев из этой последней («инженерской») категории было среди преподавателей, как ни странно, ещё меньше – всего 4 процента. Зато «белых» профессоров насчитывалась примерно половина (ещё 15 процентов давало купечество с почётными гражданами и пятую часть – мещане и цеховые).
Многие из них не захотели сотрудничать с «быдлом» и вместо того, чтобы остаться в трудный час с Россией, эмигрировали. Хотя удалось это далеко не всем.
Своим благополучием их прадеды, деды, отцы и они сами были обязаны народу, его поту и крови. А когда пришло время отдавать долги, они высокомерно увильнули, лишив страну большой части её образованного слоя. Если до революции в одном лишь Лысьвенском горном округе работало 66 инженеров, то в 1924 году на всём Урале их было 91. Теперь от каждого инженера зависело намного больше, чем раньше. Он мог принести исключительную пользу, а мог и нанести серьёзный вред.
И здесь уж каждый выбирал своё.
Кстати, любителям мифов о «зверствах» ОГПУ не мешает напомнить мнение знаменитого нашего правоведа Анатолия Фёдоровича Кони. Кони царская власть терпела лишь постольку, поскольку он был выдающимся юристом. Родившись в 1844 году, к 1917 году он успел стать членом Государственного совета, сенатором и действительным тайным советником (чин II класса), то есть штатским генералом, кавалером орденов Анны и Станислава I степени, Владимира II степени, Белого орла и Александра Невского.
Это был высший класс чиновных заслуг, но после революции Кони ни минуты не сомневался в том, на чьей стороне его симпатии. И он предупреждал большевиков:
«Вам нужна железная власть и против врагов, и против эксцессов революции, которую постепенно нужно одевать в рамки законности, и против самих себя. А сколько будет болезненных ошибок! И всё же я чувствую, что у вас действительно огромные массы приходят к власти».
Увы, не все обладали таким безоговорочным чувством Родины, как Анатолий Фёдорович.
Были среди специалистов просто недалёкие, растерявшиеся люди. Горный техник Краснянский весной 1927 года писал в газету «Красный шахтёр» Шахтинского округа Северо‑Кавказского края: «Мы не догоняем Америку, а наоборот – в противоположную сторону бежим с быстротой американского поезда, занимаемся самообманом».
Это была, так сказать, «честная паника». Хотя перед наступлением (а дело шло к первой пятилетке) паникёры – явление не лучше предателей.
Были, однако, и просто предатели…
В марте 1928 года Северо‑Кавказский крайком партии обсуждал «Шахтинское дело» о вредительстве в угольной промышленности. Шахтинский процесс, прошедший парой месяцев позже, сразу же многие расценили как «очередную штуку большевиков», но председатель краевого исполкома Богданов не ошибался, когда делил старых специалистов на три группы: первый тип – связанные с буржуазией и враждебные Советской власти, второй – связавшие свою судьбу и работу с большевиками и третий – большинство, промежуточная масса, которая свои убеждения скрывает и работает из‑за хлеба.
Что ж, оценка трезвая и без истерики. Главное же – оценка верная в том смысле, что первый тип, увы, существовал реально.
Никто на помянутом выше заседании крайкома не собирался сваливать на вредительство все грехи. Полномочный представитель ОГПУ по Северному Кавказу Евдокимов сообщил: «За 1926–1927 операционные годы несчастных случаев, происшедших на рудниках Шахтинского округа, 6213. Неполадок у нас зарегистрировано 1733 и проходит 500 вредительских актов».
Итого вредительством объяснялся лишь каждый двенадцатый случай. И он‑то чаще всего выдумкой не был…
Ильф и Петров хорошо описали настроения «бывших» в то время. Интервенции ждали с часу на час в уверенности, что «Запад нам поможет». И это было не только литературным образом. Вот цитата из стенограммы всё того же заседания крайкома: «На последнем этапе они настолько обнаглели, настолько уверены, что интервенция на носу, что решили вести себя более активно по подготовке свержения Советской власти».
Что ж, и это звучало убедительно. Скажем, в Донбассе чекисты обнаружили у арестованного инженера Павленко записку хозяина каменноугольного рудника действительного статского советника Парамонова, помеченную… «июня 2‑го дня 1919 года».
«Милостивый государь Василий Петрович! – писал Павленко хозяин. – В случае захвата рудника большевиками прошу Вас не оставлять предприятия, всеми мерами заботиться о сохранении шахт, машин и инвентаря…»
Статский советник в 1919 году, на втором году гражданской войны, явно рассчитывал на скорое возвращение, но ожидание затянулось. Оказалось, что прежде чем свергать «Советы», надо было их расшатать. И теперь актуальным стал вопрос не о сохранении, а о порче оборудования.
Но зачем хранил столько лет старую записку инженер Павленко? Конечно, он хранил её как своего рода пароль на случай успешной интервенции. Ну, действительно, не для коллекции же держал инженер Павленко этот небезопасный документ где‑то в тайнике целых десять лет!
Да, по мере усложнения обстановки – а она усложнялась потому, что в стране назревали новые огромные перемены, – всё активнее действовали не только большевики, но и наши внутренние враги.
Тут могли быть частные ошибки, но в общем настроении многих «спецов» ошибиться было уже нельзя. И «настроениями» дело не ограничивалось! Так, с 25 ноября по 7 декабря 1930 года в Москве прошёл открытый судебный процесс «Промышленной партии».
Судили людей, в СССР видных. Профессора Калинников и Ларичев были членами президиума Госплана СССР, профессор Рамзин – директором Теплотехнического института. По «торгпромовской» традиции не обошлось без крупных руководителей из Оргтекстиля ВСНХ.
Подсудимые не раз бывали в заграничных командировках, и возможностей для контактов со старыми знакомыми из эмиграции у них хватало.
Главной на процессе была тема возможной интервенции. Профессор Рамзин говорил:
– Нашей основной ставкой была ставка на интервенцию против Советского Союза, ибо лишь интервенция признавалась верным и быстрым способом совершения контрреволюционного переворота…
Без интервенции рассчитывать на переворот не приходилось так же, как без внутреннего переворота внешняя интервенция была обречена ещё до её начала, потому что, хотя имущие классы Антанты и желали страстно падения Советской власти, народные массы Франции и Англии в поход на Москву не пошли бы.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 121; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!